Палата ИОВ

Действие происходит в конце 70-х годов в клинической больнице одного из южных многонациональных городов.


ГЛАВА I.


          "И сказал Господь сатане: вот он в руке твоей, только душу его сбереги."
                Книга Иова. гл.2,7.

     Череда случаев сыграла с Боксером в рок, и он попал в эту палату. Неслучайная опухоль беспокоила уже давно, но скорее в эстетическом плане, чем в физическом. Хотя и говорят, что шнобель у человека растет всю жизнь, этим придавая косметологии фатальность, но о своем носе Боксер думал постоянно, пока габариты его не стали навязчивой идеей.

     "Да, травматизм в боксе необычайно велик. И в нокаут на ринге ребята попадают часто. И нет-нет записывают в инвалиды цветущих матеров спорта. Но как ни странно большинство травм боксеры получют не на соревнованиях.

     Травмы бывают нечаянные, из разряда досадных, когда в непредвиденных совершенно обстоятельствах вдруг ощущаешь тревожащую боль. Это бывает на  тренировках, когда сорвешь кожу на костяшках кулака, или потянешь мышцу на ноге, или хрустнет шейный позвонок. Есть еще травмы закономерные, это когда вследствие перегрузки организма чувствуешь, что перчатки уподобляются пудовым гирям, а вместо легкого  порханья на ринге - шарканье боксерок по брезенту. Опасно в таком состоянии выходить на ринг. Легкий и точный удар соперника приведет тебя к краю пропасти. Ляжешь на дно, где тихо, спокойнее, чем есть на самом деле, страшно захочется спать и уйти от этих злых людей в мир фантазий и сновидений.

     Чего они хотят эти свистящие и орущие лица с бешеными глазами, зачем этот яркий свет мешает спать, почему будильник вместо убаюкивающего тик-так резко отсчитывает цифры секунд? Будильник, ты что сбесился? Земля перевернулась! Зачем он, мой старый привычный будильник "Слава", почти безотказный, теперь машет рукой? С каких это пор у будильников появились руки? Кто это нацепил на "Славу" черную бабочку и кричит: "Слава, считай!" Надо, надо вспомнить: пил ли я вчера? Нет, я не пью уже месяц, в рот спиртного не беру. Да у меня же нет дома черной бабочки! Какой дурак носит теперь такие галстуки? Пора вставать. Как мешает этот яркий свет спать! Надо подниматья! Ну, как учил тренер: постепенно придти в себя и двигаться весело и непринужденно. Чего они хотят, эти люди? Почему сработал будильник не звонком, а ударом молотка в сковородку? Гонг? У меня нет дома гонга. Кто это в синем углу? Тренер? Почему у него такое кислое лицо? И двигаться, двигаться, весело и непринужденно, порхать по рингу. Вместо порханья - скрип боксерок по брезенту, я заметил это еще утром во время тренировки. И двигатья, двигаться, и наносить удары, быстрые, точные, легкие, и набирать очки, первый раунд, второй раунд, третий раунд. Работать сериями. Раз - два, три. Два прямых, третий боковой. Ушел, уклонился, раз - два. Хорошо! Отошел, опять серия. Двигаться, двигаться. Но кто это считает мои удары так медленно и таким неприятным голосом? Почему "семь, восемь"? Почему руки у меня не поднимаются выше пояса? Вроде одевал легкие перчатки, а руки как ватные, с навешанными пудовыми гирями. Встряхнуть головой. Где я? Это первый вопрос просыпающегося не дома. Но я на ринге. На ринге я дома. Я дома в синем углу. Родной тренер с кислым лицом и  щеточками усов заботливее матери. Мужчины, воспитанные в мире жестокости, могут быть ужасно заботливыми. Своей предупредительностью они могут закомплексовать тебя до робости. Будут возиться с тобой, опекать, заботиться. Значит, это был нокаут.

     Травмы бывают неприятные, это когда чем больше прошло времени после боя, тем больше у тебя заплывает глаз почему-то. Нет, ты точно помнишь, что в глаз ударов не пропускал. Да, хорош синячок, нечего сказать. Фуфел на постном масле. Как пацан с фонарем. Фингал фиолетовый. Даже деловые мокрощелки будут пальцем показывать: "Ой, как светло стало! Ты не знаешь, Мэри, кто это зажег фонари днем?" ТЬфу! Домой приду, надо будет бодягой порастереть, как следует. Да-а, пару дней придется походить в солнцезащитных очках.

     Еще бывают травмы, украшающие мужчину. Раз, после боя, Боксер глянул в зеркало и ахнул. Из рассеченной брови не вытекло и капли крови. Женщины скрывают свои недостатки косметикой, мужчины - травмами. Рубец явно украшал. Правое ухо, правда, было заметно больше левого. Но посинений и покраснений не наблюдалось. Нижняя губа несколько толще верхней, но это внутренний прикус. Во втором раунде выплюнул капу и тут же получил по зубам. Но победа в активе, полдела сделано, победа - лушчий врач.

     Это все травмы профессиональные. По этой категории бокс занимает место в уравновешенной середине, опережая, может быть, шахматы и городки, но и там дела обстоят не блестяще, особенно если выяснять отношения с помощью хода конем по голове, или, к примеру, ударить фартового соперника городошной битой в незащищенные места. Самое смешное, что это тоже будут профессиональные травмы."

     Так думал Боксер, развалясь на своей койке у окна в палате И.О.В. Жребий пал, гонг будет опять звенеть: молодой, цветущий мужчина, средневес и мастер спорта попал в палату инвалидов Отечественной войны. И.О.В. - просто комплекс звуков, пустой, чем чаще произносится, как ДСО* (добровольное спортивное общество в советские времена, прим. авт.), ЦС* (центральный совет, так назывались соревнования на первенство добровольного спортивного общества в те далекие времена, прим.авт.). Курам на смех. Четыре человека, из них трое моложе 25 лет, последнему Володе - 40, он сварщик шестого разряда, к великим и отечественным войнам тоже отношение имел весьма отдаленное. В армии и то служил в стройбате. Первый - Пацан - лежит около двери, ему уже сделали операцию. У него врожденное. "Заячья" губа. По больницам он - ветеран. Знает всех врачей по именам и кто чего стоит с гиппократовской точки зрения, ведает, когда преважнецкий ритуал - обход, во время которого решаются вопросы жизни и смерти, сечет, когда другие процедуры-дуры, какие анализы и как сдавать, что выгодно и что - нет. За полчаса предупреждает о раздаче лекарств и какую "откалячку" можно придумать, чтобы медсестра не впихнула в рот хлористый кальций, как выклянчить у нее поливитамины, которые она "ныкает" в карман, а на глупый вопрос отвечает, что их нет в природе. Демонстрируя обширные знания по фармакологии, Пацан сходу определяет свойства таблеток и ненужные выбрасывает в форточку. Если медсестра настаивает на том, чтобы Пацан выпил при ней кучу всякой дряни, он никогда не сопротивляется, а закидывает всю эту горсть себе в рот, прекрасно имитируя глотательные движения, а после ухода медсестры отправляет химфармпродукцию "путем зерна", благо отделение хирургической стоматологии находится на четвертом этаже. Пацан знает с поражающей точностью, что будет на обед, и что надо брать, причем у окна раздачи он всегда оказывается первым, а когда можно и не ходить в столовую, удовлетворившись "подножным кормом", непереводящимся в его тумбочке. Как самый молодой пациент отделения он регулярно используется раздатчицами столовой в качестве носильщика ведер с бурдой, которые они получают в централизованной кухне "неотложки". В разрез с логикой своего характера Пацан не увиливает от этой гнусной обязанности, видя в ней возможность смены обстановки и получения первым информации о меню.

    Операция у него прошла успешно. Не удивительно, что он теперь частенько в приподнятом настроении и считает дни до выписки. Пацан - это живой материал. Среди больных говорят, что на нем можно запросто написать диссертацию. Кто-то даже предложил название: "Морфология языка осла". Его оперировала кандидатесса наук. Женщина. Она же будет, вероятно, делать операцию и Боксеру. Боксер всегда относился с недоверием к профессиональным качествам женщин. Не доверял. Отражались особенности его вида спорта. Лучше средний мужчина-врач, чем хорошая женщина-врач. Но эту женщину хвалят. Хвалят ветераны - общественное мнение корпуса, ей симпатизруют Пацан и Казах, следующий член палаты И.О.В.

     Казах из породы неудачников. Но он - неисправимый оптимист. Все у него шло слишком гладко в жизни. До подозрительности счастливый расклад судьбы. Как три "лба" в сваре* (свара - карточная игра зоновского типа. прим.авт.), три туза - по-нашему. Он родился в благополучной казахской семье, а это значит, что у него было девять братишек и сестренок, папа - партийный карьерист и мама - домохозяйка. До 17 лет он учился в школе ни шатко, ни валко, получил Бог весть какие знания и приличный аттестат и поехал поступать из своего захолустья в центр на юрфак. В университет на юридический факультет, как водится. Самый престижный. Кто законы знает, тот может их не исполнять. Казах благополучно сдал документы в приемную комиссию и поехал назад окрыленный, домой, за оставшийся месяц готовиться. Не к экзаменам, естественно. Родители и родственники поздравили его с будущим поступлением, как с удавшейся аферой, подарили ему мотоцикл и шумно обмыли покупку. Скоростной, сверкающий, импортный. Успели женить на заранее подготовленной невесте. Казах к аттестату зрелости уже был лишен предрассудков, знал в своей жизни нескольких женщин, но свою будущую жену увидел в день свадьбы. Пролетел медовый месяц в праздных ласках и роскоши. И поехал Казах сдавать вступительные экзамены. Сел, разумеется, на подаренный мотоцикл, простился с благоприобретенной женой и поехал.

     Славный степной ветер не остудил его темперамента. И заиграла в его жилах кровь предков - джигитов, степных кочевников, не дававших поводий коню. Так и Казах не умел тормозить свою "Яву". Лихо несся он по бесконечной дороге, и нашел ее конец в районной больнице. Шесть дней находился Казах в бессознательном состоянии. Районные эскулапы сказали, что это предел человеческих возможностей. Похоронила его жена. Собрала манатки и уехала в центр. Оплакала мать и родственники. Но Казах выжил, с трудом его перевезли в центр и подлатали, как могли.

    И не помнит Казах ничего. Помнит черную ленту дороги и славный степной ветер в лицо, помнит громадный рейсовый автобус, некстати вынырнувший из-за виража, потом ничего не помнит. Помнит гордую посадку шофера на высоченной сиденье, и удар, просто глухой удар, а потом ничего не помнит. Зыбкая темь. Ощутимая пустота. Чернота. Ватная, липкая чернота. Глухой удар, и больше ничего не было; ни звона разбитых стекол, ни зловещего скрипа тормозов, нет, ничего не было.

    Потом была пустота. Или провал. Но нет, он точно помнит, что провала не было, был полет,- это помнит, его сверкающе-красныйй конь, взбесившись, встал на дыбы. Конь, зверея, встает на дыбы, чуя дыхание смерти. Но свистящего провала и смертной грани Казах не помнит, нет, этого не было. Полет свой из пращи помнит, бесконечный чарующий полет в неизвестность. Нет, он не приземлялся в исходе, просто что-то неладное случилось с землей. Почему же тогда провал? Да, помнит осязательно ласкающую шершавость теплого асфальта. Если пустить бесконечную черную ленту на большие обороты, она хорошо шлифует кости и железо. Кость не болит во время шлифовки, вот мясо дергается и чавкает, запуская воздух, а потом загибается во влажные лохмотья и лоскуты. Но это не больно. Зато кость шлифуется по плоскости отлично, быстро и гладко.

     Но странно: что было потом, Казах ничего не помнит. Абсолютно ничего. Это страшное слово "абсолютно". Когда его ненароком произносишь, оно тебе назло, материализуясь, начинает разрушаться на куски. Сначала этот обломок мнится, никудышно-неправдышный. Но потом он реализуется в ударах сердца, монотонной настойчивость капельницы и рутинных кинокадрах окружения. И эта боль еще, если бы не эта боль. То ноет, то свербит, то дергает. К чему эта боль? Эта боль - враг. Нужно убить эту боль. Еще одно страшное слово: умертвить. И она умирает, исчезая не вдруг, а постепенно, но всегда неожиданно, с облегчением. Говорят, что на самом деле она никогда не пропадает, а просто видоизменяется. Чудно! Переходит в другое измерение. И Казах явно и ясно ощущает границу между живым собой и мертвой половиной. Она проходит по правой стороне лица за носом. Нос - еще живой Казах, а за ним - граница, а за чертой  - мертвый Казах. Опять страшно. Но потом этот ужас перестает пугать. И приходит другая, видоизмененная боль. Появляется скорбная мать, и бесследно исчезает молодая жена. А он о ней думал. Он ее  ждал. Сучка рано его похоронила. Она любила живого Казаха, если только любила, и не хочет любить живого и мертвого Казаха.

    И Казах впервые в жизни познал Неудачу, цежа зловещую цепочку ее будней, когда каждое звено цепочки обостряет ощущение границы между живым и мертвым Казахом. А к тому времени Казах уже решил убить  свою мертвую половину. Вернуть молодую жену, хотевшую любить только живого Казаха, сесть на сверкающего скоростного коня, оседлать степь и удачу, удачу, удачу.

     Как недавно он был на коне, только шесть дней провала и реанимаций, всего лишь три месяца штопки и латания и однообразных госпиталей всех рангов.

     Прошло так мало времени, а желанный юрфак уже в далеком прошлом, вечным сном спит перламутровый стремительный конь на обочине черной ленты, и новый удар - у молодой жены в городе появился новый муж, и как будто в издевку над ним - студент юрфака. Убить никому ненужную боль.

    Но кто возьмется укокошить мертвого Казаха, а значит уничтожить эту острую грань и превратить ходячее кладбище в молодого жизнеспособного Казаха?

    Кто не видел корявой однобокой улыбки страдания, тот не поймет этой обрыдлой боли.

    Своей уверенной непобедимостью эта боль разъедает мозг, напрягает оставшиеся нервы, озлобляет их против мертвого тройничного нерва.

    Обыденное присутствие сатанинской боли пестует жажду мести. Всем необходимо воздать по заслугам: отомстить молодой, неверной жене и ее мужу, будущему юристу, рассчитаться сполна с гордым шофером на высоченном сиденье междугороднего "Икаруса".

    И Казах после долгих поисков нашел женщину, способную убить его мертвую половину, оживить его бесчувственный тройничный нерв.

    Профессор осмотрела его и твердо сказала: "Буду делать!" Это был профессиональнаый азарт. Так Казах попал в эту клиническую больницу, а точнее - в палату И.О.В. Если Пацан - это живая кандидатская диссертация, то Казах уже тянет на докторскую, потому Профессор и решительно взялась за него. Ее нисколько не волнуют рассуждения о живом и мертвом раздвоении, она просто прибрала к рукам любопытный экспонат.

    Казах достаточно повидал светил медицинской науки, обивая пороги ранжированных клиник. Маститые профессора собирали вокруг него консилиумы, авторитетно изрекая всевозможные диагнозы и методы лечения. Но на практике они скисали, тяготея к спокойному администраторству, или оказывались умозрительными учеными.

    Профессор же не теоретик. Если бы она не делала искусных операций и не имела беспрекословного авторитета у низов, ее прозвали бы Профессоршей. Как утверждают лингвисты: профессорша - это жена профессора. А эта женщина сама делает операции. И если ее уважают коллеги, значит, она сильна. Да и как она может быть женой профессора, по ней не скажешь, что у нее имеется муж, возможны дети. У нее ледяные глаза, прокалывающие пораженную ткань сквозь круглые линзы очков в металлической оправе. У нее точные руки - продолжение скальпеля, а не наоборот. Голос, не терпящий возражений, и мозг, не понимающий примитива, вроде секса. Как можно любить чье-то пещеристое тело, вдохновляться детородными органами? Она не приемлет пошлой обыденности. Ее стихия - это ткани и нервы, члены и аппараты.

    Еженедельный профессорский обход - это самое страшное событие в отделении. Это - Божий суд.



           ГЛАВА II.

                "А теперь дошло до тебя, и ты изнемог;
                коснулось тебя, и ты упал духом."
                Книга Иова. Гл.4,5.


     Казах усиленно готовился к операции. Сама Профессор, вероятно, меньше волновалась. Да и что говорить о ней, она - профессионал. Как думал Казах - холодная, рассудочная.

     А у Казаха премьера. Дебютирует талантливый комический актер. Непосредственный и фактурный.

     Операции делают в отделении в определенный день. Это - Четверг. К Четвергу готовят больных. Стараются сдать анализы до Четверга. Рассчитывают на Четверг, от Четверга ведут отсчет: сколько дней еще до операции, сколько дней прошло после операции, сколько дней осталось до выписки.

     Казах оперировался уже третий Четверг. Судьба хотела видеть Казаха в палате И.О.В как можно дольше.

     Над ним беззлобно потешалось все отделение. Есть среди населения палат тертые калачи - ветераны. Герои суровой больничной прозы. Они вроде бы любят по-детски веселиться, улыбаться и смеяться. Но, с другой стороны, смотреть на них не смешно. Многие из них с рождения живут в больнице, борясь с уродствами. Но есть и такие, что попали сюда, как Казах,- по велению судьбы. Пройдешь - не пройдешь испытание на прочность.

     Они формируют общественное мнение отделения. Их приговор высоко котируется.

     С одним из них подружился Боксер. Он из соседней палаты, где лежать челюстные. С переломами челюстей. Челюскинцы. Тоска. Нужно лежать с шинами 16 дней. И весь срок поглощать только жидкую пищу.

     Нового приятеля Боксера звали Сашей. Он - Десантник, спортсмен. Сошлись на почве общих знакомых. Десантник тоже был знаком с Васей Директором, известной личностью. В Шанхае* (криминальный район города одноэтажной самозастройки. прим. авт.) почти все знали Васю Директора.

     Десантник попал в компанию к челюстным путем Казаха. Впрочем сюда все попадают до неприличия однообразно. Прыгнув 68 раз с парашютом, Десантник ни разу не сломал ни руку, ни ногу, даже не покорябал носа. Но на гражданке, как он говорит, ему - так уж вышло - не подфартило. Демобилизовался, вернулся на родной завод, встретился со старыми друзьями, невеста не изменила ему, верно ждала два года - редкий случай. Дождалась. Приехал Десантник. Привез себя, живого и невредимого.

     Спешно готовились к свадьбе. И тут Десантник отличился, бучу отчебучил, бухнул с ребятами на заводами, обмыли с ребятами, как водится, получку; показалось, как всегда, мало. Покинув завод, прошли через базарчик, где заглянули в пивнушку, добавили к уже выпитому, нашли новых знакомых и собутыльников, было весело. Последнюю дозу допивали за углом магазина. Говорили честные мужские слова. Пили рьяно, до капли. Смачно крякали и отирали губы. Казалось - крепкая братская кампания. Прощались поздно вечером, бесконечно пожимая друг другу руки. Едва Десантник отошел, как почувствовал сзади удар бутылкой по голове. Обернулся - получил плюху в лицо. И не видел, кто напал, в сгустившейся темноте. Не мелькали агрессивные тени, не суетился в толкотне никто, рисуясь активностью, не было истеричных выкриков: "Дайте мне замочить!" Просто автоматически вылетали руки из мрака и били примочками в лицо, в живот. Пьяный Десантник не успевал вовремя уклоняться от ударов и достойно отвечать, но пару раз - он это точно помнил - случайно влеплял в чьи-то рожи, пока не упал отфутболенный до бесчувствия.

     И случилось-то это метрах в ста от дома. Кто-то из соседских детей прибежал и сказал его матери: "Ваш Саша избитый лежит".

     Когда Десантника принесли домой и отмыли от ошметков грязи, кожаной куртки на нем уже не было.

     Каждый второй пострадавший попадает в неотложку ночью. Скольких из них привозят в пьяном виде, не знает никто, статистика не ведется. "Больным, поступившим в клинику в нетрезвом состоянии, больничный лист не выдается", Это цитата из правил медучреждения. У Десантника стоит такая отметка в истории болезни, и ему теперь дадут не больничный лист, а справку. И это известие Десантник выдержал стоически, как очередной удар в полосе невезения. Мало того, что избили, челюсть сломали, куртку украли, так еще и неоплачиваемую справку дадут.

     Десантник упорно надеялся на изменение обстоятельств, на появление жизненного просвета, на то, что он преодолеет эту несчастную полосу, вырвется из капкана. И вроде бы все у него уже шло нормально. Ему поставили шины сразу же, ночью. Поместили к челюстным, и он начал тягостный отсчет дней. На жестокое  правило он нисколько не обиделся, сказал, что ему и этой паршивой справки хватит. Горячился.

     Навестили ребята с завода, сообщили, что украденную куртку уже нашли и принесли домой. Мимо ушей пропустил это известие. Все равно решил на другой завод перейти. Как он теперь будет людям в глаза смотреть? Без году неделя на предприятии, а уже напился и подрался. "Алкаш",- так и запишем в трудовой книжке. Нечего надеяться на снисхождение товарищеского суда.

     Но одна мысль свербила в черепной коробке, не давала покоя, изводила Десантника. "Как бы рассчитаться с негодяями?" День и ночь он оплачивал долги, мысленно мстил, изобретая ситуации. И поведал Бокосеру о своих обидчиках. Он клялся их найти. И не сомневался в своей силе. Говорил, что отыскать их будет труднее, чем отомстить.

     Невеста его приходила регулярно, отпаивала соками и бульонами, как сына. И Десантник даже обижался на нее за чрезмерную заботливость, чувствуя плохо скрываемые, ехидные ухмылки челюстных. Нервничал, дергался, думая, что из-за теплой опеки невесты его начнут принимать за маменькиного сыночка. Циничный зэк с угловой койки даже обмолвился, что, если бы о нем кто-нибудь так заботился, он бы, не задумываясь, женился.

     О своей поломанной челюсти Десантник мало беспокоился, считая, что на нем, как на собаке, все молниесно заживает: "Да, что там 16 дней. Быстро пролетят. Зарастет-затянется".

     И вдруг этот чертов профессорский обход в Понедельник. Десантника отправили на рентген, и он недоумевал, как Профессор умудряется ставить диагнозы: то ли интуиция, то ли нечистая сила. У Десантника начиналось загноение мест перелома, но он больше досадовал на злополучный профессорский обход, чем на надоевший недуг.

     А последовавший за рентгеном приговор был суров: рвать пять зубов. В страшном сне привидится - не проснешься. Никаких наркозов, никаких уколов. Даже времени на аутотренинг не дали. Зубы рвут в любой день. Десантнику рвали все пять сразу.

     В принципе это не супер-мужчина. Без мощных бицепсов, среднего роста. Заурядный мужик, на которого симпатичная женщина даже бы и не взглянула. Разве что ухмыльнулась бы, заметив небесно-голубые, по-детски невинные, блюдца-глаза. Он отличался такой же детской доверчивостью. Его и самцом-то не назовешь. В нем мало грубого, самодовольного начала. Слишком мало от зверя. В палате челюстных Десантника уважали за непревзойденную стойкость, но в силу своей наивности он служил объектом постоянных насмешек. Общественное мнение, выявив его качество "не обижать мухи", эксплуатировало эту черту его характера в корыстных целях. Нужен же повод для развлечения.

     Обычно начинал заводит Десантника Таксист. Таксист - мужчина пожилой, еще из фронтовых шоферов, взрослых детей имеет. Но никакой солидности. Таксист - сторонник мужицких соленых шуток, подколок, беззлобных издевательств.

     - Ты гля на свою рожу, Сань. Чо эт у тебя левую сторону раздуло?

     Доверчивый Десантник лез в тумбочку за зеркалом и спрашивал:
    
     - Где?

     Все челюстные по очереди с серьезными минами заглядывали ему в лицо и уверяли, что действительно раздуло не то левую, не то правую сторону.
   
     Обескураженный Десантник шел за советом к Боксеру в соседнюю палату И.О.В. Тот никогда не обманет. Только сверившись с мнением Боксера, он успокаивался и умиротворенный ложился на свою кровать, читал "Технику - молодежи".

     Но Таксист был дока. Выждав паузу, он опять начинал свои подколки. Затрагивал больную тему любовных отношений Десантника, высмеивая его пассивную роль. Затем вспоминал какую-нибудь похабную поговорку и направлял ее острие против Десантника: "Лучше выпить пива литр, чем сосать соленый клитор. Правда, Сань?" Челюстным это нравилось - скучно. У них палата дружная, коллектив спаянный, даром что рта не раскрывают, болтают без умолку. Их оживленный разговор - это гусинный шип сквозь шины, сковавшие челюсти. Ночные медсестры не любят эту перенаселенную палату: слишком долго они гомонят после отбоя. Таксист начинает травить анекдоты, которых он знает бессчисленной множество, а остальные продолжают по кругу, давясь от смеха.

     Или Таксист начинает поддевать Десантника за его форму одежды. В больнице, как в армии, она у всех должна быть одинаковой. Все челюстные, и Боксер в том числе, ходят в синих куртках и широких, как Черное море, семейных штанах. Семейных, потому что туда можно вместить больного вместе со всей его семьей. Под синими крутками белые исподние рубахи без пуговиц. Еще полагается теплый халат для выхода на улицу. Но халатов на всех не хватает. Как всегда - нужная вещь в дефиците. Таксист всегда ходит в халате, как уважаемый: весовой мужик. А вот Десантнику халата не хватило, поспел к шапочному разбору, потому и ходит от в твидовой куртке и спортивных штанах. Индивидуал. За эту его обсобленность от коллектива Таксист часто подкалывает Десантника, пока тот измученный не отворачивается к стенке, раздосадованно качнувшись на кроватной сетке.

     Спать можно после обхода и до обеда, если делать нечего, после обеда спать вообще полагается по распорядку, при желании можно валяться и до ужина, но вот после ужина спать уже нельзя. Опытные люди не советуют: вредно для здоровья. Можно, конечно, сходить в Вторую хирургию телевизов посмотреть. Это недалеко, в следующем корпусе. В хирургической стоматологии телевизора нет, наверное, по бедности, или с учетом хулиганского контингента. По вторникам и пятницам в клубе крутят кино. Это тоже рядом. Вот тогда-то и пригождается халат. Зимой не очень-то побегаешь в клуб без теплого халата. Да и в кинозале можно закоченеть. Десантник пошел однажды с Боксером в клуб на французскую кинокомедию, уселись удачно около теплой батареи, но на середине фильма в дверях закричали: "Десантник, на выход!" "Невестна приперлась",- зашипел Десантник. Боксер ухмыльнулся: "С бульонами и соками". Место Десантника сразу же занял Таксист. Как только разглядел в темноте теплое местечко?

     Казах в кино не ходит: не может до конца фильма высидеть. Его любимое занятие - забивать козла. Эту всенародно любимую игру обычно устраивают в столовой после ужина. За колченогим столом собирается избранная публика, локти кладутся на липкую клеенку и начинается выяснение основного философского вопроса: у кого домино. Вспоминают, кто куда передавал его, перекладывал, ныкал, кто играл последний. Дело доходит до крика. ОДно слово - разбираловка. Тогда Казах, из последних сил скрывающий свою однобокую улыбку, элегантным жестом вынимает домино из кармана своего теплого халата. Эффект поразительный. Немая сцена перерастает в булканье публики, которое тонет в передвижках, пересадках и размятии членов.

     Азартный Казах приводит Боксера забивать в редких случаях, только когда не хватает партнеров. В доминошном "козле" Казах - ас. Он умудряется всех держать, подает партнеру условные сигналы, что запрещено, при этом искусно пользуется мимическими средствами всего лишь половины лица, и первый победно заканчивает. У него единственный достойный соперник из всего отделения - Таксист, да и тот после третьего подряд поражения кипит, шипит, выкуривает пачку сигарет и плохо спит потом ночью.

     Как-то от скуки Боксер и Казах взяли "забивать" Десантника. Но это был последний случай в его жизни, когда он брал домино в руки. Даже видавший виды Казах перестал улыбаться. Простодушный Десантник открывал ходы соперникам и закрывал соответственно партнерам. Будто грелся в грезах у невестиного бочка. Таксист, бывший в соперниках, от свалившегося с небес фарта возбудился до крайности. В кои-то веки счастье привалило. В блуждющих глазах Десантника он легко прочитывал все замышлявшиеся комбинации. Изысканное общество, собравшееся полюбопытствовать на богатырский хохот, с позором изгнало Десантника из столовой. Проигравший Казах даже закурил в расстроенных чувствах, выпуская сизый дым правой половиной рта.

     После этого конфуза Десантник домино в руки не брал. Он перешел на шашки с Боксером. Скучая по своей Марине, Десантник все же старался поскорее выпроводить ее из палаты, потому что, завидя ее, челюстные неожиданно вспоминали про забытые дела и подозрительно организованно улетучивались из палаты. Таксист напяливал халат, раза четыре многозначительно "кхэкал" и докладывал Десантнику, что сдавал утром кровь на сахар, а результата еще не знает, или что его беспокоит политическая ситуация в Гондурасе, и надо бы посмотреть новости по телевизору. После этих двусмысленных маневров Десантник не мог долго сюсюкать с невестой. Когда она наконец уходила, он брался читать "Технику - молодежи", но мысли его рассеивались, и он не мог сосредоточиться. Тогда он брал шашки и шел в палату И.О.В. к Боксеру. Боксер всегда выигрывал, и Десантнику становилось неинтересно.

     Одаренный в спортивном отношении Боксер неплохо играл также и в шахматы. Тут даже хитроумный Казах ничего не мог поделать. Ему не помогали отчаянные попытки украсть с доски фигуру, возвраты ходов и прочие ухищрения из арсенала опытного мухлевщика. Но все отделение хранило в памяти тот единственный случай, когда Казаху все же удалось выиграть у Боксера в шахматы. Боксер, атакуя, давил по всему фронту, в воздухе пахло матом. Казах нервничал, отчаянно защищался, а Боксер обдумывал три варианта выигрыша, но следующим ходом зевнул, поставил своего ферзя под вилку и "подарил" его Казаху. Победные комбинации улетучились, и Боксер со злости сдался, чего раньше никогда не делал, потому что темпераментный Казах тоже мог в последующем зевнуть фигуру, и положение еще могло выравняться. Гордый Казах красочно оповестил все отделение о своей великой победе.


           ГЛАВА III.

                "Но человек рождается на страдание,
                как искры, чтоб устремляться вверх."
                Книга Иова. Гл.5, 7.

     С приближение операционного дня Казах ужесточил интенсивность подготовки к этому ответственному событию. Решался для него жизненно важный вопрос, и он не хотел, чтобы исход зависел только от Профессора. Казах так долго искал ее, так униженно упрашивал сделать операцию, что теперь, в предчувствии решительного рывка, не мог не добавить к ее уверенности собственной энергии.

     Ночью Казах не давал спать мучавшемуся от боли Сварному, чего тот ему не прощал и не допускал никакого сближения. С Боксером и Пацаном совсем другое дело: они не страдали от внутренних травм и бессоницы и могли заснуть, едва коснувшись головой подушки. Только они могли вытерпеть очередную серию ночных анекдотов Казаха о похождениях Великого Сыптырмергена. По негласной договоренности оба внимательно слушали его, изредка прерывая рассказчика лишь для того, чтобы уточнить второстепенные детали, к подвигам касательства не имевшие. Но когда наступал момент "соли" анекдота и надо было грохнуть взрывом смеха по поводу остроумия героя или заржать застольной ржачкой насытившихся жеребцов, молчание в палате И.О.В., организованное Боксером и Пацаном, становилось не то что мертвым,- гнетущим.

     Озадаченный тишиной Казах терял ориентацию в психологическом пространстве. Он думал: анекдот, всегда имевший успех в родном ауле, что называется, "не дошел" до благодарных слушателей,- и ждал наводящих вопросов, чтобы растолковать болванам изюминку. Но затянувшуюся паузу никто не прерывал, а то, что "инвалиды" Отечественной войны корчились, давя в себе смех, анекдотист в темноте не видел. Напряженный анализ приводил Казаха к мысли, что Боксер и Пацан уснули на самом интересном месте, но и в этом он не был полностью уверен, памятуя их наводящие вопросы. Оскорбленный таким бесчувственный отношением Казах замыкался в себе. И тогда, уловив его реакцию, два заговорщика взрывали ночь здоровым, не больничным вовсе смехом.

     Обиженный Казах вновь поднимал голову с подушки, доверчиво присоединялся к веселью, издавая довольные утробные звуки, и не сомневался, что это его остроумный анекдот наконец-таки дошел до слушателей. Больше всего он смеялся над тугодумием своих товарищей.

     Происходило это примерно так.

     Казах: Вчера ишак по стене забрался.
   
     ...Молчание.

     Казах: Ишак вчера по стене забрался.

     ...Молчание.

     Казах: По стене ишак вчера забрался.

     Затянувшееся молчание. Обидчиво тренькнули пружины казаховой кровати: опять они не поняли великий анекдот Сыптырмергена. Тогда-то и происходил знаменитый взрыв хохота: Ва-ха-ха-ха. Казах отзывался в ответ своей правой стороной: Гы-гы-гы. Брызгал слюной сквозь уродливые губы Пацан. Боксер раскачивал, содрогаясь от смеха, койку так, что позвякивали стаканы на тумбочке. Недовольно скрипела только постель Сварного: "Людям спать мешаете. Совесть имейте." Он поворачивался на другой бок. Все знали, что ночью у него обострялись гловные боли после удара тупым предметом по затылку. И ничто не помогало ему: ни болеутоляющие лекарства, ни дешевое красное вино - "бормотуха". А в коридоре уже слышались возмущенные шаги ночной медсестры: "Опять вы, первая палата, всему отделению спать не даете!"

     Первая палата болтливых челюстных уже наполовину уснула. Одним из первых засыпал Десантник, утомленный подколками Таксиста. Таксист входил в ту половину челюстных, которая еще бодрствовала, он круче всех реагировал на незаслуженное замечание: "У нас спят уже все. Это не наша палата". Приглушенным ворчаньем он добавлял нецензурное пожелание в адрес "инвалидов". Дежурные медсестры привыкли, что окрики в основном требуются челюстным, вот и сейчас дежурившей Коротышке и в голову не могло прийти, что это резвится палата И.О.В., которую обычно не видно-не слышно.

     Коротышка пользуется у больных авторитетом. Физически обиженная Богом, она божественно делает внутривенные и внутримышечные уколы, как пушинку сдувает с ладони. И почувствовать ничего не успеешь. За это волшебное умение ее ценят. И характер у нее довольно покладистый, никогда не настучит завотделением на того же Сварного за пьянство, например: "Нарушение режима! Нарушение режима!"

     Со стонами и скрипами больница погружалась в забытье. Первым в палате И.О.В. заснул тревожным сном Сварной. Скоро жестокие головные боли поднимут его. Он поворчит спросонья, начнет ритуально разминать сигарету, еще сидя в постели, и отправится в туалет курить.

     Пацану в последнее время снятся радостные сны, в которых никогда не фигурирует осточертевшая больница, а сам себе он представляется абсолютно нормальным и симпатичным, без проклятой заячьей губы.

     И привиделся ему родной шестой "В" класс в старой школе из тех, где любят хвастать укоренившимися традициями, парадными пионерскими линейками и показательными ленинскими комнатами, но где вас сразу же обволакивает аура прогнившего лицемерия и в памяти остаются только сумрачные коридоры и вонючие туалеты.

     Была большая перемена, и Пацан играл с ребятами в футбол на одни ворота, которые заменяла классная дверь. Команда Пацана проигрывала с сухим счетом 6:0, и Пацан очень нервничал. В команде соперников играл его сосед по парте Будка, друг-враг, он все время водился с Пацаном, а обводя толкал и пихал еще его вдобавок. Но Пацан настырно лез снова и снова отбирать у Будки мяч, пока не обхитрил того и не забил гол, размочив счет.

     Потом мяч от ноги Пацана вертляво отлетел в дальний угол класса к стендам, и угловой пошла подавать единственная игравшая девочка по фамилии Ласточка. Пацан тоже пошле к месту подачи. Ласточка разбежится, ударит по мячу в надежде навесить его на ворота, а Пацан шустро подставляет ногу, и мяч опять уходит на угловой. Тогда не выдержали нервы у партнера Пацана по кличке Ходжа. Он подбежал к Ласточке и, горячась, заорал: "Ты играть будешь, или ты выпендриваться будешь?" И Ласточка решила не подавать угловой верхом, а ударить пыром, чтобы Пацан не успел подставить ногу под удар. Она не знала, что ответить пылкому Ходже, и молчала. Но тут влез Пацан с неожиданным замечанием: "Стриптиз она будет показывать!" И поднял свой красный свитер до уровня груди. Получилось театрально.

     Эту наглость Ласточка не могла оставить без ответа, тем более что ее команда вела в счете, и она заключила: "Пацан - дурак, дурак, а современный".

     В следующем игровом эпизоде, когда Пацан прорывался с мячом к воротам, то есть к двери, Ласточка напала на него сбоку, и в отборе мяча начала проводить силовой прием, давя на плечо Пацана своей упругой подростковой грудью. Пацан почувствовал, как плечо его передает электрические импульсы всем частям тела, и оно немеет, а мозг затуманивается. Пацан замер, а Ласточка ловко выбив мяч у него из-под ног, сама устремилась к воротам.

     "Растяпа!" - выкрикнул темпераментный Ходжа и бросился наперез девчонке. Он сумел отобрать у нее мяч и теперь рвался к воротам, но путь ему уже преграждал Будка, и Ходже нужно было обвести еще и Будку, чтобы остаться одному перед воротами и спокойно заколотить банку. Ходжа периферическим зрением увидел, что сзади его страхует Пацан и, чтобы не завязнуть в обводке, он пяточкой откатил ему мяч под удар. Пацан замахнулся для сильного удара по воротам, вмазал что есть силы, мяч полетел в верхний угол ворот, в великолепную "девяточку". Но в этот момент дверь класса распахнулась, и мяч попал прямо в лицо Жабе. Жабой звали классную руководительницу шестого "В", где учился Пацан.

     Футболисты в бешеной горячке не слышали звонка с большой перемены на урок русского языка, который вела Жаба. Классный журнла выпал из рук Жабы, очки сползли на нос, лицо сморщилось и покраснело, а потом ее очертания вообще стали расплываться, и Пацан подумал, что это в результате его сильнешего удара. Он приоткрыл зажмуренные глаза, но вместо мерзкого лица Жабы увидел очаровательную улыбку Нашей Женщины, которая гладила его по плечу и изучала последствия своего операционного вмешательства.

     Наша Женщина была палатным врачом у И.О.В. и пользовалась их огромной любовью за доьроту и сострадание. Наша Женщина ворковала: "Ну, как у нас дела? Уже совсем хорошо. Скоро на выписку." Она обратила внимание на то, что ни Казах, ни Боксер, ни Сварной так и не открыли отяжелевших век, и решила дать им еще несколько минут поспать, но, выходя из палаты, предупредила: "Сегодня профессорский обход. Не заубдьте!"

     Казах продолжал сопеть. Ему снились цветные сны. Вернее - цветные сны видел только правый глаз и правое полушарие мозга, а левый глаз наблюдал лишь радужные круги. Калейдоскопическую карусель. Видит Казах сон, интересный и захватывающий, и вдруг посмотрит левым глазом, и поплывут, размножаясь, круги. И начнет беспокоиться разум Казаха от того, что спугнули сон правого глаза, интересный и захватывающий; разум Казаха начнет терзать волю, и воля, мобилизовавшись в едином усилии, переключит сенсорный переключатель на интересный и захватывающий сон.

     Боксеру снился прозаический сон, как он рассказывает бесстрашному Десантнику о своем посещении врачебного кабинета: "Пришел Ки-Майкин, личность, так сказать, в мятом колпаке от санкюлотов. Властными жестами расшвырялся и сделал чересчур значительные глаза. Я ему не поверил. Есть два способа в лечении отсыхающих членов: отрезать руку и выращивать новую на чистом месте, или трансплантировать ее на спину. Это два основных способа, все остальное - варианты и вариации. Например: рука-глаз или щупальце с глазом на конце. Ки-Майкин захмурился, как жмурятся творческие импотенты. Затем он взял перо и написал глупость в истории болезни и всемирной истории. В глубине души он понимал, что обманывает сам себя. Но ему нужен был быльзам - доверчивые, вопрошающие глаза пациента с огоньком надежды на лезвии зрачка. Если больной смазывал бальзамом повиновения лживую язву в глубинке Ки-Майкина, то он начинал верить в свое предначертание, в чертовщину гипноза. Но если вдруг пострадавший оставался подлецки хладнокровным, то для него - для больного -  не было спасения: Ки-Майкин мог погрузить перо в его бок, спутав бок с иторией болезни.

     И даже в последнем случае Ки-Майкин сделал бы все ради спасения глупого человечества, идиотского по своей природе, не могущего не самоуничтожиться. Смешав стрихнин с микстурой, Ки-Майкин давал гадкому сопротивленцу этот настой под названием "Амброзия Сократа" и наблюдал досконально все дальнейшие физиологические патологии. Сначала больной, проглотив емкотуру чаши, морщился минутною гримасою раздраженных вкусовых ресиверов, затем лицо его вновь принимало самодовольное успокоенное выражение. Все это Ки-Майкин педантично заносил в историю болезни,- влпоть до конвульсий."

     Но Десантник не слушал эти пассажи Боксера, ему самому снились планетарные сны, донимали его только бредни Таксиста, усевшегося на спинку кровати и шептавшего Десантнику прямо в ухо: "Личности, Санек, бывают неприкосновенные и сомнительные,- это говорю тебе я, Таксист. - Неприкосновенные личности - это дельцы с мандатом от бога Кома, у него нет рук, и глаза непарные, расположены в непредвиденных местах. Сомнительные личности - это мартовские коты, гориллы чилийской хунты, акулы империализма и прочая свинская сволочь."

     Десантник застонал, выпростал из-под головы затекшую руку, сел на кровати, готовясь к прыжку, но члены тела не поддавались велениям разума, отяжелевшие веки снова сомкнулись, голова моталась из стороны в сторону на безвольной шее. Расслабленным движением он смазал пальцами испарину на лбу и опять повалился на смятую подушку. Таксист продолжал издеваться, терзая ухо Десантника своим мерзким шепотом: "Нефердибеб заключил джентльменское соглашение с Евнухтаусом. Почему Нефердибеб поверил ему, прожженному пройдохе, пройдошному прожженцу, продавшему в былые времена ребро двоюродной бабушки какому-то хлюсту с планеты Семафирм. Почему не приостановили его - Нефердибеба - схематические домыслы о гниющей лживинке Евнухтауса, петущастика завирального, биющего себя в пьяную грудь пяткой".

     Этой чертовщины не мог выдержать даже воспаленный мозг Десантника, он сел, на этот раз с твердым намерением проснуться. Десантник поморщился от неприятной горечи во рту и промолвил:

     - Этого не может быть. Ерунда.

     - Может, Санек, может,- отозвался согнувшийся над своей тумбочкой Таксист. - Все может быть, Санек.

     Таксист распихивал по карманам спички, сигареты, свернутые газеты для естественных надобностей, стакан для полоскания рта; шею он повязал вафельным полотенцем,- и был, таким образом, готов к нелегкому труду челюстного за выживание и обороне своих интересов от нахальных посягательств нянечек, санитарок, медсестер, врачей и больных-паразитов.

     - Пойдем, Санек, умываться,- миролюбиво предложил снаряженный Таксист.

     - Нет, нельзя на ночь читать фантастику,- заключил Десантник, обращаясь к самому себе.

     Стряхивая сонное оцепенение, оживала больница. Задремавшая Коротышка очнулась над журналом учета больных. Ее дежурство кончилось, остались только утренние уколы и мелкие процедуры. Коротышка вздрогнула от внезапного хлопка двери, встала и пошла к трюмо поправлять свою высокую накрахмаленную шапочку. Броуновское движение больных учащалось, двери уже громыхали автоматными очередями. В курилке у лифта можно было вешать топор. Раздавался надсадный кашель заядлых курильщиков, тянувшихся со сна за первой. Компания курильщиков  центровалась, как обычно, вокруг Таксиста, интерпретировавшего любые сны и знавшего причины всех болей и способы их устранения. У туалета выстроилась очередь. Вовсю журчала вода в умывальниках. Раздатчица спустилась вниз с гремящими ведрами. Пошел умываться Боксер перед славной молочной кашей. Начал мерить коридор шагами измученный за ночь Сварной. Пацана в это время могли видеть одновременно в нескольких местах, он обладал способностью раздваиваться. Везде успевая, он сумел разведать, что на завтрак предстоит пшеная каша, а последующий профессорский обход неминуем как восход солнца. Предваряя профессорский обход, палаты оббежала Коротышка, необычайно суетившаяся и переживавшая, что не гармонировало с ледяным спокойствием, которым она отличалась во время "горячих" уколов хлористого кальция.

     Наконец, и в палату И.О.В. ввалилась толпа в белых халатах, перекрасив собой серые стены и мысли. Профессор в роли предводителя налетевшей стаи присела на ближайшую к двери кровать Пацана, придавив его взглядом к подушке. Казах, Боксер и Сварной скромно сидели на своих койках и проигрывали комбинации на пальцах. Больных представляла куратор палаты Наша Женщина. Красивые голубые глаза ее сверкнули холодным блеском, длинные аккуратные пальцы профессионально чистых рук запорхали по страницам истории болезни Пацана, она вычитывала актуальные места, пересыпая свою речь непонятными терминами. Для удобства Наша Женщина решила опереться основанием таза о спинку кровати Боксера, как раз там, где мирно почивале его кулак. Боксер ощутил засасыающую мякоть женского тела и разомлел от несвоевременных ощущений профессорского обхода: сексуальная атака застала его врасплох. Только Казах заметил расслабленную позу Нашей Женщины и вклинившуюся в стерильные округлости руку Боксера. Казах криво улыбнулся, заподозрив в действиях Боксера преднамеренность. Боксер метнул пару красноречивых молний в сторону Казаха, чтобы отвлечь его внимание, но Казах на них не среагировал, а решил, что и ему не хватает точек опор в этой жизни, и присоседился к руке Боксера, выдавая своей ущербной мимикой причастность к тайне. Казах как-то обмолвился, что Наша Женщина - самая красивая дама, каких он только видел за свою жизнь, но, по его мнению, немного худая. "Сколько тела от женщины нужно еще этом дураку",- подумал Боксер. Сварной о ней ничего не думал, ему было все равно, хоть колода в юбке березовая, хоть дама треф.

     Наша Женщина закончила рассказ об удачной операции "заячьей губы" у Пацана, обращаясь в основном к Профессору, а не к толпе коллег, аспирантов и практикантов. Профессор внимательно изучила объект, дала высокую оценку, прокомментировала для практикантов методику операции и последствия и рекомендовала Пацана на выписку. Следующим по ходу белохалатой касты был Сварной. По поводу его внутренней гематомы завязалась ожесточенная перепалка. Сварно, натерпевшийся за дня госпитализации, требовал оперативного вмешательства, но Профессор резала его без ножа отказом ввиду тяжелой внутренней травмы. Сварной пытался ставить вопрос ребром: или операция, или выписка. Жестокий приговор Профессора обжалованию не подлежал: анестезии не перенесет. А потому - лежать, ждать, ждать, лежать.

     Переместились к Боксеру, Профессор даже не взглянула на него, схватила историю болезни, изучила рентгеноснимок, просматривая его на свет, указала внимавшей массовке на места переломов и уникальный костный мозоль. Затем беседа перестала быть понятной для Боксера, Профессор долго совещалась с Нашей Женщиной, перебрасываясь незнакомыми терминами, при этом они передавали снимок друг другу. У Боксера вспотели ладони.

     Профессор в очередной раз перехватила снимок и резким голосом обратилась к толпе аспирантов и практикантов, чтобы они обратили внимание на редкий случай. Пощупала нос предстоящей долбежки, глаза Боксера не попали в поле ее зрения, она отошла.

     - Готовьте к операции под местным обезболиванием.

     - Тут сложная операция будет, я предлагаю делать общий наркоз,- твердо возразила Наша Женщина.

     - Ничего, потерпит,- поморщилась Профессор. - Жалеете вы их, что ли?

     Белая масса рассматривала Боксера как тигра в клетке. Все норовили пощупать хрящ, переносицу и перегородку. Притомившийся Боксер сделал злые глаза. Любознательные несколько отхлынули назад.

     Перешли к обследованию Казаха. Здесь уже был сложный случай, и Профессор поддалась азарту, она в деталях объясняла Казаху ход и задачи предстоящей операции, хотя, конечно, ему это было безразлично, потому что он все равно ничего не понимал: "какие-то нервы, куда-то их тянуть, перетягивать". Он не осознавал разумом, что такое тройничный нерв, только физически, через боль. Практиканты со вниманием вслушивались в оригинальные тонкости операции, но, казалось, они тоже мало что понимали в разжеванных объяснениях Профессора.

     - В Четверг на операцию.

     Казах аж радостно подпрыгнул на кровати. Сбывалась его вековая мечта. Профессор важно проследовала к двери, но внезапно вернулась. Еще не перестала радоваться за Казаха Наша Женщина, которой предстояло ассистировать на операции.

    Профессор указала на маленький, пошлый, внимания не стоивший прыщик, выскочивший на щеке Казаха. Никто и не обратил внимания на этот прыщик, Наша Женщина не относилась к этому мелкому явлению настолько строго и называла подобные прыщики "хотенчиками". Это ушедшая жена Казаха проявиалсь гнойным стерженьком на самом видном месте. Казах еще не был знаком с этой привередливой особенностью Профессора, она могла снять с операционного стола больного, если вдруг заметит какой-нибудь гнойничок или невинную царапинку. И вот сейчас по одной интонации возгласа: "А это что такое?",- все поняли, что шансы Казаха на долгожданную операцию упали до нуля. Бросилась умолять отменить немилосердное решение Наша Женщина. Но это все бесполезные варианты для успокоения слабонервных. Наша Женщина вернулась непритворно раздосадованной, после отторжения Пацана ее любимым пациентом становился Казах, на него она была готова направить свою лучистую энергию:

     - Невезучий. Протри одеколоном. Надо же, как не вовремя. - Она присела на кровать Казаха и обняла его за плечи. Глаза Казаха наполнились слезами. Все рушилось. Все кувырком. Все под откос. Если бы знать причину невезения...

     Сварной и Боксер мысленно жалели его. Только не умевший скрывать своих чувств Пацан хохотал. Казаха преследовал какой-то рок, и Пацану казалось смешным, что Казах не может усилием воли выйти из этой полосы неудач.

     Когда Наша Женщина вышла из палаты, Казах собрал все наличествующие маленькие зеркальца, выстроил их в ряд на своей тумбочке, оглядел отразившуюся физиономию в разнообразных ракурсах и выдавил злосчастный прыщик, прижег ранку на щеке одеколоном и побежал за Профессором, надеясь хоть на какой-то шанс. Подождав ее на выходе из очередной палаты, он эмоционально, но однообразно приставал к Профессору с предложением: "Посмотрите, у меня уже все нормально". После нескольких отчаянных попыток, когда Профессор дошла уже до палат, где лежат гнойные, он вывел ее из себя, она топнула ногой и раскричалась на Казаха, опустошая коридор металлическими нотами истерики. В палате И.О.В. притихли. Прецедентов еще не было, ну, а вдруг выпишет к черту на рога. Наша Женщина привела возбужденного Казаха в палату, подталкивая и увещевая. Она гипнотически успокаивала Казаха, нежно трепала его по мертвой щеке. Наша Женщина обладала талантом только одним своим присутствием наполнять палату атмосферой спокойствия и ласки. Пыл Казаха немного охладел.

     Когда "инвалиды" вновь остались одни, Казах взял свое вафельное полотенце и, затянув его удавкой на шее, стал душить себя. Лицо его налилось кровью и побагровело, глаза выпучились. Сварной и Боксер с пониманием наблюдали за леденящей процедурой. Пацан, насмеявшись, первым стал беспокоиться за жизнь Казаха и бросился спасать его, умоляя прекратить испытание. Казах расслабил удавку и произнес:

     - Нерв играет. - После чего повалился на койку, углубившись во внутренние переживания. Нерв играл у Казаха в этот день несколько раз. Дальше пошло реже. Больничное время бежит быстрее обычного.

     Жизнь Казаха вошла в привычную коллею, но злило его и не давало покоя ему то, что операции всегда отменялись в последний миг, чуть ли не перед самым наркозом. Он усматривал в этом некую нарочитость. Казах употребил бы слово "рок" по отношению к себе, но в его лексиконе этого слова не было.

     Следующий операционный день Казах пропустил не по своей вине. Произошла "накладка". Дежурные медсестры, передавая друг другу список больных на операцию, забыли внести в него главного героя. Имя Казаха должно было стоять в этом списке первым, но по неведомым причинам оно выпало из реестра живых и мертвых. Бедный Казах не ужинал и не завтракал, переживая эпохальный период. За полчаса до подъема дежурная медсестра будит оперируемых и ставит им клизмы. Эта унизительная процедура поджидала и Казаха, однако его в листе готовившихся к операции не было.

     Казах пытался прорваться на операцию неоклизменным, но при жизни Профессора таких случаев еще не было. Кремень-человек. "Мало ли что ты не завтракал?" Профессор ничего не имела против личности Казаха, наоборот даже - он импонировал ей, как интересный материал. Она, агрессивно сверкнув выпуклыми стеклами своих круглых очков моды прошлого века, начала разгон медперсонала. Попало всем, кто попался под горячую руку. Шмыгнули в углы практиканты, пулей проносились по бесконечному коридору медсестры, врачи усиленно шуршали страницами журналов назначений и историй болезней, выпрямилась у входных дверей легендарная уборщица Маруся. До палат долетали обрывки визгливых фраз, одна из них застряла в рассеянном сознании Боксера: "Бардак - это наш стиль работы". Он вышел подивиться на привычный образ жизни медучреждения свежим взглядом чужака, но споткнулся пораженный потускневшим видом дежурной медсестры Коротышки. Она похудела и осунулась на глазах, стала совсем незаметной под своим высоким накрахмаленным колпаком, в обычные дни делавшим ее чуть выше.


       ГЛАВА IV

                "И есть несчастному надежда,
                и неправда затворяет уста свои".
                Книга Иова. Гл.5,16.

     Казах с нетерпением ждал следующего операционного - уже решающего - дня. Ночи напролет он истово молился всем известным и неизвестным богам, грозился, что если сонм всевышних не пересилит тяготевший над ним рок, то он станет адептом атеизма. Переживал так интенсивно, что уже безбожно скрипела под ним сетка кровати, а погрустневшие боги лили крокодиловы слезы за окнами корпуса хирургической стоматологии.

     Ранним утром противно моросящий дождь перешел в мелкий ядовитый снег, пребольно уколовший подрумяненные щеки вышедшей из подъезда хрущевки Нашей Женщины. Она подняла седой воротник из чернобурки и, прибавив шаг, сосредоточилась на предстоящей операции. Ее ждало ассистирование Профессору на уникальной операции Казаха.

     А сам герой еще спал в это время, периодически постанывая, одолеваемый кошмаррными снами, порожденными нехорошими предчувствиями. Казах летел по бескрайней степи на своем сверкающем перламутровом мотоцикле-коне в сторону полыхавшего у самого края горизонта зарева. Кровавые отблики зарева по мере приближения мотоциклиста превращались в мазки дразнящих скорописью языков пламени.

     Летящий всадник уже различал черные фигурки людишек, мельтешащих на раскаленном фоне шатра. Вдруг одна дерзкая марионетка выделилась из хоровода и метнула в низком полуприседе железный лом под ноги могучему кентавру. Казах газанул по инерции, но "Ява" уже против его воли вздыбилась в немыслимом антраша, и непобедимый батыр вылетел из седла. Он унизительно шлепнулся плашмя, распластавшись на зеленом лоне травы, но как истинно степной человек, соединившись с истоком, только черпанул мощи земли, оживая после удара. Он приподнялся на карачки и сразу различил Нашу Женщину, совершенно обнаженную, с расстрепанными волосами цвета выжженного солнцем ковыля, на ее лице устрашающе метались отблески зарева, а бешеные зрачки пребольно покалывали Казаха рыжими пиками.

     Богатырь задрожал, пораженный необыкновенной, невиданной наготой Нашей Женщины. Он привык к коричневой скупости поджарого тела своей бывшей жены, а здесь ошарашивающе блистала бесстыжая молочная спелость ядреной кобылицы, у которой каждая греховная выпуклость сочной налитостью. Узкие глаза Казаха совсем заволокло влажной пеленой истомы от ярких красок открывшихся тайн, лишенных полутонов и оттенков. Казах трусливо сжался, когда Наша Женщина склонилась над ним обессилевшим после каскадерского вылета из седла; он испугался расширенных зрачков ведьмы, взасос впившихся в его лицо. Не насытившись Наша Женщина толкнула его в грудь, будто труп, отпрянула от праха, безумно захохотав, и когда она откидывалась назад, достойные прелести ее зрелого предосеннего тела соблазнительно сотрясались.

     - Это - Мертвый Казах, а мне нужен Живой Казах.

     От ее хохота заходила ходуном степь. Натешившись, Наша Женщина смачно сплюнула в сердцевину пожарища. И зашипела на раскаленных головешках слюна презрения. В костре маялись стреноженным стадом практиканты, аспиранты, медсестры, поджариваясь в потрескивавшем пламени. Кожа их сворачивалась в жаре, обугливалось мясо, оголяя кости. На коленях елозила по черному песку и горько рыдала безвинная, добрая, всеми любимая повариха, многодетная мать. Наша Женщина подбрасывала вязанки саксаула в огонь и, пока пламя бесилось, пожирая топливо и жертвы, она била прутьями связанную Профессора. Казах не выдержал жуткого зрелища и истошно закричал:

     - Не бейте, не бейте ее. Лучше бейте меня, убейте меня.

     - Вставай, Казах, опять клизму проспишь.

     Демонстрируя пример левитации, взлетел над кроватью мигом проснувшийся окошмаренный Казах. Пацан разбудил его до подъема, искренне сочувствуя роковым неудачам, преследовавшим Казаха. Да что Пацан? Вся палата И.О.В., все отделение, весь корпус переживал за него, выравнивая своим теплом энергетический дисбаланс, окутавший Казаха.

     Взъерошенный Казах, криво усмехаясь половиной лица, боролся с взыгравшим нервом, и, одержав победу, побежал будить дежурную медсестру. Та спросила, недоумевая спросонья:

     - Чего тебе?
 
     - Мне клизму ставьте.

     Заворчала Коротышка, освобождаясь от цепких объятий Морфея, пытаясь собрать в рассыпавшуюся цепь логических оков всеобъемлющее время и маленькую себя, разбитую и невыспавшуюся.

     Еще не появилась на работе пунктуальная Профессор, а взбудораженный Казах уже был в "боевой форме" - по терминологии Боксера. Казах всех четко и безапелляционно предупредил, что если сегодня ему не сделают долгожданную операцию, то он покончит жизнь самоубийством.

     Профессор окончательно настроилась тактически, предельно сконцентрировалась, подсознательно прося божественного благословения, но как формальная атеистка внешне чуралась изреченных формул, лишь махнула рукой, - можно начинать. "Черт с этим Казахом, надо же его спасать."

     Казах в эйфорическом состоянии, близком к наркотическому кайфу, не анализировал окружающей суеты синих халатов, готовившейся капельницы, боли от жгутов, сковавших его руки и ноги, нервного лязга инструментов, напоминавших слесарные. Боксер сказал бы о нем, что Казах поспешно умер до смерти, утопая в анашистском дурмане. Улетая, он все еще не верил в осуществимость операции, заарканенный замкнутым кругом времени.

     Но время уже пошло, отмеряемое каплями физраствора, отрывистыми командами Профессора, позвякиванием хромированных побрякушек и манометром искусственного дыхания. Казах вышел из поминутного расписания пассивной терапии, попав в хирургический календарь множества направлений. Параллельное время овладело трупом, цыкая в сторону поникших ангелов: "Он безволен".

     "А я волен мучаться бесконечно",- перебил депрессивный Сварной, меривший собственное время шагами по коридору. Встречные, деловито скользя по нему оценивающими взглядами, старались долго не задерживаться на его лице. Посмотришь - магнитом притянет -завязнешь - и начинает ныть сердце и болет другие органы.

     "Ну, ты чо, чувак,- в блатном стиле встрял Боксер,- мы за тебя тут переживаем, болеем, если надо, подкинем тебе вольки. Я тут как раз Шопенгауэра взял почитать "Мир как воля и представление". Очухаешься, я тебе все аналитически растолкую, даже твой степной менталитет одолеет параллельное время".

     "Ерунда, Казах,- успокаивающе поддакнул Пацан, вошедший в оптимистический период,- все можно обмануть, ведь нас тоже водят. Вот меня, например, оболгали с рождения "заячьей губой". Но и увильнуть от всего можно, вот я же чухнул. Наверное, и от параллельного времени можно отбояриться".


             
                ГЛАВА V. 

                "К страждущему должно быть сожаление
                от друга его, если только он не оставил страха
                к Вседержителю".
                Книга Иова. Гл.6,14.


     Боксер отвлекся, услышав подозрительно знакомые голоса, изъяснявшиеся на повышенных тонах, спрятал Шопенгауэра под подушку и выскочил из палаты. Верные друзья Боксера - Директор Вася и Шмаровой Леша,- не вовремя пришедшие его проведать, напоролись на активное противостояние самого страшного и самого сильного человека в больнице - уборщицы Маруси.

     Легендарная Маруся - воплощение судебной, исполнительной и законодательной властей в одном лице. Она сама сочиняет диктаторские законы, сама следит за их неукоснительным исполнением и сама же немилосердно карает провинившихся. Только второй строкой в негласной чиновной иерархии отделения хирургической стоматологии идет Профессор, вслед за Марусей. Конечно же, первой при встрече здоровается Маруся, но - как? - с достоинством коронованной особы. Профессор же - как небожительница - не удостаивает житейские проблемы марусь своим вниманием. На этой негласной конвенции и строятся мифы взаимоотношений внутри больницы.

     Дерзкий прорыв Директора и Леши в неурочное время, в грязной обуви, без белых халатов в святая святых, на Марусину территорию, донельзя обескуражил больничного прокурора. В зобу у Маруси сперло дыхание, лицо ее пошло красными пятнами, как у склеротика со стажем; она вся колыхалась от гнева, и обычно обладавшая боцманским красноречием, сейчас давилась бурлящими пузырями смешавшихся ругательств. Да и в общем-то бранных аналогов этой наглости нельзя было подобрать.

     Пацан предсказал, что мстительная Маруся перенесет свою злость на Боксера, узнав, к кому посетители,- что взять с Директора и Леши? - а тот всегда под рукой - отыграется, повод найдется. Бедный козел отпущения! Несть сожаления! Маруся его покарает. Ей подвластен даже рок. Миф о владении рычагами рока Маруся тщательно поддерживает на уровне слухов. Вечерами в курилке у лифта среди дымящих гнойных, челюстных и послеоперационных в скафандрах из бинтов она рассказывает бесконечные истории о своих экстрасенсорных и диагностических способностях: привезут на скорой очередного пострадавшего, Маруся только глянет на окровавленного бедологу - жертву разбойного нападения или автомобильной аварии - и сразу изрекает: "Не жилец". И больной помирает. А то вдруг взбеленится, возьмет и вякнет всем наперекор: "Будет жить!" С того света самый безнадежный больной выкарабкивается. Привезли - раз было дело - одного алкашика-недотепу. Был он в свое время молодым и здоровым мужиком. Но под русского работягу пьяная коса - как целится - спился напрочь. После очередной безмерной попойки с такими же, как он, забулдыгами возвращался он домой на подножке автобуса, вцепившись в поручень дрожащими руками. На перекрестке, поворачивая налево, автобус встряхнул гроздья пролетариев, подпрыгивая на трамвайных путях, и алкашка, не удержавшись, вылетел навозным кулем из автобусного нутра, да прямо и на рельсы. В это время уже загорелсяя зеленый свет для трамвая, и пока алкашка кувыркался, гася костями инерцию падения из автобуса, подоспел трамвай, вволю поутюживший его решеткой и отплюнувший в сторону как пережеванную жвачку. Повезло алкашке, что не переехал его трамвай, а отбросил.

     Привезли покалеченного алкашку, как выразилась Маруся: "Из-под трамвая - в "Травму"". Дежурил в тот день заведующий отделением, доцент, вальяжный мужчина, разжиревший на административной ниве. Он свысока посмотрел на алкашку, оценил тяжесть повреждений и решил, что пациент не стоит его высокооплачиваемых усилий. Завотделением безнадежно махнул рукой: "Не выживет!" - и неспешно, важной походкой поплелся в свой кабинет, доверив расхлебывать кашу ассистентам.

     Вездесущая Маруся как только взглянула на бедолагу, так молниеносно и решила: "Должен выжить! Надо его спасать!" - и побежала трусцой на удивление всему отделению в кабинет заведующего. Пацан подтвердил, что это был, наверное, единственный случай, когда она кому-то желала добра. Никто не знает, о чем кричала Маруся заведующему,- из-за двери слов было не разобрать, только истошные вопли, но после пяти минут марусиной истерики завотделением выскочил из своего кабинета, как ошпаренный, и, растеряв вальяжность, направился в операционную. Вероятно, в тот день редко оперировавшего заведующего посетила какая-то древняя муза Асклепия, потому что, как хирург, он превзошел самого себя, и несчастный алкашка, еще долго путешествовавший по разным отделениям травматологии, в конце концов вернулся в хирургическую стоматологию с железными шансами на выздоровление.

     Гордости Марусиной не было предела. Выкатив свою громадную грудь колесом, она детально повествовала о произошедшем чуде и о своей неоценимой роли в истории. Миф, передаваясь из уст в уста, обрастал подробностями. Но фигура Маруси и понятия добра редко связываются больными в логическую цепочку. Обычно, наоборот, она всем желает смерти: "Чтоб вы все сдохли, черти окаянные. Только сорить могут, зла на них не хватает. Ты чего наплевал в банку, злодей насчастный? Ты чего из тумбочки жратву не убрал, прохиндей ненасытный? Ты чего шляешься тут, не видишь, я полы только что вымыла, вонючка африканская, зараза македонская?"

     Диктатура чистоты, насаждаемая всевластной уборщицей, обернулась для больных, по выражению Таксиста, первым выскакивавшим из палаты при появлении вооруженной шваброй Маруси, тем, что "никто не смел ни вздохнуть, ни пукнуть". Это он харкал по ночам в банку. Залетит в курилку около лифта, руки трясутся:

     - Я от немцев так не бегал.

     Когда у Маруси пересменка, все расслабляются, даже персонал.

     И вот идут эти два подозрительных типа, морды откровенно уголовные, прямо на нее. А она одна, но боевая, грудью в обороне, без права отступать, позади сотня тяжелых больных и охраняемая стерильность, но родная речь, как назло, отнялась, а они вероломно пытаются ее отодвинуть с дороги - наглецы. Особенно этот лысоватый - Директор - не понравился ей, глазенки махонькие, а морда ехидная. А Шмаровой-то, Шмаровой прет напролом, щенок, как на буфет, дерзит, нахально огрызается. Ну, вот, наконец, и дремучая русская речь вернулась в уста. В невообразимом потоке брани захлебнулись, барахтаясь, Директор с облетающими с головы волосенками и полублатной Леша с отвисшей челюстью и пальцами веером. Шмаровой Леша, конечно, бы первый собрался и нашел, чем ответить на злобныйй выпад, но Директор заранее предупредил, что Боксеру нельзя портить репутацию в лечебном учреждении. Парочка сомнительных посетителей позорно ретировалась. Полная победа и контроль за пространством остались за Марусей.

     Теперь Боксеру, чтобы повидаться с кентами - друзьями, значит,- пришлось артистично изображать поход в туалет и по пути, бочком протискиваясь мимо Маруси, вдруг круто сворачивать и опрометью выскакивать на лестницу, и то он до последнего момента не был уверен, что не схлопочет мокрой тряпкой по спине и не ведал, во что еще может вылиться затаенная месть своенравной бабищи.

     - Ну и мегера,- пожимая руку Боксеру, только и смог вымолвить бледный Директор, лоб которого покрылся бисерной испариной, а дрожь в коленках передавалась лестничным перилам.

     - Пойдемте вниз, там в холле на креслах посидим, расскажете мне новости,- предложил Боксер. - А то тут скучновато, одни и те же лица, и те перебитые.

     - Нет, уж лучше выйдем на улицу, покурим и спокойно посидим где-нибудь в парке на скамейке,- не согласился с Боксером энергичный Леша, всегда готовый к приключениям и путешествиям.

     Друзья вышли на улицу в промозглую сырость. Ленивый ветер, позевывая, делал прохожим последнее предупреждение перед метельным порывом.

     - На, накинь мою куртку, а то замерзнешь,- предложилл Боксеру Леша. - Мы-то на машине, еще согреемся.

     - Это тебе. Поправляйся,- передал Боксеру газетный сверток с передачей Директор. - Когда тебе операцию делают?

     - На следующей неделе. Сегодня одному из нашей палаты делают. Казаху. На мотоцикле разбился.

     - Анализы сдал? Все в порядке?

     - Сдал, конечно. А что там будет? Все в норме.

     - Мы, наверное, скоро пойдем, раз у тебя все нормально,- заторопилсяя Шмаровой Леша,- у нас сегодня свиданка. Двух телок подцепили.

     - Рад за вас. Завидую,- сказал Боксер и машинально повернул голову в сторону аллеи.

     По дорожке два санитара везли каталку, на которой лежала женщина в парике и с большим животом. Она была накрыта белой простыней до самого парика. Каталка подпрыгивала на асфальтовых камушках, и голова женщины болталась из стороны в сторону, так что казалось, что еще немного - и парик слетит с ее макушки; огромный живот, бултыхаясь, менял центровку, и то один, то другой санитар напрягались, выравнивая каталку.

     - Куда ее везут? - наивно спросил Шмаровой Леша, которому не понравилось это вызывающее брезгливость зрелище.

     - В холодильник,- автоматически признес Боксер, только в последний миг сообразивший, что слева от травматологии находится морг.

     - Куда? - с ужасом переспросил Директор, окончательно разочаровавшийся в сегодняшнем посещении.

     - В морг,- теперь уже хладнокровно заключил Боксер.

     После этих слов Директор и Шмаровой Леша реально осознали, что видят перед собой труп, а всего лишь, может быть, какой-нибудь час назад это была живая, еще не старая дама в аккуратном, завитом парике и с круглым животиком. Боксер и сам в первый раз видел смерть в клинике так близко, но как старожил перед новичками держал марку и снисходительно улыбался, рассматривая побелевшие лица друзей.

     Директор и Шмаровой Леша усиленно засуетились, засобирались, сразу вспомнив про нетложные дела. Свидание со смертью не входило в планы текущего дня, она была фактом отсроченной памяти, а тут все так несуразно-негаданно: из-за угла выезжает каталка с трупом; впереди "забитая стрелка" с девчонками, а настроение изрядно подгаженно.

     - Ты уж давай, братан, долго не задерживайся здесь,- пожелал Боксеру Леша. - Что-то у меня в животе заурчало.

     - Да, это тебе не воспаление легких подхватить,- настроился на философский лад Директор. - Мы, наверное, теперь подъедем после операции, а если хочешь, позвонишь, и мы тебя на ночь заберем как-нибудь, а под утро вернешься, никто ничего не заметит.

     - Ладно. Пока,- Боксер вернул Леше наброшенную на плечи куртку и, зажав сверток с передачей подмышкой, заспешил в палату И.О.В., подталкиваемый порывами проснувшегося ветра.


                ГЛАВА YI.

                "Уклоняют они направление путей своих,
                заходят в пустыню, и теряются..."
                Книга Иова. Гл.6, 18


     Директор был мужчиной неопределенного возраста и, как выразилась легендарная Маруся, "сумнительной внешности". Он страдал обильным выпадением волос и носил нашлепку, которую время от времени приклеивал к лысине. Вместо глаз Директор носил на лице замочные скважины, только они были такого крошечного размера, что иначе как скважиночками их и нельзя было назвать. Кто и когда перекрестил компанейского парня Васю в Директора, затерялось в исторических анналах.

     Было время - Вася возил важного начальника, будучи шофером по профессии,- вот и приклеилась эта кличка - Директор - от большог босса к Васе, давно уже разбившему представительную черную "Волгу" и катавшему теперь друзей, среди которых были Шмаровой Леша и Боксер, на стареньком "Москвиче" по злачным местам города и по девицам, или "по телкам" - на любимом блатном языке Шмарового Леши.

     Если бы в милиции составляли досье на Директора, то, окидывая взором его прошлое, следователи были бы немало удивлены набором положительных качеств у человека с такой явно не внушавшей доверия внешностью. Вот и Боксер сразу возразил злобной Марусе по этому поводу, сказав, что сомнительная внешность и неопределенный возраст еще не значат, что у человека неопределенное место жительства или неопределенный род занятий.

     В молодости Директор выполнил мастерский норматив по спортивным автогонкам, досконально изучив все отечественные марки автомобилей. В старой части города, которую прозвали Шанхаем за кривые улочки и нелепые домишки, он пользовался непререкаемым авторитетом среди несовершеннолетних лоботрясов, занимавшихся кражами автомобилей. Даже среди его знакомых, сделавших по две-три ходки на зону, слово несудимого Директора имело большой вес. Он за свою сознательную жизнь вдребезги разбил 15 "тачек" - гораздо больше, чем они угнали все вместе.

    Первая авария Директора произошла из-за выбежавшего на проезжую часть дороги ребенка, погнавшегося за мячом. Вася круто вывернул руль своей "Волги", и она полетела прямо под колеса встречного груженого МАЗа. После этого он потерял счет авариям, держа в памяти всегда только детали последней. Эта последняя, закончившаяся длительной госпитализацией, случилась по причине шоферской профессиональной болезни - неурочной сонливости. Да и как тут не заснуть! Три ночи не смыкал глаз, перегоняя новый "Рафик" из другого города, пока не слиплись уставшие глаза, а онемевшие руки намертво не заклинили руль в положении гонки за лидером.

     Проснулся задремавший Директор уже перед самым моментом аварии, когда даже экстренное торможение не могло спасти его от столкновения с мощным задом впереди идущего автобуса, выворачивавшего к обочине. "Нудный городской пейзаж сменился перелесками",- последнее, что мелькнуло в голове Директора перед аварией. Всего мгновение потребовалось металлическим телам, чтобы превратить "Рафик" в спрессованный кубик с неподдающимся восстановлению наименованием "автомобиль". Доставая потерявшего сознание Директора из груды металлолома, гаишники искренне удивлялись его везению. Ему привелось врезаться напротив ворот военного госпиталя, при этом он отделался несерьезными ранами.

     Дружба странной троицы - Боксера, Директора и Леши Шмарового - родилась, как это ни странно, на музыкальной почве. Леша артистически исполнял гитарные безделушки, Боксер с малолетства был битломаном, а когда Шмаровой знакомил Боксера с Директором, то главным достоинством последнего выделил умение хрипеть песни Высоцкого голосом, похожим один к одному на оригинал. В тот вечер Директор пел до посинения, а Боксер, нарушая спортивный режим, выпил три рюмки водки.

     Близость скрепили женщинами. Это было главное хобби Директора. Обилие женщин, как атрибут счастья. Боксер допускал с большой натяжкой, что мужики могут балдеть от блондинок, или от брюнеток, от длинноногих, от пышногрудых, от молоденьких, от клушек-домохозяек. Это, своего рода, черта вкуса. "Но женщина - это не секс-машина, не аппарат машинного доения,- любил повторять Директор,- это произведение искусства. Я люблю "Волгу" - это мой бзык. Но на определенной женщине я остановиться не могу. Женщин должно быть много. Ужасно много. Разных по форме, богатых по содержанию, и совсем без содержания".

     - Возьми Лешу, к примеру,- развивал он свою мысль. - Думаешь, он что-нибудь знает о женщинах. Да он вообще не задумывается над этим вопросом. Он заклинился на мелочах. Ему нравятся родинки в сокровенных местах, бородавки, волосяной покров, непарные глаза, формы ушных раковин, длинные ноги, наконец. Он - своеобразный эстет фантастических выкрутасов природы. Тебе, Боксер, нравится все понемножку. Ты - апологет, ты меня понимаешь, а Леша думает, что это ругательное слово, нормы, середины, центра. Ты молишься на отцентрованную модель.

     - Иными словами,- поэзия гармонии,- не сдавался Боксер.

     - Это его порочная боксерская тактика отражается на сексуальных отношениях,- вставил свое предположение Леша.

     - Если возможна поэзия в скуке отцентрованной гармонии, то ты ее поэт,- въедливо гнул свою линию Директор. - Я же поэт единичного. Я выхватываю из толпы куропатку и леплю из нее, вдыхая в плоть, колибри, радуюсь, доходя до оргазма, при виде того, как она расцветает на моих глазах.

     "Полигамия - это недостаток, или достоинство,- подумал Боксер,- или это социально-психологическая болезнь?"

     - Это образ жизни,- подтвердил Шмаровой Леша и заиграл переборами на гитаре.- Для кого солнце, воздух и вода, для кого - женщины - наши лучшие друзья.

     - Кстати, о содержании,- философствовал Директор,- здесь мужская и женская точки зрения категорически не совпадают. Под содержанием женщины понимают материальное обеспечение, т.е. грубую материю, чего я не приемлю. В жизни ни разу не платил женщинам. И другим не советую, особенно после случая, произошедшего с моим сменщиком в командировке. Прибыв на место и быстро решив все дела на заводе, он отправился в ресторан кутнуть. Но одному было скучно, и он пригласил выпить подвернувшуюся официантку. Симпатичная баба согласилась выпить с ним шампанского, а после закрытия ресторана пригласила его к себе на хату. Он накупил всего, что полагается, они продолжили гулять у нее дома, выпили еще коньяку, и когда дело приблизилось к сексу, в квартиру вломились три амбала, избили напарника, отобрали все деньги, связали ему штанины у щиколоток его же шнурками, в рукава пиджака вставили обломок швабры, заставили выпить литр касторки и со словами: "Зачем нашу сестру обижаешь?" - выгнали на улицу. Утром, когда менты освободили плачущее и обгаженное чучело, он пытался найти эту официантку, но в ресторане в ответ услышал: "У нас такая не работает". Я потом ему деньги на обратный билет телеграфом высылал.

    - Я эту историю в разных вариациях неоднократно слышал,- прекратил напевать Шмаровой Леша.- Ты, Боксер, сильно не напрягайся, от философии голова болеть будет, в этом вопросе содержание - это не Дух, вложенных в форму, как ты думаешь. Вполне вероятно, что сначала было и так, но после того, как лукавый потрудился, все испарилось через дырочки, предназначенные для других целей. Бери пример с Директора. Он ценит в женщинах только умение быстро и безоговорочно отдаваться.

    - Да,- расхохотался Директор,- отдаваться "на полный газ". Ну, что, чуваки, пора на дело.

    Синий "Москвич", на который пересел Директор после аварии, дико взревел, разгоняясь, и отправился  в ночной полет по городу, распугивая запоздалых прохожих и стаи кочевых собак. Изрядно поколесив по каменным джунглям, веселая троица греховодников "сняла трех телок" - познакомилась с тремя дамами полусвета, на родном сленге Леши Шмарового. Боксер, как единственный человек в компании с незаконченным высшим образованием, квалифицировал отловленный товар английском словом "flash" - плоть. Директору нравился сам процесс, и он называл его "кадрить".

    Когда Директор предложил проголосовавшей попутчице отметить день рождения с друзьями в скромной малоалкогольной обстановке, и та согласилась, Боксер, оценив внешние данные барышни, прозвал ее Стройной ланью.

    Стройная лань мило улыбнулась золотой фиксой и, сохраняя загадочность, про себя подумала, осматривая Директора: "Растерял свои волосы на чужих подушках".

    Заметив медленно бредущую по тротуару добротно откормленную женщину, легкомысленно размахивающую сумочкой, Директор хитро подмигнул Леше Шмаровому: "Отъетая, отпетая, судьба моя раздетая". Он форсисто притормозил и, предупредительно распахнув дверцу машины рядом с сидевшим Боксером, выразился на пределе галантности:

    - Э-э-э, садитесь, девушка.

    "Отвратительная рожа с уклоном в уголовщину",- моментально заключила прогуливавшаяся женщина, которую Боксер мысленно окрестил Пылкой коровой.

    - У нас есть уже одна подруга, но ей скучно с тремя кавалерами,- привел, между прочим, Директор веский аргумент, нацеленный на чувство женской солидарности.

    - Беру я, значит, ножницы и начинаю резать сандалии, и получаются отличные тапочки внутреннего сгорания,- профессионально ерничал Шмаровой, немилосердно ерзая на переднем сидении.

    Боксер, пойманный в ловушку азартной охоты, вышел из "Москвича", пропуская внутрь Пылкую корову, подпавшую под обаяние авантюристов.

    Третью даму (дам - не дам? - гадал Боксер как бы на ромашке) он поименовал Климактерической козой, после того как она села ему на колени. Мальчики чем-то неуловимым понравились Климактерической козе, она истерически возбудилась, хихикая и болтая ерунду, но в то же время, гася туманные подозрения, подумала: "Была - не была, но надо спрятать кошелек в бюстгальтер".

    Директор, как заядлый коллекционер, делил всех сущих женищн по своей системе на два основных подвида: Д2С и Ж148К,- и приучил к этой классификации неофитов Шмарового и Боксера. Расшифровывалось это подобие автомобильных номеров, как "доска - два соска" и "жопа - 148 кулаков". Весь биоматериал универсально укладывался в это прокрустово ложе, опадая в процессе постельного заваливания вялыми лепестками исключений.

   По пути Шмаровой безостановочно травил анекдоты, которых он знал неисчислимое множество, и Боксер даже подозревал, что многие из них он сочиняет сам. И тогда Стройная лань окончательно и бесповоротно решила: "В нем что-то есть. Бывает же в мужчинах изюминка". А Пылкая корова опять лукаво улыбнулась: "Приключение - так приключение. Не Нарцисс, однако, так пусть будет Пан". И даже Климактерическая коза расслабилась в мастурбационном порыве на коленях Боксера: "Покататься бы подольше!" Директор, кстати, мысленно пересчитал деньги в нагрудном кармане пиджака, оставшиеся от вечернего левачества по городу.

    Успокоившись после бухучета, Директор вклинивался в оживленную беседу, называвшуюся "заводиловка". С третьей отчаянной попытки и ритуального ругательства: "Будь проклят этот чихараг!" - фригидный "Москвич" обреченно заводился, и Директор лихо рулил по направлению к хитрым магазинам, где всенощно торговали сторожа-барышники, по бессветофорным и безмилицейским улочкам, в которых он ориентировался вслепую.

    - У нашего Боксера,- начинал заводиловку оживившийся Директор,- оригинальный вид спорта - короте. Он коротает время с гитарой.

    - Нет, Директор путает,- не оставался в долгу дрожавший от похотливого предвкушения Боксер,- мы с ним занимаемся другим более оригинальным видом спорта - аван-туризмом.

    "Неплохо,- опешил Директор,- авантюрный туризм. Растет малыш. На ходу подметки рвет. Ишь как навострился импровизировать. А был тюфяк тюфяком. Не все еще мозги отбили."

    Девочки, запутавшись в метафорах, ничего не поняли, но поимели оценочные мнения. Стройная лань многозначительно ухмыльнулась: "По-моему повезло, что я не ошиблась. Это - не пьяные самцы. С ними обхохочешься". А Пылкая корова уже готова была воскликнуть, выгибаясь высоким бюстом: "Ой, как интересно. Я возбуждаюсь от интеллектуальных бесед. Кто из них будет со мной? Лысоватый мне внешне не нравится, хотя, наверное, он - хороший любовник. Кривоносый немного замкнутый, комплексует чувачок, его пока раскочегаришь. Может, на черненького положить глаз?.." И даже Климактерическая коза, гарцуя на боксерских коленях, решила: "Нет, все-таки не все мужчины деградируют. Он меня сейчас достанет этот мальчик. Я готова его пришпорить". Заплетая ноги боровшегося с сексуальной лихорадкой Боксера, Климактерическая коза в то же время на поворотах успевала нежно и требовательно вцепляться в плечо Леши Шмарового, сидевшего на переднем сидении рядом с Директором.

    Наступал магический момент, когда Леша доставал притаившуюся до поры до времени у него между ног гитару и с апломбом исполнял песню собственного сочинения, блеща актерским мастерством и задушевной проникновенностью. Стройную лань потрясли слова из этой песни: "Поглотит двух тел развратную связку эта темная, страшная ночь..." Пылкая корова обратила внимание на сравнение: "А грех был прост, как до-ре-ми, и в то же время сложен, как симфония..." А Климактерической козе понравились гитарные переборы и слащаво-бархатный Лешин баритон.

    В свой армейский период жизни Леша Шмаровой нещадно эксплуатировал богатый песенный репертуар в пределазх части, и после музыкально-исполнительского полугодия он дослуживался до демобилизации в венерической и психиатрической лечебницах, а офицерские жены перессорились в очередях к гинекологу.

   Если настроение Леши Шмарового и обстановка в компании соответствовали друг другу по тональности, то он без лишних упрашиваний исполнял вдобавок к дежурным песням еще одну свою коронную. Слова ее содержали недвусмысленное руководство к действию: "Надо только выпить все вино, коньяк и водку, дать увлечь себя на льдину белых простыней..."

    Создаваемая аура таинственным образом действовала на притаившихся девочек. И тогда Стройной лани нестерпимо хотелось резвиться и взбрыкивать, а когда одолеет кураж, в бесовском азарте лихо отплясывать чечетку "ню" на полуофициальном банкете в шикарном ресторане прямо на обеденном столе, уставленном яствами, дразня кобелин задиристыми коленцами среди звенящих бокалов, и размазывать кремовые торты по слюнявым рожам усатых самцов, которых она на дух не выносила до патологического отвращения. А Пылкая корова расслабилась и обмякла ("поплыла",- выразилась она), загипнотизированная эротическими грезами, улетала, увлекаемая теплыми потоками сказочного ветра-шалуна,- вот оно, чаемое воспарение на крылатой машине к таинственным гротам, воздушным замкам, альковам с атласными покрывалами. И даже разошедшаяся Климактерическая коза дала перед магазином три рубля.

    Фантастический вечер закончился тем, что опоенной шампанским Стройной лани достался лысоватый Директор, усердно сопевший над ней, как многотонный "Кировец" на вековой целине. А Леша Шмаровой увлек Пылкую корову на скрипучий диванчик в проходной комнате, где садистские пружины расшатанного ложа-станка немилосердно впивались в жировые складки несчастной жертвы, когда властный господин переплетал ее в экзотические позы, так что она не могла потом выпутать из морских узлов сцепленные руки и онемевшие ноги. Трудолюбивый Леша погасил ее пыл к утру, и она только и смогла выдавить опустошенную фразу о том, что все ощущения покинули ее бренное тело, а остались одни непроизвольные конвульсии. Упорный Боксер безрезультатно терзал высохшее тело Климактерической козы, искорябав ей щеки своей щетиной, а они требовательно придавливала его непокорную голову вниз, и он утыкался переломанным носом в целофановые мешочки грудей, но вновь поднимался, скользя языком по впадинам, так и не опустившись за всю ночь ниже пупка.

    К рассвету наступало досадное разочарование и брезгливое опустошение. Быстрее всех приходил в себя двужильный Директор, ранним утром развозивший выпотрошенную убоинку по индивидуальным гнездышкам. Отохотившийся Леша Шмаровой принимал горячую ванну с сигаретой в зубах, при этом он умудрялся одновременно рассматривать порножурнал. Очумевшего Боксера, более остальных способного к хозяйственной деятельности, снаряжали в магазин за докторской колбасой и финскими яйцами.

    Жизненная схема устоялась в регулярном русле, не отвлекая внимания на незначительные модификации.


                ГЛАВА VII.

                "Дни мои бегут скорее челнока,
                и кончаются без надежды."
                Книга Иова, Гл.7,6.


    Отлеживаясь в ожидании обеда на скрипучей койке, Боксер увлеченно листал потрепанные страницы книги, принесенной друзьями для скрашивания досуга:

    "В помпезный кабинет высокопоставленного партийного чиновника вошел порывистой походкой нервно-артистического человека посетитель в серой плащ-накидке. Хорошо поставленным баритоном личность акцентированно заявила:

    - Я - Гамаюн.

    Чрезвычайно занятой бюрократ не оторвался от своих шуршащих бумаг, кишащих крючками, резолюциями и печатями разных цветов. Неподвижные глаза не позволяли ему всецело охватывать документ, и он был вынужден ворочать головой справа налево, ошарашивая посетителя то пергаментной лысиной, то седой шевелюрой.

    - Меня послал Блок,- артистическая натура привела еще один веский аргумент, утомившись манкирванием столоначальника.

    - Функции? - наконец включился в интеллектуальную тяжбу ледяной администратор.

    - Вещать! - на пределе фундаментальности гвозданула серая плащ-накидка.

    - Мандат? - лениво продолжал поединок чинуша, уверенный в своей всесильности.

    - Ищите в шестом томе,- парировала театральная звезда, окрашивая свой и без того красивый баритон двусмысленными полутонами.

    - Средства? - утомленно зашелестел бумагами головотяп. - По радио вещать будете?

    - Нет, пою,- еще более таинственно произнесло создание, самоназвавшееся Гамаюном.

    - Вокал? - с трудом вник в смысл бюрократ, но немного оживился. - Мы сейчас как раз поднимаем художественную самодеятельность.

    - Нет, я пою дурным голосом,- с оттенком фальшивой скромности и уже более тихо объяснил служитель странных муз.

    - То есть, как это? Как это? - по-птичьи встрепенулся впервые оторвавшийся от важной работы чинуша, но затем, поняв, что теряет лицо, или маску лица, или личину вершителя судеб, короче - ступеньку в начальственной иерархии, принялся лавировать. - Может, будете выступать с фокусами?

    - Нет, я вещаю без обмана,- грустно взмахнув серыми крыльями, выдавила из себя невесть откуда залетевшая в мир архивной пыли чужестранная птица."

    - Казаха везут,- оторвал Боксера от словесного поединка мертвяще сухого чиновника и чревовещателя Пацан.

    В открытую им - впервые на две створки - дверь палаты И.О.В. операционная медсестра и помогавшая ей дежурная медсестра Коротышка вкатили каталку с бесчувственным Казахом.

    - Больные, помогайте,- надрывно-истерическим тоном крикнула операционная медсестра.

    Побледневшие Пацан с Боксером бросились помогать сгружать на кровать постанывающего Казаха. Во рту у Пацана пересохло, но он самоотверженно ухватился за тяжелые ноги Казаха. Дрожавший Боксер просунул руки под плечи Казаха, панически боясь навредить основательно забинтованной голове товарища, превращенной усилиями медиков в белый шар. Коротышка, суетливо отталкивая Боксера-перестраховщика, сама взяла голову Казаха, а грубоватая операционная медсестра вывезла из-под него каталку. Но даже общими усилиями выгружение Казаха произошло неуклюже, и его фактически сбросили безжизненным мешком на кровать. Облегченно вздохнув, Коротышка заботливо поправила подушку под забинтованным шаром, и предупредила Боксера:

    - Судно попросит, меня позовете.

    Вслед за ней в палате появилась Наша Женщина. Она уже сбросила маску жестокости, которую всегда натягивала на себя в операционной. Наша Женщина наклонилась над своим любимчиком, но рассматривать было нечего - одни бинты, и она прислушалась:

    - Сопит,- удовлетворенно отметила она, как будто это был фактор выздоровления, и совсем по-детски рассмеялась, одарив Боксера белозубой улыбкой профессионального стоматолога и взглядом удивительно добрых лучистых глаз.

    Боксер не хотел читать в этих искристых сигналах следы сексуальности и целомудренно потупил взор.

    После операции Казаха палата И.О.В. превратилась в объект паломничества. Все отделение любило Казаха, и теперь все знакомые хотели удостовериться в том, что мечта многострадального ветерана хирургической стоматологии сбылась.

    Первым вернулся на свое место Сварной.

    - Готов клиент,- мстительно отметил он.

    Сварной, бывший под прессом собственных неудач, не мог долго злорадствовать, и потому незамедлительно перешел на тему личных травм и роковой для него электрокардиограммы.

    - А когда меня будут оперировать, не знаю. Надоело уже все. Не говорят ни да, ни нет. Я от боли с ума схожу. Заладили одно и то же: внутренняя травма, внутренняя травма, гематома, ЭКГ плохое. А мне, что, от этого легче? Или пусть режут, вот, как Казаха, или бы уже выписывали, я бы к сестре в Симферополь уехал отдыхать, медом лечиться. Она меня все время зовет. Ты был в Симферополе когда-нибудь? Обязательно побывай.! А я, вот, ни туда, ни сюда, хожу, как дурак, от боли изнываю.

    Вслед за ним заглянул Таксист, сделал круглые глаза, сочувственно качая головой, и почему-то шепотом спросил у Боксера, словно боясь побеспокоить не отошедшего от наркотических оков Казаха.

    - Спит?

    - Спит,- подтвердил Боксер.

    - Больше четырех часов резали,- опять покачал головой он. - Забинтовали солидно. Я таких только на фронте видел.

    Таксист еще постоял, размышляя о чем-то своем, и вышел, очень аккуратно прикрывая за собой дверь.

    Десантник, чересчур близко воспринимавший чужую боль, только поморщился и промолвил:

    - Дай Бог, все будет хорошо. Пошли прогуляемся. Что ему мешать? - и поманил Боксера жестом в коридор. - До курилки и назад сфланируем. Послушаем, что мужики рассказывают.

    Впереди, около холла, где стоял стол дежурной медсестры, маячила со шваброй в руках девушка по кличке Буратино. Боксер не запомнил ее настоящего имени, но усек, как она кокетничала в столовой с Пацаном, отнимая у него стул, и сразу же подумал: "Вот парочка подходящая: у Пацана заячья губа, а у девчонки носа нет". Точная кличка приклеилась к Буратине, потому что ей делали замысловатую повязку на кончике носа в виде конуса с двумя завязочками, проходящими за уши. Буратине, оказывается, откусила собака кончик носа, и вот теперь ей наращивали мягки ткани шнобеля, пересаживая их с бедра. Боксер недоумевал, как надо было дразнить шарика, чтобы он умудрился откусить человеку нос. Она - что? - на четвереньки встала, дразня ее." Он посмеялся, и в голове мелькнула мысль: "Если бы  у нее хрящей или костей в носу не хватало, я бы с ней поделился. Интересно - срастется?" Он представил, как овчарка откусывает Буратине кость, и почему-то решил: "Нет, не срастется".

    Буратино протирала полы в коридоре марусиной шваброй, пока гроза отделения вела важные беседы со всеми, кто попадался под руку. Хитроумная девчонка, таким образом, завоевывала расположение всесильной Маруси, которым при случае можно было корыстно воспользоваться. Буратино беспрепятственно пропустила квелого Десантника, не удостоив его вниманием, а Боксеру преградила дорогу шваброй. Он сделал шаг вправо, еще не оценив намерений Буратины, но и она передвинула орудие своего нападения. Боксер дважды переступил влево, танцуя шимми, и затем правой ногой шагнул назад, разворачиваясь вправо. Агрессорша, не разгадав маневра, пролетела вместе со шваброй вперед, и Боксеру пришлось удерживать ее хрупкое тельце от падения. Когда Боксер уравновесил Буратину на плоскости, он все-таки не совладал с нестерпимым желанием дать хулиганке щелбана по лбу. Буратино, довольная результатом заигрывания, кокетливо хихикнула. Легендарня Маруся, оторвавшись от важных бесед, успела в инцинденте заметить только, как Боксер щелкнул ее помощницу, и моментально взревела, потому что это было равносильно тому, если бы обидели ее саму:

    - Ты, рыжий, что ты к несчастной девочке пристаешь, сироту обижаешь? - и она грозно надвинулась на Боксера, потрясая красными кулаками и бронебойной грудью.

    - Я ее не трогал,- испугался опешивший Боксер, уже знакомый с гадким характером легендарной Маруси. Он сначала подумал, что этот дикий адресован не ему, потому что, во-первых, он никогда не был рыжим, а моментально вычислить нарочитое оскорбление в перемене масти было невозможно, а во-вторых, приставать к нему начала сама Буратино.

    - Что - не трогал? Я сама видела, проходу не даешь ни одной юбке, кобелина неумеренный. Уже и на девчонок переключился, извращенец "галимый"* (галимый - явный, нескрываемый (сленг).Прим. авт.),- наступала в психической атаке на обескураженного Боксера гроза отделения.

    - Нет-нет, он не виноват,- разрядила обстановку подленько ухмылявшаяся Буратино, так и не признавшаяся в своей пакости.

    Боксер позорно ретировался, погрозив Буратине кулаком. Он был необычайно зол на нее. "Ишь ты, заигрывает со мной, уродина малолетняя. Еще из-за нее Маруся на меня собак спустила. Не хватало мне и без нее забот. Надеру я при случае задницу этой Буратине. У нее, наверное, хобби такое: собак дразнить. Мало ей шавка полноса оттяпала. Меня еще с Марусей стравливает. Эта ведьма теперь сама мне прохода не даст. Вони не оберешься. Нет, уж лучше в палату вернуться",- решил Боксер, чтобы не нарываться на очередные неприятности.

    Вечно распахнутая дверь палаты И.О.В. на удивленье была аккуратно притворена. Боксер подумал, что это медсестра постаралась, чтобы не тревожить спящего Казаха, и он как можно бесшумнее приоткрыл дверь, проскальзывая вовнутрь.

    Забинтованный до неузнаваемости Казах спал, мирно посапывая сквозь оставленные щелочки в повязке. Сварной, испуганно заметив, что кто-то вошел в палату, затравленно метнулся в сторону своей койки, что-то прикрыл полотенцем на тумбочке и запахнулся в свою больничную куртку, замерев в неестественной позе. Боксер тоже напрягся, почуяв неладное. На искаженном от боли лице Сварного бешено бегали, сверкая белками, глаза полусумасшедшего, пот градом катился со лба, он скукожившись, сидел, обхватив левую руку, будто именно она причиняла ему страдания.

    - А-а, это ты,- протянул он сдавленным голосом, полным тоски и обреченности. - А я думал, не дай Бог, кто-нибудь из врачей или медсестер, тогда бы мне "кранты". Кругом враги.

    Он шумно вздохнул, удовлетворяясь приходом не-врага, и раскрыл на тумбочке маскировавшее что-то, старое, больничное, застиранное до серости штампов Минздрава, вафельное полотенце. Внутри него лежал видавший виды многоразовый шприц и какие-то ампулы. Все было готово к неплановой инъекции.

    - Помоги мне, от боли с ума схожу,- осмелевший Сварной распахнул куртку.

    - Боксер похолодел от увиденного, к горлу подступил тошнотворный комок. Он понял, что за "племянник" посещал Сварного утром. Рука Сварного была перетянута полотенцем, на внутренней стороне вздулась сеть синих вен, он пытался сделать сам себе внутривенный укол, но, борясь с душившим его нетерпением, он мазал мимо вены, бесшабашно тыкая шприцем. По локтю стекали струйки густой крови, заливая на запястье наколку "ТВТК". В состоянии переполнявшей его ярости Сварной никогда бы не попал в вену.

    "Казах, когда у него "нерв играет", душит себя полотенцем, а Сварной, вероятно, закаляет свой характер, протыкая себе вены",- обреченно заключил Боксер.

    - На,- Сварной осторожно протянул Боксеру шприц с драгоценной жидкостью и указал узловатым пальцем на синяк,- вот вена.

    Боксер панически почувствовал, что мужество покидает его, что вот-вот его вывернет наизнанку, но сумел предельно сконцентрироваться, пренебрегая подлой смертью захлебнувшегося в собственных рвотных массах. Игла с неприятным звуком все-таки проколола вену Сварного, и он судорожно перехватил шприц у Боксера, жадно впрыскивая себе морфий.

    - Мне главное - в вену попасть. Я, когда в напряжении, у меня рука нетвердая. Тыкаю, тыкаю, и не идет никак,- объяснял, оправдываясь, расслабившийся от притока обезболивающего, размякший Сварной. - Племянник ко мне сегодня утром приезжал, принес морфия пару ампул. Не могу же я здесь погибнуть от боли. Этих же врачей не попросишь обезболивающее сделать. Только и могут, что димедрол с анальгином в задницу всадить перед отбоем. А что мне от него? Когдая я через пару часов просыпаюсь и от боли готов на стенку лезть. Они же нашей боли не чувствуют. Им все равно. Больные для них,что чучела. Вот и профессорша тебе говорит: под местным нос долбать. Старая дура, выжившая из ума. Ни за что не соглашайся! Ты что? Тут одного оперировали, так у него крыша поехала. Она заклинилась на этих последствиях от общего наркоза. Говорит: очень плохо влияет на организм общий наркоз, долго потом от него отходят, а сердечники вообще могут копыта отбросить. Смешно, право дело. Лучше, наверное, когда крыша едет? Вон Казах спит, ничего не почувствовал.

    Хриплый голос Сварного с проборматыванием каждого нового слова становился все ровнее и безмятежнее, тупая, ноющая боль отпускала его, и он на глазах расслаблялся, превращаясь из покореженного столбняком до укола в мирного полустарика, готового уснуть, лишь только его голова коснется подушки. Сопереживавший ему Боксер тоже справился с подкатившей тошнотой и рассеянно убегал от пульсировавшей мысли, вновь возвращавшейся к нему: "Впервые в жизни пришлось сделать внутривенный укол, да еще наркотик, без всяких теоретических подготовок и тренировок на муляжах". Он уже хотел улечься на свою кровать и дочитать про выбитого из памяти Гамаюна, как краем глаза заметил, что очнулся и шевельнулся Казах. Под ним заскрипела металлическая сетка, он призывно поднял слабую руку. Боксер подошел к кровати Казаха и наклонился над перебинтованным шаром, замещавшим голову, пытаясь понять, чего хочет немощный.

    - Казах, тебе чего? Судно? - пркоричал Боксер, прорываясь к сознанию приятеля сквозь толщу бинтов. Но увидел только черные глаза с короткими степными ресницами, радужную оболочку полностью заполнял зрачок.

    Казах, мыча, на что-то указывал пальцем, но Бокер ничего не пог понять в мутном языке жестов. То он округлял ладонь, будто требуя некий круглый предмет, название которого не мог вымолвить, то пальцем тыкал в сторону окна или подоконника, и хоть направление его желания можно было определить безошибочно.

    - Не понимаю, чего ты хочешь, Казах,- нервничал недоумевающий Боксер.

    - Может, он зеркало просит? - предположил включившийся в разгадывание жестикуляций Сварной.

    - Зачем ему зеркало? У него - что? - тоже крыша после операции поехала? - разозлился Боксер, как плохой угадывальщик, но в этот момент ему показалось, что черные глаза утвердительно моргнули при слове "зеркало".

    Боксер  молнией метнулся к подоконнику и принес Казаху зеркальце. Он подал его в руку Казаха, но тот не взял требуемый предмет, а лишь поправил ракурс зеркала, чтобы увидеть свое отражение. Разглядев забинтованный шар и поняв, что его заветная мечта об операции и выживании сбылась, Казах удовлетворился увиденным, вздохнул облегченно, и Боксер почувствовал, что он улыбается.

    - Во дает Казах,- удивился Сварной, - первая мысль, как очнулся: прооперировали его или нет. Измордовали парня, уже своим ощущениям не доверяет. Довели до ручки. Зеркало просит. Другие - там - чая, или судно, а этот...

    Боксер наконец освободился от свалившихся на него заданий по ухаживанию и недовольно подумал, что уже давно не выпадало такого странного дня: "То одному внутривенный укол сделай, он, видите ли, нервничая, в вену не может попасть, всю руку себе исколол, то другому зеркало подавай. Буратина эта непонятная еще пристала плюс ко всему. Надоело все."

    Он раскрыл потрепанную книжицу на заложенной странице:

    "Куда же вас пристроить? - озадаченно произнесло лицо, власть имущее. Оно многозначительно наморщило лобик, или лобок, или - пространно выражаясь,- сократило мимические мышцы, прикрывавшие пустоту местоблюстителя. - Может, в роли конферансье себяя попробуете? - тужилась над решением неожиданного вопроса звезда бюрократических сфер.

    - Нет, театр прогорит,- депрессивным тоном выдохнул авгур.

    - Уже вещаете? - не вник в смысл отказа функционер, общавшийся исключительно с вышколенными поддакивателями.

    - Я не могут в театре. Я - первичен,- растолковал Гамаюн в привычных терминах догматического мышления."

    Боксера сморила дрема.



                ГЛАВА YIII

                "Вот, они научат тебя, скажут
                тебе, и от сердца своего
                произнесут слова."

                Книга Иова. Гл.8, 10.

    Приближался Новый год. О больничных делах никому не хотелось думать. Ну, кто же в Новый год думает о плохом. Все мечтают о счастье. Спроси любого - все ответят почти одинаково, в голос, что надеются на благоприятные перемены к лучшему.

    Даже неисправимый пессимист  - Сварной - и тот верил, что в Новом году ему сделают долгожданную операцию, он избавится от мучительной боли и вернется к привычной работе, что позволит ему рассчитаться с долгами за наркотики. После очередной дозы морфия, которые приноровился ему вкалывать набивший руку Боксер, Сварной обретал это временное ощущение счастья. К его сожалению, эйфория была скоротечной.

    Десантник и Таксист были непременно уверенны, что им вскоре снимут надоевшие шины. Казах обретал силы и готовился овладеть тройничным нервом. Пацан видел себя красавчиком и хотел вернуться в родной класс. А что - Боксер? Наоборот - ждет, что ему раздолбят нос. Об этом не хотелось и думать. Все слишком мрачно и безнадежно. И он озвонил Директору. Пожаловаться.

   - Братан,- услышал он нескончаемый словесный поток в трубке,- подвожу до дома одну телку с Лешой Шмаровым. Познакомились, она нас с Лешой пригласила домой в гости на следующий день. Живет в центре. Трехкомнатная хата. Вдвоем с матерью. Мамаша еще не старая. Я уже тут подумывал: а не жениться ли мне? И тут этот мудак Леша Шмаровой все испортил. Представляешь? Мы приходим в гости с шампанским, с гитарой, очаровывать мамочку. Я чуть ли жених. Шуры-муры, твист ту гей. Так клево вечер провели. Мы, кстати, у них остались ночевать. У меня все нормально: любовь до гроба. Утром уезжаем с Лешой полевачить по городу, вечером мать ее звонит: рыжики пропали, ну, там, цепочки золотые, колечки. Леша, баран, пока мы спали, теша Амура, залез в шкатулку, с вечера еще присмотрел и обчистил. Я к нему сразу рванул, прижал его к стенке, как следует, ну, и он раскололся, кто же кроме него возьмет, отдал все. Я ему говорю: верни все по-хорошему, мамаша уже готова в милицию заявлять, дала тебе сутки на размышление, между прочим, она серьезная особа. Да, и вообще, ты - что? - осел? - разве так делают? Пришел с тобой к порядочным людям, а ты у них тут же, не отходя от кассы, воруешь золото. Он плачется: Директор, извини-прости, не знаю, что на меня нашло, я просто не в себе был, обкурился анаши, ничего не соображал. Прости, больше этого не повторится. Вообще он - ненадежный человек,- я пришел к такому выводу. Курнет - и все, не помнит, как его зовут. Я даже с ним завязывать хотел. На фиг мне эта головная боль? Приехали к Кэт - так телку зовут, я тебя с ней познакомлю,- он перед мамашей чуть ли не на коленях прощение вымаливал. Она его простила, конечно. Ты же знаешь, женщин можно разжалобить. Но мне-то каково? Репутация подмочена. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. А на носу Новый год. Но Кэт меня на Новый год пригласила. Я сказал, что приду с другом. Одному неловко. На этот раз с порядочным. Я сразу о тебе подумал. Давай сделаем так: я приеду под Новый год, тебя заберу, отвезу домой, хоть помоешься по-человечески, а затем махнем к Кэт на праздничный вечер, и утром, как ни в чем не бывало, я тебя верну в твою палату И.О.В. Никто и не заметит, что ты шугаешься? Все так делают, думаешь, врачи не люди, не понимают. Если - что, я тебя отмажу, подойду с главврачом поговорю. Представлюсь твоим старшим братом, работающим в солидной секретной организации. Я всегда так делаю. Ни разу проколов не было. Идет?

    - Добро,- ответил Боксер, с тревогой поглядывавший на образовавшуюся очередь у телефона-автомата, все остальные в больнице были сломаны.

    Директор был точен, как часы. Вечер у Кэт удался. Мило, уютно, весело. Боксеру понравилась фигура Кэт с достойными кусками жира в нужных местах. Но лицо Кэт не произвело на него достойного впечатления. Нос картошкой, бессмысленное выражение глаз без следов интеллекта, мерцающая блудливая улыбочка. Он сразу же перекрестил Катьку в Блудную Кэт. Мать ее была настоящей цыганкой с черными как смоль волосами, тронутыми сединой у висков, статной фигурой и властным характером, угнетавшим окружающих требованиями беспрекословного повиновения. Она рассказала Боксеру, что после окончания юридического факультета - уже шла война - попала на работу по распределению в НКВД, но проработала там ровно один день. Этого ей хватило на всю оставшуюся жизнь. Она называла следователей не иначе, как "дантистами".

    - Вводят на допрос арестованного генерала, седого как лунь,- вспоминала она,- я стенографирую, щеки горят, кровь в голове стучит. Слышу только как следователь орет на генерала: "Ты - враг народа!" Арестованный ему в ответ: "Ты мне не тыкай, мальчишка. Я не враг народа. Я буду Сталину жаловаться". А следователь без лишних эмоций достает пистолет из кобуры и бац ему по зубам рукояткой. Тот выплевывает на свою огромную ладонь выбитые зубы и сгустки крови. Я в полуобморочном состоянии. Генерал молчит. Я не слышу вопросов и уже давно ничего не стенографирую. Следователь снова хладнокровно бьет допрашиваемого по голове пистолетом. Кровь течет по седым волосам. Генерал сидит неподвижно и молчит. А я падаю кулем со стула. "Ну, нет,- думаю,- эта работа не по мне". Шла на юрфак девочкой возвышенной, идеалисткой мечтательной, а там - "дантисты". Так и проработала после этого всю жизнь в школе учительницей. Катьку, вон, тянула, она туповатая, еле-еле восемь классов закончила, в медучилище поступила.

    Боксеру не понравились эти воспоминания, может быть, они были и правдивыми, но в новогоднюю ночь хотелось думать и говорить о чем-нибудь более приятном.

    Директор козырем ходил вокруг Блудной Кэт и при первой же возможности приглашал ее на медленные танцы в сумрак мигающей елки или на долгие перекуры на кухню. Боксеру в качестве сталинской пытки пришлось бы выслушивать воспоминания старой цыганки, но вмешались две молоденькие соседки, подружки Блудной Кэт. Они умудрялись справлять Новый год сразу в двух местах, но, очевидно, на основной базе с пожилыми мамашами было скучновато, и они залетали на запасной аэродром, к Кэт на танцы с мальчиками. Боксер запутался в именах "лялек", они обе - как две баскетболистки - не подходили ему по росту, выше него на голову. Когда он танцевал то с одной, то с другой "лялькой", его лицо находилось в опасной близости от декольте,- количество плоти, в котором можно задохнуться,- поэтому черт он не разглядел, но чувствовал волнение крови, импульсы системы размножения и ревнивые взгляды старой цыганки.

    Вечер был бы мирным и семейным, если бы мамаша Блудной Кэт не допустила странной выходки немотивированной агрессии. Директор разлил водку по стопкам и произнес дежурный тост за здоровье всех присутствующих и счастье в Новом году. Мамаша Блудной Кэт набрала водку в рот и выплюнула ее Директору в глаз. Блудная Кэт взвизгнула: "Мама, ты с ума сошла?" - и бросилась утирать слезившийся глаз Директора. Никому не хотелось портить доброжелательную до этого атмосферу вечера и общими усилиями инцидент удалось замять.

    За полночь хозяйка все-таки утащила сопротивлявшегося Боксера в свою комнату, обещая погадать. К тому времени все уже находились в полусонном состоянии, а охмелевший Директор не вылезал из объятий Блудной Кэт.

    Старая цыганка профессионально раскидывала веером карты и ритмично приговаривала, сверкая ставшими прнзительными очами:

    - Эх, сбросить бы мне сейчас, хоть на одну ночь, лет, эдак, четвертачок. Ох, как бы я с тобой сейчас поигралася. Ну, где ты только такой отыскался, где ты только такой сохранился, почему ты мне раньше не попался? Эх, где мои шестнадцать лет? Высоцкого любишь? Я тоже. Дай я тебя поцелую. А тебе Катька нравится?

    - Нет, мне вы нравитесь,- Боксер рассматривал красивые белые холеные пальцы старой цыганки, украшенные массивным золотым перстнем с мутным топазом, и врал, еле уворачиваясь от маслянистых поцелуев пухлых губ, утыкавшихся после его маневров ему в ухо, и налеганий добротного бюста на плечи. - Как человек,- добавил он, бессовестно юля, обеспокоенный сексуальными атаками дамы солидного возраста, сопровождавшимися пассами безымянного пальца со старинным перстнем.

    - Да, Катька толстая не в меру, жрет, как корова. Я в ее годы тростиночка была. Мужики штабелями валились к моим ногам. Черная коса была до самых ягодиц и толще, чем талия. Но неприступная была, жестокая и гордая. Никого не подпускала, до истерик их доводила, до самоубийств. Катька к тому же гибрид. Отец ее русский был, погиб. Единственный, с кем я обещалась расписаться. Альпинист, ушел в горы и не вернулся. И тогда я решила сохранить плод. Но чувствуется в ней моя кровь цыганская, да? Мужиков только сильно любит. А это никогда до добра не доводит. Все нужно в меру. Почему мы с тобой разминулись на этом свете? Ты бы узнал, что такое настоящая, красивая баба. Огонь-баба. Если тылы не обеспечены, мужик мается, как неприкаянный. Вот карты кинула, баб вокруг тебя полно, да все какие-то лядащие, случайные, дешевки, ни одной стоящей. Можешь смело их всех в сторону отбрасывать. Представляю: я молодая, и вдруг тебя встречаю. Какой-то свет от тебя исходит. Что бы было? Неужели бы не заискрило? Но я на таких, как ты, внимания не обращала, глупая была, мне высокорослый красавчик только под стать был, а сейчас старая стала, отяжелела, тебе не нужна. Почему мы лишь в старости начинаем понимать, кто нам был необходим в молодости, кого нужно ценить по жизни. Попался бы ты мне тогда, ох, как я бы тебя обняла и не выпускала из своих объятий. Знаешь, какой бы у тебя был бы тогда диагноз? Заласкан до смерти. Задушила бы!

    - Да-а-а,- всего-то и удалось вставить Боксеру в этот словопоток сигнал своего пассивного присутствия. И в его выдохе кодировалось неподдельное облегчение: разница в летах спасла его от нелепой смерти в женских объятиях, от банальной асфиксии в потаенных нежных складках с пoследним oбoнятельным ощущением жизни - запахoм мускуса с примесью чабреца.

    - Гадать чтo ли? - приказным тoнoм спрocила старая цыганка, кoгда расклад старинных карт Тарo стал ей ясен, и требoвалoсь тoлькo дoбрoвoльное сoгласие жертвы на oзвучание парапсихoлoгическoгo пригoвoра.

    "Кельтский крест" - спoсoб, кoтoрым oна пoльзвалась, переданный ей пo наследству прабабкoй, а тoй дoставшийся oт предыдущей прабабки,- требoвал сoблюдения oпределеннoгo ритуала: если испытуемый oщущал oтрицательные энергетические тoлчки, тo ему предoставлялoсь правo самoму бoрoться с рoкoм, и в зависимoсти oт вoлевых усилий субъекта изменять вектoр жизненных oбстoятельств; тoгда гадалка смешивала карты и прoизнoсила следующее заклинание: "Вышел из хаoса и в хаoc вернешься"; пoсле чегo начистo стирала пoлученную из расклада карт инфoрмацию.

    Заинтригoванный Бoксер утвердительн кивнул, искушаемый любoпытствoм, oн не знал всех этих нюансoв парапсихoлoгии. Безвoльная щепка дoверилась силе пoтoка, и приближение к вoдoвoрoту сталo неизбежным. Но старая гадалка, в свою очередь, тоже нарушила древний ритуал: они не имела права гадать человеку, к которому ощущала симпатию.

    - Я Катьку не учу гадать,- рассказывала старая цыганка,- сколько она меня ни просит. Колдовство не должно попадать в руки к тупым и ограниченным людям. Хоть она и моя дочь, а не в меня. Так и уйдут со мной бабкины секреты. Я грешу на водочку, из-за этого Катька такая корова, я попивать начала после жизненных стрессов, да и отец ее к рюмке прикладывался. А вот если бы она от тебя родила, я бы внучку обучила этому древнему ремеслу. У тебя глаза зеленые, дети в тебя будут.

    - Директор тебе не пара, это не искренний друг,- продолжала она, и загипнотизированный Боксер почувствовал, как ее гладкие холеные руки напряглись, утратив приятную пухлость, но обретя отточенную цельность инструмента. - Что тебя связывает с ним? Отношения на излом. Сволочь он, не нравится он мне, я и без карт это почувствовала, потому я и плюнула ему в глаз водкой. И карты выпали плохие. Но у него все сложится так, как я и предполагала: свою тюрьму он найдет на воле.

    - Ну, вот, слава Богу,- удовлетворенно вымолвила старая цыганка, сплюнув на указательный палец и вытащив после этого подцепленную карту из середины колоды. - Ваши дорожки разминутся в дальнейшем.

    - Что еще карты говорят? - спросил сидевший как на иголках Боксер, ничего не понимавший в гадании из-за нарочитой недосказанности и обвинивший в причине затуманивания мозгов психическую неустойчивость гадалки. "Сумасшедшая старуха",- заключил он.

    - А хочешь вымя? - неожиданно взорвалась старая цыганка, и в голосе ее сквозила фальшь наигранного возбуждения. - Давай я тебя выменем покормлю! Ох, и вкусная же это вещь!

    - Нет, уж лучше дальше погадайте,- настаивал Боксер с детским азартом ребенка, от которого утаили пружину механизма заводной игрушки; его мало интересовал вкус какого-то вымени, приготовленного особым способом.

    Но старуха уже тащила салатницу с неким странным блюдом, напоминавшим по внешнему виду и запаху рыбный салат. На праздничном столе Боксер не рискнул нырнуть вилкой в незнакомое чудо кулинарии; от внимательно наблюдавшей за ним старой цыганки это не ускользнуло. И вот теперь она решила насильно покормить "мальчика" из своих рук.

    Боксер покорно зажмурился, но, внутренне сопротивляясь, съязвил в утешение: "Она бы меня еще яйцами козлиными покормила". В этот момент ложка с выменным салатом оказалась у Боксера во рту, старая цыганка садистки провернула орудие, выгружая содержимое в горло с упором на язык жертвы. Боксер изобразил жевательно-глотательные движения, вспомнив артистизм Пацана. Но масса уже проскользнула в пищевод одновременно с поступлением вкусовых ощущений в мозг. Глаза Боксера закатились, он почувствовал, что сейчас его вывернет прямо на стол с разложенными кельтским крестом картами Таро на столе. Его спасло от позора отсутствие слюны в полости рта. Пища вкуса блевотины, поколебавшись в пищеводе, только при помощи мускульного усилия опустилась вниз.

    - Неужели не понравилось? - с искренней непосредственностью спросила садистка. - А у нас с Катькой это любимое блюдо.

    - Мне почему-то не по вкусу пришлось,- вежливо возразил Боксер, пожалевший, что не может в силу врожденной воспитанности откровенно высказаться по поводу качества приготовленного вымени.

    - Леше передай,- продолжала старая  цыганка, когда кулинарные страсти улеглись,- еще раз я его увижу, убью на месте. А если тебя с Лешей увижу, то и тебе достанется, на милость не надейся. Думаешь, старухе в сердце запал, так я разрешу этим пользоваться? Всякому поступку своя кара. А Леше я и без карт могу сказать, что выпадает ему дальняя дорога в казенный дом.

    "Врет",- почему-то сразу решил Боксер. "Это ей так хочется, а Леша ведь тоже не дурак, иногда соображает. Тормоза есть не у каждого, у Леши, бывает, они отказывают, когда он зацикливается."

    - Не веришь? - встрепенулась старая цыганка. - Тюрьма ему писана. Вот и до тебя добрались, голубчик. Что у тебя тут? Даже мне любопытно.

    - Ну,- Боксер с нетерпением подался вперед, впиваясь грудью в ребро столешницы.

    - Гадать не буду! - взбеленилась старуха, выдавая отказом свою заинтересованность в результатах гадания.

    - Говорите,- требовал Боксер.
 
    - Не буду, и все! - постановила гадалка с безапелляционностью "дантистов", которых она так ненавидела.

    - Что? Плохая карта выпала? - встревожился Боксер, уже затянутый в омут карточного калейдоскопа, в котором крутились "повешенный", "смерть с клюкой", "мечи" и всякая невидаль.

   - И не ожидала даже,- расстроилась старая цыганка. - Не буду говорить. Может, еще и вру, старая, а скажу, так точно, так тому и быть.

    - Да говорите уж...- канючил Боксер, не веривший в плохие перспективы.

    - Не буду гадать! Смешаю карты. Понравился ты мне. Ты не смотри, что я старуха, у меня душа, ох, молодая, горячая, а тело старое, противное, даже обидно. Влюбилась я в тебя,- глаза гадалки стали чрезмерно маслянистыми, пухлые руки дрожали, она брызгала слюной.

    - Ну, что там выпало, говорите-то, интересно же,- у Боксера стало совсем тяжело на душе от этого нежданного любовного признания, и он надеялся на то, что, сосредоточившись на гадании, старая цыганка уйдет от этих опасных и несвоевременных мыслей.

   - Ну, ладно, если ты так хочешь, я тебе еще на простых картах кину,- сверкнула агатовыми зрачками старая цыганка и достала потертую колоду обычных карт. - Будет у тебя девка, вот она стерва. Не девка даже, а баба тертая. По картам сразу видно, что старше тебя, и будет деньги из тебя тянуть. Да черт с ними, с деньгами, она - вампирша, соки будет из тебя сосать, присосется к твоей силе, ослабнешь. А ты, дурак, теленок бестолковый, сам все принесешь и отдашь на блюдечке с голубой каемочкой. Она не приложит никаких усилий к твоему завоеванию. Ты придешь, как бык на заклание. Ох, и дурак же ты, а я и не знала, в чем-то ты умный, бесспорно, а с женщинами отношения строить ты совершенно не умеешь, здесь ты круглый дурак, бестолочь.

    "Врет, старая,- не поверил разволновавшийся Боксер,- не может этого быть, преувеличивает, сочиняет."

    - Ох, и ушлая же тебе бабенка попадется,- продолжала вещать старая цыганка. Глаза ее были теперь полупиркрыты, на шее билась, пульсируя током земли, артерия. - Да, мальчик, среди нас много таких мерзостей встречается, ты еще этого, видно, не знаешь. Иногда даже и ушлая рыба, типа Директора, на эту наживку клюет. Но тебе-то за что? Вот чего не пойму. Тебе не по карме. Ты вошел в чужой жизненный круг. Она должна была пройти мимо тебя. Ты чужую заразу подцепил. Ты, как намагниченный, к ней тянешься. Рок какой-то. Это как космическая болезнь, не поймешь от чего, сопротивляйся - не сопротивляйся, а нужно время, чтобы от нее выелчиться, выздоравливаешь незаметно, как будто ее и не было. Жалко мне тебя, мальчик мой. Не нравится мне все это. Чересчур лихо она будет тобой крутить, ты как игрушка в ее руках будещь. А она насосется твоих соков и отбросит в сторону тебя за ненадобностью, опустошенного. Вот тогда-то ты и начнешь терзаться. И все бесполезно, просто нужно будет переболеть. Когда это случится, вспомнишь мои слова, придешь ко мне, я тебя научу отвлекаться. Нет, может, врут карты? Нет, не врут, спроси, у кого хочешь. Я редко гадаю, и такие вещи всегда говорю, что у людей волосы дыбом встают, откуда я все про инх знаю, даже их самые сокровенные тайны. Нагадаю им что-нибудь желанное, а они потом прибегают и захлебываются: сбылось! Чем вас отблагодарить? Ничего не надо. Добрым словом. А плохое я редко говорю, лучше карты смешаю, хорошее и так сбудется. Не надо мне было тебе гадать, старой дуре, если чувствуешь к человеку симпатию,- не гадай ему, это еще моя прабабка так говорила...

    - Про меня все? - не унимался Боксер, разочарованный своим будущим.

    - А тебе этого мало? Я бы уже расстроилась. Я мнительная. Да, кто же тебя с ней познакомит? Откуда эта тварь взялась? Тьфу, ты, черт! Директор! Как предчувствовала! Чтоб я тебя сегодня последний раз с ним видела! Понял? Не люблю я его. Мерзкий он. Тебе не пара, не друг. А ты, вот, мне нравишься, это я тебе точно говорю.

    "Пьяный бред",- подумал БОксер, чтобы не верить судьбе, предначертанной старой цыганкой.

    - Хочешь, у меня оставайся ночевать? - голос потомственной гадалки стал глуше, она скукоживалась и старела на глазах. - А Директора я выпровожу. Нет, где же он откопает эту потаскуху? Даже интересно. Вот ему она пара. С него так просто кровь не пососешь, это ты простодырый. Ну, и женился бы он на ней. Ему так и так марьяж выпадает. Но не с ней, к сожалению, зато это будет его добровольной тюрьмой.

    - Больше обо мне карты ничего не говорят? - спросил Боксер голосом кролика, загипнотизированного удавом.

    - Да, все у тебя в принципе хорошо, кроме этой бабенки-вампирши. Позолоти мне ручку, чисто символически, я ведь знаю, что у тебя денег нет. А теперь иди с глаз долой, кдуа тебе там с Директором надо было ехать. Уходи, не хочу тебя. Переживаю я за тебя теперь. Дура, зря гадала. Не знала бы всего этого. Понравился ты мне. А когда о понравивешмся человеке не знаешь того, что знать не положено, то так лучше, меньше переживаний. Приходи ко мне в любое время, дверь всегда для тебя открыта. Трудно будет - приходи. А теперь уматывай. Не хочу тебя видеть. Поворожу, может, еще отважу от тебя беду. Не нравится мне все это.


                ГЛАВА IX.

                "Ты страшишь меня снами, и видениями
                пугаешь меня."
                Книга Иова. Гл.7, 14.

    Пацан уходил на выписку. Все улыбались ему вслед, дружески похлопывая по плечу, предупрежали: "Смотри, не забудь с нами попрощаться перед уходом!" Все завидовали ему, как выходящему на волю раньше других: "Не забывай нас!"

    - Пацан,- сказал Сварной, выражая общее мнение палаты И.О.В.,- без тебя нам скучно будет, откуда же мы свежие новости будем узнавать, не поползем же мы действительно в другие палаты за важной информацией?

    - А где мое полотенце? А где моя кружка? - суетился в предотъездной лихорадке неусидчивый Пацан, и не думавший отвечать на глупые распросы.

    - Кто же мне теперь с утра за газетами сбегает? - не унимался дотошный Сварной.

    - Боксера попросите,- показал себя реалистом Пацан.

    - Кого же мне еще просить, не Казаха же, он еще лежачий,- согласился Сварной со здравым предложением. - Но все-таки, как мы без тебя будем узнавать - пшенка на завтрак или рис?

    - Боксер вам скажет, все равно, пока его прооперируют, ему придется на центральную кухню ходить с раздатчицей,- резонно ответил ему все знавший Пацан,- легких-то больше нет, ну, если ему тяжело, вон Десантника из палаты челюстных попросит помочь.

    - Все знает,- разозлился Боксер, которого отвлек от чтения этот диалог, и огрызнулся,- как Большая советская энциклопедия. Чайник свой не забудь, вон у Казаха на тумбочке стоит!

    Пацан еще часа два оббегал все палаты отделения, прощаясь с бесчисленными знакомыми, выслушал ценные указания Таксиста и еще дольше собирал свои вещи, разбросанные по разным углам, половину из которых он окончательно растерял, а вторую половину забыл по рассеянности. Наконец терпение грозной Маруси, зорко караулившей его уход, лопнуло, и она прогнала его с этажа, как вылечившегося, намахиваясь тряпкой и по-боцмански напутствуя никогда больше не возвращаться в наше заведение. Проверив, не пропал ли халат после его ухода, она успокоилась и растаяла в недрах больничного коридора.

    Палата И.О.В. опустала на четверть и утихомирилась наполовину, только изредка Боксер и Сварной вели полуночные беседы до тех пор, пока Сварной, переходя на бред, совсем не запутывался в своих мыслях.

    Пацан не мог избавиться от возбуждения, преследовавшегося его с самого момента выписки. Наверное, впервые в жизни он так рвался в школу, изныв от безделья и соскучившись по одноклассникам, да и по учителям. Он пришел в пустую школу, обезлюдевшую во время начавшихся каникул. На первом этаже никого не было, все классы были закрыты. Гулким эхом отдавались подпрыгивающие шаги в мертвом коридоре. Пацан поднялся на второй этаж, услышал обрывки разговоров и обрадовался голосам: значит, школа была еще жива. Около кабинета географии толпились студенты-практиканты. Он заглянул в класс, там незнакомая ему учительница - руководительница практики - вела занятие. Впереди сидели институтские преподаватели, класс был полон, студентов - целая туча, присутствовали даже школьники, которым некуда было сесть, и они, словно опоздавшие, стайкой вились около двери.

    Пацан вошел в класс и почувствовал, что на него обратили внимание, любопытные до назойливости взоры отвлеклись от доски с планом, поворачиваясь к двери, где переминался с ноги на ногу Пацан. Даже незнакомая преподавательница оторвалась от конспекта и посмотрела на него. Кровь горячим потоком хлынула к голове Пацана, он почувствовал странное возбуждение и, импульсивно развернувшись, выбежал из класса. Понесся по коридору, не чувствуя под ногами натертых соляркой половых досок.

    - Куда это он? - спросила, вскинув бровь, смазливенькая студентка, курившая в компании однокурсников у окна.

    Откуда они могли знать?

    Пацан сам не знал этого. Он побежал в конец коридора, в сторону учительской. У дверей учительской, как будто специально, собрались все учителя-мужчины школы. За зарплатой что ли? Учителя физкультуры, труда, математик, завуч и еще кто-то. Они все знали Пацана и жалели его за врожденное уродство. Он, не сбавляя скорости полета, четыре раза кивнули и повторил, как попугай:

    - Здрасьте, здрасьте, здрасьте, здрасьте.

    Учителя засмеялись от такой серии скорострельных приветствий и хором ответили:

    - Здравствуй.

    Пацан уже миновал учительскую и намеревался свернуть направо, на лестницу, как услышал о себе чьи-то слова:

    - Какой хороший мальчик!

    Это его удивило. Он никогда не был отличником и примерным пионером.

    Пацан поскакал дальше по ступенькам и не заметил, как нос к носу столкнулся с Жабой, своей классной руководительницей.

    - О-о,- квакнула она, обрадовавшись, раскинула руки и обняла Пацана,- жив-здоров! Тебя выписали уже из больницы? Как я рада за тебя! Ты представляешь, а Ласточку положили в больницу, мне ее мать звонила.

    - А что с ней? - машинально спросил Пацан, он все после выписки делал спонтанно. - В какой больнице она лежит?

   - Не в той, в которой ты лежал,- разъяснила Жаба учительским тоном,- она лежит в Институте переливания крови, у нее что-то с кровью обнаружили. А мать так переживает, ну, прямо убивается.

    - А где этот Институт переливания крови находится? - распрашивал Пацан. - Я, может быть, к ней схожу.

    - Это, знаешь, где, недалеко от Шанхая, как на Заводскую выезжаешь, дом четырехэтажный, похожий на школу, на углы, за высоким забором,- затараторила Жаба, знавшая, что Ласточка нравится Пацану, но одновременно жалевшая его за это чувство: "Ну, куда ему с его уродской губой? Она девочка ладненькая. Но они же еще совсем дети".

    - Обязательно проведай ее,- произнесла она вслух,- Ласточка будет очень рада. А у меня столько дел, столько дел. Просто голова кругом идет. Даже на каникулах не дают отдохнуть.

    Пацан полетел дальше, нисколько не переживая о том, что к нему в больницу не наведалась ни одна живая душа. "А что? - подумал Пацан. - Нагряну к Ласточке в больницу. Вот удивится! Скучно, небось!"

    - Никого из друзей не встретил, ни Ходжу, ни Будку,- сам себе озабоченно сказал Пацан. - Конечно, хорошо бы к Ласточке втроем придти. Вот она будет гордиться. Сразу трое, и все ее любят.

    По пути он заглянул домой, открыл сервант, полюбовался на вазу с персиками, живописно сложенными пирамидкой, вздохнул и опустошил вазу, покидав фрукты в сетку.

    Он раньше видел здание, где находится Институт переливания крови, но не догадывался, что внутри расположилась больница и что там со временем может оказаться Ласточка, заболевшая какой-то кровяной болезнью.

    Пацан вошел во двор Института, обогнул необычный автобус с затемненными окнами, удивившись тому, что на шоферском сидении никто не сидел. По вытоптанной в снегу тропинке он направился к зданию, где, по его мнению, должен был находиться приемный покой.

    Размахивая сеткой с персиками, он вошел в здание, отдав должное теплу и чистоте, царившим в необычной больнице. В холле было полно больных, в основном пожилого возраста, внимательно вперившихся в телевизор. Они высокомерно смерили щуплую фигурку вошедшего холодными взглядами и презрительно отвернулись к ящику.

    - Тебе кого, мальчик? - неожиданно нагнулась к его уху вахтерша.

    - Ласточку,- спокойно ответил Пацан, не поворачиваясь к вахтерше и ища глазами одноклассницу среди телезрителей. Он даже и не подумал о том, что бабка может принять его за за сумасшедшего, занятого поисками весенней птицы зимой.

    - Ой, Пацан! - вскочила сидевшая рядом с вахтершой Ласточка. По ней было видно, что она безмерно рада его неожиданному приходу.

    Суетясь от волнения, охватившего ее, и забавно щебеча, Ласточка бросилась к Пацану и обняла его, чего раньше никогда не делала:

   - Как хорошо, что ты пришел!

    Пацан покраснел и засмущался от этих неожиданных эмоций. Роботоподобными движениями он стал выкладывать персики из сетки прямо в руки девочке.

    - Это тебе,- отважился он на два скупых слова.

    - Спасибо,- ответила растроганная Ласточка, прижимая персики подбородком к груди, чтобы они не рассыпались. Смешно семеня, она ушла к себе в палату. Пацан не узнавал подругу по играм, в ее облике и походке появилось что-то женское, отчуждающе взрослое.

    Когда Ласточка вернулась, Пацан уже углубился в партийно-политический фильм.

    - Идем, выйдем, поболтаем,- позвала она Пацана в обычном школьном тоне, но он не заметил, что она по-бабьи накинула пуховый платок на плечи.

    - Что с тобой? - шаблонно спросил Пацан, имея в вид недуг.

    - Ничего,- автоматически ответила Ласточка, выглядевшая на фоне заснеженного парка очень бледно.

     - Ничего бы не было, тебя бы не положили сюда, тем более в середине учебного года,- логично выразился Пацан.

    - А-а, ты об этом. Да у меня нашли что-то в крови. Какая-то замысловатая болезнь. Я и сама не очень запомнила ее название. Не думаю, что это очень опасно.

    - Что тебе делают? - спросил больничный ветеран.

    - Да ничего. Искололи только всю. Мне уже здесь надоело. Я только четыре дня лежу, а мне уже так скучно. А ты красавчик стал. Закончились твои мучения? - улыбнулась она по-новому.

    - Да вроде заштопали. Буду догонять вас в школе, чтобы на осень не оставили,- пробурчал Пацан, стараясь подражать старшеклассникам. Не зная, о чем говорить с повзрослевшей барышней, он чувствовал себя не в своей тарелке.

    - Молодец, что пришел,- похвалила Ласточка Пацана, почувствовав его внутреннее напряжение.

    - В следующий раз мы придем с Будкой и Ходжой. Скажу Будке, чтобы он фотоаппарат взял. Пофотографируемся,- оживился Пацан.

    - Ой, не надо! Я здесь так плохо выгляжу,- кокетливо возразила Ласточка. Она взяла Пацана под ручку, как большая. Он недоумевал, как быстро из ершистой девчонки она превратилась в ласковую кошечку. Парочка подростков подошла к автобусу с зашторенными окнами.

    - Что это за автобус? Ты не знаешь? - спросил  Пацан.

    - Точно не знаю. По-моему анализы  возит. Какая-то передвижная лаборатория,- ответила девочка.

    - Давай вовнутрь залезем? - предложил любопытный Пацан.

    - Давай.

    Пацан попытался открыть заднюю дверь странного автобуса. Ему удалось отжать одну створку.

    - Залезай, пока держу,- тужась, скомандовал он.

    Ласточка буквально протиснулась в образовавшуюся щель. Последовавший за ней Пацан отпустил створку двери, и ребята оказались в мышеловке. Когда глаза привыкли к темноте, друзья разобрались, что они попали во второй отсек автобуса-лаборатории, перегороженного надвое переборкой. Это была какая-то механическая мастерская, неряшливо валялись ящики с инструментами вокруг запасного колеса, занимашего все свободное место отсека. Заднее сиденье автобуса чудом сохранилось в этом бардаке, видимо, для минут отдыха, и Пацан с Ласточкой, постелив предварительно на плацкарт ватник, расположились на нем.

    Теперь Ласточка почувствовала себя скованно, Пацан впервые видел ее такой, она была самой боевой девчонкой в классе, вечно водилась с мальчишками, участвуя во всех играх и дерзких забавах, что заставляло трепетать Жабу и других училок, ее даже видели в групповых драках с пацанами из других классов, чужаками из соседних школ и заречных улиц. И вот она, затянутая в больничных халат с накинутым пуховым платком и с новой, незнакомой Пацану прической,- "мышинным хвостиком" каштановых волос, охваченных черной резинкой,- казалась взрослее, внезапно обабившись. Пацану захотелось похулиганить, и он погладил Ласточку по коленке. В школе она бы не заметила этого дружеского жеста, приняв его за случайность, а в холодном автобусе вздрогнула от неожиданного прикосновения и посмотрела на Пацана несвойственным ей жалобным взглядом, совсем по-собачьи, как будто прося не причинять ей вреда. Пацан ощутил упругие мышцы бедра под шерстяными колготками и импуль, сомкнувший ноги подружки. Он забыл, о чем говорил, и просто спросил:

    - Тебе холодно?

    - Не совсем. А тебе? - приниженно-покорно прошептала Ласточка.

    Пацан неловко обнял ее за плечи, хотел согреть и поддержать. Он понял, что они никогда больше не сыграют в футбол.

    - Что с тобой? Я тебя не узнаю,- хихикнула Ласточка.

    - Ну, мы же с тобой друзья,- по-мужски объяснил свои действия Пацан. - Садись ко мне на колени, я тебя обогрею.

    Ласточка повиновалась. Пацан еще крепче прижал ее к себе, а левой рукой вообще вцепился ей в бедро, как клещами. Но девочка не чувствовала боли, она дрожала, как осиновый листок, и шептала:

    - Не надо, не надо... Что с тобой? Я от тебя этого не ожидала. Я вся дрожу. Что ты делаешь?

    А Пацан ни о чем не думал, просто захотелось Ласточку на коленях покачать, и все тут.

    - Я тебя совсем не узнаю в больнице,- сказал он, будто прося прощения за свою смелость, и прижался ухом к ее груди. Маленькое сердечко Ласточки отозвалось ему яростным стуком о грудную клетку. Она нежно поглаживала волосы Пацана и старалась успокоить его:

    - Успокойся, успокойся... Что с тобой?

    Так, увлекшись нашептыванием друг другу необыкновенных слов, они не расслышали хруста снега под сапогами. Сильная рука легко отворила створку двери автобуса, и в отсек протиснулся здоровенный шофер в ушанке с оттопыренным ухом.

   - Ага, попались, гаврики! А я думаю, что это у меня за крысы здесь завелись! Что это вы тут делаете? Сейчас я вам задницы надеру! Блудом занимаетесь, малолетки! - страшным басом заорал он, так что у школьников затряслись поджилки.

    - Да нет, мы просто зашли погреться,- испуганно пролепетал похолодевший Пацан.

    - А что мы такого сделали? Сидим себе в пустом автобусе,- довольно здраво прояснила Ласточка ситуацию, испугавшись перспективы ни за что, ни про что схлопотать мужицкой мозолистой ладонью по мягкому месту.

    Пацан с Ласточкой, будто сговорившись, поднялись и заторопились к выходу, словно автобус подъехал к нужной остановке. Но в дверях застряли выскочить мешал непроходимой проблемой шоферюга. Но они уже спустились на подножку, и ему пришлось отжать для них вторую половину двери, выпуская патшек на волю. Ласточка легко выпорхнула на снег, а Пацан замешкался и схлопотал подзатыльник. Мало этого, мужик пришел к автобусу с огромной овчаркйо, поджидавшей хозяина у подножки и злобно ощерившейся на вылетевших сорванцов. Тут уже и Ласточка испугалась и неожиданно побежала, хотя знала, что этого нельзя делать; шерсть на спине волкодава заискрилась, он дернулся в погоню за девчонкой, а Пацан отскочил в сторону. Вдруг отвага вернулась к нему, и на лай собаки он, куражась, прошипел дразнилку: "Пшить!",- чем окончательно взвбесил пса. Четвероногий, смахивавший на бешеного, покосился желтым глазом на вторую цель, размышляя в кого бы лучше вцепиться. Эта заминка дала Ласточке шанс отбежать на безопасное расстояние, тогда она остановилась и оглянулась, оценивая ситуацию, и внезапно для себя, по воле необъяснимых импульсов, и на удивление Пацана пискляво, по-девчоночьи крикнула:

    - Беги, Пацан!

    Пацан сообразил, что кобелина растеряется, если зайцы пырскнут в разные стороны, и рванул по направлению к воротам института. Овчарка обидчиво тявкнула на замершую Ласточку и, круто повернувшись на сверкающие подошвы ботинок Пацана, бросилась за ним в погоню. Кровь, пробуждая дремавшую энергию, ударила Пацану в голову, ему представилось, будто верховодивший в их команде Ходжа заорал: "Спасайся, кто может!".

   Он бежал легко, чуть ли не воспаряя, совсем не утопая в снегу, поймав второе, дарованное свыше дыхание. "Включил третью космическую",- как сказал бы Будка, окажись он здесь, на больничном дворе. Пацан и сам удивился, как это он так быстро бежит: "Еще освобожден от физкультуры. Да я всех в школе обгоню!". Он на ходу оглянулся и понял, что уже спас Ласточку, но бешеный пес и не помышлял прекращать преследование, и Пацан сделал трезвый вывод из происходящего: "Расстояние между нами сохраняется, но выносливости у овчарки побольше, нужно куда-нибудь прятаться. Ну и клыки у овчарки, слюна из пасти так и капает, и глаза какие-то желтые!".

    Пацан юркнул в калитку институтских ворот и чуть замешкался, перепрыгивая через приступочку. Этого момента собаке хватило для того, чтобы совершить колосальный прыжок. Но кобелина успел только ухватить зубами полу куртки Пацана. Тот не испугался ни капельки и, замахнувшись кулаком на страшенного волкодава, этим  выиграл себе время для бегства. Он выбежал на прямую и лихорадочно размышлял, где бы спрятаться. Ноги сами понесли его в кинотеатр имени какого-то комсомола, он уже не помнил. Собака бежала по пятам! Пацан предвидел, что, вероятно, предстоящая схватка будет не на жизнь, а на смерть, и бесстрашно рванул к черному входу кинотеатра. Молнией мелькнула мысль-подсказка, где можно укрыться. В туалете! И он резко свернул в сторону ступенек сортира. Заливавшийся лаем кобель тоже вбежал во двор старого кинотеатра, неотступно преследуя мелькающие перед носом ноги беглеца. Пацан очумело бросился в первую же попавшуюся дверь, не успев сообразить впопыхах, что это был женский туалет. Слава Богу, в нем никого не было. Двери всех кабинок были распахнуты. Пацан решил спрятаться в одной из них.

    Не обращая внимания на пулей летящего Пацана, по двору кинотеатра мирно шли две белобрысые девчонки. Увидев, что бегущий (понос, наверное) занял одно из отделений сортира, они логично вычислили, что, не обратив внимания на надписи на дверях, что им следует направляться в соседнее помещение. Они преспокойненько зашли в мужской туалет, а у Пацана не было времени для перемены мест. Лай собаки снова приближался. У Пацана стояли перед глазами ужасная морда с желтыми остекленевшими глазами и отверзтой пастью, дымящаяся шерсть на спине и массивные лапы, способные свалить с ного быка. Он услышал визг девчонок и понял, что парочка белобрысых попалась в мужском туалете. Пацан выглянул из своего убежища и увидел, что овчарка отвлеклась на двух пищащих пигалиц, потеряв его из виду. На его счастье шоферюга, хозяин псины, вбежал, дыша как паровоз, во двор кинотеатра и сразу же бросился к своему четвероногому другу, стремясь ухватить его за волочившийся по снегу поводок. В это время волкодав заметил стоящего в соседних дверях Пацана, ставшего в ходе погони его злейшим врагом. Пацан опять дерзко подразнил своего бешеного преследователя: "Пшить!" - но неловко поскользнулся на подмерзших ступеньках и упал на задницу враскорячку. Озверевший в конец пес рванулся к нему, натянув поводок, уже пойманный шофером автобуса. Страшилище с остервенением лаяло и брызгало слюной, задыхаясь от гнева и возмущения. Водитель, упираясь ногами в снег, с большим напряжением удерживал свою овчарку, презревшую перспективу задохнуться, и что-то кричал рваным ртом - не то "На помощь!", не то "Убегай, пока я подержу собаку!"

    Пацан сгруппировался на спине на грязном снегу, защищая руками пах от бросавшегося на него пса. Тот уже почти касался своими острыми клыками кулака Пацана. Но в этот момент, похожий обликом на Сварного, отважился на помощь шоферу автобуса; вдвоем им почти удалось обуздать взбесившегося кобеля. Пацан успел вскочить и вновь забежать в женский туалет. Вокруг уже собиралась толпа недовольных людей, шумевших из-за того, что они не могли попасть вовремя по нужде. Но Пацан упорствовал, твердо решив: "Не выйду из своего укрытия, пока не успокоят и не уведут собаку!". Наконец, лай стих, двум мужикам удалось оттащить собаку, и около туалета слышалось только ворчание недовольных: "Развели тут собак, людям пройти негде!". Пацан выглянул из своегоу укрытия, оценивая обстановку. Собравшихся зрителей успокаивала, бегавшая от одного к другому, контролерша, напоминавшая Пацану Нашу Женщину.

    Пацан выскользнул из туалета и смешался с толпой. Его бегство заметили только две белобрысые девчонки, кинувшие ему вслед: "Шутник!". В толпе Пацан разглядел Боксера. Ему удалось узнать его только по глазам, лицо Боксера скрывала маска хоккейного вратаря, но это был единственный взгляд в толпе, который не осуждал Пацана. Боксер кивнул ему, показывая, что узнал, но Пацан смущенно отворачивался ото всех, и пошловатенько улыбаясь, проскользнул мимо Боксера.

    - Просыпайся, сынок, мы уже дома! Нам выходит на следующей остановке,- растолкала укачавшегося Пацана мать.

    Он и не заметил, как уснул, положив голову ей на плечо, в переполненном автобусе. Мать встала, пытаясь проложить дорогу к задней двери. Пацан полез за ней и вздрогнул, ему показалось, что он обмочился во сне. Он похолодел в предчувствии позора. Но это было что-то другое...

    - Пока ты спал, с нами в автобусе знаешь, кто ехал?- спросила мать, когда их вытолкали из автобуса на грязный снег.

    - Кто? - отозвался сонный Пацан, мучившийся другим вопросом.

    - Ваша классная руководительница - Ирина Михайловна. А ты даже не проснулся, так крепко спал,- болтала мать в радостном возбуждении, что больничная эпопея ее любимого сыночка кончилась, и он никогда не покинет ее. - Что тебе снилось? Ты шипел во сне на кого-то.

    - Не помню...

    - Ирина Михайловна, правда, сообщила неприятное известие. В вашем классе какая-то девочка умерла от заражения крови. Я не запомнила, как ее фамилия. Что-то птичье... - рассказывала мать.

    - Ластчока? - почему-то сразу назвал Пацан.

    - Да, точно.

    - Мне приснилось, что Ластчока жива,- угрюмо сказал Пацан. - Она не должна была умереть.

    Мать странно посмотрела на него. Они уже подошли к дому.

    - Это Бог решает, сынок. Несчастная девочка. Так жаль ее.

    Пацан приуныл, но вдруг вспомнил что-то и воскликнул:

    - Мам, а персики у нас дома есть?

    - Да ты что, сынок, какие персики? На дворе зима.



               

                ГЛАВА Х.
               
                "Если есть у него Ангел-наставник, один из
                тысячи, чтобы показать человеку прямой
                путь его. - Бог умилосердится над ним и
                скажет: "Освободи его от могилы; Я нашел
                умилостивление".
                Книга Иова. Гл.33, 23-34.

    - Ты спать собираешься? - ворчливо спросил Сварной Боксера незадолго до отбоя. - Ну, ты даешь!

    - Да, а что? - не понял подоплеки вопроса Боксер, обычно не нарушавший режим больницы.

    - Я бы перед операцией ни за что не уснул,- заныл Сварной,- для меня, наверное, операция важнее, чем для тебя. Ты еще по молодости лет не ценишь ответственности события. Или - действительно - счастливый человек? На душе кошки не скребут?

    - Скребут, конечно,- вник Боксер в смысл рассуждений Сварного,- но я к этому отношусь философски, как к неизбежности, нельзя же переживать из-за того, что завтра обязательнос будет восход, а вот снег, может, будет, а, может, нет. И потом - для тебя операция - это возможность избавиться от назойливой боли, поэтому ты ждешь операционного дня с таким нетерпением.

    - Счастливые люди, ни о чем не переживают,- занудливо позавидовал молодежи Сварной.

    Спокойный, как слон, Боксер уснул, едва коснувшись головой подушки, зная уже, что если поддерживать беседу со Сварным, то она протянется до утра. Засыпая, он старался не думать о предстоящей операции, о дурацких приметах, на которые обращают внимание мнительные люди. Как раз накануне у него из рук выпало и разбилось любимое казахово круглое зеркальце. Это было именно то зеркальце, которому впервые поверил прооперированный Казах. Боксер ненароком взял его с подоконника, где оно постоянно находилось последние дни, еще не зная толком, что собирается делать: то ли переложить его куда-нибудь, то ли посмотреться; и вдруг оно выскользнуло у него из рук и, ударившись о пол, покрытый затертым линолеумом, разлетелось на мелкие кусочки.

    Суеверный Боксер чертыхнулся, зная, что это нехорошая примета, но отмахнулся от наваждения, успокаивая себя тем, что пучок черной энергии мог быть направлен не на него, а на Казаха, ведь ему принадлежало зеркальце.

    "Не трюмо же в конце концов разбилось. Наверное, это старая цагнка, пытается влиять на меня",- решил Боксер, и на этом успокоился.

    С помощью тапочка он попытался сгрести осколки в кучу, чтобы как-то расправиться с ними, замести следы. В этот день опять дежурила легендарная Маруся, и не миновать бы Боксеру шумного скандала, раз попавшему в черный список сварливой бабы.

    Боксер тревожно уснул, беспокоимый безответными вопросами о болевом пороге человека. Почему встречаются типы, могущие вытерпеть запредельные пытки? Как одолеть боль? В чем секрет? Снова и снова он задавал себе эти вопросы, напуганный рассказом Сварного о бедолаге, двинувшемся рассудком во время операции под местным наркозом.

    Мысли витали в воздухе, стимулируя материализацию видений, что мешало утихомириться в забытьи. Боксер удивленно вскидывал брови, тем более что какой-то странный парень, которого он не встречал ранее, окончательно поражал его, отвечая на все вопросы. "Может быть, он знает секрет бытия?" - и это удивление мешало толком заснуь, Боксер постоянно просыпался, поворачиваясь на тихий, вкрадчивый голос собеседника, сидевшего на спинке его кровати.

    "Кто это?" - мучился вопросом Боксер, и пытался рассмотреть черты лица шептуна, но как только он оборачивался к нему и вглядывался в его физиономию, чтобы идентифицировать таящегося пришельца, а ему казалось, что он должен был быть знаком с ним еще до этой беседы, иначе почему же он вообще разговаривает с ним, то парень пропадал, неуловимо растворяясь за спиной Боксера или чуть выше, над его головой. Диалог, таким образом, прерывался, ответы на животрепещущие вопросы улетучивались, а так как в ответах был заинтересован Боксер, а не его неуловимый визави, то Боксер очень тяготился этими недомолвками и, выслушивая ответы, безнадежно боролся с искушением, чтобы опять не повернуться лицом к странному молодому человеку, явно пытавшемуся помочь Боксеру выдержать предстоящие удары и самому остаться в тени, сохранить инкогнито. Тяга к определению личности скрытного помощника и смутное предчувствие того, что он уже раньше встречал его, мешали Боксеру сосредоточиться на нейтральных по форме и незамысловатых по сути ответах.

    Наконец, Боксер, решив, что, может быть, мистический собеседник сам раскроется, отважился спросить:

    - Вы - дядя Петя?

    - Нет, я его двойник,- усмехнулся молодой человек, и Боксеру показалось, что, улыбаясь, он сверкнул круглыми стеклами очков в металлической оправе. Боксер заметил периферическим зрением, что пришелец был одет в какие-то необычные одежды явно неевропейского стиля: какое-то невиданное кимоно-распашонка с крыльями серого унылого колорита под цвет основному тону клиники.

    "Не знаю я никаких очкариков! - взбеленился про себя Боксер. - Но почему же меня не покидает ощущение, что я уже раньше встречался с этим типом?" А потом Боксер окончательно запутался: "Какой дядя Петя? О чем это я его спрашиваю? У меня нет никаких дядь Петь! При чем здесь дядя Петя? Откуда ему все известно о болевом пороге? Ничего не понимаю!"

    - Но ты же хотел узнать тайну боли. Для чего она дается человеку? Почему она преследует его? Что это? Наказание свыше? Или случайная напасть? Где ее предопределение? - в своем успокаивающем стиле сыпал очкарик (или не очкарик?), как по-писанному.

    - Ты тоже лежишь в хирургической стоматологии? - невпопад спрашивал Боксер.

    - Да, конечно,- отвечал дяди Петин двойник.

    - А Казаха ты знаешь? - упорно лез Боксер, а сам пытался опять определить личность собеседника.

    - Конечно, знаю. Я ему тоже помог,- признался таинственный очкарик.

    - А что ему туго пришлось? - полюбопытствовал Боксер.

    - Да, Казах попотел... Но теперь он попрет вперед, упрямый, как бык,- взмахнул крылами в сторону мирно сопевшего Казаха пришелец.

    - И Десантника знаешь? - допытывался Боксер.

    - Знаю. Это твой приятель из палаты челюстных...

    - Ему сразу пять зубов вырвали без наркоза. Как он вытерпел? - поинтересовался Боксер.

    - У него, во-первых, снижен болевой порог в результате кармической раскладки компонентов... Но это тебе трудно понять. Поймешь сам со временем, если захочешь. Я не буду вдаваться в объяснения. Ты еще неподготовленный собеседник. Тебе надо побольше читать специальной литературы. А во-вторых, Десантник многого добился тренировкой воли.

    - Тренировкой воли? - переспросил удивленный Боксер, плутавший в незнакомых терминах, употребляемых очкариком (или не очкариком?). - Но он ведь производит впечатление очень благодушного человека, этакого безобидного тюфяка.

    - Это не так,- возразил неуловимый собеседник,- у него есть элелменты истинной доброты и доверчивости. Но он владеет техникой волевой концентрации. Если знать эти секреты, то можно не чувствовать боли, а на высокой ступени обладания можно вытворять и более эффектные чудеса, например, выводить из строя врагов или соперников, не приходя с ними в боевое соприкосновение.

    - Не может этого быть! - не поверил Боксер, считавший, что он что-то понимает в рукопашных схватках.

    - Пока можешь не верить. Не всем дается сразу. Дело в том, что ты по сути очень рациональный человек. Тебе для веры нужны физические ощущения, а истинной веры и истинного знания можно достичь только умозрением и созерцанием. Вы почти все в клинике здесь такие. Если в данный момент ты не чувствуешь физической боли, то для тебя ее не существует вовсе, и ты говоришь: "Боли нет!". Но затем к тебе приходит боль-наказание, сначала она зудит, нудит, надоедает, отвлекает, потом свербит и наступает и затем корежит и побеждает, и тогда ты говоришь: "Да, боль, оказывается, есть!". Так есть боль или нет на самом деле? Если ты ее ощущаешь, то это не значит, что  ее не существует. Парадокс заключается в том, что боль существует всегда, даже тогда, когда ты ее не ощущаешь. Для тебя и смерти нет. Ты жив, тебе не хочется удмать о смерти, она сейчас далеко от тебя, но это не значит, что ее нет, она есть всюду и везде, и она - нигде.

    "Хорошо объясняет, очень доходчиво,- подумал злящийся Боксер. - Ничего не понять."

    - Кто не понимает, тот ничего не поймет,- парировал незнакомец в сером.

    - А кто не понимает, но хочет понять? - спросил Боксер, обладавший способностями к аналитическому мышлению и иронией. "В другое время я бы его замучил ироническими подколками, но сейчас почему-то я настроен на мистический лад",- мысленно добавил он, чтобы не обижать очкарика, пока тот не выдаст тайну борьбы с болевым порогом.

    - Кто хочет понять - не обязательно поймет, поймет тот, кому дано понять в результате комбинаций генных кодов, то есть, кто понимает изначально, лишь пробуждаясь от немоты,- изрекал очкарик (теперь точно очкарик - такой умный).

    - О, как замысловато,- не выдержал Боксер такой жестокой философии. - Так - конкретно - я пойму или нет?

    - Ты поймешь,- подтвердил двойник неизвестного дяди Пети. - Если не сейчас, то в свое время. Не торопись. Всему свое время.

    - Если мне дано понять, но я все-таки не понимаю, что я должен делать? Значит ли это, что мой учитель выбрал неправильную методику? - не унимался Боксер, любивший все раскладывать по полочкам пересчитанных углов памяти.

    - Нет, это ничего не значит. Никаких методик не существует, это все ваши выдумки,- вежливо возразила серая персона, косвенно подтвердив свое иноземное происхождение, что сразу уловил Боксер. - Я дам тебе рекомендацию, будешь ей следовать, вот и вся тайна, без всяких методик и усложнений. Если чувствуешь, что к тебе подкрадывается чужеродная боль, то есть боль, причиняемая тебе посторонним вмешательством, и ты не в силах совладать с ней, а она уже переступает твой болевой порог, готовая покарать тебя, то тебе нужно поступать следующим образом: выдыхай сквозь сжатые зубы со свистом, произнося слов "Ос".

    - И я смогу выдержать любую боль? - опять с недоверием вопрошал Боксер, понявший, что до тайн волевой концентрации он еще не дорос, и ему даруется какой-то упрощенный вариант.

    - Да, ты не дашь боли победить тебя,- тихо подтвердило серое инкогнито и растворилось во тьме, так ничего и не объяснив толком.

    "Только воду намутил",- недовольно подумал Боксер и не успел расслабиться без снов, без мыслей, без предчувствий, как за плечо его потрясли.

    - Рескоб, Рескоб, просыпайтесь, вставайте, идемте за мной,- будила его Коротышка, дежурившая во все ответственные для палаты И.О.В. дни.

    Боксер открыл глаза и увидел перед собой маленькую медсестру-автомат, выглядевшую в этот ранний час до неприличия свежо в своем высоком накрахмаленном сестринском колпаке и с каким-то списком в руках.

    - Кышьрок, я не Рескоб,- улыбнулся Боксер, вступивший в новую игру с реестром в руках Коротышки по неизвестным ему правилам.

    - Какая разница - Рескоб, Ресков? - а клизму ставлю всем одинаково,- не сдавалась Кышьрок, плохо знавшая легких больных.

    "Значит, я теперь Боксер,- смирился Боксер,- а ты все равно, как была Коротышка, так ею и останешься. Кышь, рок, кышь, рок. Это мне дяди Петин двойник объяснил."

    - Я тебя специально чуть раньше разбудила,- объяснила семенившая за Боксером по больничному коридору Коротышка, безусловно бывшая на редкость хорошей, исполнительной медсестрой,- пока все спят, туалет свободен, к операции подготовишься. Давай сначала тебе сделаю, потому что у меня еще одна больная есть, тоже на операцию, пожилая женщина.

    Она привела Боксера в процедурную и положила его на бок в неприличной позе. Когда струйка воды хлынула в прямую кишку смущавшегося Боксера, и он, впервые испытавший это издевательство, уже запросил пардона, в процедурную ввалилась малозлобная с утра Маруся и стала приставать к Коротышке с проблемами своего авторитета.

    - Маруся, но ты же видишь, я занята,- осадила ее Коротышка, единственная в отделении, кто осмеливался перечить скандальной уборщице. Маруся и не думала выходить, она стояла и рассматривала мужской зад, унижая черносписочника стыдом, а Коротышку провоцируя на словесную перепалку.

    - Так, все,- скомандовала Коротышка, не обращая на Марусю внимания, как на мебель,- пока свободен, находись на своем месте, тебя позовут. Смотри, не вздумай на завтрак идти, тебе теперь кушать нельзя. Ничего, потерпишь.

    Больничное утро - самая напряженная часть дня, хлопают двери, с морозца входит медперсонал, снуют больные, громыхает ведрами у лифта раздатчица. Вместо Боксера на кухню за кашей и чаем пошел Десантник. Коротышка обошла все палаты, ставя уколы, затем еще раз прошлась уже с таблетками и хлористым кальцием. Так пролетел час.

    В палату вошла Наша Женщина.

    - Готов? - сходу спросила она у Боксера. - Пошли... Казах уже встает?

    - Да, встает, в туалет уже сам ходил, не любит судно. Курить пытается,- рассказал Боксер.

    - Курить? Во дает! Ничего, скоро ему повязку сменим, поменьше сделаем, на человека будет похож,- было заметно по внутреннему напряжению, что Наша Женщина находится в боевой форме в противоположность расслабленному Боксеру.

    Операционная медсестра скомандовала Боксеру: "Раздеться!". Он повиновался, ежась от холода. "Ложись сюда!" - последовала следующая команда. Боксер успел разглядеть только два операционных стола, приготовленные инструменты в страшном количестве, очень похожие на слесарные, только никелированные, и слепящий свет специальных бестеневых ламп. Ноги его охомутали резиновыми жгутами.

    - Потерпи, укольчик,- сказала операционная медсестра и сделала ему внутривенный, после чего связала и руки.

    - Считай до восьми,- последовала новая команда, и лоб Боксера зафиксировали следующим жгутом. Но он улыбнулся, потому что при счете "восемь" привык вскакивать с ринга.

    - Улыбается? Значит, все будет нормально,- сказала вошедшая Наша Женщина, упакованная в голубой халат и шапочку. Из-за марлевой повязки виднелись только ее небесные глаза, обдававшие холодом.

    Боксер провалился в глубокую наркотическую дрему без сна. Мозг сопротивлялся временной смерти, вызывая из своих закоулков и закутков образы, готовые соединиться в акте сновидческой пьесы. Но все опять провалилось в черную пустоту ослепленности, оживляемую лишь звуковым вмешательством аппарата искусственного дыхания, бряцанием металлических инструментов и командами Нашей Женщины и ее переговорами с ассистирующей ей докторшей Мертваго, палатной врачихой челюстных, очень сильной физически женщиной. Это она удалила Десантнику пять зубов за полчаса после нагоняя полученного от Профессора за то, что просмотрели нагноение в месте перелома.

    Пролетело еще два часа. Мозг Боксера смирился с чернотой ослепления, бросив тело в состоянии полутрупа. Но его охранял повадившийся очкарик, похожий на птицу в своем странном одеянии. Он ничего не говорил и не выражал своим скорбным видом. Какой смысл говорить с мертвым? Он ничего не осознает. Однако очкарик каким-то образом общался с Боксером, обмениваясь с ним информацией с помощью взмахов крыльями, словно вызывая его на другой, невербальный, уровень обмена информацией. Боксер был не готов к приему таких сигналов, когда не видно ничего в сплошной темноте, невозможно разглядеть глаз собеседника, к тому же он еще и молчит. Здесь надо, как бы, догадываться о смысле. Но нельзя и переспросить для получения подтверждения. Боксеру показалось, что взмахи крыльев очкарика имеют болезненную вялость.

    Внезапно слух Боксера стал прорезываться, сигнализировать, он уже начал более отчетливо воспринимать фразы, металлический перезвон инструментов сделался назойливым. Мозг сбрасывал с себя наркотическое оцепенение и первым делом дал команды мышцам на подтверждение жизнеспособности. Боксер шевельнул пальцами ног и получил в ответ сигнал: "На месте!". Попробовал подвигать пальцами рук, реакция была: "На месте. Скованы!". Хуже дело обстояло с лицом. Не поступала информация на запрос: "Сохранилось ли зрение!". Самое ценное - это зрение. Остальное (потери, деформации, частичный ущерб) можно пережить. Глаза невозможно было открыть. Ватная темь грозила вечным наказанием. Не получив ответа, мозг включил сигнал "Тревога!". Началась паника. Боксер скрестил пальцы ног и рук, попробовал крепость жгутов. Не хотелось сдаваться без борьбы, в мышцы вернулись болевые ощущения. Мозг продолжал усиленный анализ ситуации, поступили новые беспокоящие сигналы: "Что с носом? Такое впечатление, что носа нет! Почему рот в оскале? С лицом творится что-то страшное!". Вразумительных ответов не было. Боль накатывалась волной. Удалось разведать, что нос разрезанти частично поднят, но хрящ и кость на месте, хотя и повреждены. Боль становилась нещадной, Боксер вспомнил байку Сварного о несчастном, свихнувшемся от боли, и решил: "Живым не сдамся!". Он сжал скрещенные пальцы  ног и, уперевшись пятками в клеенку операционного стола, приподнял таз.

    - Очнулся, шевелится,- различил он голос операционной медсестры.

    - Наркоза не хватило. Не рассчитали. Заканчиваем... - частично уловил Боксер фразу Нашей Женщины.

    Сознание стало ясным, как до операции. Боль измывалась во всей своей красе. "Хорошо, что они не долбят уже,- подумал Боксер,- нет, я бы не выдержал. Слабак." Чтобы отвлечься от тотальной боли, он снова испытал крепость жгутов на ногах. "Крепко",- понял он. Тогда он решил издавать какие-нибудь звуки, чтобы было не так скучно терпеть боль. Нелепо мыкнул, и сам понял, что получилось плохо. Рот освободили, но верхней губы как будто не существовало, как отрезали. "Эти мелочи (верхняя губа, нос, глаза) только в панику кидают, а с болью становится еще труднее",- вывел заключение Боксер. Собрав остатки мужества, он злобно по-змеиному произнес на выдохе: "Ос-с-с..."

    - Что он говорит? - различил он голос Нашей Женщины. - "Нос" что ли?

    - Не знаю. Наверное,- ответила ей докторша Мертваго.

    "А где этот чудик? - подумал Боксер об очкарике. - Обещал помочь и куда-то запропастился." Болевая волна однако прошла легче, и Боксер это отметил. И вдруг отчетливо услышал мягкий шепот в ухо: "Я здесь. Я никуда не делся. Благодари Бога, что тебя не зарезали тупым ножом безразличья."

    "Что-то меня слепота беспокоит",- пожаловался Боксер. "Все будет хорошо с тобой, я же обещал. Все будет хорошо с тобой, когда ты увидишь свет",- сообщил вездесущий и всезнающий очкарик. "А когда я его увижу?" - не унимался Фома неверующий. "Все будет хорошо когда-нибудь",- шептал чудик. "Когда-нибудь! Эк, сказанул! Мне сейчас плохо! Боль невыносимая!" - сопротивлялся Фома. "Я же говорил, что все будет хорошо. Всему свое время. Все-все будет хорошо. А ты как думаешь?" - поинтересовался добровольный помощник. "Я думаю тоже так, но не всегда. Но всегда прав. Правда?" - хотелось сказать Боксеру. "Правда-правда",- усмехнулся ангел и сместился.

    "Он меня так загипнотизирует. А мне нужно бороться с болью",- пронеслось в мозгу. Боксер еще несколько раз злобно произнес, пугая Нашу Женщину: "Ос-с-с..." Ему полегчало, изредка он обращал внимание на долетающие выпуклые фразы:

    - Трубки давайте...

    - Зашивайте...

    - Гипс....

    - Потерпи, родной. Все уже...

    - Ну, все, каталку давайте...

    Руки и ноги освободили от жгутов, на лице горела гипсовая маска, угрожая раскалиться до температуры кипения, не терпелось вдохнуть сквозь вставленные резиновые трубки. Боксер с облегчением пошевелил онемевшими членами и решил провесит эксперимент: открыть глаза,- и увидел красную пелену. По звукам он догадался, что к операционному столу подкатили каталку, и, как ему показалось, сказал одной нижней губой без помощи помертвевшей верхней губы:

    - Я сам...

    Но его никто не понял, увидели только, как он уперся левым локтем в стол и попытался спустить ноги. Упал, как подкошенный, от боли, начали болеть мышцы после наркоза.

    - Куда? Куда? - раскудахталась Наша Женщина. - Ишь ты - сам.

    Женские руки, вцепившись клещеобразно, переложили Боксера  на каталку, и операционная медсестра покатила ее к выходу.

    - Куда - вперед ногами? - опять крикнула Наша Женщина, и каталку вернули, маневрируя вокруг операционного стола.

    "А почему нельзя - "вперед ногами"?" - недоумевал Боксер, отвлекая воспаленный от боли мозг посторонними вопросами. И сам себе ответил: "Вперед ногами выносят трупы". "А действительно - боль уменьшилась. Даже гипс вроде стал остывать",- отметил он.

    Каталка с ничего не видевшим Боксером выехала в коридор. "Кто же ей (операционной медсестре) поможет меня выгрузить на кровать?" - подумал он.

    Но все обошлось. Сварной с Десантником ловко помогли медсестре выгрузить Боксера на кровать. Жестокие волны боли отступили, осталась одна ноющая подлость. "Как светло в палате!" - последнее, что мелькнуло в мозгу Боксера, и он уснул, настойчиво сопя сквозь резиновые трубочки.



                ГЛАВА XI.

                "О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в
                дни, когда Бог хранил меня..."

                Книга Иова, Гл.29,2.


    Боксер проснулся через два часа. Был тихий час. Казах и Сварной отдыхали после обеда. Койка Пацана пустовала второй день.

    "Слава Богу, вижу свет",- первое, что подумал Боксер. Острота зрения упала процентов на 70. Все по-прежнему виделось сквозь пелену, хотя она перестала быть кроваво-красной; об углах предметов можно было только догадываться, исходя из предыдущего опыта.

    "Я привык к боли, как же мне привыкнуть к своему новому положению? Ходить на ощупь? А если я захочу в туалет, а я захочу таки, мне - что? - судно просить. А вдруг не дозовешься медсестры? А если она еще злобную Марусю попросит под предлогом, что занята сама, что я должен буду делать? Маруся специально будет тянуть, чтобы я опозорился, мстительная женщина. Нет, не нравится мне эта беспомощность. А как я буду кушать? Катастрофа! Сколько я смогу выдержать без еды? Дня два. Пить надо, без этого нельзя. Пить - значит, в туалет надо потом идти. В судно не смогу. Хватит с меня боли, еще и униженье терпеть. В туалет идти - так только по стеночке. Дышать неудобно сквозь эти трубочки. Верхняя губа не шевелится. Сплошные мучения. Я теперь понимаю Казаха. Гипс стягивает кожу. Кость, поврежденная, ноет. Мышцы болят, как будто их залили кислотой. Все плохо. Уснуть - скорей уснуть."

    Даже мысли стали отрывочными, полубредовыми, бессвязными; мир воспринимался через фокус боли, и только спасительный сон скрашивал одноцветье. Выбрав этот способ бегства от боли и реальности, Боксер забылся на неконтролируемое время без грез и шевелений, просто окунувшись в беспамятство, как нырнувший в омут.

    Он проснулся, когда сумрачный зимний день заштриховал заоконный пейзаж бесконечными тенями деревьев и наляпал кляксы ворон на грязном снегу. Кто-то сидел рядом с ним на его собственной койке, нагло попирая его хозяйские права, костлявым задом прикасаясь к - по привычке - его, но чужому - по ощущениям - телу. Ласковые движения, удивляя притаившуюся боль, скользили по подбородку, спускались на шею и грудь; капля теплой воды сбежала от намокшей ватки по ключице к плечу, щекоча и волнуя. Боксер нехотя открыл глаза, борясь со свинцовой тяжестью опухших век, чтобы удостовериться, что это не сон, и преждевременно спугнул дрему.

    Он увидел-узнал Буратино. Отметил, что ей сняли убожившую ее повязку, и Буратино превратилась из легкомысленного больничного придурка в наглую и самоуверенную деваху с нежно-розовой пленочкой на кончике носа. Она была занята тем, что смывала влажным тампончиком потеки крови на послесмертной (в наступившей второй жизни) маске Боксера, прочерчившей преступные следы от резиновых трубок, вставленных в ноздри, вниз по шее до самой груди.

    "У нее очень нежно получается,- подумал примеривший маску,- вот уж кого не ожидал увидеть на дне. Буратино! Вот удивила!" Он досадовал на сковавшую беспомощность: ни сказать чего, ни улыбнуться, ни даже хмыкнуть. Все-таки попробовал улыбнуться, но вышло коряво, верхняя губа не слушалась, осаждая брешь в маске измором, а нижняя губа жалко скривилась. Буратино несказанно обрадовалась, что разбудила заботой неживое чучело в гипсовой маске, и оно чудесным образом заморгало. Вытирание кровавых дорожек выходило у Буратино довольно эстетично, она театральным жестом отжимала тонкими пальчиками в очередной раз порозовевшую ватку в пиалушке с водой и после этого отбеленным кусочком уничтожала улики. Лицо ее светилось горделивой улыбкой сытой женщины, ритуально рисующей привычный эскиз самца. "Способная девочка,- подумал Боксер,- никогда бы в жизни не разглядел в коричневых бусинках глаз хулиганки влажный зов инстинкта". Буратино закончила процедуру и мягко вытерла шею и грудь Боксера вафельным больничным полотенцем в бурых пятнах.

    - Я думала, ты стонешь от боли, как та женщина, которую вместе с тобой оперировали, она со мной в одной палате лежит, а ты сопишь себе тихо. Я уже испугалась: не умер ли? А потом смотрю: грудь поднимается, значит - дышит. Нагнулась и слышу, как ты сопишь через трубочки. Мне тебя жалко стало. Смотрю - кровь запеклась. Вся шея в крови.

    - Вот и тебе заботливая сестричка нашласб,- улыбнулся Сварной впервые за последние две недели.

    - Как ты? Нормально? - спросил Казах. - Мне тоже - видишь? - повязку поменяли, маленькую сделали. Если нас вместе выпишут, ко мне домой поедем, в гости. Ко мне мать сегодня приезжала, казы^ (прим. казы - конская колбаса по казахскому рецепту) привезла. Жалко, что ты ешь ничего. Может, хочешь чего-нибудь.

    Чучело в гипсовой маске отрицательно помотало головой.

    - Да, в самом деле, поешь,- вспомнил Сварной. - Тут к тебе раздатчица приходила, как узнала, что тебя прооперировали, обед принесла. Все пекутся о тебе, пользуешься успехом у женщин.

    - Я к тебе завтра приду, покормлю тебя,- пообещала Буратино,- чтобы ты с голоду не умер. А сейчас давай я тебя сладки чаем попою.

    Буратино помогла Боксеру приподняться, поддерживая его голову, и сумела влить несколько чайных ложек жидкости в безжизненное отверстие под гипсовой маской.

    Боксер осознал, что такое беспомощность. Пока лежишь без движений, притаившаяся боль выжидает момент для атаки, и стоит шевельнуть ногой, она - тут как тут - заполняет нервное пространство тела. С мышечными болями, появившимися после наркоза, еще как-то можно было справляться, изучив их повадки и тупые броски. Но то, что творилось с лицом, не поддавалось аналитическому усвоению. Стоило двинуть верхней губой, как затем требовалось длительное забытье, чтобы отодвинуть боль. Глаза тоже лучше было фиксировать в прямолинейном положении, потому что любой поворот глазного яблока доставлял неприятности. Чучело потрогало маску, изучая сначала осязательно свой новый облик, чтобы потом было легче привыкнуть к нему. Дотрагивание до гипсовой маски не причиняло боли, тогда оно осмелело и приблизилось к носу. Ничего. Маска зыкрывала крылья носа и заканчивалась. Оно дотронулось до ноздрей и торчавших из них трубочек - кольнуло и потекли слезы.

    Боксер взял с тумбочки зеркало и всмотрелся в то, что отобразилось. Узнал себя лишь по волосам. Испугался, увидев кровавые белки. Осмотрел ноздри, где кольнуло. Иззапекшегося кровавого кольца высовавались трубочки из красной резины. Догадался, что колящая боль проснулась после прикосновения к швам. На чужеродную верхнюю губу даже смотреть не хотелось.

    В палату вошли Десантник и Таксист.

    - Вот это да! - воскликнул Десантник и сделал круглые глаза. - Сильно тебя обработали! 

    - Ничего, мужайся,- прошипел Таксист, присевший на край кровати. - Мне бы твои годы. Я в это время на фронте рулил. А у тебя заживет как на собаке. Подумаешь: новый нос сделали. Мне самому через пару дне шины снимают. Профессорский обход будет и скажут, как челюсть срослась.

    - Мне гной почистили и опять шины поставили,- сказал Десантник. - Теперь будем с тобой соревноваться, кого раньше выпишут.

    - Ну, брякнул, помело: выпишут,- возмутился Таксист,- ему теперь всю задницу пенициллином исколят. И на ночь еще скажут: давай демидрол с анальгином всадим. Ну и внутривенных добавят - горячих уколов. Он еще взмолится, помяни мое слово. Настрадается от этих уколов, скажет: уж лучше еще одну операцию перенести.

    - Ерунда эти уколы,- вставил свою реплику опытный Сварной,- пенициллин - это мертвому припарки. У него организм молодой, он и без уколов выкарабкается. А уколы - сам знаешь,- если Коротышка делает, у нее рука очень легкая, а кто-нибудь другой - из молодых - ничего не поделаешь - придется терпеть.

    Боксер устал от консилиума, устровенного ветеранским советом, но успокоился тем, что его будущее было детально обрисовано и не представлялось таким уж пугающе мрачным. Когда все разбрелись по закрепленным местам, герой дня решил, что настало время подумать о своих естественных надобностях. Выстроил целую логическую стену: в туалет надо идти рано или поздно - лучше идти рано, чтобы не опоздать,- в судно сходить не сноровки, поэтому лучше добраться до туалета в другом конце коридора,- чтобы выполнить этот приказ, нужно собрать остатки сил и волю в кулак. Чем больше концентрировался на этом вопросе, тем выше выстраивалась логическая стена, пугая своей непреодолимостью. Тогда резко сказав: "Пора!" - он скинул ноги с койки и встал, опережая болевой накат. Импульса хватило даже на то, чтобы одеться, но на пуговицах куртки терпение иссякло.

    - Эй, ты куда? - удивился Сварной, потревожив дремавшего Казаха, приподнявшегося на окрик.

    - В туалет,- нечленораздельно ответил Боксер.

    - А что молчишь? Я Марусе скажу, чтобы судно принесла. Ты же не дойдешь. Ослаб.

    - Я сам...

    - Во упрямый. Ну, давай, я тебя отведу.

    Боксер пошел по полутемному коридору, почти ничего не видя, но упорно продвигаясь вперед вслед вытянутой руке, скользившей по крашенной панели, высчитывая остаток пути до цели по дверным проемам палат. Сварной придерживал сзади за талию бредущее чучело и сам, неуклюже семеня, чтобы не зацепить ноги Боксера.

    - Ресков, Ресков, вы куда? Нельзя вставать после операции,- вскочила со своего наблюдательного поста Коротышка. - В туалет? Почему не позвали? Вам бы судно принесли.

    "Какой я тебе Рескоб-Ресков,- подумал со злостью Боксер,- дождешься от вас помощи."

    Он упорно продолжал свой путь, не останавливаясь. Если бы он видел все, как раньше, очень бы удивился вытянувшемуся лицу Маруси,- идет привидение в маске, худое, как скелет, в одной синей больничной куртке нараспашку, на голое тело.

    Все прошло довольно удачно, с минимумом боли и усилий. Боксер по-детски радовался, как будто совершил достойный подвиг.

    "Теперь можно уснуть со спокойной душой",- расслабился он.

    - У тебя что-то с головой не в порядке,- отвлекал его Сварной. - Да я бы после операции и ногой не пошевелил. Лежи себе и кричи: "Сестра!" Обязаны помочь и все.  В ты поперся в туалет.

    "У меня комплекс, наверное,- Сварной прав,- размышлял Боксер,- в детстве наказывали стыдом, теперь это отражается."

    Все началось с детского сада. Однажды он плохо вел себя, на взгляд молоденькой воспитательницы. Катался по полу, как припадочный, при этом все время норовил рассмотреть снизу, что у нее находилось под юбкой. Когда Эмма Викторовна зашла в туалет, дерзкий ребенок ворвался туда, спугнув ее при иполнении... Терпение воспитательницы лопнуло. До конца дня шалунишка стоял  в углу наказанный. Ко времени прихода матери бедный мальчик все еще стоял в углу и отчаянно боролся с позывами на дефекацию. Посуровевшая Эмма Викторовна не реагировала на его хнык: "Притворяется, что хочет в туалет". Ребенок вздохнул с надеждой, увидев мать. Но пытка продолжалась: Эмма Викторовна в подробностях описывала проделки сорванца. Сплетницы прервал дикий рев: произошло то, что и должно было случиться. Мать испугалась, что ее будут ругать за пачкотню и принялась подручными средствами убирать "детскую неожиданность". Эмма Викторовна опасалась упреков родительницы за то, что не разрешает ее чаду посещать известной заведение, а отпрыск орал, чтобы наказание не превратилось в побои. Для всех троих наилучшим исходом было разойтись в разные стороны и, как можно дольше, не видеть друг друга. Мальчика стыдили до тех пор, пока у него не началась истерика.

    "Нужно трезво оценить обстановку,- подумал Боксер,- я сейчас занимаюсь самоуспокоением, думаю, о чем угодно, чтобы только отвлечься от своего тяжелого состояния. Не хватало еще того, чтобы мне мыслить стало больно. Наверное, это последняя функция моего организма, которая не доставляет мне страданий, и поэтому я стараюсь не сосредотачиваться на западне, в которую угодило тело. Стоит реально посмотреть на факты, и я окажусь в депрессии, аналогичной той, от которой мучается Сварной. Разница в том, что он бежит от нее при помощи морфия, а я пока еще отвлекаюсь более простыми нехимическими способами. Конечно, это тоже один из вариантов бегства от действительности: думать о хорошем и нейтральном, когда погружен в сплошной мрак, боль и безысходность. Самообман. Насколько это мне поможет? Забыться на время? Доза морфия помогает Сварному только на один на день. Тот же тупик."

    Мысли заплетались, как язык у пьяного.

    - Трезво оценить твое самочувствие, дорогой, могу только я,- ехидно произнес мерзкий тип по фамилии Ки-Майкин, сдиевший за столом Коротышки, которую он нагло прогнал.

   Ка-Майкин, как всегда, был в мятом колпаке непонятного цвета, нахлобученном "пирожком". Он что-то записывал шариковой ручкой в истории болезни Боксера.

    - Ты уже выпил микстуру "Амброзия Сократа"? - ухмыльнулся он.

    - "Амброзия Сократа"? - переспросил Боксер, ошарашенный наитием повторения событий. - Это - что? - яд? Но Сократ ведь сам искал смерти, а я жить хочу... И потом: его приговорил к смерти афинский суд, в котором одних судей было 550,- а меня-то за что? Кто меня приговорил? Это самоуправство! Я протестую!

    Ки-Майкин был чрезвычайно удивлен тем, что пациент не испытал страха. Вместо испуга больной раздувался от гордости быть причисленным к историческим личностям и еще что-то пытался возражать.

    - Меня удивляет отсутствие конвульсий,- важно изрек подлейший Ки-Майкин, скрывая в контексте подоплеку окончательной деморализации гадкого сопротивленца допущением перспективы летального исхода.

    - Мне вырастят новый нос на чистом месте. Причем здесь "Амброзия Сократа"? - возмутилась жертва самоуправства. - Цикута цикутой, а предупреждать-то надо.

    - Знаешь, сколько таких лоботрясов через мои руки проходит? Все будут возмущаться планами партии, это во что же моя работа превратится? - стремился поставить больного на свое место посвященный в тайны физиологии Ки-Майкин. - Никто не собирается тебе выращивать новый нос. Тем более - на чистом месте. Скажи спасибо, что тебе старый ампутировали. Мы тебе будем трансплантировать щупальце, совмещающее функции зрения, на место носа. Дышать будешь через рот. "Щупальце-глаз на месте носа" - это новая тема моей научной работы. Ты в курсе, что я претендую на государственную премию в области научно-технических изобретений?

    - А-а, не хочу! - заорал Боксер и ударил в предсмертном отчаянии садиста в белом халате пяткой в зубы.

    Наглая ухмылка исчезла с лица Ки-Майкина. Ослепительно белые зубы спрятались под тонкими губами. Нога Боксера погрузилась в ватную мягкотелость злобной марионетки.

    - Убил бы гада! - в кровавом азарте прорыдал Боксер. - Не попал, наверное.

    - Не убьешь,- посочувствовал ему грустный Казах,- бывает и хуже. У нас в степи Наша Женщина приговорила всех медиков к сожжению на костре. Профессора тоже. Все плакали. Повариха наша многодетная на коленях прощения просила. Так и сгорели, это точно. Теперь нельзя в аварию попадать.

    - Ничего. Не сгорят, так поджарятся,- равнодушно отнесся к этому сообщению Боксер, потрясенный коварными планами исчезнувшего Ки-Майкина.

    - Тут к тебе какой-то Гамаюн приземлялся,- вяло отозвался Десантник,- говорил, его Блок послал, будет вещать, а что вещать, не объясняет.

    - Гамаюн-Шмамаюн. Не знаю ничего,- огрызнулся Боксер. - Этот подлец Ки-Майкин меня на тот свет  собрался отправлять. Мне сейчас не до Гамаюнов. Чревовещатель. Будущее, я думаю, предсказывает. Какое будущее, братан? Этот козел мне "Амброзию Сократа" подсунул. Пей, говорит. Отравить хотел, подонок.

    - Что за Блок его послал, Гамаюна этого? - спросил Десантник простодушно. - Этот что ли? - "В белом венчике из роз - впереди Исус Хритос".

    - Этот-этот,- никак не мог остыть Боксер. - Ну, ты подумай: прямой дорогой к Блоку намеревался меня послать в "белом венчике из роз". Садист-самоуправец. Я бы там и с Блоком, и с Сократом встретился.

    - А других Блоков не было что ли? - спокойно допытывался Десантник. - Может быть, это какой-нибудь иной Блок? Коротышка ведь тоже тебя иногда переворачивает: Боксер-Рескоб. И этого тоже, видно, другой Блок послал: Блок-Колб. Блок из колбы. Что-то они там наверху перемудрили. Химики-аналитики. Но здесь теплится хоть какая-то надежда - "в белом венчике из роз". Если бы шансов не оставляли, то Блок (или Колб) бы написал: "В белых тапочках в гробу - ни гу-гу и ни бу-бу".

    - Ты считашь, что у меня еще есть шанс? - уцепился за соломинку Боксер.

    - Шанс есть, определенно,- подтвердил Десантник. - Нужно сражаться. Тряхнем этого Ки-Майкина. Интересно, что там из него посыплется? Мне кажется, что с ним в общем-то несложно справиться. Что-то от лукавого, что-то от наглого проходимца. На кого он похож? В белом халате - как Мертваго, врачиха нашей палаты челюстных. Да? Это не примета, они все здесь в белых халатах. Не отличишь. По зубам можно определять. Самый верный способ. Говоришь, ты ему по зубам съездил? Если попал, след наверняка останется. Плохо, если промазал. В следующий раз бей точнее. А еще лучше его укусить. По прикусу-то мы его быстро вычислим. Свой прикус-то ты узнаешь, я думаю. А-а, черт, забыл, тебе же маску налепили, кусать несподручно. Жалко мне Мертваго пять зубов выдрала. Я бы его сам укусил с удовольствием. Нужно все-таки послушать, что этот Гамаюн хочет сказать. Может, какая-то зацепка появится.

    - Где его искать, Гамаюна блудного? Не аукать же! И след простыл,- заволновался Боксер, возбуждаясь подаренным шансом. - Он ждать не будет. Если бюрократы его заволокитят - пропадет. Обидится - и не вернется.

    - Гамаюн вернется,- возник дяди Петин двойник, очкарик (или не-очкарик) в серой плащ-накидке. - Он же птица. А птицы любят возвращаться. Они цикличны. Прилетают на то место, где вывели птенцов.

    - У Гамаюна есть птенцы? - удивился Десантник. - Вроде на человека был похож...

    - Вы не поняли. Гамаюн обязательно вернется туда, где он уже вещал однажды,- растолковывал некто в сером. - Чтобы проверить, удался ли фокус. Ведь он вещает без обмана. А насчет птенцов - это я образно выразился.

    - Лишь бы не забюрократили,- вставил Боксер,- крысы бумажные.

    - Ждите сигнала. Пароль: "Венок из роз?" Отзыв: "Нет, я одел белую маску",- загадала таинственная персона и испарилась.

    - Кто это был? - спросил Десантник с любопытством.

    - Дяди Петин двойник,- машинально ответил Боксер.

    - Бред - дело добровольное,- согласился Десантник. - Я не знаю твоего дядю Петю, не видел, но этот парень несомненно тебя охраняет, значит, он твой ангел-хранитель. А вообще я тебе дам совет: борись с бредом, не дай ему воспалить твой мозг.

    - Ресков, Ресков, повернитесь, пенициллин вас сделаю,- разбудила Боксера Коротышка, погладив его по руке.

    - Коротышка - божья птичка - возвращается туда, где уже однажды сделала укол,- пробурчала сонная маска.

    - Что? Больно под гипсом? - не поняла ворчания Коротышка, ловко хлопнувшая иглой в ягодицу. - Повернись, в другую половину вколю анальгин с димедролом.

    - Божья птичка, как безболезненно ты клюешь человечину,- объяснился в любви загипсованный.

    - Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни,- пропела Коротышка и улетела.


 
                ГЛАВА XII.

                "Где путь к жилищу света, и где
                место тьмы?"
                Книга Иова, Гл. 38, 19.

    Уже через день Боксер почти безболезненно передвигался, через два - начал страдать нахлынувшей от дневного пересыпания бессонницей, через три - мужики в курилке у лифта предлагали ему закурить сигарету в качестве отвлекающего средства. Когда счет послеоперационных дней потерялся, последней досадой осталась больлв каменевших от пенициллина внутримышечных емкостях для инъекций. Верхняя губа начала оживать и подчиняться приказам, кровавые белки стали заметно желтеть. Тоскливая больничная жизнь возвращала оптимистические перспективы на выздоровление. Лишь ночью дышалось с трудом, одна из резиновых трубок переставала пропускать воздух, задыхавшийся Боксер просыпался и уже не мог уснуть.

    Осознав, что попал в цепкие лапы бессонницы, Боксер решил отказаться от дурацких уколов анальгина с димедролом: все равно не помогают. Шел в холодную продуваемую курилку и сидел там, философствуя в одиночестве, распугивая живых и мертвых гипсовой маской. Однажды попробовав, пристрастился к курению, превратив его в многозначительный ритуал. Это был один из видов самообмана. Старался выпускать сизые струйки дыма через резиновые трубочки. Появлялось ощущение, что нос прогревается. Ночью все равно удавалось пускать дым только через одну из трубочек. "Насморк, наверное",- думал Боксер. Наша Женщина предупреждала, что ни в коем случае нельзя простывать. Это равносильно получению новой травмы переносицы. "Всю мою работу насмарку пустишь",- предупредила она. "Насморк - и насмарку. Понял!" - подумал Боксер.

    Боксера беспокоило то, что его, казалось, забыли после операции. Никто не контролировал ход заживления. По его подсчетам пенициллиновая агрессия должна была скоро кончиться, и он оказывался в роли Сварного, у которого все лечение сводилось к пассивному ожиданию неопределенного конца.

    - Что ты волнуешься? - успокаивал его Сварной. - Подойдет время, и тебе снимут гипс, швы, тогда и считай, что до выписки рукой подать.

    - У меня кожа под гипсом начала свербить, и швы все время чешутся. Может быть, Нашей Женщине сказать? - пожаловался Боксер.

    - Чешется - значит, проходит. Это народная примета. Верная. Радуйся. Мне бы твои годы. У тебя, ясное дело, все и так заживет,- размышлял Сварной.

    - Завтра профессорский обход. Интересно, что скажет Профессор? - спросил Боксер.

    - Тебе-то что скажет? У тебя все понятно. Дней через десять после операции гипс снимают. Вот и весь сказ. Мне, вот, другое дело. Какие-то противопоказания. Что это? Я с ней завтра ругаться буду. Пускай выписывает. Это издевательство. У меня уже денег на "марфушу" нет,- возбуждался больной темой Сварной. - Она, как специально, это делает: и не оперирует, и не выписывает. Черт те что! Откровенно ничего не говорит. Все! Я уже настроился. Завтра этот вопрос буду решать.

    Профессорский обход на этот раз начался с Казаха, потому что его койка была ближней к двери, а место Пацана все еще пустовало. Казах сидел перед толпой белохалатников, выпрямившись, как прилежный ученик в школе, и положив руки на колени.

    - После шелестения бумагами Профессор вдруг сказала Казаху:

    - Улыбнись!

    Казах не понял, решив, что это слово имеет по-русски еще какое-то неизвестное ему значение.

    - Ну, улыбнись, что здесь непонятного? - повторила приказ Профессор и показала, как это сделать мимически.

    - Зачем? - не сообразил Казах, но скопировал выражение лица, которое ему продемонстрировала Профессор. Правая сторона лица Казаха осклабилась в обычной человеческой улыбке, а левая щека, бывшя мертвой до операции, задергалась.

    - Ну, вот, уже шевелится! Я же вам говорила! - с удовлетворением заметила Профессор.

    - Шевелится! Шевелится! - взвизгнула неожиданно по-детски Наша Женщина. Никто не ожидал от нее такого темпераментного взрыва, но никому - даже Профессору - не пришло в голову осудить ее за эмоциональность. Она захлопала в ладоши, подпрыгнула, как девочка со скакалкой, и обняла ставшего родным Казаха.

    - А дальше еще лучше будет,- отметила Профессор,- мимические функции вернутся.

    Казах светился как именинник.

    Перешли к Боксеру. Он сидел, нахохлившись, недовольный любопытными взглядами молодых медиков, для которых он исполнял роль обезьяны в клетке.

    - Ну, этого что смотреть? Здесь все ясно,- махнула рукой Профессор.

    Толпа перешла к Сварному, имевшему чересчур сосредоточенное выражени лица, потому что он был занят мысленным проговариванием своих аргументов.

    Профессор встала над ним и, не обращая внимания на больного, занялась просматриванием его истории болезни. Сварной начал бубнить отрепетированную речь.

    - Знаю,- грубо одернула его Профессор.

    - Я уже больше не могу,- рефреном звучал главный аргумент Сварного, который он произносил, раз за разом повышая тон.

    - Так, хватит,- оборвала его Профессор. - Что вы предлагаете?

    - Выписывайте меня тогда, если никакого лечения не проводится,- прозвенел ультиматум Сварного.

    - А кто за вас отвечать будет? - спросила Профессор, и это был ее главнейший довод: она снимала с себя ответственность за жизнь Сварного. Но пока он был еще жив и мог испортить статистику.

    - Если вам надо, я напишу заявление, и всю ответственность возьму на себя,- сдерзил Сварной.

    Но Профессор не выспылила, а отнеслась к этому высказыванию на удивление хладнокровно.

    - Хорошо. Мы можем сделать так: мы вас выпишем и направим на ВТЭК. Вы будете потихоньку заниматься справками, а через две недели опять к нам приедете, и тогда я уже решу окончательно: буду ли я вас оперировать или нет. Согласны?

    - Согласен,- с радостью сказал Сварной, получивший надежду в борьбе с неопределенностью.

    - Тогда завтра подойдете ко мне за выпиской,- распрощалась с ним Профессор.

    - А здесь, что, никого нет? - указала она на койку Пацана.

    - Сегодня мы кладем сюда нашего старого больного на плановую операцию,- объяснила Наша Женщина.

    Депутация в белых халатах отправилась дальше.
   
    - Ну, вот, слава Богу! Все решилось наконец,- вздохнул Сварной. - У меня было предчувствие, что сегодня я обязательно ее дожму,  и она меня выпишет. Ну, сам подумай, дальше оставаться здесь мне невыносимо. Сколько я тут могу лежать?

    Боксер не знал, что ответить. Он думал о своем: почему уже неделю к нему никто не подходит и не контролирует ход выздоровления. «Наверное, так надо,- решил она со мной в одной палате лежит, а ты сопишь себе тихо. Я уже испугалась: не умер ли? А потом смотрю: грудь поднимается, значит - дышит. Нагнулась и слышу, как ты сопишь через трубочки. Мне тебя жалко стало. Смотрю - кровь запеклась. Вся шея в крови.

    - Вот и тебе заботливая сестричка нашласб,- улыбнулся Сварной впервые за последние две недели.

    - Как ты? Нормально? - спросил Казах. - Мне тоже - видишь? - повязку поменяли, маленькую сделали. Если нас вместе выпишут, ко мне домой поедем, в гости. Ко мне мать сегодня приезжала, казы^ (прим. казы - конская колбаса по казахскому рецепту) привезла. Жалко, что ты ешь ничего. Может, хочешь чего-нибудь.

    Чучело в гипсовой маске отрицательно помотало головой.

    - Да, в самом деле, поешь,- вспомнил Сварной. - Тут к тебе раздатчица приходила, как узнала, что тебя прооперировали, обед принесла. Все пекутся о тебе, пользуешься успехом у женщин.

    - Я к тебе завтра приду, покормлю тебя,- пообещала Буратино,- чтобы ты с голоду не умер. А сейчас давай я тебя сладки чаем попою.

    Буратино помогла Боксеру приподняться, поддерживая его голову, и сумела влить несколько чайных ложек жидкости в безжизненное отверстие под гипсовой маской.

    Боксер осознал, что такое беспомощность. Пока лежишь без движений, притаившаяся боль выжидает момент для атаки, и стоит шевельнуть ногой, она - тут как тут - заполняет нервное пространство тела. С мышечными болями, появившимися после наркоза, еще как-то можно было справляться, изучив их повадки и тупые броски. Но то, что творилось с лицом, не поддавалось аналитическому усвоению. Стоило двинуть верхней губой, как затем требовалось длительное забытье, чтобы отодвинуть боль. Глаза тоже лучше было фиксировать в прямолинейном положении, потому что любой поворот глазного яблока доставлял неприятности. Чучело потрогало маску, изучая сначала осязательно свой новый облик, чтобы потом было легче привыкнуть к нему. Дотрагивание до гипсовой маски не причиняло боли, тогда оно осмелело и приблизилось к носу. Ничего. Маска зыкрывала крылья носа и заканчивалась. Оно дотронулось до ноздрей и торчавших из них трубочек - кольнуло и потекли слезы.

    Боксер взял с тумбочки зеркало и всмотрелся в то, что отобразилось. Узнал себя лишь по волосам. Испугался, увидев кровавые белки. Осмотрел ноздри, где кольнуло. Иззапекшегося кровавого кольца высовавались трубочки из красной резины. Догадался, что колящая боль проснулась после прикосновения к швам. На чужеродную верхнюю губу даже смотреть не хотелось.

    В палату вошли Десантник и Таксист.

    - Вот это да! - воскликнул Десантник и сделал круглые глаза. - Сильно тебя обработали! 

    - Ничего, мужайся,- прошипел Таксист, присевший на край кровати. - Мне бы твои годы. Я в это время на фронте рулил. А у тебя заживет как на собаке. Подумаешь: новый нос сделали. Мне самому через пару дне шины снимают. Профессорский обход будет и скажут, как челюсть срослась.

    - Мне гной почистили и опять шины поставили,- сказал Десантник. - Теперь будем с тобой соревноваться, кого раньше выпишут.

    - Ну, брякнул, помело: выпишут,- возмутился Таксист,- ему теперь всю задницу пенициллином исколят. И на ночь еще скажут: давай демидрол с анальгином всадим. Ну и внутривенных добавят - горячих уколов. Он еще взмолится, помяни мое слово. Настрадается от этих уколов, скажет: уж лучше еще одну операцию перенести.

    - Ерунда эти уколы,- вставил свою реплику опытный Сварной,- пенициллин - это мертвому припарки. У него организм молодой, он и без уколов выкарабкается. А уколы - сам знаешь,- если Коротышка делает, у нее рука очень легкая, а кто-нибудь другой - из молодых - ничего не поделаешь - придется терпеть.

    Боксер устал от консилиума, устровенного ветеранским советом, но успокоился тем, что его будущее было детально обрисовано и не представлялось таким уж пугающе мрачным. Когда все разбрелись по закрепленным местам, герой дня решил, что настало время подумать о своих естественных надобностях. Выстроил целую логическую стену: в туалет надо идти рано или поздно - лучше идти рано, чтобы не опоздать,- в судно сходить не сноровки, поэтому лучше добраться до туалета в другом конце коридора,- чтобы выполнить этот приказ, нужно собрать остатки сил и волю в кулак. Чем больше концентрировался на этом вопросе, тем выше выстраивалась логическая стена, пугая своей непреодолимостью. Тогда резко сказав: н,- им виднее, пусть они сами беспокоятся и отвечают за последствия.»

    Директор Вася и Шмаровой Леша пришли проведать друга, как всегда, невовремя: сразу же после профессорского обхода. Но им повезло, что они попали не в марусино дежурство. Боксер накинул теплый халат и вышел на лестничную площадку. За дверью отделения, стучась в крашеное белой эмалью стекло, стояла беременная женщина, ожидавшая мужа из палаты гнойных. Она взглянула на вышедшего Боксера, вернее — на его маску,  и замерла с открытым ротом, глаза ее закатились, а лицо мгновенно побелело. Боксер заметил, как она отшатнулась при его появлении, ноги ее на неустойчивых, высоких каблуках подкосились, а грузное тело, готовое упасть, заколебалось. До него не сразу дошло, что это маска его произвела на нее такое сногсшибательное впечатление, но он, не раздумывая подхватил беременную кубышку в области поясницы, чтобы она не упала в опасной близости от ступенек. Женщина схватилась за стену и пробормотала:

    - Ничего-ничего, мне уже лучше. Сейчас это пройдет, просто в глазах помутнело.

    - У одной бабушки,- пошутил Боксер,- так в глазах помутнело, что она дедушку не узнала и с лестницы навернулась.

    «А действительно,- подумал Боксер,- какое еще впечатление я мог на нее произвести? Мною теперь детей можно пугать, чтобы они ночью поскорее засыпали. Это мне уже легче стало, я опять порхаю как бабочка, забыл, что морда-то как была  гипсовой маске устрашения, так в ней и осталась. Баба же не меня испугалась, а представляемого мной старшилу. Это я ориентируюсь на изображение, запечатленное в памяти, на образ, так сказать, забывая, что  в данный момент не гожусь в кандидаты на любовь с первого взгляда. Аллен Делону — Аллен Делоново, а Вию — Виево.»

    Директор и вновь возникший прощенный Шмаровой ожидали Боксера внизу, в вестибюле приемного покоя, где они праздно глазели на молоденьких, симпатичных медсестер и смазливых студенток, облачавшихся после практики в пальто и форсивших перед зеркалом. Парочка с криминальным оттенком не обратила внимания на вышедшую с лестничной площадки грозную маску, пока та не подошла к ним:

    - Давно «Скорая помощь» не подъезжала, крови мало, а то вы тут расслабились.

    - Да, братан, мы не ожидали тебя увидеть замаскировавшимся до неузнаваемости,- без энтузиазма начал беседу Директор. - Рассказывай.

    Шмаровой побледнел, рассматривая трубочки в кровавых лунках.

    - Все нормально. Как видите. Настроение бодрое, уже некладбищенское,- повествовал БОксер. - Вась, сам знаешь, что рассказывать особенно нечего. Лежи себе загипсованный, да только успевай задницу под уколы подставлять.

    - Сколько тебе швов наложили? - поинтересовался Директор.

    - Точно не знаю. В зеркало смотрел - три по-моему разглядел. Это я уже себя относительно хорошо чувствую. А после операции очнулся - и глаза в кровоподтеках были, и верхняя губа не шевелилась. Вставать не мог, мышцы болели,- жаловался Боксер.

    - Ну, три шва - это по-божески,- успокоил его Директор. - У меня после аварии четыре на лбу и два на брови было. Но у меня, конечно, гипса  такого замечательного не было. Ты сейчас похож на хоккейного вратаря в маске. Зрелище не для слабонервных.

    - Да, я вижу - Леша вон морщится. Сейчас скажет: "Ну, ладно, мы пошли, ты тут поправляйся",- предугадал наблюдательный Боксер. - А насчет швов: тебя же, Вась, железками поранило, а меня все-таки скальпелем резали.

    - Мы тебе персики принесли,- резко переменил тему Шмаровой Леша, обидевшись на замечание, и передал Боксеру газетный сверток с нежными фруктами.

    - Персики? - удивился Боксер. - Откуда? Зимой!

    - Видишь, как мы о друге заботимся,- похвастался Шмаровой,- экзотические плоды ему в больницу таскаем.

    - Где достали? - не верил своим галазам Боксер.

    - Честно говоря - Директора угостили,- разоткровенничался Шмаровой.- Он в Шанхайчике левачил, ездил с одной важной дамочкой по похоронным делам, у нее дочка-шокльница в больнице скончалась от заражения крови. Она и подсластила Директора, высокопоставленная особа. Мы попробовали пару штук, вкус замечательный, решили тебе передачу принести. Наслаждайся жизнью.

    - Да, ты не бойся, они не с поминок,- рассмеялся Директор. - Действительно, меня клиентка угостила за хорошую работу. Я ее возил, как министра, по всем точкам. Единственная дочка была у нее, какая-то болезнь наследственная слишком поздно выявилась.

    - Ладно, спасибо,- сказал Боксер,- как раз сейчас моя палатная врачиха на месте, у студентов сессия началась, она экзамены принимает. Я ее угощу, если вы не возражаете. Надо подлизаться, а потом придумать, как ее отблагодарить, она со мной много возилась, я ей обязан.

    - Когда тебя выписывают примерно? - спросил Директор.

    - Пока не знаю. Как гипс снимут, трубки, швы, и через пару дней, если все нормально, на выписку,- предположил Боксер.

    - Если мы еще раз не сможем появиться у тебя, то ты заранее предупреди о дне выписки, я за тобой заеду, если свободен буду,- пообещал Директор. - Чтобы ты не трясся в автобусе после больницы. Организм еще не окреп. Ну, и цветочки куплю по дороге для врачихи.

    - Слушай, а тренер твой так ни разу и не пришел в больницу? - возмутился Шмаровой.

    - Нет.

    - Во дает! Директор, давай к нему на "Спартак" подъедем, скажем, что ж ты, твой подопечный там чуть не умер под ножами хирургов, а ты даже ни разу не поинтересовался состоянием его здоровья, не то, что - проведать, может, он уже давно коньки отбросил,- придумал план Шмаровой.

    - Заедем, если будем в центре,- согласился Директор. - Знаешь, кто тебе привет передает?

    - Кто? Гамаюн? - ляпнул необдуманно Боксер.

    - Какой Гамаюн? У тебя, что, крыша после операции едет? Подруга твоя новоявленная, мамаша Блудной Кэт, старая цыганка, как ты выражаешься,- со смешком рассказывал Директор. - Все уши мне прожжужала: как он там операцию перенес, Боксерчик мой миленький. В больницу к тебе собиралась. "Вася,- говорит,- не отвезешь меня к нему, я тебя прокляну во веки веков." Но я же не мог ее захватить, раз Шмаровой со мной был по пути. Она его на дух не переносит. Набедокурил. Единственный резон учла: я сказал, что Боксер будет очень нервничать и волноваться, когда вас увидит, а врачи ему категорически запретили выходить из себя. Тогда она успокоилась и сказала, что будет держать тебя на энергетической подпитке.

    - Все правильно скзазал. Ее только здесь не хватало,- отказался Боксер. - Старой цыганки как раз не надо. Она не любит крови, а у меня вид непрезентабельный. Как-нибудь потом, после больницы. Она дантистов недолюбливает, а здесь одни стоматологи, она со всеми переругается, я ее знаю. Да и я еще в таком виде, что сразу в обморок упадет. Я выходи из отделения, тут одна беременная чуть не навернулась, глянув на меня. Я думаю: чего это она? И потом вспомнил, что на мне маска устрашения. А вот к тренеру обязательно заедьте, если время будет, а то, наверное, он меня совсем потерял. Обзвонился. Приехать-то он не приедет, но хоть в курсе дела будет. Пусть меня списывает, мне врачи бокс запретят.

    - Навсегда? - не поверил Шмаровой.

    - Как минимум на два года, а там видно будет, до первого перелома, - разъяснил ситуацию Боксер.

    - Ну, давай, выздоравливай,- начал прощаться Директор. - Поедем, а то здесь обстановка удручающая. Пореже надо бывать в больницах. И никогда сюда не попадать.

    Когда Боксер вернулся в палату И.О.В., она вновь была укомплектована пациентами. На койке Пацана появился обещанный плановый больной. Высокий с мощным косятком, спортивного типа парень постоянно прикрывал носовым платком правый глаз, и Боксер решил, что у него травма глаза. "Тогда что он делает в хирургической стоматологии, его надо перевести в глазную, это на третьем этаже",- подумал БОксер.

    Новичок скованно разместившийся на базе Пацана, проходил период адаптации: отвыкал от вольной жизни, о чем-то мирно беседуя с Казахом. Оказалось, что они знакомы, потому что плановый больной в отделении уже третий раз и, по всем приметам, не последний. Казах познакомил его с Боксером. Это был кореец по кличке Кита,- так его все звали, и он не обижался. Кита убрал платок от лица, и Боксер похолодел, а Казах зацокал языком. Один Сварной проворчал: "Чего только не увидишь в этой больнице!" У новенького не было часит височной кости.

    Кита быстро сошелся с Казахом, почувствовав взаимную симпатию, потому что причина диагноза у них была общей: мотоцикл. Кита перевернулся на мотоцикле и в результате аварии потерял часть височной кости, и теперь Профессор заполняла образовавшиеся пустоты тканями, пересаживаемыми с других участком тела.

    - У тебя, что, глаз болит, когда воздух туда попадает, что ты его все время платочком прикрываешь? - праздно полюбопытствовал Боксер.

    - Да нет, привычка. Не всем нравится смотреть на близком расстоянии,- объяснил Кита. - Кто привыкнет, уже не обращает внимания. Еще пара операций, и будет все нормально.

    "Ему надо в столовой сидеть рядом с обжорами,- подумал Боксер,- аппетит сразу пропадает." Неизвестно, на чем держалось глазное яблоко, казалось, что оно неминуемо выпадет при наклоне, если Кита не успеет вновь придержать его платочком.

    - Да... - тоскливо протянул Боксер. - Я тоже натерпелся и на операционном столе, и после.

    - Да что ты натерпелся? - насмешливо возразил Кита. - Ерунда это у тебя. Снимут гипс -  и забудешь. Думаешь, тебе больнее, чем мне. Я уже год терплю.

    Кита спустил больничные штаны и показал Боксеру свое бедро, на котором он вырастил приличных размеров "сосиску" при помощи специальных зажимов.

    - На потрогай,- предложил Кита. - Мало не покажется. Мне теперь ее будут на висок пересаживать.

    Боксер дотронулся до "сосиски", она была теплокровной, хотя производила впечатление марсианского деликатеса.

    - Как щупальце у осьминога. Щупальце-глаз. Экспериментальный образец,- вдруг осенило Боксера. И он поинтересовался: - Трудно выращивать?

    - Попробуй,- предложил ехидный Кита. - Дать тебе зажим?

    Кита беззлобно рассмеялся, расплываясь в широкой улыбке, натянул синие больничные шаровары и привычным жестом прикрыл "голый" глаз платочком. Боксер почувствовал, что его самолюбие задето, и чтобы не комплексовать понапрасну, он сконцентрировался на своих текущих хозяйственных делах. Развернул газетный сверток с нежными дарами лета. Всем присутствующим инвалидам раздал по персику, еще оставалось три и назойливый зуд распределения. Тогда он вспомнил, что собирался угостить Нашу Женщину, потому что это неплохой повод для налаживания дружественных контактов.

    - Любимая женщина приходила? - полюбопытствовал Сварной.

    - Нет, еще не обзавелся,- отмахнулся Боксер.

    - Такой гостинец только любимая могла принести,- сделал умозаключение Сварной.

    - Ошибаешься. Друзья  подогрели,- разъяснил Боксер.

    - Буратино обязательно угости,- посоветовал Сварной,- хорошая девочка, она к тебе заглядывала, когда ты был слабый, кровяну смывала.

    - Буратино? - осенила Боксера догадка, что это ей он подсознательно намеревался уступить свою долю. - Ладно. Жалко Пацана с нами нет, вот бы у него шары на лоб полезли при виде такой вкуснятины.

    Боксер отложил один персик для Буратино в сторону. Нашей Женщине осталось всего два. Он отправился в процедурную, где, недавно проходя мимо, приметил Нашу Женщину в окружении студентов, и торжественным жестом вручил ей красочные персики, скрывая эамаскированное выражение лица и мысли, высказать которые не было возможности.

    - Откуда? - удивилась зардевшаяся Наша Женщина. - Какие красивые!

    - Румянец омолодил ее лет на десять.

    - С экватора,- пошутила беспардонная маска. - Угощайтесь...

    - Спасибо, дорогой,- Наша Женщина уже взяла себя в руки и ласково потрепала Боксера по плечу. Бездонные голубые глаза излучали животворную энергию.

     "Представить себе не могу Нашу Женщину в объятиях мужа или любовника,- мелкал калейдоскоп образов в голове Боксера. - Для Профессора секс - это область одноклеточных, а для Нашей Женщины - это сфера нестерильной неизбежности, противопоставляемая прогрессивной стерильности. Одномерно понятая чистота как залог здоровья, но недооценивание факта зарождения жизни из грязи и микробов. Из глины все лепится, а не из бинтов. Уверен, что в постели она все рассудочно дозирует, регламенитрует каждый вздох в отношениях со своим мужиком. Роботизация сплошная, а все, что от чувств, из опасной, непредстказуемой глубины, отбрасывается, отрицается, как нефункциональное. Тяжелый случай."

    До обеда оставался тягучий временной промежуток, нуждавшийся в заполнении псевдоактивными действиями. Кита с Казахом уже сражались в свару. Кита, насмешливо поглядывая на Казаха, профессионально тасовал карты хлопками и неизменно выигрывал, что приводило в бешенство его азартного соперника. Казах горячился, у него играл нерв.

    "А может, действительно, сходить к Буратино, угостить ее персиком?" - праздно предположил Боксер. Потом сам себе категорически возразил: "Да что я сегодня на раздачу персиков по больнице подрядился?" Внутренний голос настойчиво вмешивался: "Буратино с персиком - символ спелости, игры жизненных соков, сходи реализуй этот знак!" Ленивая сущность противоречила: "Что, мне энергию девать некуда? Пацана нашли. Тут гипс скоро сам собой отклеится от кожи,- все время об этому думаешь, не хватало еще, чтобы я как Кита ходил, одной рукой гипс придерживая,- и швы что-то чешутся подозрительно, чуть дотронешься, щекотание идет аж до слез." Упрямый костяк стряхивал налипавшую шелуху: "Сделай Буратине приятное. У нее жизнь безрадостная, собака кончик носа откусила, никто не приходит проведать ее, она или из многодетной семьи, или родители-пьяницы. Не может же она с одной Марусей общаться. Чему Маруся научит? Грубить да полы драить? Буратинка достойна лучшей жизни. Почему-то мне так кажется." Вальяжное отражение разлеглось и не соглашалось: "А мне так не кажется. Каждый умирает в одиночку, сам себе выбирая судьбу: я же ее не заставлял собаку дразнить, может, эта псина какое-то спецзадание выполняла, а Буратино вмешалась в процесс своим длинным носом и вот теперь отрабатывает карму с марусиной шваброй в руках. В конце концов - не всем дано достичь персиковой зрелости. И вообще - кто ты такой, чтобы решать, достойна ли она лучшей доли или нет? Ты не можешь влиять на ее жизнь, делая ее радостной и безрадостной. Сделай лучше себе приятное: полежи отдохни, скушай персик." Эта наглая несправедливая белиберда рассердила Боксера, и он победил, встал и пошел.

    Сварной в это время шелестел газетой, принесенной Китой. Кита и Казах резались в свару и не обратили на Боксера ни малейшего внимания. Маска отправилась искать Буратино в одной из женских палат. Дверь был открыта, и Боксеру не пришлось стучать. Но Буратино в палате не было. Старушенция, бывшая соседкой Боксера во время операции, кивнув ему, сказала:

    - Да разве ее сейчас найдешь на месте? Носится, как метеор, ее завтра выписывают здоровую кобылу.

    - А где ее тумбочка? - небрежно спросил Боксер.

    - Вон у окна,- ответила старушенция, про которую поговаривали, что ей сломал нос собственный сын-пьяница.

    Боксер положил огромный персик на тумбочку и отцентровал его, чтобы он ненароком не скатился.

    - Что ты в ней нашел? - влезла старушенция не в свое дело. - Она очень легкомысленная, в голове - один ветер.

    "А я в ней ничего не искал,- про себя возразил Боксер,- просто персиком хочу угостить." И вслух добавил:

    - Передайте, что залетал какой-то хлюст с планеты Семафирм.




                ГЛАВА ХIII.


                "Когда я чаял добра, пришло зло;
                когда ожидал света, пришла тьма."
                Книга Иова, Гл.30, 26.


    - Во, завертелась карусель,- радостно сообщил утром Сварной. Меня выписывают и Таксиста из палаты челюстных. Самые свежие новости, еще даже Би-би-си не передавало. Я сейчас был в кабинете Профессора, все врачи там. Мне готовят больничный и выписку из истории болезни. Пока писали, я все подслушал. Больных пачками выписывают. Завтра Десантник домой уматывает, кость срослась у него. Боксер, Буратино твоя завтра тоже на выписку идет. Имей в виду. Останется от нее одна кличка, а девка трудолюбивая.

    - Имею,- ответил приунывший Боксер, задумчиво теребивший загибавшийся угол гипсовой маски. - Мне бы гипс уже снимали, что ли, отклеивается со всех сторон. Как все надоело! Хочется быть нормальным. Дышать через нос, а не через эти дурацкие трубки.

    - Что ты торопишься? - упрекнул его Кита. - Я вот тебе живой пример излишней торопливости. Затем погляди на Казаха - второй пример. Спешить не надо. Не равняйся на мотоциклистов, это - самоубийцы. Правильно я говорю, Казах? Казах выздоровеет, он еще покатается, а я уже никогда. И ты не торопись. Не снимают гипс - ну, и хорошо. Походи лишних денечка два. Целее будешь.

    - Никто ничего не смотрит. Это угнетает,- ныл Боксер, расстроенный впечатлением грядущего опустошения больницы.

    - Да что там смотреть. Зажило, наверное, как на собаке. Воспалительных процессов нет,- хорошо, остальное посмотрят, когда гипс снимут,- предположил многоопытный Кита.

    - Таксиста тоже выписывают? - подключился к разговору Казах. - Жалко! Без ветеранов останемся. Хорошо он козла забивает. Без него палата на палату не сможем играть, неинтересно будет. Челюстные теперь нам проиграют. И Десантник тоже выписку пошел? Скучно будет. Даже в кино не с кем сходить. Хорошие люди уходят. Кто останется? Боксер, тебя тоже долго держать не будут. Как гипс снимут и швы, через несколько дней домой. Потом я за тобой. Пусть Кита один останется, он меня в свару обыграл.

    Сварной моментально собрал свои вещи в хозяйственную сетку и присел на дорожку. Вскоре Маруся должна была принести его гражданское облачение, и Сварной переносился из больничного мирка в большую жизнь. Перевоплощение заставило его забыть о боли. Он уже начал планировать свое ближайшее будущее:

    - Посмотрим сейчас, до какого числа мне больничный дадут. ВТЭК пройду, думаю: вторую группу мне дадут. Сразу к сестре поеду в Симферополь. Отдохну как следует. Подлечусь медом и прополисом, у зятя пасека. Плохо, если Профессор скажет регулярно приходить на консультации. Надо будет подлаживаться. Но я ее раскусил, она мне не будет операцию делать под различными предлогами, боится ответственности. А вдруг решится? Тогда я с этой больницей навеки не прощаюсь. Но вам, друзья, желаю никогда больше сюда не попадать. Идеально было бы, если бы мне дали отдохнуть месяц, а потом все-таки сделали операцию. Плохо, что неожиданно вышвыривают, не успел племяннику позвонить, чтобы он приехал за мной. Но ничего, сам доберусь как-нибудь. Сейчас не болит вроде так сильно. Так всегда бывает; не болит - не болит, а потом вдруг как накатит, хоть на стенку лезь. Спасибо тебе, Боксер, что помогал мне в тяжелые минуты. Может, встретимся еще... Я тебе телефон оставлю, обращайся в случае чего.

    В палату вошли разгоряченные Таксист и Десантник. Таксист, как и Сварной, ждал Марусю с одеждой из камеры хранения. За ним уже приехала дочка забирать его домой. Он был аккуратно выбрит, обрел без шин вполне сносную дикцию и выглядел как огурчик.

    - Ну, давайте, мужики, прощаться, что ли? Оставляю вам вместо себя заместителем, вот, Десантника. Не хулиганьте тут без меня,- балагурил Таксист, присевший на кровать Боксера. - Санька тоже скоро вышвырнут, он, в основном, притворяется. Тем более ему жениться надо, Марина его изнывает, а он тут прохлаждается. Смотри, Десантник, на свадьбу не пригласишь, я тебе второй раз челюсть сломаю. Шучу-шучу, не расстраивайся. Обещал я ему, короче, как родит он сына, буду ему крестным отцом.

    Глаза Таксиста были влажны от слез, и чтобы окончательно не расчувствоваться на людях, он по привычке подшучивал над беззлобным Десантником, но грусть расставания завоевывала себе жизненное пространство, тема его беседы все больше сводилась к мотиву заката:

    - До пенсии мне год остался, как-нибудь доработаю и уйду, после пенсии ни одного дня не буду работать, буду весь день в своем гараже копаться. "Жигуленок" есть, что еще  человеку надо на старости лет. За этим длинным рублем не угонишься, только здоровье угробишь. Дай Бог, чтобы это последняя авария в моей жизни была, я же еще хорошо отделался, успел руль влево вывернуть. Все! На покой пора. А деньги всегда можно подкалымить. Приспичит, вон выеду вечерком на автостанцию, клиенты всегда найдутся. Часто ездить не буду, раз в неделю и хватит. Вот такие, братцы, пироги с котятами. Всем желаю скорейшего выздоровления. Встретимся за кружечкой пива, я часто бывают в "стекляшке" на кольце около автостанции. Живы будем - не помрем. Боксер, больше не дерись.

    - Да, совсем расклеился, старик,- заметил Казах, когда делегация удалилась. - Через пару дней Десантник уйдет, потом Боксера быстро выпишут. Неужели я один останусь?

    - Казах, со мной останешься,- расхохотался Кита,- пока все деньги в свару не проиграешь.

    Недовольная Маруся принесла вещи Сварного, что-то проворчала. Не успел он уйти, махнув на прощание рукой, как она принялась снимать белье с его постели. В палате И.О.В. опять осталось три обитателя. Время потекло лениво и бесцельно.

    После ужина Кита сблатовал сговорчивого Казаха "забить косяк" на ночь. Кита прихватил в больницу шмат анаши и обычно к вечеру заряжал папиросу травкой, приглашая кого-нибудь в напарники. В курилке у лифта баловаться косячком было очень опасно - слишком много народа толклось,- а выходить на слякотную улицу желающих было мало. Но Казах на этот раз согласился, дело шло на поправку, забродила молодая кровь, и он решил пренебречь опасностью простудиться. Обмотал шею полотенцем вместо шарфа, попробовал надеть ушанку на свою перебинтованную голову, та не натягивалась, тогда Кита предложил ему свою лыжную шапочку. Боксер пошел проводить курильщиков до дверей и в коридоре столкнулся с расцветшей Буратино. Уже никто, кроме замаскировавшегос Боксера, не мог обозвать ее этой обидной кличкой. Похорошевшая девчонка без возраста и особых примет, затянутая в пестрый больничный халат, только черные бусинки нахальных глаз сверкают.

    - Меня завтра выписывают,- преградила путь Боксеру Буратино.

    Кита с Казахом оглянулись, заметив, что у них увели попутчика, недовольно поморщились, но нацеленные на важное дело, не стали дожидаться товарища.

    - У нас пачками больных стали выписывать,- разговорился пойманный в ловушку Боксер. - Таксист и Сварной сегодня ушли, завтра Десантника отправляют. Может, и мне на днях гипс снимут.

    - А куда вы идете? Во вторую хирургию телевизор смотреть? - спросила Буратино, тщетно скрывая любопытство.

    - Да, я ребят провожал,- соврала маска, выкручиваясь. - Почему в нашем отделении нет телевизора?

    - В глазном - внизу под нами - тоже нет, им не надо, они полуслепые, и в травматологии - на втором - тоже нет, они все лежачие, и на первом этаже в реанимации - нет, им уже не надо,- засмеялась Буратино. - А у нас нет, потому что нормальному человеку челюсть не сломают, только - пьянице.

    - Откуда ты все знаешь? - удивился Боксер. - Где кто лежит, кому что ломают. Я, что, по-твоему алкаш, если у меня перелом носа был?

    - Нет, я знаю, что ты спортом занимался, мне Пацан рассказывал, у которого заячья губа была,- пояснила Буратино.

    - А трезвому человеку собака нос может откусить? - издевательски заметила маска.

    - Ты меня обижаешь,- покраснела Буратино.

    - Зачем ты ко мне пристала тогда, когда еще Маруся на меня заорала? - вспомнил старую обиду Боксер.

    - Потому что ты мне понравился, в тебе что-то таинственное было, ты на женщин внимания не обращал, как будто их не существует,- без ложной скромности объяснила Буратино. - Не обижайся на меня, я думала тетя Маруся не видит. Она меня опекает, ей все время кажется, что ко мне кто-то пристает. Она мне говорит постоянно: "Гони от себя всех прочь, мужики - они - липучие, никого к себе не подпускай".

    - Ну, и не подпускай, если она верно гутарит. Посмотри на меня. Я же страшная маска, у меня из носа трубки торчат. У-у-у! - пугающе взвыл Боксер.

    - Но я же знала тебя, еще когда ты был без маски, горбоносенький. Ты мне таки и запомнился, я тебя таким и вижу. А когда я пришла к тебе после операции, мне тебя так жалко стало. Хотелось тебя согреть, чтобы тебе не было одиноко,- расчувствовалась неопытная девчонка. - Спасибо тебе за персик. Какая прелесть! Такой сладкий!

    - Идем в курилку. Поболтаем,- предложил Боксер. - А то стоим здесь с тобой на виду у всех. Маруся тебя сейчас заметит и начнет орать. И мне достанется. "Опять,- скажет,- к бедной девочке пристаешь!"

    - Идем,- охотно согласилась Буратино,- но я не курю, мне бабушка не разрешает.

    - Да я тоже в принципе не курю. Это здесь разбаловался от ничегонедалания. Выйду из больницы, брошу. В курилке просто лишних глаз поменьше,- объяснил Боксер.

    Там действительно никого не было, металлическая плевательница венчалась горой окурков, вольно гуляли бесшабашные сквозняки, упоенно завывая в пещерных лабиринтах; лифт-дребезжалка, развратно взвизгнув, ухнул вниз за добычей.

    Если Буратино представляла Боксера таким, каким он был до операции, то Боксер, наоборот, видел ее со смешной повязкой-конусом на носу и незаметно улыбался, как сторонний наблюдатель, оценивающий встречную парочку: "Маска и Буратино".

    - Мне тетя Маруся ключ от ванной дала, я просила помыться, если хочешь искупаться, я тебя отведу,- огорошила Боксера неожиданным предложением собеседница.

    - Пошли,- необдуманно ляпнул Боксер, этим грустным вечером согласный на все.

    Путь в ванную лежал через умывальную комнату, где один из челюстных нудно полоскал рот марганцовкой. Буратино заговорщицки стрельнула глазами, сигнализируя соучастнику об опасности. Боксер открыл кран в умывальнике, изображая процедуру, обычную после туалета. Буратино тоже пустила струю воды на руки, но, задумавшись, не намыливала ладони, а разбрызгивала поток фонтаном, направленным в угол раковины, где притаились несмытые чаинки. Боксер заметил это баловство своей новой подруги, и когда челюстной наконец ушел, он звонко расхохотался, но Буратино потянула его за рукав куртки в сторону ванной. Парочка шмыгнула в убежище, Буратино захлопнула клетку, повернув ключ в двери. За окном темнело, в соседнем корпусе второй хирургии почти во всех окнах горел свет, текла запрограммированная жизнь, совершались ритуалы, в том числе скрываемые от любопытных глаз притворенными дверями, но очевидные для заоконных наблюдателей. В аквариуме плавали рыбки, гоняемые сачком таинственного рыбовода.

    Буратино включила воду. Боксер стоял как вкопанный.

    - Будешь купаться? - ласково спросила она, положив партнеру на грудь цыплячьи лапки.

    Ему показалось, что он ответил: "Да". Или просто выдохнул, а каким словом был выдох, он уже не мог отчетливо осознавать. Цыпленок растегнул все пуговицы на его куртке и обнаружил под ней белую нательную рубашку, лапки недовольно потянули ее к верху, но она цеплялась за тугую резинку штанов. Боксер очумел, он не понимал, что происходит, огражденный от реальности маской. Голос крови мутил разум, заглушая остроту восприятия, Боксер задыхался, душимый резиновыми трубочками; он открыл рот от жадности, по-рыбьи заглатывая кипяченный воздух. Повинные руки потянулись к тщедушному тельцу цыпленка, воровато скользнув под крыло цветастого халата. Под ним мешалась белая ночная рубашка. Не добраться до хрупких, лакомых косточек, послушно ломающихся в скрюченных пальцах-тисках; не долезть до пупырчатой кожицы, рвущейся в лохмотья под бешеными клыками. Только шершавым ладоням дано ощущать жар выпирающих ребер и манящую греховность напрягшихся холмиков, накопивших уксус бродящей крови, а не персиковую спелость плодов.

    Цыпленок нетерпеливо сбросил куртку с повелителя и осторожно через верх снимал с него белую рубашку. Боксер послушно поднял руки и в конце концов остался в одной маске. Шаловливые лапки позывно ласкали его изможденную грудь, удивленно останавливаясь на свечечках сосков и трепетно щекотали их, пылающие щеки пытались растопить волосатую оболочку, под которой билась в рваном ритме гипнотизирующих ударов заключенная птица.

    Неоценившая последствий легкомысленная искусительница лишилась халатика, и ночная рубашка в спешке была задрана, оголив плоский животик, ускользавший под дых от легкого прикосновения. Перебарывавший страх цыпленок сжимался в комок и судорожно бился о напрягшееся тело атакующего, ища защиты у ведавшего и ожидая мудрого наставничества, но нигде не находил спасительного убежища и провокационно шептал, подгоняя развязку: "Давай! Давай! Я хочу!" Клювик тыкался куда попало, пока не обнаружил сосок и не присосался к нему упоенно, доводя Боксера до изнеможенья. Маска уже не контролировала себя и щипала негуленное гузнышко, больно дергала весенний пушок, нетерпеливо заламывала пленные лапки, по-хозяйски сгибая пружинистое тельце в удобный складень. Утробно зарычала, предвкушая пьянящий момент впивания в живую плоть, сдобренную соленым потом. Пораженный цыпленок лихорадочно задергался, жалобно агонизируя, хватко вцепился в край ванны, теряя земную опору, безвольная головка нелепо задралась к небу под властной пятерней замаскированного хищника, сноровисто намотавшего недерганную косу на кисть. Нежная шейка, выгнутая дугой, подавила исторгаемый стон, не дав ему простора.

    "Тихо! Тихо!" - приказал овладевший собой налетчик, умело спрятавший от жертвы собственное сладострастье. Теплые брызги сокровеного смысла оросили задорные выпуклости расслабившегося цыпленка, а по ногам бежала предательская струйка густой крови. Сок надкушенного персика оставил след преступления.

    "Наследил!" - разочарованно ёкнуло сердце захватчика.

    - Что это,- спросил он, мазнув по улике.

    - Ты ничего не понял? - хихикнула смущенно ёжившаяся Буратино, оседлавшая край ванны. - Помой меня.

    В дверь настойчиво постучали:

    - Анюта, ты здесь?

    Буратинка попыталась максимально овладеть собой и как можно хладнокровнее крикнуть, перекрывая шум воды:

    - Да, это я, теть Марусь. Сейчас выхожу.

    Она испуганно задрожала. Боксера в карман не спрячешь. Ею овладела лихоманка, и она начала сумбурно дергаться. Быстро вымылась сама и помогла Боксеру. Розовая вода крутилась воронкой в не всасывалась в утробу больницы. Полотенца у парочки не было, и Буратино пожертвовала своей ночной рубашкой. Соучастники трусливо прильнули к двери, выжидая безопасный промежуток времени для тайного бегства. Когда в умывальной комнате стихли звуки, производимые шумливой Марусей, Буратино повернула ключ в замке и приказала хищнику:

    - Беги!

    Боксер вылетел вон, ворочая маской по сторонам в поисках источников потенциальной опасности. Сердце тревожно колотилось, но не вырываясь из грудной клетки, как пять минут назад, а трусливо ухая в пятки. Спасая собственную шкуру, он догадался не лететь сразу опрометью в палату И.О.В., а свернуть резко влево, в противоположную сторону, заметая следы. Вираж удался, и он спрятался в туалете. Только там облегченно вздохнул.

    "Сумасшедшая Буратинка. Не ожидал от нее такой прыти. Сама напросилась и девочкой оказалась. О чем она думает? Очень рискованно все. На грани фола. Как все произошло ураганно. Не успел ничего почувствовать. Не распробовал персик."


               
                ГЛАВА XIY

                "Бог говорит однажды и, если того не заметят,
                в другой раз: во сне в ночном видении, когда
                сон находит на людей, во время дремоты на
                ложе."
                Книга Иова. Гл.33, 14-15.

    Парусник, на котором Боксер отправился ночью к берегам далекой Америки за свободой и счастьем, внезапно налетевшим штормовым ветром кидало на многометровые волны, как щепку. Простыни парусов скомкало резким порывом и рвало в клочья на стеньговых реях и брамреях. Мачты крушило невероятной силой, ломало, как спички в руках великана: сначала рухнули, как подкошенные, брам-стеньги, за ними затрещали стеньги. Команда и пассажиры погибли в аду неразберихи. Боксер успел в последний момент упасть кулем на дно шлюпки, которую смыло в океан.

    Сильное течение относило утлую шлюпку в неизвестном направлении. Когда буря стихла и ветер угомонился, Боксер сел на весла. Куда грести? Один в окружении кромешной тьмы. На небе ни звездочки. Все ориентиры потеряны. Решил грести в сторону наименьшего сопротивления, помогаю веслами течению. Шлюпку относило все дальше от места кораблекрушения. Утомившись, уснул на веслах. Привыкшие к однообразному движению мышцы машинально сокращались. Уткнувшись подбородком в грудь, поспал, забывшись без снов.

    К утру океан смирился, насытившись жертвами. Боксер проснулся с первыми лучами солнца и увидел вдалеке спасительный клочок суши. Греб часа два в сторону острова, пока не выбрался на песчаную отмель. Девственный пляж, роскошные пальмы и ни глотка пресной воды. Робинзонада. Методично обследовал остров. Непригоден для жилья. Следы Пятницы отсутствовали. Медленная смерть от одиночества - единственная перспектива.

    Решил мастерить парус из обрывков и мачту из обломков. Заготовил съестные припасы из тропических фруктов. Наполнил самодельные фляги из кокосовых орехов дождевой водой. Утром поднял парус и отпыл, куда глаза глядят. Скитался в океане несколько дней, окончательно обессилел и потерял сознание. Пришел в себя, когда на его шлюпку натолкнулось судно береговой охраны США. Капитан, решив, что спасли американца, приказал поднять бедолагу к себе на судно и доставить в Сан-Франциско.

    В госпитале Боксер вспомнил, что в Штатах у него есть знакомая девица, которая ему может чем-то помочь. Но он помнил только ее кличку - Буратино. С такими исходными данными ее найти было невозможно. Других завязок не было, и после выздоровления его могли депортировать. Одна из медсестер посоветовала опубликовать в газете свой фотоснимок с объявлением примерно такого содержания: "Из далекой страны после многотрудного океанского плавания прибыл Боксер. Срочно просит откликнуться свою знакомую Б."

    Боксер не поверил в удачный исход этого предприятия, но решил попробовать. Через три дня после выхода газеты в госпитале появилась, немало его удивив, Буратино. Она прибыла в сопровождении телохранителя и служанки, выглядела на миллион долларов наличными.

    - Я помогу тебе устроиться,- высокомерно пообещала Буратино.

    - Что для этого надо? - спросил обрадованный Боксер.

    - Называй меня Уу. Это мое новое имя. Я была замужем. Теперь я вдова. У меня хватает денег.

    - Я думаю. Если у тебя есть телохранитель и служанка,- завистливо заметил выздоравливающий.
 
    - Тебе придется имя. Называйся Ионом,- командовала миллионерша.

    - Ион? - удивился Боксер.

    - Да. Ион,- подтвердила Уу и приказала: - Никаких возражений.

    - Ну, если так нужно для дела, я готов,- уступил Ион. - А ты уверена, что это поможет?

    - У меня нет сомнений. Победа будет за нами. Деньги решают все. Потом поймешь,- ответила Уу в своем новом стиле - отрывистыми фразами, и гордо удалилась.

    Утром у ворот госпиталя Иона поджидал шикарный кабриолет с негром-шофером в белых перчатках.

    "Стоило грести три дня,- убедился Ион,- чтобы выбраться на сушу."

    Уу немедленно предложила заключить брак.

    - Ну, если так надо для дела,- долго не упорствовал Ион.

    - Другого выхода нет,- подтвердила Уу и, немного подумав, уточнила один немаловажный нюанс: - А ты уверен, что сможешь достойно исполнять свои супружеские обязанности?

    - А что есть сомнения? - оскорбился отважный мореплаватель, нисколько не пасовавший перед богатой невестой.

    - Все вы совки такие самоуверенные,- скептически проронила Уу. - Тут уже приезжал один чудак неизвестной национальности, то ли казах, то кореец. Он не выдержал, слишком увлекался азартными играми. Когда я ему намекнула, он решил заняться трюкачеством. Мотоциклист-самоубийца.

    - Можешь быть спокойна,- удостоверил ее Ион. - Никто еще пока не жаловался.

    Ион, не глядя, подписал в присутствии нотариуса страшную хрустящую бумагу с красной печатью-наклейкой. Досконально понять американский бюрократический жаргон не хватило знаний. Но в голове засела устрашающая фраза о каких-то карательных санкциях в случае функцционального несоответствия мужа, или "абсентеизма" - по-американски. Надежда на добропорядочность Уу пересилила, он полагался на давние симпатии.

    В первую брачную ночь, как и предполагала дальновидная Уу, у них ничего не получилось. Ион был в панике.

    - Я разочарована,- холодно попрощалась, выходя из спальной, Уу. - Конечно, может быть, ты еще не совсем оправился после кораблекрушения. Предполагаю, двух дней тебе хватит, чтобы восстановиться?

    - Никогда со мной такого не было,- уныло оправдывался Ион.

    Два дня он усиленно питался деликатесами, включая конскую колбасу, мидий, омаров и кальмаров. Усердно занимался на тренажерах, колесил по парку на велосипеде, вытрясал пыль из боксерской груши, тягал штангу, плескался в бассейне.

    Ночью - фиаско. Руки дрожали, глаза наполнились слезами. Выглядел очень жалко. Даже Уу сдалась:

    - Что создает тебе дискомфорт? Ты только скажи. К какой обстановке ты привык? Иногда это действует. Изменим музыку, свет. Что хочешь? В своей сексуальной привлекательности я уверена, я неотразима.

    Ион оглядел лепные потолки, шкуру белого медведя рядом с кроватью, золотые бра, атласные покрывала,- всю обессиливающую роскошь.

    - В последнее время я только тем и занимался, что греб. Во сне и наяву. И кругом было море,- признался Ион.

    - Греб? - ухватилась за идею Уу. - И вокруг было море? - эхом отозвалась она. - А что, в этом есть изюминка.

    Дворец перевернули верх дном по ее приказу, во всех комнатах зажегся свет, забегали озадаченные слуги. Из включенного магнитофона полились звуки морского прибоя. Благовония источали запах кораллов. В центре спальной на шкуре белого медведя появилась сидячая ванна, наполненная соленой водой, украшенная никелированными уключинами, прикрепленными к бортам. Прицепленные к веслам пружины создавали усилие гребка. На носу ванной возвышалась устрашающая фаллическая мачта, распяленная невероятными снастями.

    - Садись на весла!- скомандовала Уу.

    Ион принялся отчаянно грести. Голая служанка, не уступавшая в красоте фигуры своей хозяйке, поднимала парус, ловя воздушный поток вентилятора. Дрожавшая от возбуждения Уу с горящими бусинками глаз, поддерживая руками набухшую грудь, опустилась на колени перед гребцом и пустила в ход весь известный ей арсенал изощренных ласк.

    Когда все великолепно получилось, Уу билась в истерике и визжала как раненая мартышка. Вдохновленный Ион был готов переплыть океан. Голая служанка намозолила руки о снасти, глаза - о битву титанов и в изнеможении, оседлав фалл, ерзала по нему.

    - Ну, Миссисипи точно переплыли. Впереди - океан,- удовлетворенно прошептала Уу и прикорнула на плече Иона.

    И он все греб, мышцы его привычно сокращались, а на губах застыл немой вопрос: "Что будет, когда я переплыву океан?"

    Ночи проходили в сумасшедших гонках на веслах, дни утопали в праздности и богатстве. В час появления луны Ион, как заведенный, седлал океан, Уу водружалась на гребца, заполняя им пустовавшие поры.

    - Я не хочу, чтобы ты когда-нибудь переплыл океан,- с ленью сытого питона любовно шипела Уу.

    - Но я же могу так утонуть,- робко возражал обессиленный Ион.

    - Ты обязан беспрекословно и четко исполнять контракт,- настаивала сладкоголосая Уу. - Это единственный шанс выплыть.

    Помятый ночными тревогами Боксер проснулся в холодном поту с застрявшей в памяти мыслью-разгадкой: "Смотреть надо было хорошенько, что подписываешь!"

    Сел, нахохлившись, не веря в подробности сна, и ворчал, обращаясь к самому себе

    - Надо, надо. Английский надо было как следует учить, чтобы не подловили аферисты на подписях к документам. И вообще - к большому плаванию надо основательно готовиться. Наобум Лазаря в океан не выходят.

    Кита и Казах еще спали. Светало. Теперь, когда события в больнице завертелись быстрее, можно было позволить себе сакраментальный вопрос: "Что день грядуший нам готовит?" - потому что раньше, в эпоху пассивной терапии, планировать грандиозные перемены не имело смысла: ответ был один - "Ничего". Боксер нацелился на атаку, нужно было додавить Нашу Женщину и своим нытьем об отклеивании гипса и необходимости гигиенических мероприятий заставить ее вспомнить о своем существовании.

    После завтрака он принялся осуществлять планы. На его удивление Наша Женщина быстро сдалась и сказала:

    - Ну, ладно, садись в кресло.

    Боксер не ожидал, что гипсовая маска снимается так элементарно, Наша Женщина просто содрала отсыхающую кожу с ядовитой змеи. Затем дернула за одну из трубочек, и та, отодрав кольцо запекшейся крови, полезла извивающимся глистом, казалось, из глубины легких вдоль мозгов - на свет. Боксера затошнило, когда он увидел во всю длину часть своего тела, отторгнутую за ненадобностью. И он позорно побледнел. Это не скрылось от внимательного взгляда Нашей Женщины.

    - Тебе, что, дурно? - заволновалась она. - Вырви сюда,- и она поднесла ему тазик. - Не надо было завтракать.

    - Нет, не буду рвать. Сейчас пройдет,- упорстовал Боксер, давивший в себе позывы на блевоту, знавший, что бес вывернет его наизнанку, перелицовывая кишки и отравляя плоть "Амброзией Сократа". - Не ожилал, что они такой длины.

    - Если тошнит, надо вырвать, полегчает,- заметила Наша Женщина.

    Вторая трубочка полетела следом в мусорный бак, и Наша Женщина принялась за швы. Одного из них она не обнаружила. Это ее расстроило.

    - А тебе, что, швы никто не обрабатывал? - спросил Наша Женщина.

    - Нет. А мне никто об это мне говорил,- откровенно признался Боксер.

    - Вот и плохо. Один, видимо, отсоединился и начал загнивать. Ничего. Сейчас я гной откачаю и резинку тебе поставлю, походишь пока так, чтобы гной стекал. Будешь ко мне каждый день подходить на обработку,- описывала свои действия Наша Женщина.

    Боксер сидел и злился на всю бесплатную систему здравоохранения: "Как чувствовал, что со швами что-то неладное творится, уже покраснение началось".

    - Готов, красавчик! Хороший нос тебе сделали! - порадовалась удаче Наша Женщина. - Не ожидали, что так долго будем возиться, наркоза не хватило, но ничего, не умер же. Надо было, конечно, швы обрабатывать. Это мое упущение, ты у меня совсем из памяти выскочил. Как перестанет гноиться, так выпишем. Запомни на будущее, чтобы я тебе не повторяла: любые травмы носа противопоказаны и простудные заболевания тоже. Значит, что надо делать? Надо себя беречь. Иначе - вся работа насмарку. Слушай, а что это такое ты там говорил во время операции: "Ос" или "Нос",- не разобрала. Я еще удивилась: бредит, наверное,- вспомнила Наша Женщина.

    - Ос,- подтвердил Боксер.

    - А что это означает? - полюбопытствовала Наша Женщина.

    - Так, просто,- ускользнул от ответа Боксер.

    Он вышел из перевязочной окрыленный. Избавился от ненавистной маски, а в сильное нагноение не верилось. Впереди - воля.

    Кита с Казахом после процедур и перевязки готовились провести день в карточных сражениях. Они не узнали раскрывшегося Боксера. Глаза Казаха удивленно округлились, а Кита впервые увидел соседа по палате без маски и теперь изучал черты его лица.

    - Гипс сняли? - не верил своим глазам Казах.

    - Все. Скоро на выписку. Швы только начали гноиться. Не обрабатывали,- скрывал радость Боксер.

    - Лучше, чем было. Прямой нос стал,- похвалил Казах.

    - Опухоль еще спадет,- подтвердил многоопытный Кита.

    Боксер взглянул на себя в маленькое зеркальце. Увидел изменившееся до чуждости бледное лицо с желтеющими синяками под глазами, кровавые белки упыря, странный восковой нос с торчащей у ноздри резинкой для стока гноя. Привычный колорит травматизма. И все равно - не покидала окрыленность, обретенная в преддверии окончания страданий.

    "Сегодня выписывают Буратино",- изо всех углов выскакивала и дразнилась эта мысль-упрек, как чертик из табакерки. "Сумасшедшая девчонка! Нужна мне эта обуза? - оправдывался он перед собой. - Вот свалилось чудо на мою бедную голову. С одной стороны, не скрою, приятно ощущать себя первым, а с другой - я бы от нее поскорее избавился. Что-то здесь не то. Подозрительно все это. Она меня хочет какими-то обязанностями нагрузить. Ну, какие у нее могут быть чувства? Как с ней нормальные отношения строить? У нее мгновенная взбалмошная дурь проявилась, а мне никакую ответственность за это брать на себя не хочется. Может быть, сразу ее послать ко всем чертям?"

    Боксер отправился на поиски своей новой пассии, памятуя о том, что через несколько минут она навсегда покинет больницу, а на воле у него еще будет время поразмыслить о случившемся и прийти к какому-нибудь определенному выводу: или притормозить ее слегка, или дать ей шанс бурно сгореть.

    Буратинку уже ожидала топтавшаяся в дверях бабущка. Девушка расцвела при появлении Боксера. Бусинки глаз ее зажглись обычным хулиганским задором, она, окрыленная, суетилась, но внутренне разрывалась между новыми неизведанными чувствами и навязанными рамками приличия. Она хотела кинуться на шею обретенному другу, сменившему устрашающую гипсовую маску на бледный отечный облик послеболезненного периода. Но ее останавливал строгий взгляд бабушки, оживленно судачившей с вездесущей Марусей. Все-таки она улучила момент для того, чтобы пошептаться о запретном с Боксером. Ей так не терпелось освоить этот новый язык.

    - Ты ничего не понял? Неужели ты такой толстокожий? - опять повторила она мучивший ее со вчерашнего вечера вопрос-упрек о том, что Боксер не оценил ее целомудрия.

    - Понял. Я все понял,- усмехнулся Боксер.

    - Что? - дотошно допытывалалсь покрасневшая девушка.

    - Что у тебя это было в первый раз,- признался Боксер.

    - Ты так налетел на меня. Я думала, ты разорвешь меня на части. Мне так хорошо было с тобой. Я хочу тебя. Я влюбилась в тебя,- щебетала счастливая Буратино. - Скоро тебя выпишут? Что у тебя за резинка торчит в носу? Ты очень бледный.

    - Скоро. Скоро и меня выпишут,- смутился Боксер от нахлынувшего на него водопада чувств. Он не ожидал такого бурного потока от маленькой хулиганки, на которую еще несколько дней назад не обращал никакого внимания. - Ты меня в краску вгоняешь. Я сам не знаю, что со мной призошло.

    - Я тебя не узнаю без гипса. Ты так изменился. Лицо лучше стало по-моему. Я еще не привыкла к твоему новому виду,- ворковала Буратино. - Ты пойдешь провожать меня?

    - Да,- легко согласился Боксер, чтобы поскорее избавиться от косых взгядов сварливой Маруси и незнакомой бабули. - Пойду только теплый халат одену.

    - Ну, и ладненько,- ликовала Буратино. - По дороге еще успеешь дать мне свой домашний телефон.

    Отправлявшаяся делегация получилась весьма внушительной. Впереди семенила бабулька, за ней шли Буратино с Боксером, сцепившись пальчиками, и, чуть поотстав, вышагивала вечно спорившая пара - Десантник со своей Мариной.

    - Я приду к тебе через денек, чтобы ты не соскучился,- пообещала Буратино.

    - Не надо. Неудобно как-то. Меня все равно скоро выписывают. Максимум дня три проваляюсь. У меня швы немного загнили. Встретимся теперь в другой обстановке, в новой жизни,- отнекивался Боксер.

    - Я не выдержу три дня. Если не приду тебя проведать, то жди моего звонка через четыре дня,- она сжала руку Боксера.

    Автобус, проглотивший бабушку с внучкой, чавкнул и исчез за поворотом. Обезлюдевшая улица заставила Боксера засомневаться: не приснилось ли все это ему.

    Десантник все еще горячо спорил о чем-то с Мариной на останвоке, он горячо убеждал ее в своей правоте, а потом, как всегда сдавался, остывая под спокойным взглядом невесты, захватившей над ним всю полноту власти. Десантник досадливо махнул рукой и подошел попрощаться с Боксером.

    - Ну, давай, Санек. Не забывай нас,- сказал Боксер.

    - Старик, когда тебя выпишут, на следующий день ты у меня в гостях. Будем шашлык делать,- пообещал Десантник.

    - Заметано,- согласился Боксер.

    - Что - хорошая девчонка? - спросил Десантник.

    - Кто? - не понял Боксер, витавший в облаках.

    - Ну, эта, как ее, у которой еще собака нос откусила,- странно взглянул на него Десантник.

    - А-а, эта. Да, так,- отвлекся Боксер. - Девчонка-то хорошая, да что с ней делать не знаю.

    - Как это? - удивился Десантник.

    - Так это. Ей всего шестнадцать лет,- объясил Боксер.

    - Ну и что. Я с Маринкой тоже с шестнадцати лет гуляю,- поделился Десантник. - Наоборот,- хорошо. Привыкнет к тебе.

    - Там видно будет. Жизнь покажет,- философски заключил Боксер.

    - Жизнь она все покажет,- согласился Десантник. - Я тоже в больнице о жизни стал много думать.

   
                ГЛАВА  XY

                "... молчи, и я научу тебя мудрости."
                Книга Иова. Гл.33, 33.

    Неожиданностью следующего дня явилось посещение палаты И.О.В. тренером Боксера. Вихрем ворвался коренастый крепыш, недостаток в росте которому заменяла подвижность ртути. Он обладал бычьей шеей и широкими плечами, о массивных кулаках профессионала и говорит бы не стоило. В то же время у него было холеное лицо интеллигента  ухоженными щеточками усов состарившегося ловеласа. Он мастерски владел секретным оружием покорения женских сердец, без видимых усилий мгновенно располагая к себе любвых представительниц женского пола. Боксера всегда удивляло, как при таком богатом арсенале психологических средств он связал свою судьбу с заурядной клушкой.

    Обычно фыркающая злобой Маруся при виде тренера застыла с раскрытым ртом и замершей шваброй в руках и безвольно повиновалась, когда он галантно и  в то же время властно отодвинул ее со своего пути в коридоре отделения:

    - Уважаемая, разрешите пройти...

    Азартные Кита с Казахом стыдливо отложили карты при появлении тренера в палате И.О.В. Он был деятелен, активен и настойчив. Долго неруссусоливал, по-отечески похлопал Боксера по плечу, водрузил на тумбочку целлофановый пакет с яблоками и сходу бросился в атаку:

    - Кто твой лечащий врач? Отведи меня к ней, я хочу с ней переговорить.
   
    Наша Женщина занималась каким-то своим "левым" больным, но импознатный тренер очаровал и ее, она все бросила и вступила с ним в беседу. Боксер успел заметить, как большие ее глаза налились приятной голубизной, но затем его выдворили из кабинета.

    После аудиенции тренер вернулся озабоченным и озадаченным.

   - Дела обстоят хуже, чем я предполагал,- поведал он,- врач запретила тебе временно выступать, как минимум полгода, а может быть, год. Но я думаю, тебе не стоит спорт бросать ни на полгода, ни на месяц. Главное - дисциплина. Расслабишься - все, конец. В институте я уже был, сессия на носу, все забросил, двоечник, хвостов у тебя куча. Пора браться за ум. Кое в чем я тебе помогу. Диплом тебе необходим, как воздух. Был бы диплом, я бы тебя оформил тренером на ставку пацанов начинающих тренировать. А так, пока поработаешь моим помощником на общественных началах. Она мне сказала, что еще пару дней тебя продержит, что-то со швами у тебя не в порядке. Ну, давай, после выписки недельку отдохни и сразу появись в институте, потом ко мне подойдешь, будем твои вопросы решать. Все. Пока.

    - Кто это был? - очнулась остолбеневшая Маруся, когда тренер ушел.

    - Да-а, это мой тренер,- пояснил, отмахиваясь, Боксер.

    - Тренер? А так это ты боксом занимаешься. Да, обаятельный мужчина. Бери с него пример,а то водишься с разными подонками. Вот это -  настоящий мужик, не то, что вы - шантрапа,- разглагольствовала Маруся, обо всем имевшая собственное мнение.

    Боксер впервые слышал из ее уст положительную характеристику о ком бы то ни было. Приход теренера надоумил на изобретение хитроумного трюка: "А что если упросить Нашу Женщину перевести меня на амбулаторное лечение? Это идея! Неужели откажет? Пообещаю ей регулярно появляться на перевязках с букетами цветов. Все равно ведь никакого лечения не проводится, так только резинку заменить. Что мне из-за одной перевязки здесь торчать?" Он даже не заметил, что перешел на язык Сварного.

    - Кита,- обратился Боксер,- таких больных, как я, могут переводить на амбулаторно лечение?

    - На усмотрение лечащего врача,- изрек многоопытный Кита. - Да я вообще не знаю, что ты здесь торчишь до сих пор?

    Боксер отправился проводить свой план в действие.

    - Куда ты торопишься? - испугалась Наша Женщина, но затем вняла его доводам. - Учти, что бывали случаи, когда я отпускала больных, а они затем возвращались в больницу с серьезными осложнениями. Я тебя выпишу, но только при условии, что ты будешь лежать дома до тех пор, пока я не разрешу тебе и не скажу, что ты абсолютно здоров. И каждый день к шести часам будешь приходить на перевязку. Днем не надо, сейчас у меня народа много, студенты, вот, пошли.

    Боксер на знал, как отблагодарить Нашу Женщину.

    Он влетел в палату И.О.В. как ураган, чтобы поскорее поделиться своей радостью с Казахом и Китой.

    - Нашу Женщину уговорил! Выписывает! На амбулаторку. Буду только на перевязки приходить,- возбужденно прокричал он.

    - Ну, вот. Мы одни с Казахом останемся,- расстроился Кита. - Положат к нам какого-нибудь старика, он будет всю ночь храпеть, спать нам не даст.

    - Повезло тебе,- позавидовал Казах. - После меня прооперировался и раньше меня выписываешься.

    Боксер уже витал в облаках, строил воздушные замки, расписывал грандиозные жизненные планы. "Эх, надо было бы сходить Директору позвонить, чтобы завтра забрал меня на тачке. А-а, черт с ним, поеду на такси."

    Изо всех углов палаты И.О.В. выступали ночные тени, высказывающие потайные смыслы параллельного бытия, порой они несли околесицу, запутывали, смущая, разрушали заведомую стройность движения по жизненной тропе. Одна из них вылупилась из темноты и грозно шипела:

    - Ты хотел белый венчик из роз. Ты получишь венок из осенних листьев. Икебана тебе в дорогу. Сторонись белых роз. Их шипы рассекают чело ядом изреченных формул. Избегай алых роз. Это символ любви. Все одно - попадешь в мертвый город женщин, расплескавших усталость. Они уныло бредут по обезображенным улицам, волоча авоськи розовеющих помидоров. Место любви занято заботами об отключении утром горячей воды.

    - Ничего,- хорохорился Боксер,- попрошу сестру нагреть мне ведро воды. Помоюсь в тазике. Не такой уж я избилованный комфортом тип. Радость обретения воли окрыляет меня. Я буду жить в мертвом городе. Гамаюн предвещал мне свободу.

    - Что свобода, Ресков? Пустота! Это просто вакуум,- верещала маленькая тень, напоминавшая очертаниями Коротышку. - Ты попадешь в безводушное пространство, незаполненное строгим распорядком дня. Смотри, как у нас хорошо и стабильно, тебе ни о чем не надо думать, никакого беспокойства. Мы тебя вовремя разбудим и поднимем. Тебе не надо волноваться о том, что ты будешь есть на завтрак, потому что раздатчица уже принесла огромную кастрюлю пшенной каши. Мы полностью возьмем заботу о тебе на себя. Все функции твоего организма будут под нашим неусыпным наблюдением. Абсолютная стерильность. Давление измерим, термометр под мышку сунем. Утром баночки с мочой и калом Маруся соберет. Я тебе укольчик сделаю. Утром и вечером пенициллинчик вколю в попочку. Днем "горячий" укол внутривенно сделаю. Оставайся, не пожалеешь. Многие мечтают о такой жизни.

    - Дело в том, что Наша Женщина переводит меня с завтрашнего дня на амбулаторное лечение, проще говоря - выписывает по моей просьбе, и я буду приходить только на перевязки,- возразил Боксер. - Я очень соскучился по свободе передвижения. Лучше я утром не поем рисовую кашу со сладким чаем, зато у меня будет возможность поколесить по городу с Директором и Лешей Шмаровым. Жизнь обновится, я верю, удивляя нас новыми красками. Вечером мы вернемся усталые, обшарим пустой холодильник и заставим мозг учащенно кумекать в поисках энергии.

    - Не верь им, Боксер,- поддержал его Сварной. - Никакая стерильность не спасет от боли. Все сплошной обман. Никто еще окончательно не вылечился. И вообще никакого выздоровления нет. Его просто не существует. Так, минутное облегчение, забытье. Вколешь морфий и грезишь. А когда проходит кайф, возвращаешься в мерзкую жизнь. Я иногда боюсь, проснувшись утром, не почувствовать боли. Таково пробуждение на том свете. Я настолько привык к боли, что она для меня показатель причастности к сонму живых. Как только меня отпускает, или я полностью почувствую облегчение, я начинаю сомневаться: это смерть или что?

    - Не слушайте эту чушь собачью, мой дорогой пациент,- мелькнула зловещая тень врача экспериментатора с садистскими наклонностями Ки-Майкина. - "Амброзия Сократа" - это панацея от всех болезней, лекарство двойного назначения. Нами клинически апробировано. Минздравом одобрено и рекомендовано. Применяем только в случаях, если расширенный консилиум приходит к однозначному выводу, что трансплантированный орган отторгается. Феномен двойного назначения заключается в том, что больной перестает ощущать боль, а мы имеем возможность закопать свою ошибку в землю. Я же вам уже рассказывал, что нами освоены уникальные операции по пересадке и дальнейшему подращиванию новых многофункциональный органов. Вот вы, любезный, убеждены, что вам заменен, извините за выражение, нос. Е-рун-да! Замену носа скоро будут делать в любой районной поликлинике. Но кто, ответьте мне, уважаемый, отважится на расширение оперативным методом функций этого органа? Ни-кто! Вы скоро убедитесь в действенности произведенных изменений. Я не буду впустую распространяться о такой банально встречающейся функции, приобретенной вашим флюгером, как способность к размножению бесполым путем, но вы необыкновенно удивитесь, когда почувствуете, что у вас появился еще один орган передачи сигналов информации.

    - О, Господи! - обескураженно выдохнул потрясенный Боксер. - А что если и у меня произойдет отторжение, или загнивание швов, на худой конец? Вы опять мне подсунете "Амброзию Сократа"? Но почему без моего разрешения? Тем более - панацея двойного назначения. Этот вопрос требовал согласования. Вы узурпировали себе чрезвычайные полномочия. Я буду вынужден интересоваться в Минздраве соответствуют ли ваши инициативы инструкциям, или это заурядное самоуправство.

    - Мой оскорбленный друг,- взбеленился ужаленный Ки-Майкин,- как вам известно, мы не можешь ждать милостей от Минздрава, взять их у него - наша задача. Ну, кто? - кто? - вдумайтесь, милейший, отважится сорвать наши опыты? У них просто не будет доказательств! Почувствовав малейшую слежку, мы известным вам медикаментом аннигилируем живца и закопаем то, что останется после извлечения донорских органов, - куда? - правильно! - в землю. Ищи - свищи!

    - Какой подонок! Какой же ты подонок! - ярилась красная тень Буратино. - Я думала он из меня женщину сделал, а он, оказывается, проверял способности своего нового органа. Я тебе никогда этого не прощу. Самый короткий путь - это правда. А ты хитро молчал. Это подло, очень подло. Молчал  - и добился своего.

    - Какой занудный, однако, этот медик,- оборвал ее дяди Петин двойник в серой крылатке,- с большим трудом вырвал тебя из лап этого теоретика. Он чересчур энергичен. Это тоже очень плохо: перекос в другую сторону. Однонаправленность - вредная штука. Всю силу своей энергии горе-экспериментатор канализирует в узкое русло, в данном случае - это пересадка органов. Избыточная энергия становится черной, сконцентрированная сила течения сносит все на своем пути, включая пациентов. Одного - спасешь, другой - погибнет. Конфликты постоянные. Все на нервах. Из-за одного идиота возникает желание отказаться от работы.

    - Да-а,- разочарованно протянул Боксер,- не знал я, что у вас кипят такие подспудные страсти. Почему-то я думал, что у вас все на взаимном доверии. А ты, Буратино, прости, это было минутное помутнение рассудка. Неужели тебе не понятно, что я и не догадывался о проделках Ки-Майкина. Откуда мне было знать о появлении новых функций у моего бедного переломанного носа. Я и сейчас не знаю, удался эксперимент или нет. У меня - пока что - нет никаких субъективных ощущений. И потом - почему ты молчишь о своей роли в случившемся? Ведь это была твоя собственная инициатива. Ты некоторым образом провоцировала меня. Я с себя, конечно, не снимаю ответственности. А твой юный возраст - это вообще болезненный укор. Я не останусь перед тобой в долгу.

    Расшумелись в назойливой перепалке так, что разбудили Казаха.

    - Раньше меня из палаты И.О.В. хочешь улизнуть? - упрекнул он. - Нехорошо друзей предавать. Я бы на твоем месте еще немного обождал. Обещал ко мне в аул поехать в гости. Рванули бы сразу вдвоем отсюда. Знаешь, какие вкусные вещи для нас бы приготовили. Бешбармак, шашлык, кумы, казы домашнее бы попробовал. После этого за девушками побежишь, как молодой жеребец.

    - Обязательно поедем, Казах,- не устоял перед соблазном Боксер,- мы же собираемся жить вечно после всех испытаний. Выберем удобное время и махнем не глядя. Я только буду стесняться в незнакомой обстановке, и ты еще на радостях меня водкой напоишь под завязку, а я же не пью много, ты же знаешь, оргназим не позволяет.

    -Быстро вы меня, друзья, забыли,- выступила маленькая тень, в ночном полумраке напоминавшая Пацана. - Мне что-то скучно без вас. Я стал к одноклассникам как к детям относиться. Поговорить по-взрослому не с кем. Отца у мне нет, старших братьев тоже. Еще и подруга моя из класса погибла. Не моя личная, вы подумайте инчего плохого, а так, мы у нее втроем были телохранители: я, Будка и Ходжа. Они не уберегли ее, пока я в больнице лежал. Возьмите меня тоже к Казаху в гости. Я бы с Боксером поехал, очень хочется, но меня мать не отпустит с ночевкой. Боксер, я тебе привет передавал в виде персиков, ты получил?

    - Так это твои проделки, негодник? - изумился Боксер неожиданной разгадке. - Чувствовал, что кто-то из своих хулиганит. Буратино пострадала в результате, до сих пор на меня дуется.

    - Да, это от меня был сюрприз,- раскололся Пацан. - Привет со значением, чтобы не забывали, а то со мной что-то странное происходит. А обратиться за советом не к кому. Мать говорит: "Это ты из-за Ласточки безвременно улетевшей переживаешь. Ты ее любил по-детски, а теперь у тебя переходный возраст". Но я же не буду с ней откровенничать, что мне хочется побыстрее вырасти и повзрослеть.

    - Молодец, Пацан! - разразился фразой Сварной с неприсущим ему пафосом. - Чем быстрее повзрослеешь, тем лучше для нервной системы и жизненного тонуса. Назначаю тебе наставника - Боксера. Он парень положительный, уравновешенный, будет тебя просвещать, опекать, направлять. А что морально неустойчивый, так мы же не на партсобрании.

    - Й-е. Почему меня? - не сдержался Боксер, чуравшийся нового общественного поручения. - Из меня плохой учитель. Я ничего объяснить не умею. Что мне его с собой на трнеировки таскать прикажете? Ему боксом нельзя заниматься. Не успели губу починить, так он нос еще сломает, как я.  И друзья у меня все такие криминальные типы. Что он будет делать с нами? Пусть учиться лучше и маму слушается.

    - Боксерчик, мой сладенький,- из темноыт высветилась новая тень, схожая очертаниями со старой цыганкой, однако абрис ее лица оставался неуловим для глаза,- как я по тебе соскучилась. Рада за тебя, что все прошло успешно, все позади. Ты почувствовал на себе действие моих чар?

    - Честно говоря, не задумывался над эти вопросом,- ответли испуганный Боксер, не знавший точек приложения ворожбы старой цыганки.

    - Не может быть, чтобы не почувствовал, я использовала сильные магические приемы,- не унимался ведьмовский шепоток. - Я вела тебя во время операции.

    - Что значит - вела? - переспросил похолодевший Боксер, панически боявшийся чужого влияния, грубого вмешательства в личные дела и непристойного подглядывания.

    - Помогала тебе дополнительными источниками энергии, подпитывала тебя в нужный момент, противодействовала черным силам хаоса, создавая вокруг тебя непроницаемый экран,- терпеливо, но непонятно объяснила тень старой цыганки.

    - Экран? - обалделым эхом прозвучал голос Боксера, у которого от всех этих открытий закружилась голова. - Ничего не понимаю. А я думал: мне помогал неуловимый в сером плаще, похожий на птицу, ну, этот дяди Петин двойник. Хотя откуда вам знать дядю Петю? Да, собственно, ничего особенного-то и не произошло.

    - А ничего особенного и не происходит,- неожиданно согласилась старая цыганка. - Просто темные силы борятся со светлыми, все как всегда. Но только дашь им откусить палец сегодня, завтра потеряешь руку, а то и всего себя. Поле битвы незримо, но фронт повсюду.

    - Я не знал, что вы такая воинственная. Такими боевыми терминами спокойно оперируете,- сыронизировал Боксер, подозревавший старую цыганку в сильном преувеличении умозрительных построений. - Вы же мне рассказывали, как наотрез отказались сотрудничать с чекистами. Но мне, чтобы быть откровенным, не палец оперировали, а нос подправляли. Выходит, если бы темные силы лишили бы меня тогда носа, то, что же, следующей слетела бы голова?

    - Ты что, малышь, это же образ,- рассмеялась наивности подопечного тень старой цыганки. - Просто в трудную минуту я была рядом с тобой.

    - Спасибо. С меня в таком случае причитается,- подтаял Боксер. - А я не люблю оставаться в долгу. Завтра я уже буду на воле. На днях обязательно зайду к вас в гости.

    Но тень старой цыганки уже пропала, нырнув в сумрачный угол палаты И.О.В. Предложение Боксера зависло в воздухе.

    Утро выписки - суета сует. Как быстро ни собирался улетучиться Боксер, сварливая Маруся и тут умудрялась подгонять и понукать его:

    - Ну, давай, давай, иди с Богом.

    - Иду, теть Марусь, иду с Богом,- как от настырной мухи отмахивался Боксер. - Неужели я вам так быстро надоел? Выписываюсь раньше времени. Завтра опять приду на перевязку. Не успеете по мне соскучиться.

    - Мотай, мотай. Я давно уже ни по кому не скучаю. На перевязку он придет. За порог выйдеш  и забудешь, что у тебя болело,- ворчала грозная уборщица. - Иди и радуйся, что Господь в трудную минуту не оставил тебя.

    У Боксера аж челюсть отвисла от такого откровения. "Я просил Его, и Он не оставил меня",- подумалось напоследок.

    Он вышел на улицу затаившегося города. Зверь притворялся мертвым.


                *     *     *