Зря ты думаешь о смерти.
Я хочу найти письмо в пустом конверте
И прочесть. Тебе.
Сплин & Би 2 «Феллини»
Листок бумаги из конверта был девственно чист. Даже, можно сказать, стерилен, так как линия сгиба, аккуратно пролегающая посередине, была единственным штрихом, нарушающим его абсолютную непорочность.
И такое же анонимное целомудрие являл собою конверт, из которого был извлечен этот листок: ни адресов отправителя и получателя, ни одного вензеля, ни строчки хоть какого-то комментария. Пусто, как в белках закатившихся глаз.
Подумалось об опасности абсолютной чистоты, что притягательна для грязи также, как одиноко стоящее дерево для молнии в грозу. О девственницах, чей дар целомудренности – ключ к дверям, многие из которых ведут туда, где смерть - всего лишь начало конца. О пушистом саване первого декабрьского снега на родной мне могиле.
И захотелось скомкать и разорвать листок с конвертом, а клочья развеять по ветру за распахнутым настежь окном.
Но вместо этого я сложил листок по линии сгиба и упрятал его обратно в конверт.
И даже почти забыл о нем, когда на глаза из стопки бумаг (в основном, рекламных проспектов и бесплатных газет с объявлениями), извлеченных из почтового ящика, попались счета за ежемесячную квартплату и телефон.
Сердито, в две-три глубокие затяжки дотянув сигарету до фильтра, потушив плевком и щелчком пальцев отправив в промозглую ночь открытого окна, я сгреб корреспонденцию и начал спускаться с лестничной площадки к лифту.
В моей квартире, на кухонной плите меня ждал чайник, нетерпеливо пыхтя из носика паром кипящей воды, так что почта была заброшена на тумбу в коридоре и благополучно вычеркнута из памяти.
Ровно до трех часов ночи…
Пробуждение было похоже на битву за собственное спасение в зыбучих песках – чем больше сопротивляешься, цепляешься руками и ногами, тем больше утягивает обратно. Жарко и тошно. И страшно. Так, что не вздохнуть, не выдохнуть, будто камень на груди.
По мере тягостного всплывания в реальность приходило и осознание происходящего: вместо песков - скомканная простынь и заплетенное в жгут одеяло, жарко – от липкого пота по всему телу, тошно – из-за лица, вжатого в подушку.
А вот страх, гнетущий, сковывающий, не развеялся, как туман сновидений, не нашел рационального объяснения, как все остальное при пробуждении, а напротив – укрепился, загустел, тягучей желчью выедая крупицы здравого сознания.
Казалось, что одеревенело не только тело, но и вся окружающая обстановка в темной комнате застыла на подобии желеобразной массы – плотный воздух и абсолютная тишина. Последнее было странно. Сначала даже не мог понять почему, но титаническим усилием воли оторвав лицо от подушки, повернув шею и скосив глаза, я понял, в чем дело: подсвечиваемые из-за штор блеклым ночным светом улицы настенные часы показывали ровно три часа, а секундная стрелка, как сосулька, замерзла где-то в районе отметки двенадцати.
Я выдохнул и вдохнул. Почти физически ощущая не спешную, колючую циркуляцию по легким жесткого воздуха, словно маленьких песчинок песка.
И замер.
Со стороны коридора раздался звук.
Во всепоглощающем бездушии, что воцарилась в квартире, это было настолько неожиданно, что я даже ощутил, как, несмотря на ватное сопротивление медленно текущей крови, сердце натужено, но верно начало набирать обороты.
Волосы на загривке зашевелились. Вяло, с ленцой.
Руки впились в подушку и стиснули ее, будто цепляясь за спасительный круг.
Страх, неосознанный до сей поры, сменялся тихим ужасом, на мягких лапах вползающим внутрь, так как я отчетливо услышал повторение звука.
Шорох. Будто листьев на ветру.
Почему-то с самого начало стало ясно, что может издавать подобный звук в коридоре – кипа корреспонденции, что я оставил на тумбе накануне.
Но что могло быть причиной этому движению бумаг, если даже стрелки настенных часов испытывали такое давление атмосферы в комнате, что встали, как вкопанные?
Более настойчивый шелест почты, донесшийся из коридора (как будто ее кто-то перебирал, ища что-то; или просто резвился, шелестя бумажками), а потом – яростная, громкая на фоне непроницаемой тишины в квартире звуковая нота рухнувшей на пол пачки бумаг, столь стремительно дала онемевшему в тихой панике мозгу ответ, что он отказался верить.
Пытаясь обезопасить себя от бескомпромиссного вторжения нерациональной информации, сознание стало вяло, но настойчиво тянуть меня обратно, в пучину забвения. Но я уже успел уловить ту шальную мысль, что птицей в клетке билась внутри затухающего разума. Успел даже напугаться так, что горло вытолкнуло звуки, язык сплел буквы, а губы выплюнули на заиндевевший во временном коллапсе воздух комнаты слова:
- Так он же погиб…
И я, наконец, провалился в благодатную тьму.
По крайней мере, так мне показалось тогда…
Проснулся я совершенно разбитым.
Все тело болело так, словно я не спал, а всю ночь провел в тренажерном зале.
Тело била мелкая, но настойчивая дрожь - навязчивая, противная, словно осенних моросящий дождь, нудное крещендо которого доносились со стороны окон.
Было холодно. Непостижимым образом утренний мороз увядающей природы проникал, просачивался с улицы сквозь все маломальские щели в помещении и студеным дыханием надвигающей смерти вымораживал все вокруг.
Борясь с тошнотой, я выкарабкался из пучин взбитых в кучу простыни и одеяла, и, двигаясь, как сомнамбула, не открывая век, ощупью направился на кухню.
Звонок телефонного аппарата, змеиным клубком притаившегося на холодильнике, застал меня за слепыми манипуляциями с кофеваркой.
Я так стремительно бросился к нему в желании как можно скорее утихомирить ярость его зуммера, наполняющего даже самые дальние уголки моего мозга звоном битого стекла, что ударился ногой о край кухонного стола.
Чертыхаясь и жмурясь от света за окном, я приоткрыл глаза и снял трубку с рычагов.
- Да, слушаю.
Спросил, а про себя подумал: мой ли это голос? Он звучал, как со стороны – болезненно, ломко и не знакомо.
Причина тому была: мой взор уперлись в гладкую, белую поверхность стола.
На конверт, лежащий на нем.
Ровно и аккуратно, посередине.
Словно кто-то, уходя, хотел, чтобы утром, ни под каким предлогом, я не упустил бы его из виду.
- Костя?
- Да? – Мой голос уплывал из реальности все дальше и дальше.
А письмо с телескопической быстротой фокусировалось в моем взоре. Четко, ярко. До рези в зрачках.
- Ты почему не на работе?
- Слава, кажется, я заболел, - на автомате выдавил я, а сам уже свободной рукой тянулся к конверту на столе.
- Да, голос у тебя неважнецкий… Что Палычу передать?
- Скажи, что беру пару дней за свой счет, чтобы отлежаться.
Мне показалось или конверт запульсировал, как живой, когда я к нему прикоснулся? Нет, это, видимо, просто дрожь в пальцах.
- Хорошо. Передам. Как ты там? Жить-то будешь? Вечером заскочить? Чего-нибудь из магазина подтянуть, фруктов там, апельсинов?
- Нет, не надо. Спасибо, Слав. Сам справлюсь.
- Ну, давай, старик, держись.
Гудки в трубке были также противны, как и зуммер телефона, так что я бросил трубку на рычаг и поднес конверт к глазам.
На столе он лежал обратной стороной, той, с которой обычно конверты запечатываются. В таком же положении я притянул его к себе
Затаив дыхание, откинул бумажный язычок для запечатывания вверх и вынул листок.
Он, как и вчера, был идеально сложен пополам. Но на этот раз - не первозданно чист: чернильные буквы послания проступали сквозь его легкую бумажную текстуру.
Шумно выдохнув, я развернул его…
Здравствуйте!
Заранее прошу извинить меня за беспокойство, но не могли бы вы, наделенные соответствующими полномочиями и возможностями для исполнения моей ниже изложенной просьбы, помочь ее осуществлению?
Для вас, обличенных надлежащей силой и подобающей властью, она не составит особого труда: поспособствуете, пожалуйста, возвращению Марти!
Заранее благодарен,
Павлов Константин Сергеевич…
Все, от первой до последней буквы, было написано моей собственной рукой.
И более не в силах сдерживать тошноту, набегу роняя из рук и письмо, и конверт, я ринулся в туалет.
Там меня выворачивало наизнанку раз за разом. Снова и снова. До зеленой желчи. До помутнения в глазах.
Мне даже показалось, что на какое-то время я лишился сознания…
Ему было тогда около года. Но этого уже было достаточно, чтобы оценить его существование в моей жизни. Хотя, после ухода Ирины, я думал, что не смогу этого сказать уже никогда и ни о ком. С какой-то точки зрения, он спас меня, этот маленький пищащий комочек шерсти, однажды появившийся в моей разбитом на осколки мире – когда ты в ответе, за того, кого приручил, то становишься, в первую очередь, в ответе за самого себя. Со мной так и случилось – я его кормил, а он рос; он драл обои своими растущими коготками, а я швырял в него тапком; он заползал ко мне на колени, когда я сидел у окна на кухне и курил, а я чесал его за ухом. Так, неосознанно, но тесно, взаимодействуя друг с другом, мы мужали – он по-своему, по-кошачьи, горланя песни с балкона по своей первой весне, а я - по-человечьи, пережив потерю любимой - отпустив ее из моей головы, но не из сердца - и вернувшись после длительного, вынужденного отпуска на работу.
Мир тогда вроде как снова начал наполняться красками и даже какими-то крохами смысла для меня.
Но, как оказалось, это было всего лишь затишье перед очередной бурей. Конечно, уже не такой жуткой и леденящей, как смерть Ирины.
Но я уже успел привязаться к нему…
Я пришел в себя снова на кухне. И вновь с письмом в одной руке, и с конвертом, повернутым обратной стороной ко мне, - в другой.
Ловко сложив листок с посланием пополам, я также лихо задвинул его в конверт, помусолил липкие кончики треугольного язычка для запечатывания и заклеил – словно всю жизнь только и делал, что слал корреспонденцию во все возможные инстанции.
Когда на вытянутых перед собой руках я перевернул конверт, чтобы со стороны полюбоваться на результат, я нисколько не удивился, обнаружив на его лицевой части нацарапанные авторучкой моим почерком и адрес отправителя, и адрес получателя. Первый был моим собственным, а второй…
Куда: отделу до востребования
Кому: главному распорядителю…
А в верхнем левом углу красовалось не весть, откуда взявшаяся марка - котенок, изворотливо балансируя на балконных перилах, пытался передними лапками поймать игриво вьющуюся вокруг него бабочку. И все это на фоне крыш соседних домов, в ярких лучах закатного летнего солнца…
Чувствуя нездоровый жар в голове, и в то же время лихорадочный озноб по всему телу, я оделся, положил письмо в карман осеннего плаща и вышел на улицу.
Небо было хмурым. Но света - достаточно, чтобы вызывать болезненное ощущение рези в глазах и сознании.
Ветер швырнул в меня охапкой пожухлых листьев.
Запахнув ворот плаща, я двинулся в сторону ближайшего отделения почты…
Как вернулся домой, я помнил плохо.
По пути с почты, где я опустил письмо в громоздкий, выкрашенный темно-синим цветом ящик, ноги меня сами собой завели в какую-то рюмочную, где я, не долго думая, принял три рюмки конька местного разлива, а затем, разогревшись, неизвестно сколько подпольной водки. И все это на голодный желудок.
В итоге, когда я, кое-как орудуя ключом в замочной скважине, все-таки умудрился открыть входную дверь, меня только и хватило, чтобы закрыть за собой и, не разуваясь, не раздеваясь, прошаркать до кровати…
Он хотел жить.
Я слышал это в его умоляющем вопле, что долетел до меня из комнаты в кухню, где я ужинал после работы однажды летом.
Я прочел это в его широко распахнутых глазах, когда в последний миг сделал рывок к нему через порог балкона.
Но было поздно - ломая когти передних лап о металл парапета, он под весом своего тела устремился вниз.
Я слышал и не раз, что у кошек – по девять жизней. И делая несколько скачущих, неуклюжих и нелепых, шагов к перилам, с которых секунду назад сорвался Марти, я молил о том, чтобы это было правдой.
Но, перегнувшись через край, я понял, что все – ложь. В этот же растянутый во времени, как расплавленная ириска, миг прямо у меня на глазах Марти, судорожно вихляя хвостом, словно байдарочник – веслом при преодолении бурного порога, ударился спиной о балконные заграждения в районе шестого этажа подо мной.
Дальше он продолжал весь свой последний путь до асфальта подъездной дорожки с грацией мешка с цементом.
Я до конца жизни буду помнить, звук, с которым приняла его земля, мой застрявший рыбьей костью в горле немой крик, да бабочку-капустницу, что также беззаботно, как нескольким минутами назад, кружила над перилами моего балконом…
Все было как в тумане. В черном тумане. Кисельном, как нефтяная пленка.
Я не спал болезненным сном упившегося до беспамятства человека.
Уже не спал.
Потому что знал, что ровно в три ночи я проснусь.
Так оно и было – хрипя, чувствуя сухость в горле и в душе и туго соображая, которая из них сильнее, я пробудился, словно меня грубо и настойчиво растолкали.
Раскинув руки и ноги, я лежал на спине посреди комнаты.
И нисколько не удивился, что, открыв глаза, первое, что увидел, настенные часы, стрелки которых замерли ровно на трех ночи.
Тогда я стал ждать. Так как ничего другого мне и не оставалось, кроме, как быть скованным по рукам и ногам все той же странной и страшной атмосферой происходящего вокруг, что была и прошлой ночью.
Благо ожидание было не долгим.
Раздался звук.
Нет, уже не из коридора.
Да и мог ли он быть оттуда – ведь письмо уже ушло тому, кому следовало?
Теперь звук, скребущийся, шершавый, словно вилкой по тарелке, доносился со стороны окна и двери на балкон.
Это было забавно, и мне захотелось рассмеяться. Во все горло.
Но я издал лишь булькающий звук, будто под водой.
- Ты вернулся, - выдавил я.
И понял: если позволяют говорить, значит, разрешат сделать и больше.
- Кис-кис-кис, - позвал я срывающимся голосом.
А по ту сторону стекла, за наглухо задернутыми шторами, раздалось болезненное:
- Мяууу!
- Марти, ты вернулся, - вновь всхлипнул я, словно пробуя на вкус эту новую для себя фразу.
- Мыррр!
Орудуя локтями, перебирая ногами, путаясь в складках плаща, я перекинул свое непослушное тело со спины на задницу, дальше – на карачки и поковылял вперед, к балконной двери.
Там я, подобно брошенной хозяином марионетке, дерганными, неестественными движениями подтянул ноги под себя, шатаясь, взгромоздился на них, одернул штору, завозился с дверными ручками.
- Мяууу? – Нетерпеливо донеслось с противоположной стороны.
- Сейчас, Марти, сейчас, - пробормотал я, борясь с балконной дверью.
И вдруг – щелчок, дверь распахнулась внутрь комнаты. Я по инерции отпрянул.
Ворох мертвых, осенних листьев ворвался со стороны балкона и шуршащим дождем осыпал меня.
В проеме двери, на фоне темнеющих крыш соседних домов, ухмылялась лукаво круглым ликом луна.
А на пороге балкона, словно придавленное невидимым папье-маше, лежал конверт.
Сгорбившись, борясь с рвущимся в квартиру ночным ветром, я поднял его. Распечатал. Развернул лист. И в холодном свете луны увидел штамп внизу моего послания…
Прошение удовлетворить…
И в следующее мгновение под истошное, до боли знакомое, «Мяууу!» Марти снова вошел в мою жизнь.
Прыгнул мне на руки, сметая и конверт, и письмо куда-то во тьму.
А я, гладя, лаская его, начал плакать. В голос. Благодарно щурясь на хитро улыбающуюся луну…
Не успели первые, блеклые лучи осеннего солнца проникнуть в квартиру, я уже был на кухне и пробовал его накормить.
Без тени удивления я обнаружил у себя в холодильнике рыжие пакетики «Вискаса». Приятно было осознавать, что я подготовился к возвращению родного Марти, хотя совсем не помнил, когда именно и при каких обстоятельствах.
Но не это сейчас было главным.
Он был у меня, а я был у него. Как в старые добрые времена.
Не беда, что при дневном свете я его не видел. Главное, я его слышал и ощущал.
Радостное «Мыррр!», когда я ему в блюдце выдавливал его любимый «Вискас» со вкусом кролика.
Утробное «Уррр!», когда я проводил по его спине, а он, причмокивая, поглощал корм.
Его «Фыррр!», когда он взахлеб лакал из пузатой чарки налитое мною молоко.
Не страшно даже было, что коричневые комочки «Вискаса», как комья земли с могилы, в которой я похоронил его тем летом после падения, да белесые струйки молока, проходя через него, вываливались и выплескивались на пол из того места, где у него должен был бы быть живот. Я просто брал совок с тряпкой и все убирал.
Нисколько меня не заботило и то, что, когда после завтрака, мы оба прилегли полежать на кровать, чтобы переварить обильную пищу, а Марти забрался мне на грудь, урча и всхрапывая, я, поглаживая его, вместо мягкости пушистой шерсти ощущал под рукой его маленькие ребрышки, тазовые косточки.
Главное – мы были вновь вместе.
А беспокоил меня только один маленький нюанс. Крохотный, но будоражащий воображение, как родинка на плече симпатичной девчушки.
Куда делось письмо? И если я его отыщу после произошедшего сегодняшней ночью, смогу ли я воспользоваться им повторно?
Нет, не для себя.
Для нее. Ирины.
Уж больно мне не нравилась ее участь тридцать пятой жертвы знаменитого Финского маньяка, что, выкрадывая своих жертв, истязая, топил их в заливе. Не известно почему, но он никогда не ошибался и выбирал девушек, что были непорочны.
Сейчас, лежа на кровати, поглаживая исхудавшего, но довольного Марти, я думал, что смогу искупить свое, в принципе, ханжеское нежелание внебрачной связи с Ириной, отправив письмо еще раз.
И что-то подсказывало, что просьбу мою вновь не оставят без внимания…