Цикл рассказов Ложь во спасение

               





                «Госпитализировать!»
     До Москвы сестры добирались тяжело. Сначала долго месили грязь осенней распутицы и почти на два часа опоздали на последний поезд в сторону столицы. Ночевать пришлось в здании вокзала, холодном и продуваемом со всех сторон сквозняками. Съели часть того, что взяли с собой из дома и устроились спать на деревянных лавках с надписью «МПС» на спинках. Спали урывками, испугано вздрагивая и просыпаясь от каждого стука резко закрывающейся двери. Но сестры жизнью были не избалованы  и утром встали легко, чувствуя себя отдохнувшими.
       На первый проходящий скорый билетов не было, и только во второй половине дня удалось купить два билета в общий вагон пассажирского поезда, который останавливался, чуть ли не у каждого столба. Зато в Москву он прибыл очень удобно – рано утром, и не надо было думать о ночлеге в большом и незнакомом городе. Весь день был в распоряжении сестер для обустройства всех дел и удовлетворения любопытства - чем торгуют в магазинах.
      Но сначала надо было с направлением райздрава направиться в Министерство здравоохранения и получить там, если дадут, направление на лечение в одну из московских больниц. С этим направлением следовало отправиться в больницу, где могли оставить, обследовать и лечить, а могли отправить обратно домой. Но в райздраве уверяли, что положат обязательно.
Сестры знали, что у них одинаковая какая-то хитрая и непонятная болезнь, мешающая нормально жить, работать и вести хозяйство, и очень надеялись, что здесь, в столице, им помогут. С такими мыслями они открыли дверь Министерства…
     Заместитель главного врача по хирургии одной из городских больниц, человек уже немолодой и далеко не восторженный, сидел в своем кабинете и ломал голову, как решить проблему с постоянной нехваткой в больнице стерильных растворов. Страна плотно входила в полосу товарного голода, который распространялся так же на медицинские предметы и медикаменты. Как опытный врач, он понимал, что, если не решить проблему кардинально, то в какой-то момент произойдет катастрофа. Аптечная мощность больницы выдавала только 150 литров вместо требуемых 500. Не хотелось даже думать о том, что произойдет, если аптечная линия остановится. Больница на 2000 коек с большими реанимационными и послеоперационными блоками, детским боксированным корпусом и огромным операционным блоком на два десятка столов… Кстати, когда он в последний раз мылся на операцию? Чертов дефицит во всем ни на минуту не выпускает его из тисков решений организационных проблем. Настроение было плохое. Никого не хотелось видеть.
   Уже стемнело, когда в дверь постучали. Вошли две очень похожие женщины, положили на стол направления Минздрава, различные выписки, рентгеновские снимки и тихо отошли назад. Зам. по хирургии рассматривал направления, каждый угол которых был исписан точно такими же, как и он, главными хирургами других больниц. Читать их не имело смысла. Он и так знал, что скрывается за этими буквами. Отказ. Под разными соусами. Но девочка, сидящая в приемной Министерства, не теряла надежду и направляла в следующую больницу в надежде, что в какой-нибудь их все же примут.
     «Эхинококковая киста печени, с удобным краевым расположением. У той и у другой. Надо оперировать. Операция не особенно сложная, но требуется определенный опыт и хорошая техника». Он поднял глаза и стал молча поверх очков разглядывать сестер. Они, усталые, стояли рядом, одинаково одетые в темные юбки и темные бархатные пиджаки. На головах - цветастые платки, завязанные сзади, на ногах - яловые сапоги. В руках, скрещенных спереди, – одинаковые хозяйственные сумки.
     «Какой злой, старый и некрасивый. Он тоже не возьмется нас лечить».
     «Они не просят, не требуют, ни во что уже не верят, стоят обреченно, а ведь это люди, которые нас кормят»,- зам по хирургии взял красный фломастер, по диагонали написал на каждом направлении «Госпитализировать в 12 отделение» и положил их на край стола.
- Возьмите.
- Куда нам ехать сейчас?
- Никуда не надо. Идите по коридору до самого конца в приемное отделение. Там оформят историю болезни и отведут в палату.
     Сестры медленно приблизились к столу, как-то очень аккуратно взяли направления. Потом, пятясь, отошли к двери. То, что произошло потом, зам. главного врача по хирургии будет помнить всю жизнь. Женщины поклонились ему в пояс. И вышли.
     У хирурга бешено билось сердце и щипало в носу. Нажав на селекторе кнопку вызова заведующего 12 отделением, попросил того приготовить двухместную палату и поместить туда новых пациенток. Да, неплохо бы связаться с Институтом паразитологии, узнать, не появилось ли что-нибудь новенькое. Затем связался с заведующим кафедрой хирургии и попросил для лечения и дальнейшей операции выделить человека, опытного в этих вопросах. Он никогда никого ни о чем не просил. Он всегда распоряжался. Необычный просительный тон шефа слегка озадачил тех, с кем он разговаривал, но, по сути дела, гарантировал исполнение просьбы.
      Нахлынувшая затем обычная рутина засосала его с головой, и лишь через несколько дней на обходе в одной из палат он встретился со знакомыми лицами. Они улыбались. Присев на кровать, он о чем-то с ними разговаривал несколько минут. Одна из сестер достала из тумбочки и протянула ему баночку маринованных белых грибов.
- Примите, не обессудьте.
- С радостью.
     Обход продолжался, Он шел из палаты в палату, не выпуская из рук баночку, отшучиваясь на вопросы больных, где собрал, и на просьбы поделиться секретами консервирования.
     Давно на душе не было так хорошо.


                Острый холецистит

     Часам к десяти вечера боль усилилась настолько, что я попросил одного из игроков, сидящих рядом в комнате  отдыха, подойти к дежурной и  вызвать «Скорую».
- Ага, а кому? – спросил он, удивленно разглядывая абсолютно здоровые лица ребят, с интересом смотрящих видеозапись игры «Байера» - нашего ближайшего соперника в рамках Кубка УЕФА.
- Кому, кому, мне!
- Ага.
     «Скорая» прибыла, на удивление, быстро. Женщина - врач, осмотрела меня и подтвердила приговор, который я уже вынес задолго до ее приезда – острый холецистит. Надо ехать в больницу, скорее всего, на операцию. Игроки, как крестьянские дети, толпились в дверях, с интересом наблюдая незнакомую доселе картину – док болеет.
     Я уже много лет знал, что в моем желчном пузыре проживает камешек, который в комфортных условиях набирает рост и вес. Но меня он совершенно не беспокоил, и мы прекрасно сожительствовали. Но всему, как известно, приходит конец, Видать, пришло время расставаться.
     Я попросил врача отвести меня в больницу, в которой раньше работал. Она согласилась, исходя исключительно из врачебной корпоративности. В холодной и гремящей машине, мы ехали через всю Москву, направляясь в обитель боли, страха и надежды. В дороге к болям присоединились и другие замечательные симптомы, непременно сопровождающие острые заболевания органов брюшной полости. Несколько раз позывы на рвоту заставляли останавливаться, и я кое-как выкарабкивался наружу. Наконец, добрались.
     Надеждам на теплый прием не суждено было сбыться - в приемном отделении больницы работали новые, мне совершенно незнакомые люди. Врач «Скорой», оформив документы, и пожелав мне выздоровления, уехала на очередной вызов. Я остался сидеть в коридоре, ожидая дежурного хирурга. Он появился в виде молодой и красивой женщины, которая пригласила меня в кабинет, где осмотрела и завела историю болезни. Все это она проделала с выражением лица, будто я ей должен очень много денег  и не собираюсь ничего возвращать. После ультразвукового исследования, подтвердившего диагноз, меня, переодетого в больничный халат, в сопровождении санитарки отправили в отделение.
     Мы представляли вдвоем очень живописную картину. Маленькая, сухонькая, аккуратно одетая старушка, мелкими шагами семенящая впереди, и высокий толстый мужик в коротком, не сходящемся на огромном животе халатике, вытирающий собственной рубашкой гель после УЗИ, с трудом, удерживающийся от рвоты, но соблюдающий кильватерный строй.
     Громкий вопрос остановил наше торжественное шествие:
-  Владимир Александрович, что Вы здесь делаете?
- Догадайтесь с трех раз.
     Передо мной стоял врач, хирург по профессии, которого я, в бытность свою заместителем главного врача этой больницы по хирургии, принимал на работу. В памяти четко возникли все детали разговора того дня.
- Не многовато ли мест работы Вы сменили за последнее время? В чем причина?
- Пил я.
- А теперь, стало быть, не пьете?
- А теперь не пью.
- И на какую работу Вы рассчитываете?
- Возьмите, хотя бы санитаром. Детей надо кормить, иначе помрут с голоду.
- А раньше об этом не думали?
- Некогда было. Пил. А сейчас на работу не берут нигде.
     Что-то в этом человеке заставило меня поверить ему. Он не лгал, не юлил, не старался показать себя в лучшем виде, говорил открыто, что было и что есть.
- Хорошо, я приму Вас. В приемное отделение. С условием, о котором даже говорить не хочу, Вы и так его понимаете. Так ведь?
- Да, понимаю. Согласен. Санитаром?
-  Зачем же, квалифицированные кадры и опыт следует использовать по назначению. Будете хирургом приемного отделения. Там есть операционная и персонал. Вся малая хирургия будет на Вас. В большой операционный блок я Вас не пущу. Пока что. А там посмотрим.
     Он был явно не готов к такому повороту событий и, как мне показалось, слегка растерялся. Как-то неловко завертелся на стуле, а потом тихо сказал:
- Спасибо. Я не подведу. Обещаю.
      И не подвел. Ни разу я не встречал его даже  «слегка выпимшего», ни разу не слышал нарекания на работу хирурга приемного отделения, ни разу не пришлось пожалеть о принятом решении.
     Сейчас он стоял передо мной и улыбался, то ли радуясь встрече, то ли нормально реагируя на комичность моего вида. Но мне к этому времени стало совсем невмоготу, поэтому разделить его веселье просто не мог Он подошел, обнял за плечи и, открыв дверь первого на пути кабинета, уложил на кушетку.
     С этого   момента черно-белое кино сменилось цветным. Тут же появилась каталка с двумя молодцами, крохотная палата с одной койкой, столом и стулом, готовая капельница и сестра при ней. Боль, как по мановению волшебной палочки, испарилась вскоре после поступления лекарства в кровь, и я, уже совсем обессиленный многочасовой борьбой, заснул.
     А утром, после соответствующего доклада этого врача на хирургической конференции, в палату потянулся ручеек моих знакомых и друзей. Боже, какая же это радость видеть в проеме двери очередную знакомую физиономию. Видать, я был в свое время не очень плохим начальником, если много людей меня помнили даже спустя нескольких лет.
     Днем позвонил Олег Романцев и, расспросив об условиях обитания, обещал после тренировки обязательно навестить. Свое обещание он выполнил, ввалившись в мою келью с купленными по дороге телевизором  и холодильником. Третий наш товарищ, Валерка Жиляев, звонил по несколько раз в день.
     На следующий день из Израиля прилетела Сашка, и жизнь расцвела яркими красками вплоть до выписки из больницы. Была зима, морозы стояли очень приличные, и подружки одели ее соответственно погоде. Каждый день, после того, как разрешили кушать, она таскала в больницу что-то вкусное, сваренное дома.
      Юра Кротовский, мой друг и, по совместительству, профессор сосудистой хирургии, каждое утро появлялся в палате, принося свежие новости и вселяя в меня абсолютную уверенность в успехе. Эдик Гальперин, тоже мой друг, профессор и руководитель кафедрального отдела, базирующегося  в отделении, где я лежал, исподволь готовил меня к тому, что живот придется разрезать, если не удастся все сделать лапароскопически. После его ухода я перевел Сашке смысл этого разговора – Эдик даже начинать не будет операцию с помощью лапароскопа, он сразу разрежет живот. Я бы поступил именно так, принимая во внимание размеры камня. Но согласие на это он получить хотел, ведь мой анамнез был отягощен смертями отца и двоюродного брата после операций по поводу такой же болезни.
      Дорогие друзья, спасибо вам всем за внимание, чуткость и помощь в непростой для меня момент. Это незабываемо и дорого стоит.
     Ну, а дальше началась полоса бесконечных обследований, вершиной которых стала пункция желчного пузыря, проводимая длинной иглой со стороны спины. Ощущения точно такие же, что испытывает кусок мяса, надетый на шампур.
Правильно говорят, что никакой хирург не снискал себя лавров, оперируя друзей. Послеоперационный период, конечно, чем-то осложнился, но мы  все вместе, помолясь, с этим справились.
      Ходовые испытания проходимости моих желчных путей проводились в прекрасном китайском ресторанчике где-то в районе Ново-Кировского проспекта. Очень вкусная еда с бесчисленной сменой блюд и не менее вкусные напитки подтвердили, что хирургическое искусство Эдика не подвергается сомнению, а мой  организм готов к новым испытаниям на гастрономических фронтах.
      Сейчас, сидя перед компьютером в своем кабинете, я с улыбкой наблюдаю, как при попытке напрячь мышцы живота, вздувается правая сторона - отдаленный результат послеоперационного осложнения.
     В старину на Руси жителей какой-то губернии, не помню точно какой, кажется, Рязанской, звали «косопузыми». Такое прозвище они получили то ли за то, что за поясом штанов  под рубахой с одной стороны носили топор, то ли за то, что при употреблении в пищу большого количества редьки, квашеной капусты и кваса, их живот неравномерно вздувался в различных местах. Ничего вразумительного по этому поводу сказать не могу, но убежден, что являюсь носителем третьей версии подобности этим милым предкам.

      













                Аптечная линия

       Чтобы идти в ногу со временем и быть на волне невероятно «популярных» в народе мероприятий Михаила Сергеевича Горбачева по борьбе с зеленым змием, главный назначил меня, своего заместителя, ответственным  за антиалкогольную пропаганду. Чем вызвано было такое решение, для меня так и осталось непонятным. Чтоб я совсем не пил, этого сказать было нельзя, может быть, чуть меньше остальных. Как бы то ни было, каждую неделю в конференц-зале, после обсуждения наших насущных проблем, я забирался на трибуну и во всеуслышание нес какую-то ахинею о вреде алкоголя и пользе трезвого образа жизни. После успешных публичных выступлений многие слушатели подходили ко мне и предлагали отметить это событие.
      Приблизительно в это же самое время я, наконец, решился навести порядок у себя во рту. Длительное проживание в Заполярье и соответствующий высоким широтам рацион не способствовали моему стоматологическому благополучию. И хотя я твердо помнил с детства усвоенный из пионерской литературы постулат, что «в жизни всегда  есть место подвигу», ноги самостоятельно в сторону зубоврачебного кресла не шли.
      Как-то я поделился своими размышлениями по поводу желательности, а скорее даже, необходимости стоматологического лечения с заведующим анестезиологическим отделением и услышал в ответ: «Что за проблема, Владимир Александрович? Я дам наркозик, уснете, а, когда проснетесь, все самое ужасное будет далеко позади». Я слушал его и не понимал, почему же я сам до этого не додумался?  Все  мы, конечно, неправомерно завышаем свой IQ. Наметив в календаре дату, когда можно будет соединить стоматологические, анестезиологические и мой собственные усилия в одно целое, занялся текущей работой.
       Руководству больницы, к которому я в то время относился, предстояло принять очень не простое решение. Отделения задыхались от нехватки стерильных растворов. Необходимо было увеличить мощность аптечной линии по их производству, как минимум, в три раза. Но для размещения новой линии требовалось очень длинное помещение, более 50 метров  в длину. Такое помещение было, но в нем располагалась краса нашей больницы, уникальное, можно сказать, отделение – водолечебница. И нам требовалось принять решение: либо оставлять в неприкосновенности лечебницу и продолжать работать в тисках лекарственного голода, либо разрушить украшение больницы и навсегда забыть о тех ужасах, что сопровождают нехватку стерильных растворов. Другой альтернативы не просматривалось. Несмотря на большое количество личных врагов, моментально появившихся у нас в лице всех физиотерапевтов больницы, было принято решение строить на месте водолечебницы аптечную линию. И как показало доигрывание, это было совершенно правильное решение.          Средства на претворение этих замыслов у больницы в то время были, и несколько иностранных фирм боролись за право осуществить проект.
       Все это я рассказываю не потому, что считаю безумно интересным, а потому, что строительство этой линии в дальнейшем пересечется со строительством, как выразился классик, моста через мой рот.
     И вот наступил этот замечательный день, когда мы собрались все вместе: стоматолог, анестезиолог и я...
     Пришел в сознание оттого, что кто-то довольно крепко лупил меня по щекам и говорил: « Просыпайся! Просыпайся!». Обычно, когда пациент после наркоза открывает глаза, успокоенный анестезиолог отмечает это событие в наркозной карте и дает больному благополучно досыпать дальше. Я открыл глаза и, зная все законы жанра, собрался продолжать спать. Но не тут-то было. Откуда-то взявшиеся два молодца взяли меня под белы рученьки и поставили на подгибающиеся ноженьки. Заведующий анестезиологией дружески - доверительным тоном пытался донести до моего сознания, что главный срочно просит с ним связаться. Услужливые руки поднесли телефонную трубку к моему уху. Голос главного много чего говорил, но главное я понял. У него возникла проблема,- приехала группа немцев с проектом аптечной линии, но без переводчика. Зная, что я когда-то владел немецким, он быстро отпасовал делегацию ко мне. Сейчас они сидят и дожидаются в моем кабинете. А еще я понял, уже реагируя на голос стоматолога, что тот все благополучно закончил. Эту приятную новость я осмыслил уже вне стен стоматологического кабинета, влекомый под руки двумя сопровождающими по подземному переходу из одного здания в другой. Вероятно, эта радостная весть настолько успокоила, что я благополучно отключил сознание и заснул. Но движение вперед продолжалось.
      Попадающиеся навстречу сестры и санитарки, везущие по переходу тележки с ужином, видя эту живописную картину, взмахивали руками и восклицали (это мне рассказали потом): «Наш-то главный антиалкоголик, во наелся! Ноги не идут!»
     Перед кабинетом молодцы прислонили меня к стенке и привели ненадолго в чувство, чтобы я мог зайти внутрь хотя бы в сопровождении одного из  них. Собрался с силами, зашел, поздоровался, извинился, сослался на нездоровье, показал, где кофе и коньяк и попросил немного подождать меня. Затем лег тут же на диван и уснул.
      Проснулся от шума и смеха. Мои немцы, видимо,  очень довольные теплым приемом, сидели за столом, выпивая и закусывая. Мне показалось, что в таких условиях они могли бы еще долго держать оборону. Мысленно окидывая взором все события прошедшего дня, похвалил себя за проявленный героизм и с хорошим настроением, но половинным количеством зубов во рту сел за стол переговоров.
   


                Отчисление

     Я лежал на полу, на себе познавая все прелести острого радикулита, когда раздался звонок в дверь, и в комнату быстро вошла мать одной из Сашкиных подруг. Женщина она была веселая, боевая и хваткая, умело использовавшая постоянный товарный голод в стране и свое понимание рыночных отношений для создания материального благополучия в одной, отдельно взятой семье.
- Света, мне надо пошептаться с Вовкой, оставь нас на пару минут. Ты чего тут разлегся? Твою дочь вчера из института вышибли!
      Спустя несколько минут она усаживала меня, стеклянного, боящегося чихнуть или сделать любое неосторожное движение, в такси.
-С Богом, давай двигай, улаживай все.
    Уладить все оказалось делом невероятно сложным, практически, невыполнимым. Любой человек в руководстве института пищевой промышленности, в котором моя дочь грызла гранит науки, разводил руками и повествовал о своей беспомощности. Вот если бы я пришел вчера, до того, как был подписан приказ об отчислении за неуспеваемость, тогда этот вопрос решить было проще простого. Сколько ребят учатся за гранью дозволенного! Личный контакт представителей ректората с родителями студентов всегда приветствовался, поскольку давал оптимальный результат. Тем более, что Сашку предупреждали и даже называли конкретную дату, к которой она была обязана подчистить все свои «хвосты», иначе приказ последует незамедлительно.
      Мне сообщили также, что этот приказ был вызван тем, что моя дочь, по непонятным для преподавателей причинам, в один прекрасный момент полностью прекратила учиться и посещать занятия. Никакие увещевания  не помогали, даже беседа с ректором не сдвинула проблему в положительную сторону.
      Причину такого внезапного отвращения к познанию удалось выявить довольно быстро – высокий, атлетического сложения блондин, на которого моя дочь смотрела, как кролик на удава, без сомнения, являлся краеугольным камнем всей этой катавасии. Но он, как и подобает мужчине, не перенес  свои романтические страдания на познание принципов охлаждения продуктов и кондиционирования помещений и окончил Alma mater c красным дипломом.
     Винить Сашку, счастливую своим красивым первым романом, было бессмысленно, хотя я сучил ножками, что-то кричал и рвал на голове редкие волосы. Когда в очередной раз приехал в институт и шел по галерее второго этажа в расстегнутой шинели, как Феликс Эдмундович по коридорам Лубянки, а Сашка уныло плелась сзади, то неожиданно нос к носу столкнулся с группой темнокожих студентов. Это переполнило чашу.
-Негры…(пара слов не для печати), негры учатся, а ты…!!! – орал я во весь голос.
     Внутри у меня было полно слов, но составить из них что-либо членораздельное не выходило. Меня распирало от гнева и обиды. Негритята, наверняка, хорошо понимавшие русский язык со всеми его замечательными вводными словами и предложениями, в ужасе шарахнулись в сторону.
     На каком-то этапе битвы за Сашкино образование в ней самой проснулось желание продолжать вкушать «разумное, доброе, вечное», и вместе с матерью и одним из своих приятелей по кличке "Чиба" отправилась в профком института. В ней теплилась надежда, что активная игра на клавишных в  студенческом оркестре должна помочь восстановлению. С председателем профкома разговаривала Светка, а затем в библиотеке диктовала своей дочери текст заявления, который тот обещал рассмотреть. Во время процедуры эпистолярного творчества в библиотеке появился тот самый «краеугольный камень». Увидев его, Сашка забыла все на свете, бросила писать и стала толкать локтем в бок своего приятеля:
-Вон он, вон он!
Тут же последовала резкая затрещина от разъяренной матери:
-Пиши!
Присутствующие в библиотеке студенты, в общих чертах знающие Сашкину проблему, громко гоготали. Надо же, элегантно одетая, интеллигентная женщина – и вдруг такой демарш.
     Во время традиционной баньки по четвергам на стадионе «Шахтер» в Сокольниках обсуждался только один вопрос: «У Вовки дочь из института вышибли». Я рассказал друзьям все, что знал к этому моменту, что сделал сам, с кем встречался и каковы результаты. Ответы были таковыми, какими я и ожидал их услышать:
- Позвони мне часов в семь.
- Я переговорю кое с кем. О результатах сообщу.
- Будь готов завтра с утра поехать со мной.
     Нет, мы не восстановили Сашку на дневном факультете; приказ отменить было невозможно, несмотря на то, что к ректору приходило несколько профессоров, прося высочайшего снисхождения к непутевой студентке, а разных звонков со стороны в его приемной раздалось - не счесть! Но ее взяли в качестве лаборантки на кафедру органической химии этого же Института с правом вечернего обучения, которое она, с грехом пополам (в прямом смысле этого выражения), довела до логического завершения.
     Во время ее свадьбы  с нашим героем, один из руководителей Института, принимавший участие в Сашкиной судьбе, сказал:
- Сегодня мы женим наших лучших студентов…
   Эти два «лучших студента» со своим двадцатилетним сыном улыбаются с фотографии на моем письменном столе, загорелые, дружные, счастливые. А я, глядя на них, лишний раз поражаюсь женской интуиции. Ну, на самом деле, на кой черт нужен был Сашке институт, химия, пищевые пластмассы?
    
    

                Ложь во спасение

     Телеграмма от Светки с указанием номера рейса и датой прилета пришла за несколько дней до момента, когда надо было ехать встречать в аэропорт. Такая процедура повторялась каждый год летом, когда женская половина моей семьи после месячного отдыха в Гаграх возвращалась домой. Мне нравились эти встречи, нравилось наблюдать, как два любимых человека, темных от загара, с выбеленными солнцем волосами и обгорелыми носиками идут по проходу, нравилось прятаться за колонной и наблюдать, как они вертят своими русыми головками, ища и не находя меня глазами.
     Все было, как обычно, и в этот раз. Я приехал немного загодя и через стеклянную стену вокзала наблюдал, как к полосе приближаются, заходя на просадку, самолеты. Самой полосы и момента приземления из окон аэропорта видно не было. Все было буднично, шла работа большого аэропорта, самолеты садились и взлетали, по огромной бетонированной площадке перед зданием вокзала сновали машины, ходили люди.
     Резкие звуки сирен, издаваемые машинами специального назначения, вдруг прорвались сквозь гул работающих авиационных двигателей, достигли ушей встречающих и моментально преобразили царившую здесь обыденность. По бетонному полю мчались куда-то туда, в сторону полосы санитарные и пожарные машины, Им навстречу уже поднимались клубы черного дыма, в толще которого появлялись желто - красные языки пламени. Все понимали, что там происходит скрытая от глаз трагедия.
     Движения самолетов по этой полосе прекратилось, а через какое-то время стали одна за другой появляться на поле другие санитарные машины, вероятно, уже вызванные из города. Поскольку выезд с территории аэродрома был рядом со зданием вокзала, то прильнувшие к окнам притихшие люди наблюдали за этим хороводом ревущих красно-белых санитарных машин, уже собственной кожей ощущая неумолимо наползающую волну страха.
     С пожаром, вероятно, справились довольно быстро, потому что черный дым вскоре стал не видим, хотя тепловое марево над этим местом еще долго висело в воздухе.
     Что там произошло? Все терялись в догадках, но почему-то были уверены, что трагедия произошла не с тем самолетом, который встречают они. Наконец, по радио объявили, что встречающих рейс такой-то из Адлера просят подойти к стойке такой-то. Ноги были ватными, когда я шел туда – это был рейс, которого ждал. Пришли, конечно, и все присутствующие в здании  аэровокзала.
     Чиновник объявил, что произошла авария, причин которой пока никто не знает, но этим уже занимаются. Возникший пожар и паника на борту усугубили ситуацию. Есть жертвы и пострадавшие. Назвать точно он, к сожалению, пока не может. Все эти данные уточняются. Оказывается помощь в полном объеме, какую только может предоставить аэропорт крупного города. Кого и в какие больницы отправили, он пока тоже сообщить не может. Обращается к нам за помощью, с просьбой сообщить все сведения о тех, кого мы встречаем.
      Стало ясно, что получить какие-либо конкретные сведения не представляется возможным, надо ждать и надеяться. Никогда в моей жизни, ни до, ни после, не было подобного ожидания. Стоял у стеклянной стены зала ожидания, смотрел на летное поле и ничего не видел. Внутри все дрожало, трудно было сделать полный вдох, что-то мешало. Бесцельно бродил по зданию, ничего не видя. Ноги само несли в зал, где встречают пассажиров. Сознание отказывалось принимать на веру самое ужасное. В голове проигрывались ситуации, при которых я анализировал собственные медицинские возможности помощи своим девочкам, окажись они в числе пострадавших.
     Прошло какое-то время. Вновь по полосе побежали самолеты, жизнь постепенно входила в свою обычную колею, вокруг стали раздаваться радостные возгласы и смех, появились счастливые, улыбающиеся лица. Но все это ко мне не имело никакого отношения, это было что-то из прошлой жизни.
     Кто-то тронул меня за плечо. Раздраженно обернулся. В шаге от меня стояли мои родные и любимые существа, загорелые, с выгоревшими волосами и облупившимися носиками. Мои глаза, глаза хирурга, быстро перебегали с одной на другую, ища следы соприкосновения с огнем. Но все было в порядке.
- Где ты бродишь? Мы тебя с трудом нашли. Ты что, не рад нам?
Я не мог произнести ни слова, только молча прижимал их к себе. Я боялся задавать вопрос, что с ними произошло, и что пришлось пережить в горящей машине. Когда я все-таки набрался смелости и попросил рассказать, что с ними произошло, то услышал фантастическую историю.
      Дело в том, что, по правилам Аэрофлота, ребенок в возрасте до пяти лет имеет право на бесплатный полет, более старший – на полет по билету в половину цены. Наши события происходили в августе, а 18-го июля Сашке исполнилось 5 лет, и она потребовала от матери отметить это событие в «Гагрипше», самом известном ресторане Гагры и на побережье. На вопрос, что они там будут делать, моментально ответила: «Как что? Потанцуем, попоем». С тех пор это выражение сопровождало нашу семью при любом сборе в ресторан.
     Светка решила сэкономить на билете, и при посадке в самолет солгала, сказав, что дочка еще не достигла пятилетнего возраста. И они прошли бы в этот злосчастный самолет, если бы Сашка вслух не возразила матери:
-Как это не достигла? 18 июля мне исполнилось 5 лет!    
-Я тебя поздравляю, малышка,- сказала дежурная у трапа и, обращаясь к Светке, добавила,- Прошу Вас пройти в аэропорт и купить билет на взрослого ребенка.
     В этот самолет они уже не попали. Он улетел без них.
     По дороге домой нас еще долго обгоняли санитарные машины с включенными, рвущими душу сиренами.
     Я, часто встречая в литературе выражения, завоевавшие себе право на долгую жизнь, поражаюсь их лаконичности, точности и глубине. Казалось, что их невозможно ни только оспорить, но даже спорить бесполезно. А как  же быть с фразой «Ложь во спасение»? Да, была ложь, раскрытие которой помогло спасти две жизни. Тут все верно. А если бы она восторжествовала?






















                Китайская ваза

     Назвать ее «старинной китайской вазой» нельзя, поскольку современный человек уже приложил к ней руки, переделывая под настольную лампу. Справедливости ради, надо сказать, что сделал он это очень красиво, стильно и с большим вкусом. Низ вазы художник «обул» в изящную подставку с тремя ножками в виде стилизованных крылатых львов, а на голову водрузил корону с двумя причудливой формы ручками, которые изящно изгибались и заканчивались разинутыми пастями каких-то чудовищ. И обувь, и головной убор вазы были сделаны из золотистого металла и, на мой вкус, только украшали полуметровую китайскую красавицу.
     Цвет вазы постепенно менялся от светло голубого внизу к темно синему вверху. Так выглядело ночное небо с луной и  разбросанными по нему золотыми звездами. Центральная композиция представляла собой орхидейное дерево с бело розовыми цветами, на одной из ветвей которого сидела пара крупных золотых попугаев.
     Эту вазу я помню с детства, она стояла в доме моих родителей, украшая собой скудный интерьер комнаты в коммуналке и радуя взгляд хозяев дома и гостей в маленькой двухкомнатной квартирке, полученной ими где-то в пятидесятых годах.
     Светка всегда любовалась ею, приходя в гости к старикам, и всячески давала понять моей матери, что совершенно не возражала бы от такого подарка. Но та не торопилась это делать, и только после ее смерти отец принес вазу в наш дом.
     Когда семья собиралась уезжать в Израиль и решался вопрос о том, что брать с собой, а что оставить, ни у кого не возникал вопрос, где окажется ваза. Другого мнения придерживались таможенные службы СССР, издав на этот случай массу запрещающих вердиктов и сведя разрешенный к перевозке перечень к минимуму. Идти с вазой в Министерство культуры страны за разрешением на вывоз было бессмысленно, не давали такового и на предметы менее ценные. Поэтому решили, что поедет она в одном из баулов, среди мягких вещей без разрешающих документов, то бишь, контрабандой.
     Что касается  решения проблемы селекции другого домашнего скарба, то  в ее решении оказали помощь воры, утащив из дома в наше отсутствие, практически, все, что было более или менее ценным. Очень хорошо помню те ощущения, что возникли при виде взломанной и приоткрытой входной двери. Сначала почему-то не хотелось входить в дом, а затем, при виде того разгрома, что учинили воры, меня не покидало чувство незаслуженной обиды.
     На наше счастье, жулики большим эстетическим вкусом не обладали, и ваза встретила нас, спокойно стоя на своем месте. Светка схватила ее, и, как с ребенком на руках, потеряно бродила по квартире.
     Наш маршрут лежал поездом в Будапешт, а оттуда самолетом в Тель Авив. Границу пересекали в Чопе, и именно там должна была быть окончательно, как нам тогда казалось, определена дальнейшая судьба «китаянки». Наш вагон отцепили и перегнали в тупичок, где таможенники вплотную приступили к исполнению своих обязанностей. К нам в купе зашел красивый молодой человек в форме и попросил предъявить документы и вещи к таможенному досмотру. Баулами было забито все купе.
     Прочитав документы, молодой человек встал, посмотрел на баулы, выбрал один из них и попросил открыть. А дальше было все, как в цирке, когда фокусник снимает цилиндр, опускает в него руки и за уши достает оттуда живого зайца. Все было в точности так, только вместо зайца в руках у него была наша ваза. Лицо молодого человека не выражало ни удовлетворенности от умения находить спрятанные вещи, ни злорадства. Узнав, что на вазу нет разрешающих документов, он просто сказал, что сам он решить не может, надо отнести ее в здание вокзала, где находится эксперт по таким вопросам, и если разрешение будет получено, езжайте с Богом и с вазой, а если нет, то она должна остаться в стране.
      Нас до границы провожала Вика – сестра моего зятя Сережи. Было решено, что к эксперту они пойдут вдвоем, и, если не разрешат оставить вазу у нас, Вика заберет ее к себе, в Москву. Пока они собирались в путь, я прошел по вагону в дальний тамбур и проверил все двери. Какое-то чувство подсказывало, что можно попытаться поискать способы возвращения  вазы в уютный баул. Две боковые двери были надежно заперты, а торцевая, конечно, открыта. Когда вагон отцепляли от состава, об этом не подумали, а может быть, просто забыли. Да здравствует наше российское, мягко говоря, разгильдяйство!
       Когда на путях появились Сережа и Вика, понуро шедшие в здание вокзала, я открыл дверь и свистнул. Серега все понял, только взглянув на приоткрытую дверь. Отдав мне вазу, они продолжили свой путь, но только с другой целью - посадить Вику на московский поезд. Я вернулся незаметно в купе и, уложив путешественницу на ее место в бауле, отправился за Светкой, нашедшей в лице хорошо воспитанного таможенника терпеливого слушателя.
     Вернулся Сережа, сообщив, что разрешение получить не удалось, и вазу забрала Вика. Светка захлюпала носом, а молодой человек виновато развел руками, извинился и удалился. Словесно убедить Светку, что все в порядке, не удалось. Только предъявление конкретного предмета убедило ее в реальности происходящего. Много ли человеку нужно для счастья? Поехали дальше.
     В Будапеште нас посадили в самолет израильской компании «Эль Аль», но через какое-то время попросили покинуть его. Полет перенесли по каким-то причинам на следующее утро. Один лишь я знал конкретную причину переноса времени вылета,- за всю свою жизнь ни разу не вылетал во- время. Мое имя в списках пассажиров заранее обрекало всю группу на ожидание и неприбытие во время. Стюарды объявили, что завтра утром мы должны придти в этот же самый самолет и сесть на те же самые места. В гостинице мы обнаружили, что забыли в салоне сумочку с остатками фамильных драгоценностей, оставшихся в живых после нашествия воров. Естественно, что на следующее утро в салоне самолета, в который никто, кроме экипажа, не заходил, ничего не обнаружили. Первые впечатления о стране, нашем новом месте обитания, были очень знакомы – здесь тоже воруют. Дальнейшая жизнь нас в этом утвердила. Но путешествие продолжалось. Мы - в салоне, ваза – в багажном отсеке.
    В Телль Авиве после всех паспортных и визовых проверок пошли получать багаж. По двигающееся ленте конвейера двигались сумки, чемоданы, баулы. Среди этого карнавала багажа мы узнали и выудили все наши баулы…, кроме одного. Правильно, не было того самого, многострадального, с вазой. Пропажа последней нашей ценной вещи просто добила Светку. Бедняжка сидела на баулах, как погорелец, необычно молчаливая и ко всему безучастная. За короткий срок она потеряла, практически, все, что наживала годами. Ее можно было понять, но нельзя помочь.
     Из Телль Авива мы уехали на север страны, в маленький красивый и очень ухоженный городок – Кармиель, откуда в течение еще долгого времени наведывались в один из терминалов аэропорта, где хранились невостребованные вещи пассажиров, и проходили вдоль стеллажей, в тщетной надежде встретить знакомый баул. Каждый раз, когда кто-нибудь из нас отправлялся в Телль Авив, Светка подходила и просила заехать на склад, дабы  еще раз посмотреть, не появился ли там наш груз. Она не теряла надежды вновь взять в руки свою вазу.
      Прошло несколько месяцев, и однажды в дверях нашего дома появился сияющий Сережа с заветным баулом на плече. Будучи по делам в Телль Авиве, решил в последний раз посетить грузовой терминал, и в дальнем углу стеллажа обнаружил нашу пропажу в целости и сохранности, даже с маленьким нераскрытым замочком на «молнии». Где была наша ваза все это время, в каких странах и аэропортах? Перепутали рейсы и отправили в другое место? Такое в гражданской авиации случается не редко. Но точно на этот вопрос уже не ответит никто.
     Моя версия на этот счет тоже относится к разряду полуфантастических. Когда багаж двигается конвейером к самолету, его «просвечивают» на предмет оружия и прочих недозволенных вещей. Контуры нашей красавицы очень напоминают авиационную бомбу. Не смейтесь, это на самом деле так. Продолговатый цилиндрический корпус, слегка зауживающийся книзу, и верхняя корона с двумя ручками, ни дать, ни взять – стабилизаторное оперение бомбы. Увидев такое редкое зрелище на экране (как вы понимаете, авиационные бомбы не каждый день провозят в гражданском багаже) даже  опытный человек решит отставить этот баул в сторону и потом, после того, как схлынет основной поток, в спокойной обстановке разобраться с непонятным грузом. Это не важно, что самолет уже улетит, и потом уже никто не вспомнит, с какого рейса этот багаж. Главное-безопасность.
     Так это было, или нет, сейчас уже не узнать, да особенно и не актуально. В конечном итоге мы все добрались до конечной цели путешествия, по пути несколько улучшив материальное состояние московского жулья, удовлетворив тонкий эстетический вкус израильских авиаторов и внеся посильный вклад, если не напрямую в антитеррористическую борьбу, то в проверку бдительности на одном из ее фронтов – это точно.
     Ваза вернулась в дом. Туда, где хозяйка не верила в ее исчезновение  и  все эти долгие месяцы ждала возвращения; туда, где каждая их встреча сопровождалась прикосновениями теплых, нежных  и трепетных рук; туда, где она ощущала тепло от каждой пары глаз, на нее обращенных.
     Ваза вернулась в свой дом.





                ШМАС

    Московская школа младших авиационных специалистов, куда я попал после расформирования части в Норильске и в которой потом прослужил пять лет, говоря языком одесситов,  была «чего-то особенного».
     Детище Главкома ПВО страны, нежно им любимое и оберегаемое от всех происков местных властей, давно косящихся на зеленый оазис, обнесенный забором в самой Москве метрах в семистах от метро, представляло собой большую хорошо ухоженную территорию с добротными трехэтажными домами и развитой, как сейчас принято говорить, инфраструктурой.
    Здесь в течение нескольких месяцев обучали солдат профессии авиационного механика, специалиста по аэродромному обслуживанию авиационной техники.
     Командовал этим учебным заведением человек жесткий и грубый, если не сказать,  хамовитый, тихо презиравший всех, кто стоял ниже его на служебной лестнице и подобострастно гнувшийся перед сильными мира сего. Вероятно, в этом и состоял «секрет» его служебной карьеры. Опыт длительного пребывания в столичных армейских кулуарах    позволял ему  безошибочно определять, когда пролаять, а когда лизнуть.  Внешне он выглядел вполне импозантно в хорошо сшитом у дорогого портного мундире и фуражке, фасон которой только через 20 лет нашел широкое распространение в Армии и милиции, с полями такого размера, на которые спокойно мог совершить посадку вертолет. Об уровне его интеллекта  можно судить по крылатой фразе, однажды им произнесенной: «Что вы как пять пальцев, все в растопырку. Надо сожматься!». Но, справедливости ради, надо сказать, что Большой Театр он посещал, это я знаю точно.
     Кроме основного предназначения, с которым школа справлялась довольно успешно за счет добросовестной работы преподавателей, у нее было еще несколько сфер деятельности, о которых было не принято распространяться.
    Каждое утро к воротам части подкатывались автобусы и наши солдатики во главе с офицером отправлялись выполнять служебные задания в различные организации и частные дома, а вечером возвращались в казарму, таким оригинальным способом закрепляя пройденный учебный материал.
     Я сейчас не помню точно, кто у кого был шефом – Дворец Спорта в Лужниках у нас, или мы у него. Но это роли не играет. Наши курсанты отправлялись туда и за одну ночь превращали зрительный зал Дворца в ледовую арену, а через несколько дней трансформировали ее в баскетбольную, или какую-нибудь иную спортивную площадку, чтобы еще через несколько дней вернуть зрительный зал на место. За такую шефскую помощь наш командир получал бесплатные пропуска в ложу «А», что находится сразу за спинами хоккеистов и чуть ниже ложи самого Леонида Ильича. Офицерам школы тоже доставались пропуска и недорогие билеты после тщательной их селекции командиром и его заместителями. Но поскольку солдат «в ночное» сопровождал офицер, то, естественно, он возвращался тоже с пропусками, и мы часто сталкивались со своим командиром в этой самой ложе «А» к его вящему неудовольствию. Цитирую его слова: «Всяким Сявкиным – Малявкиным нечего делать в этом секторе стадиона!».
     Производство всякого рода поделок, украшавших письменные столы и кабинеты вышестоящего руководства – это следующая сфера «трудовой деятельности» военной авиатехнической школы.  Макеты самолетов различных типов и грозно стартующих ввысь ракет из металла и оргстекла на полированных деревянных подставках уходили за ворота части с регулярностью налаженного производства. Заказы самого Главкома выполнялись специальным умельцем с особой тщательностью. Будучи заядлым рыбаком, он заказал однажды  такую шкатулку, в которой можно было бы хранить мелкие рыболовные принадлежности (блесны, крючки, грузила и т.п.). Мне посчастливилось  увидеть ее  в почти готовом состоянии, представляющую собой чудо столярного мастерства, раскладывающуюся гармошкой в разные стороны, с десятками ящичков различной формы. Уверен, что вывести ее за границу не удастся, поскольку таможня не даст       « добро», приравняв к национальному достоянию.
     Вершиной «боевого» предназначения нашей школы было наличие в штате человека, род занятий которого не смог бы отгадать никто ни с трех, ни с десяти раз, даю голову на отсечение. Это был….  ювелир! Правда, здорово? На территории военного объекта, вдали от всех контролирующих и присматривающих органов – спокойная работа с драгоценными металлами и камушками. А за окном его мастерской можно было наблюдать, как солдатики ломают баскетбольную площадку, чтобы на ее месте вырыть пруд для  пары черных лебедей. Очень романтично!
        Иногда деяния нашего командира доходили до абсурда и заканчивались курьезом. Как-то он решил исправить несправедливость, заключающуюся в том, что ему приходится ждать в машине перед воротами школы, когда дневальный подойдет и откроет их. Он целых 10 секунд ждет какого-то Сявкина! Был приказано оборудовать ворота автоматическим открытием, причем чтобы  один пульт радиоуправления воротами находился в машине, дабы шофер, находясь в зоне видимости ворот, мог на ходу открыть их.
     Эту сложную работу выполнял один из знающих и толковых офицеров, который, как и все остальные, был переполнен взаимной и нежной  «любовью» к своему командиру. Он сделал так, что это устройство периодически самостоятельно переключалось на частоту, на которой  пилоты рейсовых самолетов, заходящие над нашей частью на посадку в  одном из аэродромов Москвы, переговаривались с вышкой. Устройство, управляющее бустерами, снятыми с истребителей, тут же откликалось на сигнал с самолета и открывало ворота. Да пару раз ворота почему-то сами перед носом командирской машины стали закрываться. Но это такие пустяки, главное-то было достигнуто,- командир ни секунды не задерживался у презренных ворот.
    Однажды утром, когда на территории школы проходила выставка современного вооружения войск ПВО, ворота начали открываться. Дневальный – узбек выскочил приветствовать машину и сидящего в ней офицера, после чего отправился в будку допивать свой чай. Но через несколько минут вновь был вынужден прервать священнодействие  и бежать приветствовать такую-же машину с офицером. Вторая машина подрулила к штабу, из нее вальяжно вышел командир, принял рапорт дежурного по части, что все в порядке и никаких происшествий за время командирского отсутствия не произошло, и отправился на территорию выставки, еще раз хозяйским оком все осмотреть в ожидании очень высокого начальства, обещавшего прибыть вскорости. Велико же было его удивление, когда среди военных экспонатов он обнаружил свободно ходящего и что-то записывающего… военного атташе Канады, перед машиной которого гостеприимно распахнулись ворота нашей части. Немая сцена.
      В это время в будке дневальный – узбек, попивая из пиалушки свой чай, прокручивал в своей головке события сегодняшнего утра: « Странно, командир два раза заезжал, а ни разу не выезжал. Может это был не командир? Тогда кто? Ох уж эти русские, все они на одно лицо».












                БЛЕФ

     Новое пополнение в количестве нескольких сот человек прибыло в часть на рассвете. Через несколько часов, направляясь с докладом о результатах первичного медицинс4кого осмотра в кабинет командира части, я, приблизительно, представлял, что придется сейчас выслушать.
     Взаимоотношения  "начальник – подчиненный" в Армии отличаются от таковых в гражданских учреждениях. Когда наглость, тупость, грубость и неприкрытое хамство цивильного начальства окончательно "достает" тебя, всегда существует последняя возможность избавиться от этого ужаса, написав заявление об уходе. В Армии такой  номер не проходит, и ты вынужден глотать выходки своего командира бесконечно. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю, поскольку застал еще в роли командиров и старших начальников офицеров, прошедших войну.
     Мальчишкой я много лет жил в гарнизонах, наблюдая и сравнивая то, что читал в книгах о русском офицерстве, с тем, что представало перед глазами ежедневно. Либо врали книги, либо за деревьями не видел леса, либо моей детской голове в ту пору не дано было понять всего, что открылось через несколько лет. Нет, книги честно рассказывали о том, как тщательно готовились мальчики России к своей офицерской карьере, что им приходилось изучать и познавать, как годами их сознание впитывало те понятия чести долга  и веры, что лежали в основе пребывания офицера на этой грешной земле. Просто к началу второй мировой войны их, практически, не осталось в живых. Революция, годы красного террора, гражданская война и сталинские репрессии сделали свое дело, пройдясь косой по рядам русского офицерства, не пожелавшего по тем, или иным причинам отбыть в эмиграцию. Им на смену пришли люди, не столь образованные и не столь профессионально подготовленные, но зато  свято верующие в идеи марксизма-ленинизма и умеющие прекрасно выступать с трибун , прославляя власть и вождей.
     Первые месяцы войны все расставили по местам, и погибших в кровавой мясорубке горлопанов сменили офицеры, сумевшие объединить и противопоставить рвущимся к Москве немецким войскам мужество, отвагу и стойкость. К сожалению, на передовой век пехотного, артиллерийского или танкового командира очень короток, смена их проходила настолько часто, что училища не успевали готовить их по полной программе. Поэтому сначала перешли на сокращенную, а потом и просто стали готовить младших командиров на ускоренных курсах. 1945-й год прошедшие войну и оставшиеся в живых встречали в довольно высоких званиях, с заслуженными орденами и медалями на груди и совершенно специфическим стилем командования своими подчиненными: "...Твою мать! Застрелю! Что, в штрафники захотел? Да я тебя... Вперед!" Этот метод они не сами придумали, он пришел к ним сверху, с самого верха. Именно так разговаривал со старшими офицерами присланный из Ставки маршал, на всю жизнь оставшийся кавалерийским унтером. Наглядные уроки быстро воспринимались и ползли вниз по иерархической лестнице вплоть до окопов на передовой.
 Мне, шестилетнему мальчишке, было не понять, почему уже после войны в совершенно спокойной мирной обстановке генерал разговаривает с младшим по званию офицером, как зажравшийся помещик со своим крепостным холопом.  В 1822 году за слова "Я вас в бараний рог скручу!", произнесенные на смотре лейб-гвардейского Егерского полка, капитан Норов, боевой офицер, кавалер многих наград за храбрость, потребовал сатисфакции у самого великого князя Николая Павловича, а остальные офицеры тут же подали в отставку. Полагаю, что, случись подобное с представителем Ставки, кавалерийский унтер достал бы пистолет и, без зазрения совести, застрелил вставшего на защиту своей чести и достоинства офицера.
Вот, приблизительно, с таким лексиконом и мировоззрением победителя вернулись в свою страну российские офицеры, оставив в памяти народной на долгие годы образ малограмотного, сквернословящего, крепко пьющего и ничего не уважающего хама. Но время неумолимо двигалось вперед, армия совершенствовалась, и современное оружие и техника требовали совершенно других офицеров.  И они появились, молодые, грамотные, знающие свое дело специалисты, очень болезненно воспринимавшие на свой счет прежнее мнение окружающих об элите русского воинства.
     Однажды, работая в качестве врача части в Норильске, я с женой был приглашен на какое-то торжество к нашим приятелям. Поскольку я знал, что к началу не успею, то в квартире, что располагалась этажом ниже, у других наших приятелей, для меня была оставлена цивильная одежда, в которую переоделся и поднялся к столу. Присутствовали и знакомые, и незнакомые люди. Один из них, сейчас не помню точно в связи с чем, с какой-то злостью начал поносить Армию, вообще, и офицеров, в частности. Мол, они и такие, и сякие, полные тупицы, бездари, малограмотные дикари, слово " корова" через "ять" пишут и т.д.
     А происходило это уже во времена, когда, практически, завершалось омоложение офицерского состава, когда почти все из них имели за плечами, как минимум, средние военные училища, а многие – высшие и Академии. Если быть полностью объективным, то процент дураков в Армии в это время был не выше, чем в промышленности, транспорте или в сельском хозяйстве. Все нивелировалось. Я начал было возражать и доказывать, что сейчас невозможно управлять современной военной техникой без знания электрики, радиотехники и электроники. Но мои возражения только подливали масла в огонь. И я решил сменить тактику. Объединившись со своим оппонентом в единый блок, начал тоже поносить русское офицерство, приводя в качестве доказательств его малограмотности и бескультурья примеры из живописи, музыки, балета, литературы и искусства, о которых, якобы, доблестные защитники Отечества понятия не имеют. При этом я постоянно обращался к своему новому партнеру со словами:
     - Но Вы-то, наверняка, знакомы с произведениями Перголези? А Бердяева Вы любите? Что больше всего нравиться Вам у Утрилло? Что последнее Вы читали у Виолара ?" и.т.д.?
За каждым из таких вопросов следовал ответ "Нет", и постепенно перед глазами всех сидящих за столом стал проявляться образ ничего не знающего человека, огульно обвиняющего офицерский корпус Армии в невежестве. В довершение этой жестокости я пошел наверх, вновь переоделся в офицерскую форму и вернулся за стол.
     Со следующего утра и вплоть до сегодняшнего дня меня жжет стыд за тот глупый и дешевый фарс. Сейчас я все бы это проделал совсем иначе, много быстрее, больнее, но совершенно не оскорбительно для достоинства. Который раз прокручивая в голове события того вечера, постоянно убеждаюсь, что в одном, по крайней мере, мой оппонент не ошибся: сохранились еще дураки в армейской среде.
     И мог ли я тогда подумать, что через несколько лет жизнь снова докажет, что этот человек был в чем-то прав. Подтверждением явилась встреча с типичный представителем того самого послевоенного офицерства во всем блеске своих отрицательных качеств. Самым интересным во всем этом было то, что новый герой никогда не был на фронте, под бомбежкой, или просто в экстремальной ситуации, а надо же, всеми оборотами унтерской речи и манерой поведения представителя Ставки владел в совершенстве.
    Им был мой новый начальник, полковник, командир школы младших авиационных специалистов, куда я прибыл для дальнейшего прохождения службы из районов Крайнего Севера в звании капитана. Вероятно, то, что я не первый день служил в Армии и прибыл не из "военно-паркетных" частей Москвы,  а из настоящих войск, да еще расположенных где-то на краю земли, помогло мне попасть под жесточайший пресс командира не сразу, а несколько позднее. Но, думается мне, что он просто изучал вопрос моего перевода в Москву, не так часто офицеры с периферии попадают в столицу без серьезной "мохнатой лапы". И только убедившись в том, что за спиной у меня никто не стоит, показал, кто в доме хозяин.
      Я уже описывал этого человека, , школу и все дела, творившиеся в ней,
 в рассказе "ШМАС", поэтому здесь повторяться не буду, скажу только то главное, без чего образ нашего героя будет тусклым и не совсем понятным. Он глубоко презирал всех, кто находился ниже его и подобострастно улыбался всем, стоящим выше. Поскольку в части, которой он командовал, не было ни одного человека, занимавшего позицию над ним, можно представить себе тот моральный климат, что царил здесь. Подчиненные платили ему той же монетой, навешивая всяческие ярлыки, самыми мягкими из которых были "Барин" и "Хряк". Но все эти глупости его волновали не больше, чем мнение полкового пса. Разговаривая с тобой о ком-то из наших сослуживцев, называл их не иначе, как "Сявкин – Малявкин", уже самим фактом разговора подтверждая, что ты к ним не относишься, ты уже вознесен, если не до его уровня, то где-то около. Но раскатывать губы было явно преждевременно. Через пару минут в разговоре с кем-то другим ты автоматически возвращался в ту самую группу "Сявкиных – Малявкиных".
     Я слышал, что кто-то когда-то пытался жаловаться на него высокому начальству, но все жалобы возвращались обратно в часть для разборки на месте и принятия дисциплинарных мер к любителям эпистолярного жанра, в случае фактического несоответствия. Результаты разбирательства было не мудрено предугадать. Все вышестоящее командование наш "Барин" опутал сетью уже выполненных мелких услуг и постоянной готовностью их выполнять в будущем. Он мог все выполнить, все достать, все сделать, привести, установить, проверить и обеспечить в дальнейшем бесперебойное функционирование. Надо ли говорить, что все делалось не им самим, а солдатами и офицерами его части, не зависимо от трудоемкости и стоимости работ. Незаменимый и совершенно необходимый человек, приближенный к самому Главкому ПВО. Учитывая же тот факт, что сама часть располагалась в черте Москвы, недалеко от станции метро, и проходящие  в ней срочную службу дети и родственники нужных людей всегда находились в поле зрения и сфере влияния родителей, то цены она вместе со своим командиром не имела.
     Понимая, что его полная безнаказанность обусловлена еще молчанием и безропотностью офицеров части, которые, в случае взбрыкивания, могли моментально оказаться где-нибудь на аэродромах в районах Сарышагана или Читинской области, наш "Хряк", закусив удила, творил, Бог знает, что.
     Расправа надо мной началась с одного совещания в начальственном кабинете, когда на головы своих подчиненных он по очереди обрушивал град изощренно - издевательских оскорблений. Должен признаться, что до этого дня перлы командирского красноречия меня обходили стороной. Я не знаю точно, с чем это было связано, но факт оставался фактом. Тут же все изменилось. Когда подошла моя очередь молча выслушивать и глотать поток этих ругательств, я не выдержал:
     - Что Вы себе позволяете, товарищ полковник? Я что, Ваш крепостной или бедный родственник, живущий на Ваши деньги? Я такой же офицер, как Вы, и наши взаимоотношения регламентированы "Дисциплинарным Уставом Советской Армии". Если я в чем-то провинился, Вы вправе вынести мне взыскание, но оскорблять себя я Вам не позволю.
      Тут же я получил выговор за что-то и был изгнан из кабинета, а на следующий день получил второй выговор уже точно ни за что. За третьим выговором должно было последовать предупреждение о неполном служебном соответствии со всеми вытекающими отсюда последствиями. Надо было быть готовым к резкому изменению своей военной карьеры. На объявленные выговоры офицеры части особенного внимания не обращали, мол, "Хряк" тешится, придет время, старый выговор снимут, новый подвесят. Но в данном случае здорово смущала скорость нанесения ударов.
     Лишь много позднее мне стала известна истинная причина такого резкого изменения наших взаимоотношений. Оказывается, кто-то из начальства  попросил его продумать возможность перевода в школу своего родственника – капитана медицинской службы. Но в Армии на одной должности не могут находиться сразу два человека, одного из них надо куда-то передвинуть. И передвинуть "Хряк" решил меня. А поскольку особым изяществом его методы не обладали, то начало моего передвижения выглядело так, как я описал.  Но тогда все это было мне не ведомо, и я терялся в догадках. События, начавшиеся на рассвете следующего дня, когда прибыло новое пополнение, о котором шла речь в первом предложении повествования, наложили свой отпечаток на дальнейшее развитие взаимоотношений "командир – врач".
     Наша школа два раза в год  полностью обновляла свой переменный состав, отправляя в войска несколько сотен подготовленных младших авиационных специалистов. Новое пополнение прибыло из Западной Украины, проведя несколько дней в эшелоне, а до этого на сборном пункте Львова. При первичном медицинском обследовании я с ужасом обнаружил несколько десятков человек, пораженных чесоткой. Ошибиться не мог, поскольку уже сталкивался с этой болезнью на Севере при обследовании местных жителей небольших поселков и стойбищ.
     Я написал слова "с ужасом" не просто так. В голове сразу же высветилось несколько не простых и очень трудоемких проблем, решением которых предстояло заниматься в ближайшее время. Во-первых: необходимы специальные помещения, куда можно было бы изолировать заболевших. Во-вторых: поскольку заболевание имеет довольно продолжительный инкубационный период, следовало ожидать дополнительное поступление пораженных, а значит, требовался постоянный контроль за состоянием всех военнослужащих. В - третьих: никаких средств лечения этого заболевания в части не было, ведь чесотки, судя по медицинской отчетности, вообще не существовало в Советской Армии, а значит, надо было импровизировать на ходу, добывая компоненты и самостоятельно изготовляя лечебные мази и растворы. Были еще в-четвертых, в-пятых, в-шестых и т.д., но это уже не интересно и скучно.
     Вопрос с помещением мог быть решен только командиром, которому я доложил обстановку и ближайшую безрадостную перспективу. Объявив мне очередной, третий по счету выговор за антисанитарное состояние части, помещение, тем не менее, выделил, приказав убрать все из большого актового зала и разместить там койки, пока в один ярус с опцией возведения второго этажа.
     Помощь от округа и специального санэпидотряда выразилась не в поставке средств лечения, а в строжайшем требовании этих организаций ежедневно представлять сведения о движении больных и заполнении каких-то бесконечных формуляров. Но правду говорят, что голь на выдумки хитра. В то время не было французского аэрозоля "Спреталь" и американского лосьона "Юракс". Мне был известен только метод Демьяновича, при котором тело сначала смазывают тиосульфатом натрия, а затем раствором разведенной соляной кислоты. Клещ такого обращения не выдерживал, а кожа советского солдата должна была. Дело было за малым, необходимо разыскать основные компоненты. На заводе "Каучук" мне подарили бутыль концентрированной соляной кислоты, которую превратил в 6-ти процентный раствор, а в нескольких крупных фотоателье столицы приобрел фотозакрепитель, основу которого составлял 60-ти процентный тиосульфат натрия. Помолившись, приступил к лечению людей этими чисто техническими препаратами.
     Я не могу описать, насколько тяжелы были первые несколько дней, когда наряду с лечением приходилось решать массу всяких эпидпроблем и отбиваться от наседавших со всех сторон "помощников"- проверяющих. Не следует забывать, что все эти события происходили в самый напряженный для любой медицинской службы период – прибытия в часть нового пополнения. И именно в это время "Хряк" нанес свой самый сильный удар. Во время совещания с офицерами части объявил мне предупреждение о неполном служебном соответствии. Это было особенно подло, несправедливо и невыразимо обидно, поскольку я понимал, что моей вины в том, что в части имеются больные чесоткой, никакой нет. Наоборот, я сделал все, чтобы предупредить распространение заражения, все мероприятия, в принципе, провел своевременно и грамотно. Да, пока нет зримых успехов, на это требуется время, но маховик уже остановился и вот-вот начнет вращаться в обратную сторону,- новых пациентов уже нет, а выздоравливающие появятся в ближайшее время. Но говорить это было некому, и домой я приходил темнее тучи.
     Помощь пришла неожиданно со стороны Светки:
   - Судя по тому, что ты рассказываешь о своем командире, у меня сложилась определенное мнение о нем и о тех методах, которыми можно вести с ним борьбу. Это военный сибарит, давным-давно привыкший сладко есть и мягко спать, окруживший себя надежными связями, как защитой от многих жизненных и служебных неприятностей. От многих, но не думаю, что ото всех. Тебе необходимо как-то создать у него мнение, что твой уход с этой должности может послужить тем первым комочком снега, который, катясь с горы, вызывает лавину, сметающую на своем пути все подряд. Не думаю, что твой "Барин" настолько смел, чтобы встать под лавину. Подонки, как правило, трусливы. Я не знаю конкретно, что надо делать, но то, что ты должен зажечь в его голове сигнал опасности столь привычному благополучию,- это однозначно.
     У меня даже челюсть отвисла. Вот это да! Никогда бы не подумал! В этой маленькой головке, всегда озабоченной хозяйскими проблемами, такие изящные аналитические решения! Ну да ладно, эмоции оставим на потом, а пока надо искать удобоваримый вариант атаки. Попробовать напугать "Хряка" – дело очень непростое, но, как говориться, кто много о чем-нибудь думает, обязательно находит решение. Нашел его и я.
     Пару месяцев назад командир ходил, как в воду опущенный. В чем дело? Кто-то из штабных проговорился, что его вызывали в ЦК КПСС по поводу низкой дисциплины в подчиненной ему части. Причиной этого разбирательства послужил факт буйства в пьяном виде одного из офицеров в каком-то общественном месте. Там было все: драка, мат, крушение зеркал и лепки, отбор оружия у патруля и много чего еще. Мрачным "Хряк" ходил, видимо, потому, что помогать ему не вызвался никто. Но в тот раз  пронесло. Что мне делать дальше, стало совершенно ясно. Второй раз живым из неказистого здания на Старой Площади он мог не выбраться.
     - Товарищ полковник, я пришел, чтобы предупредить Вас,- я обращаюсь в ЦК КПСС с просьбой, разобраться с моим делом. Одновременно попрошу объяснить мне, как должны общаться между собой  офицеры Советской Армии. Вы  также должны знать, что я расскажу все, как мне здесь работалось и что здесь происходило. Говорю Вам это потому, что не хочу выглядеть в глазах сослуживцев, которых, наверняка, будет трясти партийная комиссия, человеком, наносящим неожиданные, подлые удары.
     Ответа  дожидаться не стал, повернулся и вышел из кабинета. Все, что я говорил, было блефом чистой воды. Никуда бы я не обратился и ничего бы рассказывать не стал, во-первых, потому, что это просто не мой стиль жизни, а во-вторых, что в ЦК и помощь родной партии верил так же, как в самоизлечение при раковом истощении. Но то, что удар пришелся в цель, свидетельствовал тот факт, что "Хряк" растерялся и не знал, что ответить.
     Мне почему-то казалось, что продолжение балета наступит довольно скоро. И не ошибся. На следующее утро прибежал посыльный и передал просьбу командира прибыть к нему. "Барин" вышел из-за стола, пожал руку и предложил сесть. Невероятно, о таком я читал только в книгах про Белую Гвардию.
     - Владимир Александрович, мне кажется, что мы оба несколько погорячились. Скорее всего, в  этом виновата нервотрепка последних дней. Поверьте, я очень сожалею и приношу свои извинения. Наложенные на Вас взыскания будут сняты.
     - Товарищ полковник, мы  - взрослые люди и понимаем цену этим взысканиям. У кого их не было? И кто вообще обращает серьезное внимание на них?- У командира бровка поехала кверху,-  Сегодня они есть, завтра их нет. То, что они будут сняты, это, конечно, хорошо. Но Вы прекрасно понимаете, что основная проблема не в этих взысканиях, а в тех оскорблениях, что Вы мне нанесли. Я приму извинения, но при одном условии,- они будут принесены мне в присутствии всех тех офицеров, что слышали, как Вы меня оскорбляли. Это единственное, но непременное условие.
     Он сделал этот шаг, собрал офицеров и в их присутствии извинился, снял все наложенные взыскания и оказал максимальную помощь в деле завершения нашей чесоточной эпопеи. Все перевернулось, на меня пролился дождь благодарностей и поощрений за умелое руководство медицинской службой  в непростом решении чесоточной проблемы. Вершиной демонстрации своего благосклонного расположения ко мне было предложение поиграть   с "Барином" в теннис на корте, где он очень редко перекидывался мячами только с Главкомом ПВО. Никто другой такой чести не удостаивался, а я вот сподобился. Все было хорошо, вот только из головы не уходили бессмертные Грибоедовские строки:
                "Ах, от господ подалей,
                У них беды себе на всякий час готовь,
                Минуй нас пуще всех печалей
                И барский гнев и барская любовь."
      Но все равно, "худой мир лучше доброй ссоры". Мне этот мир был очень нужен, так как ожидал новое  назначение, на этот раз на лечебную должность - хирургом госпиталя. И было очень важно, чтобы по замене я уезжал именно из Москвы. Перемещение по замене – это одновременное движение сразу нескольких человек, как при сложном квартирном обмене. Каждый из них что-то находит, а чем-то поступается. У меня был единственный козырь, с потерей которого все рушилось, как карточный домик, – столичное место службы. Именно его я готов был променять на операционный стол  госпиталя в маленьком далеком поселке на берегу Карского моря.
     Я прекрасно понимал, что командир никогда не забудет, на что я вынудил его пойти, ему просто было нужно время, чтобы все успокоилось, позабылось, а потом он спокойно сможет разделаться с человеком, о которого совсем недавно обломал зубы. Но такого удовольствия я ему не предоставил. Мы расстались до того момента, когда у "Хряка" отрасли клыки.
 
 
 


















                Ляля


     Жили мы тогда в военном городке Покровско-Стрешнево, точно там, где сейчас располагается станция Московского  метро "Щукинская". Каменные дома стояли в виде правильного каре, а в середине за высоким сетчатым забором была прекрасная  и очень ухоженная спортплощадка, состоящая из четырех теннисных кортов, двух волейбольных и одной баскетбольной площадок, гимнастического городка и уголка городошников. Площадки в течение дня не пустовали, занимались секции и группы здоровья. Вечерами проходили соревнования и почти все население городка собиралось здесь, чтобы поболеть за своих. Зимой заливался каток, горели разноцветные лампочки, и из репродукторов доносилась музыка, что-то вроде "Вьется легкий, вечерний снежок..."
     Это место в любое время года было центром общения и времяпровождения людей, здесь всегда было интересно, весело и шумно. Здесь, на этих кортах и площадках я делал свои первые спортивные шаги, здесь появилась и окрепла любовь к спорту, которая не покидает меня до сих пор. После окончания школы я каждый год приезжал на каникулы домой и был свидетелем того, как медленно, но верно "центр нашего мироздания" приходил в упадок, как угасал  интерес к нему. Не знаю, что на этом месте сейчас,- большой элитный дом или автостоянка (место-то завидное), а может быть, как и  встарь, теннисные корты, где с большими ракетками бегают маленькие дети, а потом помогают подметать, поливать и укатывать. Дай-то Бог!
     Как же мне нравились одетые во все белое мужчины и женщины, играющие в теннис. Очень нравилось и то, что они не бегали за одним мячом, у них было несколько беленьких, аккуратненьких и пушистых шариков, при ударе о которые приятный звук разносился по округе. С каждым днем все четче и четче вырисовывался объект моей спортивной привязанности.      
     Покрасив вечером зубным порошком тапочки, утром я пришел на корты и заявил женщине-тренеру, специально три раза в неделю приезжавшей из ЦСКА работать с детьми, что желаю заниматься этим видом спорта. Большого усилия, думаю, потребовалось ей, чтобы не рассмеяться: я был худой, длинный и угловатый, нелепо одетый, державший в руках ракетку совершенно немыслимого вида, которой мама уже много лет выбивала ковры. Ее очертания повторяли форму плода инжира, этакий треугольный монстр невероятной тяжести. Наверно, она была близкой родственницей тех ракеток, с которыми леди и джентльмены делали первые шаги в развитии лаун-тенниса в стране туманного Альбиона. А если учесть, что половина струн было порвано, и мяч иногда просто застревал в ней, то решительный вид десятилетнего подростка, вооруженного таким спортивным инвентарем, вряд ли мог вызвать иную реакцию тренера. Но было, видать, что-то в моей решительности и настроении, потому что тренер сказала:
    - Хорошо. Выбери вон там ракетку себе по руке и становись в строй. Я буду тебя тренировать. Мое имя - Ляля.
     Мне очень нравились эти занятия, я боготворил Лялю и довольно скоро стал замечать, что что-то начало вырисовываться. Это очень стимулировало и заставляло работать еще усерднее. Я проводил на кортах все свое свободное время. Домой приходил только тогда, когда мама вывешивала в форточку пионерский галстук, который был мне виден. Приходил на занятия со своей неизменной ракеткой, что заставило Лялю придти к нам в дом и о чем-то поговорить с моими родителями. К разговору я допущен не был, но через пару дней мне купили не новую, но замечательную венгерскую ракетку, которую привезла специально мой обожаемый тренер. Сколько лет прошло с тех пор, а я помню эту ракетку всю по сантиметру.
     К окончанию школы я играл уже очень прилично и участвовал в некоторых серьезных соревнованиях по своему возрасту. Ляля работала со мной больше, чем с другими в группе, наверное, чувствовала, что при должной отдаче, соответствующем трудолюбии и ярко выраженной спортивной злости, из меня могло что-нибудь получиться. Она вправе была рассчитывать на мои будущие спортивные успехи, ведь я уже играл в сборной Москвы на Первенстве страны, и вправе была рассчитывать на толику тепла и света от будущих лучей славы своего ученика. Но этому не суждено было случиться.
     Наступил тот день, когда надо было прощаться с Лялей, с теннисным городком, с Москвой – я уезжал учиться в Ленинград. Накануне к нам в дом приезжали  Ляля и очень известный теннисист и тренер Е.В.Корбут. Они предприняли еще одну, последнюю попытку в надежде уломать родителей на продолжение мною теннисной карьеры. Они считали, что теперь я должен начать тренироваться профессионально, на более высоком уровне и посвятить этому большую часть своего времени.
     Их миссия была обречена на провал в момент появления только идеи. Ведь они не знали, что мой дед по отцовской линии был ремесленником-жестянщиком и считал, что учиться надо всегда, стараться двигаться вперед надо всегда, овладевать новыми знаниями и навыками надо всегда, но, правда, только тогда, когда в руках уже есть надежная специальность, не зависимая от времени, погоды, состояния здоровья и т.д., специальность, которая всегда даст тебе кусок хлеба. Этих же взглядов придерживался самый верный и надежный ученик деда – его младшенький, то есть мой отец. Он не считал, что теннис может быть источником надежного дохода в семье. Да любая травма может свести на нет все многолетние усилия! Вот пусть получит диплом врача, а потом мы можем, если у вас будет желание, вернуться к этому разговору.
     На этом моя теннисная карьера закончилась. Я укатил в Питер, где в Армейском спортивном клубе договорился о двухразовых тренировках в неделю. Что такое двухразовые тренировки в неделю по сравнению с двухразовыми в день, что были у меня на момент окончания школы? По большому счету, это способ не забыть, как это все делается и не более того. Но у моего начальника курса было свое видение моего спортивного будущего, с которым он меня познакомил при попытке получить разрешение на те самые несчастные две тренировки в неделю:
     -Нет, это игра не для солдата. Вы должны реализовать свои спортивные дарования среди тех видов спорта, что культивируются в стенах нашей alma mater.
     Очень лаконично и доходчиво. Стал играть в волейбол и в баскетбол. Ляля сделала мое угловатое и длинное тело гибким, эластичным и хорошо координированным. Занятия теннисом способствовали тому, что на костях появилось лишенное жира мясо, позволявшее мне быстро бегать и высоко прыгать, а дыхание не сбивалось даже при больших игровых нагрузках.
Ну а теннис, он остался со мной, как память о первой любви, прекрасной, но уже скрывшейся в дымке прошедших лет.
    Так сложились обстоятельства, что я в течение последующих лет двадцати жил и работал в местах, где просто нет теннисных кортов, где девять месяцев в году зима, и у людей другие заботы. Теннис – очень специфический вид спорта. Говорят, что, если ты не играл неделю, то это чувствуешь только ты, две - твой тренер, месяц -  твой соперник, год- это видят все. Я не держал ракетку в руках около двадцати лет, а это значило, что, если соберусь выйти на корт, надо все начинать сначала. Я понимал, что на такой подвиг уже не способен и смирился с мыслью, что эта игра теперь для меня недосягаема, когда судьба опустила меня на лавочку возле теннисных кортов в Гагре. Сел я там не случайно. Просто всегда почему-то выбирал маршрут так, чтобы он пролегал мимо этого места, и той пары минут, что я шел мимо, мне было достаточно, чтобы на что-то полюбоваться, что-то увидеть, что-то вспомнить. Но в этот раз остановился и присел на лавочке, стоящей с внутренней стороны  корта.
     Играли две смешанные  пары немолодых людей. Что заставило остановиться и наблюдать за игрой? Манера игры, техника движений. Это была техника классической теннисной школы, той школы, где я когда-то учился. Сейчас так не играют. Сейчас играют совсем иначе, и я не могу сказать, какая школа лучше, та или эта. Просто они различны. На мой взгляд, та – более красивая, а эта - более эффективная. Теннис же прекрасен при любой умелой манере игры.
     Мячик подкатился и скрылся под скамейкой. Я перегнулся, достал его и кинул подошедшей женщине. Она кивком поблагодарила, повернулась и собралась, было, вернуться на корт, но что-то ее остановило. Еще раз повернулась и подошла ко мне.
      - Простите, у Вас не совсем обычная фамилия, не так ли?
      - Да, Вы правы.
      - Я  могу попросить Вас представиться?
      - Никаких проблем. Флеккель Владимир Александрович.
      - Володя. Володя Флеккель. Вы не помните меня?
      К этому моменту я абсолютно точно знал, кто это.  Ляля, дорогая моя Ляля. Сильно изменившаяся, постаревшая, но это была она. В моей голове промелькнула возможная нить нашего дальнейшего разговора, в котором мимо моего теннисного прошлого и настоящего было не пройти. Что я должен говорить? Если играю, то, милости просим к нашему шалашу, и все станет ясно с первым ударом. А как сказать своему тренеру, вложившему в тебя столько труда, что ты только зритель. И я, как можно мягче, сглаживая все острые углы, стал рассказывать свою историю.
     - И ты ни разу не играл?
     - Ни только не играл, но даже не держал ракетку в руках.
     - Понятно. Ну что ж, пошли.
     - Куда пошли?
     - На корт. Благо ты в кроссовках.
     Все остальное было похоже на чудо. Знакомый требовательный голос, что-то подсказывающий, мышечная память, стереотип не забытых до конца движений  и никуда не девшаяся классическая школа тенниса сделали то, с чем я уже навсегда распрощался. Мои мячи стали перелетать на ту сторону по вполне удобоваримой траектории. Конечно, это была ночь по сравнению с тем, что я когда-то умел делать, но это был день по сравнению с тем, что я делал, сидя на лавке рядом с кортом. Я снова вернулся в мир тенниса, пусть на его задворки, пусть, но вернулся. Самому бы мне не хватило смелости появиться на людях в совершенно разобранном состоянии, и я был снова благодарен Ляле за это воскрешение.
     Конечно, все последующие за этим годы я не занимался теннисом, как прежде, но теперь при каждой появляющейся возможности брал ракетку и приходил на корт, где всегда находились люди, равные по "классу", и желавшие разогнать кровь по жилам. Я постоянно ловлю себя на мысли, что мне приятно просто находится в этом мире, среди белых одежд, ракеток, звуков отбиваемых мячей. Мне нравится просто сидеть на лавочке и наблюдать игры других, мне нравится смотреть, как веселятся и дурачатся на кортах дети.
     Если быть достаточно внимательным, можно наблюдать развитие взаимоотношений между людьми здесь, в теннисном мире. А однажды, когда теннис превратился в один из самых модных видов спорта, стал свидетелем замечательной картины. По аллеям парка, где автомашинам не дозволено ездить, прямо к входу на стадион подкатила иномарка, из которой вышли две пары и направились к центральному корту. Сказать, что у них было самое современное и модное спортивное снаряжение и одежда – это ничего не сказать. От липучек на обуви до заколок в волосах – все кричало и требовало к себе внимания. Они расположились в креслах, достали термоса и разноцветные бутылочки с разнообразными напитками. Нет, нет, не алкогольными. К ним подошли еще несколько человек, прибывших сюда раньше, и до меня стали долетать обрывки светских разговоров, смех, запах хороших сигарет и аромат прекрасного кофе. Они обсуждали теннисные новости, называли фамилии известных всему миру спортивных звезд, результаты прошедших игр, рассматривали теннисный инвентарь и снаряжение. Примерно через час собрались и покинули стадион, даже не выйдя на корт. Думается, в телефонном разговоре кого-нибудь из них обязательно прозвучит фраза: "Сегодня  у нас был теннис". Ну что ж, пусть будет и такое.
     Наблюдая за тренировками детей и видя их тренеров, терпеливо и многократно показывающих одно и то же движение, мысленно возвращался в то время, когда все это проделывала с нами Ляля. Странное дело, вспоминая эту замечательную женщину, всегда испытываю какое-то непонятное до конца чувство неоплаченного долга что ли, хотя ни один из нас, ее воспитанников, никогда не давал  обязательств всю свою жизнь заниматься, исключительно, теннисом. Все это так. Но почему то, перебирая в памяти этапы своего жизненного пути, не позволившие заниматься любимым видом спорта и заставившие отойти от него довольно далеко, все равно чувствовал какую-то косвенную вину перед человеком, много вложившего  и верившего в тебя. Почему-то хочется попросить прощения.
      
















                ВАШЕ  БЛАГОРОДИЕ

 

     Мы стояли в очереди за пивом около вестибюля станции метро «Юго-Западная», уставшие после волейбольной игры и предвкушающие приятную прохладу движения живительного напитка внутри обезвоженного организма. Мы – это я и мой приятель Сашка Ребров, голубоглазый блондин почти двухметрового роста. Хотя мой собственный рост тоже приближался к 1метру 90 сантиметров, но на фоне этого красавца я относился к категории «оруженосцев». Нашу дружбу скрепляла не только общность интересов по многим позициям, но и негласно принятая обеими сторонами формулировка: « Ты красивее, зато я умнее».
     Мы служили в то время в одной части, школе младших авиационных специалистов, находились в одном звании капитана и возвращали свой долг отчизне один по медицинской профессии, другой,  если мне не изменяет память,  по линии авиационного вооружения. Дважды в неделю у нас были занятия по физической подготовке, то есть летом полтора часа мы играли в конце рабочего дня в волейбол, а зимой  гоняли шайбу, чувствуя себя суперменами в полной хоккейной амуниции.
   В хороший летний вечер мы топтались около пивного ларька, принимая уплотнение толпы перед окошком продавца за иллюзорное продвижение вперед, и по очереди переставляя наши спортивные сумки  на несколько сантиметров вперед.
- Давай, давай, не ленись, двигай шмотки.
- Я тебе не лакей, а «Ваше благородие»!
- Виноват, Ваше благородие, соизвольте слегка продвинуться вперед.
     Стоящий впереди нас невысокого роста мужчина, лет около шестидесяти обернулся, осмотрел сначала одного, потом второго и спросил:
- Извините, молодые люди, давно изволите служить в капитанском звании?
- Где-то пару лет как.
- В таком случае, считаю своим долгом сообщить, что уже два года вы, согласно «Табели о рангах Российской Империи» пребываете в ранге «Ваше высокоблагородие». В этом же ранге пребывают, как я полагаю, и ваши командиры до полковника включительно. Вам это знать необходимо, так как теперь никто не имеет права в вашей части отнестись к вам без должного уважения. В противном случае за вами остается полное право потребовать сатисфакции и вызвать обидчика на дуэль.
   Надо ли говорить здесь о том, кто платил за пиво знатока «Табелей о рангах Российской Империи» и сколько еще полезного почерпнули в разговоре с ним два молодых и здоровых капитана, ничего, практически, не знающих о традициях русского офицерства. При расставании наш новый знакомый произнес:
- В проклятое царское время капитаны в очереди за пивом не стояли, этим занимались их денщики. Кстати, пили они его тоже не здесь. Честь имею, господа офицеры.
- Что скажешь, Ваше высокоблагородие?
- Мужик, безусловно, прав. Учитывая наше неожиданно возросшее благородство, мы не имеем права толкаться в очереди возле заплеванного пивного ларька, необходимо срочно изменить тактику.  Полагаю, следует купить у Ольги хорошего пива, загрузить его в холодильник у меня в кабинете, а потом после душа, в уюте и прохладе смаковать его, обсуждая кандидатуры лиц, коих нам следует пристрелить на дуэли.
     На том и порешили. Ольга, жена нашего приятеля, заведовала маленьким магазинчиком, расположенным рядом с частью. На  нашу просьбу продать  ящик хорошего пива откликнулась благосклонно, пригласив на следующий день придти к ней после работы. Нас ожидал ящик довольно крепкого чешского пива «Пилзнер Урквелл». Чтобы предоставить возможность убедиться в качестве покупаемой продукции, Ольга, тонко нарезав сыр, открыла пару бутылок и пригласила нас в одну из комнат в глубине магазина. Наше местоположение оказалось на редкость удачным: в одной из соседних комнат стоял холодильник, откуда хозяйка магазина приносила все новые и новые порции сыра, а в другой находился туалет. К тому моменту, как мы решили покинуть хлебосольной место, в двадцатибутылочном ящике оставалось всего четыре непочатые емкости.
      Хмель был какой-то нехороший и очень коварный. Ноги идти совсем не хотели и очень быстро становились ватными. О поездке домой  не могло идти и речи, поэтому я предложил Сашке направиться ко мне в медпункт и там переночевать.
- Да у меня всего одна пересадка в Центре, мигом долечу до «Сокола». Бывай.
     Где-то около полуночи раздался громкий стук в кабинет. Приложив максимум усилий, чтобы собрать лицо, открыл дверь. В проеме стоял Сашка в низко надвинутой на глаза фуражке.
- Что-то у меня не срослось. Сел в метро, поехал в Центр, потом помню, что несколько раз пересаживался. Когда открыл глаза – снова «Юго-Западная».
- Заходи. Зато ты самый красивый из нас.
     На следующее утро субботнего дня собрались ехать домой. До метро я подвозил Сашку на своей машине. Этим транспортным средством мы с ним пользовались постоянно, начисто игнорируя насмешливые взгляды и саркастические замечания сослуживцев. Дело в том, что для наших габаритов это был не самый удобный автомобиль. Если мы с Сашкой садились в него, то уже никто не мог к нам присоединиться., поскольку передние сидения были вплотную отодвинуты к задним.  Речь шла о машине марки «Москвич – 401» (в девичестве «Опель – кадет»), которую мне продал отец после многолетней эксплуатации по цене совершенно нового автомобиля.
      На мои замечания, что из машины постоянно выпадают какие-то детали, отец отвечал, что он-де много лет не знал никаких хлопот с замечательным аппаратом, а стоило тому попасть ко мне в руки, и вот Вам, пожалуйста.
      Дважды начисто отказывали тормоза на улицах города, и приходилось лихорадочно искать варианты, куда поехать, чтобы  угасла инерция, и машина могла самостоятельно остановиться (ручник в таких случаях моментально срывался и, естественно, помочь уже не мог). Сейчас, при современной загруженности улиц даже представить себе невозможно такое, но тогда обе мои попытки «разрулить» ситуацию увенчались успехом. Первый раз она взбрыкнула на набережной Яузы, и больших проблем не возникло, а второй – около Университета, тогда пришлось уехать в кусты.
       Но как бы то ни было, легендарный автомобиль верой и правдой служил мне несколько лет. Кроме технического состояния машины настроение нам портило постоянное конкурентное присутствие рядом еще одного чуда современной автомобильной техники – «Запорожца» одного нашего сослуживца. Между этими двумя машинами постоянно шло соперничество за право находиться на последней строчке автомобильного рейтинга. Естественно, что отечественная инвалидная коляска, собранная на базе мотора от швейной машинки, в соревновании не участвовала.
     Итак, ранним субботним утром мы с Сашкой вышли из медицинского пункта и направились к стоянке машин, находящейся за углом дома. Перед нами открылась замечательная картина. На совершенно пустой стоянке стоял наш верный конь, уткнувшись головой в стену дома, и строго в кильватер к нему на расстоянии 5-ти сантиметров  до боли знакомый «Запорожец». Хозяин этого чуда техники уже, вероятно, предвкушал удовольствие, которое он получит, когда мы приползем к нему с нижайшей просьбой слегка подвинуться, дабы можно было выехать. Он будет кочевряжиться и ломаться, а потом милостиво уступит.
      Такое даже в страшном сне не могло придти в головы двух бравых капитанов и того, кто считался более умным в тандеме, озарило:
- Сашка, попроси своих солдат на руках вынести машину из плена. Посмотрим потом на физиономию нашего друга.
    Сашка улыбнулся, представив все это в картинках, и помчался в казарму. За время, что он отсутствовал  «озарение»  получила свое логическое продолжение:
- Не следует выносить нашу машину, это лишняя работа, я придумал кое-что другое. Конечно, хотелось посмотреть на нашего приятеля в момент, когда он рассматривал бы пустое место между «Запорожцем» и стеной. Но мы можем преподнести ему более весомый сюрприз. Как ты думаешь, Сашка, не будет ли лучше, если «Запорожец» встретит своего хозяина не в этой позиции, а «прислонютый» всеми своими четырьмя колесами  к вертикальной стене дома? Причем, стоять он должен не здесь, за углом, недоступный обозрению, а у фасадной стены здания, дабы сегодня, в выходной день, народ мог воззрить и возрадоваться. Мы же выедем своим ходом.
- Голова,- просиял Сашка.
     Когда все было позади, мы уселись невдалеке на лавочке, любуясь проделанной работой, в ожидании хозяина транспортного средства, устремленного ввысь. Народ взирал и радовался. Совершенно неожиданно среди зрителей появился командир части. Его присутствие не входило в наши планы. Мало того, в субботу он вообще не должен был находиться в гарнизоне. Видя, как решительно он приближался к объекту, мы сочли за лучшее погрузиться  в наш уютный «Москвич» и покинуть территорию части. Не думаю, что командиру потребовалось много времени выяснить фамилии офицеров, подаривших народу радость.
В понедельник на утреннем офицерском построении все выглядело, приблизительно, так:
- Капитан Ребров!
- Я.
- Капитан Флеккель!
- Я.
- Выйти из строя!
- Ваша работа?
- Так точно.
- Выговор!
- Есть выговор.
После маленькой паузы голос того, кто был умнее, спросил:
 - А за что?
Эта пауза продлилась на мгновение дольше. Казалось, что вопрос несколько озадачил командира в подборе официальной формулировки наказания, но тут к его уху услужливо склонилась голова начальника строевой части, что-то прошептала, и проблема была решена:
- За использование переменного состава в личных целях.
Вновь подобострастно изогнулся строевик, и сияющий полковник добавил:
- А также за нарушение правил парковки!
Затем последовал заключительный аккорд:
-Строгий выговор!
- Есть строгий выговор.
Когда все разошлись, Сашка долго молча смотрел на меня, а потом изрек:
-С этого дня и самым умным из нас буду я.












                ПРИБАЛТИЙСКИЙ АКЦЕНТ

     Наш поезд  прибывал в Вильнюс настолько рано, что проводникам было лень готовить обязательный чай. Усталые и хмурые, они, как тени, бродили из купе в купе, собирая постельные принадлежности и сообщая всем интересующимся, что кипятильник вышел из строя. С этого несчастного чая весь день пошел кувырком.
     Сначала не было мест в гостинице, и нас несколько раз отправляли в разные места города, но, в конечном счете, устроились очень прилично, в самом центре, рядом с башней Гедимина. В городском военкомате, куда мы приехали за пополнением, никто с нами разговаривать не стал, ввиду царящего там столпотворения, посоветовали придти завтра, а лучше послезавтра.
     Часам к пяти вечера мы оказались в центре города, голодные, как волки,- во рту не было ни крошки со вчерашнего скудного походного ужина в поезде. Чтобы не портить впечатление от предстоящего совмещенного завтрака, обеда и ужина, решили ничего не перекусывать, на скорую руку, а еще часочек подождать и пойти в ресторан ко времени его вечернего открытия. Да, да, в те времена ресторан не был открыт постоянно, как сейчас, в Советском Союзе у него был строгий регламент работы. Вечерний прием посетителей начинался где-то часов с семи.
     Мы – это ваш покорный слуга и мой друг, капитан ВВС, блондин с голубыми глазами, гигант двухметрового роста Сашка Ребров. Раньше я никогда за пополнением сам не ездил, это была прерогатива строевых офицеров. Личное участие в командировке было вызвано моим постоянным недовольством  качеством  того отбора, что производили  в военкоматах наши офицеры в прежние годы. В данном случае речь идет только о медицинском аспекте проблемы. Уж я-то  отберу и привезу то, что надо.
     В семь часов вечера два капитана Советской Армии зашли перекусить в ресторан на центральной улице Вильнюса. Первая ошибка, совершенная нами в этот вечер, произошла сразу же в момент заказа. Нам бы не спокойно заказать обычный ассортимент блюд и напитков, не торопясь, в уюте, прохладе и приятной беседе поглотить их, а потом, в зависимости от желания, продлить пиршество. Мы же заказали, ориентируясь, исключительно, на сигналы совершенно пустых желудков. Я видел, как наш молоденький официант прежде, чем пойти на кухню, показывал тезисы нашего заказа своим приятелям, и те, не скрываясь, в голос смеялись. Жесты, сопровождавшие этот смех, говорили, ну что с нас взять, жлобы.
    - Вам как принести, сначала, закуски, а потом горячее?
    - Не мучайтесь, несите все сразу.
Надо было соответствовать роли, которую мы, сами того не желая, себе выбрали, да и зрителям не следовало разочаровываться в спектакле.
     Все, что принес официант, при всем желании, невозможно было уместить на столик для двоих. Часть блюд осталась на подносе. Но, все-таки, полностью не смог понять западный человек россиянина: за хлебом пришлось посылать официанта еще дважды и единожды за водкой.
     Зал быстро наполнялся народом. Многие здесь были завсегдатаями, поскольку вопрос официанта о заказе звучал почти у всех одинаково:
     -Вам, как обычно?
И этот обычный заказ  у поголовного большинства людей представлял собой небольшую чашечку кофе с рюмкой ликера, или  какого либо иного  напитка. Чего же, спрашивается в задаче, было смеяться над нами? С каких доходов это предприятие общественного питания собиралось делать план? Откуда должны были браться деньги, чтобы платить этим смеющимся молодым и не очень официантам зарплату? На какие чаевые они могут рассчитывать, если при западном подходе к решению этой проблемы, более 10 процентов оставлять не принято? Но, видать, здесь действовали какие-то другие экономические законы, поскольку, благодаря усилиям осведомленных официантов, количество зрителей нашего спектакля постоянно увеличивалось.
     Мы съели и выпили все, что заказывали, завершив эту замечательную процедуру чашечкой черного кофе с ликером. Вероятно, адреналин, с избытком выделявшийся в кровь, не позволил нам после достаточно солидной дозы принятого алкоголя, выглядеть пьяными. Получивший хорошие чаевые официант пригласил:
     - Приходите еще.
     - Можете не сомневаться. Ждите завтра, часов в девять. Желательно, чтобы  столик для нас был зарезервирован.
     - Все будет сделано.
     На центральной улице города было темно, но не потому, что плохо светили фонари, а потому, что они пропадали в густой листве  деревьев. Закурили.
    - Молодые люди, желаете продолжить свой вечер? Могу предложить вам  знакомство с интересными людьми. От вас только потребуется просто внести небольшой вклад в убранство стола. Пара бутылок вина, полагаю, будет вполне достаточно,- голос принадлежал женщине, лицо которой просто в этой темноте рассмотреть было невозможно.
     Молодые люди, конечно, желали, Сашка вернулся в ресторан и очень быстро вышел с покупкой. Он тоже все время, как и я, делал какие-то движения головой, пытаясь лицезреть незнакомку, но тщетно. Такси доставило в пункт назначения очень быстро. Рассчитались и нырнули за нашим проводником в темную пасть подворотни. Наш маршрут был долгим и каким-то очень мудреным: сначала пересекли двор и вышли с другой стороны дома, потом длинной галереей на уровне второго этажа достигли темного подъезда и, наконец, поднявшись еще на этаж, оказались у цели.
Наша новая знакомая щелкнула выключателем и сделала приглашающий жест рукой, мол, проходите и  располагайтесь, гости дорогие.
     То, что открылось взору, заставило нас замереть на месте. Это была довольно большая комната, вдоль стен которой стояли кровати, застланные каким-то грязным рядном. В центре комнаты под одиноко свисающей с потолка лампочкой стоял стол, заваленный остатками давно съеденной пищи, пустыми бутылками и консервными банками, наполненными окурками. В комнате стоял ужасающий запах непроветриваемого помещения, в котором давно и тяжело пьют.
     "Интересные люди", знакомство с которыми нам было обещано, медленно отдирали свои всклокоченные головы от подушек, собираясь встать и продолжить пиршество. Наконец мы имели возможности рассмотреть нашего  гида. Это была немолодая женщина с испитым лицом, дефекты которого пыталась спрятать под толстым слоем пудры, наложенной небрежно, а потому ужасно.
     - А, мальчики пришли, сейчас приберем на столе,- голос принадлежал какому-то беззубому и бесполому существу с землистым  лицом и   колтуном в редких и жирных волосах.
     - Не беспокойтесь, мы просто ошиблись адресом. Продолжайте отдыхать.
     Такси мы нашли там же, где его покинули. Видимо, мы были не первыми, кого он привозил сюда и кто в ужасе покидал эту достопримечательность города. Никто ничего не говорил, стыдно было смотреть друг на  друга.
     На следующий день, увидев нас в коридорах подвластного ему учреждения, военком издалека прокричал:
     - Я же вам человеческим языком сказал, не приходите пару дней, нечего вам тут делать. Погуляйте по городу, познакомьтесь, познакомьтесь с достопримечательностями.
     - Спасибо, уже познакомились.
     Почему военком не хотел, чтобы  часть офицеров, приехавших за пополнением, находилась в здании и мешала его работе, объясняется просто. Существует определенный порядок отбора новобранцев. Сначала комплектуют команды, куда собирают  особо крепких и здоровых ребят. Им предстоит служба  в родах войск, предъявляющих особые  требования к здоровью. Это воздушные десантники, подводный флот, спецподразделения и т.д. Существуют и особые требования к тем, кто будет служить в погранвойсках или в ракетных частях стратегического назначения. В этом случае отбирают особенно преданных, морально устойчивых, деловые, а главное, политические качества которых хорошо описаны в их характеристиках, выданных комитетами комсомола. И так далее.
     Школа младших авиационных специалистов, которую мы в Вильнюсе представляли, дважды в год полностью обновляла своих курсантов, но никаких привилегий в их отборе среди новобранцев не имела.  Поэтому наша команда в порядке очередности стояла на предпоследнем месте, уступив почетное право замыкать строй будущим военным строителям. Конечно, все команды были заранее отобраны и сформированы, но иногда  в работе с приехавшими офицерами возникали какие-то проблемы, поэтому военкомат строго придерживался давно установленного порядка, чтобы под рукой всегда был резерв  для замены.
     В принципе, такое положение вещей нас вполне устраивало. Поди плохо, если у тебя есть несколько свободных дней, которыми ты вправе, как угодно, распоряжаться,. Побродили по городу, полюбовались его красотами, даже посетили какой-то музей, замаливая свои грехи перед Господом. К девяти часам вечера,  как и обещали, вновь зашли в ресторан на центральной улице города. Наш официант, в предвкушении таких же, как и вчера, чаевых, встречал нас у входа в зал и провел к столику. Смотрели ли другие на второе действие спектакля, меня уже не интересовало. Все было в прошлом, интерес к игре пропал. Заказ был короток, как выстрел:
     - Два кофе с ликером.
      Официант даже растерялся. Он приготовился писать на бланке заказа, если не роман, то, наверняка, солидную повесть,  а тут явно вариант устного рассказа.
     Рассиживаться настроения тоже не было. Выпив кофе, попросили счет, долго его изучали, затем отсчитали какие-то гроши  и положили сверху ровно десять процентов, а потом еще пару монеток. Гуляй, официант, и ни в чем себе не отказывай, знай наших!
     На улице единодушно пришли к мнению, что с головками у нас полная беда: два дня подряд совершаем идиотские поступки. Ладно, сейчас идем спать, а завтра с утра будем анализировать содеянное.
     Наутро после завтрака пошли гулять. Было просто необходимо оценить свои дурацкие выходки и забыть о них, иначе они давили на плечи каким-то тяжелым грузом  и мешали жить.
     - Согласен, что вчерашняя выходка в ресторане, чистой воды дешевка,- Сашка прищурился  и продолжал,- А вот позавчера, ситуация была совершенно иная. Представь себе, мы приезжаем, а там хорошая веселая компания, музыка, танцы, красивые женщины. Что скажешь?
     - А чего тут говорить? В жизни всегда есть место празднику. Но то, что мы пережили – это наказание Господне, а, может быть, предупреждение не совершать впредь совершенно необдуманных шагов. Да, мы облажались, как последние лохи. Не оправдывает нас и то, что внутри уже торчало по полкило. Но мы же не мальчишки. Или нашли себя на помойке?  Не имеем права попадать в такие ситуации. И если одному лень, второй обязан включить голову.
     Начали обсуждать детали своего отношения к будущей жизни. Ведем себя достойно, все действия  подчинены разуму, а не эмоциям. И чтоб мы когда-нибудь, где-нибудь, совершили что-либо непродуманное? Да никогда!
     За спиной раздался звук, который мужское внимание моментально выделяют среди тысяч других. Это стук женских каблучков – шпилек. Поскольку  только что была принята конвенция, запрещающая принятие непродуманных решений, решили не оборачиваться, а только слегка сбавить обороты и дать возможность каблучкам обогнать нас, чтобы иметь возможность посмотреть на них перед собой. Но события развернулись иначе. Каблучки не обогнали, а, достигнув нашего уровня, голосом привлекательной молодой женщины спросили:
    - Извините, молодые люди, вы местные, или приезжие?
    - Мы москвичи.
     - Замечательно. Тут вот какое дело. Мои друзья собралась отметить день рождения одной из подруг, и вдруг все сорвалось. Вымыли дом, приготовили много разных вкусных вещей, почистили перышки, и узнаем, что почти вся мужская половина компании вынуждена срочно уезжать из Вильнюса. Не отменять же торжество. Решили пригласить кого-нибудь, а то даже потанцевать не с кем. Я от лица нашего небольшого женского коллектива официально  приглашаю вас в наш дом. Что скажете?
     Я посмотрел на Сашку и понял, что все, о чем мы несколько минут назад говорили, начисто забыто. Круглое славянское лицо моего друга озарилось счастливой улыбкой, и можно было не сомневаться, какой ответ он изберет. Что касается меня, то больше всего в приглашении, произнесенным с очаровательным прибалтийским акцентом, мне понравилось одно словосочетание: "…даже потанцевать не с кем". Оно предоставляло необозримые возможности для полета фантазии и широко раздвигало горизонты разрешенных действий.
     Если у кого-то возникло представление, что в нашей компании я был более строг в соблюдении этически-моральных норм, то это ошибка, вызванная моим писательским непрофессионализмом. Я, как и Сашка, был молодым тридцатилетним мужчиной, не  чуждым всему прекрасному. В конце концов, принятое только что соглашение о совершенно новом для нас отношении к окружающей действительности могло немного подождать и  совершенно спокойно войти в нашу жизнь с завтрашнего дня. Никакой необходимости в спешке не было. Ведь те наброски нового поведения не были даже  нами официально ратифицированы.
     За углом у нашей новой знакомой "совершенно случайно" оказалась черная "Волга" с мигалками, сиреной и водителем, которая тут же, как мы в нее сели, сорвалась с места и куда-то помчалась, удерживая центральную разделительную полосу дороги строго между колес. Видимо такая манера вождения была вызвана, исключительно, боязнью сбиться с маршрута. Конечная цель путешествия - большая охотничья усадьба располагалась далеко от города в лесу на берегу красивого озера, на территории, обнесенной забором. Хозяин этого дома был, видимо, человек щедрый, земли себе не пожалел. За забором свободно могли разместиться два-три, а, может, и более садово-товарищеских кооперативов со своими шестью сотками на каждую счастливую советскую семью.
     Во дворе нас встречали две симпатичные и со вкусом одетые молодые женщины. Судя по их первым репликам, они положительно оценили выполнение важного задания их подругой. После того, как в компанию влился шестой ее член – наш водитель, у которого здесь был свой интерес в лице одной из подруг, сразу же стали понятными  точки приложения остальных векторов усилий. Сашка ни на шаг не отходил от нашего рекламного агента, поэтому с третьей подругой мы стояли и, молча, улыбались. Все было решено без нас. А после того, как она глубоким контральто со все тем же очаровательным акцентом произнесла свое имя, Вида Ангеле, сомнений не осталось,- Бог есть на свете!
      Позднее Толик, наш водителей, рассказал, что дом этот принадлежит отцам города то ли по партийной, то ли по советской линии, которые все до единого сейчас в Москве на каком то официальном сборище. Эти женщины, которых часто приглашают в этот дом при большом сборе высоких гостей, решили, на самом деле, здесь отметить день рождения подруги Толика, благо все местные условия им были хорошо знакомы, включая и содержимое закромов. Видать, поднадоели девочкам  их пожилые кавалеры, и они решили погулять в другой, желательно, не местной компании. И погуляли. Молодежь, выражаясь современной терминологией, оторвалась по полной программе.
      Чтобы не вызывать ненужную зависть и лишнее слюнотечение, скажу только, что, пока наши партийные вожди серьезно решали проблемы благоденствия советских людей в нашей стране, малая толика  народа в нашем лице эти блага, не без их помощи, вкушала.
     Толик высадил нас у подъезда военкомата через два дня.
   - Где вы бродите, черт возьми? То от вас отбоя нет, то уже сутки не могу связаться. Забирайте в казарме свою команду и марш на вокзал, ваш эшелон в восемь вечера!
     На то, что нам осталось после всех отсеиваний, включая и строительные команды, без слез смотреть было невозможно. Мне наши офицеры привозили разное пополнение, когда чуть лучше, когда хуже, но то, что на этот раз должен был привести я сам, не лезло ни в какие ворота. Я не собираюсь вдаваться в медицинские подробности, но, если добавить к тому, что мы видели перед собой, и "бешеное стремление" прибалтийских парней служить в Советской Армии, можно было представить себе, какой объем работы ждал нас в ближайшие полгода. Ясным  было и другое: никаких жалоб на качество здоровья нового пополнения командир от меня не услышит. Человек – сам кузнец своего счастья. Вот я и сковал.
     С тех пор прошло много лет. Перебирая в памяти былые события, иногда спрашиваю себя, будь моя воля повернуть время вспять, изменил ли я что-либо? Стоили ли те два дня в охотничьем домике полгода каторжной работы и нервотрепки? И перед глазами старого человека снова появляется лес, озеро, вечернее солнце, озаряющее коричневые стволы сосен, а в ушах мелодично звучит контральто с очаровательным прибалтийским акцентом.
      Нет, однозначно, нет. Ничего бы менять не стал. Оно того стоило.










                Таможенные байки


     Прошло двадцать лет, как мы покинули Советский Союз. Люди уезжали по-разному. Некоторые с радостью, навсегда вычеркнув из жизни и памяти все годы, прожитые в "Империи зла", другие рвали по живому, оставляя там друзей, близких, любимую работу, налаженный быт, совершенно не представляя себя, "совкового"  до мозга костей, жителем капиталистического "рая". Но тем и другим надо было пройти через все ужасные жернова государственного аппарата, что продолжали исправно функционировать в уже распадающемся государстве, причиняя дополнительные мучения всем, без исключения, навсегда покидающим родные места. Таможня относилась к одним из них.
     Мы проходили ее в Белоруссии, где в то время не было очередей и, как информировала молва, вся процедура была намного проще, хотя тщательно продуманная система иезуитских приемов безотказно действовала и там. Старший офицер, осмотрев всех желающих пройти досмотр, наметанным глазом определял "добычу" и отодвигал ее в конец очереди. Таким образом, он давал  ей возможность "дозреть", в течение дня наблюдая за всем, что творилось в таможенном зале осмотра багажа, подлежащему отправке малой скоростью. Жертва должна была наглядно убедиться, как издевательски тщательно выискивалась крамола в кухонном скарбе какой-нибудь пожилой пары, как тщательно упакованный багаж превращался в груду  хлама.
      И хотя никто ни разу не были свидетелями того, как бдительным стражам государственных интересов удалось что-то выудить недозволенное к перевозке, всем было ясно, что осмотренные вещи до конечного пункта назначения в целости и сохранности уже не дойдут. Аккуратно упакованные дома, иногда специально приглашенными для этой цели людьми, они сиротливо валялись на полу таможни, и времени для повторной упаковки просто не было. Все кучей опускалось в ящик и заколачивалось, как гроб, из которого нет возврата в предстоящую жизнь.
      В конце дня наступала очередь "богатеньких", уже готовых на любые расходы, лишь бы сохранить целостность изначальной упаковки. И в этом случае речь не шла о провозе чего-то недозволенного. Нет, только о возможности сохранить и не потерять то, что годами наживалось трудом, пользовалось любовью и было допущено к перевозке. Расценки устанавливал старший офицер, а до сведений отъезжающих их доносил какой-то невзрачный мужичонка, весь день крутящийся под ногами. Согласие владельцев багажа платить дань также доставлял этот жучок. Офицер таможни удовлетворенно кивал  и даже помогал забивать недосмотренные ящики. В нашем случае цена за место составляла  2000 рублей. Уверен, будь у меня пару килограммов технического плутония, таможня дала бы "добро".
     В последующие годы эта картина унижения ни в чем не повинных людей всплывала в моей памяти каждый раз, как только до слуха долетали слова "сотрудник таможни". Совсем иначе о своей деятельности рассказывали они сами. С одним из таких людей мы познакомились в санатории "Актер" в Сочи. Выходя с сигаретой на балкон номера "подышать чистым воздухом", я часто встречал соседа, пожилого человека, всегда элегантно одетого, занимавшегося тем же неблаговидным делом, что и я. Познакомились, перекидывались парой малозначащих фраз, раскланивались при встрече. Иногда, на правах знакомого, он подсаживался к нашей компании, что дождливыми вечерами сидела в кафе на крыше санатория. Попивая вино, он баловал всех различными историями, которых в памяти нового знакомого хранилось великое множество. Судя по рассказам, он, несомненно, в прошлом принадлежал к одному из Управлений того самого ведомства, что располагалось на Лубянке, но точно определить его узкую специализацию мне так и не удалось.
     Наш рассказчик был умным человеком, и я не помню случая, чтоб хоть раз в своих рассказах он вышел победителем в борьбе с криминальным элементом. Расхитители государственной собственности сплошь и рядом были более удачливы, изобретательны и прозорливы. Наш скромный блюститель государственных интересов постоянно садился в лужу, начиная с первых дней своей карьеры, начавшейся  сразу же после  Великой Октябрьской Социалистической Революции, и кончая последним делом, бесславно отправившим его на пенсию. Слушать его было интересно, чувствовалось, что эти истории он излагает не первый раз, речь была гладкой, совершенно без шероховатостей:
      "К Натану Левинсону, молодому, но очень преуспевающему ювелиру нашего города, пришли к одному из первых, экспроприировав, как тогда было модно выражаться, все его ценности. Их было немало, но намного меньше, чем предполагалось найти. Удивлял тот факт, что подлежащих конфискации предметов было не больше, чем у самого мелкого представителя этого бизнеса, хотя по размаху дела Натан превосходил всех своих конкурентов во много раз. Значит, ценности припрятаны, и их следует искать. Перевернули вверх дном весь особняк, поднимали полы, простукивали стены – ничего. Чтобы хозяин не мог воспользоваться утаенным, его из дома выселили, позволив взять и погрузить на подводу только самые необходимые предметы.
     У "мироеда" началась новая жизнь в убогом жилище без слуг и кухарки. Работать Натан устроился в какую-то артель, производившую метизную продукцию. Жена хлопотала по хозяйству, трое сыновей продолжали учиться в школе, всегда были сыты и хорошо одеты. Одним словом, семья не испытывала особых материальных затруднений, несмотря на лихолетье и годы гражданской войны. Правоохранительным органам, где в то время продолжал трудиться ваш покорный слуга, такая наглая демонстрация полного семейного благополучия было не по нутру, и они несколько раз наведывались в дом своего старого "приятеля" с обыском. Насколько это было правомерно, об этом сейчас говорить не будем. Не мог простой советский человек так питаться, одеваться и жить на одну зарплату мелкого служащего, ну, не мог! Во время обысков Натан безучастно сидел у стола, изредка по его лицу пробегала полуулыбка, полугримаса. Сказать, что он нервничал, не могу, но курил много, складывая окурки в блюдечко, стоявшее между ладоней. Результаты поисков, как вы сами уже понимаете, были нулевыми.
     Шли годы. Я из рядового сотрудника вырос в большого, по меркам нашего города, начальника и продолжал трудиться на ниве сбережения государственного добра. О том, давнишнем фиаско не забывал, Натан постоянно был в моем поле зрения, но никаких, даже самых маленьких зацепок у меня не было. Натан продолжал работать все в той же артели и все в той же должности, так что материального благополучия в семье ожидать не приходилось. Тем не менее, уже взрослые дети не работали, все продолжали учиться, были сыты, хорошо одеты, у них был даже велосипед.
        Когда началась война, Натан ушел на фронт, однако воевал не долго, был тяжело ранен, долго мыкался по госпиталям, но, в конце концов, вернулся и был принят в свою родную артель. Мальчики  воевали тоже, и один из них не вернулся с фронта. Обычная история для обычной советской семьи. Дети выросли, получили образование, женились, купили кооперативные квартиры и покинули родительский дом. Со временем в каждой семье появилось по машине, но очень глубоко копать, выясняя, откуда средства на покупку, уже не представлялось возможным,- времена очень изменились, да и что-то подсказывало мне,- ничего мы там не найдем.
     На постоянное место жительства в Израиль сначала уехали дети, и, лишь спустя несколько лет, похоронив жену, отправился  в страну обетованную и Натан. Естественно, что таможенный осмотр ничего в государственную казну не добавил. Когда об этом доложили, я поехал на встречу с ним. Я просто не мог расстаться, не узнав тайну сохранения богатства. По договоренности с Управлением порта и капитаном иностранного корабля мне позволили взойти на борт судна. Натана я нашел, в отличие от всех пассажиров, скопившихся у борта со стороны причала, на корме, сидящего на лавочке в знакомой отрешенной позе с папироской в руке. Узнав меня, изобразил на лице все ту же полуулыбку, полугримасу и подвинулся, освобождая место.
     - Я догадываюсь, почему Вы здесь. Хотите знать, как я водил вас за нос в течение полувека?- Я кивнул,- Конечно, расскажу. К Вашему первому приходу, тогда, после переворота, я приготовился заранее, справедливо полагая, что цель любой революции, помимо захвата власти, обязательно включает в себя обыкновенный неподсудный грабеж. Все дальнейшие события лишь подтверждали мои предположения. Вы помните те огромные металлические вешалки, что стояли в нашей квартирке по обе стороны входной двери? Да, да, те самые, на которые вы вешали свои кожаные курточки и кожаные кепочки, чтобы удобнее было переворачивать весь дом верх ногами.  Так вот эти вешалки были совсем не железные, как полагали юные "товарищи", а золотые, только покрашенные в черный цвет. Я был уверен, что никто из вас в прошлом с металлом дела не имел, ведь грабить намного проще, чем учиться, или тяжело работать. Вешалки стояли на самом виду и, в основном, использовались по своему прямому назначению, но когда нужда подпирала, от них отпиливался маленький кусочек и продавался. Место спила закрашивался черной красочкой. Золота там было на многие годы. Читаю немой вопрос, много ли осталось? Золота много не бывает, но осталось очень прилично. Основную часть увезли мои дети, а остаток увожу, вернее, уже увез я, так как мы беседуем за границей моей Родины. Почему Ваши работники не нашли? Просто недостаточно опытны и не расположены к мышлению, поэтому и искали совсем не там. Слишком много внимания и времени обратили на багаж, одежду и обувь. Все те же традиционные методы, все то же отсутствие мышления. Правда, некоторое проявление новизны я заметил,- внимательно осмотрели жестяную ленту, которой обтягивали ящики, не из платины ли она. Естественно, что ничего не нашли, хотя ларчик открывался, до слез, просто. Я, как Вам доподлинно известно, всю жизнь проработал на метизном производстве, вот и сделал золотые гвоздики, изменив только цвет. Ими забил все ящики. Правда, мороки было много, гвоздики-то очень мягкие, пришлось сначала дрелькой сверлить маленькие дырочки под них, да во избежание возможного раскрытия ящиков, использовать больше металлической ленты, что показалось подозрительным Вашим молодцам.  Но ничего, справился. Неудобно являться в дом к детям и внукам с пустыми руками.
     Он замолчал. Я выслушал рассказ старика и даже кое-где улыбнулся, хотя было совершенно не смешно, пожелал счастливой дороги и долголетия, протянув на прощание руку. Натан, глядевший куда-то вдаль, ее не заметил, или сделал вид, что не заметил. Я не осуждаю его за это. Больше о нем я ничего не слышал и не знаю".
    Рассказ вызвал оживление, все стали активно обсуждать  и даже ставить себя на место производящих обыск и досмотр. Кто-то сказал, что подобную историю уже, вроде бы слышал, там тоже фигурировали чекисты и золотые гвоздики.
     - Ничего удивительного,- произнес рассказчик,- самые изящные, остроумные и изобретательные криминальные истории всегда очень быстро расходятся в народе, обрастают правдоподобными и не очень подробностями,  приобретая вид этаких таможенных баек. Безусловно, это был довольно остроумный метод, прятать на видном месте, но, на мой взгляд, прием, который использовал человек, о котором я вам сейчас расскажу, намного превосходит по изобретательности предыдущий. Этот блестящий способ положил конец моей карьере:
     "Игорь Васильевич находился в моей оперативной разработке уже несколько месяцев. Потребовались большие усилия, крайняя осторожность и выдумка, чтобы вплотную приблизить к нему своего человека, якобы, желавшего заплатить огромную сумму за возможность приобретения продукции, выпускаемой заводом нашего "пациента". Предприятие, возглавляемое Игорем Васильевичем, было уникальным в Союзе, и многие крупные металлургические гиганты многое бы дали за дополнительное получение его продукции.
     Тщательно продуманная и детально разработанная моими сотрудниками операция вступала в завершающую стадию. Оперативник, работавший, как сейчас принято выражаться, под прикрытием, должен был передать лично в руки Игоря Васильевича огромную сумму денег, упакованную в коробку из-под теннисных мячей. Деньги были получены в банке под мою личную ответственность, номера купюр переписаны, и  элегантно одетый "представитель Криворожского металлургического комбината" с подлинными документами  предприятия отправился к директору завода.
     В кабинете он открыл портфель, достал и протянул Игорю Васильевичу заявку металлургического гиганта, а рядом поставил на стол коробку "теннисных мячей".  Директор, не взглянув на коробку и не проверив ее содержимое, тщательно просмотрел заявку, что-то слегка в ней изменил и наложил резолюцию: "Начальнику отдела снабжения. Разрешаю выдать". Как только посетитель покинул кабинет, туда зашли оперативные работники. Предъявив подписанные прокурором документы, они предложили  Игорю Васильевичу чистосердечно признаться в содеянных неблаговидных поступках и вернуть награбленное у народа добро. Директор выражал полное непонимание происходящего и требовал объяснений. Дальше события развивались, как в том анекдоте:
     - Где деньги?
     - Какие деньги?
     Оставленные несколько секунд назад на столе хозяина кабинета они, буквально, дематериализовались, не было и следа. Оперативники разгромили весь кабинет, прощупали каждый сантиметр, нигде ничего. Назревала катастрофа, деньги взяты в банке и туда их следовало вернуть, но возвращать было нечего. Спокойно сидящий в своем кресле Игорь Васильевич, посоветовал старшему группы повнимательней присмотреться к тому человеку, у которого были казенные деньги, мол, человек слаб, мог на них польститься
     Когда я прибыл на место, было совершенно ясно, что деньги для нас пропали, и следовала искать какой-то способ выбираться из этой ямы. Я предложил Игорю Васильевичу вернуть деньги взамен на обязательство полностью закрыть дело.
      - Помилуйте, какое дело, какие деньги? Вы в своем уме, заставляя меня признаваться в грехах, которые не совершал. У меня не только нет таких денег, но я ни разу в жизни даже не держал в руках такую сумму.
      И тут кто-то из оперативников снял со стены почтовый ящик, висящий на стене рядом с директорским креслом, на котором было написано: "Для жалоб и предложений". Ящик был не совсем обычной формы, скошенный книзу, с широкой верхней крышкой, куда спокойно проходила коробка из-под теннисных мячей. В стене у нижнего края ящика зияло большое круглое отверстие водосточной трубы, уходящей куда-то вниз. Оперативники бросились на улицу, к задней стене здания, выходящей на пустырь за территорией предприятия. Ничего, кроме пустых бутылок, там не было.
     - Как Вы это можете объяснить?
     - Вообще, я вправе этого не делать, но извольте, я объясню, поскольку сегодня Вы - пострадавший. Иногда мы с товарищами здесь, в этом кабинете, собираемся мужской компанией и выпиваем. Жена, зная слабые стороны моего характера, всегда старается уличить меня в этом и поймать с поличным. Поэтому при сигнале опасности, который подает мой секретарь, зажигая вот эту красную лампочку, все бутылки моментально отправляются  в трубу. Полагаю, Ваши товарищи их там встретили.
      Было ясно, что он врал. Но он не просто врал, он в открытую издевался надо мной, мол, не ищи людей глупей себя. Мы покинули территорию завода в подавленном состоянии. Этот человек начисто переиграл нас, Его изобретательность и продуманность всех деталей, включая даже самые неприятные, были намного выше всех наших шаблонных действий.
      Расплата последовала немедленно, и я был уволен из Органов. Сразу же появилось много времени, чтобы оглянуться  и, оживив в памяти те, или иные жизненные эпизоды, вновь пережить их. Чаще всего  перед глазами всплывало лицо Игоря Васильевича, и я мысленно беседовал с ним. Все было ясно, за исключением одного момента. Куда делись деньги из кабинета, уже было ясно, а дальше?? Неужели у этой трубы находился сообщник Игоря Васильевича, ожидая, когда оттуда вывалится коробка? Неужели в любую погоду этот человек часами просиживал на открытом месте под стеной, не вызывая ни у кого подозрения? Что-то до конца не увязывалось.
      Ответ я узнал спустя несколько лет, когда один из приятелей пригласил к себе на дачу, отметить его юбилей. Там я встретил Игоря Васильевича, давно уже пенсионера. Сидя рядом на нижней полке не сильно натопленной баньки, мы, конечно, разговорились и поделились "секретами мастерства". Я поведал ему, как  ребята медленно, но верно подбирались к нему, и что нам удалось выведать, на что он, в качестве "алаверды", раскрыл мне тайну исчезновения денег.
      У Игоря Васильевича был пес, кавказская овчарка, который каждый день приходил и ложился у той злосчастной трубы. Он знал, что, как только из нее что-нибудь вылетит, надо хватать и бежать в лес. Там, в одном месте, о котором знали только он и его хозяин, это "что-нибудь" следовало закопать. Только после таких действий кавказцу разрешалось заходить на кухню. Появление собаки в этом святом для хозяйки месте означало только одно: он пришел за честно заработанным куском свежего мяса с большой мозговой косточкой. Чаще одного раза в день такая процедура не повторялась. Гениально!"
     Эта история слушателями воспринялась с полным восторгом. Наш новый знакомый даже принимал соболезнования по поводу так неудачно закончившейся карьеры. Вот только у меня он никак не ассоциировался с человеком, бескорыстно бившимся со злом. Я знал многих офицеров, прослуживших в Вооруженных Силах всю жизнь и получавших денежное содержание, приблизительно, такое же, как и рассказчик, но не помню случая, чтоб у кого-нибудь из них был перстень с бриллиантом в несколько карат и золотой "Ролекс". Светка  как-то спросила меня:
     - Ты обратил внимание, какие изумительные ткани на его костюмах?   
        Наша промышленность такие не выпускает, это я знаю точно.
      - А к чему это ты говоришь?
      - Не очень верится, что наш знакомый святее Папы Римского.
Воистину, говорят: "Муж и жена – одна сатана".
     Я вспомнил о нем во время прохождения белорусской таможни. В самом конце рабочего дня приехало начальство, навстречу которому побежал  наш таможенник. Сначала он официально доложил, приложив руку к козырьку фуражки, потом ответил на какие-то вопросы, после чего они все удалились в его коморку, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, чем они там занимались. Через пару минут начальство покинуло объект. 
     Глядя на старших офицеров, вальяжно усевшихся в кабине черной "Волги", я почему-то сразу же представил на их месте нашего рассказчика, хотя здравый смысл протестовал. Но протестовал не в направлении неприятия сравнения, а совершенно в противоположном. Вспоминая его ухоженные руки, перстень, костюмы и часы, трудно было представить этого человека в роли простого сборщика подати, объезжающего отдельные таможенный пункты. Он, видимо, сидел выше, в уютном кресле своего большого  кабинете, и офицеры в черной машине привозили  его долю, как говорится, с доставкой на дом.
     Представляю, как тяжело он переживал выход на пенсию.