Что почем?

               

-  Почем картошка? Да вы с ума сошли! Ведь только вчера …
-  Ну и чего  же не купила?
-  Купила, да всю уже подъела.
-  Прямо как  свинья. Та тоже  одной картошкой питается.
- Да нет, и хлебушек беру и колбаску, а так в основном картошечку покупаю. Сварю её, потолку с молочком, зубов-то нет, и хлебаю цельный день.
-  Ладно, бери вон из того ящика. Немного поморожена, зато даром.
 -  Ну, спасибо, милок. Помороженная она слаще. Может, моркошки еще дашь?
-  Иди-иди, мать, в следующий раз. Придешь во вторник – оставлю тебе и моркошки, и свеклы. Может, чего еще наберу. А сейчас уходи,  бригадир может придти. Увидит – уволит. Он у нас зверь.
-  Это Павлик, что ли?
-  Ну да, Пал Саныч.
-  Не, его я не боюсь, на прошлой неделе тут узбек стоял, так Павлик велел мне насыпать изюму и кураги. До сих пор чай с ними пью. Немного, но хорошего. Спасибочки ему. А где старик-то? Чегой-то я его третий день не вижу. Он еще мне про внучков рассказывал.
-  А ты хоть одного чучмека здесь  сегодня видишь? То-то. Прогнали их. Товар отобрали, а самих прогнали. Ритка теперь заместо старика стоит. Это Пал Саныча краля.
     Старушка униженно благодарит и, приволакивая ногу, уходит, еле таща за собой тележку, набитую мороженной картошкой.
  К продавцу лениво подходит Ритка, помахивая голубенькой бумажкой.
-  Разменяй. Да… ты тут точно надолго не задержишься. Совсем чувак офигел. Это же Павликова мамуля. В лицо нужно знать таких людей. Мороженной картошечкой угостил! Ну, дает… 
-  Да ты что? Ой, Ритка, помоги, что же делать? Я за это место 5 штук зеленых отдал,  да мы вроде со старухой мирно расстались, Ритик, замолви словечко, если что.
-  Тебе это дорого обойдется, милок, мамуля меньше, чем за штуку баксов, такое обращение с собой не потерпит. Ну ладно, черт с тобой. Завтра приносишь штуку, а я все со старушенцией улаживаю. 
  Ритка вальяжной походкой идет на свое место. Потом, скомандовав что-то соседке, переворачивает корзинку весов и, сняв фартук, направляется к выходу. Обходя ряды, находит медленно бредущую старуху и манит её  под лестницу. Бабка, еле перебирая ногами, с трудом  удерживает норовящую перевернуться тележку.
-  Вот что, бабка. Мне сейчас сказали, что ты подворовываешь понемногу. Давай, дуй  отсюда галопом, а то видишь Вову с Пашей? Вон, с дубьем ходят, в форме… от тебя мокрое место останется, если они  еще раз  тебя здесь увидят.
  Старуха растерянно слушает, пытаясь сообразить, к ней ли это относится.
-  Ты что, деточка, да я в жизни чужого не брала, даже после войны, когда голод…
-  Иди-иди, про войну она ещё будет лапшу на уши вешать, из меня  слезу выжимать… Надоели вы с вашей войной, нацепят медалей, блин, и шляются, канючат. Да ими в каждой подворотне пятачок пара пьянь всякая торгует. Вали, кому сказала.
   Старуха, вытирая грязной рукой катящиеся слезы, ковыляет прочь. Ритка, победно посвистывая, идет на свое место.   
 
  Пало прениже воли
  Бремя дневное
  Тихо взошли на склон
  Вечные – двое.

  Тесно - плечо с плечом -
  Стали в молчанье.
  Два под одним плащом - 
  Ходят дыханья.***        (Цветаева М.И.  - Избранное)


   Ритку убьют в среду, когда, получив деньги у разгневанного продавца, она   побежит на почту, чтобы отправить их  матери в деревню.  Риткин сын в этом году должен пойти в школу, и вся надежда только на неё, поскольку мать вот уже год не встает с постели.


   Старуха, пристроив тележку около мусорных бочков, осторожно пробирается мимо консъержки, на ходу стаскивая с себя пальто. Остановившись около на вид дубовой, а на самом деле сейфовой двери, вытаскивает из грязной хозяйственной сумки связку ключей и осторожно отпирает многочисленные замки. Быстро переодевшись и забросив сверток с вещами на антресоли, облегченно вздыхает и идет на кухню. Открыв финский трехкамерный холодильник, вытаскивает банку икры и торопливо намазав  диабетический  сухарик, жадно откусывает большой кусок.
   Звонит телефон. Старуха вытирает испачканные руки и прижимает трубку к уху. Голос у неё виноватый. Она чувствует, что сын очень недоволен ею и сразу же начинает жаловаться на боль в сердце.
             - Ты что, мать, опять за старое? Знаешь, сколько я потратил денег на твоего психотерапевта, и все зря? В больницу захотела? Я ведь выбросил все твое барахло, где ты опять нацепляла всякой дряни? Что тебе все неймется? И шофер личный, и шуба не шуба, нет, нужно меня позорить, ходить по рынку клянчить, да я завтра же этот чертов рынок закрою, а тебя -  в психушку. И все, и не ной.
   Он швыряет трубку, а мать еще долго сидит и думает, что не может она находиться одна в этой поганой квартире… что ей хорошо только с тележкой, в платке и в старом пальтишке с выцветшем кроличьем воротником. Только бродя по рынку и выпрашивая всякие остатки, она по настоящему счастлива. Только там жизнь:  знакомые,  охота,  азарт, там она своя. Она знает всех бомжей, собак, продавцов. Здесь она чужая. Она не может справиться со сложной навороченной кухней, ей страшно забираться в ванну с разноцветными кнопочками и крантиками, и моется она в корыте на кухне. Она боится включать огромный телевизор и вечерами, в ожидании сына, который может неделями её не навещать,  раскладывает замусоленными картами бесконечные пасьянсы.
           А в среду она решит в последний раз сходить на рынок, попрощаться со знакомыми и напоследок прихватить обещанной моркошки. Но по дороге встретит спешащую на почту Ритку и отступит в тень забора, огораживающего стройку. И тут увидит, что давешний продавец, который так любезно приглашал её приходить и предлагал моркошку,  крадется следом за беззаботно идущей Риткой и, настигнув её, делает неуловимое движение, а потом нависает над телом и, уже распрямившись, видит обезумевшую от ужаса старуху. Через этот проход почти никто и не ходит, поэтому и Ритку, и старуху найдут только в четверг и не опознают.