К. И. Якубов - Историк или Публицист? (Александр Одиноков) / Проза.ру

Нп – 2. (0007)

АВТОР: Александр Николаевич Одиноков – член Новгородского общества любителей древности.

            К.И. ЯКУБОВ – ИСТОРИК или ПУБЛИЦИСТ?

Вопрос, поставленный в заглавии, вовсе не кажется риторическим. Имя Константина Ивановича Якубов затерялось со временем между событиями его публикаций по финляндскому вопросу и истории российско-шведских отношений Смутного времени на рубеже XIX – XX веков. На его работы, опубликованные в Чтениях Московского университета, обратили внимание многие русские историки, среди которых Г.А. Замятин и Ю.В. Готье.

Русский историк и публицист Константин Иванович Якубов родился в столице финской провинции имперской России Гельсингфорсе (Хельсинки) 13 сентября 1860 года. Финляндская окраина России, как позднее стали именовать одноименное издание, где публиковал свои статьи К.И. Якубов, с детства была для него родиной, неотъемлемой от России. Обладая незаурядными способностями к языкам, получив прекрасное начальное образование, К. Якубов поступает на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Будучи учеником Е.Е. Замысловского, на кафедре которого обучался и С.Ф. Платонов, Константин Якубов активно включается в разработку темы истории Смутного времени и крайне сложных и плохо изученных русско-шведских отношений в этот период. Плоскость его интересов всегда лежала в изучении истории родного для него финляндского края. В 1882 году он пробует силы в публицистике, выступая корреспондентом журнала «Вестник Европы». Впервые публикует в рубрике «Хроника» письмо из Финляндии: «Э. ЛЕНРОТ, основатель национальной литературы в Финляндии» (см. Приложение № 1). Исторический аспект жизни и деятельности Э. Ленрота, масштаб его изысканий и находок, безусловно, привлекал Якубова и нашел отражение в его статье.

Окончив в 1884 году университет К. Якубов, по рекомендации Замысловского, с головой уходит в изучение и поиск архивных источников по русской истории XVII века в Швеции. Вот как он описывает этот период:

            Из „Чтений в Императорском обществе истории и древностей российских
            при Московском университете" за 1890 г.

«Предлагаемые здесь заметки о русских рукописях Шведского Государственного архива (Svenska Riks-Archivet) и извлечения из них сделаны мною на основании материала, собранного во время поездки моей в Стокгольм летом 1885 года.

Стокгольмский Государственный архив довольно богат русскими рукописями. Первые сведения о них доставил, как известно, профессор гельсингфорского университета Соловьев, путешествовавший в 1837–1840 гг. по Швеции с археографической целью и состоявший корреспондентом Археографической Комиссии. Некоторую, небольшую сравнительно, часть их Комиссия напечатала по доставленным Соловьевым спискам в 1846 г. в первом и во втором томах Дополнений к Актам Историческим (1).

В отчете о третьей поездки своей в Скандинавию (в 1840 г.) Соловьев сообщает (2), что «русские документы Стокгольмского Государственного архива состоят из следующих четырех коллекций:

1) Делагардиевской, заключающей в себе до 500 свитков и до 100 приказных книг и тетрадей,
2) Брагегюзской, содержащей 17 разной величины столбцов,
3) отдельной дипломатической, составленной из актов XV, ХVI и ХVII столетий, как то: мирных договоров, предварительных и дополнительных к ним статей, посольских переговоров, полномочных и опасных грамот,
и 4) собрания государственных актов или царских грамот, коих числом около 109».

О первой из этих коллекций он писал еще раньше, в донесении (3) о второй поездки (в 1839 г.): «В числе важнейших открытий, могущих обещать Комиссии богатые приобретения новых и, без всякого сомнения, важных в историческом отношении актов, заслуживают особенное внимание сведения о давно отыскиваемом мною Делагардиевском собрании, вывезенном из Новгорода в начале XVII столетия. Это собрание найдено, наконец, в тайных сводах Государственного архива в Стокгольме и состоит из множества разных документов, частью в столбцах, свернутых в огромные свитки, частью же в отдельных книгообразных толстых связках, в четвертую долю листа, большого и малого формата, связанных в разные кожаные обертки. Не имея времени, а всего более возможности заняться разбором сего собрания, по недостатку на сей раз помещения в Государственном архиве, я должен был удовольствоваться одним простым осмотром только некоторых связок, вынесенных мне наудачу из архивных сводов». Перед третьей (последней) поездкой Соловьев исхлопотал через Археографическую Комиссию позволение самому спускаться в тайные своды архива для разбора «Делагардиевского сундука с новгородскими актами» (4). Комиссия, со своей стороны, предписала ему осмотреть подробно Делагардиевскую коллекцию и, выбрав для переписки более важные акты, остальным «по возможности составить краткие реестры» (5).

Из помянутого выше отчета о третьей поездке в том кратком виде, как он изложен в протоколах Археограф[ической] Комиссии, не видно однако, насколько подробно осмотрел Соловьев эту коллекцию в 1840 г. и какие сведения представил о ее содержании. Неизвестно также, был ли им составлен реестр ее. По-видимому, он ограничился только перепиской актов, перечисленных в донесении Бередникова (см. выше примечание 1) и напечатанных в Дополнениях к Акт[ам] Историческим.

К этой найденной Соловьевым Делагардиевской коллекции, вывезенной шведским полководцем Яковом Делагарди из Новгорода, относятся, очевидно, и все описанные и перечисленные мною ниже рукописи. Они сложены в архиве без всякого порядка, – книги и тетради в бумажных связках, а столбцы в коробках, – с общею надписью: «Ryske Handlingar» («Русские документы»). В течение лета, при других занятиях (главной целью моей поездки было отыскание интересных почему-либо для русской истории шведских рукописей ХVII столетия), я успел просмотреть все книги и тетради и большую часть столбцов. Совсем нерассмотренными остались несколько коробок со столбцами. При просмотре столбцов приходилось сперва приводить их в порядок: многие из них расклеились и были разрознены в коробках, так что, для определения их содержания нужно было просматривать отдельные листки и части столбца, относящиеся к одному и тому же делу, и собирать их вместе. По желанию заведующих архивом чиновников, я завертывал при этом столбцы в бумагу и обозначал свертки нумерами в том порядки, в каком приносились мне коробки. В описании моем столбцы перечисляются в приблизительно хронологическом порядке, а помянутые нумера на свертках обозначены в скобках.

Приказные книги и тетради тоже отчасти разрознены и некоторые сохранились только в отрывках. Большая часть их имеют кожаные обложки, на которых значатся номера арабскими цифрами (поставленные, по-видимому, уже в Швеции или, во всяком случае, Шведами) и иногда немецкие надписи, указывающие на содержание.

По содержанию своему все описанные и перечисленные ниже рукописи принадлежат к официальным актам Новгородской области и, за немногими исключениями, относятся ко времени шведского управления Новгородом в 1611–1617 гг.

Какие документы относил Соловьев к Брагегюзской коллекции и почему называл ее так, – на это нет никаких указаний в отчетах и донесениях его, помещенных в „Протоколах заседаний Археографической Комиссии". Неизвестно также, на чем вообще основано указываемое им определенное деление всех русских рукописей Стокгольмского Госуд[арственного] архива на четыре коллекции. В самом архиве, по способу и месту хранения документов, такого деления не заметно, и всех русских рукописей архива оно во всяком случае не обнимает. Оригинальные трактаты на русском языки хранятся в архиве в особом собрании трактатов, а копии с них и прочие русские дипломатические документы хранятся вместе с другими дипломатическими документами, написанными на шведском, немецком, французском и др. языках и касающимися сношений России со Швецией с 1323 по 1823 год, в отделе «Мuscovitica». Каталог этого отдела составлен был в 1849 г. одним из чиновников архива, Р. М. Боваллиусом, а затем, в 1879 г., пересмотрен и дополнен другим чиновником, бароном Б. Таубе, и в том же году напечатан в периодическом издании архива «Meddelanden fr;n Svenska Riks-Archivet» («Сообщения Шведского Госуд[арственного] архива»). В этом каталоге, разделенном на три рубрики:enske Regenter
1) документы, касающиеся шведских посольств в России (1615–1811 гг.),
2) документы, касающиеся разграничения Швеции с Россией (1323–1823),
и 3) прочие документы (1323—1811), под последней рубрикой между прочим значатся 3 фолианта, озаглавленные: «Ryske Czarernes originalbref till Sv enske Regenter» («Оригинальные грамоты русских царей к шведским правителям»), 1560, 1567 и 1645—1700 гг. Черновые отпуски царских грамот, – если не всех, то во всяком случай большей части—хранятся в шведских делах Московского Главного архива мин[истерства] иностр[анных] дел, так что особенного интереса эта коллекция не представляет. В 1888 г. она пополнена, как видно из отчета Шведск[ого] Госуд[арственного] архива за этот год (6). Под той же рубрикой значится еще фолиант, озаглавленный: «Переписка между королем Иоганом III и царем Иваном Васильевичем» (Brefvexling mtllan Konung Iohan III och Czar Ivan Wasilievitsch» в копях (1568—1577 гг.). Изучением его занимался шведский ученый г. Ернэ (Hj;rne) и извлечения из него с своим предисловием поместил в сборнике «Historiskt Bibliotek» («Историческая Библиотека», вып. 3-й, 1880 г., стр. 533—554). По его словам, фолиант этот содержит в себе писанный разными почерками копии с 24 грамот короля Иогана к царю Ивану Грозному (на шведском яз[ыке]) и с 28 грамот царя Ивана Грозного сперва в шведских переводах, а потом (в конце фолианта) в подлинном русском тексте. Русские копии, как и шведские, писаны шведскими переписчиками, что видно и из их заголовков. Для образца г. Ернэ поместил четыре таких копии.

Кроме того, в Стокгольмском Государственном архиве попадаются и другие русские рукописи, не подходящие ни к одной из указываемых Соловьевым четырех коллекций и не означенные, как и перечисляемые мною здесь «русские документы» (т. е. новгородские рукописи, вывезенные Яковом Делагарди), в каталоги отдела «Muskovitica». Так, наприм[ер], между новгородскими рукописями мне встретились писанные полууставом листки, составляющие, по-видимому, отрывок из старинного лечебника, изложенного в форме вопросов и ответов (глава 9 «О обонянии» и 10 «О духе и о гласе»). В одном фолианте, содержащем документы на польском, немецком и др. языках, я встретил приводимую ниже (см. Приложение к описанию столбцов, № 19) грамоту иванегородского наместника боярина Михаила Салтыкова-Морозова к ревельским державцам по случаю задержания в Ревеле гонца от императора Рудольфа к Лжедимитрию I.»
__________________________
1. При одних актах (как, например, при №№ 162 – 164 в I т., или №№ 3, 5, 11, во II т) там обозначено определенно, что подлинники хранятся в Стокгольмском Государственном архиве; о других (как, например, №№ 160 – 161 в I т., 4, 9, во II т.) сказано только, что они взяты «из собрания списков, снятых с подлинников в Швеции». Между тем в предисловии ко II тому говорится, без указания каких – либо исключений, что в нем помещена «коллекция списков, снятых с подлинников Государственного Стокгольмского архива». Так как Соловьев списывал копии и в разных других шведских архивах и приобретал, кроме того и подлинные рукописи, то остается неизвестным, какие именно акты из числа напечатанных в Дополнениях хранятся в Стокгольмском Государственном архиве, какие в других архивах и какие напечатаны с подлинников. Об актах, напечатанных во II т. по № 9 и 47, там сказано, что они «из собрания списков, снятых с подлинников в Швеции»; между тем в донесении Бередникова, рассматривавшего привезенный Соловьевым рукописи (см. Протоколы заседаний Археографической комиссии, выпуск II.стр 4 – 11), они отнесены к подлинным юридическим актам, приобретенным в Швеции (№№ 9 и 12 лит. Б).
2. См. Протоколы заседаний Археографической Комиссии, выпуск II (напеч. В 1886 г.) стр. 17 – 18.
3. См. там же, выпуск I(1885 г.), стр. 485.
4. См. там же, стр. 579 и 596.
5. См. там же, стр. 582.
6. См. XIIIвыпуск вышеупомятутого издания Veddelanden fr. Sv.R.A., стр. 267.

В промежутке между изучением документов Стокгольмского государственного архива и представлением итогов своей работы на Чтениях общества истории и древностей российских Московского университета в 1887 году К. Якубов пишет исторический очерк «Дочь Густава I» (см. Приложение 2). Статья была опубликована в «Историческом вестнике».

Публикации предшествует следующее обращение Якубова к редактору издания Сергею Николаевичу Шубинскому:

            М[илостивый] Г[осударь] Предлагаю для помещения в «историческом Вестнике» эту статейку, прилагаю к ней и рисунок – вырезанный из большой иллюстрированной истории Швеции изображение принц[ессы] Цецилии на той медали, о которой говорится в тексте. – Гонорар – обычный. Прошу прислать мне экземпляр того номера журнала, в котором статья будет помещена.

            К.Якубов.

            Адрес мой (с 17 августа): Гельсингфорс, русская Александровская гимназия, преподаватель Конст[антин] Иванов[ич] Якубов.

            ОР РНБ. Ф. 874. Оп.1. Ед.хр. 38 Л. 261.

Из текста адреса можно предположить, что с 17 августа 1887 года Константин Якубов становится преподавателем русской Александровской гимназии в Гельсингфорсе (Хельсинки), в стенах которой он проведет все последующие годы, совмещая с преподавательской деятельностью свои исторические изыскания и публицистические баталии.

Исторический факт сватовства Ивана Грозного за шведскую принцессу, был исследовательской удачей Якубова, найденный им в архивных материалах и живописно изложенный на странницах очеркового вестника. Он упорно продвигался в познании эпохи Смутного времени. Однако не только далекий исторический горизонт был в поле его внимания.

Как потом напишут в некрологе в том же Историческом вестнике: «В 1885 г. комиссия Вейсенберга приступила к составлению «Проекта формы правления для великого княжества Финляндского». К.И. перевел все труды комиссии и составил к ним обстоятельный комментарий («Замечания»), изданные в Гельсингфорсе в 1889 г.), наглядно показав полную несостоятельность проекта и крайнюю односторонность сопровождавших его объяснений. В это же время Якубов составил также «Сборник» основных законов Финляндии, который явился первым материалом для изучения административного строя края.

Изучая проекты комиссии Вейсенберга, К.И. был изумлен той тенденциозностью, которая сказалась в них. Комиссия наметила ряд таких статей, которыми верховная власть оказалась бы совершенно ограниченной в Финляндии.

Якубов поняв, что финляндцы в своих домогательствах заходят слишком далеко, и что эти домогательства, будучи осуществлены, неизбежно повредят государственным интересам империи, стал разоблачать их со всей силой своей недюжинной аргументации. В своих многочисленных статьях, появившихся в печати по большей части под псевдонимами, он боролся за целостность России не разделяя толкований финляндцев об их «государстве», об «унии», «финляндском подданстве» и т. п. вопросах. В борьбе с финляндской печатью он оценивал все с русской государственной и русской политической точки зрения и то, что ему с этой точки зрения казалось нежелательным и вредным, он отметал и разоблачал, не допуская при этом никаких компромиссов. Финляндская печать причислила его за это к числу «врагов» и «недоброжелателей» края, утверждая, что он озлобленно «нападал» на все финляндское. Тут кроется печальное недоразумение. «Финноненавистником» Якубов никогда не был, и быть не мог. Он любил Финляндию, желал ей добра, но осуждал искусственное обособление края от России. Финляндия была для него родиной, и по одному этому он не мог не быть привязанным к ней всеми своими помыслами; но в то же время он глубоко проникся мыслью, что благо Финляндии заключается в теснейшем государственном единении с Россией, в расположении и сочувствии финнов к русским».

Мы не в состоянии дать Вам возможность ознакомится со всеми статьями Константина Ивановича того периода, так как им было написано и опубликовано за короткий период только в «Московских ведомостях» 153 статьи и заметки. Действительно, он публиковался под псевдонимами: «К», «К. Я.», Л – ский», Л – ский, К», «Петровский, Сергей», «Русский обыватель», «Финляндский обыватель» и «Z», ибо совмещая работу в гимназии с публичными выступлениями в прессе он начал ощущать отчуждение и даже неприязнь окружающих. Дело, как оказывается, даже доходило до отказов кормить его в гостиницах. Совершенно прав лингвист Казанского университета В. Александров указывая, что сам Якубов «…как бы в предчувствии своей недолголетней жизни, поместил в последнем выпуске «Список статей К.И. Якубова помещенных во всех трех выпусках сего сборника». Только благодаря этому списку можно разобраться в том, что и в каком объеме им написано». (см. в Приложении отдельные публицистические статьи К.И. Якубова этого периода).

Атмосферу тех, не простых для понимания, внутреннего побуждения финляндского общества и состояния официальных властей имперской России очень хорошо передал в своей статье В. Александров:

(Из «Московских Ведомостей» 1900 г.).

«С кончиной Константина Ивановича, или, вернее, со времени его недуга–психического расстройства, постигшего его в 1897 году, – потеряла не только гимназия своего учителя, потеряла русская наука не мало обещавшего историка, потеряло Русское правительство знатока финляндских дел, потеряло русское общество талантливого публициста, в течение семи лет (1890–1897) обращавшего внимание общества на ненормальность отношений Финляндии к России.»

«…Якубов уже в 1885 году приступил к изысканиям материалов в Государственном Стокгольмском Архиве к задуманному им труду по истории сношений России со Швецией в XVII столетии. Результатом этих изысканий, а также позднейших его работ в Главном Архиве Министерства Иностранных Дел, были изданы им в 1890 году Русские рукописи Стокгольмского Государственного Архива и в 1897 Россия и Швеция в первой половине XVII столетия. Самому же исследованию этих сношений, которое открыло бы ему путь к ученой карьере, не суждено было осуществиться... Но уже по изданным материалам специалисты могут судить о достоинстве его трудов в этой области.

Призванный в конце 1887 года бывшим финляндским генерал-губернатором графом Ф.Л. Гейденом к рассмотрению составленных в 1885–1887 годах и отпечатанных на шведском языке особым Финляндским Комитетом, под председательством А. фон-Вейсенберга, проектов кодификации так называемых Финляндских основных законов и сословных привилегий, К.И. Якубов явился, чуть ли не первым со времени присоединения Финляндии к России, к сожалению–неофициальным, русским по происхождению и убеждениям сотрудником финляндского генерал-губернатора по рассмотрению финляндских дел.

А это первое дело, порученное его рассмотрению, имело громадную важность. Оно представляло новую (1) и, даст Бог, последнюю попытку со стороны финляндцев облечь лжеучения о финляндской «конституции» и «государстве» в законодательную форму. Финляндцы, без сомнения, имели в виду провести эти законопроекты только чрез свои учреждения: Сенат, Сейм и Статс-Секретариат, и далеки были от мысли дать возможность Русским людям и учреждениям обнаружить их замыслы. Поэтому составители законопроектов и не думали позаботиться о русском переводе своих трудов. Канцелярия же генерал-губернатора, которой поручено было сделать этот перевод, представила перевод никуда не годный.

К.И. .Якубов, в виду важности дела и необходимости возможно шире ознакомить с ним русские государственные учреждения, предложил графу не только заново перевести законопроекты, но и издать их в печати на русском языке. После кропотливого и усидчивого труда в течение двух лет (1888–1889), К.И. Якубов, исполняя в то же время учительские свои обязанности, не только выполнил эту работу, но составил и напечатал, с одобрения и по поручению графа: Сборник действующих в Финляндии основных законов и относящихся к ним узаконений и актов, с предисловием и примечаниями (366 стр.) и Замечания на составленные особым Финляндским временным комитетом в 1885–1887 гг. проекты основных законов и сословных привилегий Финляндии (64 стр.).

Этот Сборник, потребовавший тяжелого труда по разысканию, переводу, сличению, комментариям и пр[осто] разных документов, вместе с «замечаниями», представляет первую капитальную самостоятельную работу по исследованию тенденциозно-запутанных и ложно-выставляемых финляндскими юристами «основными финляндскими» законами прежних шведских установлений. В предисловии к Сборнику, имеющему и самостоятельное значение, скромно выражено, что цель его издания – «дать на русском языке собрание законодательных источников необходимых при рассмотрении и проверке проектов выработанных комитетом», и приведены данные показывающие насколько произвольно разграничены комитетом основные законы от не имеющих такого значения и действующие от утративших силу; а «в замечаниях» выяснено какие ложные начала положены в основание трудов Комитета, и какие ложные приемы, не имеющие ничего общего с понятием о кодификации, употреблялись комитетом для того, чтобы во что бы то ни стало обосновать свои проекты на утративших силу государственных законах Швеции, игнорируя при этом почти все узаконения изданные для Финляндии под русскою властью после присоединения ее к России.

Действительное значение этих трудов, однако, несравненно выше. До издания их в России не только не было произведено исследования законодательных источников, определяющих административный строй Финляндии и положение ее в составе Российской Империи, но и многие из этих источников лежали под спудом, умышленно скрывались или искажались финляндцами. И если положение Финляндии с ее учреждениями в составе Российской Империи, остававшееся неопределенным при присоединении ее к России и остающееся таковым и поныне, будет со временем определено надлежащим законодательным актом, то первою основой такого акта будут добровольные и бескорыстные (2) труды К.И. .Якубова.

Что такой взгляд на значение этих его трудов далек от преувеличения, показывают результаты дальнейшего хода работ по исследованию финляндской кодификации.

Когда переводы и Сборник, по отпечатанию их, были вручены бывшему председателю кодификационного комитета, Вейсенбергу, который разными уловками затягивал разыскание в финляндских архивах, намеченных для Сборника документов, не ожидавшему, впрочем, огласки их в печати на русском языке, то он с удивлением и сожалением заметил: «Как, и это напечатано! Что-то из всего этого выйдет...».

Вышло из этого то что, по докладе в начале 1890 года графом Ф.Л. Гейденом Государю Императору Александру III о том направлении в каком составлены проекты финляндского комитета, состоялось Высочайшее повеление: по истребовании об этих проектах отзывов министра юстиции Н. А. Манасеина и главноуправляющего кодификационным отделом Государственного совета Э.В. Фриша, рассмотреть проекты вместе с отзывами в Особой из финляндских сенаторов, под председательством графа, комиссии и затем направить их в финляндский Сенат.

Труды Якубова явились в кодификационном отделе и в министерстве юстиции незаменимым и ценным материалом при детальном исследовании в юридическом отношении составленных финляндскими комитетом проектов, и они же в первый раз дали возможность нашим высшим государственным учреждениям широко ознакомиться и разобраться в запутанном и затемненном финляндскими юристами и историками законодательстве, относящемся к финляндскому краю.

Взгляды и исследования Якубова в этой области получили полнейшее подтверждение в последовавших затем отзывах этих учреждений.

Кодификационный Отдел, в отзыве от 1 августа 1890 г., пришел к следующим, между прочим, заключениям:
что «шведские законы прошлого столетия не представляют достаточного законодательного материала для установления тех положений», которые изложены в проекте финляндского комитета;
что выводы этого Комитета оказываются «не вытекающими из тех источников, из коих они заимствованы»;
что Комитет не принял к руководству позднейших, изданных после 1809 года, узаконений, «на которых, в сущности, зиждется существующее местное управление Финляндии»;
что «прежде всего подлежали бы исключению из проекта все положения оного, на основании которых Комитет пытается определить отношения Великого Княжества Финляндского к Империи Российской: сие отношения должны быть определены не в местном финляндском законе, а в общем законодательстве Империи».

Отзыв же министра юстиции, от 11 октября 1890 г., заканчивался следующим выводом:
«Принимая во внимание, что составленные особым финляндским кодификационным комитетом проекты кодификации основных законов и сословных привилегий прямо противоречат изложенным выше основным положениям (3) действующего в губерниях финляндского края законодательства, я полагаю что проекты эти не подлежали бы законодательному утверждению».

            II.

Деятельность К.И. Якубова по рассмотрению финляндской кодификации не исчерпывается, однако, только вышеприведенными его трудами.

При дальнейшем рассмотрении этой кодификации в Комитете, учрежденном в городе Гельсингфорсе, под председательством гр. Ф.Л. Гейдена, в составе восьми финляндских сенаторов и трех представителей от кодификационного отдела Государственного совета и министерства юстиции (4), делопроизводителем этого комитета явился тот же К.И. Якубов; он вел «протоколы и журнал» (5) заседаний комитета (с 15 октября по 7 ноября 1890 года), и ему в немалой мере обязаны председатель и русские представители тем, что могли противопоставить неопровержимые аргументы и документы всяким притязаниям и лжетолкованиям финляндских сенаторов. Что таково было значение участия в этом комитете К.И. Якубова, – об этом свидетельствовали те взгляды злобы и ненависти, которые бросали на него финляндские сенаторы.

Результатом заседаний этого комитета явились, со стороны председателя и русских членов, – следующие основные положения, которыми следовало бы, по их мнению, руководствоваться при коренной переработке проекта финляндской кодификации:

I. Верховная власть Государя императора действует в Великом Княжестве с теми же державными правами кои принадлежат Ему по основным государственным законам Империи;

II. Постановления основных государственных законов Империи действуют единообразно в общей их совокупности в Великом Княжестве Финляндском;

III. Финляндия имеет местные административные и судебные установления, на основании узаконений издаваемых для нее верховною властью, и Высочайше дарованное земское, для участия в деле внутреннего законодательства, представительство, в виде сейма земских чинов.

Со стороны же сенаторов, – явился новый «проект основного закона Великого Княжества Финляндского».

Далее, в 1891 году, дело о кодификации было рассмотрено в финляндском Сенате, и, в конце того же года, состоялось всеподданнейшее представление этого Сената с проектом «Свода действующих основных законов Великого Княжества Финляндского», который, как и проект тех же сенаторов поданный в Комитет (под председательством гр. Ф.Л. Гейдена), представлял лишь видоизменение вейсенберговского проекта, совершенно противоречащее вышеприведенным основным положениям. Граф же Ф.Л. Гейден, со своей стороны, представил «всеподданнейшую записку» и свой проект: «Учреждение управления губерний Великого Княжества Финляндии (6), ходатайствуя при этом о внесении этого проекта на рассмотрение Государственного Совета, до предварительного обсуждения его в Особом совещании из высших чинов центральных установлений Империи.

Как известно, на учреждение этого совещания, под председательством тайного советника Н. X. Бунге, последовало Высочайшее соизволение. В состав его вошли: министры: военный, юстиции и внутренних дел, главноуправляющий кодификационным отделом Государственного совета Э.В. Фриш, граф Ф. Л. Гейден, финляндский министр-статс-секретарь Ден, его помощник Прокопе, финляндский сенатор Альфтан и прокурор финляндского Сената Колониус.

И в этом совещании, имевшем заседания с конца 1892 до половины 1893 года и обсуждавшим важнейшие вопросы финляндской кодификации, также проявилось участие К.И. Якубова. Финляндские члены совещания составили целую коалицию против мнений большинства русских членов и, кроме устных заявлений за «финляндскую конституцию», подавали пространные записки на ту же тему. По поручение графа Ф.Л. Гейдена, К.И. Якубов составил ряд контр-записок, талантливо опровергая софизмы влиятельных финляндских оппонентов и восстановляя историческую действительность в русско-финляндских отношениях.

Особое совещание, как известно, выработало весьма важный государственный законопроект об издании законов общих для всей Империи с включением Финляндии, который, по повелению Государя Императора Александра III, должен был поступить на рассмотрение Государственного совета. Детальное же исследование финляндской кодификации было возложено на особо-учрежденную для сего комиссию, под председательством товарища государственного секретаря, Н. А. Неклюдова.

За сменой впоследствии государственных статс-секретарей, за болезнью и кончиной Императора-Самодержца, означенный законопроект оставался долгое время без движения, и комиссия Неклюдова, за его болезнью, повлекшею его кончину «также, кажется, ни разу не собиралась. Однако, Неклюдов, изучая дело о финляндской кодификации, успел как-то высказаться что «никаких финляндских основных законов нет; были лишь шведские основные законы».

Труды и законопроект особого совещания «об издании законов общих для Империи с включением Финляндии» не пропади даром: последний, в несколько видоизмененной форме, возродился уже в виде положительного закона – «3 февраля 1899 года» и порадовал русских людей «Основными положениями о составлении, рассмотрении и обнародовании законов издаваемых для Империи с включением Великого Княжества Финляндского».

С первых же работ К.И. Якубова по рассмотрению финляндской кодификации, граф Ф.Л. Гейден вполне оценил его способности и с тех пор, до оставления им поста финляндского генерал-губернатора, привлекал Якубова к обсуждению всех важнейших мероприятий по финляндскому краю. Якубов же составлял для него «обзоры» финской и шведской политической печати, вызывая нередко немаловажные мероприятия к обузданию анти-русской агитации, к опровержению лжеучений о «финляндской конституции» и к проведению в Финляндии основных начал русской государственности. Таковы были заслуги–можно бы, кажется, сказать: «государственные» – мало кому известного только учителя гельсингфорской русской гимназии.

            III.

Что же сделал Якубов как публицист, и кому он известен в этом звании?

Публицистика по финляндскому вопросу с 1838 года и по настоящее время сосредоточивается преимущественно па страницах Московских Ведомостей. Бывший издатель их, С.А. Петровский, оценил важное государственное значение этого вопроса и серьезность и безупречность статей, которым он давал место, и с немалым пожертвованием материальных средств издал три выпуска печатавшихся в Московских Ведомостях с 1838 по 1890 г. (7) по этому вопросу статей и сообщений под заглавием Финляндская Окраина России. К. И. Якубов, составлявшей и редактировавший конец 2-го и весь 3-й выпуск, как бы в предчувствии своей недолголетней жизни, поместил в последнем выпуске «Список статей К.И. Якубова помещенных во всех трех выпусках сего сборника». Только благодаря этому списку можно разобраться в том, что и в каком объеме им написано.

Все три выпуска составляют 1615 страниц, в два столбца, большого формата. Статьи Якубова появляются с 1890 года по 1896 год включительно, – как раз в период объединительных реформ предпринятых по воле Государя Императора Александра III, и занимают слишком 600 страниц этих выпусков, то есть более трети всего содержания «Окраины».

Говорить ли о качестве его статей и о том впечатлении, какое они производили: стоит перелистовать (перелистать – А.О) ту же «Окраину», чтоб убедиться, что некоторые его статьи, как и статьи К.Ф. Ордина, иногда непосредственно вызывали соответствующие выраженным в статьях взглядам мероприятия верховной власти.

Многие его статьи имеют характер серьезных исследований из истории Финляндии, и каждая из них сообщала или новый немаловажный исторический или бытовой факт, или новый, вполне обоснованный взгляд на русско-финляндские отношения.

Эти статьи его, как и все вообще содержание «Окраин», далеко не исчерпаны и до настоящего времени позднейшими писателями по финляндскому вопросу, и большинство из этих статей проливают яркий свет на события в Финляндии последующих лет, так как эти события непосредственно вытекают из предыдущих явлений и обуславливаются все теми же: обособленностью Финляндии и лжеучениями финляндских сепаратистов о финляндском «государстве», против которых К. И. Якубов боролся во всеоружии таланта и знания.

С. А. Петровский, издавая третий выпуск Финляндской Окраины России, так закончил свое предисловие к этому выпуску:

«В заключение долгом считаем помянуть добрым словом всех наших сотрудников содействовавших изданию сборника, особенно К. И. Якубова, лучшего знатока финляндского вопроса во всей его совокупности, больше всех потрудившегося над его уяснением».

Кроме Московских Ведомостей, за тот же период времени К. И. Якубовым было написано нисколько статей в Новом Времени и две в Русском Обозрении, в майских книжках 1893 и 1894 годов.

В 1897 году К. И. Якубов сравнительно уже редко появлялся в печати: силы его ослабели, незаметно подкрадывался злой недуг...

Движимый в частной и общественной жизни высокими и благородными взглядами и непреклонными убеждениями, К.И. Якубов не подписывал своих статей и редко кому открывал свое зрительное участие в финляндских делах, и не страха ради за личное свое спокойствие, не из боязни преследований со стороны финляндцев, а ради пользы дела и сохранение полной свободы и независимости слова в такой обстановки, в которой только скрытность в этом отношении допускала возможность и свободу деятельности.

Если нынче, когда русское самосознание в Финляндии и сила русской власти сделали крупные успехи, возможны угнетение интеллигентных русских людей «высококультурными» финляндцами и травля ими как диких зверей ни в чем неповинного простого русского народа, то в то время, когда только всего несколько человек являлись носителями и выразителями идей русской государственности в Финляндии, а сила русской власти была до крайности ограничена, было бы свыше всякого гражданского подвига и благоразумия передовому борцу открывать забрало. Но и это забрало не спасло К.И. Якубова в последние годы от преследований. Финляндские шпионы выслеживали его; газеты глумились над ним; гостиницы отказывали в обедах....

Не мало было борцов за русскую государственность на наших окраинах.

Ярко еще сияют имена Самарина, Каткова, Ордина... С памятью о них да не погаснет и память о К.И. Якубове.

Мир праху передовым борцам за русское дело.
__________________________
1. Первая попытка была предпринята в начале 1860 годов финляндскою комиссией под председательством барона Норденстама и до некоторой степени увенчалась успехом в виде сеймового устава.
2. Эти труды заслуживают названия «бескорыстных», потому что К.И Якубов, занимаясь ими, вовсе не имел в виду того щедрого вознаграждения, которым удостоил его по окончании их граф Ф.Л. Гейден.
3. Вот эти основные формулированные бывшим министром юстиции, положения действительно действующего, – а не измышленного и поддерживаемого до сего времени финляндцами, – в губерниях финляндского края законодательства:
1) Великое Княжество Финляндия составляет нераздельную часть единой Российской Империи.
2) Евангелическо-лютеранское вероучение, на основании законов Империи вообще, в силу п. VI Фридрихсгамского мирного договора с Швецией и Высочайших манифестов пользуется в крае полною свободой исповедания; права же господствующей религии в Финлявндии, так же как и в прочих губерниях и областях Империи, принадлежат православному греко-российскому вероисповеданию.
3) В Вел. Княжестве Финляндии установлено, на основами Высочайше утвержденного 3 (15) апреля 1869 г. Сеймового Устава (с изм. 1879 и 1896 г.), земское представительство для участия в деле внутреннего законодательства края.
4) Органом земского представительства Финляндии является Сейм земских чинов, имеющий характер и значение учреждения совещательного.
5) Решающий голос принадлежит земским чинам Княжества лишь: а) при рассмотрении вопросов об изменении или отмене на Сеимового Устава (§ 83 оного и б) при обсуждении законопроектов составленных на Сейме по предложению сословий (§ 51 Сейм. Уст.): в сих двух случаях помянутые законопроекты могут получить силу закона не иначе как с согласия на то земских чинов Княжества.
4. Этими представителями были действительные статские советники К.И. Малышев, П.А. Харитонов и коллежский советник А.А. Хвостов.
5. Были напечатаны и составили 75 страниц.
6. Этот проект гр. Ф.Л. Гейдена был напечатан в Московских Ведомостях, помнится, в 1897 году. В некрологах недавно скончавшегося графа Федора Логгиновича не было, кажется, вовсе упомянуто об его великой государственной заслуге во время управления Финляндией – постановке дела финляндской кодификации, привлечением к этому делу талантливых русских людей: К.И. Якубова, К.И. Малышева, П.А. Харитонова, А.А. Хвостова с направлением его в русские государственные учреждения. Вышеупомянутые его «Записка» и «Проект» навсегда останутся памятником его мудрых государственных взглядов на отношения Финляндии к России.
7. Также статьи М.Л. Каткова, появившиеся в 1883–1885 гг.

            Характерной особенностью публикаций К. И. Якубова является не навязывание своих стереотипов, а мягкое развенчивание сепаратистского подхода оппонентов, причем через аналитику их публичных выступлений. Кроме того, он не забывал об исторической подоплеке дела и влияния исторических реалий на создавшуюся обстановку. Именно поэтому появляются публикации на тему памятников и замков. Вот как представлена его заочная дискуссия с г. Бергом в статье «Финляндия в первое десятилетие царствования императора Александра III» (статья приводится полностью из выпуска третьего издания «Финляндская Окраина» 1897г. – А.О.).

            ФИНЛЯНДИЯ
            В ПЕРВОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ
            ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА III. *
            * Московские Ведомости 1894 года, № 98, от 9 апреля.

Недавно появились в Гельсингфорсе (на шведском языке) под вышеприведенным заглавием, первые три выпуска новой книги г. Эдв. Берга. Г[осподин] Берг, имя которого не раз уже упоминалось на столбцах Московских Ведомостей (1), один из самых заядлых финляндских политических писателей. Ему принадлежат книги: «Государственно-правовое развитие Финляндии после 1808 года» и «Наше управление и наши сеймы». В последнем из этих сочинений излагается история „конституционного" развития Финляндии с 1855 по 1882 год. Настоящая книга является, таким образом, продолжением этого сочинения. В ней автор задался целью изложить историю „развития" Финляндии с 1882 года по настоящее время. Как и в книге «Наше управление и наши сеймы», г. Берг почти исключительно занимается здесь политическими фактами и в особенности деятельностью финляндских сеймов.

Финляндская печать еще заранее предвозвестила появление новой книги г. Берга и с сокрушением сообщала, что при ее печатании встретились большие затруднения: цензура многие места в книге заставила де исключить или переделать, и даже заглавие книги не одобрила в первоначальном его виде. В предисловии к самой книге говорится что «пружины событий во многих случаях не могли быть разоблачены, суждения о них приходилось сдерживать или обнаруживать лишь в вид намеков».

Несмотря, однако, на это, Финляндско-сепаратистская точка зрения, судя уже по первым выпускам, достаточно определенно проявляется в книге, и события и лица оцениваются автором в благоприятном или неблагоприятном смысле, смотря по тому, содействовали они или препятствовали развитию и осуществление сепаратистами идеи об отдельном от России «Финляндском конституционном государстве».
            I.

В вышеупомянутом прежнем своем труде г. Берг остановился на изложении истории Сейма , 1882 года, и первая глава настоящего сочинения его занята обзором событий в промежутке между этим и следующим Сеймом, то есть с 1882 по 1885 годы. В это время продолжалось еще полное и почти беспрепятственное «развитие» Финляндии в сепаратистском направлении: русская государственная власть по-прежнему, как и в шестидесятых и семидесятых годах, мало обращала внимания на финляндские дела, и местные дельцы «самоуправлялись» и хозяйничали в крае, как хотели. Г. Бергу приходится, поэтому, отмечать здесь преимущественно факты «отрадные» для него и его единомышленников.

К таким «отрадным» фактам принадлежало, прежде всего, состоявшееся в 1882 году назначение в члены Финляндского Сената трех столпов сепаратизма, гг.Л. Мехелина, Р. Монгомери и 3. Ирь - Коскинена. Все они были, до своего назначения в сенаторы, профессорами Гельсингфорского университета, первые двое — юристы, последний – историк. Но сенаторские кресла доставила им, конечно, не научная деятельность, а легко совмещающаяся вообще у финляндских профессоров с наукой деятельность политическая, или, точнее, политиканство. Они выдвинулись, во-первых, в финляндской журналистике как творцы и главнейшие проповедники учения об особом финляндском государстве, состоящем лишь «в унии» с Россией. Во-вторых, они на финляндских сеймах, начиная еще с шестидесятых годов, являлись постоянно в качестве передовых дельцов и ораторов. Последнее обстоятельство г. Берг и считает причиной возведения их в сенаторское достоинство.

«Избрание их, – говорить он, – дало повод думать, что высшая власть желает (?) доставить возможность людям, игравшим выдающуюся роль на сеймах, в качестве членов правительства страны, по-прежнему оказывать влияние на руководство общественными делами».

К «отрадным» фактам г. Берг относит также и Высочайший рескрипт, данный в том же 1882 году на имя финляндского генерал-губернатора по одному частному случаю, вследствие жалобы на допущенное будто бы нарушение финляндских законов. В рескрипте этом он усматривает даже «благоволение к конституционному устройству» со стороны Верховной Власти, хотя ничего подобного на самом деле в нем нет. Приводим рассказ об этом г. Берга целиком: «Несмотря, – говорить он (стр. 4–5), – на автократическое направление, какое получил образ мыслей в руководящих кружках в Империи вследствие покушений нигилистов и рокового посягательства на жизнь Монарха, Финляндия получала со стороны Верховной Власти доказательства благоволения к своему конституционному устройству и попечения о поддержании святости наших законов. В качестве явления этого рода заслуживает упоминания один случай, возбудивший в свое время большое внимание. Два учителя русской Александровской гимназии в Гельсингфорсе, Сикорский и Леонтьев, и прапорщик расположенного там Двинского пехотного полка, Мощинский, обвинены были, в донесении на них в том, что имеют у себя нигилистическую литературу. По этому поводу начальник здешних (то есть расположенных в Финляндии) жандармов, генерал Тобизен, велел произвести обыск в квартирах обвиненных и арестовать их. Один из них, магистр философии П. Леонтьев, был, однакоже, природным финляндцем, да и другие также находились под охраной наших законов, почему арестование их такою властью, которая не имеет (?) на это законного права, сильно возмутило общественное мнение. Сикорский отослан был под стражей в Россию, а Леонтьев освобожден, так как не оказалось возможным уличить его в чем-либо преступном. Между тем брат его подал жалобу прокурору (Финляндского Сената) по поводу его ареста. 18 октября 1882 года в официальной газете Finlands Allm;nna Tidning появилось сообщение о том, что генерал-губернатор получил следующей Высочайший рескрипт:

«Нашему генерал-губернатору Великого Княжества Финляндского. С сожалением узнав из вашего всеподданнейшего донесения, что вы вынуждены были по одному делу принять меры, не вполне соответствующая с действующими в Великом Княжестве установлениями, Я признал за благо повелеть вам впредь, когда, в случае неполноты или неясности постановлений закона, возникнут сомнения относительно его истинного смысла, требовать отзыва у прокурора Императорского Сената: кроме сего, имеете вы, совместно с Сенатом, представить Мне о, том, каким образом может быть произведена надлежащая кодификация законов Финляндии.
            «АЛЕКСАНДР»
            «Т. Брун».

«Из заключительных слов Высочайшего рескрипта (продолжает г. Берг) видно, что начальник жандармов старался извинить свой незаконный образ действий в Леонтьевском деле тем, что встречаются затруднения при ознакомлении с действующими в Финляндии законами и постановлениями, так как они рассеяны по множеству изданных в разное время узаконений. Это повело к возникновению так называемого кодификационного вопроса, который затем в изменившихся формах проходил чрез все следующее десятилетие. В России кодификация ежегодно издаваемых постановлений составляет предмет регулярной деятельности постоянного присутственного места, которое вводит их в систему прежних законов. Это учреждение занимается, таким образом, составлением официального систематического свода действующих законоположений. Нашли, что этого недостает в Финляндии. Но нужно заметить, что такое официальное перередактирование законов, явившихся чрез взаимодействие между правителем и земскими чинами, едва ли может быть произведено, не сделавшись вместе с тем толкованием и объяснением текста законоположений и не затронув, таким образом, права пояснять законы, которое, согласно основным законам (?), не может принадлежать правительственному учреждению».

Повеление о кодификации финляндских законов, как видно уже из этого рассказа г. Берга, пришлось очень не по вкусу финляндским дельцам и в значительной мере охладило их ликование по поводу вышеприведенного рескрипта, которого им удалось добиться благодаря именно неясности и неопределенности финляндских привилегий. Пользуясь этою неопределенностью, они ловко выдвигали всегда в качестве действующих и утвержденных якобы положительных законов свои произвольный толкования и выводы, сделанные ими в применении к Финляндскому краю из пресловутых шведских конституционных хартий 1772–1789 годов. Такой прием был пущен ими в ход и при вышеупомянутом случае арестования русскою государственною полицией, по распоряжению генерал - губернатора, лиц заподозренных в преступлении против Русской Верховной Власти. В шведской конституции 1772—1789 годов есть, между прочим постановление, по которому «никого нельзя лишать свободы без законного следствия и суда». Это постановление финляндские законоведы истолковали, в данном случае, в применении к Финляндии в том смысле, что русские власти не имеют, будто бы права арестовать в Финляндии даже русских, обвиненных в государственном преступлении, а могут только обратиться с просьбой об арестовании к финляндским судебным властям, и те уже, исследовав дело, решают, по своему благоусмотрению, удовлетворить или нет просьбу. Очевидна несообразность подобного толкования: самое существование в Финляндии русской государственной полиции не имело бы тогда никакого смысла, и своевременное раскрытие государственный, преступлений оказалось бы крайне затрудненным.

Кодификация финляндских законов, то есть приведение в ясность, при участии, конечно, русских государственных учреждений, того что из прежних шведских законов применимо, и в каком смысле применимо, к Финляндскому краю, как к составной части Русской Империи, устранила бы возможность таких произвольных толкований, и потому-то от нее всегда так усердно и открещивались финляндские дельцы. Первый раз повеление о кодификации финляндских законов дано было еще императором Николаем Павловичем в 1835 году, и тогда же был учрежден для этого особый местный комитет, получавший указания от Второго Отделения Собственной Его Величества Канцелярии (нынешнего Кодификационного Отдела). Финляндские власти затянули, однако, дело до начала шестидесятых годов, а потом и совсем его похоронили.

Из дальнейшего изложения г. Берга видно, что Высочайшее повелите о кодификации, содержавшееся в рескрипте 1882 года, встретило возражения со стороны Финляндского Сената, который, во всеподданнейшем представлении, отправленном в Петербург в начале 1883 года, «возражая против кодификации, предложил, вместо того, установить при Сенате законоподготовительный комитет, то есть нечто совсем другое. Такой комитет и был учрежден в 1884 году, и на него возложена предварительная разработка законопроектов поступающих на рассмотрение Сената.

«Вопрос о кодификации», замечает г. Берг, «был, однако же, чрез это лишь на одно мгновение снят с очереди».

«В феврале 1884 года он выступил в другой форме: генерал-губернатор, в представлении Сенату на русском языке (2), потребовал кодификации основных законов страны. Предложение это повело вначале к учреждению комитета для подготовки дела и для выработки свода действующих основных законоположений. Председателем комитета назначен был ландс-секретарь Выборгской Губернии, Александр Бернгардт фон-Вейсенберг, а членами: профессор Т. Рейн, доктор прав Роб. Германсон, секретарь штатс-конторы Г.И. Фельман и судья К В. Нюстен. Секретарем комитета был профессор И.Р. Даниельсон».

В третьем выпуске своей книги (стр. 185) г. Берг, излагая события с 1885 по 1888 год, дает дальнейшие сведения об этом финляндском кодификационном комитете. Упоминая о назначении г. фон-Вейсенберга прокурором Сената, он говорить: «Это назначение с одобрением было встречено обществом, так как фон-Вейсенберг был председателем того комитета который незадолго пред тем хорошо исполнил поручение – выработать свод наших действующих основных законоположений».

Под «хорошим» исполнением поручения г. Берг разумеет здесь то, что г. фон - Вейсенберг со своим комитетом (3), под видом кодификации якобы действующих «основных законов», изложил в своем проекте те самые «патриотические» толкования и выводы, о которых упомянуто нами выше.

            II.

Но кроме фактов более или менее «отрадных» в «финляндско-патриотическом» смысле, г. Берг, уже в первой главе своего труда, за время с 1882 по 1885 год, оказывается вынужденным касаться и другого рода явлений, – явлений неблагоприятных для «развития» Финляндии в сепаратистском духе.

Так, например, он с сокрушением замечает, что вопрос о финляндской таможне «уже в это время в угрожающем виде показался на нашем политическом горизонте». В русских таможнях перестали беспошлинно пропускать в коренную Россию финляндское железо сверх определенного количества. В то же время русская печать (в начале 1883 года) заговорила о Финляндских таможенных порядках. «Эти грозные предзнаменования, – говорит г. Берг, – не могли не возбудить уныния у тех из наших промышленников, которые привыкли сбывать свои изделия в Россию. У некоторых из них явилась мысль попытаться отклонить опасность посредством приближения наших таможенных пошлин (на заграничные товары) к русским». Но другие противились этому. «Под давлением этих противоположных интересов, Сенат решил сделать Монарху представление о передаче земским чинам предложения по таможенному вопросу». Представление Сената отправлено было, в Петербург в марте 1884 года. В нем Сенат ходатайствовал о предоставлении Сейму права принимать участие в установлении таможенного тарифа. Нужно заметить, что установление таможенных пошлин даже по шведским конституционным хартиям 1772–1789 годов находилось исключительно в руках Монарха, и опереться, в этом отношении, на «конституцию» финляндским дельцам никак нельзя было: Русская Верховная Власть, даже с их точки зрения, имеет бесспорное право установлять финляндские таможенные порядки по-своему благоусмотрение. Финляндский Сенат выступая со своим домогательством в 1884 году, имел, таким образом, в виду заручиться на будущее время новою «гарантией», которая должна была связать Русскую Верховную Власть и в таможенных делах. Если бы домогательство удалось, то всякия предложения объединительных мер в таможенных делах впредь можно было бы встречать с финляндской стороны указанием на необходимость испросить предварительно «согласия» Сейма. Представление Сената было, однако, к великому сожалению г. Берга и его единомышленников, оставлено в Петербурге без внимания.

Но, со свойственною финляндским «патриотам» дерзкою назойливостью, они возобновили свое домогательство относительно ограничения Верховной Власти в таможенных делах не далее как в следующем же 1885 году. Об этом г. Берг повествует во второй главе, посвященной деятельности Финляндского Сейма 1885 года и занимающей большую часть вышедших пока трех выпусков его книги (стр. 15 – 178). Домогательство на этот раз заявлено было уже не Сенатом, а самим Сеймом. Приводим рассказ г. Берга (стр. 54–56) о происшедших на Сейме прениях по этому поводу, – рассказ, ярко характеризующий взгляды и притязания руководящих финляндских земцев.

«Доктор Аксель Лилле представил в бюргерском сословии проект всеподданнейшей петиции о том, чтобы ближайшему Сейму передано было правительством предложение об участии земских чинов в установлении таможенного тарифа. В случае если бы бюргерское сословие нашло что, в виду наших особых политических условий, требование земскими чинами для себя этого права в настоящее время не могло бы повести к желаемому результату, Лилле предлагал, в виде альтернативы, петицию о том, чтобы земским чинам страны, начиная с будущего Сейма, постоянно предоставлялась возможность давать свои отзывы относительно таможенного тарифа (4). Этот проект петиции, очевидно, вызван был тем, что представление Сената о передаче Сейму 1885 года предложения об устройстве таможенных порядков оставлено было верховною Властью без всяких последствий. Автор проекта петиции мотивировал его тем, что таможенные сборы стали теперь важнейшею частью косвенных налогов страны, и за 1884 г. возросли до высокой цифры в 15 ; миллионов марок. В сущности, таможенные пошлины составляют лишь вид добровольной подати, и притом подати наиболее щекотливого характера. За исключением известных сортов хлеба, машин и сырых товаров, существует лишь несколько возможных для обложения предметов, которые не обложены в вашей стране пошлиной. Без преувеличения можно сказать, что гражданин в нашей стране едва-ли может совершать какую-либо торговую сделку без того чтобы не уплатить при этом бессознательно налога в виде пошлины. Но именно вследствие того, что таможенная пошлина есть такой налог, который незаметно взимается вместе с ценой на бесчисленные потребные для жизни предметы, и поэтому вообще переносится без ропота, законодательство относительно него, находясь исключительно в руках правительства, наиболее может вводить в соблазн и составляет наиболее опасный способ обложения, ибо таможенная пошлина, будучи налагаема односторонне, может, как видно из вышесказанного, сделаться некоторого рода смирительною рубашкой (tv;ngs tr;ja), медленно иссушающей экономическую жизнь народа. Вследствие находящейся в руках правительства власти единолично заведовать таможенным законодательством, земств чины, поэтому, испытывают нарушение своего, сообразного с основными законами, права самообложения. Просвещенное (?!) правительство, какого бы взгляда оно ни держалось на свойство таможенного обложения, и хотя бы оно и могло указать на старинный обычай в подтверждение своего взгляда, не может оспаривать что дух нашей конституции, как и конституционного государственного строя вообще, безусловно требует чтобы народ сам, «посредством своих представителей, имел право определять меры, посредством, которых собираются средства для покрытия государственных расходов. С этой точки зрения нужно признать, что земские чины должны иметь право на участие в таможенном законодательстве.

«При передаче мемориала Лилле в комиссию Чидениус высказал: Автор проекта петиции поднял речь об одном из величайших и тягчайших недостатков нашей конституционной жизни. Против той практики, которая, оставив без внимания ясное (?!) постановление наших основных законов о самообложении, передала правительству определение таможенных пошлин, можно действовать разными способами. Тот способ, которому мы следовали до сих пор и который многими, быть может, считается самым мудрым, состоит в том, чтобы сообразоваться с обстоятельствами, на существенное изменение которых не имеется надежды, но, вместо того, пользоваться тем правом (?!), которое повсюду признается В отношении имущества отнятого неправильным образом, а именно—брать его назад, когда к тому представляется удобный случай. Двадцать лет следовали мы по этому пути. Быть может, есть основания, как предлагает автор проекта петиции, пойти теперь по другому пути и обратиться прямо к правительству с указанием на дело. Но в таком случае те отзывы и представления, с какими мы обратимся к правительству, должны иметь совсем иной характер, чем это предлагает Лилле в своем проекте. Когда мы имеем право признанное за нами в наших основных законах, и право это узурпировано (?!), то было бы, мне, кажется, «несправедливо, и опасно, и служило бы весьма плохим преюдикатом— снова просить о санкционировании права которое уже выражено. Это значило бы отказаться от старинного действующего закона и не признавать его значения. Это значило бы просить как милости того, что нам принадлежит по праву (?!). Еще более это относится к тому случаю, если, как предлагается во второй альтернативе, просить о том чтоб из милости позволили лишь давать отзывы касательно налогов, на которые давать согласие мы имеем право. Эти соображения возбудили во мне сомнения относительно формулировки данной автором проекту петиции. Наиболее, сообразной со свойством дела, наиболее достойной (!) земских чинов, и, по моему мнению, даже способною скорее повести к желаемой цели, я считаю такую редакцию петиции, по которой попросим у правительства, чтобы таможенные сборы впредь не взимались без предварительного предоставления земским чинам возможности, согласно с предписаниями и духом основных законов, относительно этих сборов обсуждать, совещаться и входить в соглашение».

Нужно заметить, что так шумели финляндские «патриоты» еще в 1885 г., когда никаких объединительных реформ не предпринималось и даже не замышлялось русскою государственною властью по отношению к Финляндскому краю, – когда по-прежнему почти беспрепятственно шло дальнейшее «развитие» сепаратистской политики. Эти выходки, далеко не единственные в то и в более раннее время, ясно показывают как ошибочно мнение тех, которые склонны думать, что если финляндские «патриоты» в последнее время и шумят, то это де объясняется тем, что их стали трогать, а раньше де они сидели спокойно. Заблуждение это, - от которого, к сожалению, не совсем свободны и некоторые высшие петербургские сферы, – объясняется малою известностью финляндских дел, о которых лишь с весьма недавнего времени стали доходить более обстоятельные сведения до слуха русских людей.

            ФИНЛЯНДСКИЙ ОБЫВАТЕЛЬ.

   1. См. сборник Финляндская Окраина России, вып. I-й, С. 187, 331, 498 и др.; вып. 2-й, С 379 и др.
   2. Любопытно тут, между прочим, то что г. Берг считает нужным особо оттенить, что представление генерал – губернатора написано было на русском языке. Как будто русский генерал-губернатор может обращаться к Сенату на каком-либо ином языке, кроме русского.
   3. О г. Вейсенберге и его кодификационном комитете см Финл. Окр. России, вып. 1-й, С.126 – 142, 186 – 187, 339 – 340, 399, 475 – 477; вып. 2-й .С 487, 503, 581 – 583.
   4. Финляндские дельцы и «юристы», как известно, делят на два разряда законопроекты передаваемые правительством на обсуждение Сейма: по одним делам, наиболее многочисленным и наиболее важным, Верховная Власть не имеет де права ни на иоту изменить одобренный Сеймом текст, а по другим делам, более мелким, касающимся подробностей администрации и общественного хозяйства, отзывы Сейма дозволяется де изменять.

            Однако, несмотря на все политические баталии того времени, К. Якубов не упускал главный труд своей жизни – историческое исследование истории отношений России и Швеции в XVII веке. И, как представляется, этот труд должен был воплотиться в защитную диссертацию. Более того он твердо пришел к выводу, что только изучение иностранных источников, особенно хранящихся в Стокгольмском государственном архиве, в дополнение к имеющимся памятникам в России, приводит к правдивой и обстоятельной картине исторического прошлого, что стало несомненным позднее для Г.А. Замятина. Но планам К.И. Якубова, к сожалению, не суждено было реализоваться в полном объеме. В 1897 году он ощущает недомогание и понимает, что он не в состоянии преодолеть недуг. Он торопится опубликовать те материалы, которые у него накопились, и полностью отходит от публицистической практике.
По предисловию к изданию К.Якубова можно судить о перспективах и рамках его исследовательского интереса, а также исторической важности предлагаемых им к раскрытию проблем взаимоотношений России и Швеции после завершения Смутного периода в Московском государстве. Вот как он представлял горизонты своего исследования:

«Предлагаемые здесь вниманию читателей исторические материалы мы предполагали первоначально издать в виде приложения к исследованию о сношениях России со Швецией в первой половине XVII века. Но исследование еще не кончено, и мы выпускаем теперь эти материалы в виде особого сборника. Ждать, когда дойдет очередь до издания в полном виде всех архивных материалов, касающихся истории России, особенно иностранных, было бы, конечно, слишком долго. Да едва ли это возможно и нужно: бесчисленное количество повторений, встречающихся особенно в дипломатических документах, делает издание их в полном виде и излишним и затруднительным. Извлечение существенного в виде отрывков представляется, поэтому, наиболее целесообразным.

Настоящий сборник далеко не исчерпывает, конечно, источников, относящихся к истории сношений России со Швецией в данную эпоху, но отдельные части его тесно связаны друг с другом, взаимно пополняют друг друга и представляют довольно полную картину дипломатических сношений России и Швеции за указанное время. В нашем исследовании немного придется приводить такого, что не вошло бы в сборник. Содержание сборника распадается на шесть отделов. В первом отделе помещены отрывки из документов, касающихся заключения Стокгольмского мирного договора (стр. 1 – 92). Они находятся в тесной связи с документами следующего отдела, касающихся заключения Стокгольмского договора о перебежчиках в 1649 году. Отрывки касаются преимущественно двух вопросов: союза России со Швецией против Польши и положения областей, уступленных Швеции, в особенности положения, так называемых, перебежчиков. Шведы, выговаривая себе русские области (Ингрию и Карелию) не могли не предвидеть, что православное и частью русское население этих областей неохотно будет подчиняться чужой иноверной власти и предпочтет переходить в Московское государство. Поэтому шведские послы при переговорах в Столбове, «сердитуя» настаивали на том, чтобы Московское правительство выдало обратно всех тех людей, которые вздумают переселяться из уступленных областей в Московское государство. Русские послы попытались было сперва «урвать» эту статью, т. е. отложить ее обсуждение до другого, более благоприятного момента, но при окончательных переговорах им все таки пришлось согласиться на такую редакцию статьи, которая допускала выдачу всех вообще «перебежчиков» (а не преступников только, как хотели сперва русские послы). Переходы новых шведских подданных обратно в Московское государство начались немедленно после заключения мира. Пока не истек двухнедельный срок, назначенный по договору для свободного перехода, шведские власти принимали всевозможные меры, чтобы удержать население в уступленных областях. Но это мало помогало. По окончании срока переходы продолжались и все усиливались. Шведское правительство показывало, правда, вид, что оно совсем не будет стеснять православия, а намерено даже покровительствовать ему: шведские послы, отправленные в Москву для подтверждения Столбовского договора, ходатайствовали о том, чтобы новгородский митрополит ведал духовные дела их православных подданных и поставлял им священников, чтобы православным дозволялось приезжать в Новгород по духовным делам и не подвергаться при этом насмешкам со стороны местных жителей. Но это делалось только для виду, только для успокоения и московского правительства, и самих православных. В действительности в то же самое время шведским правительством стали издаваться указы о вытеснении православия. Ездить в Новгород для поставления священников прямо было воспрещено. Шведские власти предлагали, правда, поставлять православных священников лютеранским епископам или писали о назначении от константинопольского патриарха особого архиерея для этих областей, но это было, очевидно, лишь отговоркой или издевательством. Лютеранский фанатизм скоро вступил в свои права. Началась систематическая пропаганда лютеранства. Вместо умерших православных священников, стали назначать лютеранских пасторов. Запрещали восстановлять и строить вновь православные монастыри и храмы. Издан был славянскими буквами на финском и русском языках лютеров катихизис. Его распространяли среди населения и выдавали особые награды тем священникам, которые соглашались обучать по нему прихожан. Кроме того, шведское правительство стало переселять в эти области финнов лютеран из внутренних частей Финляндии. Край этот притом сделался местом ссылки преступников; администрация в нем допускала нередко произвол и злоупотребления. При таких условиях понятно, что православное русское финское население целыми толпами устремлялось, с пожитками и семьями, в пределы Московского государства. Шведские власти настойчиво требовали постоянно выдачи перебежчиков. Они обращались с этими требованиями и к пограничным русским воеводам, новгородскому и псковскому, и к московским властям. Сохранилась обширная переписка об этих требованиях. Московское правительство, дорожа добрыми отношениями к Швеции и все рассчитывая на возможность заключения с ней союза против Польши, старалось как можно предупредительнее относиться к этим требованиям. Оно рассылало строгие наказы воеводам следить за перебежчиками, устраивать на границе заставы и возвращать их немедленно за рубеж. Для выдачи перебежчиков назначались часто особые уполномоченные с той и другой стороны и устраивались съезды на рубеже. Но давая предписания о выдаче перебежчиков, уже и в это первое время, московское правительство повторяло обыкновенно воеводам, чтоб они выдавали перебежчиков «против отдачи» со стороны Шведов, т. е. в обмен на русских перебежчиков. Были случаи перехода также русских подданных за шведский рубеж; такие случаи были, конечно, сравнительно очень редки; но русские власти вели точный список этим людям и столь же настойчиво требовали их выдачи. Лишних перебежчиков, т. е. таких, которым не было соответствующих у шведов, увозили с съездов обратно и держали под надзором до следующего съезда. Так накоплялось невыданных перебежчиков все больше и больше. Кроме того, многие перебежчики не могли быть сысканы; да и шведское правительство не могло уследить за всеми перебегающими и требовать их выдачи (1). В документах, касающихся выдачи перебежчиков за все царствование Михаила Федоровича, нет никаких указаний на то, чтобы возникало какое-либо разногласие между шведскими и московскими дворами в толковании статьи Столбовского договора о перебежчиках или чтобы Московское правительство применяло в ней какое-либо особое толкование. По всей вероятности, не являлось тогда и мысли об особом толковании, да и не обращали внимания на самый текст статьи. Но вот в первые годы царствования Алексея Михайловича, когда вопрос о перебежчиках уже настолько обострился что представлялось необходимым разрешить его в ближайшем будущем, в Московском посольском приказе начали внимательнее всматриваться в текст статьи т открыли возможность нового толкования ее, при котором вопрос может быть разрешен вполне благоприятно для русских интересов. Статья гласит следующим образом: «також которые от измены, душегубства, татьбы, или для которые другие причины ни буди, с одной стороны на другую сторону учнут перебегати, русские, или иного народа люди: и тех людей как с той стороны, отколе они сбежат, просити учнут, с другой стороны безропотно со всем тем, что они покрали, пограбили, или с собою свезли, опять назад выданным быти(2).

Смысл статьи допускает, таким образом, такое толкование, что выдаче подлежат лишь люди, совершившие какой – либо проступок и убежавшие от его последствий, люди «причинные», как выражались московские власти; другие же перебежчики, ничего дурного не сделавшие и даже ничего с собою за рубеж не увезшие, выдаче не подлежали. Если бы это толкование с самого начала последовательно и настойчиво применялось Московским правительством, то, вероятно, оно не встретило бы серьезных возражений с шведской стороны. Но, как уже сказали, московские власти выдавали перебежчиков без всякого разбора, о таком толковании статьи в переписке о выдаче перебежчиков не было и помину и теперь дело уже было испорчено. Тем не менее, Московское правительство попыталось постоять на своем. В наказе посольству окольничего Бориса Ивановича Пушкина, отправленному в Стокгольм для ведения переговоров о перебежчиках в марте 1649 года, подробно излагалось это толкование и предписывалось настаивать на нем. Оказалось при этом, что в Тявзинском договоре 1595 года слов «которые другие причины ни буди» даже и не было, и это, конечно, служило дальнейшим подтверждением правильности русского толкования. (стр. 114 – 122). Наказ этот приведен нами во втором отделе сборника (стр. 93 – 157) почти целиком; а затем следует в отделе статейный список послов (стр. 157 – 267), в котором они излагают ход переговоров своих со шведскими думными людьми. Они, действительно, твердо настаивали на помянутом толковании статьи, подробно развивали его, но напрасно. Шведские государственные люди с самого начала отнеслись к этому с крайним раздражением, как бы чувствуя свою неправоту, и не хотели, и слушать о новом, по их словам, толковании. Они ссылались на практику, говорили об убытках шведской казны от перебегов, о разорении и жалобах помещиков и т. д. Московские послы, видя неуспех переговоров, начали, согласно наказу, разведывать секретно о положении Шведского королевства и о его силах и настроении. Они узнали, что Тридцатилетняя война окончилась благополучно для Швеции, что войска ее свободны и собираются в Швецию. Между тем шведские думные люди стали прямо грозить войной. Тогда послы, скрепя сердцем, вынули, вместо «большого наказа», запасное тайное «меньшее письмо» и стали делать «государево дело» по нему. Они предложили шведским людям «тайно» учинить на будущее время договор о том, чтобы, подобно тому, как было с Польшей, перебежчики могли переходить свободно на обе стороны и предлагали дать за это соболей на 50 тысяч рублей; дело это, говорили они, угодно будет Богу. Но шведские думные люди отказались и от этого условия и продолжали настаивать и угрожать. Тогда послы стали предлагать деньги за невыданных перебежчиков и спор шел о сумме выкупа. После продолжительной борьбы, в которой московские послы обнаружили изумительное дипломатическое искусство, они уговорились дать за невыданных перебежчиков 190,000 рублей и заключили договор в этом смысле.

В третьем отделе помещены извлечения из актов, касающихся сыска и выдачи перебежчиков. Они дополняют два предыдущих отдела. Московское правительство, как показывают эти акты, с самого начала уже неохотно выдавало православных людей, вышедших из Швеции, обратно, и лишь политическая необходимость заставляла его отказывать им в приеме. Само население также охотно принимало перебежчиков; они селились среди него, роднились с ним, и оно прямо противилось силою выдаче перебежчиков. Это видно из приводимых в виде примера «отбойных памятей» (стр. 284 – 287).

В четвертом отделе приводятся довольно обширные извлечения из актов, касающихся мятежей в Пскове и Новгороде в 1850 году. Прямого отношения к собственно политическим сношениям России и Швеции эти акты не имеют. Но они тем не менее живо характеризуют их. Население Новгородской и Псковской областей по соседству со Швецией давно и близко было знакомо с ней и живо помнило еще те времена, когда Швеция сносилась лишь с новгородскими воеводами: Московское правительство стояло для этого слишком высоко. Швеция была незначительным для нее государством. Новгородцы и псковичи не могли понять, как и почему обстоятельства так скоро, в течение нескольких десятков лет, с конца XVI века, изменились, как Швеция могла чуть не выше и могущественней России. они ведели, что теперь Россия старается во всем угождать Швеции, владеющей коренными русскими землями и утесняющей их. В народе разнеслись слухи о посольстве Пушкина. Ждали уступок со стороны Швеции. А между тем оказалось, что в швецию посылают большую казну и хлеб; а в самих этих пограничных местностях был в то время неурожай. Элементы мятежа были на лицо. Послышались толки об измене бояр и, когда в Псков прибыл швед Логин Нумменс с частью денег, выданных московским правительством, народ заключил его под стражу; деньги переданы были на хранение выборным людям. Около того же времени в Новгороде толпа, приняв датского посланника Краббе (Граба) за шведа, задержала его и тоже произвела мятеж. В Новгороде волнение, благодаря участию Никона, скоро было усмирено, но во Пскове продолжалось. Туда пришлось послать войско для осады города. Между тем в Швеции отправлен был гонец с объяснением. Мятежников обещали наказать и за все обиды и убытки вознаградить. Правительство предлагало даже королеве Христине прислать своих уполномоченных для присутствия при казни мятежников; но королева удовольствовалась тем, что вознаграждение было исправно выплачено и все убытки возмещены. (3).

В пятом отделе помещены извлечения из русских актов, касающихся пребывания в Москве шведского резидента Карла Поммеренинга. Сближение России со Швецией после Столбовского мира, переговоры о союзе против Польши, содействие России в сборе иноземных войск для борьбы с Польшей побудили шведского короля Густава Адольфа теснее сойтись с Москвой и добиваться у царя Михаила Федоровича установления постоянного дипламатического представительства для Швеции в Москве, а для России в Стокгольме. Дело это было тогда новое и вообще в Европе, а в России в особенности: на иностранных посланников смотрели подозрительно, их окружали стражей и не позволяли сноситься с местными жителями. Но из желания угодить Швеции Московское правительство решило сделать уступку: оно согласилось принять присланного Густавом Адольфом в 1631 году агента Ягана Мёллера. Он поселился в Москве на особом дворе и стал посредником в сношениях обоих дворов. Он извещал Московское правительство об успехах Шведов в Германии. О том же московские власти старательно осведомлялись «вестовыми письмами», присылавшимися от новгородских воевод(4). Мёллер писал своему двору донесения о событиях в Московском государстве(5). В 1631 году он уведомил царя о победе под Лейпцигом и добавил, что в обычае дружественных держав праздновать залпами из пушек победы своих союзников. И вот в Москве произошло никогда небывалое торжество, палили из пушек в честь победы при Лейпциге. Густав Адольф очень дорожил добрыми отношениями в Москве и извлекал из них значительные выгоды. Он ходатайствовал нередко, ссылаясь на недостаток хлеба в Швеции, об отпуске русского хлеба по казенной цене. Хлеб этот перепродавался затем его агентами в Голландию, а прибыль шла на подкрепление тощих финансов Швеции. таким образом Тридцатилетняя война в известном смысле велась на русские деньги. На место Мёллера назначен был скоро резидентом в Москву другой, Петр Крузебиорн. Он тоже вел сношения с московскими властями и писал донесения своему двору. Тогда Московское правительство, соблазненное примером Швеции, решило попробовать: оно послало в качестве своего агента в Стокгольм иноземца Францбекова. Но действиями его оно осталось недовольно, находя их слишком маловажными и скоро отозвало его. Между тем Крузебиорн продолжал оставаться и действовать в Москве (6). После него шведскому правительству пришлось усиленно ходатайствовать о допущении нового резидента. С большим лишь трудом добилось оно, что допущен был в 1647 году Карл Поммеренинг. Документы о его пребывании в Москве читатели найдут в пятом отделе. Кроме биографических сведений, там есть записки, подававшиеся им в посольский приказ и приказные записи о его переговорах в приказе с дьяками.

В шестом отделе помещены самые донесения Поммеренинга в русском переводе. Они являются в печати в первый раз (7). По нашему мнению, они должны стать одним из важнейших источников для истории первых лет царствования Алексея Михайловича. Содержание их можно разделить на два главных отдела: в одном автор сообщает о сношениях Москвы со Швецией и другими государствами и занимается вообще внешними делами; в другом сообщает о внутреннем состоянии и о событиях в Московском государстве. Оба отдела, конечно, смешаны вместе. В общем является, однако довольно полная и яркая картина событий. Особенно важны известия Поммеренинга о бунте 1648 года, об убиении думского дьяка Назария Чистого (8), с которым он был близко знаком и о борьбе московских придворных партий в последующее время.

Донесения переведены нами по возможности с буквальною точностью. В сомнительных случаях приводятся подлинный текст. Язык его вообще темен, сжат и иногда не совсем вразумителен. Есть места, переданные неизвестным нам шрифтом, которые пришлось оставить без перевода.

            Конст. Якубов.
            Гельсингфорс, май 1897 года.

1. О лютеранской пропаганде в областях, уступленных Швеции, много сведений находится в разных официальных актов на шведском языке, например, в сборнике: Вааранен, Samling af urkunder r;rande Finlands historia (Сборник источников, относящихся к истории Финляндии), ч. Vв сборнике Лагуса Handlingar och uppsatser r;rande Finlands Kyrko historia (Акты и известия, касающиеся церковной истории Финляндии). Akiahdera Herdaminne и др. Некоторые из этих сведений сообщены были нами Д.В. Цветаеву при издании его исследования «Протестанты и протестантство в России» С. 594 и др.), но большая часть остаются неизвестными в нашей литературе.
2. Карнович, Собрание узаконений Русского государства. Т. I. С. 183.
3. Соловьев в своей «Истории России» (Т. X. С. 181) ошибочно утверждает, будто королева Христина не ответила ничего. Грамота с ответом королевы хранится в Московском Главном Архиве Министерства Иностранных Дел.
4. Вследствие недостаточности знакомства с иностранными источниками у нас утвердилось мнение, перешедшее даже в учебники (см. «Очерки русской истории» Д.И. Иловайского, С. 228.) будто первые русские рукописные газеты появились при московском дворе лишь при Нащокине. Они на самом деле были уже в царствование Михаила Федоровича и много их сохранилось в виде приложения к отпискам новгородских воевод.
5. См. Cronholm, ”Sveriges Historia under Gustaf II Adolfs regering” (История Швеции в царствование Густава II Адольфа»), Т V. Ч. II, С. 183 и след.
6. Г. Форстен в статье «Сношения Швеции с Россией в царствование Аристины» («журнал Мин. Нар. Просв.», 1891 г. июнь, С. 360, 361) излагает о пребывании Крузебиорна в Москве в таком смысле, как будто он в 1634 году лишь хлопотал о допущении резидента и уехал в Швецию. «После этого, говорит автор, проходит около десяти лет, в продолжение которых оба правительства, шведское и московское, не сносится между собою по вопросам политическим». Между тем в московском архиве хранится записи о пребывании Крузебиорна за все это время в Москве в качестве резидента и никакого прекращения сношений незаметно. Ошибка произошла, вероятно, оттого, что в Швеции не сохранилось сведений о деятельности Крузебиорна. В 1645 году он продолжал быть резидентом, а не вновь назначен.
7. Некоторые замечания, касающиеся религиозного быта иноземцев сообщены были нами Д.В. Цветаеву для его книги «Протестанты и протестантство в России» (С. 83 и др.), затем небольшие отрывки из некоторых донесений Поммеренинга изложены г. Форстеном в его вышеупомянутой статье.
8. Г. Форстен, излагая в вышеупомянутой статье своей (С. 373) место о нападении стрельцов на Назара Чистого, говорит, что он «после долгого сопротивления был сброшен вниз и убит» На самом деле в донесении ничего не говорится о сопротивлении, а сказано лишь, что Назар Чистый, «после продолжительного издевательства» (efter mycket begabberi) больной сброшен был вниз и убит. О сопротивлении нет и помину. Да и как мог бы сопротивляться больной человек вооруженный толпе, внезапно напавшей на него?

            К.И. Якубов умер 8 октября 1900 год в Хельсинки (Финляндия). Ему было всего 40 лет.

            ПРИЛОЖЕНИЕ произведений К.И. Якубова:

            ПРИЛОЖЕНИЕ №1.:
Источник: «Вестник Европы» журнал истории – политики – литературы.
Семнадцатый год. – Книга 8-я.
Август, 1882 г.

Стр. 751 ХРОНИКА

            Э. ЛЕНРОТ, основатель национальной литературы в Финляндии.
            Письмо из Финляндии.

17-е (5-е) апреля настоящего года долго останется памятным в Финляндии. В этот день по всей стране, начиная со столицы – Гельсингфорса – до самых маленьких городов и местечек, с замечательным воодушевлением отпразднован был восьмидесятилетний юбилей знаменитого собирателя памятников финской народной словесности и основателя национальной литературы в Финляндии, Э. Ленрота. Что финляндцы вообще умеют достойно чтить своих выдающихся деятелей, – это показывали и прежние примеры, вроде покупки дома поэта I.Л. Рунэберга в Борго на общественные средства, вроде прошлогодних празднеств в честь I.B. Снельмана и т. д.; но настоящее чествование Ленрота особенно выделялось своим трогательным, задушевным характером, что объясняется только неоценимыми заслугами юбиляра и той громадной популярностью и любовью, какою пользуется среди своих соотечественников этот «патриарх финского народа и финской литературы», как назвал его в своей речи на университетском празднике Альквист.

Сыном бедного сельского портного, в убогой хижине кирхшпиля Самматти (Нюландской губ.) родился Элиас Ленрот 28 (9) марта 1802 года. Природное неудержимое влечение к науке и некоторые особенные благоприятные обстоятельства позволили ему получить высшее школьное образование, и в 1822 году он поступил в абоский университет. Он слушал лекции главным образом по медицине, так как профессия всего скорее могла ему дать средства к жизни, но уже с самого раннего времени его ум более всего привлекло к себе изучение финской народной словесности, народных верований и обычаев. Он изучал существовавшие тогда по этому предмету исследования и скудные сборники песен и сказаний, а в 1828 году совершил сам первую поездку свою в восточную Финляндию для собирания и записывания народных произведений. В 1831 году он повторил поездку, и плодом этих двух путешествий явился сборник эпических и лирических народных песен под названием «Kantele». Но и эти две поездки, и этот сборник были только подготовительною ступенью для дальнейшей деятельности Ленрота. В то время и сам он не подозревал еще всего обилия памятников финского народного творчества, не подозревал, что в устах народных певцов, в глухих уголках финляндской и особенно русской Карелии, жила целая большая эпическая поэма и, кроме того масса лирических песен, магических рун, сказок и т. д. В том же 1831 году Ленрот, проживая в Гельсингфорсе (куда к тому времени был переведен и университет из погоревшего Або), принял деятельное участие в основании «Финского литературного общества», имевшего потом громадное значение для развития национального движения и национальной литературы в Финляндии. В следующем 1832 году Ленрот за свою диссертацию «О магической медицине финнов» удостоен был степени доктора медицины и, несколько времени спустя, назначен окружным врачом в маленький город Каяну на севере Финляндии. С этого-то времени начинается настоящая деятельность Ленрота по собиранию произведений народного творчества. В два года – с 1833 по 1835 – он совершил из Каяны четыре поездки в восточную Финляндию и архангельскую губернию. Поездки эти, трудные и утомительные, продолжались по нескольку недель каждая. То верхом на лошади, то на лодке, но больше пешком с тростью в руках и с котомкой за плечами, по болотам и лесным тропинкам, забирался он в самые глухие деревушки, отыскивая народных певцов, знающих старинные руны. Успех его путешествий превзошел всякие ожидания: в массе записанного со слов певцов материала он открыл большую связную эпопею. Однако, главный, собственно литературный труд был еще впереди: нужно было разобраться в бесчисленном множестве отдельных эпических обрывков и вариантов, привести их с систему и таким образом создать связное целое. И эту важную, и трудную работу Ленрот исполнил с изумительным искусством глубокого знатока и ученого, постигшего тайну народного песенного творчества. В половине 1835 года !финское литературное общество» получило от Ленрота готовую рукопись «Калевалы», с обширным введением. В ноябре того же года первое издание «Калевалы» (заключавшее в себе 12,000 стихов, разделенных на 32 руны) появилось в свете, на средства общества, и произвело сильное впечатление и в самой Финляндии, и вне ее. Дорогие воспоминания старины, народная житейская мудрость, мировоззрение, народные идеалы – все это представлено было финской эпопеей в ярких и могучих образах, живым и звучным языком. Лучшая часть финляндского образованного общества, усвоившего себе шведскую образованность и шведский язык и равнодушно относившегося к финской литературе и финскому языку, встрепенулась. Финноманское движение, до того времени проявлявшееся в отдельных немногочисленных кружках, получило новую силу. Надежды на успешное развитие национальной литературы в Финляндии оживились. Вне Финляндии, в европейском ученом мире финская эпопея обратила на себя большое внимание: ученые поставили ее наряду с поэмами Гомера, с «Нибелунгами», с «Магабгарой»… А скромный провинциальный врач, давший это сокровище своему народу, продолжал между тем по прежнему трудиться над собиранием памятников народного творчества. В 1836 – 1837 г. он, по просьбе финского литературного общества, предпринял новое продолжительное путешествие в пограничные местности улеоборгской и архангельской губерний до самой Лапландии. Это путешествие значительно увеличило остававшийся у Ленрота от прежних экскурсий богатый запас лирических песен, эпических отрывков, не вошедших в «Калевалу», пословиц, загадок т. д. Весь этот материал он опять искусно привел в порядок и с 1840 по 1844 г. издал в трех больших сборниках: в 1840 г вышел в трех частях сборник лирических и отчасти исторических народных песен под названием «Кантелетар», с введением, в котором Ленрот с глубоким знанием и обстоятельностью выяснил характер и особенности финской народной поэзии; в 1842 г. вышел сборник финских народных пословиц (до семи тысяч) и затем два года спустя – сборник загадок (до тысячи семисот). Плодотворная деятельность Ленрота по собиранию памятников народной словесности вызвала к такому же труду целый ряд молодых ученых: М.А. Кастрен, Д.Э. Европеус, А.Э. Альквист, Ф. Полен и др., путешествуя по поручению и на средства финского литературного общества, собрали много нового материала, так что Ленрот в конце сороковых годов мог приступить к более полному изданию «Калевалы». Это увеличенное почти вдвое против прежнего издание (около 22,800 стихов, разделенных на 50 рун) явилось в декабре 1849 года. Но не одно только собирание и издание памятников народной словесности занимало Ленрота. Дав основу для развития национальной литературы изданием «Калевалы» и «Кантелетар», он первый в своих сочинениях на финском языке принялся за создание ее. С обширными знаниями филолога и естествоведа в нем соединился талант поэта и публициста. Еще, будучи врачом в Каяне, в 1836тгоду, он стал издавать на финском языке газету «Mehil;inen» («Муравей»). Большая часть печатавшихся в ней статей принадлежали его перу. В 1853 году он был приглашен в Гельсингфорс для занятия в финляндском университете, оставшемся вакантною после смерти М.А. Кастрена кафедры финского языка и литературы. В качестве профессора, Ленрот воспитал несколько поколений в любви к родному языку, к родной словесности. В то же время он продолжал свою ученую и литературную деятельность. Один за другим он издал несколько замечательных трудов на финском языке: «Книгу гимнов» (употребляемую при богослужению в финляндских церквях), «Финскую ботанику», «Справочную книгу по законоведению», «Домашний лечебник финского крестьянина» и др.; писал в журналах статьи по этнографии и мифологии, переводил отрывки из Гомера и Вергилия и т. д. Избранный в 1854 году президентом финского литературного общества он и здесь проявил свою неустанную энергию и трудолюбие и до тех пор он принимал живое участие почти в каждом предприятии общества, а с этого времени стал главным двигателем его деятельности по изданию финских школьных учебников, финских переводов классических произведений иностранных литератур, оригинальных научных и художественных произведений, словарей и т. д. В 1862 году, Ленрот в звании заслуженного профессора оставил свою должность в университете и удалился на свою родину, кирхшпиль Самматти, где живет и до сих пор. Здесь он с прежней энергией и неутомимостью продолжал трудиться на пользу финско-шведского словаря. Глубокое знание народного языка и финских наречий, близкое знакомство с памятниками народной словесности позволило ему исполнить этот обширный и важный труд самым блистательным образом. Он работал над словарем более 15 лет: в 1866 году появился первый выпуск, а в 1881 – последний, 14-й выпуск. Словарь Ленрота, – эта сокровищница финского языка, – по обширности своей программы и вполне удачному выполнению ее, сделал бы честь любой их старых европейских литератур. Но трудясь над словарем, Ленрот не забывал и о народной словесности. Еще в первое время своей деятельности он задавался мыслью собрать и привести в систему многочисленные финские заклинательные руны. Другие занятия помешали ему, однако, взяться за это прежде; притом и материала накопилось очень много, благодаря трудам как самого Ленрота, так и других собирателей, и Ленрот стал приводить его в порядок. В 1880 году, «Сборник старинных заклинательных рун финского народа» появился в свет на средства финского литературного общества, как и большая часть трудов Ленрота. Сборник этот (представляющий собою с внешней стороны большой том в несколько сот страниц) по своему значению для науки должен быть поставлен наравне с «Калевалой». В обширном предисловии к нему Ленрот подробно выясняет характер и особенности заклинательных рун и дает сведения о волшебстве древних финнов. В настоящее время маститый ученый, не смотря на свои преклонные лета, готовит новое увеличенное издание «Кантелетар».

Такова в общих чертах многолетняя деятельность этого замечательного человека. Уже одного открытия и издания «Калевалы» достаточно было бы для того, чтобы увековечить имя Ленрота в истории; но это великое дело, как мы видели, было только началом его деятельности. Для финской народной словесности он один сделал то, что у многих других народов совершал целый ряд ученых и простых собирателей. Как писатель, он по справедливости может быть назван основателем новейшей финской литературы. Он создал нынешний финский книжный язык, удачно сливая в своем слоге формы и обороты карельского наречия, на котором сложены «Калевала» и «Кантелетар», с формами и оборотами наречия тавастландского, которое преобладало в прежнем литературном языке. Большая часть научных терминов, принятых теперь в финской литературе, введены Ленротом.
Такими заслугами вполне объясняется популярность, какою пользуется Ленрот в Финляндии. Притом, помимо всех его ученых и литературных заслуг, Ленрот – личность высокая в нравственном отношении. Это – тип «праведника», всецело преданного любимой идее, любимому делу. Поразительная скромность и незлобивость отличают его характер. Будучи на деле одним из главных столпов финноманской партии. Он почти никогда не вступал в полемику с шведоманами, предоставляя это другим. Без шума, никого лично не задевая, он трудился над созиданием национальной литературы. Этим объясняется то, что Ленрота уважают и любят все финляндцы. Без различия партий. Пишущему эти строки лично случалось наблюдать при разговоре с финляндцами, придерживающимися шведоманского направления, как они. Наряду с гневными выходками против «неугомонных финноманов», не совсем последовательно, но вполне искренно с величайшим уважением и сочувствием отзывались о Ленроте. Имя престарелого патриота, известное даже всякому крестьянину, прошедшему народную школу, с любовью и благоговением произносится в школах и семьях. Поэтому теперь, для чествования восьмидесятилетней годовщины его рождения соединились все – и финноманы, и шведоманны. Рознь партий сказалась, однако, в самом способе чествования. Когда шли приготовления к юбилею, решено было праздновать его не в самый день рождения Ленрота, 9-го апреля (нового стиля), т. е. первый день Пасхи, а в день Элиаса (по лютеранскому календарю), 17 апреля. Главное празднество в Гельсингфорсе приготовилось устроить, как и прежде в подобных случаях, студенчество в своем клубе. При этом все юбилейные речи, стихотворения и т. д. положено было произносить исключительно на финском языке. Но это не понравилось гельсингфорсским шведоманам, и кружок влиятельных шведоманов (несколько чиновных лиц, группа шведоманских депутатов сейма, купцов и т. п.) устроил в честь Ленрота в помещении шведского театра 13-го апреля особое празднество, на котором речи произносились по-шведски и по-фински. Но это празднество далеко не отличалось таким одушевлением, как празднество, состоявшееся 17-го апреля в «студенческом доме». Весь этот день был посвящен Ленроту. Утром появились в продаже юбилейные листки и альбомы, газеты с статьями о герое дня. В 6 часов вечера в финском театре начался торжественный спектакль. Поставлены были живые картины из «Калевалы», произносились стихотворения и наконец, дана была трагедия финского писателя А. Киви «Куллерво». Полный высокого трагизма, эпизод из «Калевалы» о мрачном герое Куллерво (1), прекрасно обработанный в трагедии Киви, как нельзя более подходил к юбилею собирателя «Калевалы» и к настроению публики. По окончании спектакля, празднование юбилея перенесено было в «студенческий дом». Громадная зала, изящно украшенная зеленью, гербами, большим бюстом Ленрота и по бокам бюстами Рунэберге, Кастрена, Снельмана и Альквиста, едва вмещала в себе всех желающих принять участие в празднестве. В 8 часов вступил в залу при звуках торжественного марша маститый юбиляр с дочерью. Затем, когда исполнена была кантата Мендельсона с финским текстом К. Крона, началось произнесение юбилейных речей, перемежавшееся игрой музыкантов финского стрелкового батальона и песнями студенческого хора. Первую речь, обращенную к юбиляру, сказал профессор Л. Альквист, ученик и преемник Ленрота по кафедре финской литературы в университете и, вместе с тем, талантливый финский поэт. Речь его, горячая и глубоко продуманная, произвела сильное впечатление. Изобразив яркими чертами обстоятельства появления «Калевалы» и значение этого факта в истории финляндского общественного развития, оратор остановился в особенности на заслугах Ленрота, как систематизатора отрывочных эпических песен, записанных со слов певцов. Простое собирание памятников народной словесности, говорил г. Альквист, было сравнительно еще легким делом; этим могли заниматься. Да и занимались впоследствии и многие другие. Но чтобы привести в систему бесчисленные отрывки и варианты, создать из этих disjecta membra связную и стройную эпопею, – для этого нужно было все обширное знание, сильное поэтическое чутье и талант Ленрота. Как любовь и чародейское знание тайн природы соединяют в «Калевале» разрозненные члены героя Лемминкайнена, так Ленрот связал и оживил руны «Калевалы». Он – последний и величайший из творцов финского эпоса, Гомером которого его можно назвать по справедливости. Упомянув затем о других трудах и заслугах юбиляра, оратор обратился к нравственным его достоинствам. И без этих дел своих Ленрот был бы великим человеком. Он принадлежит к тем избранникам, которые среди всякого народа составляют соль его, которые возвышаются над мелочными и обыденными личными интересами жизни и, руководимые любовью, высоко держат знамя вечных идеалов. Престарелый юбиляр тихим голосом благодарил оратора за приветствие и студентов за устройство праздника, которого он, по его словам, не заслужил. Вторая речь, сказанная г. Бергом, была посвящена финским народностям. Оратор живыми и образными чертами обрисовал исторические судьбы великого финского племени, которое из своей первоначальной родины – широких степей Азии – еще в глубокой древности разбрелось в разные стороны, распалось на мелкие племена, долго боролось и много вытерпело, но наконец принуждено было уступить в неравной борьбе: другие племена, более сплоченные, взяли власть над миром и образование с свои руки. Между тем, продолжал оратор, финское племя – одно из древнейших племен истории. Через него должна проходить нить ученых исследований в глубокую древность. Будущие выводы зарождающегося финского сравнительного языкознания и исследования финских народных сказаний и археологии должны иметь, несомненно важное значение для освещения той древнейшей эпохи в истории человечества, которую заслоняет еще теперь густая завеса. «Мы, - сказал оратор, - представляем собой племя, во многом резко отличающееся от тех народностей, которые в настоящий момент определяют ход истории и высшую культуру человечества. Наш язык и миросозерцание совсем иного рода, чем их. Но можно признать за историческую истину, что культурный тип тем важнее, чем более он привносит новых элементов. И так же, как мы уверены в этой истине, мы можем быть уверены и в том, что та самая сила, которая поддерживала нас во всех наших испытаниях, даст нам возможность принять участие в общей работе человечества». Оратор указал затем на признаки возрождения финского племени к культурной жизни. Ленрот стал первым выдающимся двигателем этого возрождения в области научной и литературной. Он, принесший руны «Калевалы» из лесов карельских, пробудил интерес к произведениям финского народного духа, а также интерес к финским наречиям. Научные исследования по этой части, принявшие в последнее время уже довольно широкие размеры, возникли вследствие его деятельности. После речи г. Берга произнесено было еще две речи: г. Каллио сказал речь, посвященную памяти Рунэберга и Снельмана, работавших – каждый в своей области – за одно с Ленротом для пробуждения финского национального самосознания; г. И. Кастрен сказал речь, посвященную родине, которой оратор пожелал в заключение согласия и прекращения раздора партий.

Во время праздника получено было более ста поздравительных телеграмм из разных местностей Финляндии, из России (из Петербурга – от петербургских финнов, устроивших тоже празднество в честь Ленрота, из Дерпта – от эстонских студентов, эстонских женщин и двух крестьянских обществ, из Москвы и др. мест) и из заграницы (из Буда-Пешта – от нескольких венгерских ученых, из Парижа, Рима, Стокгольма и проч.).

В тот же день праздновался юбилей Ленрота во всех финляндских городах, во многих селах и местечках. «Ленротовский праздник» носил характер настоящего национального торжества. В селах юбилей праздновался большею частью в помещениях народных школ; туда собиралось, кроме местной интеллигенции – пасторов, чиновников, учителей, купцов – много крестьян; везде произносились речи в честь героя дня, пелись патриотические песни и т. д. В больших городах, как, например, в Выборге, Або, Улеоборге, Таммерфосе, праздник отличался особенною торжественностью. Финляндские газеты еще неделю спустя после юбилея, наполнены были описаниями его произведений. При чтении всего этого в душе радуешься за тот край, за тот народ, который умеет так единодушно и высоко ценить своих великих людей, так горячо любить их…
            К. Якубов.
_______________________

(1) Этот эпизод из «Калевалы» существует в прекрасном русском переводе молодого финляндского ученого С.В. Гельгрена. На русском языке до сих пор нет полного и научного перевода этой замечательной эпопеи.

            ПРИЛОЖЕНИЕ №2.
            К. Якубов.

            ДОЧЬ ГУСТАВА I.

ПОСЛЕ СМЕРТИ первой, любимой жены своей, Анастасии Романовны (1560 г.), царь Иван Васильевич Грозный не раз пытался найти себе невесту за границей, но безуспешно. Польский король Сигизмунд II Август, к которому он прежде всего обратился с предложением выдать за него королевну Екатерину, сперва отговаривался перед послом царя, Сукиным, тем, что не может согласиться на брак без ссылки с императором и другими королями, своими родственниками и приятелями, а также без совещания с польским сенатом, потом согласился, но до брака хотел заключить выгодный для Польши мир с Россией, требовал немедленного прекращения ливонской войны, съезда послов для переговоров на границах (вопреки исконному московскому обычаю заключать мир в самой Москве), уступки Смоленска, Северной земли и даже Новгорода и Пскова. Такие невозможные условия равнялись отказу. Война с Польшей за Ливонию возобновилась, а сестра Сигизмунда Екатерина скоро нашла себе вместо тридцатилетнего вдовца, царя Ивана, другого жениха – молодого, красивого герцога финляндского Иогана. Иван Грозный был по-видимому, очень огорчен и раздосадован своей неудачей и, через несколько лет, когда счастливый соперник его Иоган, после осады Або, взят был в плен и подвергнут заключению братом своим, королем Эриком XIV, царь стал требовать у Эрика выдачи Екатерины и заключил даже с это. целью формальный договор с шведскими послами (в 1567 г.).

После неудачного польского сватовства, Иван Грозный брал себе русских жен , но до конца жизни своей не оставлял все таки мысли жениться на иностранной принцессе. За два года до смерти, в августе 1582 года, он, будучи уже в седьмой раз женат на Марии Нагой, от которой в октябре того же года родился царевич Дмитрий Угличский, сватал через посла своего Писемского у королевы английской Елизаветы племянницу ее, Марию Гастингс. Вопрос о вероисповедании, особенно же молва о крайне суровом и жестоком характере московского царя, помешали и на этот раз родственной связи московского двора с иностранной династией .

Подробные известия о посольстве Сукина в Польшу и Писемского в Англию сохранились в дипломатических документах, касающихся сношений с этими государствами, и ими пользовались наши историки. Но до сих пор в нашей исторической литературе, кажется, еще ничего не сообщалось о сватовстве царя Ивана Грозного в Швеции. В русских памятниках сношений со Швецией нет никаких сведений об этом сватовстве . Между тем, шведский историк Фрикселль говорит, что в царствование короля Эрика XIV (1560–1569) царь Иван Грозный сватал за себя сестру короля, принцессу Цецилию, но ни сама принцесса, ни брат ее не согласились на предложение его . Если это правда, то надо полагать, что Грозный не знал прошлого принцессы Цецилии и ее характера. Личность и приключения этой порочной и несчастной дочери великого короля так хорошо характеризуют нравы того времени, что считаем небезынтересным сообщить здесь о ней, со слов Фрикселля, некоторые сведения.

Густав I Ваза, знаменитый в истории Швеции освобождением ее от датского владычества, введением реформации и учреждением независимой наследственной монархии, имел пять дочерей. Все они отличались красотой и стройностью. Но первое место между ними занимала принцесса Цецилия, родившаяся в 1540 году. С прелестной наружностью, она соединяла живость и остроумие. Придворные поэты шведские сравнивали ее с Венерой и восхваляли ее белую кожу, ее золотистые волосы и блестящие глаза. В порыве восхищения они уверяли, что душа ее так же прекрасна, как наружность. Но скоро стало обнаруживаться, что в этом отношении поэты несколько ошибались. Осенью 1559 года происходила свадьба старшей дочери Густава, Екатерины, с владетельным графом Остфрисландии Эдзардом. Вместе с женихом прибыл в Швецию и брат его Иоган. Это был красивый молодой человек, живого характера, любимец матери своей и женщин, вообще. Ему скоро понравилась принцесса Цецилия, а он ей. Они подходили друг к другу и по красоте, и по характеру, и по летам. Постоянно их видели вместе в залах стокгольмского замка; придворные говорили, что это будет прекрасная парочка; сам король и родственники, по-видимому, ничего не имели против такого брака. Между тем, свадебные празднества приблизились к концу. Богатое приданое невесты было выдано, и граф Эдзард спешил отправиться домой, а Цецилия и Иоган с грустью подумывали о разлуке. Старший сын короля и наследник престола, Эрик, получил от отца поручение сопровождать отъезжающих до границы. Цецилия попросила у отца позволения проводить также сестру. Старый король, ничего не подозревая, дал свое согласие и путешествие началось. Оно происходило очень медленно. Знатных путешественников везде встречали торжественно и гостеприимно. Богатые дворяне, из которых иные были близкими родственниками невесты, хотели оказать честь ей и отечеству, особенно перед иностранцами. В течение целого месяца путешественники успели только доехать до города Вадстены (на берегу озера Веттера). Здесь их принимал в своем замке третий сын Густава, Магнус. Отношения между графом Иоганом и принцессой Цецилией за время путешествия становились все более и более близкими и, наконец, перешли в преступную связь. Оба были молоды и легкомысленны, и Цецилия забылась до того, что стала тайно, по ночам, принимать к себе Иогана. Стоявшая вокруг Вадстенского замка стража прежде всего заметила, как молодой граф в темные ночи пробирался по лестнице к окну Цецилии и исчезал там. Караульные не осмеливались донести об этом, но слух о ночных свиданиях неосторожных любовников распространился по городу и скоро дошел до Эрика. Он посоветовался со своим братом, герцогом Магнусом, и с некоторыми придворными и пришел к решению накрыть любовников. Страже отдано было приказание внимательно следить за окном в помещении, занимаемом принцессой Цецилией. На третью ночь караульные снова заметили графа Иогана, влезшего через окно к Цецилии. Они тотчас тихо взяли прочь лестницу, и уведомили Эрика. Эрик и Магнус хотели сперва сами идти и вывести Иогана из комнаты сестры, но некоторые из приближенных отсоветовали им это, опасаясь, что рассерженные братья прибегнут к кровопролитию. Вместо их послано было несколько придворных. Они быстро ворвались в комнату Цецилии и застали там графа. Эрик велел тотчас подвергнуть его заключению и, по некоторым известиям, самым постыдным образом изувечить. Затем, он отправил его под стражей к королю и, вместе с тем, послал к отцу письмо и формальный протокол о событии в Вадстенском замке. Граф Эдзард должен был отложить свой отъезд, чтобы попытаться помочь брату. По всей стране был большой шум и смущение по поводу этого скандального случая в королевском семействе. Престарелому отцу крайне тяжело было получить известие о проступке дочери, известие, так широко распространившееся вследствие необдуманности и бестактности сына. «Мы молим Бога, чтобы он взял нас с этого света», писал он Эрику. – «нас могли бы избавить от такого горя те, которым больше всех бы следовало нас утешать и радовать». Так как дело получило такую огласку, что замять его уже было невозможно, то Густаву пришлось принять самые строгие меры. Иоган был подвергнут тяжкому заключению в замке Эрбюгус. Брату его Эдзарду с женою запрещено было возвращаться в Стокгольм, и он остановился в Вестеросе. Потом его с женой, однако, допустили к королю, и они на коленях умоляли его о помиловании Иогана, но тщетно. Глубоко оскорбленный отец намеревался, казалось, лишить его жизни. Когда Эрик узнал, что дело приняло такой серьезный оборот и понял, наконец, свою собственную ошибку, то вздумал было поправить ее. Он стал писать и говорить везде, что граф Иоган посещал по ночам одну из фрейлин, а не принцессу Цецилию. Не довольствуясь этим, он, с целью защитить честь сестры от возведенной на нее будто бы клеветы, велел выбить медаль с ее бюстом на одной стороне и изображением библейской Сусанны в купальне на другой. Медаль должна была обозначать, что Цецилия так же невинно оклеветана, как некогда прекрасная Сусанна. Но никто уже не верил этому. Многие объясняли медаль как насмешку. Доброе имя Цецилии было навсегда запятнано.

Между тем, старая графиня Остфрисландская узнала, в какой беде находится ее любимый сын. С тоской и беспокойством молила она многих соседних немецких князей о посредничестве, и скоро в Стокгольм стали являться одно за другим посольства, просившие об освобождении Иогана. Густав, наконец, согласился отпустить его, но сперва Иоган должен был, по крайней мере, внешним образом оправдаться перед оскорбленным отцом. Густав принял его в торжественной аудиенции, окруженный сыновьями своими Иоганом и Магнусом, членами государственного совета и высшими придворными сановниками; в их присутствии Иоган дал клятву в том, что он и принцесса Цецилия невиновны. После этого, Иоган был освобожден и поспешил домой. Он никогда не женился и даже стал питать с этого времени отвращение к женскому обществу. Он посвятил жизнь свою делам благотворительности; несчастные находили у него постоянно защиту; особенно охотно покровительствовал он гонимым за веру.

На престарелого короля Густава, которому и раньше Эрик своими безрассудством и явным нерасположением к отцу причинял не мало горя, несчастный случай с Цецилией произвел удручающее впечатление и сократил его жизнь. При первом известии он позвал к себе духовника своего, пастора Иогана, и когда тот пришел, встретил его библейскими словами: «О, Иоган, душа моя прискорбна даже до смерти!» причем слезы брызнули у него из глаз. По временам его некогда пылкий нрав проявлялся в гневе против Эрика и Цецилии. Но потом опять старался он со смирением преклониться перед своим несчастием. Раз, наблюдая склонившуюся радугу, стал он благодарить Бога, который посредством несчастия точно также склонил его некогда гордое и жестокое сердце. «Гордые и непокорные, - говорил он, - не знают милости небесной». Гнев и покорность чередовались в его душе, но печаль оставалась постоянно и подтачивала его здоровье. Прислуга замечала иногда, что, разговаривая со своей молодой женой (он женился в 1552 году в третий раз на одной своей родственнице), король плакал. По некоторым отдельным словам можно было догадаться, что речь шла о детях, и их-то поведение вызывало слезы у отца. Он тяжко заболел, наконец, и хотя на короткое время поправился. Но болезнь скоро снова возвратилась и свела его в могилу (29-го сент[ября] 1560)г.

Сама виновница этой печальной для королевского семейства истории, по-видимому, не особенно поражена была горем. После смерти отца, она некоторое время еще блистала при блестящем и легкомысленном дворе Эрика, ставшего королем. Несмотря на ее прошлое, ее красота и богатое приданое привлекали к ней женихов. Скоро после коронации Эрика (1561) прибыл в Стокгольм знатный польский граф Тессин для переговоров о Ливонии. Ливонский орден в то время распадался. Царь Иван Грозный завладел уже Нарвою, Дерптом, Феллином и другими городами. Ревель присягнул Эрику; островом Эзелем владел датский принц Магнус. Магистр ливонский Кеттлер, архиепископ и граждане Риги, отдались под покровительство Польши. Не желая усиления московского государства, Польша стремилась завладеть всеми землями ордена, и граф Тессин имел поручение достигнуть соглашения с Швецией относительно ливонских дел и для подкрепления этого соглашения устроить брак герцога Иогана с сестрою Сигизмунда II Екатериною, а сам он хотел жениться на принцессе Цецилии. Цецилии жених понравился, но Эрик не согласился на брак. После этого сватался к ней по шведским известиям, как уже сказано выше, царь Иван Грозный. Отказав ему, она вышла, наконец, за маркграфа баденского Христофора, который до того времени был долго в шведской службе и должен был знать прошлое своей невесты. Он дорого поплатился за свою необдуманность. Цецилия совсем почти не жила дома с мужем; постоянно она была в разъездах. Сперва ее везде принимали дружелюбно, вследствие ее высокого происхождения и обворожительной внешности, но ее легкомысленное и развратное поведение скоро вызывало к ней презрительное отношение. В это время она посетила также сестру свою Екатерину в Фрисландии, видела там своего бывшего возлюбленного, но граф Иоган избегал ее взглядов и разговора с нею. При необыкновенной расточительности своей она в несколько лет почти совсем растратила свое богатое состояние. В 1575 году умер ее муж, которому не раз приходилось испытывать ее неверность. После этого она перешла в католицизм, и потому получила пособие от царствовавшего тогда брата ее Иогана III, который под влиянием жены своей задумывал одно время ввести в Швеции опять католичество. Но это не могло ей помочь: данные братом деньги скоро были растрачены, и мало по малу она впала в крайнюю бедность и самый грубый разврат. Все ее дети были также несчастны или преступны. Старший сын, Эдвард, был грубый, несправедливый и распутный человек. Он известен был под именем «безумного маркграфа». Он дурно кончил жизнь свою: упал пьяный с лестницы и сломал себе шею. Другой, Христофор, был хромой и слепой. Третий, Филипп, вел очень беспокойную жизнь. Самый младший назывался Иоганом Карлом и сделался мальтийским рыцарем. В 1594 году, будучи 23 лет от роду, приехал он в Антверпен и нашел там мать свою, которая продолжала свой распутный образ жизни. Он выпросил у местного магистрата позволение увести ее оттуда. Он вывел мать свою из ее убежища, но так как она стала сопротивляться, то он толкнул ее ногою и потащил по улице за ее некогда воспетые поэтами золотистые волосы, не смотря на ее крики и плач. В гневе он потянул ее при том так сильно, что вывихнул у ней руку. Затем, он поселил ее в деревне, вдали от глаз любопытных. Но бесчестие матери, а, может быть, также и раскаяние в собственной жестокости подействовало на него так сильно, что с этих пор он стал страдать чахоткой, которая скоро уложила в гроб некогда цветущего юношу. Цецилия жила довольно долго и после этого, оставленная всеми родными, без мужа, без детей, без защиты. Не сохранилось известий о том, как и в каком месте, провела она остальную жизнь. Известно только, что она умерла в 1627 году, 87 лет отроду, пережив, таким образом, всех своих братьев и сестер. В Швеции в это время царствовал ее родной племянник, знаменитый герой тридцатилетней войны, Густав II Адольф.

            К. Якубов.
__________________________

            Источник: Исторический вестник год восьмой. Том XXX. Октябрь, 1887 г. С. 135–141.

            ПРИЛОЖЕНИЕ № 3.

            ПАМЯТНИК ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ II
            В ГЕЛЬСИНГФОРСЕ.
            Корреспонденции «Московских Ведомостей». *
            * Московские Ведомости 1894 года, № 104, от 15 апреля.

            Гельсингфорс, 9 апреля.

17 апреля (в первый день праздника Св. Пасхи) состоится здесь, в Гельсингфорсе, торжественное открытие воздвигнутого на Сенатской площади монумента императору Александру II.

Мысль о сооружении памятника впервые явилась в Финляндии еще в 1881 году, вскоре после кончины покойного Государя, и тогда же приступлено было к сбору добровольных пожертвований. Собравшиеся в 1882 году Финляндский Сейм обратился на Высочайшее Имя со всеподданнейшим адресом, в котором просил предоставить ему, Сейму, руководство сбором пожертвований и самым сооружением монумента. На это последовало Высочайшее соизволение, и Сейм избрал комитет, которому поручил сбор пожертвований и составление проекта памятника, а также и выбор места для него. Комитет этот представлял затем отчеты о своей деятельности последующим, сеймам (1885, 1888 и 1891 годов) и получал от них дальнейшие указания. В 1891 году приступлено было к сооружению памятника. Скульптурная работа исполнена финляндским художником Рунебергом, а отливка из бронзы – парижскою мастерской Thiebaut freres. Памятник представляет бронзовую статую императора, в 3,35 метра в вышину, утвержденную на гранитном пьедестале, который исполнен по проекту финляндского архитектора Нюстрема. У подножия статуи императора расположены четыре бронзовые же группы–Попечение о правосудии, Наука и Искусство, Мир и Труд; вышина каждой группы–2,30 метра.

Памятник поставлен, как уже упомянуто выше, на Сенатской площади, которая находится в центре города и окружена зданиями Финляндского Сената, лютеранской Николаевской кирки и Финляндского университета. Место памятника–в той части площади, которая прилегает к Николаевской кирке и к зданию Сената.

Стоимость монумента–280.000 марок. Из этой суммы большая часть, около 240,000 марок, составилась из добровольных пожертвований, а остальные деньги ассигнует Сейм из находящихся в его распоряжении средств.

Господствующая на Сейме «патриотическая» клика не постеснилась воспользоваться этим памятником в своих видах и выставить его, как памятник «возрождения конституционного государственного строя»" Финляндии. Так поставлено было дело уже при составлении проекта памятника. Между прочим, в проекте предполагалось выразить в самой подписи на памятнике, какой смысл ему придают «патриоты»: на памятнике они решили поставить только одну цифру «1863»—год открытия первого Финляндского Сейма в царствование императора Александра II. Эту подробность в проекте местная высшая русская власть собиралась было, насколько нам известно, устранить и в надписи обозначить имя и годы царствования императора, но «патриоты», как оказывается теперь, ухитрились настоять на своем, и на памятнике красуется лишь одна цифра «1863» (1).

Еще с большею откровенностью толкуют теперь здешние «патриоты» о значении памятника в желательном для них смысле, в своих газетах, и собираются истолковать при самом открытии памятника в публичных речах. Из открытия памятника они, как по всему видно, хотят сделать нечто в роде весьма «внушительной» политической манифестации, во время которой, под видом прославления памяти покойного Государя и событий происходивших в Финляндии в прошлое царствование, на первый план будет выдвинута «конституция» Финляндии и ее «государственная автономия», в ярких красках будут изображаться и приукрашиваться успехи, достигнутые в то время «патриотами» в видах дальнейшего обособления края от России, в роде особой монеты, «финской армии» и т. д., — и в мрачном виде описываться нынешнее «тяжелое положение», когда успехи эти приостановились.

Сообразно этому задуман был «патриотами» и церемониал открытия памятника. Проект церемониала видоизменялся несколько раз, пока не получил, наконец, окончательную форму. Первоначальный проект, наиболее подходивший к желаниям «патриотов», составлен был вышеупомянутым комитетом по сооружению памятника и представлен на обсуждение Сейма. По этому проекту предполагалось (приводим извлечение из доклада комитета Сейму):

«Для торжества открытия, на которое земские чины пригласят надлежащим образом Его Величество Императора — Великаго Князя, может быть назначен какой-либо день в мае месяце. Церемония открытия должна происходить следующим образом: на месте празднества, снабженном необходимыми эстрадами и окруженном войсками под командой начальника финских войск, займут назначенные места сословия Сейма, а также генерал-губернатор, Сенат, чины правительственных учреждений и приглашенные на торжество лица. Затем ландмаршал Сейма в краткой речи даст отчет о происхождении памятника и попросит у Его Величества или у того, кому будет поручено Его Величеством открытие, дозволения снять покрывало, и потом, после исполнения императорского гимна и отдания чести войсками, избранный земскими членами оратор на обоих языках страны (то есть по шведски и по фински) изъяснит значение монумента и поручить его попечению страны и столицы. При окончании этой речи запоют гимн V;rt Lond (то есть песню Рунеберга, выдаваемую «патриотами» за особый «финляндский национальный гимн»). Церемония закончится прохождением войск мимо статуи императора».

Сейм решил передать проект комитета в одну из своих комиссий так называемую «статуйную комиссию». Этой комиссии, как оказалось в последствии из прений сейма, сделано было, чрез сословных предводителей Сейма, от высшей власти внушение в том смысле, что церемониал выработанный комитетом не может быть одобрен в таком виде. Вследствие этого комиссия несколько переделала его: вместо речи «избранного земскими чинами оратора (каковым оказался бы, вероятно, Л. Мехелин или какой-либо другой, столь же заядлый «патриот»), поставлены речи сословных предводителей Сейма и участие «финской армии» в торжестве открытия устранено. Но за то комиссия сделала к церемониалу своеобразное дополнение: в заключение торжества она проектировала пение студентами финляндских «патриотических» песен. При обсуждении доклада комиссии на Сейме, сделано было замечание о том что посещение заседания комиссии сословными предводителями и давление их на решения ее противоречит де «конституции». Проект комиссии все-таки был одобрен и представлен на утверждение в Петербург.

В настоящее время выработанный в окончательном виде и подписанный финляндским министром статс-секретарем церемониал открытия опубликован уже в здешних газетах и имеет следующее содержание:

«Торжество начнется в Николаевской кирке, где будет совершена архиепископом молитва на обоих языках страны. Из кирки сословия отправятся в процессии к месту памятника, куда соберутся между тем приглашенные лица. По извещении о том от церемониймейстера, к месту открытия прибудут в процессии генерал-губернатор, Его Императорского Величества Финляндский Сенат, генералитет, начальники ведомств и командиры отдельных частей, и займут назначенные для них места, после чего оркестры Финского гвардейского и Финского Нюландского батальонов исполнят гимн и хорал. Затем генерал-губернатор прочтет речь Его Императорского Величества к представителям Финского народа, а ландмаршал обратится к генерал-губернатору и в краткой речи от имени земских чинов попросит его дать знак к снятию покрывала. Затем, по исполнению почетного марша, тальманы (предводители) бюргерского и крестьянского сословий, первый на шведском, а последний на финском языке, объяснит происхождение и значение монумента, после чего музыкальными оркестрами будут исполнены императорский гимн и V;rt Land. Потом ландмаршал в речи на обоих языках страны поручит императорскую статую .попечению Финского народа и в особенности, главного города, а одно из присутствующих лиц, от имени города, в нескольких словах примет ее на попечение городской общины, и в заключение студетам-певцам предоставлено будет исполнить какую - либо патриотическую песню. Вечером место празднества и окрестные здания будут иллюминованы.

«Министр статс-секретарь В. Фон-Ден».
            К.
_____________________________

1. Это место в письме исправлено нами при издании настоящего сборника: в письме сообщалось, наоборот, что надпись, предполагавшаяся в проекте, изменена. Когда автор писал свое письмо, он полагал, что надпись действительно изменена, как хотел это сделать высший представитель местной русской власти. Но по открытии памятника оказалось, что это благое намерение, по неизвестным причинам, не осуществилось.

            ПРИЛОЖЕНИЕ № 4.

            ИСТОРИЧЕСКИЙ ПАМЯТНИК
            ПРИСОЕДИНЕНИЯ ФИНЛЯНДСКОГО КРАЯ К РОССИИ.

В № 339 Московских Ведомостей (Московские Ведомости 1894 года, №346, от 17 декабря.) помещена любопытная статья г. N. N. о совершившемся недавно, по повелению в Бозе почившего Государя Императора Александра III, возобновлении, на счет русской казны, старинного замка «Шлосс» в Выборге, в качестве исторического памятника утверждения русского владычества в Финляндском крае, и об оставлении его навсегда в ведении русских властей. Автор статьи справедливо называет это повеление мудрым решением, свидетельствующим о замечательной чуткости незабвенного русского Царя, к русской народной чести и русской народной славе.

Теперь, как мы слышали, возбужден вопрос о возобновлении другого русского исторического памятника, наглядно напоминающего о завоевании Финляндского края русским оружием и о включении его в состав России. Памятник этот–та старинная башня, которая находится на месте упраздненной ныне Фридрихсгамской крепости, и в которой, по свидетельству современников, подписана был 5 сентября 1809 года русскими и шведскими уполномоченными знаменитый Фридрихсгамский мирный договор между Россией и Швецией. Всем известно важное историческое значение этого договора: он положил конец беспрестанным войнам между Россией и Швецией за обладание Финляндским краем, «оградил», – по выражению Высочайшего манифеста 1 октября 1809 года, – «Империю нашу естественными и твердыми пределами, отдалил и пресек раз навсегда причину и предлог браней». Не менее важно значение этого достославного акта и в политическом отношении: в ряду руских государственных актов, ясно и непререкаемо доказывающих права России на обладание Финляндским краем в качестве русской провинции и опровергающих лживую теорию финляндских деятелей об отдельном от России «Финляндском государстве», – Фридрихсгамский договор занимает первое место. По статье VI-й договора, «король Шведский как за себя, так и за преемников его престола и королевства Шведского отказывается неотменяемо и навсегда в пользу Императора Всероссийского и преемников его престола и Российской Империи от всех своих прав и притязаний на губерии, ниже сего означенный, завоеванный оружием Его Императорского Величества в нынешнюю войну от державы Шведской» (далее перечисляются шесть Финляндских губерний, принадлежавших Швеции, и часть шведской области Ботнии). «Губернии сии, говорится далее в той же статье, со всеми жителями, городами, портами, крепостями, селениями и островами, а равно их принадлежностями, преимуществами, правами и выгодами, будут отныне состоять в собственности и державном обладании Империи Российской и к ней навсегда присоединяются».

Башня, в которой подписан был договор, пришла в ветхость, так что готова совсем развалиться, и в управлении Финляндского военного округа возбуждено ходатайство об ассигновании необходимой суммы на ее возобновление. Сравнительно со средствами, потребовавшимися для возобновления Выборгского замка, сумма эта совсем небольшая – всего около трех тысяч рублей, и надо надеяться, что высшие русские власти с полнейшим сочувствием отнесутся к этому делу. Желательно было бы при этом, чтобы в башни помещена была доска с надписью о значении башни как русского исторического памятника.
__________________________

            Отв. А.Н. Одиноков.