На займище

   
               
             Однажды в  начале августа отец предложил мне поехать с ним на махан  к одному своему знакомому казаху. Для непосвященных следует пояснить, что махан в переводе с казахского означает мясо, а приглашение на махан означает тривиальную выпивку с закуской из вареной баранины.  Теперь вы понимаете,  куда был приглашен мой отец.  Но мне он начал объяснять, что  махан это только предлог, что на самом деле он хочет   помочь  другу  прибрать скошенное сено, - сметать его в зароды.  Для  Николая, а именно так звали казаха, это действительно была большая проблема.  Дети его были еще маленькие, на зарод их не загонишь, а одному  метать не с руки.  И к тому же Николай тоже частенько выручал отца, -  то покосом своим поделится в засушливый год, то лошаденку даст копны таскать, то конные грабли предоставит в пользование. Поэтому у них с отцом было полное взаимопонимание в вопросах, касавшихся сенокоса. Но  думаю, что  не только это их связывало. Одно время  они даже  вместе охотились,  а если точнее -   занимались обыкновенным браконьерством,  а, как известно, любой экстрим, особенно противоправный,  очень сближает людей.
               Все лето до самой поздней осени Николай жил со своим многочисленным  семейством в дощатом домике на берегу займища реки Кизак, в так называемом – летнем лагере, на выпасах.  Его супруга Ирина доила кобыл и делала прекрасный кумыс, а дети пасли совхозную отару овец и стадо бычков на откорме. Официально Николай числился в совхозе чабаном, но на самом деле исполнял еще и обязанности конюха. Парень он был общительный и гостеприимный. Всегда был рад принять любого, кто бы ни завернул  к нему на огонек.
            На займище мы появились ближе к обеду. Николай, обрадовавшись нашему приезду,  предложил нам отведать холодного кумыса. Он по-своему окликнул свою жену, и та через минуту подала нам пенящийся прохладный напиток в огромных пиалах. Мы с удовольствием потягивали эту бодрящую жидкость, по вкусу похожую на сильно перекисшее молоко. После этого Николай предложил нам пройти во внутреннее  помещение своего домика. Нас усадили прямо на земляной пол, устланный домоткаными дорожками  и  такими же ковриками. Пока отец вел беседу с Николаем и обсуждал с ним какие-то хозяйственные вопросы, я стал от нечего делать разглядывать примитивное жилище казахской семьи.
              Домик состоял из двух изолированных комнат, одна из них, что поменьше  служила  кухней, а другая –  побольше,  использовалась одновременно в качестве  гостиной и спальни. В переднем углу на дощатом возвышении, чуть ли не до потолка высилась аккуратно сложенная стопка тюфяков и красиво вышитых в национальном стиле подушек. По стенам комнаты висели многочисленные портреты родственников семейства и бумажные картинки из журнала «Огонек». В углу, ближе к выходу, стоял холодильник, а посередине комнаты - низенький столик, размерами не более журнального. В комнате было всего одно окно, да и то было занавешено, видимо для того, чтобы помещение не так нагревалось от прямых солнечных лучей. Во всем доме не было ни стульев, ни табуретов, ни скамеек. Поэтому пришлось брать пример с Николая и садиться на пол в позу полу-лотоса, подобрав под себя ноги. Но оказалось, что без привычки находиться в такой позе трудно и через некоторое время  я потихоньку начал ёрзать на заднице, пытаясь устроиться  поудобнее. На мое счастье,  отец и Николай, разговаривали не долго, и вскоре вышли на улицу. Я тоже поплелся за ними, хотя и не очень хотелось выходить из прохладного помещения. Проходя мимо кухни,  боковым зрением заметил, как жена Николая ставит на огонь  большой казан со свежей бараниной. И понял, что так просто нас отсюда не отпустят.
            Меня посадили на конные грабли, а отец с Николаем, привязав длинную волосяную веревку к  пегому мерину, принялись стаскивать копны к месту, где намечалось поставить зарод. Как  только я устроился на металлическом сиденье конных граблей и тронул свою лошаденку вожжами, за мной сразу увязался громадный желтый пес с голубыми глазами. Я поначалу испугался, но Николай предупредил меня, что пес этот, имеет совершенно  добродушный нрав, и никого еще в своей жизни не покусал. Просто он друг этой лошаденки и всегда за ней ходит, как привязанный. Куда она идет – туда и он за ней тащится. И с этим  ничего  поделать невозможно.
           Так мы и стали грести  втроем. Сначала я чувствовал какое-то неудобство оттого, что пес идет следом  и постоянно смотрит мне в спину. Но вскоре  привык к его присутствию  настолько, что даже стал с ним разговаривать, как разговаривал бы, например, с человеком. Я спрашивал: как его зовут, кто его хозяин, и как ему живется  здесь на займище. Однако пес ничего не мог мне ответить и тогда я стал просто напевать разные песенки, какие знал, чтоб  веселей было работать.
              Но «веселей» почему-то не получалось. Грабли постоянно забивались и переставали собирать сено. Поэтому приходилось периодически останавливаться и очищать их металлические зубья от веток и другого застрявшего в них мусора. Иногда отказывал подъемный механизм. Он хоть и был примитивным, но требовал к себе самого внимательного отношения. Но эти мелкие  поломки, и вынужденные остановки никак не сказывались на моем настроении. Оглядываясь назад, я не без удовольствия созерцал овеществленный результат своего труда,  любуясь  как стройными рядами, словно солдаты на параде,  выстраивались за моим агрегатом  аккуратные валки сена. Радовало и то, что на лугу   совершенно не  чувствовалась зноя.  Причина была в том, что луг  находился выше займища – на пологом  склоне бугра и обдувался ветрами со всех сторон.  Здесь,  на открытом месте и насекомые не так докучали моей лошадке. Правда иногда она начинала недовольно фыркать, останавливалась и встряхивала своей косматой гривой, пытаясь избавиться от впившегося в ее шею гнуса, но я подхлестывал ее  вожжами, и она снова с покорностью начинала выполнять все мои команды.
             Временами  я отвлекался от работы и смотрел, как по ярко-синему  небу катились стада белых, кучерявых облаков. Как в вышине  под самыми облаками,  безмятежно парил ястреб, высматривая на земле  добычу. Мне хотелось, чтобы это  простое и вместе с тем величественное действие продолжалось как можно дольше. Чтобы никогда не уходили из моей жизни ни эта рыжая лошадь со своим лохматым другом,  ни эти белые кучерявые облака, ни этот ястреб, парящий в небе, ни это чувство беспричинной радости, поднимавшееся во мне волной. Чтобы, не потеряв ни единой своей  краски, именно сегодняшний день   запечатлелся  в моей памяти навсегда.
         Неожиданно со стороны займища верхом на неоседланной лошади прискакал  загоревший до черноты мальчуган – старший сын Николая, и сообщил, что хозяйка зовет нас обедать. Я опустил  на землю последний  подобранный мною валок сена, рычагом поднял грабли  наверх,  и   направил  лошадку к дому.
         Хозяйка  Ирина пригласила нас в большую комнату, где на низеньком столике уже накрывался обед. Пока мы мыли руки и усаживались вокруг стола, она принесла большое металлическое блюдо с  ароматно пахнущей  бараниной  - бешбармак и перед каждым поставила по  пиале с горячим бульоном, заправленным луком.   Вместо вилок были розданы ножи, которыми у казахов принято разрезать большие куски мяса. Прямо руками мы брали эти куски горячей баранины с общего блюда,  отрезали от них более мелкие, отправляли  себе в рот и  запивали  горячим  бульоном. Все было просто, но, тем не менее, безумно вкусно.  Мужчинам к мясу была подана водка в граненых стаканах, - только тут я узнал, что казахи вообще не признают рюмок. А я, как самый младший, довольствовался кумысом, в котором, кстати, тоже содержится алкоголь, хоть и в небольших количествах.
          Какое-то время мы просто наслаждались пищей, однако насыщение наступило довольно быстро. Заметив, что мы уже наелись и стали как-то вяло и  с эдакой ленцой перебирать куски мяса остававшиеся на блюде, а у некоторых едоков даже  началась отрыжка,   Ирина принесла нам традиционный казахский чай с каймаком. К чаю были поданы сахар и  жареные в масле баурсаки – род сладких казахских оладушек. 
          За чаем у отца с Николаем завязалась неторопливая беседа, которая велась в основном на бытовые темы.
        - Николай, ты же еще совсем молодой парень, и хозяйка твоя Ирина, молодая. Зачем же вам столько детей? –  с доброй иронией в голосе поинтересовался отец. 
        - Как зачем? – вопросом на вопрос ответил смущенный Николай, - Хлеб, слава богу, есть, мясо и молоко есть, - пускай растут!
         - Я что-то их считал, считал, и все никак не сосчитаю, сколько их у тебя? - продолжал дальше допытываться  отец.
 - То ли три, то ли четыре пары - точно не скажу, - рассмеялся Николай, - а если серьезно - то шестеро и все уже работают со мной.  Двое следят за отарой, двое за бычками совхозными, один по дому матери помогает, и  один еще грудной. 
           Тут в комнату с улицы вбежал  босоногий мальчуган лет четырех, и что-то сказал отцу по-казахски.  Николай подал сыну кусок мяса, и тот снова куда-то исчез, как его и не бывало.
           - Вот этот  по дому помогает, - пояснил Николай, и, увидев  неподдельное удивление на наших лицах,  пояснил:
– У нас, у казахов, принято с малолетства детей приучать к труду.  Вы не смотрите, что он такой маленький,  он  уже многое умеет:  и  печку  растопит, и  с грудным понянчится,  а если надо  - то и за скотом присмотрит. А на лошади  без седла  скачет  так, что и  взрослому не угнаться!  Только забираться на лошадь  сам еще не может.  Но ничего,  скоро научится.
            После чая  Николай предложил нам отдохнуть часов до пяти вечера, пока не спадет на улице послеполуденная жара. Все с удовольствием приняли это предложение, и хозяйка расстелила для нас на полу три тюфяка и  каждому дала по подушке. Через минуту Николай и отец уже крепко спали каждый в своем углу, а я, как ни старался, так и не мог уснуть, - мне мешали посторонние звуки, которые доносились снаружи. И лежа с закрытыми глазами, я невольно прислушивался к ним,  пытаясь определить их принадлежность и происхождение. Вот что-то звякнуло и  затренькало переливчато, - наверное, ботало на шее пасущейся неподалеку коровы. А  вот что-то  длинно загрохотало, - это, скорее всего, гремит цепь, которая потащилась за собакой, выбирающейся из конуры.   А вот жалобно заблеял  козленок, - видно отбился от стада. А вот закудахтала курица, снесшая яйцо. А вот   всхрапнула привязанная к загону лошадь, может даже та, на которой я сегодня работал… Но вскоре и эта «угадай-ка» перестала занимать меня. Стало невыносимо скучно.  Я лежал и  размышлял, как  убить время, отпущенное  на  послеобеденный сон. И тут неожиданно мне пришла в голову шальная мысль:  а  не прокатиться ли мне верхом на моей  лошадке?  Но только где взять седло и уздечку?
          Осторожно, чтобы не разбудить спящих, я вышел из дому. Хозяйка Ирина у загона доила кобылу, тут же вертелся и ее помощник – давешний босоногий мальчуган. Не понимая по-русски ни слова, но, тем не менее, точно угадав мои намерения, он,   откуда-то из загона  притащил  мне  все необходимое для верховой езды и помог правильно заседлать лошадь.  Я  молодцевато, не вступая в стремя, вспрыгнул в седло и вдруг с ужасом почувствовал, как где-то между ног  на мне с треском расползаются фирменные джинсы  «Лэвис», на этикетке которых, как бы в насмешку,  изображены два коня растаскивающие штаны  в разные стороны.  Но дело, как говорится, уже было сделано, и отступать от задуманного было поздно. Натянув узду, я  пятками осторожно тронул лошадку  в бока. Она отозвалась и нехотя пошла ленивым шагом. После второго или третьего тычка лошадь перешла сначала на размашистую рысь, а затем  пустилась в  галоп. Струи прохладного ветра приятно ерошили мне волосы, и чувство невыразимого почти детского восторга захлестывало все мое существо. Лошадь хоть и была в почтенном возрасте, но бежала довольно резво, и доставляла мне ни с чем не сравнимое удовольствие,  которое может дать только верховая езда. Ощущения тоже были удивительными:  порой я чувствовал себя то лихим ковбоем, скачущим по бескрайним прериям на мустанге,  то сказочным Иванушкой-дурачком, летящем на своем крохотном коньке-горбунке.   Казалось, если еще чуть-чуть прибавить ходу, то мы вместе с моим скакуном непременно  взмоем  в небо и  полетим за тридевять земель в тридесятое царство на поиски   диковинной  жар-птицы.            
          Когда я вернулся после конной прогулки, отец с Николаем  уже допивали  кумыс и  готовились  идти на луг, чтобы закончить начатую работу.  Сметать предстояло тринадцать больших копен сена, поэтому работали долго, - до самых сумерек. Отец стоял на зароде, а мы с Николаем вилами подавали ему сено наверх.  Когда  завершили зарод, и отец по нашим вилам спустился   на землю, над лесом  поднялся  кроваво-красный серп молодого месяца. А над притихшим займищем понеслись знакомые с детства звуки вечерней песни перепела:  «пить-пирить,  пить-пирить, пить-пирить», что, наверное, на его языке означало: «спать пора, спать пора, спать пора».  И в это невольно верилось, -  пора.