Белая струящаяся дымка по белому пространству. В пяти шагах от меня – невысокий пьедестал, белый, и девочка лет пяти, стоящая наверху, в босоножках, колготках и платьичке – во всём ослепительно белом - и лицо её высветлено до невидимости. Носком правого босоножка она наступает на левый носок, потом меняет их местами, застывает на месте ненадолго, потом выстукивает такт-другой, и не спрыгивает – плавно слетает – с возвышения на ватно-белый пол. Она идёт ко мне, а я мимо воли пячусь. Тогда девочка проявляет мне своё лицо, как фотоплёнку. На нём видна лёгкая доверчивая улыбка и широко открытые зовущие в путь глаза. Я повинуюсь.
Мелкими шажками мы входим в огромный тёмно-синий зал. В самом конце, на широкой платформе, на обитом бархатом троне, сидит Та – стройная, с ног до головы в алом искрящемся шёлке, с тонкими белыми пальцами, еле выглядывающими из рукавов платья, и без лица - мне его видеть не позволено. Правой рукой Та теребит огромного бурого медведя, а по левую сторону - беспокойными кругами бродит тигрица. В ногах, на ступеньке, спит рыжая растрёпанная болонка. Девочка подводит меня впритык к лестнице, и я ловлю Её хриплый голос.
- Говори.
- Ннн... – в этот момент я понимаю, что надо быть открытой и, боже милостивый, с нахальством. Я собираюсь с силами, морщу лоб, затем мгновенно успокаиваюсь; слова выпаливаю громко и без эмоций. – Я много перепробовала, передумала. Я покопалась там, где не все хотят бывать. Мои мысли мне теперь известны. Действия вокруг скучны и предсказуемы. Слушать правду не желает никто. Всё это уже было с кем-то, когда-то и почему-то. Я знаю своё место, но всегда нахожу его занятым. Хотелось быть полезной. А теперь хочется не мешать. Так что мне делать теперь?
Рыжая болонка открывает глаза и еле ведёт ухом. Девочка размеренно поднимается по ступенькам, чинно приветствует медведя за лапу, усаживается рядом с ним на ковёр, и бросает мне строгий взгляд. Тигрица удваивает скорость вращения.
- Видеть сны, - тихо произносит Она.
- Видеть сны, видеть сны, видеть сны!.. – девочка радостно-порывисто хлопает в ладоши.
- Теперь иди, - и я вижу, как Она переменяет руку: левой принимается легонько поглаживать томную и ласковую тигрицу, а правую, стряхнув, кладёт на подлокотник трона. И тогда бурый медведь неестественно выгибает спину, а затем, как полено, всем телом валится наземь, и с надрывным рёвом принимается качаться из стороны в сторону.
Я смотрю на девочку: её лицо снова укрыто от меня в белом огне, а руки поглощены вычёсыванием тигрицыного живота. Болонка подбегает к моим ногам, лениво потягивается, один раз звонко гавкает - и вот, я уже вижу её где-то вдалеке, впереди, медленно исчезающую там, в белом пространстве.
И я уже лежу на земле посреди бескрайнего поля с тюльпанами. Светло-фиолетовые от головок и до корней, они плавно покачиваются на длинных ножках в едином ритме. Когда я приподнимаюсь от земли, то замечаю, что едва достаю до середины самого маленького из них. Тюльпаны-гиганты, гиганты-тюльпаны. Это смешно. Я смеюсь. Некоторое время пританцовываю с ними в такт, рассеянно тыкаюсь взглядом в ярко-розовое небо в пушистых зелёных
Абсолютно голая, я иду по улице, мощёной серой брусчаткой. Светло, жарко, тихо, и никого вокруг. По обеим сторонам дороги меня обступают дома, слепленные по одному образцу, сплошные, круглые как биллиардные шары, и каждый – с одним-единственным окном. Все окна черны и пусты, как пропасть. Кроме тех, что заколочены обломками досок – в них свет есть, только совсем тусклый. И ни единого звука, только мои ноги по дороге, плюх-плюх.
И вот я иду, и с каждым шагом выростаю, а дома стают всё меньше. И вот я уже с лёгкостью могу выкорчевать их из земли, будто какую-нибудь репу или морковку. Но, в отличие от репы, у них нет корней - ни корней, ни фундаментов - только изъеденные дырами грязные днища, с которых мне на ноги сыплется холодный влажный песок.
Постепенно я вхожу в раж: остервенело выдёргиваю и выбрасываю дома-кругляши в серую мёртвую даль, выдёргиваю – и бросаю, выдёргиваю – и бросаю, пока не обнаруживаю паука, рассевшегося сверху одного из них. Здоровенный, пузатый, лаковый, чёрный, он противно-неторопливо шевелит мохнатыми лапками и смотрит прямо мне в глаза своим единственным оком цвета индиго. От напряжения моя рука вздрагивает. В эту же секунду я пробую на своей спине прикосновение его изогнутых щекочущих лапок. Они ползут к шее. Изворачиваясь и пронзительно визжа, я стаскиваю насекомое, и зажимаю его в правой руке. Шипя от торжества и ненависти, я что было силы сдавливаю его в ладони, но оно не умирает. Я напрягаю мышцы, давлю сильнее, помогаю себе левой, сажусь всем телом на кулак и по нему прыгаю, причиняя тем самым нестерпимую боль, с досадой луплю зажатой рукой об землю, рычу, скулю, визжу – а оно всё шевелится там, внутри. Наконец, я изнемогаю, и пальцы разжимаются сами. Что там? Мёртв, и жёлтым месивом вытекает наружу.
Земля под моими ногами вдруг становится болотом. Оно поднимается вверх по моему телу, заглатывает всё новые и новые сантиметры. Полными горстями я черпаю это болото, и пачкаюсь, пачкаюсь, пачкаюсь: грудь, руки, лицо, бока. Захлёстываю за спину, переминаю между пальцев, падаю навзничь, подбрасываю пригоршнями к небу, вижу, как капли с хлюпом и блеском падают на меня и повсюду вокруг, сливаются с общей коричневой булькающей массой. Наступает момент, когда я понимаю, что теперь это болото - моё, и будет оно меня слушаться - и проглотит не полностью, а ровно на столько, на сколько я ему позволю. Тогда я наконец становлюсь необоримо, нескончаемо, неестественно счастлива. А потом всё это исчезает, и я вижу новый
Я иду по пустыне. На небе нет солнца. Вокруг меня - только песок, матовое небо, парочка серых засохших деревьев и с десяток гигантских бетонных плит, беспорядочно разбросанных тут и там. Меня носит из стороны в сторону. Я ощупываю шершавые холодные плиты. Порываюсь куда-то бежать, но падаю на колени. Яркая вспышка света. Солнце. Пекучая жара. Бетонные плиты по очереди раскалываются, их обломки глухо оседают в песчаную массу, и я понимаю, что где-то рядом – море, и мне непременно нужно к нему добежать. Я поднимаюсь с колен, ловко уворачиваюсь от сизого летящего обломка, и бегу, бегу,
Открываю глаза, и вижу люстру. Низкий потолок. На окне – плотная занавеска. На улице – густой туман. На календаре – зима. В торчащей из-под одеяла голой озябшей руке зажата плюшевая болонка.
Я поднимаюсь с постели, чищу зубы, варю кофе. Что теперь? Надо сходить в банк. Одеваюсь, и иду в банк. Сырость и холод на улице - жёлтые стены и наэлекризованная очередь в низкопотолочном коридоре – листы мягкой бумаги с продавленными чёрными цифрами и словами - снова сырость и холод на улице. Дома – книги, кино и музыка. Зелёный чай, халат и звонок маме. Смс. Назначенное свидание. Подтверждаю. Одеваюсь, капаю духи за ухом. Слишком громко звенит в голове. Перезваниваю и остаюсь дома.
Ночь. Я сажусь за компьютер, выпиваю большой кофе, открываю чистый лист, и одна за другой проявляются строки:
«Белая струящаяся дымка по белому пространству. В пяти шагах от меня – невысокий пьедестал, белый, и девочка лет пяти, стоящая наверху...»