5
Бабушка готовила завтрак, а Ленуся пробежала по дому, здороваясь с вещами и предметами. Они всегда казались ей живыми существами, что очень удивляло бабушку.
– Ты у нас прямо язычница, а не христианка! – говорила она, когда слышала, как внучка разговаривает с цветами, диванными подушками, подсвечниками, зеркалом в прихожей, статуэтками из фарфора и даже печками. Иногда ей самой казалось, что от прикосновения детских рук быстрее растут комнатные цветы, а от звуков Ленусиного голоса ровнее горят дрова в камине.
– Здравствуй, моя тепленькая, – сказала Ленуся печке, добравшись до бабушкиной спальни и усаживаясь прямо на пол рядом с печью. Прижалась к ее остывающему боку, вытянула ноги вперед, вдыхая запах березовых дров, кучкой сложенных в корзинке.
– Я – до-о-ма...
Только газовые фонари с улицы освещали бабушкину комнату. Сейчас вокруг них плясали снежинки, а летом виднее становился дождь. Когда Ленуся приходила к бабушке перед сном и усаживалась вот так под теплою печкой, она любила следить глазами за тем движением вокруг фонаря, что никогда не останавливалось.
Дождь или снег, мошкара или мотыльки покрупнее – какая разница! Все завораживало девочку, было своеобразной иллюстрацией к бабушкиным сказкам. Став старше, Ленуся уже просила не сказок, а рассказов про маму с папой, про свое детство. Когда приходило время возвращаться в детскую, они с бабушкой молились перед иконой Богородицы с маленьким Христом на руках. Каждый о своем, тихо, иногда молча. Бабушкина молитва была коротенькой, а Ленусина подлиннее – ей просто не хотелось уходить. И она молилась даже за здравие папиной лаборатории, где выращивали каких-то бактерий... И чтобы мамочке на небесах всегда было тепло и красиво, чтобы она не скучала там...
– Ну, хватит бормотать. Ноги затерпнут, беги к себе, – говорила бабушка, поднимая девочку с коленок.
Но та упиралась, и тогда бабушка звала папу, если он, конечно, был дома, а не в Германии, в главной лаборатории. И папа уносил упрямицу на руках. Эта процедура так нравилась Ленусе, что превратилась в ритуал.
Когда папа был в своем Берлине, его обязанности выполняла Зося. С той вообще получалось весело – они бесились, швырялись подушками и так шумели, что прибегала бабушка и стыдила Зосю:
– Зося, ты превратилась в дитя?! Какой стыд! Ребенку давно пора спать!
...Из бабушкиной комнаты она пошла в гостиную. Здесь горела настольная лампа под зеленым колпаком из стекла, тут же на столике-одноножке лежала раскрытая книга.
Получается, что в эту рань бабушка еще не спала? Какое беспокойство согнало ее с теплой постели? Она думала о ней, Ленусе, которую лечат в Крыму от чахотки, этой ужасной болезни, что и ее маму свела в могилу?
Мягкий свет от лампы падал на темно-зеленые бархатные шторы, придавая им театральную нарядность. Рояль, перенесенный сюда на зимнее время из летнего зала, тоже украшал комнату. Рояль манил, хотелось услышать его голос, но что-то мешало девочке нарушить тишину спящего дома, и Ленуся тихо покинула гостиную.
Папин кабинет тоже спал, и Ленуся лишь тихонько поздоровалась с ним, заглянув на секунду:
– Здравствуйте все, я приехала.
Завтракали они в столовой. Бабушка следила за Ленусей, чтобы та все доела и поменьше болтала, но следила как-то рассеянно, то и дело поглядывая на часы. Когда те торжественно пробили восемь утра, Ленуся радостно оглянулась:
– Тише! Я еще сплю! Всякие занятия на сегодня отменяются!
Слушая усердное щебетанье внучки, так не свойственное ей, Лидия Андреевна горестно думала: «Врет же, странно: Ленуся – а врет! Не мог Сережа так поступить! Не мог он оставить на крыльце в темное утро маленькую девочку! Не похоже на него... Но и бежать оттуда Ленуся тоже не могла». Возбужденная девочка никак не походила в своей шубке и теплых ботинках да меховой шапочке на изнуренную долгими переходами из Крыма больную Ленусю.
– Мы катались на лодке с Лялей и Сережей, даже в горы лазили! А вечером бывали в концертах! Там в курзале так весело! И я однажды играла на рояле! Вот не веришь? Шопена. Все меня так хвалили! Потом в мою комнату пианино поставили, чтоб я занималась. Это все Ляля устроила, она у нас такая. Все потом говорили: «Ах, какая маленькая девочка, больная, а столько души! И такая техника! И откуда силы берутся?»
– Тебе же вредно уставать, – покачала головой бабушка. – Наша Ляля вечно перестарается...
– Наша Ляля – пре-е-лесть! Ты ее не брани, бабуль! Она мне сказала: «Мы победим твою болезнь! Если бы твою маму рано не уложили в постель, она бы еще поборолась!» Вот.
– Глупости говорит. Тебе отдых нужнее. Лазили по горам... Как же это? Ты карабкалась на скалы? Вот я ей напишу!
Все это говорилось для внучки, а в голове звучали строчки из последнего Лялиного письма, переданного с оказией. Письмо было таким сумбурным, совсем не в духе Ляли. Та вообще обходилась записками – через знакомых – и депешами: передать то-то... Ляля писала, что Михаил может не успеть, а потому они с Сережей осмелились вызвать его из Берлина прямо в Крым, в Алушту.
– Так на чем вы сюда приехали? Поезд днем приходит, а ты появилась чуть свет...
Ленуся страшно смешалась, точно сама была этим озадачена. Жалко скривила губы, отвернула лицо, засмеялась:
– А я ... по воздуху летела. Хочу в папин кабинет!
И сорвалась с места.
Лидия Андреевна испытала страх – до слабости во всем теле. Она даже подняться не смогла, сидела, уставясь на дверь, за которой скрылась внучка. Ее появление и вправду походило на чудо, но трезвый ум Лидии Андреевны таких чудес не признавал. Ей почему-то подумалось, что вот сейчас Ленуся не соврала... Однако мелькнувшая мысль была так абсурдна, что Лидия Андреевна строго вслух одернула себя:
– Не сходи с ума.
Неожиданно Ленуся вернулась и встала на пороге:
– Бабуль, идем со мной.
– Детка, мне к Насте надо, пусть везде протопит, я сама не успею. А в кабинете три дня не топлено. Накинь плед, замерзнешь.
– Не надо к Насте! – с силой сказала Ленуся и встала на пути, раскинув руки.– Мы сами, сами будем топить! Ты умеешь, не уходи!
В глазах девочки стояли слезы, губы ее жалко дрожали.
– Девочка моя, Господь с тобой! Я никуда не ухожу, только во двор выйду – Настю кликну. Что с тобой?
Она обняла внучку и стала гладить по голове и плечам, чувствуя, что ее собственное сердце не справляется с тревогой и сомнениями. А еще со странными мыслями, совсем не свойственными ей, с каким-то мистическим душком.
– Хочу к папе!
– Ну, пойдем...
В кабинете отца было чисто и прохладно. Сразу угадывалось, что сюда забредали для порядка – смахнуть пыль. Ленусе больше нравился этот кабинет, когда папа был дома. Тогда комната оживала. Рассеянный, как все ученые, папа оставлял следы повсюду: на диванчике – мундштук или запонки, на стуле – каминные щипцы, на крышке бюро – галстук. И папе можно было все разбрасывать, никто ему нотации не читал про порядок. Он же думал! Это Ленусю гоняли за разбросанные повсюду книжки или игрушки.
Сейчас огромный письменный стол был похож на пустыню, по которой бегут бронзовые кони... Вернее – пасутся, потому что головы у лошадок, украшавших чернильный прибор, были опущены. Зато ручка на пресс-папье в виде лошадиной головы на гибкой шее, как бы оживляла этот мирный пейзаж. Обычно зеленое сукно стола напоминало луг, но когда папа уезжал, Зося прикрывала стекло желтой скатеркой, – вот почему стол казался Ленусе скучной пустыней.
– Это чтоб стекло не разбили, – объясняла Зося свою прихоть, точно в папином кабинете кто-то бесновался в его отсутствие.
Ленуся молча стянула тряпку и уселась за стол. Лидия Андреевна прошла к окну, отдернула занавеску, украдкой выглянула во двор, где во флигеле жили Настя с Петром. Ленуся за ее спиной теперь передвигалась по комнате, щупая вещи, как это делают незрячие.
Во дворе не наблюдалось никакого движения, и это сердило Лидию Андреевну. Обычно к семи утра Петр справлялся со снегом и на садовых дорожках, и на улице. Если же он пил, то «аккуратно», стараясь не сердить барыню. Уж очень это было спокойное да теплое местечко – ему все дворники знакомые завидовали. Работы немного, обхождение деликатное, то есть – не орали, как у других бар, и руки не распускали.
А Михаил Евгеньевич даже на «вы» обращался, чем сильно смущал Петра и Настю. Дрова Петр заготавливал на весь день и утро. Но уж если он «заболевал», что время от времени случалось, то его Настя управлялась за двоих. Ирода своего она поругивала, но больше для порядку, чтобы добрая Лидия Андреевна в них не сомневалась. А сейчас флигель бессовестно спал, хотя уже пробило девять утра!
С досадой и нетерпением в сердце Лидия Андреевна переводила глаза на внучку, но та не торопилась покинуть кабинет. Вот она уставилась на портрет своего отца, Михаила, который улыбался со стены. Конечно, на фотографии, пусть и большой, не было видно, какие красивые глаза у папы, – карие, с солнышком... И волосы в жизни у него куда светлее, такие золотистые, вьющиеся, как бывает у маленьких детей. Короткая аккуратная бородка темнее волос, пышный галстук-платок, да и весь облик никак не вязались с представлением об ученом, что целый день пялится в микроскоп и пишет, пишет... Скорее он походил на художника или оперного певца.
– Я не дождусь папу, – вдруг тихо сказала Ленуся, и такая тоска прозвучала в ее голосе, что Лидия Андреевна, совсем, как глупая Зося, размашисто перекрестилась:
– Типун тебе на язык! Бога не гневи! Ты как Настя у нас! Это она всех вещими снами пугает да все каркает про близкую смерть! А сама живет себе и живет! Вон уже девять, а как сладко спит, наша бедняга! Приедет твой папа, только не сюда, а в Крым. Ляля писала. Никто ведь сюда тебя не ждал...
Ленуся с упреком глянула на бабушку и снова закружила по кабинету. Это был действительно какой-то языческий ритуал прощания: вот постояла перед барометром, нежно погладила его по стеклу, словно он был кошкой, вот подняла с книжной этажерки тяжелый подсвечник и опустила на место, вот подержала в руках каминные щипцы и вернула их на место в корзинку с дровами... Потом открыла книжный шкаф, достала свой любимый том Брэма – про собак – и, приласкав золоченый корешок, осторожно втиснула на место.
Выходя вслед за бабушкой из кабинета, Ленуся вдруг остановилась: ей почудились на плечах папины руки. Под их тяжестью она опустилась на пол и заплакала навзрыд... Лидия Андреевна подхватила ее на руки и в приступе паники позвала:
– Настя, да где же ты?!
Два следующих часа они провели в гостиной. Лидия Андреевна уложила девочку на софу, накрыла ее вязаным пледом и уселась в изголовье. Она молила Бога, чтобы тот усыпил внучку хоть на несколько минут. Ей так хотелось сбегать за Настей. Она боялась задавать Ленусе вопросы, молча гладила ее влажный лоб и опавшие щеки, а внучка давала себя утешать – расслабленно, с удовольствием, точно ей больше ничего и не надо было, кроме этих ласковых родных рук.
продолжение http://www.proza.ru/2009/08/01/522