Светлый вечер наступал в станице Татищевой. Солнце неспешным июньским шагом тонуло за горизонтом, порождая алое зарево заката. Золотом покрывалось все, куда не падали тени. Умиротворение приносил случайному путнику здешний пейзаж.
Но не до мира было пьяной ватаге, расположившейся в версте от последнего хутора станицы. Здесь, чуть далее опушки леса, хмельные казаки шумели, и шумели они не миролюбиво. Выкрики были воинственны, чарки поднимались за смертоубийство ежеминутно.
-Сукин сын, Бородин – рифмовал крупный казак, с черной густой бородой, Афанасий Трошин – кабы встретил его в темени-то ночной, так не сдобровать ему, псу негодному.
Ростом Афанасия господь не обидел, 2 метра без малого в нем было. Любого из присутствующих Трошин утихомирил бы рукой, и без помощи безмена или рогатины обошелся бы. Про него в станице сказывали, будто Афанасий в охоту на медведя без ружья ходил. Но было это неправдой, за свои 34 года он ни разу врукопашную с медведем не вступал, но коли пришлось бы, завалил бы медведя без всяких сомнений.
-Да, он, пес бесхвостый, житья бедности не даст ни в жизнь – сетовал другой казак, Ермилка. – Да богатенькой силы за ним много-то, не сдюжеть безоружному люду.
Ермилка был сиротой, отец его погиб в семилетнюю войну, а мать погибла, упав на вилы. С малых лет Ермилку воспитывали в семье Трошиных. После смерти Трифона Трошина, Афанасий Трошин, Трифонов сын, из старшего брата стал Ермилке отцом. Шел ему девятнадцатый год, был он невысокого роста, не великой силы, но жилы в нем были будто не рвущиеся, на коне сидел как привязанный. В общем, казак был статный, в бою такой не сдюжит. Бороды по молодости лет не носил, были лишь сизые реденькие усы над верхней губой, да несмелая кудрявая поросль на подбородке, что придавало ему вид немного комичный. Афанасий любил Ермилку как родного и во всем ему доверял.
-Что ты знаешь-та про народ казачий, щенок несмышленый? – возражал Ермилке Иван Семибратов, самый старший в этой разгульной ватаге казак. Ивану уже перевалило за 50 лет, был он казак, в общем, зажиточный. Но своим умом и радением за бедноту казачества сыскал себе уважение в станице. Телом, в свои года, Семибратов был уже не столь крепок. «Усыхает Иван Кузьмич-от» - жалос – не иначе опять жинка на сеновал отправляла ночевать, потому как пьян-пяьный из кабака вернулся. Платье Семибратова також было, не в пример всегдашнему, пыльно, а местами даже с прилипшей грязью. Иван Кузьмич пил со всеми вровень, но хмелел слабый старик значительно быстрее, отчего уже не раз падал на землю, откуда без помощи товарищей встать уже не мог. Будучи пьяным Иван Кузьмич, последние года стал раздражителен на людей, оттого-то и теперь оскорбил Ермилку, которого по трезвости всегда очень любил, и в воспитании которого принимал немалое материальное участие. – Да, коли казачков-то получше вооружить, також зададим жару Мартемьяну.
-Да, казак-то смирный, пока шо его за чуб не трясут. А как заобидят – казачество завсегда рогатиной по спине заехать может. Вот Мартемьянка Бородин лучину-то перегнул, зададим теперь сатане безрогому трепку-то, никак иначе быть того не может – это вступил в диалог поп-расстрига Иван. К веселой пьяной компании он пристал еще в станице, увидав знакомых казаков, идущих чрез поле к лесу. Казаки не заметили этого непрошенного гостя поначалу, а когда заметили, то прогонять не стали, потому как много слов сказали, для ушей «чужих» непредназначенных. Уразумели они, что лучше попа Ивана к «Своим» причислить, чем прогонять с эдаким грузом сказанных не про его душу слов. Поп слыл по станице главным брехуном, слово удержать в открытом рту не мог. «Хуже бабы, языком как помелом метет» - говорили про него казаки. И в самом деле, стоило попу найти себе благодарного слушателя, который его чарочкой угостит, тогда и все слухи Иван расскажет. А порой и так просто, ради внимания к себе, чушь мелет. К вину поп был зело неравнодушен, отчего и был острижен. Один раз, во время службы венчания, поп, будучи пьян в стельку, заместо благославения брачующимся, принялся отплясывать в рясе, а такожде распевать частушки с «скверными словесами». Как лишился поп своей бороды, так запил еще пуще, и весь свой день проводил лишь в стараниях достать еще где-либо винца себе, для успокоения души.
-Ты, поп, только о том песни в станице не пой, что мы обиду на Бородина затаили. Всему свое время – сам узнает, когда мы ему хвост прижмем – сказал Трошин.
-Да разве я сам того не разумею – отвечал поп скороговоркой.
-Да твое разумение чарки водки стоит – встревал в разговор Варсофоний Федульев. Варсофоний был не русич. Перс по происхождению двадцать три года тому назад приехал из Мешхеда, что в Персии, да осел на реке Яике, затем и орусел и принял православие с именем Варсофоний. Сорок шесть лет от роду, статный казак, с черной бородой, густой как шерсть барана. Всегда суровый и серьезный, он вызывал в других казаках уважение и трепет. От водки, казалось, не хмелел, но просто падал мертвым сном, когда выпивал лишнего. Голос имел низкий, а произношение четкое, отчего все его слова казались окружающим особенно важными и весомыми.
От слов Федульева поп проглотил язык и сделав пару шагов назад, упал за куст, о который и споткнулся, из-за куста только и остались торчать его босые ноги. Неуклюжесть попа-расстриги развеселила ватагу и все залились дружным хохотом, смеялся и поп, который успел подняться ,и слегка отряхнув штаны, улыбался беззубым ртом.
-У гарнизона-то и артиллерия есть, куды нам супротив картечи, да ядер? – встревает в разговор Федор Чумаков, молодой казак, тридцати лет от роду. Лицом Федор был бы весьма пригож, если бы не шрам через все лицо – осколок бомбы рассек на прусской войне. Бороды Чумаков не носил, потому что росла она редкой да и только на правой стороне лица, потому что левая часть подбородка была изувечена шрамом. Чумаков только что комиссован с войны с Турцией, оттого что ногами стал слаб и к войне более не пригоден. Вернувшись в родную станицу, казак Чумаков хотел было приступить к обычному для его семьи промыслу – рыбьей ловли. Но тут он узнал, что старшина яицкого казачества, Мартемьян Бородин, запретил в свою пользу рыбную ловлю в реках, отчего оставаться Чумакову пришлось бы без средств к жизни. Тут Федор начал подговаривать бедную часть казачества, которое и без того терпело от своего старшины всяческие притеснения, к буче. Бывалый солдат, казак Чумаков, свято верил в силу оружия, и недальновидно судил, что повесив старшину, казачество упразднит всяческие проблемы свои.
– Хотя артелерия-то их и не велика – возражал сам себе чумаков - окружи мы их всем скопом, так и сьедим мы ту артиллерию. Две пушки, да мортира , так и есть – сожрем! – уверял сам себя и других Федор и в знак пущей уверенности, громко хлопнул в ладоши и наполнил чарки пенником.
-За смерть Мартемьяну! – крикнул Семибратов не раз звучавший уже сегодня тост.
Все чокнулись чарками, не мало при том расплескав, и выпили залпом. Закусывали жирной селедкой, руки вытирая о рубахи.
-Да, гляжу я на ваше вольной казачество яицкое, да наблюдаю, что дюже вы заобижены старшиной-то. У нас на Дону так совсем иначе, старшина за бедноту горой, богатеньким бедных забежать вовек не даст. – сказал казак Панши. Казак, который так представился пришел пешим ходом в станицу два дня назад, и напросился на ночлег к Чумакову. Невысокий казак, Панши одет был небогато, но аккуратно. Несмотря на длинную дорогу, одежда его сильно не потрепалась. Сам он аккуратен, борода причесана, гребешок Панши носит с собой в сапоге, и как примостится где посидеть чуток – достанет гребешок и расчесывает бороду, глаза закрыв. Телом крепок и даже немного дороден. О том, сколько ему лет, он того не говорил, но Чумаков на взгляд решил, что возрастом не больше тридцати пяти лет.
-Случай-то у вас совсем гиблый – натравливал Панши – и рыбу под себя старшина всю забрал. Пошто императрица, голубоглазая царица немилость к вам имеет и попускает эдакие вольности старшины? Неужто послов вы ей не засылали.
-Засылали-засылали – наперебой закричали казаки, отвечая Панши.
-Уж три посольства к государыне-Ампиратрице отсылали, а дела наши оттого не поправились ни на локоток. – сетовал хмельной Чумаков. За два дня Федор подробно рассказал Панши обо всех проблемах яицких казаков, и нашел в нем себе в нем твердую, как ему казалось, поддержку.
-А чего же вам тогда терпеть такую амператрицу, которая вас с земли свести хочет? Петр-то Федорович вас завсегда вольностями жаловал, а эта немка треклятая с вас последнюю рубаху снимет, да кровушку вашу до последней-распоследней капли выпьет.
Казаки угрюмо кивали, пожирая глазами говорившего Панши. Панши, не прерывая своей страшной речи, переводя глаза с одного казака на другого, взялся снова наполнять чарочки пенником. При этом голос он старался с каждой чаркой понижать все ниже и ниже, в конце-концов дойдя до совсем неприличного заговорческого шепота.
-Так вот, казачки вы мои родненькие, немка эта вас съест, да не подавится. А пес ее верный, гнилой волк Бородин, ваши кости обгладывать по ее научению еще будет.
-Да что ты такое, Панши, молвишь. Да разве матушка-государыня пойдет войной против нас, против казаков своих? – недоуменно спрашивал Чумаков.
- А-то как же не пойдет, все одно пойдет, попомните мое слово. Ей не то что вас съесть не страшно, она самого амператора Петра Федорыча третьего скушать не побоялась.
-Да видать хмель тебе в голову ударил сильно, дурак ты неразумный. – сказал неуверенно Семибратов – Да как же ты смеешь на матушку-государыню поносить-то эдакую клевету?
-А вот и смею, и смею! – возражал Панши, горячившись чрезмерно. Поднявшись на цыпочки и как можно ближе приблизив свое лицо к лицу высокого Семибратова, Панши захрипел, будто предсмертное издыхание из него выходило – Хотела убить бачку-царя, Петра Федорыча, да не сдюжила. Помогли ему из немчиных лап убежать. Скрывался он по Прусиям и Хранциям долго же, да вот на родину возвращаться собирается.
-Что ты мелишь, пьяный черт, умер Петр Федорович, земля ему пухом. – сам испугавшись своих слов, будто убив ими самого императора, сказал Чумаков.
-А вот и знайте теперь, что не умер он вовсе. Это я доподлинно знаю, потому как зимовал он у нас в станице на Дону.
Эти слова испугали ватагу не на шутку – все побледнели, будто увидели черта. Панши вдруг смолк, и осел на земь, и минуту все сидели в полном молчании. Афанасий Трошин первым заговорил:
-Да чтож ты смолк-то. Скажи толком, что знаешь. А-то мы в разум не возьмем, правду ты молвишь, али браги просто напился.
Все тоже сели на землю кружком Панши и все во внимании наклонились к нему поближе, чтобы ничего не упустить из рассказа донского казака. Панши молчал еще немного а затем сказал:
-Горло пересохло от волнения, плесните пеннику.
Афанасий разлил по чаркам пенник и раздал всем.
-За бачку-осударя Петра Федоровича третьего, держатиля всерасейского– неожиданно для себя и других выкрикнул Ермилка. А какзаки, так же неожиданно для себя грянули троекратное «УРА», громким эхом разнесенное по лесу.
Опрокинув чарку, Панши продолжил:
- Заявился к нам минувшего года октября человек странствующий. По виду-то от обычного казака и не отличишь, да как говорить начнет – то сразу видно, что человек непростой. Познакомился я с ним, да и предложил ему, мол, куда тебе, странник, дальше дорогу держать, коли зима лютая на носу. Оставайся в моей избе на зиму жить. Человек ты дюже интересный, с таким зима быстрее пройдет. Так он, не будь дурак, и согласился. – Панши достал свой гребешок из голенища сапога, принялся расчесывать бороду и продолжил свой рассказ – Жили мы с ним некоторое время, медовухой по дням-вечерам душу грели. А он мне возьми в один вечер да и откройся: «Я – грит – Панши, не кто иной, как умервщленный ампиратор Петр Третий.» Я по началу подумал, грешным делом, что упился мой гость, телом-то он щуплый, не в пример мне – ну как есть хватил лишка. А он мне и давай рассказывать, как мол он от жены своей, Катеринушки-злодейки, спасся в Пруссии у друга Фридриха, да как по прочим заграницам путешествия имел. И на турчине был, и на гроб господень поглядеть успел. Видал, грит много всего, а краше матушки-Руси не видел ничего – вот потому, мол, и вернулся. Я и тут веру в его слова-то еще не совсем имел, а когда он мне предъявил печать ампературскую, да немчину речь мне произнес, тут я в уверенности убедился – он и есть амператор Петр Федорович.
Казаки слушали молча, жадно ловя каждое слово. За все время, пока Панши говорил, никто не проронил ни звука. Только старик Семибратов удивленно присвистнул в конце рассказа. Панши, переведя дыхание, и давая своим слушателям передохнуть, продолжил:
-И рассказал мне тогда Петр Третий: «Пришел я, Панши, на Русь, чтобы порядок здесь навести, чтобы за обиженных с женушкой своей поквитаться. Мне же не за себя болезного обида, мне за народ, что стонет под каблуком немецкой жинки». И рассказал он мне, что хочет силу народную собрать, чтобы отомстить и дворянам, что крестьян мучат; и старшинам, что казаков изводят; да самой Катерине, что не видит и не слышит плачь народный. Грит, пришел он на Дон в надежде-то, что казачество донское к бунту поднять. Да донские казаки не очень-то и стенали о жизни своей. Но прослышал он, как Яицких казачков забижают. Вот тогда-то он и сказал мне: «Панши, мил мой дружочек – обратился он ко мне – пойди до Яика, разведай как казачество там ко мне, а как к Катерине расположено. Да, коли заобижено на Катерину, так набирай мне войско, а во главе поставь атаманов – самых удалых да верных казаков войска Яицкого». Вот и нашел я вас, самых верных, удалых да смелых казаков. Вставайте под знамена амператора Петра Федорыча, атаманами да хенералами будете первейшими в войске его народном.
Казаки от слов таких и вовсе дар речи потеряли. Нахлынули на них с одной стороны - гордость, атаманами да генералами первейшими быть; а с другой стороны – отмщение близкое своим обидчикам почуяли. «Ух, и попляшет же Мартемьянка Бородин, под сапогом истинного правителя расейского » - подумал каждый из них.
- Я же вас сразу заприметил, как самых нужных людей – продолжал Панши – вот тебя, Федор, главным в кавалерии Петр Федорыч назначит, бравый ты казак, да людьми командовать умеешь, да солдат бывалый. Ты, Афанасий, станешь артиллерией командовать, ума у тебя палата – это сразу видно. Тебя, поп-Иван, обратно в церковь вернем, будешь полки наши на битвы победные благословлять. Тебя, Ермилка, чутка грамоте подучим, да в писари пойдешь. Молод ты еще командовать, да и пороху не нюхал, а писарем знатным выйдешь. Тебя, Варсофоний, определим атаманом над всеми нерусями, много их на Руси. Сам ты нерусь, вот и командовать пойдешь нерусями, они за тобой хучь в огня, хуч в полымя! Ну а ты, уважаемый, Семибратов, друже, пойдешь генералом над всеми. Силушки у тебя на сечу уже не столь велика множество, но ума – великая палата. Вот как я поручение бачки-ампиратора разумею, в согласии вы со мной?
Казаки, поначалу примолкли, под грузом свалившихся на них званий и регалий, но потом одобрительными выкриками стали соглашаться и благодарить Панши, а так же кричать «Во здравие ампертора Петра Федорыча Третьего» и опрокидывать одну за одной чарки хмельного пенника. Первым упал вернувшийся в сан поп Иван. За ним в скорости повалилась и вся Ватага. Был уже глубокий вечер, зарево солнца догорало за горизонтом. Бравые атаманы, генералы и новоиспеченные приближенные амператорского двора громко, наперебой хврапели возле догорающего костра.
Не спал только донской казак Панши, посланник добрых вестей. Убедившись, что все крепко спят, он убрал в сапог свой гребешок, и принялся стаскивать сапоги с Федора Чумакова. Костер погас и над полянкой на опушке леса опустилась кромешная темень.
Утро встретило «генералитет» приветливой погодой. Солнце толкьо-только предпринимало скромные попытки подняться над горизонтом, воздух был свеж, и на взгляд казался нежно-голубым. На дереве щебетал соловей, приветствуя пробуждение нового дня.
Но из казаков пробуждение коснулось только сурового Варсофония Федульева. Голова гудела у Варсофония необычно сильно, так что поднимать ее с коряги, на которой он заснул ночью, ему не хотелось. Он слегка приоткрыл левый глаз и начал оглядывать им полянку. Его взору представилась странная картина: все казаки и поп Иван лежали на земле почти голые. Из одежды на всех были только нательные рубахи. Ни сапог, на шаровар не было. Тогда Варсофоний ощупал левой рукой себя – он так же оказался только в одной рубахе.
- Вроде баньку вчера не топили – подумал Варсофоний, и как ни хотелось ему вставать, он все же приподнялся на руках и, облокотившись на ствол дерева, сел. Голова загудела еще сильнее. – Раньше бражники так не забирали.
Варсофоний сидел под деревом в одной рубахе, в больной голове крутились несвязные мысли о том, что было ночью, почему он в одной рубахе, и откуда у него мысли, будто он генерал. В горле пересохло, иссушенные губы слиплись. Хотелось встать, дойти до ручья, напиться родниковой холодной воды и умыться, но сил встать, у физически всегда очень мощного Варсофония не было.
Вдруг Варсофоний услышал топот лошадиных копыт, доносящийся с поля. Жмурясь, вглядывался он сквозь деревья, растущие на опушке, в поле. Через пару минут появился отряд всадников. Во главе отряда Варсофоний, к своему ужасу, сразу узнал тучную фигуру старшины Бородина. Судя по несвойственной ему быстрой скачке, он, явно, спешил. А судя по направлению, спешил он не иначе как на поляну к вражескому генералитету. Варсофоний попытался нащупать турецкий кинжал дамасской стали, который он носил по обыкновению на поясе, но не кинжала, ни пояса, как и шаровар не было и в помине. Защищаться от жестокого в гневе Бородина было нечем. Варсофоний продолжил следить за приближающимся отрядом взглядом полным ненависти и страха.
Через минуту он стал различать и других всадников. По правую руку от Бородина скакал на русом жеребце вчерашний амператорский посланник, донской казак Панши. Стали различмы и некоторые слова, которые Панши с подобострастием выкрикивал Бородину:
Изменники…Бунтари…Псы – слышался визгливый голос Панши. Варсофоний почувствовал себя дурно, и снова упав на землю, потерял сознание.