Тень федора михайловича или записки сонечки м

ТЕНЬ ФЕДОРА МИХАЙЛОВИЧА
ИЛИ
ЗАПИСКИ СОНЕЧКИ М.


... Ибо у лакея свое понятие о величии.
Л.Н.Толстой


Глава 1.

- Нет, это невозможно, в конце концов! – воскликнула я.
Воскликнула я вот почему: в окно соседней комнаты влетел солидный обломок кирпича, что сопровождалось звоном разбитого стекла. С улицы доносился издевательский хохот.
- Это становится монотонным, - флегматично пробормотал Олег, и тут же воскликнул: «Куда ты?»
Но я уже неслась к разбитому окну и распахивала настежь раму. Пока я дергала заевший шпингалет, сквозь уцелевший кусок стекла уже увидела я то, что, собственно и ожидала увидеть: на безопасном расстоянии от окна, корча рожи, приплясывал пацан лет одиннадцати...
За последние полтора месяца его бессмысленная, вечно немытая, злобная рожица надоела мне до чертиков. Разговаривать с ним было бесполезно, это я знала, но все же крикнула:
- Эй, ты! Ну чего тебе надо? Ну ты можешь хоть сказать, зачем ты это делаешь?
- Гы-гы-гы, - завопил, кривляясь, поганец. Затем, подобрав с земли каменюку, замахнулся, и…
- Отойди от окна! – отчаянно крикнул Олег.
Я не успела даже удивиться или что-то понять, как его тяжелая, мягкая туша накрыла меня, и мы повалились на пол. Каменюка, просвистев мимо нас, разнесла вдребезги вазу на журнальном столике.
- Этак ты без зубов рискуешь остаться, или без глаза, - благодушно бормотал Олег, пока мы барахтались в луже воды посреди мокрых цветов и фарфоровых осколков.
- Почему ты не позвонишь в милицию? – спросила я, садясь на пол.
- Да звонил уже, и не раз. Приедут, составят протокол. Ущерб? Во сколько вы оцениваете разбитое стекло? Сущие копейки. Ну, а мои нервы, как ты понимаешь, и вовсе бесплатные, следовательно, и говорить не о чем. Дело возбуждать не будем, искать никого не будем тоже.
- А если он завтра дом тебе подпалит?
- Выдвигал я и этот аргумент, - спокойно согласился Олег.
- А они?
- А они говорят: вот когда спалит, тогда и поговорим.
- Ничего себе!
- Ага. А то, что я без дома останусь и буду жить на улице – это ведь сущие мелочи. Ты возьми-ка мой халат да обсушись, а я стекольщикам позвоню....
Закутавшись в теплый махровый халат, я села в уголок и пригорюнилась. Понять, что происходит, я была не в состоянии совершенно.
Познакомились мы с Олегом примерно год назад. Зима выдалась морозной, снег скрипел под ногами, когда я брела домой через занесенный снегом парк, и вдруг увидела круглую, мягкую такую фигуру художника, колдующего возле этюдника. Из рюкзака его, стоящего рядом со складным стульчиком, выглядывал термос. Подкравшись тихонечко, я стояла сзади, зачарованно глядя, как ложатся мазки на холст, и слушая, как художник мурлычет что-то себе под нос:
- Пум-пум-пум…  Нет, не идет… Трам-ля-лям… Нет, ну что же ты поделаешь…
Тут под моей ногой хрустнул снежок и художник обернулся.
- Извините, - пролепетала я, - вы ничего не имеете против, если я тут постою?
- Да ради Бога, в компании веселее, - отозвался он благодушно. Похоже, он даже рад был моему появлению, потому что сказал:
- Не могу вот понять, что за оттенок у этого снега. - Он ткнул кисточкой в направлении пышной снежной шапки, покрывающей купол маленькой часовни, окруженной заснеженными рябинками.
- По-моему, он розовый, - прошептала я робко.
- Розовый? Хм, розовый, - он добавил в белила лимонного кадмия и нанес несколько мазков. Вот упрямец! - А может, и впрямь розовый?
Он снова смешал краски, одобрительно похмыкал, и, обернувшись ко мне, сказал:
- Ишь ты! А ведь и верно!
- Я же говорила, что он розовый, - дерзко проворчала я.
Он повернулся ко мне всей тушей и спросил с неожиданным интересом:
- А вы что, рисуете?
Я, в свою очередь, рассматривала его. Он показался мне похожим на плюшевого мишку или толстого добродушного кота. Лицо его не было красивым, да и не имело каких-либо примечательных черт. Оно было просто приятным: круглое, доброжелательное, славная улыбка и живые, блестящие глаза.
- Нет, - промямлила я, - так, балуюсь… на уровне любителя…
- Вот как? А я бы взглянул на ваши рисунки, с удовольствием. Если хотите – загляните ко мне, во-он тот дом, на горке – он указал кисточкой, - там я и живу, и мастерская там же.
- А ваши родственники не будут против моих визитов? – осторожно осведомилась я.
- А я один живу, – улыбнулся он.
Ну, как вам такое приглашение? Пойти в гости к совершенно незнакомому мужчине. Мало ли что, и мало ли чем это кончится. У нас же тут маньяки, если верить родному телевидению, табунами бегают. Но – что вы думаете? Пошла как миленькая.  Ну почему-то сразу поверила этим глазам, пухлым щекам с ямочкой, этой мягкой улыбке.
Вы спросите меня, зачем я вообще пошла? Да вот извольте видеть. В свое время, выйдя замуж, я бросила художественное училище ради того, чтобы освоить в кратчайшие сроки практичную профессию бухгалтера. «Верный кусок хлеба!» - убеждал меня мой муж, которому я по молодости и глупости смотрела в рот и слушалась, как оракула. «А твои рисуночки – что с них? С голоду помрешь…» И добавлял, подумав: «Была бы ты еще пробивная, куда ни шло, а так…».
Сам он ничего бросать не собирался – напротив. Ему нужно было закончить техникум, а я должна была его кормить. Так прошло два года, он выучился, стал продвигаться по службе и часто повторял мне:
- Ты хоть понимаешь, что у меня талант и профессия, а ты просто мелкая сошка в убогой своей конторке?
Зачем он твердил мне это из раза в раз? Ей Богу, я не знала. Пропустить мимо ушей, решила я, так будет лучше...  лучше... лучше... Терпение, Сонечка, терпение... Женская мудрость и все такое прочее... Ну, еще капельку...
- Да как ты смеешь! – взорвалась я однажды. – Ты забыл, что именно из-за тебя… Ради того, чтобы ты учился! Ради этого я отказалась от своего призвания! Я бы могла…
Тут мне пришлось остановиться. Мой возмущенный писк был прерван откровенно издевательским хохотом.
- Ты! Ой, не могу! Ты! Призвание! Молчала б уж лучше и не позорилась! Какое у тебя там было призвание, я что-то позабыл!
Несколько минут я хватала ртом воздух. Потом молча прошла в спальню, собрала чемодан и сумку.
- И куда это мы на ночь глядя? – насмешливо осведомился он, появляясь в дверях комнаты.
- Тебя это уже не касается, - спокойно ответила я .  – Ты мне больше не муж, никто. Развод оформим как можно быстрее…
- А, ну-ну, мы характер изволим показывать, - протянул он. – Только имей ввиду  - иди, но обратно не пущу. Так что если ты решила у мамочки с бабусенькой переждать пару дней в надежде, что я приду просить вернуться… не дождешься. На коленях будешь ползать – не пущу обратно, поняла?
Мне стало тошно. Я тупо глядела на него, не веря, что с этим человеком я ложилась в одну постель… жила под одной крышей…
Он же глумливо, с видом победителя смотрел на меня. Я вдруг ясно поняла только одно: ему очень приятно было воображать меня перед ним на коленях, униженную, жалкую...
- Да, я все поняла, - ответила я в тон ему. – Но и ты запомни намертво: даже если будешь сам передо мной на карачках  ползать  - не вернусь. Даже не мечтай. Жены у тебя больше нет. Ищи себе другую, я же к тебе не вернусь никогда.
- Никогда – это очень долго, - хмыкнул он, но в его глазах что то мелькнуло, какая-то неуверенность.
- Да, очень, - согласилась я, протискиваяясь мимо него с чемоданом.
- Ты что, не поняла, что я сказал?! – взвыл он мне в спину, когда я щелкнула дверным замком. – Куда ты поперлась, ты же беременна! Эй!
Я вышла на лестничную площадку и хряснула дверью так, что посыпалась штукатурка.
Дальнейшее описывать неинтересно. Короче, сижу я теперь в углу бухгалтерии, мучаю программу 1С (так ей и надо, она первая начала!), а с ребенком сидит бабушка. Алименты мой бывший платить отказался – надо же меня наказать, я ведь сама виновата, что ушла. А-ааа, вы спросите, как он этого добился, чтобы не платить? Ой, не смешите мои тапочки... Давно уже сказано, что суровость наших законов компенсируется – чем? Вот то-то же... Тем, что обойти их проще пареной репы!
Впрочем, я не жалуюсь. Ко всему ведь можно притерпеться, верно? Живу. Зарабатываю на кусок хлеба и так далее.
Но вот запах краски делает со мной чудеса. Он манит меня, как кошку манит мартовский воздух. Отчего я буквально пьянею, когда вижу, как рука художника накладывает мазки на холст? Отчего, когда в мои руки попадает кисть, я, словно та же кошатина, хлебнувшая валерьянки, тихо дурею от удовольствия?
Впрочем, довольно. Рисую я так себе. Возможно именно поэтому я и тянусь в к тем, кто делает это хорошо. Может, потому еще тянусь, что потребность рисовать, она такая штука - объединяет и гения, и мазилу-недотепу. «Мы с тобой одной крови, ты и я!»
Короче, через несколько дней я появилась у Олега, и, замирая, сунула ему папку со своими акварелями.
Не спеша, улыбаясь своей улыбочкой Чеширского кота, Олег развязал папку и вынул рисунки. Брови его взлетели вверх, нижняя губа чуть выпятилась. Покачивая головой, он просмотрел рисунки и молвил:
- А знаете – не ожидал! Честно – не ожидал! У вас крепкий рисунок, уверенная рука и при этом грамотное понимание композиции. А маслом вы писать не пробовали?
Вот так я и стала бегать к Олегу «на уроки». Он учил меня писать маслом, поил чаем, слушал мою болтовню, иногда рассказывал сам. Мы могли говорить о чем угодно: о политике или о живописи, о странностях человеческой натуры или о чем еще, но странно: даже разговор о погоде казался необыкновенно интересным и полным смысла!
Дом Олега я считала на редкость приятным, хотя евроремонтом в нем не пахло вовсе, да что там, скажем прямо: там и обычный ремонт не помешал бы.  Это был огромный, пустой деревянный домище с высоченными потолками и почти без мебели. Кое-где, к стеночке притулившись, сиротливо стояли то древняя этажерочка, то облезлый массивный комод с медными ручками-ракушками, то железная кровать с блестящими шарами – по возрасту все это сравнялось давно с антиквариатом, но увы, художественной ценности не имело никакой.
- От старых хозяев осталось, - пояснял Олег благодушно и невозмутимо.
То есть, понимать это надо было так, что до помойки весь этот хлам прежние хозяева поленились дотащить, а Олегу было лень покупать что-то новое. Зато полотен, прислоненных ко всем стенам, было столько, что и купи Олег мебель – возник бы вопрос: а куда ее ставить?
И все же там было хорошо. Скрипели половицы щелястых полов, двери распевали каждая свою песенку, гудела печь, в которой время от времени что-то пощелкивало. Пахло красками. И самое главное – там была такая атмосфера покоя, что войдешь в дом, вдохнешь этого воздуха – и сразу про все горести свои забудешь. Я сама удивлялась тому, что могла, бывало, рассеянно вдруг уставиться то на видавшее виды бюро (или как там зовут такую мебель), забитое смешными безделушками, то на самодельный стеллаж с книгами, то на поцарапанный столик, где стояла дешевенькая вазочка с сухоцветами да валялась парочка мастихинов. Ну ведь самые простые, дешевые веши, что в них? А хочется разглядывать их так, как разглядывают лица близких друзей – не красивые, не породистые, но родные. И слушать, как тикают большие напольные часы в углу... и никуда не торопиться...
Нет, конечно, где-то есть современные коттеджи и стриженые лужайки. Ничего против них не имею; да здравствуют евроремонт и ланшафтный дизайн! Но вот о чем иногда я думаю: когда научатся у нас выпускать таких дизайнеров – или таких химиков – или не знаю кого еще – короче, специалистов по созданию в доме атмосферы уюта, атмосферы тепла, атмосферы... не знаю как выразить... короче, атмосферы Дома.
А если ее нет, то и евроремонт не спасет.
Или это просто зависит от того, кто живет в доме?
А как мне нравились его картины! Мне чудилось в них непонятное волшебство. Обычные деревянные домики, мимо которых я ходила в жизни тысячу раз, на его картинах выглядели, как декорация к интересной таинственной сказке. Так, говорила я себе, я должна это понять... Они ведь выглядят такими же, как в жизни? Такими же. Так в чем дело? В освещении, в оттенках, в ракурсе... да в чем же, черт побери? Разгадки не было, и оттого все было еще интереснее...
Впрочем, часть картин имела сюжеты явно фантастические. На одной, например, был нарисован город как бы сверху, весь в цветении весенней черемухи, в белой пене... но если посмотреть под другим углом, то видно было, что это не город и не деревья – а пушистая белая кошка, сладко спящая, и совершенно волшебная... На другой картине изображены были старинные часы, чьи ножки вросли в землю, как корни деревьев, сами же часы – сплошное нагромождение медных шестеренок и ажурных стрелок – проросли стебельками травы, а  угол этих часов вообще разлетался стайкой разноцветных бабочек... Что это означало, я не знала, но смотреть на это было весело, это завораживало. И я еще усерднее вслушивалась в объяснения моего учителя: очень уж хотелось научиться рисовать так же... ну хоть вполовину так хорошо!
Уроки Олега не прошли даром. Мало-помалу я стала вспоминать все, что умела. Несколько картин, написанных мною, были выставлены на продажу и ушли влет. Заодно я попробовала делать эскизы витражей, сувениры, хваталась за керамику… За что бы ни бралась – ну надо же, все получалось неплохо. Пошли деньги, а это было ой как нелишне. Вскоре я сменила старое пальто на новую шубку – не очень дорогую, но все же; принарядила сынишку, расплатилась с долгами…Ну пусть не со всеми... Но самое главное – жизнь приобрела вкус, цвет и запах. Я стала смеяться. Я стала радоваться пустякам. В моей жизни был Олег, были холст и краски, была уверенность в себе.
Я бегала к нему почти каждый день, ловя «понимающие» взгляды соседушек. Еще бы. Чем могут заниматься наедине молодая женщина и мужчина, которому совсем немного за сорок?
Вот то-то. Никто бы не поверил, что они, оказавшись наедине, мирно пьют чай, болтают обо всем на свете, рисуют, а потом расстаются, даже не чмокнув друг друга в щечку.
Честно говоря, я сама ждала, что эта идиллия скоро кончится. Что еще день-другой – и Олег начнет проявлять ко мне чисто мужской интерес. Я сама не знала, хочу я этого или нет. Ничего нет плохого в мужском интересе как таковом – но мне сразу вспоминался муж, и все внутри корчилось, как от ожога. Будь мне восемнадцать и не будь у меня за плечами горького опыта – я бы, возможно,  уже давно влюбилась в Олега по уши и сама мечтала бы об этих самых «отношениях». Но опыт… или как там… но память, мой злой властелин…
Но Олег не делал никаких попыток. Однако стоило мне исчезнуть на несколько дней, он звонил мне;
- Алё, ну ты как там? Заглянешь чайку попить?
Наконец, я вполне уверилась в том, что ему, как и мне, интересна была дружба в самом прямом и чистом смысле этого слова -  только дружба, ничего больше. И еще я твердо знала одно: Олег – лучший человек на свете.
Я была счастлива. Я боялась проснуться и понять, что это был сон. Но – идиллия кончилась и начались неприятности.
Неприятности начались с появлением грязного, мерзкого мальчишки, который казался мне сгустком злобы.
Дом Олега стал мишенью для его непрерывных атак. Стены были расписаны непристойностями и закиданы ошметками грязи. В окна летели камни, что заставило Олега поставить везде, где можно, рольставни. Но вечно с рольставнями сидеть не будешь! Поэтому то и дело к Олегу наведывался стекольщик.
- Да поймай ты его и отлупи, - кипятилась я.
- Во-первых, мне, увальню такому, его попросту не  поймать, – с улыбкой возражал Олег. – Во-вторых, избиение ребенка… нехорошо как-то...
- Но почему, почему он нападает именно на твой дом? Других же он не трогает?
- Да откуда я знаю?
- Ну может, ты его встречал раньше? Может, он мстит за что-то? Может…
Олег только мягко улыбался и пожимал плечами. Я терялась в догадках. Ясно было одно: Олег, будучи лучшим из людей, мухи не обидит и неблагородного  поступка никогда не совершит.  Поэтому все, кто на него наезжают – просто сумасшедшие. С этой мыслью я вернулась домой, мирно напилась чаю в обществе своих домочадцев, затем залезла в постель, свернулась клубком и уснула.
Знала бы я, какое пробуждение меня ожидает!



Глава 2.

Слава Богу, я этого не знала, а то бы не сомкнуть мне глаз в ту ночь. А так я отлично выспалась, потянулась и огляделась по сторонам с удовольствием.
Субботнее утро выдалось уютным, теплым и пасмурным. В воздухе за окном висела мелкая изморось, воробьи сонно чирикали, а утренний кофе был на редкость вкусным.  На работу идти не надо, какая прелесть. Я сонно щелкнула пультом телевизора. Дурацкая привычка. Ведь знаю же точно, что кроме взорванных мостов, войн и терактов ничего в центральных новостях не увидишь. Поэтому я переключилась на местные новости, где криминал обычно выглядел так: двое собутыльников после изрядного возлияния поколошматили друг друга, но слегка перестарались. Что было причиной ссоры? Сказать трудно. Но Карменсита была тут уж верно не при чем. Страсти по Кармен возможны в тех краях, где пьют малагу; под южным солнцем золотистое вино волнует кровь; женщины, и без того прекрасные, кажутся еще краше... У нас, в уездном городе N, тоже есть люди, себя уважающие, которые пить что попало не будут; есть даже такие, которые – хотите верьте, хотите нет! – вообще пьют только чай да кофе; но они проживают все больше в центре города. Увы, на окраинах проживают еще кое-где у нас порой отдельные граждане, которые сначала пьют черт-те-что, а потом взыскуют уважения с окружающих. О том, что именно пьют у нас в такой среде, наверняка сказать мне очень сложно, ибо мне и взаправду неизвестен рецепт табуретовки, столь популярной на окраинах нашего уездного города N. Но зато общеизвестно одно: после нескольких лет употребления этого нектара внутрь с организмом происходят такие необратимые перемены, что самый пылкий Хосе начинает смотреть на женщин с чисто байроновским хладнокровием. Поэтому, вероятней  всего, разошлись во взглядах на смысл жизни.
Так ли, эдак ли, но причина размолвки оставалась неизвестной навеки. Ибо после потасовки один собутыльник, увы, уходил в мир иной, унося тайну ссоры с собой в могилу. Второй же, сделавши, подобно мавру, свое дело, никуда, однако же, не уходил; он попросту мирно засыпал рядышком с погибшим, а наутро, проснувшись, не мог вспомнить ничего абсолютно. «Это я, слышь, что ли, его убил? Да не-е-е, он же мой лучший друг!» - восклицал несчастный, терзаемый скорее похмельем, нежели раскаянием. Схема была одна и та же, из раза в раз. Это, конечно, ужасно, но все же не так страшно, как кровавое месиво из человеческих тел на центральных каналах.  Ну, что там сегодня?...о Боже!
…лицо Олега крупным планом… зверское убийство ребенка… Я уперлась глазами в экран, отказываясь верить.
Знакомо вам это чувство или нет? Когда оглушен известием настолько, что сознание отказывается верить в его реальность? Когда все твое существо кричит – нет, не может быть, это не со мной происходит?
Я уперлась глазами в экран в тупой надежде, что все это – бред, глюк моего сознания. Нет.  Согласно сводке новостей, труп несчастного ребенка, зверски истерзанный, был обнаружен на крыльце дома Олега. Подозрение сразу пало на хозяина дома, так как у последнего были мотивы для убийства: согласно показаниям соседей, мальчик питал к хозяину острую неприязнь, по-детски выражая ее в невинных выходках. (Ага, ну совсем невинных...). Что лежало в основе этой неприязни, предстоит разобраться следствию, но то, что между хозяином дома и убитым мальчиком существовала какая-то связь, несомненно.
В моем сознании, видно, возник какой-то затор, потому что сначала я поняла, что напрочь утратила способность соображать, и ничего, кроме этого понимания, не могла из себя выжать. Наконец первой прорвала плотину и вылезла на свет Божий мысль, не имеющая в сущности, никакого отношения к делу: что-то на редкость оперативно сработала сегодня провинциальная журналистика! Обычно любую новость, случившуюся в городе, мы узнаем, в лучшем случае, месяц спустя!
- Опять кошмарики смотришь? – раздался веселый живой голос. В комнату с чашкой кофе стремительно вошла моя сестра Лика. – Эй, да что с тобой? – она помахала перед моим лицом рукою. – Ты в порядке?
Еще через минуту я ревела взахлеб на груди у Лики, что-то бессвязно лопоча.


Лика и я совершенно не похожи друг на друга. Только волосы у нас одинаковые – густые, медно-рыжие, вьющиеся, падающие густой копной. Но если я похожа на смешного растрепанного котёнка – и внешне, и по повадкам – то Лика скорее напоминает гордую, нервную, изысканную русскую гончую. Тонкая кость, безукоризненно правильные черты лица, внутренняя сила в движениях и взгляде – этакая лихая амазонка. В свои девятнадцать она кажется более зрелой и взрослой, чем я в свои двадцать пять, более уверенной в себе... но при первом же натиске жизни кидается - куда? Правильно: прореветься в жилетку к Сонечке. (Но это я вам по секрету, я вам этого вообще не говорила!)
Короче, повторяю: Лика – красавица. При этом мужчины то ли ее боятся, то ли что, но избегают совершенно, несмотря на яркую внешность, доброту и порядочность. У Лики на этой почве уже комплексы.
- Ну почему, черт возьми, - спрашивает она меня порой, нервно меряя шагами комнату. – У меня дурной характер? Или я калека? Или от меня пахнет? Ну почему?!
Что я могу ей ответить?
Сказать: «Ты слишком умна, а мужчины боятся, что женщина окажется умнее их?» Или: «Ты такая красивая, яркая и гордая, что кажешься им очень уж недоступной?» Или что?...
Вообще-то подспудно  я догадываюсь о истине. Возьмите любой глянцевый журнальчик и посмотрите на  выражение лиц всех этих сексуально-гламурных моделей. Полуоткрытый рот, полное отсутствие интеллекта, мутная поволока в бессмысленном взоре – взгляд раскисшей бабы, которую и соблазнять-то уже не надо, сама готова на все услуги. Не человек – сексуальный кусок мяса, так сказать, полуфабрикат, готовый к употреблению. Рассчитано не на охотника, который главную радость охоты в том-то и видит, чтобы догнать дичь – нет, на ленивого потребителя, который пихает готового бройлера в микроволновку. Вот этот взгляд – бессмысленный, мутный – и считается нынче  главным признаком «сексуальности».
Веселый, живой, умный взгляд в упор – а именно в упор, твердо и весело смотрит Лика – кажется современному мужчине ужасно «несексуальным».  Как подойти к такой? И стоит ли подходить, тратить силы? И страшно ведь, что такая видит тебя насквозь? Не-ет, иных любить тяжелый крест, дайте нам чего попроще… Хорошенькую сексуальную тушку, живую постельную принадлежность, которая прекрасна без извилин,  в смысле без мозговых… Чем потом обернется это «попроще» - и как потом жить рядом с той, которая не может тебе быть ни надежным другом, ни разумным собеседником, ни достойной матерью для твоих детей  -  увы, слишком многие над этим не задумываются.
Итак, я, дрожа и всхлипывая, излагала Лике суть свершившегося ужаса. Лика слушала молча.
- Ты замерзла, - сказала наконец она.
Меня и впрямь бил озноб. Утолкав меня под одеяло с чашкой крепкого горячего чая, Лика посмотрела на меня своим фирменным тяжелым взглядом и спросила:
- А  что вообще ты знаешь об этом человеке?
Этот вопрос придавил меня, как бетонная плита. А и правда, что я,  в сущности, знаю? Славный, мягкий? Всегда добродушный? Мало ли кто мало ли кем прикидывается в этой жизни. Говорят, маньяки – в обычной жизни милейшие люди. И, кстати, почему у него нет семьи? Впрочем, семья – не показатель, Чикатило вроде был примерным семьянином, дарил жене фиалочки на день рождения. Трогательно.
- Так он не женат? А вообще-то он был женат? А дети? Они у него есть? Ты что молчишь?
- Он говорил мне, - лепетала я, всхлипывая,  - что он был женат, но не очень долго, они потом  разошлись… и что у этой жены сын был от первого брака, и он даже привязался к мальчику…но я не знаю, он его усыновил официально или нет… и что он приехал сюда два года назад, когда купил этот старый дом...
- Почему они развелись?
- Не знаю, - зарыдала я в голос, - не знаю!
- Что ж, - вздохнула Лика, - будем разбираться.
И ушла, оставив меня реветь в подушку. Впрочем, реви не реви, а обед готовить надо... С этой мыслью я, вытирая нос рукавом халата, поплелась на кухню.
Вернулась Лика через несколько часов, усталая и печальная. Соседки, с которыми ей, гениальной сыщице, удалось пообщаться, выдали несколько версий, причем каждая версия была, разумеется, единственно верной. Первая: этот ребенок – внебрачный сын Олега, и ребенок мстил ему за покинутую мать. Вторая: Олег - педофил, а этот ребенок – его жертва – мамочки, ужас-то какой! Третья: благородное дитя,  отстаивая честь семьи, мстило за сестру, которую Олег якобы соблазнил.
- Ну, что скажешь по этому поводу?
 Я молчала. Переваривала информацию. Попыталась представить Олега в роли коварного соблазнителя, но почему-то не вышло...
 Затем мне вспомнились мерзкие надписи на стене дома. Взрослый мужчина и то постыдится подобных гадостей, если в нем хоть что-то осталось еще от уважения к пристойности, а мальчишке было лет одиннадцать от силы. Кто его научил этим грязным словам? Если этот ребенок – внебрачный сын Олега, то какова же мать, допустившая, чтобы ее сын в одиннадцать лет… ведь воспитать можно только личным примером, значит, ребенок должен с малых лет ежедневно слушать отборную ругань? От кого, от матери? Или от сожителей матери? Но это же уровень совершеннейших отбросов общества!
Мягкий, культурный, Олег, как я понимала сейчас, был человеком изысканно деликатным, несмотря на внешнюю простоту. Это была именно та подлинная деликатность, когда человек и свое человеческое достоинство бережет, и о чужом не забывает. Тогда как  полувоспитанные люди – если этого слова нет в русском языке, считайте, что я его ввела! – либо угодничают, либо хамят. При этом хамом может оказаться как сантехник, так и любой директор,  начальник или министр, должность и образование роли не играют.
Плавали – знаем.
Так вот, Олег, изысканно деликатный человек… впридачу человек с изысканным вкусом… как мог он, пусть на минуту, опуститься до уровня низкопробной бабы из подворотни?! Опуститься до романа с такой… нет, это невозможно!
Хотя, с другой стороны…
Я задумалась.
Я ведь очень хорошенькая. Это объективно, да-да. «Девочка с картины Ренуара» - так назвал меня однажды наш преподаватель из художественного училища. Хорошенькая… так почему Олег ни разу не попытался обнять меня?  Его ко мне не тянуло? Я где-то слышала, так бывает – т-ссс, это между нами! - приличный мужчина избегает женщин своего круга, даже самых симпатичных, потому что его возбуждают, вот ужас-то, лишь вульгарные размалеванные девки в колготках-сеточках…
Фу, гадость! Не может быть, Олег не такой! А уж остальные версии – просто чушь!
Высказав все это Лике, я сунула голову под подушку, дабы спрятаться от этого ужасного несправедливого мира. Но Лика тут же безжалостно стащила подушку с моей головы.
- Между прочим, я есть хочу! Ты что-нибудь приготовила?
- Суп и куриный соус на плите, - всхлипнула я, - отдай мою подушку!
Завладев подушкой, я снова нырнула под нее. Хоть где-то есть иллюзия безопасности.


Глава 3.

На другой день Лика потащила меня в парк.
- Хватит киснуть, - заявила она. - Ребенок, на тебя глядя, скоро заболеет от тоски.
Я подняла глаза и посмотрела на Темку.  Его глазищи, два темно-синих озерка, смотрели на меня так трагически серьезно, что я задохнулась. Потом, вскочивши как солдат по команде «Ррррота, подъём!», умылась, навела боевую раскраску, упаковала Темку в комбинезон, и мы пошли, сами не зная куда.
«А осень-то какая чудесная», - думалось мне, когда, шурша осенними листьями, мы брели по аллеям. Точно, чудесная, хотя и ранняя. Еще ведь только конец августа, а уже и листочка зеленого не сыщешь, все пожелтело ... Черные стволы деревьев словно вышиты шелком на разноцветно-золотой парче листвы, и таким  покоем наполняется душа при взгляде на ярко-синее осеннее небо – словно купол храма, оно обещает вам защиту от всех невзгод. И такая тишина… И сидеть бы век на высоком пригорке над озерком, смотреть на воду, по которой бегают паучки-водомерки, и не думать ни о чем плохом…
Но с пригорка был отчетливо виден дом Олега. Вот крыльцо. Мне вспомнилось, как весной я вызвалась помочь Олегу убрать палисадник. Мы вместе гребли прелые листья и старые ветки, а потом сидели на этом самом крыльце, дышали пряным весенним воздухом и, обжигаясь, пили из кружек вкуснейший ароматный шоколад, который Олег варил как-то особенно, с секретом.
И именно на этом крыльце нашли труп…
Как он мог, как он мог! На этом самом крыльце! Господи, да о чем я думаю! Не о том, как он мог совершить убийство – а о том, как он мог положить труп на то самое крыльцо – наше крыльцо, с которым связаны воспоминания об ароматном весеннем воздухе, горячем шоколаде, смехе, добрых улыбках…
Это противоречит всему… а чему, собственно? Это мы женщины, сентиментальны, а мужчины не знают сантиментов…
- Странно, - услышала я словно издалека голос Лики, - а зачем вообще надо было оставлять труп на крыльце?
- А? – очнулась я.
 - Ну посуди сама. Что проще затащить труп в дом и сунуть в подполье. Для сильного мужчины нет ничего проще, ведь речь идет о тщедушном ребенке. Он там можен полежать сколько-нибудь, а потом его можно утащить и спрятать, хоть в реку кинуть с камнем на шее. Зачем афишировать преступление?
- Я не знаю, - пролепетала я, промакивая нос платочком.
Лика между тем, подбоченясь, смотрела на дом очень как-то… по-деловому.
- Какой смысл таиться, - продолжала я, вытерев нос, - мотив-то все равно известен! И значит…
- Моя дорогая сестрица, - менторским тоном Шерлока Холмса произнесла Лика, - это ничего не значит. Во-первых, нет трупа – нет преступления. Если тело найдут в реке через месяц – или в лесу через пару лет – то никто не докажет, что это тот самый мальчишка. Генетической экспертизы в провинции делать не будут – не умеют, да и дорого очень - значит, все, глухарь. Это раз. Во-вторых, мотив мог быть у кого угодно.
- Почему это?
- Потому. Ты же сама говорила, что это был маленький, но очень злобный… какой-то отморозок малолетний! Что, думаешь, он так вел себя только по отношению к твоему приятелю? А с другими был отменно любезен и помогал старушкам улицу переходить?
- Ну это вряд ли… - пробормотала я.
- Значит, он гадил всем подряд – кому больше, кому меньше. Наверняка в мире наберется дюжина-другая людей, которых он так обидел, что они желали бы видеть его мертвым. А это - соседи, приятели, родители обиженных им детей… Как насчет его собственной мамаши, которую такой сынуля уже, поди, допек по самое не могу?
- Да ты что! Ни одна мать…
- Угу. Посмотри криминальные сводки – ты найдешь там кучу случаев, когда мать выбрасывала новорожденного в контейнер с мусором… зарывала в землю… одна вон из окна выбросила, он ей спать мешал, а поскольку окно было на десятом этаже…
Лика безнадежно махнула рукой.
- Ладно, - бормотала она, - думаем дальше…
Пока Лика думала, зло сощурившись и закусив губу, я смотрела на парк, на осень, на Тёмку.
Тёмка ковырял палочкой землю. Золотые кудряшки-колечки выбились из-под шапочки, розовый язычок высунут от усердия. Как можно не любить свое дитя? Когда я смотрю на Тёмку я понимаю, что меня словно нет, а есть только любовь и все. Любовь к этим золотым колечкам волос, розовым пальчикам, синим глазкам, доверчивому взгляду, лепету…
Бедный мальчик, с острой жалостью подумала я неожиданно для себя самой о том гадком хулигане, которого ненавидела полтора месяца подряд. Если его мать не любила, если он отчетливо осознавал, насколько он ей не нужен, мудрено ли, что он возненавидел весь мир?
- А вот ты сама, представь себе, что ты ненавидишь кого-то и мечтаешь уничтожить, - внезапно спросила Лика. - Не уместнее ли будет представить дело так, словно имел место несчастный случай? Сбить машиной или как-то еще?
- Ну, это едва ли, - возразила я. – Это только в кино так бывает, что жертва идет в назначенный час в нужном месте, а там уже машина стоит – ну, прям как рояль в кустах, - и место такое удобное, чтобы сбить и самому не врезаться в фонарный столб. А в реальности, эта жертва может десять дней из дому не выходить, из-за простуды, скажем – что же, десять суток караулить? И потом, эта жертва может на одиннадцатые сутки пройти так, что кругом будет толпа людей, и сбивать будет страшно неудобно. Короче, ерунда…
Я вздохнула.
- И потом, я где-то понимаю Олега. Помнишь, говорят «бойтесь гнева кроткого человека»? Человек копит, копит в себе, а потом…взрыв. Этот гаденыш его просто достал. Полтора месяца подряд – каждый день в назначенный час, как по расписанию…
- По расписанию?!
- Ну да, где-то с пяти до восьми вечера.
- Но ведь нашли-то его утром! Значит, убили… ночью? Или на рассвете? Что же заставило его нарушить расписание?
Мы с Ликой уставились друг на друга.
Потом Лика снова уселась рядом со мной.
- Короче, все тут непонятно, - подвела она итог. – Вопрос первый: что заставило ребенка питать такую ненависть к Олегу? Что вообще могло связывать столь непохожих людей? Во-вторых, что заставило мальчишку сменить в тот день расписание… а кстати, что заставляло его этому расписанию следовать? И в третьих: твой Олег, по-твоему, он как – он человек разумный?
- Он очень умный! – горячо заверила я.
- Итак, умный человек убивает жертву, кладет ее на крыльцо собственного дома и преспокойно уладывается спать, ожидая, когда его арестуют. Что скажешь?
Я пожала плечами.
- А может он того… как тот английский писатель, я про него читала, Оскар Уайльд… ну, был настолько подавлен случившимся, что не понимал, что делает? Помнишь, Уайльд мог бы бежать – а вместо этого сидел как завороженный и ждал, когда за ним придут?
- Может быть, - бормотала Лика, простуженно сморкаясь в огромный мужской платок, - все может быть. Но все-таки Оскар Уайльд был… уникум, а нормальных людей больше, и они обычно стремятся спастись…
Я тоскливо молчала. Тут я с тобой, Лика, не согласна. Я притягиваю всяких уникумов, как магнит. Всю жизнь вокруг меня крутятся несчастные, непонятые, хнычущие-канючащие, непризнанные гении и прочая шушера. Что они во мне находят – поди разбери.
Или вот взять моего бывшего. Тоже… уникум.
Память поплыла куда-то вдаль. Вспомнился огромный букет гвоздик, который с улыбкой протягивал мне Арсений. Как мило все начиналось: конфеты-букеты, комплименты и прочее. Неизбалованная мужским вниманием (почему у нас в стране все женщины в этом смысле такие неизбалованные?), я купилась на все это, как глупый ребенок на стаканчик молочного мороженого.
Да, я буквально парила в облаках, так красиво он ухаживал. Я не задумывалась о том, что с каждым днем становлюсь все более уязвимой, ведь привыкнуть-то к хорошему легко, а вот отвыкать – тяжко! Зато Арсений знал это очень хорошо!
Да – он знал, что делает. Убедившись, что я влюблена по уши и строю планы  - жить с милым долго и счастливо, и умереть в один день – это самый милый взялся за дело с умом. Он стал появляться все реже и реже, вместо комплиментов начал делать замечания; намекал, что мне надо подправить вот это, потом вот это, потом еще вот это (список длиной с морскую милю прилагался) и все будет хорошо, и у него не будет ко мне никаких претензий!
Оставайся у меня в голове хоть капля разума – я бы немедленно и бесповоротно послала его к черту. Но одиночество так замучило меня, а внимание, к которому он успел меня приучить, казалось таким сладким… что я даже не задумалась над простым вопросом: что это за любовь такая, что ее выдают как тюремную пайку голодному узнику, по крошечному кусочку в день?
Собственно, так садят на иглу начинающего наркомана. Сначала наркотик дают «забесплатно», затем, убедившись, что жертва успела привыкнуть – просят деньги, сначала небольшие, а уж потом, когда зависимость стала необратимой, сумма за дозу взлетает до небес. Так было и со мной – только вместо наркотика было… что? Любовь? Суррогат любви? Как это назвать?
В конце концов он на мне женился – снисходительно, словно делал великое одолжение. И тут же поставил новые условия… длинный перечень условий… боже, тошно вспоминать, ну как же гадко я жила!
Но ведь Олег не такой. Именно тем он мне и нравился, что принимал меня безо всяких условий, не играл со мной, как сытый кот с полузадушенным мышонком, все было по-честному…
Олег, слава Богу, на тех, других мужчин из моей жизни не походил совершенно… но теперь я начала сомневаться. Что, если он тоже.. один из них? Просто хорошо замаскировался под нормального!
От размышлений меня оторвали крики и визг. Девчонка лет девяти, как заяц, зигзагами неслась по засыпанной травой лужайке, удирая от мальчишки-сверстника. Личико у нее было красное, она запыхалась, и весь ее вид выражал полное отчаяние. Я решила вмешаться.
- Эй ты, парень! Что тебе от нее надо?
Девочка, видимо, восприняла меня, как ниспосланное свыше спасение. Задыхаясь, она кинулась ко мне и юркнула за мою спину.
- Гы-гы-гы, - заржал мальчишка.
Черт возьми, где-то я уже слышала это «гы-гы-гы»...
Очень похоже...
Все в этом пацане было какие-то неприятное, начиная от наглого выражения лица и кончая курткой мерзкой желто-зеленой расцветки.
- Чтоб ты сдох, - яростно крикнула девочка, высовываясь из-за моей юбки. – Пусть тебя прикончат, как твоего братца!
Далее началось что-то совсем дурацкое. Поганец бросился на девочку, пытаясь ее схватить, она удирала, прячась за меня, и они крутились, как карусель, вокруг меня, а я крутилась вокруг собственной оси, изображая центральный карусельный столб. В глазах у меня зарябило, но вдруг все прекратилось.
Маленькая, но сильная рука Лики схватила мальчишку за шкирку, а затем одним пинком она швырнула его на кучу прелых листьев.
- Ты, б....! – взвыл гаденыш.
Лика подошла к нему медленной тяжелой поступью, как Командор в последнем акте, и тихо сказала:
- А ну, повтори, что ты вякнул.
Видимо, в ее лице было что-то такое, что пацан стих, и на мерзкой рожице отразилось нечто вроде страха.
- Повтори, - тихо сказала Лика.
- А чё я сделал, - заскулил пацан.
- Пошел вон, урод, - тихо промолвила Лиа.
Мальчишка не двигался.
- Я кому сказала – пошел вон.
Неожиданно мальчишка вскочил и бросился наутек, но, отбежав на безопасное расстояние, разразился смесью грязной ругани и нелепых угроз.
Тогда Лика сделала шаг вперед... только один шаг. Пацана словно ветром сдуло. На этот раз окончательно. Я повернулась к девочке.
- За что он тебя?
- А ни за что! – выкрикнула девочка. – Он всегда ко всем пристает, ему просто так нравится, бить кого-то... и сестра у него дура дебильная, и братец такой же был, да слава Богу,  его убили....
- Постой-постой, ты о ком?
Девочка ткнула рукой в сторону дома Олега.
- Его брат, Алька, все время к тому дядьке лез – ну, приставал, короче. Ну, к тому дядьке, который там жил, вот.  Окна бил, стены мазал, мусор кидал, и вапще, лез по-всякому. Ну, а дядька его и прибил.
Она вдруг счастливо хихикнула. Вид у нее был довольный. Ей было, видимо, очень приятно, что «дядька его прибил».
- А ты уверена, что это его именно тот дядька прибил?
- Все так говорят, - пожала плечами девочка.
- А ты сама то как думаешь?
- А я думаю, что правильно сделал! – зло крикнула она, - а еще у него сестра есть, Алёна, ту вапще.. хоть бы ее тоже кто прибил... – неожиданно у девочки задрожал подбородок, потом выпятилась нижняя губка и глаза налились слезами.
- Что, сильно тебя допекли?
Девочка опустила голову и закивала. Затем вполшепота, словно признаваясь в страшной тайне, она выдала, всхлипывая и давясь словами:
- Она вапще меня все время... в школе... вместе еще с двумя дурами... что им от меня надо, они на пять лет меня все старше... втроем на одну... дуры, вапще...
- Бьют?
- Иногда.. а то проще – прижмут в углу и издеваются, говорят всякие гадости... и в столовке кушать не дают... и вапще...
Слезы горохом текли по пухлым щечкам, и говорить она уже не могла.
Лика вдруг обняла ее, прижала личиком к своей куртке. Девочка всхлипнула раз, потом еще, а потом как-то глубоко вздохнула, закрыла глаза  и затихла, словно задремала.
Лика молча гладила ее по голове. Потом спросила, похлопывая рукой по розовой курточке:
- Тебя зовут-то как?
- Света... – хлюпнула посом малышка.
- А ты знаешь, где они живут? Эта дрянь Алена. и пацан этот?
Девочка молча кивнула, по-прежнему прижимаясь щекой к ее куртке.
- Покажешь?
Девочка подняла глаза на Лику, и сумасшедшая надежда мелькнула в этих  глазах: она вдруг как-то догадалась, что ее недругу кто-то, кажется, решил объявить войну... возможно ли такое счастье?
- Покажу!
- Идите с Темкой домой, - распорядилась Лика, оборотившись ко мне, - я скоро вернусь.


Глава 4.

«Драм-па-па-пам» - с надрывом выводил дрянной оркестрик из трех музыкантов с сизыми носами. Гнусно-бронхитно хрипела медная труба, время от времени всхрюкивая. Истерически рыдала какая-то тетка, одетая в черную кофту поверх ярко-цветастого платья. Глаза ее были сухими, но отсутствие слез она старательно компенсировала громкими воплями. Публика у подъезда, где проходили похороны, собралась самая разношерстная, и никто не замечал в толпе изящную молодую женщину, прикрывшую пышные рыжие волосы черной косынкой. Взор ее был смиренно потуплен прилично случаю, но время от времени она поднимала на присутствующих спокойные серые глаза.
Эти спокойные глаза высмотрели в толпе мальчишку в нелепой желто-зеленой куртке и девочку лет четырнадцати, стоящих по бокам от моложавой фигуристой блондинки, чьи волосы, выбеленные перекисью, тщательно взбитые и опрысканные лаком, были окутаны черным газовым шарфом.
- Горе-то какое для матери, - просипел мужской голос сзади.
Рыжеволосая девушка живо обернулась. Перед ней стоял толстяк лет пятидесяти – сизое рыхлое лицо, постодушный взгляд.
- Это вон та женщина его мать? – спросила девушка, указывая взглядом на блондинку.
Собственно, вопрос был глупым. Это и так было понятно. Но уточнить никогда не помешает.
Мужчина кивнул.
Девушка впилась взглядом в блондинку. На тщательно накрашенном личике не было и следов горя. Оно казалось скорее  надменным и злобно-капризным. Казалось, что происходящее ее вообще не касается, ей это ни капельки  все неинтересно, но вот поди ж ты – надо участвовать в этой церемонии!
- А она красивая, - заметила девушка, оборотясь к толстяку, и в голосе ее мелькнуло удивление.
- Эт-точно!
- А вы не знаете, где она работает?
Мужчина пожал плечами и хмыкнул.
- Работала последний раз месяца три. Кто ее знает, где, но на работу по утрам вроде ходила. А теперь... То ли сама ушла, то ли выгнали. Она тут не докладывает. Сейчас вот, похоже, нигде...
- А на что же она живет?
- А кто ее знает. Сами диву даемся. Мужики, правда, вокруг нее все время разные крутятся... некоторые на иномарках... Может, они ее содержат... Поди пойми.
- А где отец ребенка?
- Ха! Отец! Да кто их знает, где они, отцы-то, - буркнул толстяк.- Она сама, поди-кось, и не в курсе, слышь ты, - тут он противно хихикнул, - кто отец любого их ее детишек-то...
- А мужа, стало быть, нет?
- А вон один стоит... муж, - толстяк кивнул  в сторону парня в вельветовой куртке-реглане. Парень переминался с ноги на ногу, взгляд у него был тоскливым, как у человека, которому хочется все бросить и сбежать куда-нибудь, пивка попить, что ли...
Рыжая девушка обернулась в указанную сторону и внезапно переменилась в лице. Губы ее стиснулись в тонкую ниточку, глаза распахнулись  - а потом прищурились. Толстяк же продолжал свои речи, сипя одышливо:
- Уже полгода, как с ней живет, слышь ты. А чего бы не жить-то – за такими, как она, шибко ухаживать не надо, - он хмыкнул, - она, слышь ты, сама все устроит, мужику и париться не надо...
- Да, - очень спокойным голосом отозвалась девушка, - похоже, вы правы.
Потом внимательно-изучающе уставилась на блондинку, словно пытаясь прочесть ее мысли. Блондинка сохраняла приличный случаю скорбный вид, но взгляд ее словно говорил: «Вот-вот, крутитесь вокруг меня – сегодня мой черед требовать внимания!»
Потом рыжеволосая девушка опустила голову. Рука ее шарила в сумочке и нашарила-таки черные очки.
Нацепив их, она выскользнула из толпы и пошла прочь – не слишком быстро, чтобы не привлекать внимания, но и не слишком медленно. Она не пошла быстрее даже тогда, когда услышала сзади чьи-то торопливые шаги.
Он возник перед ней – тот самый мужчина в куртке-реглане. Забежал вперед и преградил дорогу.
- Подожди, - запыхавшись, выговорил он. – Слышь, того... подожди.
Девушка сняла очки. Жесткий, в упор взгляд ее заставил его опустить глаза.
- И не стыдно бросать убитую горем возлюбленную в такой час?
- Послушай, того... не убегай... нам поговорить надо. Слышь...
- О чем?
- Ну, обо всем... о нас.
- Что-что? – взгляд девушки вдруг словно полыхнул огнем, но тут же угас.
- Я понимаю, - проблеял парень, - понимаю, что виноват, но...
Последовала пауза.
- Нет, ты не виноват, - мрачно ответила девушка. – Виноват кто-то другой, не так ли? Но обсуждать это уже слишком поздно – слишком поздно. Теперь уже все кончено.
Резко развернувшись, она пошла прочь все тем же аллюром – не слишком быстро и не слишком медленно.
Парень стоял не двигаясь, тупо глядя ей вслед. Потом тихо и зло выругался.
Начинал накрапывать дождь.
Ну, короче, все эти подробности я узнала потом  от той самой девушки, то есть от Лики. Когда она явилась домой... Видели б вы, в каком виде она явилась!


Глава 5.

Дождь, между тем, разошелся  не на шутку. Свернувшись в клубок под пледом рядом с Темкой, я пыталась читать ему какую-то сказку, но мысли мои блуждали неведомо где. Бабушка, убаюканная дождем, дремала в соседней комнате. Потоки дождя молотили по жести крыш и подоконников, темень сгущалась за окном все мрачнее и мрачнее, и я уже почти уверила себя, что жизнь безнадежна, когда вдруг раздался телефонный звонок.
Боже, как не хотелось вылезать из-под пледа. Но делать нечего – подошла и взяла трубку.
- Алло?
В трубке молчали. Только слышно было, как где-то, будто издалека, вопило радио: «Я буду вместо, вместо нее, твоя невеста, вместо...».
Я положила трубку и задумалась. Все-таки уважение к русскому языку у меня в привычке. Что это значит – «я буду вместо твоя невеста?» Если «я буду вместо нее – твоей невестой», тогда это... кем, чем, творительный падеж. А если «я буду вместо – кого, чего, - твоей невесты» тогда это родительный. «Я буду вместо твоя невеста» - это, знаете ли, как-то не по-русски... может, иностранец сочинял какой-нибудь?
Морщась от досады, я забралась обратно под плед. И только я было пригрелась, как чертов телефон затрезвонил вновь.
Ну кому еще неймется?! Оставьте меня в покое!
- Алло?
- Мне нужна Соня Малышева, - произнес нараспев ужасно ехидный женский голос.
- Слушаю, - пробормотала я.
- Между прочим, я сейчас провела время с твоим мужем!
Я опешила.
- С кем-кем?!
- С Арсением! И нам вместе было очень хорошо! Подробности узнать хочешь?
Какое-то непонятное чувство прямо-таки распирало эту даму, судя по тому, как она пропела слово «подро-о-о-обности».
Ну и ну!
Конечно, я могла бы растолковать этой чудачке, что развелась с мужем уже четыре года назад. Объяснить, что меня не касаются его личные дела. Но... откуда бы она могла узнать мой номер телефона? А про мое существование – кто ей вообще рассказал? Арсений? А зачем? Любопытненько...
К тому же агрессивный настрой моей собеседницы тоже наводил на размышления.
- Жажду прям-таки, - отвечала я задумчиво, - только знаете, мне тут по ногам дует, вы не возражаете, если я плед возьму и закутаюсь? Подождите минуточку...
С этими словами я брякнула трубку на комодик, затем и впрямь запаслась пледом, подвинула к телефону табуретку... потом, подумавши, снова взяла трубку и спросила очень вежливо:
- Вы не возражаете, если я сперва сварю себе кофе? А то, как я поняла, вы собрались мне поведать длинную-предлинную историю, а мне всегда нравится беседовать, попивая кофеек, так беседа всегда задушевнее получается!
И честно отправилась на кухню варить кофе. Из комнаты донесся Темкин голосок:
- Я тоже хотю кофе!
- Тебе нельзя, ты еще маленький!
- Большой!
В конце концов кофе был сварен, Темке я налила в блюдечко и поставила перед ним на столик. Сама же присела рядом с ним – приглядеть, чтобы не обжегся.
В этот момент дверь распахнулась и в комнату вошла насквозь промокшая Лика.
- Там на комоде трубку забыли, так я ее на рычаг положила, - произнесла она бесцветным голосом.
Струйки воды стекали с ее слипшихся прядями волос, с плаща капало на пол, нос был синеватым от холода. Вид у нее, короче, был такой, что у меня заныл зуб, который всегда ноет к непогоде – видимо, от впечатления.
- Ты с ума сошла? – я взлетела над креслом. – Раздевайся скорее, халат, тапочки, аспирин, чай, варенье!
Вид у Лики был какой-то потерянный. Я расстегнула на ней плащ, стащила свитер и блузку (даже блузка промокла!), закутала в плед, сунула ее, вялую и покорную, в кресло и рявкнула:
- Эй ты, которая в элегической печали! Фен держи!
Лика послушно пожужжала феном, потом отложила его и уставилась в окно.
- Да что с тобой, скажи наконец! – взмолилась я.
За окном ничего не было видно, кроме стены дождя, но Лика таращилась так, словно надеялась что-то там разглядеть. Наконец, отведя от запотевших стекол туманный взор, спросила:
- Сонечка, что ты думаешь о любви?
Нет, это уж слишком, решила я.
- Мне сейчас на пол падать или погодить малость? – съехидничала  я. – Это ты под дождем о любви размышляла?
- Ага.
- Лика, ты невозможна!
- Нет, правда. Вот послушай. Встречаешься с парнем. Пытаешься построить отношения. Видишь в нем столько хорошего. А потом хлоп, и... как в голливудском фильме ужасов!
- То есть?
- Ну, там у них всегда заплутавший путник встречает незнакомца, который всем своим видом внушает доверие и обещает вывести на дорогу. Наивный путник устремляется за ним, они идут-идут, и вдруг незнакомец оборачивается, а вместо симпатичного человека – ужасный монстр, или жуткий скелет, или еще какая-нибудь чертовщина... И весь ужас-то в том, что ты ведь ты ему доверял, доверял...
Она стукнула кулачком по пухлому подлокотнику кресла.
Я зевнула. Вот скучища-то! Да эта тема уже избита до предела.
- Этот вопрос проработан многими классиками, - прогнусавила  я тоном нудной училки. – Например, Пушкин в повести «Метель» писал о барышне, которая воспитывалась на французских романах и, следовательно, была влюблена. Обратите внимание на слово «следовательно». Пушкин понимал: пылкое воображение женщины бежит впереди любви на сто верст. Сначала барышня влюбляется в мечту, в грезу, в воображаемого героя, наделяет его всеми воображаемыми качествами, а потом ищет кого-нибудь похожего в жизни. А в жизни никого похожего нет, а если и есть, то живет он почему-то в другом городе... или на другом континенте... И тогда она хватается в отчаянии за первого встречного. А этот встречный тем лишь и хорош, что молчит таинственно, отчего еще больше кажется ей «тем самым единственным». А уж все свои недостатки он покажет ей гораздо позже... К счастью, у Пушкина в дело вмешалось Провидение, послало метель, которая все перепутала, и барышня по ошибке обвенчалась как раз с тем, с кем надо. Далее. Возьмем роман Дж. Остен «Чувство и чувствительность», целиком посвященный этому вопросу. Там тоже одна из сестер начиталась романов и влюбилась в какого-то подлого типа, а потом мучилась: ну за что мне это, дескать? Перед кем и в чем я провинилась, что он со мной так по-свински обошелся? Или Скарлетт О’Хара у...
Телефон вновь заверещал. Я подошла и промямлила с досадой:
- Алло...
- А между про-о-очим, мне известно, из-за чего он тебя бросил! – глумливо пропел прежний голос.
- А, так это он меня бросил? – заинтересовалась я.
- Да будет уже, хватит! Ты совсем уж стыд потеряла, зачем ты его преследуешь?!
- Я его пре...
- Да, ты! Только зря стараешься! Все, поезд ушел! Думаешь, еще что-то отломится? От хорошей-то жены муж не уйдет! Будет она тут из себя корчить белую-пушистую!
- Да я и есть такая – просто хожу мехом внутрь, - пролепетала я, положила трубку и вернулась к прерванному монологу:
 - Скарлетт  у этой... как ее... о, черт, заело...
- Маргарет Митчелл, - мрачно подсказала Лика.
- Ага, вот именно. Тоже поняла под конец, что поначалу влюбилась в собственную мечту-фантазию, вроде как сперва костюм сшила, а потом стала искать, на кого бы его напялить... И выбрала самого неподходящего, чужого, ненужного ей человека. А мимо единственного, для нее словно Богом созданного, прошла, так и не заметив, что это он и есть... А если тебе нужен пример не из классики, а из жизни – посмотри на свою единственную сестру-разведенку, вот она, перед тобой – тоже... та еще дурища...
Лика молчала.
- Лика, да скажи мне, что стряслось-то?
- Я Юрку встретила.
- Того самого?!
Тут я вспомнила, что полгода назад у Лики был роман с парнем, и длился сей роман целых две недели. Срок рекордный для Лики. Я уж думала – авось сладят, хотя в душе надеялась, что не сладят. Ибо не нравился мне этот Юрка до ужасти. Не нравилось мне в нем буквально все – и противно-невыразительный голос, и дешевенькая какая-то внешность, и манера без конца молчать с многозначительным видом, и вообще сама не знаю что – ну все не нравилось. Поэтому я вздохнула с облегчением, когда дело кончилось тем, что он бросил Лику ради какой-то другой женщины. Хотя за Лику было, конечно, обидно.
- И где ж ты его встретила-то? Я думала, что ты ходила на разведку по детективным делам... ты говорила, что идешь на похороны!
- Угу, там я его и встретила.
- А он-то там что делал?
- А он, представь себе, ушел к той самой... Короче, пассия, на которую он меня променял – мать того самого мальчишки...
- Что?!
Далее последовала немая сцена, как в последнем акте «Ревизора». А потом подбродок у Лики предательски задрожал, и я кинулась к ней на шею:
- Лика, ну ты что? Что ты ревешь-то? Будто жизнь кончена? Ушел, болван недоделанный  - туда ему и дорога! Ему же хуже! А ты... еще найдешь...
- Да не в нем дело! Дело во мне! Где и кого я найду? Почему я притягиваю каких-то типов, которым только одно и надо?
- А что, у тебя с ним все уже было?! – охнула я.
- Нет, конечно...  Думаешь, из-за чего он меня бросил? Ходил-ходил, молчал-молчал, а потом заявил, что современная женщина должна...
- Все, дальше можешь не продолжать. Должна, отлично. Современная – прекрасно. Убила бы гада! Всех бы таких поубивала!
Нет, в самом деле, как земля таких носит! Все-то им кругом должны. Любую пакость, им выгодную, они объявляют «современной» – после чего все люди вокруг них, забыв о своих делах, желаниях и здравом смысле должны бежать их обслуживать. А женщины и подавно, должны в постель к ним кидаться с разбегу – иначе они, эти женщины, несовременные и подлежат осуждению. Интересно, что вкручивал Юркин пещерный пращур возле древнего костра его же пещерной пращурихе? Дескать, современная женщина должна... А мадам, чавкая мамонтятиной, соглашалась: должна, а как же, я ж вся такая современная, и шкура стильного покрою из модного меха, мексиканский тушкан называется, и бижутерия гламурная из клыков саблезубой белки... А раз современная... Короче, ноблесс оближ. Вот если бы она по-старомодному огрела его по башке берцовой костью мамонта, то глядишь, родила бы ребеночка от кого-нибудь поумнее! А этого Юрки вообще бы на свете не было, и Лика бы сейчас не плакала...
А впрочем, разве только дело в таких, как Юрка? Почему, ну откройте мне тайну, почему слово «современная» производит во все века и времена какое-то особое впечатление на барышень? Клянусь, это слово магическое, вроде древнего и страшного заклятья! Пользуясь им, можно заставить барышню вытворять все что вам угодно. Отощать до состояния скелета, обтянутого обвисшей кожей, например, а то и вовсе – уморить себя голодом до смерти. Или ходить по холодрыге с оголенной талией, демонстрируя сережку в пупке, хотя при этом почки будут погублены напрочь. Или заставить лечь в постель с малознакомым мужчиной, с риском заработать триппер и внеплановую беременность, причем и мужчина-то был на фиг не нужен, не мил и не любим! Но доказать, что ты современная, это очень нужно, без этого никак. Ей-Богу, ну какая там магия вуду и рецепт зомби-порошка из рыбы иглобрюха! К чему такие сложности, жаб-червяков сушеных  всяких толочь в ступочке... Зомбировать можно куда проще! Скажите магическое заклинание: «Ты чё, несовременная, чё ли?» - и приказывайте красотуле все, что угодно. Почему-то при слове «современная» прелестницы теряют остатки разума, тянутся к этому слову, как Эллочка-людоедка ручонками к серебрянному чайному ситечку, и только страстный стон «хо-хо!» вырывается из них наружу... Конечно, пока есть те, кто позволяет себя одурачить - будут и те, кто воспользуется этим, и с удовольствием!
А впрочем – несправедлива я к барышням. Бедные девочки – не хватает им попросту нежности и тепла, доброго слова, внимания... Насколько же страшен этот «голод-по-любви», если, в надежде утолить его, они готовы терпеть голод настоящий! Вот и живут бедняжки одной надеждой: дескать, как только отощают до объема швабры – сразу раздастся топот копыт того самого белого коня, на котором приедет принц и... ну хоть скажет им комлимент какой-нибудь, что ли... Но вместо принца приходит такой вот Юрка, который двух слов связать не может. Хотя - слово «современная» выучил, ну надо же!
- Всех бы таких поубивала! – повторила я грозно. Ну очень грррррозно.
- Сонечка, - Лика попыталась улыбнуться сквозь слезы, - у нас и так демография не того, а если всех таких поубивать, мужиков в стране не останется...
- Да не все ж они такие! Встретишь еще нормального! Лика, ну! Тебе же еще девятнадцать, всего только девятнадцать!
- А ты думаешь, в двадцать у меня будет больше шансов?
Далее все слова потонули в безутешных рыданиях.
Так, ну все. Когда у девчонки в этом возрасте начинается депрессия, не ждите от нее никакого разумного поведения - весь ее разум потонет в жалости к самой себе!
И тут чертов телефон затрезвонил вновь. Нет, это... это... слов не подберу!
- Алло!
- Слушай, ты чего трубку-то швыряешь? Боишься правду услышать? Небось стыдно, да? Между прочим, он мне рассказал, из-за чего он тебя бросил!
- Что вы, что вы, - отвечала я озабоченно, - просто вас так много... Сегодня мне уже две его любовницы звонили, а третья, представляете, лично приперлась!
- Врешь, - зловеще проскрежетал голос, утратив все свое ехидство.
- Я бы рада, если б это было неправдой – они меня уж достали... Она ведь теперь у меня в гостиной ревет, не знаю, как утешить, - я открыла пошире дверь в комнату, откуда доносились горесные всхлипыванья Лики и сунула туда трубку, - вот, послушайте сами... Вы говорите, рассказывайте, что у вас там стряслось, только побыстрее, ладно? А то я боюсь ее без присмотра оставить, бедняжка на грани самоубийства!
В трубке раздались короткие гудки.




Глава 6.

А дождь все лил и лил. Утром, глянув в запотевшее окно, я едва не застонала. Ну за что? За что мне всю жизнь не дают выспаться? Сначала детсад, потом школа, потом... и вот тащат тебя маленькую, сонную, плачущую, через промозглый холод, секущий беспощадный дождь, через мороз и метель. Ну ладно, пусть взрослый, несчастный бедолага, должен зарабатывать свой кусок хлеба – но ребенку-то дайте выспаться! У ребенка, у маленького должно быть ощущение: вот мой дом, кроватка, детская комната с ковром и игрушками, ощущение уюта и покоя – а у взрослого, по крайней мере, воспоминание о том, что все это когда-то было! Ага, фигушки! И снег, и ветер, и звезд ночной полет! Кстати, всегда в этой песне мне нравились строчки: «...любовь ты встретишь однажды, с тобою, как ты, отважна, сквозь бури она пройдет». Очаровательная картинка семейного счастья! Скакали-скакали вместе на конях, в шинелях и буденовках, куда-то сквозь бурю в неопределенное светлое будущее, ни на одной карте не обозначенное; затем наспех переспали под кустом и поскакали дальше. Сквозь очередные бури. Как заводить детей в таком режиме – в песне не сказано, да и что за печаль? Жила бы страна родная, и нету других забот! Ну вот нету, и все!
Мне всегда это было интересно – а как это? Допустим, с любимой поссорился, и не знаешь, как помириться... Ребенок болеет... У мамы давление подскочило... Все эти пеленки-распашонки-кастрюли с супом, ремонт в квартире, который надо сделать...
Это что, не повод озаботиться? Ах, да – это ведь личное, «мещанское», сиречь...
Все личное – «ф топку»!
Семьдесят лет борьбы с «личным» ...
Как глупо – будто можно его побороть, это «личное», оно пробьется через все протухлые теории, как чистый родничок пробивается сквозь кучу мусора и грязи, потому что оно и есть жизнь, основа жизни! И это знает любая женщина, любая девочка! Как печально, что пламенные идиоты революционеры, затевая свои революции, не спрашивают мнения девочек, женщин и старух, а хотят ли они променять свое «мещанское» «личное» на какое-то непонятное общественное? Не спросили? Не спросили... На том и погорели...
А теперь вдруг мы всей страной спохватились, что женщины детей рожать перестали...
С такими мыслями на социально-исторические темы я раскрыла зонтик и нырнула в потоки дождя...
День я просидела в бухгалтерии, кутаясь в теплую пуховую шаль. Но уже часам к шести распогодилось, выглянуло солнышко. Пробираясь домой через парк, я машинально глянула на дом Олега, и сердце у меня подпрыгнуло.
Вот это да!...
Из трубы дома валил белый пушистый дымок.
Кто-то топит печь?
В опечатанном доме?!
«Олега выпустили, выпустили, - повторяла я себе на бегу. Неслась я к дому с риском поломать себе каблуки, стремглав подлетела к калитке, вознеслась на крыльцо, и...
Не поняла!
Дверь была по-прежнему опечатана!
Спустившись с крыльца, я снова посмотрела на трубу. Дымок, полупрозрачный, легкий, как кисейный шарфик, струился вверх, заставляя колыхаться воздух над крышей. Так. Значит, это не глюк. Я снова залезла на крыльцо и поскреблась в двери. Ответом мне была полная тишина.
В недоумении я обошла дом, заглянула в окна, но ничего не узрела, кроме старых тюлевых занавесок.
Неожиданно на меня навалилась усталость. Я поняла, что набрала кучу репейных шариков на новое светло-зеленое пальто, а подол запачкала в какой-то паутине. Выдирая из волос пятый по счету репейник, я сказала себе, что никакой я не сыщик, и все необъяснимо. Я устала, я хочу есть, у меня тяжелые сумки с продуктами, и не с моими детскими мозгушками искать разгадку всей этой головоломки.


Дома меня встретили куча домашних дел в виде нестиранного белья, некупанного ребенка, неубранной квартиры и прочего. Кое-как справившись со всем этим, я плюхнулась в кресло с пультом от телевизора (ух, черт, спина-то как разнылась, а?) и призадумалась.
Нет дыма без огня... значит, кто-то топит печь? Кто – привидение? А на фиг ему печь топить – оно что, замерзло?
- Задерни шторы-то, - заботливо пробормотала бабушка, входя в комнату с чашкой кофе.
- А? – очнулась я.
- Шторы задерни, тебя с улицы видно...
- Ну и что?
- Ну, нехорошо как-то.
Да нехорошо как-то. Меня, понимаешь ли, с улицы видно. А я вот так и не увидела ничего в окне Олегова дома, когда бродила там кругами... Конечно, днем-то ничего не видно, а вот вечером, когда горит свет...
Стоп!
Вечером, когда горит свет!
Я воровато оглянулась. Бабушка увлеченно смотрела какую-то политическую передачу. Темка, раскисший после мытья, сладко посапывал в своей кроватке. Очень, очень хорошо. Я тихонечко выскользнула из комнаты, надела старую куртку и шмыгнула за дверь.
Ноги сами несли меня к дому Олега. Сейчас, ну сейчас, вот только бы миновать эту черную ночную аллею... Горит свет или не горит? Горит или не горит? Горит или не ...
Я вбежала в калитку. Ближние окна были темными и такими безжизненными, словно мертвыми, что в груди защемило. А с другой стороны дома? Мне померещился как будто слабый свет... но возможно, это всего лишь отражение света от уличного фонаря? Надо обойти дом...
Я перевела дух и посмотрела вверх: идет ли дымок? Дымка не было, зато по свинцово-серому, странно освещенному небу неслись со страшной скоростью черные клочковатые тучи, то открывая, то заслоняя мутную, словно больную луну.  Они странно клубились, будто кипели, бурлили там, в небе, как в бездонной кастрюле. Ветви облетевших деревьев казались тощими черными руками, заломленными в смертной муке. Злющий ветер пробирал меня насквозь.
Тут внезапно страх подкрался ко мне сзади на цыпочках, продрал холодком по спине, и померещилось мне, что кто-то огромный и страшный уперся мне в спину взглядом и смотрит, смотрит... Я стремительно обернулась. Никого, никого совершенно.
Ну что ж ты, в самом деле, Сонечка.  Кто тут может быть. Давай все же обойдем домик. Только бы не запутаться в этом хитросплетении полыни, чертополоха, двухметровой крапивы и прочего, чего всегда полно в неубранных палисадниках.
Что это?!
- Ф-р-рррррр, - раздалось за спиной. Я обмерла от жути, дернулась, оглянулась... Но это всего лишь полведра осенних листьев слетело с дерева под очередным порывом ветра.
- В лесу родилась елочка, - невесть зачем запела я бодрым голоском, - в лесу она росла...
Голос мой пискнул и сорвался.
Все-таки, горит свет в дальнем окне или не горит? Слабый свет будто есть – как бывает, когда в тёмной комнате включен телевизор, или горит ночник... Или это все-таки отражается уличный фонарь?
Я шагнула еще и увязла в каких-то кустах. Странно, ведь днем я прошла тут запросто! А сейчас передо мной прям-таки непроходимый лес – словно нечистая сила заколдовала тут все кругом!
Нечистая сила... а вдруг она тут водится?...
Боже, боже, как свистит этот ветер! А этот скрип старого дерева, словно стон грешной души в аду! Ну, еще шаг вперед!
Сделав этот шаг, я провалилась по колено в какую-то яму. Причем с грохотом. Что грохотало, я так и не поняла, но, судя по звуку, похоже было на опрокинутое ведро с кирпичами, и даже не одно. Кстати, что это было, я не знаю до сих пор...
Нет, надо выбираться отсюда назад, решила я в панике. Свист ветра и стон старого дерева... а если не дерева? Кто стонет тут в старом заколдованном саду? Призрак убитого ребенка? Мой разум перестал  спокойно воспринимать происходящее, меня охватил дикий ужас насмерть перепуганного маленького зверька. Назад, только назад. Боже, как стемнело, Боже! Что это за свист? Чей это силуэт? Игра света, или... Назад, Боже, назад! Домой, в тепло, к телевизору и горячему чаю!
Вырвавшись из цепких сплетений бурьяна, я рванула к калитке, и...
Он стоял предо мною. Страшный черный призрак, зловещий, как безумная осенняя ночь, в длинном траурном плаще и надвинутом на лицо огромном капюшоне. Он не выделялся из пейзажа – он был частью этих бурно летящих клочковатых облаков, серого бурьяна, черных изломанных веток.
«Мне это мерещится» - подумала я отрешенно, наблюдая, как небо и земля смешались в медленном вихре, словно кто-то перемешал их ложкой в кастрюле.
Дальше была «тьма без времени и воли...».



Глава 7.


Очнулась я от мерзкого запаха нашатыря, захныкала, мотнула головой. Запах исчез, а обстановка стала принимать какие-то очертания.
Первое, что я поняла – я лежу в тепле на чем-то мягком, в полутемной комнате, где горит свет ночника, загороженного большой книгой. Скосив глаза, я прочитала на обложке: «Врубель. Безумие и гениальность».
Затем я осмотрелась по сторонам. Это была та самая гостиная, в которой мы с Олегом сидели в день моего последнего к нему визита. Только вместо Олега в ней теперь помещался никогда мною прежде не виданный паренек лет семнадцати.
Склонившись вперед, сей незнакомец внимательно смотрел на меня.
- Кто вы? – прошептала я.
- Извините, не собирался вас пугать, - отвечал он суховато, - но, - тут он улыбнулся уголками губ, - вы сами меня напугали, по правде сказать.
- Как вы сюда попали? – задала я второй вопрос, не получив внятного ответа на первый.
Юноша молча поднял со стола связку ключей и позвенел ею. Затем он положил связку обратно и уставился на меня изучающим взглядом.
- Я видела привидение, - прошептала я, - такое черное, страшное...
- Никого вы там не могли видеть, кроме меня, - возразил он, - а я просто вышел в сад, чтобы понять, кто там шумит, словно стадо бегемотов...
Вот нахал!
От возмущения я начисто забыла о том, как должна вести себя благородная леди, только что пришедшая в себя после обморока. Я рявкнула:
- Может, вы все-таки объясните, как вы попали в опечатанный дом?
- Я вам должен что-то объяснять? Мило, - возразил он. - Может, это вы мне объясните, что вы делали в чужом саду в такой час?
Я хлебала ртом воздух, не зная, как осадить наглеца. Между тем парнишка повернулся к термосу, наполнил чем-то горячим и дымящимся две кружки и протянул одну кружку мне. Я принюхалась: кофе, причем грамотно сваренный, из молотых зерен. Так варил кофе Олег.
Паренек не спеша отхлебнул из своей кружки; затем, глядя на меня, наклонил голову вправо, потом влево – словно маленький щенок, изучающий незнакомый предмет. После чего, поставивши кружку на стол и взявши настольную лампу, проследовал к большому холсту, прислоненному  стене у окна. Посветил, пригляделся.
- Это вы тут на картине в шляпке?  - осведомился он.
Я закивала, глотая кофе.
- Значит, вы знакомая Олега. Ну, а сам-то он где? Почему дверь опечатана? Что, вообще, за чертовщина тут творится?
- Вы что же, ничего не знаете? – прошептала я тоном самым трагическим.
Он побледнел. Можете мне не верить, но это было видно даже при скудном освещении. Губы его крепко стиснулись, лицо осунулось, а глаза стали острыми, жесткими.
- Он... умер? – произнес очень тяжело и медленно.
- Ой, да Господь с вами, он жив!
Парнишка обмяк, запрокинул голову, вздохнул. Затем размашисто перекрестился, глядя куда-то в потолок.
- Он в больнице? Где он?
Я помотала головой. Собралась с духом.
- Он в тюрьме, - прошептала я. - Его обвиняют в убийстве.
- Что?!
Он уставился на меня, широко раскрыв глаза. Затем медленно, с усилием произнося каждый слог, проговорил:
- Повторите, пожалуйста, что вы сказали? Я не понял...
Я повторила.
Последовала пауза. Внезапно паренек коротко выдохнул, дважды судорожно хихикнул и захохотал взахлеб, всхлипывая и взвизгивая. Наконец, хлюпнув носом, он вытер лицо рукой.
- Бред, - пробормотал он, - бред. Боже, какой бред!
Резко повернувшись ко мне, он спросил:
- Вы тоже верите в эту... дичь?
- Что вы разумеете под дичью?- осторожно спросила я.
Парень был вне себя. Он мотал головой и тяжело дышал.
- Не знаю, кто там кого прихлопнул, но Олег на это не способен, а и был бы способен, так не пошел бы ни за что! Вот что я разумею! Уж я-то знаю его, черт побери!
- А вы – кто? – поинтересовалась я.
- Я его сын... приемный сын. Сегодня утром только приехал, и на тебе... Он не говорил вам? Не говорил обо мне?
- Да – он говорил, что у него есть сын, к которому он очень привязан. Но я думала, вы еще ребенок...
- Был ребенок, да вырос. Я всю жизнь его знаю, и вот что скажу вам: он не мог. Вот так и усвойте.
Он сделал паузу.
- Вы-то сами кто ему будете?
И тут я рассказала ему все – про наше с Олегом знакомство, про гадкого мальчишку, про то, как случилось это несчастье, и про то, что я, пытаясь разобраться в происшедшем,  сама уже запуталась вконец.
Он слушал внимательно. Молчал. При свете настольной лампы я вдруг заметила, что лицо его красиво той аристократической изысканной красотой, которую редко встретишь в наше время – разве только среди отпрысков старых русских эмигрантов где-нибудь в Париже. Но здесь-то не Париж, елки-палки... а вот поди ж ты, каков! Пока я говорила, его тонкие, изящно вырезанные ноздри раздувались, соболиные брови хмурились, а красиво очерченный рот кривился от негодования. Наконец, он сказал:
- Это сделал... не знаю кто... но тот, кто это сделал, был последний отморозок. Поднять руку на ребенка!
- Ну, знаете, это был такой ребенок, что мне самой каждый день хотелось его убить, - возразила я.
- Так почему не убили?
- Ну... я не знаю, - промямлила я.
- А поподробнее, пожалуйста, - не унимался он.
Я пожала плечами.
- Руки не дошли... бегает он быстро... и в тюрьму неохота... и вообще противно как-то...
- И еще тысяча и одна отговорка, - в тон мне продолжил он. Потом нетерпеливо махнул рукой. – Бросьте. В переводе на обычный русский язык это означает только одно: у вас рука не поднялась... а злости хватило бы ровно лишь на то, чтобы надрать паршивцу уши. Хотели бы убить, хотели бы по настоящему – убили бы. Бегает он не быстрее пули. Выстрелить – одна минута, так что трата времени небольшая. Пистолета нет – возьмите воздушку, стоит не так дорого, а с небольшого расстояния убить можно запросто. Что это с вами, ась? Выражение на лице у вас какое-то...
Он был прав: у меня нос сворачивался на сторону сам собою, и вообще стало как-то вдруг неуютно. Между тем он, хмыкнувши, продолжал:
- Не по душе вам то, что я говорю? Вот то-то же. Если бы вы холодно и расчетливо решили бы его убить, вас бы тюрьма не испугала, да и попадаться незачем. Уверен, у вас хватило бы ума обвести вокруг пальца и милицию, и кого угодно. Нет. Вы не убили его потому, что у вас есть душа – живая душа – и именно душу свою вам пришлось бы шандарахнуть, убивая гаденыша... вы упали бы в собственных глазах, вы сами бы себя презирать начали, а это больно, тошно...
Он говорил уверенным тоном, словно читая мне лекцию. Я вынуждена была напомнить себе, что передо мной сидит совсем еще юнец, молоко на губах не обсохло, а вот ведь каков! Однако!
Когда наконец в своей речи он сделал паузу, я спросила:
- Откуда вам все это известно?
Неожиданно он рассмеялся смущенно, сел, махнул рукой.
- Достоевского начитался, наверное. Ну, и Толстого тоже. И еще кой-кого. А если серьезно, то вот что я вам скажу... целью этого преступления не обязательно должен быть мальчишка. Возможно, метили в кого-то другого.
- Ну извините! – возмутилась я. – Можно промахнуться из пистолета и по ошибке попасть в другого - но обухом по голове, целясь в одного, попасть в другого трудновато...
- Вы меня не поняли, - он сделал нетерпеливый жест. – Убили мальчишку, чтобы причинить страдания другому человеку...
- Олегу? – я пожала плечами. – Вы же сами только что... ну, дали понять, что считаете Олега добрым и смирным человеком – кто мог пожелать ему зла?
Парень посмотрел на меня иронически. Затем прошелся по комнате и снова завел менторским тоном:
- Типичным заблуждением большинства людей является идея, что у смирного и благородного человека ну никак не может быть врагов. Враги, дескать – у злых и жестоких. Но это же абсурд! Посмотрите на природу: у кого больше всего врагов в лесу? У зайчика, милого, пушистого, безобидного зайчика.  Сожрать его – тьма желающих. И более всего этих желающих сожрать провоцирует именно – именно! – безобидность зайчика, его безответность, его неспособность ни постоять за себя, ни отомстить. А у кого врагов меньше всего? Ась? Не знаете?
Я помотала головой. Он же склонился надо мной и выпалил мне в лицо:
-  У гиены! У гиены! Потому что она злая, мерзкая, вонючая, и связываться с ней никому неохота. И взять с нее нечего, ни мяса, ни шкуры. А покусать – может, да еще как. Так что ваш аргумент – не пойдет. Вспомните лучше, у Олега здесь были враги?
Я снова помотала головой. Я действительно не знала.
- А кроме того, - задумчиво продолжал парень, - может, и вовсе не в Олега метили.
- А в кого тогда?
- Ну ведь у пацана есть мать, верно? Может, кто-то мечтал причинить боль ей? Вы что-нибудь знаете...
Тут в комнате что-то вдруг зашипело, закашляло, и облезлые напольные часы в углу комнаты пробили десять.
- Боже мой! Меня же дома потеряли! – возопила я. – Мне же надо бежать! Ой! А как я домой пойду, там же это...
- Что?
- Привидение... – пролепетала я, обмирая, -  в длинном плаще с капюшоном!
- Уж не в том ли самом плаще, в который ваши ноги закутаны? – ехидно осведомился парнишка.
Я осторожно глянула на нечто темно-буро-серое, потянула, подняла тяжелый плащ. У плаща был огромный капюшон, и был он пыльный, ветхий от старости.
- Так это вы? Вы меня напугали? – возмутилась я.
- Ну что вы, я вас спас, - заявил он с улыбкой совершенно обворожительной. - Я поймал привидение, отшлепал его по попе, а плащ прихватил в качестве военного трофея... Собирайтесь.
На этот раз вместо хламиды допотопной надел он на себя вельветовую курточку, длинный шарф и красивое кепи - не кепчонку, а именно кепи! – нечто этакое с ушками, ну прям вообще супер. Вид он имел весьма и весьма элегантный, хоть сейчас на подиум,  что  я не преминула отметить. Рукой сделал широкий приглашающий жест – дескать, пойдемте.
Причем указал рукой в сторону, прямо противоположную входной двери.
- Куда? – не врубилась я.
- В кладовку, мадам, - ответил он галантно.
- То есть?!
- Ну ведь хотели ж вы понять, как я прошел в дом, не сорвав печатей? Я покажу...
Следом за ним я протопала в кладовку, где он посветил фонариком. Высветил фонарик мало интересного: помещался в кладовке большой ларь для картошки, старый шифоньер с зеркалом, где изображение можно было разглядеть лишь посерединке, а вся остальная поверхность напоминала озерцо, запакощенное ряской. Были еще пустые банки на стареньком стеллажике покосившемся, и еще много всякого мелкого хлама впридачу. Пахло все это пылью и старым деревом.
- Сюда, мадам, - поклонился он изящно, распахнувши дверцу шифоньерки.
- Только после вас, - поежилась я.
- Боитесь попасть, как у того английского писателя, в заснеженное царство с фавнами? Тут все прозаичнее, уверяю вас...
Раздвинувши старые пальто, он нырнул в шифоньерку. Я последовала за ним и обнаружила себя по выходе из шифоньеркиного нутра никак не в Нарнии, а просто в старом дровяном сарае, заваленном поленницами березовых дров. Фонарик пометался по стене, затем наткнулся низенькую дверь и парень громыхнул щеколдою. Выйдя на улицу, я поняла, что стою на том же самом месте, где упала в обморок.
Интересно, и откуда он только знал про этот черный ход? Я вот и то не знала... Парнишка уставился на мутную луну, поежился, затем обернулся ко мне.
- Меня Игорь зовут, кстати, а вас?
- Меня Соня.
- Дайте мне ваш телефон.
- Да мне нечем записать, да и не на чем.
- А вы просто скажите, я запомню...
Я дала ему номер своего домашнего, исходя из того, что длиннющий номер моего мобильника запомнить вообще невозможно. То есть, я имею в виду, что я и сама его никогда не помнила, и сейчас не помню, и вообще едва ли способна запомнить в будущем!
Топая рядом с Игорем, я посмеивалась над собой. Вот же трусишка! Привидения испугалась, а парень просто накинул на себя первое, что попалось под руку – то, что пылилось на гвоздике в сарае уже лет сто... Короче, на душе у меня было легко, как у человека, чьи приключения на сегодня закончились, и закончились благополучно. Но увы – подойдя к дому, я вдруг с ужасом поняла, что они, похоже, только начинаются...
Возле нашего подъезда стоял автобус какого-то подозрительного вида и топтались несколько молодцов гренадерского роста в синей камуфляжной форме. Это что... ОМОН?! Очень похоже...



Глава 8.

Мама моя родная... родненькая...
Это за мной, решила я.
Точно.
Я ведь была знакома с Олегом. Они про это прознали, а теперь... приехали меня арестовывать. Небось, решили, что того пацана мы с Олегом укокошивали на пару...
Жизнь моя кончена, решила я. И покосилась на Игоря. Он ведь его, Олега, приемный сын, не так ли?
Так. А значит – тоже как-то связан. Значит, они заметут и его!
Ну уж нет, дудки!
Этого милого ребенка я вам не отдам. Грудью, как говорится, закрою! Надо что-то срочно придумать... Ведь не скажешь, в самом деле: «Игорек, иди домой, твою даму сейчас арестовывать будут, поэтому тебе лучше на глаза ментам не попадаться!» Этот мальчик, небось, считает себя мужчиной, который никогда не бросит женщину в беде, долг чести, извольте видеть...
Я должна его спасти.
В конце концов, это то, что я должна сделать ради Олега, уж если не смогла спасти его самого!
Это обязанность женщины, наконец – оберегать ребенка, пусть даже чужого!
Надо что-то придумать, как-то выкрутиться, но как?!
- Ну вот, мы и пришли, - сказала я беспечным тоном, остановившись у подъезда соседнего дома. - Всего доброго, спасибо, что проводили.
- Всего доброго, - сказал он.
Тихо так сказал, значительно. Потом, прямо в глаза мне глядя, произнес твердо:
- Олега мы выручим.
Я отвернулась и вздохнула беспомощно. Наивное дитятко. Кто, ну кто на равных может сразиться с бездушною машиной, в шестеренки которой попал Олег? Кому вообще интересно-то, виновен он или нет? Главное – хорошо подходит на роль обвиняемого, а дальше хоть трава не расти.
- Ну, ступайте домой, - сказала я тоном, полным теплых материнских интонаций, - ступайте, с Богом. А то уже поздно.
И вошла в подъезд. Сейчас он уйдет, а когда уйдет, я выйду и пойду... навстречу своей участи...
Вероятно, где-нибудь в столице такой финт был бы невозможен. Там на всех подъездах кодовые замки стоят, домофоны всякие... Мы, конечно, тоже тянемся за столицами, но в этом подъезде дотянуться еще, слава Богу, не успели. Поэтому дверь была деревянная, щелястая, совершенно ни на что не запертая и жутко облезлая.. Под стать подъезду, в котором крепко благоухало кошками. Заходи, кто хошь. Прищепку на нос, и – вперед!
Ладно. Сейчас он уйдет, а я...
Я глянула в щелочку: ну что, ушел уже?
Странно, но никуда он уходить как будто вовсе и не собирался. Стоял, задумчиво глядя на дверь, долго так стоял...  Непонятным, каким-то изменчивым было выражение лица его, еле различимое при тусклом освещении, – то вот он хмурится, то брови приподнимет, как бы размышляя невесть о чем...
Ну. когда же ты уйдешь, наконец! Иди же прочь, беги, опасность бродит тут, рядом!
Амбре в подъезде напоминало мне мечту гоголевской городничихи: «такое, что войти невозможно». Зато очень хотелось выйти, и побыстрее. Кстати, вы слышали, есть такой французский парфюм, «Ша нуар» - черный кот, сиречь. Интересно, размышляла я, зажимая нос платочком - что парфюмеры имели  в виду? Впрочем, я недавно по телику смотрела совершенно жуткий французский фильм, «Парфюмер» называется, он там подряд такие зверства творил кошмарные, просто ужжжас, а все затем, чтобы вывести формулу любви - из этого фильма, короче, я поняла однозначно лишь то, что французские парфюмеры – народец замысловатый... поди их пойми...
А Игорь все стоял и стоял.
Ну сколько можно, ну давай же... ты уберешься наконец или нет?
Наконец он вздохнул, поправил шарф и удалился. Убедившись, что он уже ушел довольно далеко, я вышла и на ослабевших ногах поплелась, как кролик в пасть удава. Странно, что мысль о попытке бегства меня даже не посетила. Ну куда мне бежать? Все равно догонят...
Итак, я шла сдаваться. Колени противно подгибались. Говорят, что в такие минуты перед мысленным взором человека проходит вся его жизнь, но я ни о чем не могла вспомнить вообще. Подойдя к подъезду, я ждала, что на меня тут же накинутся с наручниками. Они, должно быть, имеют мои приметы... мою фотографию... хотя фотографию-то откуда... Тогда, наверное, фоторобот. Однако представители власти почему-то лишь обшарили меня взглядами, от которых мне стало не по себе.
Эх, ну что тянуть. Страх надо перебороть... Бросаться в омут, так с обрыва!
- Я Соня Малышева, - заявила я с решимостью отчаяния, ожидая, что сейчас-то уж наручники будут вытащены на свет и сухо щелкнут на моих запястьях.
- А я Паша Снегирев, - весело представился мне один из крутых ребят, круглолицый и белобрысый, крепко усыпанный веснушками.
Странно... Неужели они не за мной?! О небеса! О спасенье!
- А можно мне пройти? Я тут живу, - пискнула я робко.
- Да проходите...
Приближаясь к двери подъезда нетвердой походкой, я услышала, как позади кто-то пробормотал:
- Да, Пашок, похоже, ты не в ее вкусе... Эх, не наш день сегодня!
В подъезде я перевела дух. Слава Богу, все позади! Хотя... как сказать! Еще неизвестно, как-то меня встретят дома!
Итак, по лестнице я поднималась с нарастающим беспокойством. Ожидала я дружного вопля домашних: «В такой час? Где? Зачем? Мы тут изволновались, а ты...» и дальнейших вариаций на тему «Маньяк тебя не съел, так мы сами искусаем». Но все было тихо. На мое появление, как и отсутствие, никто, похоже, не обратил внимания, зато в большой комнате были слышны оживленный разговор, смех, звяканье посуды. Еще больше подивилась я, когда, заглянувши в щелочку между портьерами, узрела гостя – незнакомый громадный парень, коротко стриженный, одетый в черный свитер. Если этот голубчик встанет, размышляла я, ростом он будет уж точно под потолок, никак не ниже. Лика сидела рядом с ним; бабушка между тем оживленно подвигала парню то блинчики, то варенье, то сметанку, дескать кушайте, не стесняйтесь...
Продолжая наблюдение в просвет между двумя кусками ткани, я отметила и то еще, что глаза у гостя – умные, внимательные. Вот сейчас он смеется, а глаза меж тем живут своей жизнью, и, похоже... думают.
И тут он меня заметил.
- Ой, - вскричала Лика, - знакомьтесь, это Сонечка, моя сестра, а это Алексей.
- Очень приятно, - сказали хором я и Алексей.
Раздвинувши портьеры, я шагнула к столу, и тут же споткнулась о нечто незнакомое, никогда тут прежде не лежавшее, и стремительно полетела вперед. Что это?! Впрочем, размышлять в этот момент было уместнее о том, как бы помягче приземлиться...
Приземлившись, я оглянулась.
Это было нечто большое и непонятное. Жилетик черненький какого-то неизвестного фасончика, довольно-таки большого размера... Каска, точно в тон жилетику... А знаю, в таких же нарядах были те крепкие парни, что мне попались по дороге... да что происходит?
Я встала, потирая ушибленную коленку.
- Садись, садись, - хлопотала Лика, - бери блинчики...
Вид у нее был румяный, смущенный, глазки застенчивые – ну прям сама на себя не похожа. Правильно, девочка, прячь глазки, а то кавалер сбежит с перепугу, как все предыдущие. Впрочем, этот на вид, кажись, не из «пужливых»...
- А я и знать не знала, что у Лики такой знакомый имеется, - лепетала я растерянно, - вы давно знакомы?
Вместо ответа Алексей и Лика, переглянувшись, дружно прыснули.
- А где вы познакомились? – попыталась было я продолжить светскую беседу. Но не вышло продолжения. Мои собеседники, не успевши глаза поднять друг на дружку, аж носами в скатерть ткнулись. Хохотали, скулили и всхлипывали.
- Я, быть может, что-то не то спросила? – промямлила я в недоумении.
- Ой... не могу, - стонала Лика. – Сейчас расскажем... Ты будешь рассказывать или я?
- Начинай ты, - всхлипнул амбал, головой мотнувши.
И была мне поведана такая история.
Уж не помню, упомянула ли я о том, что учится моя сестренка на втором курсе архитектурного факультета. Студентка она очень способная, кстати. И все бы хорошо, да вот беда: в ее группе совершенно нет парней. Ну ни одного, хоть самого малюсенького, хотя вообще-то таковые на потоке водятся, и даже в немалом количестве. Отчего, сами понимаете, личная жизнь Лики проще не становится. Итак, по словам Лики...
Началось все с расписания, каким-то идио...  простите, чудаком составленного. Ну действительно, что за нелепость! В начале недели у них почти нет занятий, поэтому студенточки из Ликиной группы с упоением бьют баклуши – а что им еще делать. Зато все семинары-контрольные и прочие студенческие радости приходятся на конец недели, и объем работы просто огромен, хоть надорвись, не справишься.
- Будь бы все по дням недели равномерно размазано, - объясняла мне Лика, - так было бы все нормально, а так – кошмар. Ну что за остолопы сидят у нас в деканате!
Ну, короче, надо было срочно изготовить и назавтра сдать чертежи, причем в немалом количестве. Пришлось им остаться допоздна в аудитории – и вот тут-то и заварилась вся эта каша. Дело в том, что...
Здесь уж позвольте мне на время прервать повествование Лики и кое-что объяснить самой.
Общеизвестно, что театр, а также любые другие учреждения, начинаются с вешалки. Гардеробщицы и вахтерши понимают это по-своему. По крайней мере гардеробщицы советского периода всегда вели себя так, словно они тут – властительницы и тиранши полновластные, а все остальные люди – их бесправные подданные. Лично я до смерти не забуду ту гардеробщицу из больницы, куда по скорой с приступом привезли мою бабушку. Гардеробщица эта соглашалась взять у посетителя, пришедшего к больному с визитом,  пальто и выдать номерок только после того, как несчастный подвергался публичному допросу:
- А кто у вас тут лежит? А чем он болеет? А зачем вы к нему идете? Нет, я вас к нему не пущу! А нипочему! Не пущу, и все! И пальто свое уберите – я его у вас брать не буду! Убери пальто, кому сказала!
- Ну пожалуйста, - обливаясь слезами и всхлипывая, умоляла молодая девушка, стоящая передо мной, - у меня тут мама лежит, ей очень плохо...
- Ты чё, не поняла? Я сказала – нет!
Посетители безропотно терпели издевательства. Поразительно, до чего народ наш долготерпелив, и уж казалось бы, чего там стоило окоротить наглючку – двумя пальцами прищемить – так нет же, терпение есть превысшая доблесть. Позади меня стоял военный в орденских планках и погонах, по которым я поняла, что он - чуть ли не генерал... Он тоже молчал, и по его напряженному лицу было видно – не без боязни и трепета он сам думает о том, а удастся ли ему пройти фейс-контроль?
Мне стало до ужаса жалко девчонку.
- Почему вы так себя ведете? – возмутилась я, единственная из всех. – Какое вам дело, к кому девушка пришла и чем ее мама болеет! Кто, вообще, дал вам право – пускать или не пускать? Вот скажу главврачу, что вы тут себе позволяете...
Вид у меня, верно, был скорее комичный, нежели грозный. Так идет в атаку на танк крохотный котёнок,  вздыбив шерстку на спинке.
     - Ой-ой-ой! Да иди куда хочешь, - издевательски запела тетка. – Что мне главврач, уж очень я испугалась!
- Вы считаете себя главнее главврача? – подивилась я. – Однако!
Кончилось дело тем, что я позвонила старшей медсестре и сообщила, что лично мне их гардероб напоминает филиал НКВД образца 37 года...
- Что это такое! – грозно вопила я в трубку. – Существует понятие врачебной тайны!  Только лечащий врач, сам больной и близкие родственники имеют право знать диагноз! Почему мы должны докладывать об этом вашей гардеробщице! Да я вас... да я... у-у-ррррр... пшшшшшш.....
Видела бы меня эта медсестра живьем, она бы точно не испугалась. Напугать я не в состоянии даже мышонка... А может, она и не испугалась, а просто оказалась нормальным человеком. Такое тоже бывает. Короче, как бы то ни было, но через месяц увидала я высокомерную примадонну из гардероба на улице, с мешком пустых бутылок, уныло бредущую в обществе какого-то бомжа... Помню, тогда меня кольнула жалость. По натуре я вообще жалостлива. Но тут же вспомнила бледное, с тенями под глазами, лицо девушки, ее униженную мольбу «Пожалуйста, ну пожалуйста! Маме очень плохо...» - и жалость испарилась немедленно. А когда я представила себе, что, возможно, кто-то из тяжелых пациентов не успел перед смертью увидеть родные глаза близкого человека только потому, что гардеробщице приспичило самоутверждаться за счет страдающих людей... тут я вообще зубками скрипнула и пожелала тетке всего самого нехорошего.
К счастью, в наше время таких экземпляров становится все меньше. Место злобных тиранш занимают добродушные бабы Клавы и бабы Тани. Но увы...
Теперь позвольте Лике продолжить рассказ - по ее словам, случилось вот что...
Но увы - в Ликином случае вмешаться пожелали Обстоятельства, которым зачем-то было угодно, чтобы милейшая баба Клава сломала ногу, а тишайшая баба Таня уволилась ради того, чтобы нянчить правнука. Срочно, срочно надо было найти кого-то на замену, вот и взяли первую, кто подвернулся. Подвернулась Кузьминишна – реликт совкового периода.
С первого же дня принялась она строить всех подряд, под горячую руку наорав на ректора: «Ходют тут всякие!». Тут ее пыл слегка охладили, и тогда решила она отыграться на студентах.
Студент – тварь наимерзейшая. Антилегентов из себя корчут. Шибко грамотные. Больно много о себе понимают. Строить их, строить и еще раз строить! Больно прыткие пошли!
И вот сегодня вечером...
- Ну, короче, - объясняла Лика, - засиделись мы допоздна. А что делать, завтра-то сдавать уже. Тут вбегает эта вахтерша и начинает вопить, чтобы мы «отсюдова убирались». Мы, понятно, «почему» да «не имеете права», а она в ответ: «Я те щас покажу права», - схватила одну из студенток, Машутку, за волосы...
- Да ты что! - ахнула я.
- Я же говорю – реликт советского периода. Но тут уж у меня у самой терпение кончилось...
Если у Лики терпение кончилось, дело дрянь.
- Ты ее не покалечила? – спросила я осторожно.
Лика смущенно покосилась на Алексея. Зарумянилась райским яблочком.
- Да нет,  - пролепетала она застенчиво, - просто огрела стулом, всего только пару раз, потом взяла за ухо - и за дверь ее, как пацанку, вытолкала. Ну, на прощанье еще пинка отвесила...
Дальше, по словам Лики, было вот что.
- Я милицию позову! Фулюганки! – взвыла тетка.
Лика молча захлопнула дверь и присела к своему компьютеру, злобно набивая текст в командной строке AutoCAD’а. Потихоньку успокоившись, юные архитекторши снова занялись своими изысканиями, как вдруг...
- Что это?! Вы слышите? – вскинулась одна из девушек.
Остальные подняли головы,  но шум не стих, а приближался страшно и неумолимо. Понимать студентки понимали только одно: судя по топоту, коридор архитектурного института атаковало стадо взбешенных носорогов... Все ближе, ближе...
Ба-бах!!!
Дверь не то чтобы растворилась, а словно бы взорвалась от пинка солдатского ботинка. Был ботинок сорок девятого размера, никак не меньше. Затем в комнату ворвался вооруженный до зубов омоновец – этакая глыба мышц - в черной вязаной маске, а за ним еще один, и еще, и еще, и скоро все пустое пространство комнаты заполнено было громадными парнями в масках, касках и бронежилетах.
Когда не видишь лица того, кто перед тобой стоит, это особенно страшно.
Точнее, нет.
Это не просто страшно, господа. Это невыносимо страшно, ибо в такой миг просыпаются древние ужасы нашего подсознания, лишая нас разума, воли и тонкого налета цивилизованности...
- На пол! – кажется, именно это прорычал грозный бас.
Собственно, этот приказ отдавать было совершенно излишне, так как трепетные юные девы уже, в полуобморочном состоянии, сползали со стульев именно туда, то есть на пол...
На этом месте Лика прервала свой рассказ, чтобы подложить гостю еще блинчиков.
Двухметровый гигант застенчиво поблагодарил и зарделся.
«А симпатичный парнишечка, - подумала я, - ишь ты, стеснительный, ну какая лапочка... А Лика-то, прям аж светится вся...»
- Ну так что, - спросила Лика, стрельнув глазками в Алексея, - дальше ты будешь рассказывать?
- Да что там, собственно, дальше рассказывать-то, - пробормотал Алексей, сравнявшись расцветкой с малиновым вареньем в хрустальной вазочке.
Переглянувшись, они снова затряслись от смеха, заговорили. перебивая друг друга, и понять из этого фонтана веселья кое-как я смогла следующее...
Итак.
Уложивши красавиц на пол, парни призадумались.
Враг был повержен, но ... почему-то вызывал симпатию.
Теперь, когда он, этот враг, простирался в прахе у ног победителей, эти изящные линии, приятные округлости, пушистые локоны, а главное – трогательная беззащитность вызывала в суровых мужских сердцах чувства совсем иные – нежные, задушевные...
Парни призадумались еще крепче.
Ну, уложить женщин, особенно молодых и прелестных, оно, конечно, можно... но дальше-то что? Натурально, ассоциации какие-то не те получаются!
- Понимаете, – объяснял Алексей, всхлипывая от смеха, который он пытался сдержать, но не получалось, - мы ведь крикнули «на пол» раньше, чем рассмотреть успели, что к чему... а как уложили мы их, девчонок  тоиссь, смотрим сверху, ну симпатично так смотрится...
И тут, из-под ближайшего стола, головку в плечики втянувши, боязливо выползла воздушная блондиночка внешности самой ангельской...
- А, это была Лялечка, наша отличница, она у нас такая любознательная! - пояснила Лика.
... и принялась задумчиво рассматривать ботинки ближайшего к ней омоновца –  видимо, изучала способ шнуровки. После чего взгляд ее стал подниматься все выше и выше...  Затем из прохода между столами высунула головку пикантная брюнеточка, носиком шмыгнула, и спросила интеллигентнейшим сопрано:
- Извините, а в чем дело, собственно?
Объект внимания блондинки...
- А, это был Федька Стрельченко... – вставил Алексей.
...проявил вдруг тоже интерес и присел на корточки перед красоткой, желая, видимо, рассмотреть ее получше.
- Слышь, а что вы тут делаете? – спросил он ее как-то растерянно.
- К зачету готовимся, - тихонечко прошептала блондинка.
Парень медленно стащил с лица вязаную маску, другие последовали его примеру. Тут студентки, робко подняв головы, смогли увидеть, что на лицах этих, кстати, весьма добродушных, написано самое полное недоумение.
- А где беспорядки-то? – пробормотал один из парней.
Далее случилась немая сцена, но продлилась она недолго, ибо прервана была появлением Кузьминишны, которая влетела в аудиторию, мстительно визжа:
- Арестуйте этих фулюганок! Вот энта – она ткнула в Лику грязным пальцем – ихняя зачинщица!
Кто-то из парней вдруг неудержимо заржал. Через секунду хохотали уже все – и парни, и девушки, - хохотали до слез, до икоты.
- Ну, спасибо тебе, тетя, - бормотал командир омоновцев, - каждый раз бы так, шли на драку, а попали в малинник...
В изнеможении он прислонился к ближайшему столу, чуть не своротив на пол монитор.
- Понимаете, - объяснял мне Алексей, - эта дурында позвонила в милицию и заявила, что банда студентов «фулюганит». Дежурный доложил куда следует, и объяснил, что не владеет точной информацией, но в архитектурном институте, судя по его данным, имеют место быть студенческие беспорядки...
- Короче, детская игра «испорченный телефон», - хмыкнула я.
- Ну да, ну да. А когда уж сообщение до нас дошло, мы-то уж были совершенно уверены, что там машины жгут и витрины крушат. Уж такое, думали, дело...
- И чем же закончилось?
- А ничего так, перезнакомились все и решили вот  барышень по домам развезти. А то уже темно, знаете ли, еще пристанет кто... Наш долг оберегать, ну, тоиссь, в смысле защищать... а если уж по правде, то когда еще такая лафа выпадет. Жаль вот, на всех парней девчонок не хватило, а то нашему брату омоновцу и познакомиться толком негде...
Он бросил на Лику взгляд, полный простодушного восхищения. Лика вдруг потупилась, и зарделась розанчиком, и давай по скатерти узоры пальчиком выписывать.
«Однако!» - который раз уж за вечер подумала я. Воображение мое живо нарисовало Кузьминишну, парящую в позлащенных облаках, с крылышками и амуровым луком вместо швабры.
Боже, а спать-то как хочется... Нет, на сегодня для такой чувствительной особы, как я, пожалуй, хватит впечатлений...


Глава 9.


Предоставив голубкам ворковать, я ушла в свою комнатку, плюхнулась в кровать и заснула, как убитая. Проснулась я глубокой ночью. Точнее, я совершенно была почему-то уверена, что проснулась... Все в комнате было как всегда, и вещи все на своих местах – но только возле моей постели почему-то сидел Олег. Я не удивилась этому совершенно. На душе у меня было так безмятежно, спокойно, тепло, что Олег вписывался в мое спокойно-теплое настроение очень кстати.
Он приложил палец к губам и поманил меня за собой. Я видела, как он идет по комнате, проходит насквозь через зеркало... Зеркальная гладь заколыхалась, как колышется поверхность воды, когда в нее попадает камень. Передо мною она расступилась так же, как перед ним – и я и пошла, точнее поплыла за ним следом А он в серой мгле ку да-то все шел и шел, ступая по клочковатым тучам, раздвигая голые черные ветки, и я уже не удивлялась, что на нем тот самый черный плащ с капюшоном. Потом он вдруг обернулся, и вместо Олега я увидала Игоря.
- Зайчик готов любить весь мир, а весь мир хочет его съесть, - прошептал он , приложивши палец к губам, словно открывая мне великий секрет. – Ищите гиену...
Потом он снова пошел вперед, и тучи становились все светлее, все реже - и вскоре мы оказались на берегу моря, над которым поднималось краешком огромное малиновое солнце, огромное и доброе.  Море было безбрежное, блестящее, размером с целую Вселенную, и все переливалось пунцовым, алым и ультрамариновым. И небо было розовым, нежно-дымчатым, и черный плащ растворился, слился с этой переливчатой водой и дымчатым небом. Прибой набегал на берег, нежно шурша ракушками; был он пушистый, беленький, и весь мир был теплым и сладким. А воздух – чистейший, свежайший морской бриз, дыши-не-хочу, дыши полной грудью, дыши досыта! Я не удивилась тому, откуда в нашем городке вдруг взялось море, не удивилась тому, что море и черный плащ слились воедино – удивилась только, что утренний песок и морская вода такие теплые. Они так и манили меня – согреться, понежиться  в теплой водичке. Поддавшись этому желанию, я легла на берег, прибой укутал меня мягкой пеной. Море растворило меня, заколыхало, осыпало золотыми искорками солнечных зайчиков, которые, весело прыгая по воде, подобрались к самым ресницам...  и обнаружила себя в собственной комнате, в собственной кровати.
Какое-то время я еще лежала, пытаясь понять, что к чему и возмущаясь, куда делось море. Так хорошо было, и нате вам! Хочу обратно. Но наконец я сообразила-таки, что сон кончился,  а комната и кровать вполне реальны. Вспомнились мне и события прошедшего дня; вспомнилась сияющее личико Лики и румяная физиономия ее кавалера. Я ухмыльнулась: надо же! Давно ли лапушка переживала по поводу дуралея Юрки, променявшего ее на пошлую бабенку, мамашу этого противного мальчишки, да как переживала! Небось желала этой бабе всех самых страшных бед...
Страшных бед?!
Холодок пробежал по моей спине, и сонливость мигом улетучилась. Вспомнились слова Игоря: «А может, и не в Олега метили... у мальчишки есть мать, верно?»
Где-то, в романе Агаты Кристи, я читала, что любой человек может совершить хотя бы одно-единственное преступление, для него самого особенно важное... а вдруг это правда?!
В каком же романе это было, дай Бог вспомнить? Или даже не в одном, а в разных, точно, теперь я припоминаю: в разных! А уж кому, как не ей, знать такие вещи! Но тогда выходит, что и Лика...
Нет, Лика... не может быть. В конце концов, для нее было полной неожиданностью узнать, что мать мальчишки и была ее соперницей. Помню, когда мы обсуждали с ней происшедшее, мы обе поначалу почему-то думали, что мамаша пацана – опустившаяся пьянчужка...  Ведь Лика после похорон пришла домой совершенно потрясенная...
Ну и что? Походить под дождем, промокнуть насквозь, изобразить убитый вид – очень умно...
Нет, невозможно! Она моя сестра. Она неспособна на такое, я уверена. К тому же, подставить мужчину, который мне нравится – это подло по отношению к сестре. А значит – не может быть.
Решивши так, я успокоилась.
Нет, ну конечно же нет. Никогда Лика не унизится до мести идиоту, который сам себя в ее глазах опозорил. Если бы, по крайней мере, он ушел к достойной девушке, еще куда ни шло, а выбрав себе в любовницы такую... да он после этого не стоит ревности!
С другой стороны, мало ли счастливых пар разбила эта провинциальная мессалина? Может, какая-нибудь женщина, менее щепетильная, чем Лика...
Нет, не может, решила я. Само преступление совершено с такой жестокостью, что чувствуется рука совсем не женская. Или я ничего не понимаю в женщинах? Или все-таки понимаю?
Но, допустим, все-таки метили именно в Олега. Тогда это сделать должен был кто-то из соседей, видевших, как мальчишка ежедневно портит Олегу жизнь. Странно - как мне помнится, никто из соседей с Олегом не враждовал ни капельки – все-таки за тот год, что мы были знакомы, я непременно узнала бы что-нибудь, если бы это «что-нибудь» реально имело место! Да и непохожи были соседи Олега – полдюжины старушек-пенсионерок и один ветеран-инвалид, милейший Владимир Семеныч, вечно сидящий на завалинке с папироской – на коварных убийц!
Ищите гиену, вспомнились мне слова из моего сна. Гиену? Какую еще гиену?



Глава 10.

Между тем дни бежали, не принося ничего нового. Березы в парке понемногу облетали, но из-за осин, зарумянившихся и разноцветных, парк стал еще ярче. Небо было синевы самой осенней - густое, чистое. Несколько раз я носила Олегу передачи. Как-то в субботу позвонил Игорь и попросил показать ему дом, где жил чертов мальчишка, виновник всех несчастий. Мы все вместе – Лика, Игорь и я – прогулялись к облезлой старой общаге, которая даже на фоне старых хрущовок выглядела как-то особенно уныло. Игорь, надо заметить, меня поразил, явившись на эту прогулку мало что в элегантнейшем черном пальто, белом кашне и светло-серых перчатках в тон светло-серому же кепи – мало этого! – он еще и трость прихватил, тонкую, изящную трость с рукояткой из серебристого металла.
Однако!
Как сказала бы Светланка, «ну вапще».
Я уставилась на него критически. Хм! А ведь, пожалуй, совсем неплохо смотрится...
- Ну вы прям как Эркюль Пуаро, - съехидничала я.
Он мягко улыбнулся и ничего не ответил. Держал он  трость в руках совершенно непринужденно; стоял прямой, легкий, похлопывал серебристой рукояткой по ладони. Рассматривал внимательно стайку тинейджерок, высыпавших из подъезда.
Смотреть, на мой взгляд, было особо не на что.
Вид у этих прелестниц был такой, будто слово «мыло» им вовсе не ведомо, зато дешевой косметики на немытые мордочки было намотано – с полкило на каждую. Сальные волосы торчали слипшимися прядями.. Руки в цыпках, на ногтях – кое-где остатки яркого лака, облезшего еще неделю назад. Девочки залихватски затягивались сигаретой, передаваемой по кругу. Надобно заметить, для полноты картины, что под глазом у одной девицы красовался фингал, но при этом вид у малютки был прегордый.
- Ну вот чем бы я гордилась, имея синяк под глазом, - пробормотала Лика.
- Ну, главное – гордиться, – возразил Игорь, – а уж все остальные пусть ломают голову, теряясь в догадках – какой там у нее повод для гордости. Вас же она заставила над этим задуматься, не так ли? Ну, вот считайте, что вы и попались...
Он улыбался. Смотрел на девиц, выпячивая нижнюю губу. Ямочки играли на его щеках, а глаза щурились загадочно и сладко, как у кота на канарейку.
- Не хотите ли познакомиться с этими милашками? – пропела я невинным голоском.
- Непременно, но только не сейчас, - промурлыкал он в той же тональности.
- А вот эта девочка – сестра того мальчишки, - заметила Лика, указывая на девицу, вышедшую из подъезда последней.
Игорь приподнял соболиную бровь, и, похоже, был заинтригован.
- Ты где, на ..., шляешься, охренеть, пока тебя дождешься, - набросилась на нее одна из подружек.
- Какая нежная дружба, - заметил Игорь.
- Че-е-е-его, чего, ты, гнида? – прошипела «сестрица», перекатывая во рту жвачку. – Хавалку разевать на меня? Да пшла ты на ... (далее вымарано цензурой).
Изрыгнув сей боевой клич, она вцепилась подруге в волосы; та, вырвавшись, в ответ пнула ее по ляжке. Завязалась потасовка.
- Они очаровательны, - констатировал Игорь, обернувшись к нам. – Спасибо, что привели меня сюда. Думаю, досматривать поединок до конца нет смысла. Все, что нужно, я уже увидел. Может, прогуляемся по парку?
Мы прошлись по засыпанной порыжевшими листьями тропинке, спустились к озерку, где на темной воде плавали желтенькие березовые листочки. День был теплый, и я даже расстегнула плащик-разлетайку.
Лика вдруг куда-то заторопилась, объявила, что у нее срочное дело и, извинившись перед Игорем, прошептала мне в ухо:
- Сонь, можно я возьму твое зеленое пальто?
Мне вдруг стало жутко стыдно. Дело в том, что новое пальто я купила себе весной. Денег у меня было ровно на одно пальто, и я, конечно же, позаботилась о себе, любимой. Да еще на шарф потратилась, такой здоровенный, золотой нитью тканый, с кистями... А сестра, ну что же, у нее совсем еще хорошая куртка. Но ведь ей тоже хочется быть нарядной, черт возьми, особенно перед кавалером!
- Ну конечно, возьми, - пролепетала я виновато, - и шляпу тоже, и шарф...
Лика, предовольная, чмокнула меня в щеку, глянула торопливо на часики и умчалась. А мы с Игорем все шли и шли по шуршащим аллеям, и Игорь ворошил кончиком трости пышные рыжие кипы опавших листьев.
Потом запрокинул голову, посмотрел на золотые пряди берез, на прозрачную синеву осеннего неба и глубоко вздохнул.
- Какая божественная осень, - сказал он тихо.
Это прозвучало так просто и естественно, но все же передо мной стоял семнадцатилетний тинейджер, пацан, мальчишка! Что-то шевельнулось в моем лице, и это заставило его улыбнуться.
- А, ну да, - сказал он с мягкой иронией, - мне в моем возрасте пристало и выглядеть и изъясняться несколько иначе. Например, сказать «Клёво, в натуре», «Нехило, на фиг», или что-то в этом духе... И носить мятые брюки, майку до колен и грязные кроссовки.
- Да нет, ну что вы... – начала было я...  и расхохоталась безудержно под его искрящимся взглядом. – Вы что, мысли читаете?
- Да нет, просто уже привык. Вся беда в том, что у нас молодые парни стыдятся самих себя, стыдятся и боятся быть сами собой...
- А я думала, что они, напротив, самовыражаются, когда носят все эти майки-тряпки-сережки в ухе...
- Простите, я не понял: они что – толпой самовыражаются?
Я опешила.
- Толпой не самовыражаются, - он улыбнулся, развел руками – извиняйте, дескать, но против правды не попрешь. – Самовыражаются поодиночке. При этом каждый должен получиться непохожим на другого, совсем особенным... А они – однообразны, как... как инкубаторные цыплята. Нет. Они изо всех сил стремятся быть «как все», смешаться с толпой, спрятать свои чувства, мысли, желания, спрятать свою душу, наконец. Спрятать, зарыть, как собака голодная последнюю кость зарывает, скрыть – потому что боятся, что их чувства, даже самые чистые, вызовут неуважение, издевательский смех, хамство... Они же так привыкли к этому! У нас ведь само понятие «воспитать ребенка» означает «задолбать»!
- В смысле?
- В прямом! Приходит папаша с работы и начинает строить домашних. Сперва на жену наорет: почему полы не мыты, рубашки не стираны и шнурки не глажены! Он даже не смотрит, что все это сделано, и полы сияют, и рубашки чистые стопочкой в шкафу, - что ему за дело? Главное – наорать! Потом на детей: зачем уроки не выучены! Неважно, что они выучены. Он орет с другой целью: чтоб порядок знали! А порядок такой: я фельдфебель, а ты – солдатик бедный. Трепещи в страхе! Я - начальник, а ты – дурак, а значит, и мысли твои дурацкие, и чувства дурацкие, и поступки, и планы, и надежды, и то самое-самое святое-заветное, о чем ты один знаешь – чистая мечта, первая любовь – тоже дурацкое!
Я молчала. Вспоминала своего папашу, бросившего нас лет семь назад, мне тогда было восемнадцать, Лике – тринадцать. Когда он ушел к молоденькой любовнице, мы все – мама, Лика и я – были совершенно подавлены. Как жить? На что жить?
А потом вдруг мы поняли с изумлением и робкой радостью, что в доме наступила тишина – блаженная, легкая, добрая тишина. Не было больше злобных папашиных воплей, не втягивались головы в плечи при звуке ключа, щелкающего в замке входной двери... Нас всех вдруг окутала атмосфера тепла и понимания, о которой мы раньше и мечтать не смели, и вместо того, чтобы ощущать себя несчастными и покинутыми, мы были счастливы – впервые в жизни. Самое странное, что и жить мы вовсе не стали беднее, тем более что мне уже было восемнадцать и, устроившись работать, все заработанное я отдавала маме. Только потом я начала понимать, что отец, получавший неплохую зарплату, не слишком-то был склонен делиться ею со своим семейством...
Примерно через год папаша решил вернуться – вероятнее всего, не он сам так решил, просто его любовница оказалась менее терпеливой, чем наша мама, и первые же попытки ее «построить» кончились чемоданами, выброшенными за дверь. При мысли, что с возвращением папаши снова начнется этот вопёж, мы дружно (мысленно) взвыли и на семейном совете решили: обратной дороги нет! Особенно этому решению радовалась мама, у которой уже вовсю закручивался роман с Борисом Андреевичем, немолодым полковником, за которого она потом и вышла замуж. Да... неплохой он был, Борис Андреевич, никому жить не мешал, и впридачу здорово помог мне в трудную минуту, когда, уйдя от мужа, осталась я с ребенком на руках мало того, что без копейки – так еще и без возможности эту копейку заработать... Хороший, да вот кончилась его служба, вышел он в отставку, и уехали они с мамой в Орел, где у него была квартира, вот как все обернулось. Скучновато без мамы-то... Но тогда мы были радешеньки. Куда и к кому в конце концов подался папаша – это почему-то ни одну из нас не взволновало. Кажется, вернулся к своим родителям. Квартира, в которой мы жили, досталась маме по наследству от покойного дедушки, так что совесть у нас всех была чиста, как горная роса.
И только сейчас я вдруг подумала: ведь, по сути, у меня никогда и не было отца... Это ж не отец, а какой-то тюремный надзиратель! А у Игоря – был Олег... Вот бы мне такого отца, вот бы классное у меня было бы детство...
И самое главное – будь Олег моим отцом, все бы у меня сложилось по-другому. Не позволила бы я ни Арсению, ни вообще кому-нибудь обращаться с собой так высокомерно, по-барски. Ни за что не стала бы ходить вечно виноватой, запуганной, в ожидании новых придирок. Потому что знала бы точно – это неправильно, я достойна лучшего отношения... А девчонки, на которых отцы орали годами, став девушками, вообще ни в чем не уверены!
- Почему они так поступают? – спросила я медленно.
Игорь пожал плечами.
- Ну хотя бы потому, что точно так же поступали с ними. Благодаря чему они усвоили с детства один урок, усвоили и умом, и подсознанием, и всей шкурой своей битой усвоили: все решает грубая сила. Будь ты семи пядей во лбу – а тебя по лбу палкой, и укажут... на твое место в уголочке. Будь добрым и благородным – уважать будут не тебя, нет! Они и слово «уважать»-то понимают как «пресмыкаться и заискивать» перед сильным  и наглым. Уважать слабого? – за что? За благородство? Это, извините, там не принято, это не в цене. Там никто и присмотреться к тебе не захочет, благородный ты, нет ли, это пофиг, главное – слабый... А слабый – нет, не обязательно он погибает – а вот ходить в шестерках всю жизнь будет точно, и всю жизнь его будут пинать. Закон джунглей, он же закон подворотни, он же закон тюремной камеры, он же закон лакейской. А дедовщина в армии? Разве не то же самое? В этих местах весь набор благородных качеств так же нелеп и к делу нейдет, как бриллиантовое колье на немытой шее. А значит, если не хочешь жить в постоянном унижении, надо всем внушить, что ты сильный, «право имеешь», а все остальных поставить так, что они – «твари дрожащие». Кстати, чисто лакейская постановка вопроса, вы не находите?
- Вы о чем?
- О дилемме, которая мучила беднягу Раскольникова. Если ты «либо-либо»... либо тварь, либо право имеешь, а третьего не дано – тогда выходит, что весь мир-то состоит лишь из рабов и надсмотрщиков, а нормальному человеку в нем как бы и вовсе нет места! Нормальному, который сам никого не бьет и другим себя унизить не позволит...  Нормальный так вопроса не поставит – а спросить так мог только трусливый лакей, шестерка, назовите как хотите... который сам был бит более сильными, и визжал трусливо, и пресмыкался – вместо того, чтобы дать хамам отпор. Но завидев человека, заведомо более слабого, чем он сам, он тут же хватался за палку - чтобы самому предстать в роли бьющего. Этот типчик привык на любого человека смотреть с одной лишь точки зрения: сильный ли он, то есть побьет ли меня? Или слабый, и я сам буду бить его с подлейшим наслаждением? Но никогда не придет ему в голову спросить, глядя на другого человека, каковы его человеческие качества? Какова душа, и есть ли она вовсе? Если этот человек добрый, умный, порядочный, если он образован и хорошо воспитан, то уважать-то его, возможно, стоит за именно это? Нетушки, шестерке это неважно! Такой и на графа Льва Николаевича глядючи, прикидывал бы так: «Если шандарахнуть палкой старикашку, то пожалуй, сопротивляться он не сможет, а значит, шандарахнуть надо. Пусть поймет, что я – высший, а он – низший!» Такой любого гения, любого великого человека... да просто человека приличного - искренне считает ниже себя, если тот кажется ему физически слабым, неспособным дать отпор хаму.  Будь ты сто раз великий человек, раз неспособен на сопротивление - значит, лакей тебя «не уважает». Зато попадись ему, шестерке, полный дебил с большой дубинкой... или тиран, который убивает людей сотнями, тысячами, сотнями тысяч... о-оооо, как лакей будет его «уважать»! В самом деле – он «право имеет»!  Бьет – у-уууу, какой великий! Убивает миллионами – у-ууу, какой великий! Ведет себя, как скотина, и никто ему не указ – у-ууу, какой великий! Гора трупов – это единственное, что может потрясти воображение лакея – согласитесь, великой поэзией его не проймешь...
- А ведь пожалуй вы правы, - пробормотала я в задумчивости. – Интересная у вас. однако, теория...
- Да она как-то вроде... не моя, - Игорь улыбнулся. – Это задолго до меня, знаете ли... другие люди... Это граф Толстой еще такую теорию придумал, вы давно «Войну и мир» читали?
- В школе, - хмыкнула я. – Только я ничего и не помню такого, это где там?
- В четвертом томе, самом последнем.
- А-ааа, ну тогда понятно! Я два последних тома по диагонали читала, все торопилась узнать, чем там у Наташи с Андреем Болконским дело закончится, а потом так расстроилась, что уже и дочитывать не стала...
Это признание почему-то вызвало у Игоря приступ бурного веселья.
- Ну чё-ё вы в самом деле, - пролепетала я.
На другого я бы разозлилась. Но на него почему-то не могла. Смотрел он на меня как-то...  ну вот как-то так смотрел, что хотелось смеяться вместе с ним, и только.
- Вы что-то сначала с Достоевского начали, а потом на Толстого перешли, - заметила я, когда он просмеявшись, успокоился.
- А они об одном и том же писали, в сущности. Только разными словами. Кстати, оба Наполеона не любили, и оба его поминали – тихим недобрым словом. И не в Наполеоне самом было даже дело, а в Наполеоне, как символе хамства. Вот шестерка, которая дорвалась до короны! Раб, который стал царем! Вот теперь уж он свою лакейскую сущность-то проявит. Да и Пушкин, между прочим, тоже писал о том же, помните?
- Нет, - честно призналась я.- Хотя, погодите...
Я пощелкала пальцами – сейчас, сейчас...
- Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно, нам чувство дико и смешно..., - продекламировала я.
- Вот это и есть точная характеристика лакея. Или Наполеона.
Я тихо офигела.
- Нет, ну все же они как-то различаются, - робко возразила я.
- А чем? – он развел руками. - Только размером наглости и масштабами свинства, на которое они способны. Завалить трупами полмира – разве не свинство? Вы можете себе представить, чтобы приличный человек, ну вот Олег, к примеру, отдал приказ убивать людей... тысячами, сотнями тысяч? Миллионами?
Меня передернуло.
- Нет, конечно!
- А почему, как вы думаете?- он глянул искоса. Хитренько так.
- Ну, он добрый, благородный... культурный, порядочный...
- Вот именно, культурный. А что такое культура? Это растояние, на которое ты отошел от немытой скотины! То есть эти все Наполеоны, Сталины, Гитлеры - они еще от макаки не произошли вообще! А порядочность – что это по сути? А это попросту уважение к нравственным нормам, к тем самым десяти заповедям Божьим, которые – заметьте! - есть в любой религии и имеют совершенно практический смысл. Практический, понимаете? Без них любое общество вымрет, и все. Не убий, не укради... ну прикиньте сами-то, вот начнут все убивать и воровать, ну и чем это закончится для любой страны?  Нормальный-то человек эти нормы для себя считает естественными как воздух и подчиняется им совершенно добровольно, потому что... уважает себя, что ли... а вовсе не потому, что боится... палки, полицейского или даже Господа Бога. Уж коли на то пошло - приличный человек отражения своего в зеркале более всего опасается... Вы меня понимаете?
- Понимаю, - пробормотала я, - конечно...
Он кивнул. Продолжал так, словно давно хотел выговориться:
- Ну вот, а с точки зрения шестерки, все эти нормы – для тварей дрожащих. Шестерки эти, лакеи, Наполеоны-Сталины вообще не способны понять, что это за нормы такие! Кто и для какой придури придумал эти запреты? Они уверены, что никакого смысла в них нет, а значит, только страх быть битым мешает их нарушать. А стало быть нарушитель – большой храбрец и достоин большого «уважения». Вот припомните: разве у вас в классе, когда вы учились, не было какого-нибудь хулигана, который, подбивая других на пакость, спрашивал бы: «Ты чё, училки боисси или мамочку все еще слушаисси?»
- Были, целых четверо, - призналась я.
- Ну и где они теперь?
Я задумалась, вспоминая.
- Двое сидят... Нет - один недавно вышел. Одного в драке покалечили, теперь инвалид. Про четвертого не знаю, спился очень быстро и пропал куда-то...
- Ну вот, сами видите. Теория подтвеждается практикой.
Я рассмеялась.
- Что же, по-вашему выходит, что Раскольников – лакей?
- В том-то и дело, что нет. Был бы, так не раскаялся бы. Он приличный по сути, живая душа, только попытался лакейскую теорию, лакейскую сущность на себя примерить – а душу в расчет не принял...
- Странно, - пролепетала я,  - а я как-то всегда считала Достоевского ужасно сложным, так что и не понять мне ничего...
- Сложный или простой, одну вещь у него понять стоит: за любым преступлением, вообще за любым свинством, стоит вот это самое желание убогой, хамской душонки «право иметь»... возвышаться за счет унижения других, и подавлять, топтать всех вокруг... начиная с собственного ребенка...
- Но с другой стороны... – медленно подбирая слова, заговорила я, - ребенок, которого вовсе не одергивать и не наказывать за шкоды, вырастет таким еще... Вот, например, Бенджамин Спок – помните? – я читала... Правда, сам он потом утверждал, что его превратно поняли...
- Нет, - улыбнулся Игорь, и развел руками, как бы извиняясь за пробел в своих знаниях, - а это кто еще такой?
- Ну, был вот такой американский врач, и все учил, что детей наказывать вовсе нельзя, они такие цветочки нежные – и выросло в итоге поколение...
- Могу себе представить, не продолжайте. Поколение неврастеников и неудачников, скисающих при первом натиске жизни; все понятно. Так ведь это как раз тот самый случай, когда противоположности сходятся, и сходятся по одной простой причине...
- Какой же?
- По причине полного отсутствия нормальных критериев. Четких понятий о том, что такое хорошо и что такое плохо... Задолбать, внушив, что все твои поступки заведомо плохи – или забаловать, внушивши, что все твои поступки заведомо хороши... а в итоге, воспитать человека, не имеющего никакого представления о реальной действительности!
Он снова поворошил листья кончиком трости.
- Вот смотрите, не странно ли? Когда приезжают иностранцы, им-то все покажут, гида к ним приставят, а уж гид им растолкует, что да как. Про все традиции-обычаи, про все тонкости-нюансы. А что нам в них, в иностранцах этих? Ну, приехали, ну, уехали. Они ж нам не родные, в отличие от собственных детей. А детишки-то, они ведь тоже в кой-каких объяснениях нуждаются... Любой малыш – он как иностранец, попавший в совершенно чужую страну, все ему непонятно, все интересно. Вот бы папе с мамой стать для него гидами в незнакомом мире! Глядишь, и стал бы малыш смотреть на мир их глазами, проникся, стал бы и понимать их получше. Куда там!
Он усмехнулся.
- Кое-как оденут-накормят, за дверь выставят – иди, погуляй. Иди куда хочешь, живи, как можешь; объясняй этот мир себе как знаешь. А потом – ах, конфликт поколений! Ах, ребенок попал в дурную компанию, в скверную историю! Ах, да в кого ж ты такой уродился! Смех, да и только!
- Смех сквозь слёзы, - вздохнула я.
И подумала: нет, ну все-таки очень он старается выглядеть в моих глазах ужасно умным. Впрочем, будем снисходительны! Чего вы хотите от мальчишки? Помню, один мой поклонник – это было еще до замужества – на каждом свидании рассказывал мне про внутреннее устройство то ли лазера, то ли синхрофазотрона - сейчас точно и не помню, чего именно - потому что под конец я его уже и не слушала, а только размышляла, куда бы и как от него сбежать...  Ну и этот туда же, наверное – конечно, выпендривается он немножко... или даже «множко»...  интересно, зачем?
А может, и не выпендривается вовсе? Допустим, просто неглупый ребенок пытается осмыслить для себя этот мир. Весьма похвально. Ну, а поделиться-то своими выводами надо же с кем-то, без этого никак, верно? И уж коли подвернулась такая аудитория, в лице хорошенькой молодой женщины, то, как говорится, сам Бог велел!
Игорь, между тем, подал мне руку, помогая подняться на пригорок, с которого открывался живописный вид на весь парк. Неожиданно с пригорка я увидела двоих: Лику с букетом осенних листьев и ее кавалера. Фигурка Лики, весьма изящно подчеркнутая моим зеленым пальто, казалась совсем миниатюрной рядом с мощной фигурой Алексея. Они брели, взявшись за руки, и казалось что время и повседневность перестали для них существовать.


Глава 11.


Через пару дней мне совсем уж стало очевидно, что Лика влюблена не на шутку. Дай ей Бог, думала я, вздыхая о своих печалях: мне не отломилось счастья в жизни, так пусть хоть сестренка порадуется, а я порадуюсь за нее. Между тем свидания с Олегом добиться не удавалось, все казалось безнадежным, и я тем не менее жила, жила как ни в чем ни бывало. Просто, видимо, у меня до конца не получалось осмыслить происшедшее и испугаться как следует, по-настоящему.
Зеленое пальто мы с Ликой теперь делили на двоих. Едва я вбегала домой, она уже была тут как тут, подпрыгивала от нетерпения, хватала из моих рук пакеты с продуктами, расстегивала пуговицы, и, стащив с моих плеч пальто, тут же натягивала его на себя. Затем широкополая шляпа с бантом перебиралась с моей головы на Ликину, после чего сестренка тут же выскакивала за дверь. Ну как же – заждался Алешенька...
Именно поэтому сегодня я торопилась домой – не хотелось заставлять Лику ждать. Торопливо семенила я по аллеям на высоченных шпильках, и вот тут-то...
И вот тут-то я и натолкнулась на того, кого видеть хотела меньше всего на свете: на своего бывшего мужа. Причем встреча была не такой уж случайной: он явно поджидал меня и одет был тщательно, даже щеголевато. Окончательно добил меня букет алых гвоздик, которые он попытался мне всучить.
Я в ужасе попятилась.
Мне не хотелось, больше всего не хотелось понимать, что нужно собрать в кулачок всю свою волю и объявить себя, так сказать, на военном положении. Только что шла домой; думала о вещах вполне мирных, например, о яблоках, которых я собиралась запечь в духовке. И - на тебе! Я вовсе не готова была воевать, морально не готова.
- Это тебе, - он попытался еще раз сунуть букет.
- Предпочла бы увидеть оплаченный исполнительный лист,  - сухо ответила я, сунувши руки за спину.
- Меркантильная ты, -  вздохнул он скорбно.
- У меня вообще куча недостатков, - зло согласилась я.
- Это я помню, - бросил он снисходительно.
Очень так снисходительно.
Кровь застучала в висках у меня, хоть и понимала я душой, как это все глупо. Пора уж знать, с кем имеешь дело. Как говорится, обижаются горничные. Но когда припомнишь, как жила в режиме постоянных оскорблений, день за днем, час за часом – кровь стучит, и доводам разумным не внимает.
- Тогда что тебе тут надо? Ты ведь сам безупречный, да? Вот и ищи себе под пару... ту, которая будет совершенством... вроде тебя.
- Да к тебе вот все тянет, хоть ты и стерва, - заявил он невозмутимо.
- Твои проблемы. Дай пройти.
- А ты еще не оголодала? – мило поинтересовался он.
- Чего? – от изумления я даже забыла про многоуважаемую мною русскую грамматику.
- Думаешь, я не в курсе, что твой любовничек сидит в СИЗО? – он мотнул головой в сторону Олегова дома. – Он тебя неплохо содержал, верно? Шубку купил, не норка, конечно, – он ухмыльнулся снисходительно, -  однако тыщ на двадцать пять потянет. Пальтишко вот, шляпка, сапожки... Видать, ты его неслабо ублажала? Ну, а теперь – на что жить-то собираешься?
Я могла бы ответить ему, что купила шубку на свои, честно заработанные деньги; что Олег – мой близкий друг, почти брат, но зачем? Чтобы вызвать поток новых оскорбительных реплик типа «ври больше»?
Так стояла я и хлопала глазами. Больше всего удивила меня его осведомленность о моем знакомстве с Олегом. Откуда бы ему знать? А?
Вид я, судя по всему, имела такой  беспомощно-потерянный, что на лице у моего собеседника появилось выражение весьма довольное. Ухмыльнувшись, он заявил:
- Ладно, что уж там. Я тебя прощаю. Дура, что с тебя взять. За тобой глаз да глаз нужен. Только с цепи такую спусти – сразу хвост задрамши, начнет скакать буераками, как дурная корова, пока не вляпается! Хоть бы приличного себе нашла, так нет! С уголовничком спутаться не побрезговала! Позарилась на сокровище... Ну, а о ребенке ты, конечно, не подумала? Небось, и мысли не было о том, что ребенку нужен отец? Все любовные забавы, а на ребенка наплевать?
- О ребенке только я все это время и думала, в отличие от тебя! – я попыталась рявкнуть, но получился звенящий голосок обиженной школьницы. – Это я кормлю и одеваю этого ребенка! А если б я о нем заботилась так же, как ты, этот ребенок давно бы с голоду помер! Заботливый папаша нашелся! Отец Темке нужен, да, только не такой, как ты!
- А какой нужен? Побогаче? С виллой в Ницце и счетом в швейцарском банке?
- Мне порядочный нужен. Чтобы сыну было с кого брать пример. Отец для того и нужен, чтобы ребенку брать с него пример, а с тебя какой пример?
- А с твоего уголовничка какой пример?
- Не смей называть его так! – взорвалась я. - Его вина еще не доказана!
Слезы уже брызгали из глаз, и я мотнула головой, пытаясь прекратить это безобразие. Слабость нельзя показывать врагам. Надо держаться.
- Не доказана, так будет, - лениво процедил он. – Дура ты дура, не поняла до сих пор, с какой поганью связалась... Один раз тебе в жизни повезло, вышла замуж за приличного человека, да разве такие, как ты, умеют ценить свое счастье!
Я вдруг ощутила страшную усталость. Нет, я не боец. Я всего лишь слабое существо, которое решительно не создано сражаться. С тоской смотрела я в сторону – куда угодно смотреть, лишь бы его не видеть! – на перистые облачка, сделавшие небо слоисто-мраморным, на облетевшие ветви берез, на детей, играющих «в догоняшки» где-то вдалеке. Ширк-ширк, ширк- ширк – мимо нас пронесся на роликах высокий подросток в черных очках, бейсболке козырьком назад и кольцом в носу.
- Что, крыть нечем? – глумливо поинтересовался мой бывший. - Нет, оно конечно, мозгов у тебя никогда не было, но хоть какая-то соображалка у тебя есть? Ну, побегала, характер показала, пора и честь знать. Я терпелив, но могу и передумать. Короче, бери ребенка и возвращайся. Я сказал – я тебя прощаю.
- А я тебя – не прощаю.
- Да в чем ты можешь меня прощать – не прощать? Я что – изменял тебе, по бабам бегал? Или пил, или бил тебя? Это ты, как сучка блудливая, сразу по кобелям...
Я упорно и тоскливо смотрела в сторону. Боже, как он мне надоел. Закрыть бы глаза, а потом открыть, и чтобы он исчез навеки.
Ширк-ширк, ширк-ширк, - снова пронесся мимо нас парнишка на роликах. На майке его, одетой поверх бесформенного свитера, был намалеван зловещий драконий череп, изрыгающий пламя, окроплённая кровавой росой паутина и еще куча какой-то инфернальной символики. Господи, ну почему все пацаны так падки на эту замогильную тухлятину?
- Послушай, может хватит дурью маяться? – нудил бывший муженек.
- Вот именно – хватит! – взорвалась я.  – Иди домой и загляни в свидетельство о разводе. Мы давно уже не муж и жена, а от своих обязанностей по воспитанию ребенка ты отказался сам. А раз отрекся от обязанностей – значит, отрекся и от прав. Все!
- А кстати, по закону я родительских прав не лишен. Что, если я просто отберу у тебя ребенка? Или думаешь потом – через суд вернуть? Так я на суде расскажу, как ты с уголовниками путаешься, и ребенка мне присудят, и очень даже просто...
Красная пелена застила мне глаза. Не помня себя, я вырвала из его руки пучок гвоздик, затем хлестанула его по лицу букетом, как веником, потом еще, еще... Но тут он быстро перехватил мою руку. Пальцы его впились в мое запястье, как пыточные клещи.
- Пусти, гад, пусти, руку сломаешь!
- Дур надо учить!
Скуля от нестерпимой боли, я стала приседать, тщетно пытаясь вырвать руку. В ушах гудело, а перед глазами поплыли пятна... интересным таким узорчиком...
Ширк-ширк, ширк- ширк, - бумс!
Что это?!
Мое запястье оказалось вдруг свободным от железной хватки, а мой экс-муженек зачем-то вдруг полетел в кусты кувырком. Словно в замедленной съемке, я наблюдала, как подошвы его ботинок оказались – какой интересный ракурс! - выше его головы. В следующую секунду успела сообразить я две вещи.
Первая. Моему бывшему с размаху виртуозно вмазали кулаком в челюсть, и сделал это не кто иной, как тот самый парнишка на роликах.
Вторая. Надо уносить отсюда ноги, и как можно скорее.
Именно так я и сделала. Драпанула изо всех силенок. Увы, на шпильках бегать ужасно трудно. И зачем, зачем я не ношу низких каблуков? Конечно, - я, пыхтя, повернула на следующую аллею, - с длинным пальто да при моем малом росте, низкий каблук – это совсем не элегантно. Однако, размышляла я на бегу, сапоги все-таки нужно сменить на более удобные. Тем более, что этот узкий носок вышел из моды еще в прошлом сезоне. Ковыляя и подпрыгивая, как пингвин, я добежала до конца следующей аллеи. И вообще, черные сапоги, - я повернула за угол, - совершенно не сочетаются по цвету со светло-зеленым пальто. К нему бы лучше белые, или цвета слоновой кости, на худой конец подошли бы светло-коричневые... Кстати, я видела ну очень симпатичные в том магазинчике возле рынка, только отделка у них слегка аляповатая... Но тогда уж неплохо бы купить и новые перчатки в тон, а заодно и сумочку... Кстати о сумочках, - я остановилась, чтобы перевести дыхание, и снова припустила со всех ног, - так вот, сумочки в этом сезоне должны быть объемные, пухлые такие, с большими пряжками...
И тут у меня подвернулся каблук.
Как раз на повороте.
Потеряв равновесие, я шлепнулась навзничь, но, к счастью, не на асфальт, а на мокрую землю, покрытую прелыми листьями.
Так, ну вот вам и элегантность. Лежу, уткнувшись носом в мать сыру землицу, ладошки перепачканы, коленкой пребольно стукнулась о какую-то корягу, а новые колготки... нет, это невыносимо.
- Ну, вставайте, вставайте, - произнес над ухом до боли знакомый голос, - ну вот, все хорошо, вы ведь не сильно ушиблись? Вон там скамеечка, вот и давайте туда...
Мне было до того жалко себя, что реагировать на что-то я уже была не в силах вовсе. Пусть кто угодно тащит меня куда угодно. От сострадания к самой себе, беззащитной и маленькой, слезы навернулись на глаза.
- Вы только, пожалуйста, не плачьте, - произнес мой доброжелатель, садясь рядом, и тут я наконец его разглядела.
Это был тот самый парнишка на роликах. Не торопясь, он отцепил от носа серьгу-накладку, снял бейсболку, очки, и повернулся ко мне лицом.
От изумления слезы у меня тут же высохли.
- Игорь, это вы?!
- К вашим услугам, - произнес он томно. Затем с безмятежным видом скрестил руки на груди и откинулся на лавочке, устраиваясь поудобнее.
- Боже, ну и вид у вас сегодня! Просто слов нет!
- Отчего ж нет? Крутяк, жесть, аццкий отжиг.
Я рассмеялась. Давно уже не смеялась с таким облегчением.
- Просто не знаю, как вас и благодарить, - пролепетала я.
Он сверкнул глазами. Затем подвинулся ко мне поближе, повернулся боком и подпер пальцем щёку, хитро поглядывая искоса. Дескать, пожалуйста – благодарите, вот он я.
Я от души чмокнула его в щеку. Щека оказалась детская, персиковая, чуть подернутая пушком, и пахло от Игоря мылом и свежим потом.
Игорь довольно жмурился. Вздохнул с легким стоном.
- Можно и еще, - промурлыкал он, - я не возражаю...
Расхохотавшись, я чмокнула его еще несколько раз. Потом подумала секунду и поцеловала уже для собственного удовольствия. После чего, оглядевши его прикид, хихикнула:
- Судя по вашему виду, вы решили, так сказать, слиться с народом?
- Скорее уж смешаться с толпой.
- А раскройте мне секрет, почему все молодые люди так без ума от всех этих черепушек и кошмариков?
- Рад бы раскрыть, да сам голову ломаю.
- Тогда... какой смысл?
- О-оо, еще какой смысл! Сударыня! Видали б вы, - он понизил голос, -  какой фурор произвел ваш покорный слуга среди барышень известного нам общежития! Дело дошло до драки, причем не фигурально выражаясь, а вполне буквально. Пришлось вмешаться, когда одна из юных дам попыталась стукнуть соперницу головой об стенку. Причем стенка была кирпичная.
- Ну вы и Казанова, однако!
- Помилуйте, вы меня вгоняете в краску. Короче, пришлось объявить решительно, что выбираю одну, прекраснейшую, с тем, чтобы положить конец распрям.
- Все-все, беру «Казанову» назад. Вам больше по душе роль Париса.
Он хмыкнул.
- Ну, в общем, на роль Елены Прекрасной я выбрал сестрицу Аленушку. И не прогадал. Удалось узнать кое-что интересное.
- А именно?
- А именно то, что у пацана за некоторое время до гибели вдруг появились деньги. Их матушка держит детишек в черном теле, не дает вообще ни копейки, даже на карманные расходы. А тут он вдруг себе всякой одежонки накупил, обувки, телефон мобильный, еще чего-то... Ну и где ж он взял деньги, спрашивается?
- Украл?
- Нет, не похоже. Я порасспрашивал, и у меня сложилось впечатление, что у него был какой-то небольшой, но стабильный доход.
- Почему вы так решили?
- Ха! Да вы что, мальчишек не знаете!
- Ну, наверное, не знаю... Я как-то все детство провела, общаясь с девочками...
- Тогда понятно. Пацану любую сумму дай – спустит немедленно, а завтра опять будет сидеть без копейки. А у этого деньги водились постоянно, значит – что?
- Что?
- Получал регулярно небольшими суммами.
Я задумалась.
- Может, сбывал наркотики?
- А что, у вас тут наркотики популярны?
- Не знаю, - пробормотала я, - как-то не слыхала... То есть может быть...
Игорь пожал плечами.
- У меня пока никаких идей. Ладно! Будем копать дальше. Главное – не вешать нос!
Он улыбнулся. Я приободрилась. В эту минуту еще не поняла, почему. Хотя все просто.
На протяжении веков мужчины тщетно ищут разгадку, как добраться до сердца женщины. Уж старик Екклезиаст, на что мудрец, а тоже изрек: «Все знаю я и все мне ведомо, но трех вещей не знаю: пути змеи в пустыне, пути корабля в море и пути мужчины к сердцу женщины.» А уж его последователи, пытавшиеся «чего-то умного» сказать на эту тему, и вовсе попадали пальцем в небо. «Женщины любят повелителей, а не просителей» - изрек не помню кто. По этому поводу мне всегда хотелось ответить фразой тоже не помню чьей: «Карась любит, чтоб его жарили в сметане, но никто еще не слышал об этом из уст карася».
Почему бы мужчинам не выслушать – в кои-то веки! - из уст женщины ответ на эту загадку веков? Слушайте, слушайте все - я открою вам эту страшную тайну! Женщины любят защитников и покровителей. Все!
Поэтому, вспомнив с упоеньем, как мой бывший повелитель кувырком полетел в кусты, я восхитилась:
- Кстати, а где вы так научились драться? Вы что – боксом занимались?
Игорь махнул рукой.
- Ах, сударыня! Чем я только не занимался! Разве что крестиком не вышивал.
- А я сперва решила, что вы такой ... миролюбивый...
- А я такой и есть. Но увы! Хочешь мира – готовься к войне.  – Он мягко улыбнулся. – Я ведь не в реторте вырос. Ходил в обычную школу, по обычным улицам, мимо обычных подворотен, начиненных обычными подворотенными обитателями – ну, теми, которые воображают, что они «право имеют». И доказать им всю глубину их заблуждения можно только одним способом. А дискутировать с ними на тему общечеловеческих ценностей, увы, так же бесполезно, как с членом Британского парламента или американского конгресса...
Он улыбнулся, развел руками. Я удивилась:
- Так они же, эти конгрессмены, вроде только об этом и талдычат!
- Ха! Сударыня – он хитренько ухмыльнулся, - а вы в часом не курсе, по скольким странам отбомбилась Америка, начиная с сорок пятого года, ась?
Я пожала плечами. Припомнила Хиросиму, Вьетнам, Сомали... Югославию, Ирак... Хм, что там еще? Нет, по части истории я не сильна, вы уж извините... А этот парнишка, похоже, всем подряд интересуется!
- И по скольким же?
- Я тут посчитал на досуге – вышло двадцать шесть стран. Впрочем, по некоторым они прошлись и дважды, и трижды – по Гватемале, например. Тогда выходит общим счетом тридцать шесть. Вот и все их ценности, чего они стоят. Треп, рассчитанный на идиотов. А по сути...  Ну ей-Богу, сами гляньте – чем они по сути лучше этих-то, из подворотни? То же самое: право сильного растоптать слабого, да еще гордиться этим. Было бы чем годиться... Та же срамотища, короче, а треп – это так, вроде ширмочки... А уж про то, чем веками занималась добрая, ну прям-таки о-о-очень добренькая старая Англия – тут уж и говорить нечего. Эти ценности – пф! – да они давно уже у них вместо тряпки, ноги вытирать. А потом тычут эту грязную ветошку нам в лицо – вот, смотрите, азиатские варвары, это у-ууу! – священная хоругвь! Молитесь на нее! А мы-то, дикари наивные, только один глупый вопрос и задаём: ребятки, если это – священная хоругвь, то с чего бы на ней отпечатки ваших ботинок?!
Я расхохоталась.
- Ну вот, слава Богу, вы уже и смеетесь, - заметил он удовлетворенно.
- По вашему выходит, что весь мир – одна большая подворотня, - пробормотала я, отсмеявшись.
- Ну, скажем так, не весь – был бы весь, так он бы давно уже вымер. Мир держится на приличных людях. Например, мы с вами – люди приличные, верно? Поэтому - давайте-ка я вас провожу домой. А то опять еще пристанет кто. Кстати... позволено мне будет спросить...
Он вдруг замялся.
- Да спрашивайте что угодно, - великодушно разрешила я.
- Кто это был? – он мотнул головой в ту сторону, откуда я только что удирала со всех ног.
Я помрачнела. Вздохнула.
- Мой бывший муж, – произнесла я нехотя.
Брови у Игоря взлетели вверх.
- Только не спрашивайте меня, почему я с ним развелась, - добавила я торопливо, - не хочу об этом...
И уставилась в сторону.
Любая разведенка меня поймет. Стоит у нас произнести вслух слово «разведена» - собеседник начинает ерзать на стуле, жадно выспрашивая: «Он пил? Бил? Изменял?». Затем – разочарование сплетника, переходящее в суровое осуждение доморощенного моралиста. Как? Не пил, не бил, не изменял – а вы от него ушли?! От такого сокровища? Непритязательность должна быть главной добродетелью женщины, вот что выражает его суровый взор. А если сокровище было хамом, альфонсом, лодырем, если оно разговаривало с женой таким тоном, которым воспитанный барин постеснялся бы разговаривать с прислугой – это мелочи, о которых даже неприлично упоминать, не то что называть их причиною развода.
Итак, я таращилась в сторону. Прошла целая секунда, прежде чем я ощутила, что Игорь тихонько погладил мою руку. Чуть-чуть коснулся моих пальцев кончиками своих. Сказал тихо, почти шепотом:
- Сонечка, я не спрашиваю обычно про дважды два и другие самоочевидные вещи. Уместнее было бы спросить, как вас вообще угораздило за него выйти, но не буду. Вам на сегодня хватит переживаний. Пойдемте.
Остаток дня прошел чудесно. После того, как Лика вылетела за дверь в моем пальто, мы с Игорем  устроились на кухне, причем я жарила пирожки с самыми разными начинками, а Игорь, устроившись за кухонным столом, очень ловко эти пирожки заворачивал. При этом, защипывая одной рукой тесто, другой он придерживал Темку, нахально залезшего к нему на колени. Да еще ухитрялся при этом читать ему вслух какие-то детские стишки.
Темка был в восторге. Крутился, взвизгивал, подпрыгивал на коленях. Особенно радовался он тогда, когда стишок ему был уже знаком, и он мог его подхватить.
- Говорил термит термиту... – начинал Игорь.
- Ел я все по алфавиту!  - восторженно верещал Тёмка.
- Правильно... Ел амбары и ангары, балки, бревна, будуары...
- Дядь Иголь, а что такое будуалы?
- Это такие комнаты, красивые, нарядные...
- Глупый телмит.
- Точно, глупый... ел бы лучше пирожки!
- Тёмка, - пыталась вмешаться я, - ты дядю Игоря уже совсем замучил!
- Ни в коей мере, уверяю вас. Нам вместе просто отлично, верно, Артём?
- А почитай ессё стишок...
Странно, размышляла я, почему мне так весело? Почему стряпня пирожков кажется мне самым приятным удовольствием на свете? А мягкий, низкий голос Игоря в сочетании с Тёмкиным щебетаньем звучит слаще любой музыки?
Когда Игорь ушел, помахав мне на прощанье, Тёмка прижался к моей ноге и спросил с отчаянной надеждой:
- А дядя Иголь когда снова плидёт?
- Он тебе понравился?
Тёмка вытаращил честные синие глаза и торжественно выдохнул:
- Да.
Я не удержалась:
- А кто тебе больше нравится – дядя Алексей или дядя Игорь?
- Дядя Иголь, - не задумываясь, ответил ребенок.
- Почему?
Темка задумался. Потом выдал итог размышлений:
- Он лазговолчивый.
Да уж. Разговорчивый, это точно. Тут я Тёмку могу понять. Что я всегда ненавидела в иных мужчинах – ну просто терпеть не могла – это их тупое, упорное, злостное молчание, которое женщина поначалу принимает за глубокие раздумья души испытанной и необъятной, потом – за банальное хамское пренебрежение, а на самом деле это всего-навсего дизлексия, которая, на мой взгляд, просто подружка слабоумия.
А у этого юного сердцееда язычок подвешен что надо. Кстати, за ужином он без особых усилий очаровал бабушку. Улыбка, легкий тон, любезность, непринужденность без развязности... и только один раз за вечер я увидела на его лице совсем иное выражение.
Когда я подавала на стол блюдо, полное пирожков, Игорь вдруг уставился на мое запястье, украшенное свежими синяками, как браслетом.
- Это - сегодня?... – спросил он шепотом.
Я смущенно, даже виновато развела руками. Взгляд Игоря потемнел, губы сжались в ниточку. Он сказал очень тихо и отчетливо:
- В следующий раз, попадись он мне, я его по стенке размажу.
Тогда я еще не знала, что этот веселый говорун слов на ветер не бросает.



Глава 12.


По правде говоря, не больно-то поверила я в детективные способности Игорька. Милый-то он милый, и рассуждает мудрёно, и проявил себя ну прям героически, защищая меня в парке – но все же дитя, ну сколько ему? Неполных восемнадцать. Нет, уж если за дело кому-то и браться, то серьезной двадцатипятилетней женщине. То есть мне.
Поразмыслив, я решила начать с ключевого вопроса: за что мальчишка так ненавидел Олега? Нет дыма без огня – не бывает и ненависти без причины. Ну пусть причина надуманная. Бывает, например, что ребенок ненавидит... к примеру отчима, который на самом-то деле прекрасный человек, но как он посмел занять место отца? Или мачеху, которая в том лишь виновата, что заступивши место покойной матери, разозлила одним своим видом родственниц, а те уж позаботились наговорить ребенку гадостей про бедняжку... Или младшую сестренку, за то. что родившись, переключила на себя все внимание и заботы родителей – у-ууу, чтоб она манной кашей подавилась! Или что-то еще в этом духе, примеров масса. Не было ли и здесь чего-то такого?
Надо поговорить с его матерью, решила я. Правда, из слов Лики получался довольно-таки непривлекательный образ весьма бездушной особы. Но тем легче будет мне. Идти к женщине, реально убитой горем, я бы не осмелилась, и только уверенность в правдивости слов Лики, которая уверяла меня, что эта дама ни капли не горюет, а скорее даже радуется избавлению от обузы, придавала мне решимости...
Дождавшись субботы и одевшись попроще, я отправилась в общагу. Ну, вот она – стоит, облезлая, подозрительная вся. Сколько ей лет-то? Судя по красному кирпичу, что выглядывает из-под ободранной штукатурки, строили ее еще при царе-батюшке Николае Втором – интересно, что в ней тогда было? Окна с торца выбиты и заделаны фанерой. Возле дверей на корточках курят два каких-то парня с наколками на руках, причем под синим цветом живой кожи не видно...
Несколько минут я постояла, решаясь. Набрала в грудь воздуха, словно собираясь нырнуть в ледяную воду ласточкой. Потом стиснула зубы и вошла в грязный подъезд.
Найти нужную дверь оказалось нетрудно, на нее мне указала первая же девчонка, которая заодно сообщила мне, как зовут маму недавно погибшего мальчика – «А, так вы к Ларисе Ивановне!» - хотя я ее даже и спросить об этом не успела. Перед дверью я еще постояла немного. От противного чувства – смеси страха и непонятного какого-то отвращения – слегка подташнивало.
Сыщица, горе луковое! У настоящего сыщика, поди-кось, охотничий азарт, а у тебя?
Грязным в подъезде было все: и стены, крашеные темно-синей краской, и давно не беленый потолок, и обшарпанный деревянный пол. На полу, уж простите мне грубую правду жизни, засохла подозрительная зеленая лужа – видимо, у местной кошки случилось острое расстройство желудка, а убрать за ней как-то никто не захотел...
У грязного звонка была вырвана кнопка, из отверстия топырились проводочки. Пришлось постучать в грязную дверь кулаком.
- Кто? – раздался капризно-злобный голос за дверью. Не «Кто там», а просто – «Кто?».
- Откройте, пожалуйста, мне нужна Лариса Ивановна, - я постаралась, чтобы мой голос звучал как можно более женственно, беззащитно и дружелюбно.
Дверь распахнулась. На пороге стояла дама в пестром халате и бигудях, голова ее была окутана косынкой. Впрочем, первое, что бросалось в глаза, были не бигуди и даже не кричаще-яркая косметика, а неприятный, враждебно-изучающий взгляд, которым меня сначала смерили с ног до головы, а затем словно попытались просканировать мои внутренности.
- Чего надо?
- Здравствуйте, меня зовут Соня Малышева, - представилась я.
- И чё дальше?
- Мне очень нужно поговорить с вами, - молвила я нежно-просительно. – Я не займу у вас много времени, но пару минут... Я, поверьте, очень соболезную вам по поводу вашего страшного несчастья... Вы позволите мне войти, мне правда, нужно понять для себя кое-что, и только вы можете мне ответить на очень важный для меня вопрос... Никто, кроме вас, не сможет дать мне ответ...
Дама посмотрела на меня критически. Вывод насчет меня она уже сделала, и, возможно, не слишком далекий от истины. Перед ней стояло глупенькое, слабое, наивное существо, которое было абсолютно безопасным.
- Входи, - она распахнула дверь жестом бесконечно царственным. Затем пристально всмотрелась в меня: смогла ли я понять, что имею дело с царицей?
Я проследовала за ней. Присела за кухонный столик, покрытый поцарапанной зеленой клеенкой. Надо было начинать разговор, но как?
Вероятно, надо было представиться агентом некой таинственной фирмы, раздающей забесплатно розовых слонов, или как-то еще заморочить ей голову. Но увы – фантазии у меня никакой, да и актриса я никудышная.
- Я даже не знаю, как спросить у вас, - призналась я честно. – Понимаете, так вышло, что я была немного знакома с тем человеком, которого сейчас обвиняют в... гибели мальчика... Нехорошо, что я пришла к вам, наверное, но... Я должна понять для себя, виновен он или нет, – на  этом месте я потупила глаза и перешла на шепот. – Наверное, он виновен, ведь его арестовали, да? Но я хочу понять, почему он это сделал... Что между ними было? Я знаю, что Алик его за что-то ненавидел. Иначе с чего бы он в его дом камни кидал?
- А ты сплетни больше слушай, - агрессивно возразила мне дама, надменно глядя на меня сверху вниз. – Мало ли кто чего брешет. Камни он кидал! Ха! Да кто тебе наврал такое, чтобы мой сын кидал камни?! Кто попало чё попало врет, а ты и рада верить, так, что ли?! Не знаешь, так чё трепать-то попусту?!
Я могла бы сказать, что была сама наблюдала сей процесс слишком много раз, чтобы нуждаться еще и в сплетнях, но предпочла промолчать из опасения, что в мою голову может полететь заварочный чайник...
- Ну, может это и сплетни, - пролепетала я кротко, таращась на синий плюшевый коврик с оленем, висящий над кроватью. Сохранились же где-то еще такие раритеты! При этом на прикроватном столике стояли два флакона дорогущих духов, к таким я в магазине и подойти-то близко боялась, столько они стоили. Однако!  Белье, свисающее со спинки кровати, тоже было очень недешевым. М-да, странное сочетание! Я глотнула воздуха и продолжила:
 - Ну, может это и сплетни, но ведь что-то их связывало, ведь так? Почему его нашли на крыльце именно того дома? И наверное... ведь милиция не арестует кого попало... значит, какую-то связь они нашли? Может, он делился с вами... что-то рассказывал? Чем этот человек его обидел?
Дама снова смерила меня взглядом, затем пожала плечами. Вид ее говорил яснее слов: «Что ты можешь понять, интеллигентка хренова!»
- Знаешь что? Я приучаю своих детей к самостоятельности! – заявила она надменно-поучающим тоном. По ее виду судя, только одно интересовало ее в этом разговоре: понимаю ли я убогим умишком своим всю меру ее величия. - Я утром выпускаю их во двор и не интересуюсь, чем они там занимаются! Я ни о чем не спрашиваю их, даже если они придут домой с фингалом под глазом – пусть сами разбираются, иначе вырастут избалованными, маменькиными сынками-дочками!
Судя по всему, перспектива вырасти маменькиными сынками-дочками казалась даме для ее детей самым страшным несчастьем на свете. Пусть лучше ребенок, выросший без присмотра, любви и ласки, станет хулиганом, наркоманом, преступником, бомжом или покойником, это мелочи. Но маменькиным сыночком – никогда!
И что странно: не интересуется она, чем занимаются ее дети, выйдя за порог дома - однако точно знает, что сын ее камнями не швырялся... Где ж тут логика?
- Значит,  вы ничего не знаете... ничего не можете мне сказать?
- Милиция разберется, - отрезала безутешная мать.
- Ну а если тот человек все-таки невиновен... тогда виновен кто-то другой, ведь так? – я попыталась воззвать к чувству справедливости дамы. – Получится, что виновный на свободе, а невиновный в тюрьме? Вы постарайтесь вспомнить, может все-таки ваш сын что-то вам говорил... по поводу...
- Хахаля своего приперлась выгораживать? – взвилась вдруг она, причем настолько с места в карьер, что я опешила совершенно. – А ну, пошла отсюда!
Да-а, зря я попыталась взывать к чувству справедливости этой дамы. С логикой у нее точно было не все в порядке: зачем бы мне выгораживать перед ней Олега? Даже если бы я сумела «выгородить хахаля» перед нею – как бы это изменило к лучшему его судьбу? Ведь она, его судьба, не зависела совершенно от мнения этой особы?!
Впрочем, высказывать вслух эти соображения мне было, увы, некогда. Ибо в руках моей собеседницы уже появилась увесистая скалка.
- А ну, канай отсюда, шалава!
Я вскочила и попятилась.
Так мы и прошли до двери – я, пятясь задом, и величественная в царственном гневе своем Лариса Ивановна со скалкой, нависшей над моей головой. Передвигаться спиной вперед ужасно неудобно, в этом я убедилась окончательно, когда споткнувшись о порог входной двери, шлепнулась на грязный пол общественного коридора.
Итак, вот он, мой дебют в роли сыщицы. Сижу на грязном полу, заплеванном шелухой от семечек и закиданном окурками. Сейчас меня, похоже, огреют скалкой по голове, а что будет дальше, не знаю, скорее всего – уже ничего не будет, кроме моих похорон...
Короче, дебют, он же лебединая песня.
Но я недооценила Ларису Ивановну. Возможно ли изысканной гранд-даме, как она, лупить по голове скалкой такое жалкое созданье, каким в ее глазах была я? Вот еще! Не царское это дело. Поэтому, оценив с высоты своего положения всю меру моего ничтожества, она вдруг превесело расхохоталась. Затем захлопнула дверь. Сидя на полу, я слышала через дверь, как, удаляясь в глубину своих царских палат, она продолжала смеяться.
Так, размышляла я, сидя на полу - похоже, я сумела слегка развеселить бедняжку в ее безутешном горе, которое она умеет скрывать с поразительным мужеством... Затем встала, отряхнулась от пыли и поплелась к выходу. Первый блин комом, а второй печь почему-то уже и не очень хочется...
Впрочем, выйдя из общаги на солнышко, я испытала не только облегчение, какое испытывает узник, вышедший на волю из подземелья. Я вдруг поняла, что кой-какую информацию я все же получила, стоит над ней поразмыслить...
Она считает себя царицей... с какой стати? А с такой. Кто раньше встал и палку взял, тот и капрал. В данном случае замените палку на скалку, и получите то же самое... Нет, даже без скалки - просто царственный вид, плюс большие претензии, плюс презрительный взгляд свысока на всех живущих.  Ну - а что за ними? Ничего: ни таланта, ни ума, ни человеческих качеств, ни реальных достижений. Бедняжке никто не сказал, что это все не худо бы иметь в комплекте к царственному виду. Ну вот не сказали, и все – наверное, сказать было некому...
Зато ее дети растут самостоятельными. Под забором в лопухах... Там они, уж конечно, научатся всем полезным навыкам, которые потом пригодятся в жизни... А заодно прочтут на этом заборе десять заповедей Божьих, вы же сами понимаете, у нас на заборах пишут именно это... Неизбалованными, ага. Всю жизнь пытаюсь понять: в чем же заключается «неизбалованность» ребенка, растущего под забором? В том, что от него никто ничего не требует – ни учиться, ни вести себя прилично, ни даже умываться по утрам? Доживет такой бедолага до семнадцати, ничегошеньки не умея делать и не зная, ни куда себя приткнуть, ни чем заглушить свою смертную скуку... Ну, а дальше... Известно, чем глушат скуку в подворотнях. Не требуется большой фантазии, чтобы влить в себя стакан водки или, не дай Бог, какого-нибудь наркотического зелья…А может, он и семнадцати ждать не будет, даже наверняка... И, смею вас уверить, после того, как сыночек сопьется или станет наркоманом, его мамочка, надменно пожав плечами, заявит:
- Уж и не знаю, в кого такой уродился – вроде рос неизбалованным!
А впрочем, может, и вовсе ничего не скажет. Оправдываться? Вот еще. Она никогда не научится отличать справедливый упрек от «наезда», и агрессией будет отвечать на любые увещевания, любые попытки подсказать ей более разумное поведение...
Хорошо – а мне-то это что дает в моих поисках? Похоже, ничего! Или – все-таки что-то дает? Что я узнала нового по сравнению с тем, чего не знала раньше?
Я опустилась на парковую скамеечку. Сидела, слушая тишину и шуршание опадающих листьев... Думала.
В свое время умный писатель Фицджеральд написал о чувстве превосходства очень богатых людей, ни на чем не основанном, над всеми прочими смертными. Не имел дела он, этот писатель, с обитателями нашей знаменитой общаги! Свести бы этих очень богатых с Ларисой Ивановной, она бы им объяснила кое-что по поводу превосходства... Да так, что слабо не показалось бы...
Ну да ладно, Бог с ними со всеми – и с богатыми, и с бедными... Мне важно понять другое.
За что же все-таки Алька так ненавидел моего смирного, безобидного друга? Если я найду ответ на этот вопрос, это и будет тем звеном цепи, уцепившись за которое, я вытащу всю цепочку. Но его мать ничего, похоже, и впрямь не знает...
Я закрыла глаза. После таких стрессов неплохо и отдохнуть...
Кто-то сел на скамейку рядом. Ну и пусть сидит. Что мне – скамейки жалко?
Погревшись еще немного на солнышке, я лениво приоткрыла глаза и...
Боже мой!!!
Рядом со мной на лавочке сидел мой бывший. Опять! Вот уж точно: битому неймется!
Не хочу. Только не это. Уберите его отсюда, ну пожалуйста!
Я поймала себя на том, что совершенно машинально оглянулась по сторонам: не катается ли поблизости на роликах мой спаситель, Игорек? Нет, сегодня его нет рядом, и дело мое – окончательная дрянь, потому что рядом нет вообще никого. Даже на помощь звать, и то кричи – не докричишься...
Игорек, ну где ж ты?! Я такая маленькая и слабая, а ты такой сильный и надежный... Где ты?
- Привет, - произнес Арсений. Дружелюбно так произнес, по-приятельски, даже будто смущенно. Словно ничего и не было. – Как поживаешь?
- Еще минуту назад я поживала очень хорошо, - отвечала я ужасно холодно и надменно, изображая не то британскую королеву, не то саму Ларису Ивановну.
- А помнишь, как мы с тобой перед свадьбой вот так же сидели в парке? Только тогда весна была...
Я молчала.
- Сирень цвела...
- Да, помню, - ответила я мрачно.
Впрочем, мрачность моего тона он пропустил мимо ушей. Видимо, его обнадежило уже то, что я соизволила ответить.
- Мы же любили друг друга. Помнишь, как хорошо было?
- Извини, меня дома ждут, - я попыталась встать, но он удержал меня, взяв за руку.
- Посиди еще минутку. Ну, только одну. Тебе что, одной минуты жалко? Ну, Со-оня...
Он улыбнулся мне добренькой такой, обезоруживающей улыбкой.
Нет, ну какой же он сегодня хороший. Просто прелесть! Хоть бери и влюбляйся по новой. Если не знать, на что он способен, так и влюбиться недолго...
Увы, я это знала слишком хорошо. За и запястье до сих пор еще в синяках. Впрочем, на его левой стороне лица тоже наблюдался неплохой, вполне такой качественный синяк – большой, разноцветный, полуприкрытый высоко поднятым воротником. То-то он сегодня такой тихонький-присмиревший: битие определяет сознание, воистину. Для таких, как Арсений, слова кажутся неубедительны, хоть сто лет им говори о морали и совести – зато одна хорошая затрещина решает вопрос радикально. И ведь они, пока на эту оплеуху не нарвутся, не успокоятся!
Спасибо, Игорек! Спасибо, милый мальчик!
- До свидания, - сказала я ровным голосом.
Двальше началось театральное представление. Ибо илй бывший положил вдруг мне голову на колени, ткнувшись носом в мою юбочку.
Вот теперь мне стало тоскливо и гадко по-настоящему.
Если кто не понял – объясняю: ни романтики, ни нежности, ни ностальгии по утраченному в этом жесте я не углядела. Это был всего лишь расчет, холодный, беспощадный расчет на раскисшие чувства доверчивой дурочки.
Ах вот как – раскисшие?
Нет, мой милый, если ты рассчитывал на «чуйства», то получишь – бесчувственное бревно! И глаза у меня будут деревянные, как у бревна, и чувства, и все остальное!
- Послушай, Сонечка, ну я понимаю, я виноват... Но ведь были чувства, что-то же должно остаться...
Да, кое-что у меня осталось. Это память о том, как ты умеешь заманить в ловушку. Видимо, дела у тебя вовсе дрянь, раз решил говорить со мной не с позиции силы, а взывать к моей жалости. Правильная тактика, молодец. Самое слабое мое место. Грамотно работаешь... А вот лапы свои от меня убери, да подальше!
Как от него вырваться?
- Сюда люди идут, - произнесла я деревянным голосом.
Я ждала, что он тут же прекратит эти игры в пылкие чувства. Но он только огляделся по сторонам, не подумавши даже пошевелиться.
- Где?
- Извини, показалось.
Нет, как же это неприятно, досадно, когда тебя держат за сентиментальную дуру...Чертов комедиант, «актер с погорелого театра», весь из фальшивых жестов, из дурного выпендрёжа!
- Послушай, Соня, ну люди ссорятся, потом мирятся... Ну, наговорил я тебе лишнего...
- Ты так ничего и не понял, - все так же деревянно-монотонно бубнила я.
- Чего именно я не понял? Нет, ну ты объясни!
Ага, сейчас я буду объяснять тебе, что мужчина начинается не с бицепсов-трицепсов и не с пресловутого предмета мужской гордости, а с чувства долга, ответственности... С заботы о маленьких и слабых, которые рядом...
 Я вспомнила вдруг, как совсем недавно купила Темке толстую книгу старинных шотландских сказок и легенд. В одной из них старый король наставлял своего сына: «Будь твердым с сильными и нежным со слабыми, если хочешь быть истинным королем и мужчиной». Да, не читали тебе в детстве этой сказки. Ну, а теперь-то что – поздно пить боржоми! Или все-таки прикажете что-то объяснять? Ага... Я объясню, а ты в мои слова поверишь... Осознаешь, проникнешься... Ну конечно, конечно...
Нет уж, господа. Пусть черного кобеля отмыть добела попытается кто-нибудь другой!
- Нет.
- Чего нет-то?
- Не хочу объяснять.
- Нет, ну ты объясни, может я пойму?
- Мне нужен для жизни человек, который такие вещи понимает без объяснений!
Я снова попыталась освободиться. Безуспешно. И тут...
И тут из-за кустов выскочила совершенно разъяренная блондинка – представьте, натуральная!
Я тут же отметила про себя, что эта челка до бровей ей совершенно не к лицу... 
- Сво-о-олочь, - тихо и страшно провыла она, приближаясь к моему экс-супругу как-то бочком, - сво-олочь... Значит, мне голову морочил, а сам к ней... Сволочь!
И замахнулась сумкой.
Метила она ему прямо в голову. Он машинально прикрыл ее, то есть голову, руками. Я же, оказавшись на свободе, немедленно отскочила в сторону, подальше от разъяренной красотки. Однако темперамент у дамы! Дай Бог ей все-таки Арсения окрутить, лучшего подарочка для семейной жизни и представить невозможно! Благословляю, голубка моя нежная!
Да-а-а, похоже, скоро для Арсения встреча со мной в парке будет совершенно дурной приметою: встретил Сонечку – будешь битым...
С этими мыслями я развернулась и бросилась наутек. Разбирайтесь без меня, милые! Бранитесь, тешьтесь, как угодно! Несколько минут я неслась, не оглядываясь, со всех ног, словно удирая от стаи волков – и, наконец, позволила себе оглянуться.
Никого. Никто меня не преследовал. Отлично.
Конечно, небольшой стресс я пережила, но так как мне удалось избежать участия в потасовке, то почитай что ничего и не было.



Глава 13.


Зализавши душевные травмы, я призадумалась по новой. Если я потерпела фиаско при лобовой атаке, это не значит еще, что пора сдаваться. Метод «научного тыка» себя не оправдал – ну что же, возможно мне стоит подойти к проблеме с другого конца? Подвести, так сказать, теоретическую базу под все происходящее!
Как там учили нас в школе составлять условия задачи? «Дано... Требуется доказать...». Сразу всплыла в памяти школярская считалочка: «Дано – учитель выпрыгнул в окно, допустим - мы его не пустим...». Прогнавши из головы глупости, я приказала себе посмотреть на проблему серьезно. Итак...
Дано: ребенок Алька ненавидит взрослого человека Олега. Причина ненависти неизвестна никому, кроме Альки, но никогда он уже никому ее не откроет. Возможно, она известна Олегу, но, в таком случае, он ее скрывает... а зачем?
А допустим, что причина эта настолько нелепа, что всерьез о ней и  говорить-то невозможно? Может, именно в этом кроется причина молчания Олега? Может, он просто не надеется, что ему поверят, настолько неправдоподобно, абсурдно может прозвучать истина...
В самом деле! Вон, у Агаты Кристи в одном романе кривоногая неуклюжая девчонка возненавидела дедушку. Только потому, что он вполне разумно отсоветовал ее маме отдавать малютку учиться  «на балерину». Дескать, зачем зря ребенка мучить, все равно ничего не выйдет. Милая крошка дедушку отравила, в надежде, что теперь-то уж, когда противного старикашки нет на свете, ничто не помешает ей стать новой Анной Павловой...
Нелепая, абсурдная причина - почему бы и нет?
Ну а вообще, сколько может быть возможных причин для ненависти? Сколько бы ни было, все же число их конечно. Зависть, ревность, обида... Перебравши их, примеривши к данной ситуации, я, возможно, доберусь до истины.
Придя к такому решению, я, однако же, совершенно не знала, с чего начать, поэтому на всякий случай прислушалась к внутреннему голосу – авось, подскажет. Внутренний голос молчал, зато я услышала голос бабушки:
- Соня, у нас молоко закончилось, да и других продуктов купить бы неплохо, лука тоже нет, и морковки...
Я подошла к старому креслу: бабушка вертела крючком, вывязывая какие-то очередные чудеса. Я присела рядом на коврик.
- Бабусь, а скажи, ты свое детство еще помнишь?
Бабушка сдвинула очки на нос. Затем, глядя на меня поверх очков, рассмеялась тихим, клокочущим смехом.
- Сонечка, в моем возрасте только детство и помнится. Все, что там было во взрослой жизни, уже забываешь, а всплывают в памяти, да отчетливо так, именно отрывки из детской жизни... детали всякие, мелочи...
- Бабусь, а скажи, тебе случалось в детстве кого-нибудь ненавидеть... по причине или без причины, скажем, из-за ерунды? Или, может, другой ребенок тебя ненавидел из-за чепухи какой-то...
- А что это ты вдруг? – начала было она, но, взглянув на мою трагически-серьезную физиономию, замолчала, задумалась. Пожала плечами.
- Я в тридцать первом году родилась, - вздохнула она, - всякого навидалась, а уж беспричинной ненависти...
- Не-а, бабусь, мне нужен сейчас не исторический обзор, а мелкий частный случай, - перебила я.
Бабушка задумалась. Даже вязать перестала на минутку. Подняла брови, головой покивала.
- Было раз. Девчонка у нас в соседней квартире, Галя... Вечно оборванная ходила, тощая. Жили тогда все бедно, но даже на общем фоне она была такая, что срам посмотреть. Отец ее лупил, за что, не знаю, но только через стенку все время слышала я, как она орала дурным голосом. Семейка у них была такая... склочная... Не поймешь, кто с кем вечно дерется. Ну вот, жалко мне ее стало. Попросила маму, можно, я Галю к нам приглашу? Чаем напоила с конфетами, хотя конфеты у нас в доме вообще-то редкостью были... мишку своего подарила... Мишку тоже ой как жалко было, но Галю еще жальче. На другой день выхожу во двор – смотрю, стоит эта Галя с еще двумя девчонками, видать, ее подружки. Увидала меня, кричит: «Эй, ты! А ну, иди сюда! Живо, кому сказала!»
- Ни фига себе, - пробормотала я.
- Я так удивилась, - бабушка вздохнула, покачала головой. – Она же знала, как меня зовут, зачем же кричать «Эй, ты!»? Подхожу я к ней, а ноги не идут, уже чую что-то нехорошее. Уж больно гадко она на меня смотрит, думаю. А та на подруг-то своих оглянулась с видом таким молодецким и говорит мне: «Слышь, ты! Идешь сейчас домой и приносишь нам конфет, понятно? Все тащи, что есть в доме. А не вынесешь, мы тебя излупим, поняла? И не ври, что нету, я была у тебя, точно знаю, что есть!»
- Ну и дрянь, - подивилась я, - и что же дальше?
- А ничего. Ушла я домой, а самой аж дурно, чуть не заболела с тоски какой-то. На улицу я в тот день не вышла больше, а Галя и ее подруги с тех пор мне проходу не давали, травили по-всякому. Потом моя мама ее отцу сказала, так она попритихла...
Бабушка усмехнулась, дескать, понятно, какие меры заставили Галю попритихнуть.
Я тут же вспомнила Светланку, которой житья уже нет от Алены с ее подругами. Надо же! Поколения меняются, но ничего не меняется по сути! Жаль, что к Алене некому применить сию воспитательную меру, весьма было бы полезно... Бабушка, между тем, продолжала со вздохом:
- Не сотвори добра, не наживешь врага. Народная мудрость, между прочим.
- Но почему, черт возьми?! Ты же искренне ее пожалела!
- А вот говорят, жалость унижает человека. Видать, она и сочла себя униженной, - усмехнулась бабушка.
- Да чушь все это, - взорвалась я. – Как можно унизить сочувствием, желанием помочь? А чем тогда можно человека возвысить – бездушием, бесчувствием, безжалостным смехом над чужой болью? Бред какой-то, кто только это выдумал...
Вообще-то я знала, кто это выдумал. Один пролетарский писатель. Ну да Бог ему судья. Однако – надо же допереть до такого! В голове не укладывается!
Бабушка, тихонько усмехнувшись, развела руками. Затем ее руки снова завертели крючок и вязанье; не отрываясь от этого занятия, она пробормотала:
- А Бог его знает. У нас унизить любым другим способом, как я заметила, никогда не стеснялись! Любым другим – пожалуйста, а вот состраданием, жалостью – ну что вы, сразу такая щепетильность, никак нельзя, жалость унижает...
Я молчала. Думала. Потом спросила:
- Ты ее возненавидела?
- Нет, - подумав секунду, отвечала бабушка, - просто она стала мне омерзительна. Такое отвращение у меня к ней было, какого я уже никогда не знала после. В детстве чувства все как-то острее. Вот неправильно, скажу я тебе, Сонечка, говорят «детское горе» с презрением таким, дескать, детское горе - мелочи... Как раз наоборот, эта боль самая сильная, потом-то уже не так... Нет, я-то нет – а вот она меня ненавидела по-страшному, люто, просто бешено...
- Да за что?!
- А Бог ее знает... Так ты за молоком-то пойдешь?
За молоком я пошла. Шагала в сумерках по сырым улицам, рассматривала в лужах отражение фонарей. Пыталась разобраться в сказанном. Значит, так...
Народная мудрость не врет. Не может врать. Потому что болью выстрадана, веками проверена, не на бумаге писана - из уст в уста передавалась, а при таком способе передачи любой хлам отсеется непременно, и останется только самое-самое... Поговорка, она почитай что абсолютная истина. Хотя, говорят, абсолютных истин не бывает. Ну, а какие бывают – относительные? Тогда будем считать, что поговорка отражает истину на девяносто девять процентов... Ну даже если на пятьдесят... даже если на пять! Что из этого следует? А то, что из века в век имеет место такая штука, как черная неблагодарность, именно – черная. Никто не просит вас благодарить того, кто сделал вам добро, но зачем же, черт возьми, платить за добро всякими гадостями?!
Непонятно...
Не сотвори добра...
А может, и Олег сделал какое-то добро пацану, совершенно бескорыстно, искренне? И получил в ответ такую реакцию...
Но почему?! В чем же причина такого поведения? Никакой логики... Может, девчонка просто... завидовала благополучию – впрочем, вероятно, очень скромному – другой девочки?
Именно этот вопрос я задала бабушке, вернувшись домой. Та в ответ лишь покачала головой.
- Мы бедновато жили-то, уж прямо скажем. Ничуть не лучше прочих. Но к другим-то у нее никакой неприязни не было... Уж если завидовать, то в квартире напротив нас военный жил, вот у него-то дочки супротив нашего как сыр в масле катались...
Она принялась рассказывать про военного, про его жену, у которой – нет, ты представляешь, Сонечка? – было аж три крепдешиновых платья, это по тем-то временам! -  и дочек, которые тоже имели что-то там такое особенное... но я слушала вполуха. Нет, не дано мне понять душу другого человека! Как, ну как можно ненавидеть того, кто делает тебе добро, да еще в такую минуту, когда тебе плохо? Услужить сильному в надежде что-то с этого поиметь, на это многие готовы - а вот помочь в беде, проявить сострадание к слабому, это никаких выгод-прибылей не сулит, не так ли? Но тем оно и ценнее, такое сострадание! Разве Олег не проявил доброту ко мне именно тогда, когда мне было так плохо? Разве не из благодарности к нему родилось у меня это чувство симпатии, эта привязанность?
Не сотвори добра, не наживешь врага... Чертовщина, да и только!
Ломая голову над этой проблемой, я мыла посуду; пытаясь что-то понять, чистила картошку, наконец, решила плюнуть на глупые свои попытки разгадать, раскусить то, что мне явно не по зубам. Дай-ка я лучше отдохну, подумаю о чем-то приятном...
Я закрыла глаза и принялась думать о приятном.
Перед глазами сразу возникла протянутая мне рука в светло-серой перчатке, рукав черного пальто... потом обаятельная улыбка на милом мальчишеском лице...  Яркие, живые глаза... Игорек, ну что за нахалёнок, в самом деле! Похоже, он решил прописаться в моем сознании, я ж его не звала, так нет же, лезет вспоминаться непрошенный!
Я усмехнулась, вспоминая нашу с ним прогулку по парку. Вот же болтунишка-теоретик. Интересно, как бы его теория объяснила ту головоломку, с которой я уже вконец замучилась?
Как же он там говорил? «Они усвоили с детства один урок: все решает грубая сила. Будь добрым и благородным – уважать будут не тебя, нет! Они и слово уважать-то понимают как «пресмыкаться и заискивать» перед сильным  и наглым. Уважать слабого? – за что? За благородство? Это, извините, там не принято, это не в цене. Там никто и присмотреться к тебе не захочет, благородный ты или нет, главное – слабый...»
Постой-ка, постой... сейчас ухвачу мысль за хвост...
... «Они и слово уважать-то понимают как «пресмыкаться и заискивать» перед сильным  и наглым...».
Нет, не цепляется мысль. Кружит, как мотылек вокруг лампы, вокруг моей раскаленной от напряженного думанья головы...
«Пресмыкаться и заискивать»! Перед сильным!
Господи, а ведь сходится! Неужели я разгадала? Неужели...
- Бабусь, послушай... а как ты думаешь, - я присела на коврик возле кресла, - а может, она решила, что ты перед ней заискиваешь? Ну, типа боишься ее...
- Ты все про Галю?
- Ну да...
- А чего мне ее бояться-то? – недоуменно подняла брови бабушка.
- Тебе нечего. Но она так решила. Представь, она никогда в жизни не видела доброты «просто так», зато видела, как слабые люди, желая угодить сильным, подлизаться к ним, делают им что-то хорошее... Она просто не могла для себя объяснить твое поведение! Зачем бы тебе угощать ее конфетами, дарить игрушку? Ей невдомек было, что ты бескорыстно, от души, просто так сделала ей добро. Просто так добро – это ей было непривычно вовсе! Ей было совершенно непонятно, с чего бы ради... Вот и объяснила себе так: она, наверное, передо мной унижается, заискивает, наверное, боится меня. А раз боится... надо это использовать до конца, выжать все выгоды. Вот и начала на другой день с тобой так разговаривать, словно она командирша, а ты слабая такая, трусишка, а уж коли слабая, то должна перед ней на цыпочках... А потом, когда ты отказалась ей подчиняться, просто взбесилась... А? Как ты думаешь?
Бабушка ничего не отвечала. Сидела, покачивая головой, с озадаченным видом. Я не стала больше приставать к ней, уползла тихонько к себе в комнату.
Ладно. Одна из возможных причин рассмотрена. Но, во-первых, это едва ли возможно применить к случаю с Олегом. Все-таки не могло прийти пацану в голову, что большой сильный человек его боится! Хотя – поди пойми, что может прийти в голову малолетнему дуралею... А во-вторых, если дело и дальше будет продвигаться такими темпами – не скоро же я доберусь до разгадки!


Глава 14.


С позволения читателя, я пропущу несколько дней, что текли, заполненные мелкой суетой вместо событий. Пару раз в гости заходил Алексей, и бабушка обхаживала его весьма старательно. Ну как же – «марьяжный король», как говорили в старину, жених, короче! Лика уже успела побывать у него дома и познакомиться с его мамой. Влюблена она была настолько, что пребывала в полной уверенности, будто ее чувства должен разделять весь мир, а как же иначе. Бабушкины заботы она воспринимала не как коварные планы заманить в силки марьяжную дичь, а по-другому: вообразила, ни больше ни меньше, что бабушка сама к Алексею неравнодушна.
- А что поделать, - говорила она, хихикая, - если в него влюбляются все, от старушек до тинэйджерок.
- Тинэйджерок?
- Ну да. Представь, - она пожала плечами, - приходим к нему домой, а на дверях наклеена бумага, кусок ватмана, вся расписанная фломастерами. И надпись – поперек всякой орфографии – «Ты моя сЕмпатия, мой пусик, твоя навек» и куча дурацких сердечек. Я ему: что это? А он, бедняжка, аж покраснел весь. Говорит, это уже не первый раз. Какая-то малявка в него втюрилась, весь подъезд обклеила. Алексей клянется ее поймать и надрать уши, а я ему говорю, - Лика рассмеялась, - будь снисходительней к бедной девочке, небось страдает крошка...
– Такие крошки скорее других страдать заставляют, – буркнула я.
– Ну что ты, право!
- Ах, не считай меня злюкой. Просто – помнишь? Сказку Андерсена про русалочку? Почему он ее сделал немой?
- Погоди, книжку я не читала, только мультик смотрела. Там она вроде не была немой.
- Американский мультик, да? Ага. Они всегда берут сюжет и перевирают его самым хамским образом. – Я пожала плечами. – Ни уважения к автору, ни попытки передать хоть сюжет, не говоря уж о самой идее.
- А какая там идея? – Лика явно заинтересовалась.
- А идея там грустная. Идея такая, что первая любовь – нема, она не умеет себя выразить. Она слишком... застенчива, что ли. Вот обожать, боготворить, жизнь отдать и ничего взамен не попросить – это и есть первая любовь чистой девочки. А тут... такой хамский нахрап. И не думает ведь, что парня выставляет на посмешище.
- Воспитание, - вздохнула Лика. – Кстати, а знаешь что? У нас тут созрела идейка. Помнишь, Алёша сказал, что «на всех парней девчонок не хватило»? Помнишь, тогда? Так вот, мы решили на квартире одной из наших девочек – она сама предложила, благо родители на пару дней уехали – вечеринку устроить. Пригласить всех парней, которые свободны... наших девчонок с потока, кто захочет.
Я хмыкнула:
- Эта девочка решила мощно поддержать демографические планы правительства?
- Ну, ей же самой замуж охота, верно? Мы с Алёшей пойдем, айда с нами!
- Как, одна?
- Не одна, а с нами!
- С вами, но без кавалера...
- Ну, там и познакомишься.
Я поморщилась. Черт его знает почему, но знакомиться мне ни с кем не хотелось. Ну ее на фиг, эту личную жизнь. Воспоминаний о недолгом замужестве мне хватит надолго; брак отныне представлялся мне чем-то вроде дополнительной малооплачиваемой работы, с истеричным начальником впридачу. Да провались все пропадом! А если не ради замужества, то тогда зачем? Ради секса с чужим человеком? Фи! Для этого я слишком чистоплотна. Да и времени жалко...
- Ну пойдем, а? – канючила Лика.
- Ладно, пойдем. Только знаешь что? Я Игоря приглашу в качестве кавалера. Авось не откажет, а?
Вы спросите, с чего бы вдруг мне - такой взрослой и солидной даме - пришла в голову идея пригласить в качестве кавалера этого... ребенка? Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда, убеждая себя в том, что Игорь -  «милый мальчишка», в душе-то я понимала: передо мной человек куда более зрелый, чем я сама... а впрочем, отчасти, просто из чистого тщеславия: смотрите, завидуйте, с каким шикарным парнем я иду под ручку!
Игорь, точно, не отказал. Явился нарядный, опрысканный-надушенный каким-то парфюмом, и вид имел хоть куда. Извинился за небольшое опоздание:
- Странно, но мне показалось почему-то, что в прошлый раз вы зашли в другой дом! Так что я поначалу слегка заблудился. Хорошо еще, что вы настояли, чтобы я записал адрес!
Познакомился он и с Алексеем; молодые люди пожали друг другу руки по извечной мужской традиции. При этом они внимательно и весьма прилежно посмотрели друг другу в глаза; это взаимное разглядывание затянулось так, что стало напоминать своего рода дуэль. По мере того, как тянулись секунды, лицо Игоря приобретало все более безмятежное выражение, а на лице Алексея удивление смешивалось с нарастающим интересом.
- Эй, вы что, в гляделки играете? – не выдержала Лика.
- А силён, бродяга, - оживленно заговорил Алексей, обернувшись к ней. – Другие быстро скисают, ну, кто еще минуту продержится, считай, молодец. А этот, - Алексей поднял большой палец руки и трижды потряс в воздухе кулаком. Затем обернулся ко мне, кивнул еще раз, и снова обратился к Игорю:
- Слышь, а ты где работаешь?
- Пока нигде, - спокойно ответил Игорь.
- А иди к нам. В тебе точно что-то есть. Тощенький, правда, ну ничего. Мы тебя в спортзале погоняем, приемам научим, нам такие нужны. Так как?
- Я подумаю, - согласился Игорь, улыбаясь.
- Ну, что, идем? Мы готовы, - объявила я, намазавши за ушами бабушкиной «Красной Москвой».
Вечеринка меня разочаровала совершенно. В крошечную квартирку набилась тьма народу, дышать и так-то было нечем, да впридачу еще и накурено было - хоть топор вешай. С тоской я вспомнила времена своего детства. Тогда мужчины – представляете? - покурить выходили на лестничную площадку, а дамы сидели в комнате. Теперь дамы сами смолят, как черти. Это современно, черт побери! Мужчины, соответственно, никуда не выходят – а зачем? И смолят рядом. Им-то что, а у меня аллергия на табачный дым.
Было тоскливо еще и оттого, что здесь все знали «своих», а мы с Игорем были совершенно всем чужими. И доконало меня нечто, именуемое нынче музыкой. Это нечто, истязая слух, изливал небольшой музыкальный центр в углу комнаты. Остервенело и монотонно долбил ударник (на других инструментах, видимо, решили сэкономить), а певец время от времени испускал вопли, какие обычно можно услышать, если кота внезапно и беспощадно дернуть за хвост. Когда я представила себе беззащитного мурлыку, с которым так невоспитанно обошлись, душа моя наполнилась жалостью к бедной милой зверушке. Себя, впрочем, тоже было жалко.
Ах, где ж те времена, когда тихо-нежно играли скрипки, а пары скользили-порхали в мазурке? Где странно-волнующие звуки духового оркестра, в котором саксофон голосом героя-любовника то воркует, то нашептывает сладкие нескромности, а валторны томно постанывают, и от этих звуков так и хочется закружиться в вальсе, растворившись в вихре музыки, как в любовной страсти - а заботы и печали пусть подождут! Где хотя бы разбитное веселье деревенской вечеринки под гармошку с частушками и веселым взвизгом, переплясом и кадрилью с выходом?! Кто с воображением дятла придумал это нечто: бум... бум... бум... бум... бум... бум... И никакой надежды... бум... бум... бум... О Боже – за что?!
- Вам скучно? – участливо спросил Игорь.
Я вздохнула.
- Ну так что нам мешает уйти по-английски?
- В самом деле, - согласилась я с облегчением.
Воздух на улице показался сладостным после табачного зловония душной квартиры. Пахло сыростью, прелыми листьями, и я с наслаждением вдыхала этот кисленький, пряный, с перчиком и корицей, аромат осени.
- Странно, - заметил Игорь, - мне почему-то кажется, что ночью аромат осени как-то острее.
- Странно другое, - возразила я с удивлением, - что сейчас я именно об этом и думала!
- Наверное, у нас одни мысли на двоих, - улыбнулся он и мы пошли дальше молча.
Молчать рядом с ним было легко, удивительно легко. Нежный перезвон церковных колоколов плыл по воздуху издалека, непонятно откуда - видимо, из недавно отреставрированной церквушки. Деревья в парке казались черными силуэтами, нарисованными тушью на прозрачной синеве ночного неба. Мы шли не торопясь, слушая лишь колокола да шелест собственных шагов по намокшей листве, устилающей тропинки. И вдруг диссонансом к этой гармонии прозвучало нечто...
- Что это? – спросили мы хором, обернувшись друг к другу.
Диссонансом, нарушающим благополучие благоуханного вечера, звучало жалобное всхлипывание, переходящее в скулёж. Подойдя к облезлой парковой скамейке, я обнаружила мою старинную знакомую – ту самую девчушку в розовой курточке, Светку, которую мы с Ликой недавно спасали в парке от Алькиного братца.
- Эй, - присевши перед нею на корточки, Игорь заглянул ей в глаза снизу вверх, - ты чего?
Ответом ему было горестное хлюпанье носом.
- Эй, ну хватит, Света, - решила я вмешаться. – Ты узнаешь меня? Это я. Тебя что, опять кто-то обидел?
- Они меня домой не пускают, - придушенным голосом отозвалась Светка, - в подъезде караулят.
- Они – это кто?
- Эта дура... со своими идиотками...
- Алёна?
Светка кивнула, и, отвернувшись от нас, залилась слезами по-новой.
- Ясно. Это те самые тинэйджерки, - объяснила я Игорю, - ну, из общаги. Кто его знает, почему, но именно Светку они выбрали объектом для постоянных издевок, и развлекаются. Понимаете, развлекаются. Кошек мучить им, видимо, неинтересно – подавай живого человека. Не пойму, отчего только Светкины родители не вмешаются! Эй, - обернулась я к Светке, - а у тебя мобильного нет? Домой позвонить, чтобы встретили? Хочешь, я свой тебе дам?
- Я не буду звонить, - пролепетала Светка так тоскливо, так безысходно тоскливо, что Игорь заинтересовался:
- Почему не будешь?
Девчонка кусала губы, смотрела в сторону, и, наконец, ответила со злым отчаянием:
- Потому что предки! Оба! Сразу начнут: «У всех дети как дети, а у нас дебилка-психопатка, с людьми жить не умеет, вечно ищет, во что влипнуть!» Я им говорю, что не виновата, что эти дуры сами... А они... что я как свинья...
- Почему как свинья? – не врубилась я.
- Которая лужу ищет, - объяснила Светка и горестно взвыла.
- М-да, - подвел итог Игорь. Затем извлек откуда-то, словно из воздуха выдернул, безупречный носовой платок и сунул его к Светкиному носу. – А ты живешь-то где?
- Вон в том доме.
- Пошли, - распорядился Игорь, - мы тебя проводим.
И мы пошли. Светка топала, вцепившись в мою руку. Вся гармония «молчания вдвоем», между тем, была нарушена совершенно. И поскольку затянувшаяся пауза стала тяготить меня, то я, обернувшись к Игорю, спросила вполголоса:
- Есть какие-нибудь новости?
Я имела в виду, нет ли весточек от Олега, но Игорь понял меня по-своему:
- Пообщался с местными мальчишками. Сперва молчали, как партизаны, но потом я провел для них мастер-класс по катанию на скейте...
- Так вы еще и?...
- А то! А вы думали – с чего бы я тростью обзавелся?
Улыбаясь, он приподнял трость и покрутил серебристой рукояткой.
- Батюшки мои! Я-то думала – для элегантности!
- Ну да, как же. Эти две вещи – доску и трость – надо бы вообще продавать в одной упаковке. Чтобы юные любители «крутизны в натуре» сразу точно знали, что их ждет, и не строили иллюзий. Как говорится, любишь кататься – люби и... – он сделал смешную гримаску и развел руками.
- Люби и с тросточкой ходить.
- Ну да. Правда, последнее время я падать почему-то перестал совершенно. Ну, а трость-то куда девать? Не выбрасывать же. Я вообще не люблю выбрасывать вещи – наверное, я немного Плюшкин... Так что теперь можно и об элегантности вспомнить, - рассмеявшись, он изящно крутнулся безо всякого скейтборда, развернулся ко мне и развел руки в стороны балетным жестом: вот он я, какой элегантный. Мне сразу вспомнилась песенка: «Ай вуд лайк ту би лайк Гарри Купер...»
- Так что же мальчишки-то, - напомнила я.
- Ах, да, мальчишки. Так вот, один-таки раскололся, что видел пару раз этого Альку в обществе какого-то мужчины. Приметы бесподобны: рост средний, волосы темно-русые, возраст неопределенный. Глаза, нос и рот: имеются. Особых примет нет.
- Поскольку мужчина все же не дама, это сужает круг поисков ровно вдвое.
- Да, но с такими приметами ходят почти все мужчины любого российского города!
- Дяденька, а что такое особые приметы? – вдруг вынырнула Светка из-под моей подмышки.
- Ну, татуировка на руке... шрам на щеке... хм... А еще черная повязка на глазу и деревянная нога, - добавил Игорь, улыбаясь.
- И попугай на плече, который кричит «Пиастры! Пиастры!» - развеселилась я.
- Дяденька, а к примеру, фонарь под глазом... или, вапще, другой какой синяк на морде – это особая примета или не особая?
- Это зависит от размеров фонаря, - с притворной серьезностью отвечал Игорь, - если большой, тогда особая, а если маленький, то не очень.
Светка ничего не отвечала и шла дальше, погруженная в глубокие раздумья.
В подъезде никого не оказалось – очевидно, Алёне и ее команде надоело ждать. Светка бесшумно открыла дверь ключом, снятым с шеи, где он висел на ленточке, помахала нам лапкой и бесшумно, мышкой юркнула внутрь. Дверь закрылась так же бесшумно. Девчонка явно рассчитывала на цыпочках пробраться в ванную и привести себя в порядок – не дай Бог родители увидят зареванную мордочку.
- Умницы предки, ничего не скажешь, - саркастически заметил Игорь. – Подумайте, им нужен не просто хороший, а какой-то стерильно-идеальный ребенок, с которым никогда ничего не случается! Неплохо, если б в комплект к такому ребенку прилагался еще и стерильно-идеальный мир, в котором ребенок никогда не столкнется с хулиганом, маньяком или завучем по воспитательной работе!
- Почему завучем?
- Да была у нас в школе одна... парнишку из параллельного до самоубийства довела.
- О Боже!...
- Да нет, к счастью, откачали. Но ведь тоже: нет бы пацану пойти да пожаловаться предкам, что его гнобят! Терпел, терпел, а потом таблеток наглотался. А почему не пошел и не сказал? Да по той же причине! Потому что на понимание не надеялся!
Я тихонько вздохнула, и мы шли какое-то время молча.
- В этом мире так мало понимания, - вдруг заговорил Игорь. – Так мало простого человеческого тепла, что когда встречаешь человека, с которым тебе тепло, надо Бога благодарить, это великий подарок... Не дай Бог этого человека упустить, он уйдет, потеряется, а потом себе не простишь... вы согласны?
Он вдруг остановился и обернулся ко мне.
Черт, а какого лешего у меня так сердце колотится? И зачем его губы совсем рядом? Дыхание его было горячим, оно просто обжигало, но более всего возмутило меня безобразное поведение собственного сердца; и мало этого! Меня всю заливало жаркой пьяной волной, словно горячее вино кто-то наливал в меня, как в кувшин.
- Сонечка, послушайте... Я не знаю, что между вами и Олегом...  Если у вас серьезно, то скажите, одно ваше слово... И я никогда больше не посмею...
Это «никогда больше» меня совершенно доконало.
Никогда больше.
Никогда больше?! То есть...
Никогда.
Вот сейчас он уйдет, и никогда больше...
Или просто отойдет в сторону, будет разговаривать со мной деловым тоном, и никогда больше... Ну уж нет!
А что у меня с Олегом?
Да ничего, кроме чистой дружбы!
Он никогда мне ничего не предлагал и не обещал.
И я ему тоже.
Думала ли я об Олеге, как о мужчине? Допускала ли возможность... да, но почему-то так, теоретически, в очень отдаленном будущем. После обильного дождичка в некий прекрасный четверг, когда под сырною луной в садах засвищут раки...  а почему? Почему?
И никогда не заливало меня всю горячим вином, когда я была рядом с Олегом.
И почему я подумала совсем недавно: «Эх, мне бы в детстве такого отца, как Олег!»? Почему?
Все эти вопросы и ответы пронеслись в моей голове за долю секунды. И слава Богу, что я уложилась в это время. Потому что, дамы и господа, бывают ситуации в нашей жизни, когда дольше, чем долю секунды, женщине думать нельзя: некогда. Понимать свое сердце приходится на скорости, достойной герра Шумахера!
Я приподнялась на цыпочки и потянулась Игорю навстречу. Минут через пять, слегка ошалевшая, я отдышалась и прошептала настолько томно, насколько могла:
- Пойдем к тебе...
И вот тут-то первый раз наступил тот миг, когда я увидела перед собой не уверенного в себе молодого мужчину, а озадаченного семнадцатилетнего мальчишку. Что-то уж больно похожее на растерянность промелькнуло в его глазах; и этой доли секунды мне вполне хватило, чтобы осознать истину и обругать себя всеми нехорошими словами.
Нет, ну конечно. В наше время, скажут мне, они начинают в тринадцать. Однако, как любил говаривать один мой знакомый, очаровательный пожилой еврей, «не обобщай, да не обобщаем будешь». По сути, нет никакого «нашего» и «не нашего» времени. Во все времена были малолетние поганцы, которые, изнывая от безделья, лезли заниматься этим просто оттого, что все семечки уже перелузганы, а больше заняться нечем. И во все времена были чистые мальчики и чистые девочки, которые просто слишком много читали. Они, в силу развитого воображения, ждут от любви слишком многого, чтобы вот так, от нечего делать, с первым встречным... о нет, конечно, нет! Они ждут единственную, единственного. Хоть и не признаются в этом вслух. Никогда. Потому что стесняться чистоты – отличительная черта... только ли нашего времени?
Ах, бедный, бедный малыш. Ты-то надеялся – в лучшем случае! - всего-навсего целоваться под луной. И нате вам. А секунда все тянулась, как резиновая, и вдруг я поняла: именно этого мимолетного замешательства в его глазах мне и не хватало, чтобы вообще, навсегда, окончательно и бесповоротно потерять от него голову!
Так, ладно. Голову я потеряла, это уже медицинский факт, но что делать мне дальше? Извиниться и сказать, что пошутила? Еще не лучше... Вот так поддашься порыву чувств, рванешь вперед кавалерийской атакой, и не знаешь, как расхлебывать потом...
А потом он улыбнулся, и я снова увидела перед собой уверенного молодого мужчину.
- Пойдем, - шепнул он.
Дальнейшее я помню смутно. Мы вдруг ощутили себя заговорщиками в большом и страшном мире, который может нам помешать. Я ужас как боялась какой-то случайности: это такая штука, когда не надо - влезет и испортит все. Разлучит нас, а это немыслимо!
Мы пробрались в дом. Там было холодно, и мы затопили печь, причем очень мешали друг другу, толкаясь у маленькой печки, смеялись, смущались, а когда огонь загудел – посмотрели друг другу в глаза. На его лице отражались отсветы огня, язычки пламени плясали в его зрачках... и где-то там в глубине, в самой глубине его глаз мне мерещился целый мир, полный волшебства и ожидания счастья. Счастья...
Ах, как ужасны в своей сентиментальности эти провинциалки, скажете вы. Нет бы записаться на курсы стервологии, стать деловыми бизнесвумен (или бизнесвимин?), брать от жизни все, что плохо лежит, а что не лежит – то вырвать у нее, как из пасти у акулы!  Вместе с зубами... Затем, уж как водится, покорить столицу и в качестве венца карьеры – соблазнить олигарха. И пусть он даже будет старый, лысый, пузатый, волосатый и совершенно вам ненужный, но соблазнить его непременно надо – для порядка, а иначе себя уважать никак невозможно. А эти – мало того, что нагло, поперек всех модных веяний,  мечтают о счастье у маленькой печки; мало того, что влюбляются не в сексуально-крутого мачо с глянцевой обложки, а в начитанного мальчика из приличной семьи – мало этого! Помимо того, что они сентиментальны – так ведь еще, ко всему этому, о ужас, они вместо «класть» говорят «ложить»!
А вот и неправда, по-русскому у меня в школе была пятерка!



Глава 15.


Уйти все-таки пришлось. Не хотелось, но...
- Миленький, я бы рада, - виновато объясняла я, - но Темка без меня не уснет... Он и ночью по три раза просыпается, и если меня рядом нет – впадает в панику... даже если я всего-то в соседнюю комнату вышла...
Игорь кивнул.
- Сейчас, - он потер лицо руками, - сейчас. Я тебя провожу.
- Да может не надо? Я сама...
- Ну уж нет. Я за тебя отвечаю, не так ли?
- Знаешь, а мне так нравится, что ты за меня отвечаешь...
Мы рассмеялись.
Мы дошли до моего дома, потом до моих дверей, и вдруг поняли с удивлением, что расстаться придется самым всамделишным образом. Расставались мы с трудом, я все глядела на него, и мне не по себе было, что я сейчас отпущу его одного, и он уйдет в страшную и непонятную ночь, полную, видимо, всяких опасностей.
- Когда я тебя увижу? – шепнул он.
- Завтра утром, я тебе позвоню...
Наконец я отпустила его, вошла в квартиру. Все на месте, все так же, как прежде. Все предметы нахально помещались на своих обычных местах. Словно весь мой мир не перевернулся.
- Ну вот, слава Богу, и мамочка пришла, - ворковала бабушка из комнаты, - сейчас, Темочка, она тебя уложит...
- Сейчас, моя лапонька, - подхватила я, - ложись спать, хочешь, я песенку спою?
Ребенок посмотрел на меня сурово.
- Ты где была? – спросил он меня строго-подозрительно, как и полагается собственнику.
- Гуляла, - отвечала я виновато, и, чтобы сменить тему, тут же запела про зайчика.
- Ты одна гуляла? – призвал меня к отчету Тёмка.
- Тёмка, не твое дело! – отперлась я и завела песенку про серенького волчка.
- Моё!
- Спи, юный инквизитор.
Это помогло мне избавиться от допроса, так как Тёмка проявил живой интерес:
- А кто такой инквизитол?
Нет, что мне нравится в этом ребенке – жажда знаний! А также стремление докопаться до сути всего, что на пути попадется. Недели две назад он явился к бабушке и задал ей классический вопрос:
- А откуда берутся дети? Откуда вы меня взяли?
Ибо русские детишки почему-то об этой стороне жизни ничего не знают и спрашивают у старших – вопреки всем теориям г-на Фрейда, из которых следует, что младенцы уже рождаются прямо-таки вместе с этими знаниями. И впридачу с кучей сомнительных желаний. Впрочем, принимая во внимание пристрастие г-на Фрейда к кокаину, наркотику весьма тяжелому, удивляться не приходится...
 - В капусте нашли, - ответила наивная бабушка, полагая, что ей удалось отвертеться
- А откуда я в капусте взялся?
- М-ммм... аист принес и в капусту положил, - принялась фантазировать бабушка.
- А откуда меня аист взял?
- В болоте нашел, - пустилась бабушка во все тяжкие, - там, - она помахала рукой в неопределенном направлении, -  есть такое болото, в нем ребеночки водятся.
- А там, в болоте, я откуда завелся?
Бабушка в конце концов спаслась бегством...
Теперь Темка таращился на меня своими синими глазищами, в которых сна не было ни на грош, зато жажды знаний – хоть отбавляй. Он  повторил свой вопрос:
- А кто такой инквизитол?
Ну вот, теперь придется излагать на ночь глядя все проблемы взаимоотношений католической церкви с еретиками. Извольте объяснить все эти кошмары и зверства четырехлетнему ребенку! А кстати – можно ли вообще объяснить кому нормальному, хоть ребенку, хоть взрослому... как выходит так, что любая благородная идея о милосердии и любви, только дай ее в руки людям, тут же обрастает камерами пыток?
- Тёмка, давай про инквизитора в другой раз. Что тебе спеть?
- Пло чёлного кота...
Трудно представить песенку, меньше всего подходящую на роль колыбельной, чем этот разудалый твист эпохи шестидесятых, но я жизнерадостно запела, помахивая руками в такт:
- Жил да был черный кот за углом...
Н втором куплете я сбавила громкость, а дойдя до строчек «Даже с кошкой своей за версту приходилось встречаться коту» замолкла совсем. Тёмка сладко спал, прижимая к себе плюшевого мишку.
Теперь и мне, наконец, можно расслабиться. Я закрыла глаза, натянула на себя одеяло. Сразу перед глазами возникло его лицо – лицо Игоря. Мне вдруг стало невыносимо страшно, что я отпустила его одного во тьму, страшно так, словно он был моим ребенком, маленьким, совершенно беззащитным. «Только бы с ним ничего не случилось, только бы не случилось» - повторяла я как заклинание. Примерно на сотом по счету «Только бы не случилось» удалось увидеть кусочек сна, какие-то портьеры винного цвета, тёмная комната, полная книг и старой потёртой мебели... Потом я шла во сне по каким-то бесконечным коридорам, снова входила в полутемные комнаты, освещенные огромными роскошными канделябрами, полными оплывших свечей... Наконец  я вошла в зал, в котором свечей не было, зато свет уличного фонаря пробивался сквозь полоску между тяжелыми бархатными шторами. Подойдя к окну, я раздвинула шторы; туманно-желтый свет залил всю комнату.
За окном ясно виднелась лужайка, засыпанная мокрым снегом; деревья, окружавшие ее, были черны и голы; сильные порывы ветра заставляли колыхаться их кроны, а стволы гнулись чуть не до земли. На сырой скамейке под деревом, съежившись от холода, сидел человек; и вдруг мне стало жутко - оттого, что в тот самый миг, как я увидела его, я уже знала, кто это. Точнее, знала даже еще раньше, чем увидела. Человек поднял голову: это был Игорь.
- Игорь, - позвала я, постучав ладонью по стеклу, - Игорь, иди сюда! Сюда! Здесь тепло!
Он не слышал. Глаза его были закрыты, и сидел он так неподвижно, что непонятно было, жив ли он вообще... Он был в одной рубашке, и больше всего мне хотелось открыть окно, позвать его к себе, впустить в комнату, согреть... Но ни форточки, ни задвижки не было на этом окне, и от отчаяния принялась я колотить по стеклу кулаком. Странное дело! Удары по стеклу получались бесшумными, как если бы колотила я по вате. И, ударивши еще раз что есть силы, вдруг поняла я, что плыву куда-то наверх, к потолку темной комнаты. Вынырнув из темноты, как из глубокого омута, я глотнула воздуха... и оказалась вдруг в своей постели под одеялом.
Боже, это всего лишь сон! Но почему...
Страх сжал мне грудь злой холодной лапкой. К чему, к чему бы этот сон? Вдруг я его не увижу больше? Вдруг это предчувствие какой-то великой беды?
Я стала мысленно читать молитву, которой меня когда-то научила бабушка. Стало как будто легче, словно растаяла внутри колючая льдинка, а потом то ли во сне, то ли в полусне, представилось мне другое...
Это был не сон, а просто пирожное с розами из ванильного крема, прямо-таки мечта в вишневом сиропе. Я увидела себя в церкви перед алтарем, утопающую – Боже мой! – в пене белоснежных кружев; рядом стоял Игорь с таинственной улыбкой на губах; священник в золотой ризе произносил слова обряда, на маленьком подносе лежали два золотых колечка... Не хватало только ангелочков, порхающих в снопе света, но они подразумевались.
Проснувшись, я, разумеется, тут же, тая от надежды, первым делом подумала: «Ах! Неужели сбудется?!...»
Неужели такое возможно – навеки связать судьбу с человеком, с которым тебе хорошо и сладко, легко и просто, неужели? Неужели судьба наша не устроена так, чтобы поманить, помахать перед носом приманкой, всколыхнуть душу наивной сладкой мечтой, а потом оставить ее, эту душу, голодной и холодной навек?
- О, милый, - растроганно прошептала я, обращаясь куда-то в пространство...
- Мррррр-мяу! – отозвалось пространство с величайшей готовностью.
- О негодяй, - простонала я, - ну иди же сюда, о черт тебя побери...
Негодяй вспрыгнул на мою постель и протопал прямо по мне, утробно мурча.
Тут надо пояснить. Три года назад нам принесли крошечного рыжего котенка. Оторванный от теплого маминого пузика, бедняга пищал и, верно, всю ночь провел бы в поисках мамы, но меня это как-то не устраивало. Отчасти из жалости к котенку, но не в меньшей мере из жалости к домочадцам, я взяла малыша в постель, сунула под одеяло. Кис тут же пригрелся, замурчал и уснул. На следующую ночь он уже сам, не дожидаясь приглашения, залез ко мне под одеяло. И на следующую тоже...
Теперь это матерый, половозрелый кошак, который весит не меньше пяти килограммов. Но каждую ночь, а точнее - примерно в половине шестого утра он вдруг вспоминает детские обиды и чувствует себя тем самым крохой, потерявшим маму. Утешения, как вы сами понимаете, он ищет у меня...
И тут надо знать еще вот что. При первых признаках кошачьей депрессии надо хватать этого прохиндея за шкирку, пихать под одеяло и почесывать за ушком. Иначе депрессия его разрастется до вселенских размеров – а тогда весь остаток ночи будет он носиться по квартире, как неприкаянная, метущаяся душа из романа Достоевского, завывая гнуснейшими руладами... Алгоритм  действий объясняю еще раз: за шкирку, под одеяло, и чесать за ушком!
Кстати, почему-то каждый раз в полшестого утра меня посещает крамольная мысль: а может, всем неприкаянным и слишком сложным для понимания душам всегда не хватало чего-то очень простого?
Я прихлопнула Мурзика одеялом и обняла покрепче. Вообще-то этот типчик-котипчик ничего себе такой, тепленький…
Прижимая к себе пушистое тельце кота, я лежала, сентиментально грезила о счастье, размышляла о превратностях судьбы, а когда сквозь щелку между штор стал пробиваться слабые проблески рассвета – достала телефон и погладила его, как маленького дружка, с которым я в заговоре. А потом вдруг покой охватил меня всю. Я свернулась клубком и уснула так сладко, как спят только в детстве. И когда я проснулась, уже было утро...
Проспала! Он же меня ждет, а я... Дрыхну в обществе кошака!
Все из-за этого рыжего балбеса, мурлычет не переставая, а под это «мр-мрррррр»  так сладко спится! Интересно, зачем их природа обустроила изнутри этой мурчалкой?
Так. Я воровато оглянулась. Темка еще спит. Значит, можно уползти на цыпочках...



Глава 16.


Вошла я в дом через сарайчик, как обычно. Словно приятеля, похлопала рукою старый плащ с капюшоном, висящий в дровянничке на гвоздике. И немедленно мой нос учуял запах на редкость приятный, запах чего-то изумительно вкусного. Я тихонько прокралась внутрь.
Игорь стоял возле растопленной плиты, колдуя над кастрюлькой с видом весьма сосредоточенным. Помешал, кинул щепотку какого-то порошка. (Аромат от кастрюльки шел бесподобный.) Затем он снял кастрюльку с плиты, поставил на стол, обернулся и увидел меня.
- Доброе утро, - сказала я тихо.
Я любовалась им, просто наглядеться не могла. Сноп утреннего света, льющийся от окна, просвечивал его пышные волосы. А он стоял и смотрел на меня.
- Доброе, - ответил он и улыбнулся. - Очень-очень доброе. Самое доброе на свете.
По идее, надо было броситься в объятия друг другу. Но мы смотрели друг на друга, смотрели глаза в глаза и улыбались.
- А что там в кастрюльке? – поинтересовалась я.
В тебе все прекрасно, любовь моя. И лицо, и одежда, и душа, и загадочная жидкость в кастрюльке. Вот что я хотела сказать.
Он прижался щекой к моей щеке и таинственно шепнул мне в ухо:
- Колдовское зелье. Ага. Вот выпьешь его – и будешь любить меня до конца дней своих, как Изольда Тристана. Не боишься?
- Мокрому дождик не страшен.
- Ух ты? Правда? Насчет «мокрости»?
- Похоже на то, что да.
- Вот и прекрасно. Слушай. Как ты думаешь, - он отошел к кастрюльке и налил из нее в два фужера ароматную дымящуюся жидкость, - как ты думаешь, какими мы с тобой будем лет через пятьдесят? Я вот прикинул: ты будешь хорошенькой румяной старушкой, будешь варить варенье из ранеток в большом медном тазу...
- Почему из ранеток? – спросила я, принимая бокал и принюхиваясь.
- Не знаю, почему-то мне так видится. Из ранеток. А я буду высоким худым стариком, который будет сидеть в кожаном кресле и рассказывать нашим с тобой внукам сказки. Их у нас, внуков, будет штук тридцать, и все будут на мне виснуть гроздьями. Давай выпьем за это. Это глинтвейн.
Фужеры нежно зазвенели, когда он коснулся своим фужером моего. Мы пили глоток за глотком, смотрели друг на друга, и я думала: счастье бывает. Это не выдумки.
- Нашим с тобой внукам... – я произнесла это тихо, смакуя каждый звук. – Ты что - делаешь мне предложение?
Вообще-то говоря, я уже тогда начала подозревать, что имею дело с хитрющей бестией. Нет, ну в самом деле! Есть ли слаще звук для наивного сердца женщины, чем уверение в том, что любима она будет до конца ее дней!
Но с другой стороны – посудите сами: часто ли удается влюбиться? Это ж такая редкость, такая удача! И что ж теперь – отказываться от удовольствия быть влюбленной, доверчивой и даже где-то наивно-сентиментально-раскисшей только потому, что твой разум чего-то там пытается тебе втемяшить по части здравого смысла?! Вот еще! Это неразумно, в конце концов! А я – человек рациональный.
Он смущенно улыбнулся, пожал плечами.
- Беда в том, что мне предложить-то нечего, кроме самого себя. Руку и сердце – это прекрасно, но неплохо бы кое-что еще. А кое-что еще появится реально лет через пять, не раньше.
- Почему через пять? – удивилась я.
- Потому что к тому времени я кончу институт и пойду в адвокатуру – деньги зарабатывать.
- Так ты что, студент?!
- А разве я не говорил?!
Он рассмеялся.
- Студент первого курса, юридический факультет. Мечтающий стать когда-нибудь прокурором области и искоренить всю преступность в данном регионе. А пока, - он развел руками.
- А когда же ты поступал?
- У нас в городе была выездная комиссия. Я мог и у нас поступать... куда нибудь, - Игорь усмехнулся, - но хотелось во-первых, на юридический, а во-вторых, поближе к Олегу...
Он помолчал.
К этому времени мне уже хотелось забыть про все на свете. Мне хотелось его просто скушать.
Вид у него, между тем, был очень серьёзный.
- Послушай, я вот что хотел спросить...
Сил моих нет.
- Послушай, - прошептала я плотоядно, придвигаясь к нему поближе, - может, поговорим потом?...
Он явно боролся с собой. Ну очень уж хотелось ему что-то спросить. Потом облизнул сухие губы, закрыл глаза.
- Да. Поговорим потом.



Глава 17.


- Так о чем ты хотел меня спросить?
Он словно вынырнул из забытья. Глубоко вздохнул. Хмыкнул.
- Вот чего я и боялся, - произнес он со своей обычной улыбкой, - что после этого я соображать буду очень вяло.
Мягким движением он взял меня за руку, чуть касаясь подушечками пальцев. Вкрадчиво, ну очень так вкрадчиво.
- Скажи мне, когда ты развелась со своим мужем?
- Ты что, ревнуешь? – возмутилась я. – Нет, ну ей-богу...
Нет, вот они, мужчины! Вознеси их до небес, сделай из них икону, а они все равно, как коты крысу, будут вынюхивать соперника! Все они таковы, даже самые лучшие!
Игорь смотрел на меня пристально, и вопрос снимать с повестки дня явно не собирался. Мне даже слегка неуютно стало под его взглядом, слишком уж настойчивым, слишком пытливым!
- Около четырех лет назад.
- Постой, а Темке-то сейчас сколько?
- Четыре.
- Он что, грудной был, когда?...
- Нет. Я ушла на шестом месяце беременности.
Игорь широко распахнул глаза и смотрел на меня молча. Наконец, помотав головой, выдохнул:
- Ну ни фига себе.
Помолчал. Хмыкнул:
- Здорово же он тебя допек.
Я только вздохнула.
- А вернуть тебя он потом не пытался?
- Нет... то есть да...
- Нет или да?
- Да. Два раза.
- Когда именно?
- Ну, один раз ты видел.
- Видел. Странный способ, однако, вернуть женщину. А до этого когда?
- Не до, а после.
- Что?!
Игорь смотрел на меня, как мне показалось, с ужасом.
- Когда это было?
- Два дня назад. Опять в парке.
- Жаль, меня там не было.
- Да, я тоже об этом пожалела.
- Что он с тобой сделал? – глаза острые, зрачки аж дышат.
- Ничего. Он совсем по-другому себя вел. Прощения просил, чуть не рыдал. Только что на колени не встал, - я пожала плечами, - сантименты всякие разводить пытался, представляешь? Благо, народу никого не было, а то бы он не стал заискивать при свидетелях...  Знаешь, меня удивила одна вещь...
- Что, такие перемены в поведении?
- Нет, как раз это я и раньше наблюдала. Он всегда был таким: то рычит, то хнычет, то хамит, то подлизывается. Никогда не посередке. В самом начала знакомства смотрел на  меня, как щенок восторженный, мне это жутко льстило. Ну, а потом...
- А что ж тогда удивило?
- А вот смотри. Я ведь без него четыре года прожила – и видит Бог, неплохо. И выходит, если он пришел мириться – значит, мир-то ему больше нужен, а не мне, так? Так и вел бы себя поскромнее. А он тогда, в первый раз, так себя вел... будто был уверен, что я только и жду – как бы ему в ноги кинуться с благодарностью, что пришел, не позабыл. Словно он важный барин, а я – нищая голодная бедняжка, которую он, так и быть, готов подобрать из милости.
- Странно. Ты же была хорошо одета, верно? На голодную бедняжку явно не похожа.
- Ах, да! Он еще сказал...
Я запнулась и отвела взгляд в сторону. Игорь, напротив, смотрел очень внимательно, словно пытаясь пробуравить взглядом мою тушку и забраться куда-то внутрь.
- Он почему-то вбил себе в голову...
Я вздохнула. Не могу говорить об этом с Игорем.
 Глупо, но не могу.
- Он вообразил, что я была любовницей Олега. Ни больше, ни меньше.
- А какие у него основания?
- Ну, я же ходила к нему в гости, верно? Это раз. А потом за свои картины, за сувениры, за всяких матрешек расписных, я стала получать деньги. Приоделась. Вот он и решил...
- Что Олег тебя содержит?
- Да, - прошептала я.
Игорь молчал. Смотрел упорно куда-то в стенку. Нет, я сейчас взвою!
- А почему он раньше не приходил? – неожиданно спросил Игорь. – Четыре года – долгий срок. Если бы он был к тебе равнодушен – другое дело. Но раз пришел, значит что-то было, теплилось в нем все это время... Но ждать четыре года... Четыре года мучиться... Каждую ночь вспоминать любимую женщину, ее тепло, присутствие рядом, ее всю... И – четыре года!
Я пожала плечами.
- Ну, он же самолюбивый жутко. Когда я уходила от него, он знаешь что сказал мне на прощанье? На коленях приползешь – не приму, вот что.
- А, понятно. Он четыре года ждал, что ты к нему наконец-то приползешь, и вот тогда...
- Да уж, тогда-то он отыграется.
- А потом вдруг обнаружил, что у него есть соперник...
- Игорь, ну я же тебе говорила! Мне что - поклясться?!
Странная, чуть заметная улыбка тронула его губы.
- Поклянись.
- Здоровьем своим клянусь, никогда с Олегом мы не были любовниками. Даже не целовались. Достаточно?!
Мои глаза уже метали молнии.
- Да, - согласился Игорь. - Пожалуй, и впрямь достаточно.
Он погладил мои волосы и поцеловал в лоб, как ребенка.
- Я не ревную, - сказал он спокойно, - просто я согласен иметь своим соперником любого, кроме Олега. Это и впрямь... не по душе мне. А твоего мужа я просто пытаюсь понять. Четыре года холодных, пустых, одиноких ночей... полных воспоминаниями о теплом теле любимой женщины... Это как же надо гордыню свою возлюбить, чтобы так себя мучить?
- Тебе его жалко?
Игорь покачал головой.
- Я готов жалеть всех недотеп, слабаков и неудачников, но не тех, кто стал лузером из-за собственных дешевых понтов. Судя по всему, это еще один... «право имеющий». Самолюбивый, ты сказала? А это как – всегда в роли начальника?
- Ну, в общем, да...
- Придирчивого к другим и снисходительного к себе любимому? М-да...
Он прикрыл глаза рукой. Думал о чем-то.
- Погоди, погоди... – бормотал он. – Сейчас... а скажи, - он быстро повернулся ко мне, - ведь, насколько я понял, тебя его мольба во время последней встречи не растрогала, да? Можешь ли точно...  - он пощелкал пальцами, - объяснить, почему?
- Да потому что уже тысячу раз убеждалась: это – ловушка. Если поддашься, если только расслабишься, только доверишься – он тут же повернет все так, что опять он господин и деспот, а ты вся виноватая-распревиноватая... да еще отомстит троекратно за то, что пришлось на минуту сыграть роль жалкого такого...
- Да, да. В том-то и дело. Понятен он мне и неприятен до крайности. Унижать другого, чтобы возвыситься в собственных глазах... Да еще женщину, достойную женщину, да еще ту, которая ему доверилась... Нет. Мне его не жалко. А тебе?
- Мне?!
Игорь внимательно посмотрел мне в глаза. Словно пытаясь что-то прочесть в самой глубине зрачков. Потом укутал мои плечи одеялом.
- Ну и ладно.
- Слушай, - прошептала я, вспомнив внезапно свой сон, - мне сегодня приснилось такое... Ты веришь в сны? Будто я смотрю на тебя через толстое стекло, а тебе страшно холодно, снег, ветер... Будто ты в одной тонкой рубашке, а кругом буря. И я зову, бьюсь об стекло, хочу тебя согреть, но ты не слышишь... К чему бы это? Мне что-то страшно...
Игорь приподнял брови, покосился на меня с каким-то непонятным выражением, покачал головой.
- Я верю в сны, - он улыбнулся, - но бояться нечего. Возможно, это к разгадке всех странных событий. А может, и нет...



Глава 18.


Темкин день рождения удался – так думала я, с удовольствием наблюдая веселую атмосферу, царившую в доме. Сам именинник, перемазанный конфетами, увлеченно потрошил коробки с подарками; стол был уставлен салатами и пирогами; на кухне жаркое было уже вынуто из духовки и – о чудо!!! – не подгорело, а зарумянилось в самый раз. Большой домашний торт, обсыпанный орехами, поджидал своей очереди на подоконнике. Алексей и Лика ворковали в уголочке; другой угол для воркования облюбовали Игорь и бабушка, склонившие головы над старым фотоальбомом, обтянутым мерзким зеленым плюшем. Ах, плутище, думала я со смешком, глядя, как с живейшим вниманием он упивается рассказами старой дамы. Ах, бестия, а какой интерес у него в глазах написан – от всамделишного и не отличишь. Слушает с увлеченным видом, как дитя сказку, только что не просит жадно: «А дальше, давай дальше!». А бабушка-то как довольна своим собеседником, на десять лет помолодела! Короче, все было славно, когда в прихожей неожиданно затренькал звонок.
Это было странно. Неприятно. Я никого не ждала, и никто мне не был нужен. Я прошла из кухни в прихожую, подошла к двери и посмотрела в глазок: никого.
Странно. Может, пацаны шалят?
На всякий случай я раскрыла дверь.
За дверью никого не было, но к моим ногам порхнул белый конверт.
Недоумевая, что бы это значило, я подняла его. Это был простой почтовый конверт, но ни адреса, ни марки, ни почтового штемпеля не было на нем: только мое имя печатными буквами.
В прихожей было темновато, поэтому я вернулась в гостиную, на ходу разодрала конверт, извлекла из него один-единственный белый листок. Текст письма был отпечатан на обычном лазерном принтере. Несколько секунд я ошалело таращилась, не в силах осознать прочитанное; меж тем вид мой, совершенно потерянный, уже привлек внимание публики. Не вставая, Лика протянула руку, и, спросивши «Эй, Соня, что с тобой?», выдернула листок из моих пальцев.
Я даже не успела помешать ей. Через секунду письмо уже лежало на столе, и они с Алексеем оба уставились в него; и в то время, как Лика на глазах бледнела, Алексей медленно багровел.
- Откуда это у тебя? – спросила Лика внезапно охрипшим голосом.
- Лика, это бред какой-то! – подал голос Алексей. Вид у него был совершенно ошалевший.
Никто не заметил, как Игорь оказался у меня за спиной. Но он там уже был и подал голос:
- Я бы попросил руками письмо не трогать. Пинцет у вас найдется?
- Пинцет, какой пинцет? – пробормотала я с недоумением.
- Ну хотя бы для бровей.
- Но я их не выщипываю...
- Зачем тебе пинцет? - не врубился Алексей.
- Лёша, ты же в милиции работаешь. Нет ли у тебя там в лаборатории знакомых – взять отпечатки пальцев с этой бумаги?
- Я туда ее не потащу, - взвыл Алексей раненым медведем.
Здесь надо пояснить. Смысл анонимного послания сводился к тому, что такой-сякой Алексей Вересов имеет хобби совращать несовершеннолетних девочек, и что число жертв коварного негодяя идет на десятки. Заканчивалось письмо вопросом: «Разумно ли поддерживать отношения с таким человеком?»
- Алеша, - лепетала бледная Лика, - а может, это писала та девочка... ну помнишь, из подъезда... обиделась, что ты на нее внимания не обращаешь, и решила так отомстить....
- Что за девочка? – вполголоса спросил Игорь, и я объяснила в двух словах.
- Это письмо писала не девочка, - заметил Игорь.
- На что ты намекаешь? – тихо и страшно вопросил Алексей, приближаясь к свекольно-бордовой расцветке.
- Остынь, Леха, - посоветовал Игорь. – Я только говорю, что писал взрослый человек, судя по тому, как фразы построены. Кроме того, я так понял, что те плакатики были написаны с ошибками?
- Да... – шепнула Лика.
- А здесь писал кто-то грамотный. Вот кто и зачем?
- Лика, я клянусь, - на Алексея было жалко смотреть, - клянусь, я ее не даже не видел, даже не знаю, как она выглядит...
- А правда, посмотреть бы на нее, - заметила я.
- Я ее видела, - мрачно проворчала Лика.
- Где? – хором воскликнули мы все.
- Вчера в твоем подъезде, - отвечала Лика, оборотившись к Алексею. – Захожу, а она там – очередной плакатик клеит. Я ей: извините, вы что тут делаете? А она мне: а кто ты такая, не твое собачье дело, и вообще – будешь к моему парню лезть, убью. Я ей: вообще-то он мой парень. А она мне: ха-ха, у него таких шлюх, как ты, навалом, а любит он меня одну!
- Я ей голову оторву, - прорычал Алексей.
- И как же она выглядит, эта... роковая женщина? – поинтересовалась я.
- Вот в этом вся и штука, - Лика покачала головой. – Ей на вид лет тринадцать, а то и того меньше. Одета в растянутые старые «треники», пластмассовые тапки и рваные мужские носки. Еще свитер, которым, похоже, полы в подъезде мыли, жутко грязный; куртка явно с чужого плеча, руки в цыпках, под ногтями грязь... Жуть какая-то! И с личика я бы сказала, страшненькая... Личико с кулачок, узенькое, один нос торчит – но как торчит! Нос у нее весьма выдающийся... однако уверена в себе, как звезда Голливуда.
- Мммм... в силу моей юности и крайней наивности, - пропел Игорь, скромно потупив глазки, - я не могу понять, насколько свойственно нынче дамам объясняться в любви, объявляя об этом на весь мир?
- В наше время это уж точно не было принято, - заметила бабушка, поджав губы.
- Ну при чем тут время, бабусь! Татьяна Ларина написала письмо Онегину в начале девятнадцатого века, – рассеянно возразила Лика.
- Но Татьяна писала ему лично, а не обклеивала объявами все его поместье! – возмутилась я.
- Нет, я найду эту дрянь, - процедил Алексей сквозь зубы.
Внезапно Игорь, подвинувшись поближе, положил ему на плечо руку.
- Алёша, - сказал он мягко, - давай выйдем, покурим.
- Ты ж вроде не куришь, - мрачно удивился Алексей.
- Будем считать, что начал, - возразил Игорь с легкой улыбкой.
- Еще чего, потом будешь ходить прокуренный, - возмутилась я.
- А я брошу сегодня же вечером, - пообещал Игорь, увлекая Алексея за собой.
Когда за джентльменами закрылась дверь, Лика спросила с тихим ужасом:
- А они там не подерутся? Алеша явно не в себе...
Я охнула, обмерла и потрусила в прихожую. Только не это, о небеса, только не это. Игорь – паренек нехилый, но рядом с мощным Алексеем выглядит просто былиночкой. Только не это!!!
В прихожей было тихо; я подкралась к входной двери и сунула нос в щель. Мужчины стояли на лестничной площадке спокойно, драки не наблюдалось. По крайней мере пока.
- Ну, что молчишь-то? – подал голос Алексей.
- Жду, когда ты угостишь меня сигаретой, – невозмутимо изрек Игорь, - своих-то у меня нет, я же первый раз в жизни собираюсь...
Алексей хмыкнул, сунул пачку. Игорь преспокойно извлек сигарету, вежливо сказал «Спасибо», и отошел в другой угол площадки.
- Так ты закуривать-то будешь? – Алексей повертел зажигалкой.
- Нет, спасибо, зачем? Просто в руке подержу. За компанию. Ты покури, успокойся, тебе явно успокоиться надо; потом и потолкуем.
- Не пойму я что-то тебя, - заметил Алексей, глубоко затягиваясь.
- Для начала пойми: я на твоей стороне и считаю, что тебя подставили. А вот кто и зачем – неплохо бы разобраться.
- Слышь, мальчик, может быть, я сам разберусь, а?
- Может быть. Но покамест я вижу, что ты только сердишься и кипишь, вместо того, чтобы нормально проанализировать всю эту... хрень. Я неправ? Вот я и хочу – просто, по человечески тебе помочь...
- А тебе-то тут какой интерес?
- Какой у меня интерес... м-да, интерес... Леха, давай рассуждать спокойно, - Игорь махнул рукой. -  Кто мог написать письмо? Тот, кто хочет разлучить тебя с любимой девушкой. Либо это просто твой враг, который тебе завидует...
- Да за что мне завидовать, блин – я что, олигарх какой?
- Уж будто не за что? Глянь в зеркало - молодой, сильный, здоровый, красивый; девушка тебя любит хорошая – мало? Представь, что у кого-то ничего этого нет, что и сам он замухрыга, и все хорошие женщины от него сбежали из-за его мерзкого характера...
Игорь вдруг замолчал и задумался. Смотрел он куда-то вдаль, кусая губы.
- Среди моих знакомых нет таких, точно, – подал голос Алексей.
- Лёха, а может какая-нибудь женщина, скажем соседка... завидует твоей маме? В смысле, у твоей мамы сын нормальный – а у нее какой-нибудь безобразник...
- Хм... А ведь, пожалуй, есть одна такая, - признал Алексей. – На втором этаже живет, сын у нее алкаш, да и в милицию уже приводы имеет. Злобится она на маму по-страшному, вечно к ней вяжется, хамит, я все думал – чего ей надо? Чего бесится, дурная? Может и впрямь... Уж намедни ей пригрозил, чтобы к маме не лезла... Но насчет письма – это вряд ли.
- Почему?
- А где она возьмет компьютер с принтером? Они и живут небогато, прямо скажем... да при этом она, поди-кось, не знает, какой кнопкой его включают. Ладно, есть копи-центры, но лезть туда с анонимкой... ну даже допустим... но она весит – во! – страшно сказать сколько. (Алексей изобразил руками, сколько весит означенная дама). Если письмо сунули в дверь, позвонили и удрали вниз – нет, быстро ускакать вниз по лестнице ей слабо...
- Копи-центр... хм! а в самом деле, почему... почему не написать письмо от руки? Скажем, печатными буквами... Так, ладно. Тогда вот еще два варианта на выбор. Либо девушка, тайно и безнадежно в тебя влюбленная....
- Ага, за мной такие прям табунами бегают, - Алексей хмыкнул, но вид имел польщенный.
- Тайно влюбленные как раз не бегают, они все в тайне хранят. Прикинь, все ждала, что ты внимание сам обратишь, не знала, как подойти. А ты не обратил...
Алексей молча курил, глядя в потолок и щурясь – то ли от мыслей, то ли от табачного дыма. Потом сказал раздумчиво:
- Но такая должна жить по соседству – так? Иначе откуда ей узнать про девчонку и догадаться, как использовать ситуацию? На работе я про эту девчонку с ее малявами никому не говорил. А по соседству у меня молодых девчонок особо нету... ну, есть замужних три... нет, четыре бабы... но им уже за тридцать...
- Совсем старушки.
- Да не, я точно тебе говорю, детишки у них, да и мужики нормальные, не катит.
- А может какой отвергнутый Ликин воздыхатель решил отомстить?
- А он-то как прознал про девчонку?
- Тогда есть еще вариант, и вот почему-то мне кажется... – Игорь внезапно замолчал, приложил палец к губам и быстро шагнул к двери, за которой скрывалась ваша покорная слуга. Не успела я даже ойкнуть, как дверь распахнулась, и мой суженый предстал передо мной, как лист перед травой. Молвил устами сахарными:
- Сонечка, ангел мой, здесь ужасно дует, не дай Бог ты простынешь, - голос медовый, в глазах легион веселых чертей отплясывает. – Ты иди в комнату, душа моя, а мы уж с Лехой тут почирикаем о своем, о девичьем... Ну ей-же-ей, мы драться не собираемся...
- Считайте, что вы оба дали мне слово, - заявила я, надменно задравши нос (надо же сделать хорошую мину при плохой игре). Игорь улыбнулся ну очень ласково, даже как-то льстиво, протянул руку и погладил меня по щеке. Нежно так, нежненько...
- Ну конечно, Сонечка, конечно... душенька моя!
И захлопнул дверь – у-уууу, змей!
Вернулись они минут через десять, и вид имели такой, что теперь они – друзья навек, не разлей водой. Алексей выглядел куда более спокойным; Игорь же сказал, обращаясь к нам всем:
- Мне так кажется... поправьте меня, если я ошибаюсь... что нашему счастью просто завидуют. А если завидуют – значит, есть чему, не так ли? А раз мы счастливы – давайте выпьем за это, а?








Глава 19.


Поздно вечером, спровадивши гостей...
Впрочем, нет. Не совсем так.
Дело в том, что спровадить гостей – это не так-то просто, это дело серьезное. Вот например, как бы сами вы разрешили такую ситуацию: любимая сестра с возлюбленным своим целуется на лестничной площадке в коридоре, и все-то они там чего-то шепчутся, воркуют, опять целуются... и оторваться друг от друга не могут. И как прикажете выходить из квартиры другим гостям - деликатным людям и друзьям молодежи? Особенно если этот возлюбленный, будучи размером со шкаф, весь проход загородил?
В итоге мы с Игорем, будучи людьми деликатными, решили молодежи не мешать. Подождем, решили мы -  и с комфортом, как прилично людям солидным, устроились на диване в гостиной - а затем, воровато оглянувшись, принялись целоваться сами...
Но всему хорошему бывает предел. В конце концов все разошлись, а я, спровадивши гостей, решила все-таки подумать...
С этим намерением подумать я встала к кухонной раковине и принялась мыть посуду.
Что же получается?
Допустим, Алексею кто-то пакостит. А если нет? Если он и впрямь... нет, чушь и нескладуха. Допустим на секунду, он и в самом деле совратил девчонку – ну, а зачем бы ей самой потом за ним гоняться? Да еще плакатики клеить? Написала бы, уж коли невмочь, личное письмо, полное страсти... впрочем, она, поди-кось, и писать-то толком не умеет!
И какова наглость - заявить Лике: «У него таких, как ты, навалом, а любит он меня одну!». Веские основания надо иметь, однако же, чтобы сказать такое... а какие? На чем-то же покоится ее уверенность в том, что она любима? Но опять же – зачем плакатики клеить, если тебя любят и так? Ничего не понимаю...
И самое главное - а зачем Игорь сказал: «Нашему счастью просто завидуют...». Что он имел в виду, он ведь просто так ничего не говорит! Если завидуют – то кто?! За что? Вообще, - призадумалась я, - какова природа этого чувства?
Вот кому и чему я сама завидовала в жизни? Намыливая  тарелки, я погрузилась в воспоминания.
В пятом... нет, шестом классе, у одной из моих одноклассниц было платье, синенькое, шелковое, все переливчато-блестящее. Ох, до чего ж мне хотелось иметь такое же. Но ведь ни капли злого чувства не было у меня к этой девочке, просто платье иметь хотелось... Кстати, до сих пор хочется... Надо будет на досуге поискать такую же ткань да раскроить себе платьице...
Ах, о чем я, в самом деле... Итак, зависть... сразу вспомнилась, уж как водится, история Моцарта и Сальери...
Говорят (где-то я читала) что реальный Моцарт, откушавши свининки, умер от трихиниллеза – заболевания скоротечного настолько, что его вполне принять можно за отравление; кое-где у нас в Сибири до сих пор, отведавши медвежатинки, люди попадают в больницу с этим диагнозом. По крайней мере, сохранившаяся до наших дней история его, Моцарта, болезни якобы дает точнейшее описание именно этого недуга... К тому же реальный Сальери, человек отнюдь не бесталанный, обласканный двором, в зените славы, купаясь в денежках, мало оснований имел завидовать Моцарту, дела которого были весьма плачевны к моменту его безвременной кончины. Но сейчас ситуация, описанная Пушкиным, занимала меня больше, чем реальность. Итак, Сальери, муки зависти...
Муки пушкинского Сальери мне всегда казались где-то как-то нелогичными. Ну, ухлопать Моцарта, допустим, можно – но ведь музыка-то его при этом никуда не денется! Она, эта музыка, будет по-прежнему звучать – звучать не только усладой для уха ценителей, но и слишком явным контрастом к творениям всевозможных бездарей. То есть, логически рассуждая, Сальери для достижения цели нужно было, во-первых, уничтожить Моцарта, во-вторых, уничтожить музыку Моцарта, и, наконец, самое главное, уничтожить саму возможность появления на свете новых талантливых людей, способных написать музыку более интересную, чем его собственная. Уничтожить, так сказать, саму «идею Моцарта», саму идею существования гения, таланта, яркой личности на этой земле... а разве это возможно?
Впрочем – а чем у нас семьдесят лет подряд занимались, отправляя в концлагеря самых талантливых ученых, писателей, поэтов? Разве не этим самым?
Уничтожить «идею Моцарта»...
Я принялась драить противень металлической мочалкой.
Уничтожить «идею Моцарта»...
Но для этого нужно все общество превратить в серенькую массу серых мышей, никчемных, злых, бездарных и трусливых, неспособных к созиданию, творчеству...  а дальше, что дальше-то? Сколько сможет просуществовать такое общество? При малейшем натиске жизни, неспособное к сопротивлению, оно тут же погибнет. Собственно, в истории человечества было много погибших цивилизаций, великих империй, рассыпавшихся в прах – не потому ли они погибли, что сначала убили «идею Моцарта»... а потом погибли уже и сами те, кто эту идею убил...
Неожиданно в памяти отчетливо прозвучал голос Игоря: «...за любым преступлением, вообще за любым свинством, стоит вот это самое желание убогой, хамской душонки «право иметь»... возвышаться за счет унижения других, и подавлять, топтать всех вокруг... начиная с собственного ребенка...»
Не можешь унизить Моцарта – значит, попытайся его уничтожить...
Я поцарапала палец мочалкой, потрясла рукой, как кошка лапой, и словно очнулась.
Господи, Сонечка, да куда ж тебя занесло? Детка, ты всего лишь маленькая провинциалка, младший бухгалтер и художник-любитель, на какие темы ты думать лезешь... а что – нельзя?
Я прошла в свою комнатку, уселась на коврике возле детской кроватки, и принялась думать дальше...
В сущности, а кому на эти темы рассуждать, если не нам, провинциалам? Столичным-то жителям совершенно некогда! Во-первых, расстояния. Давка в метро, переходы с одной станции на другую, часами в набитых вагонах – и это только, чтобы добраться до работы! И столько же с работы! А если машина – часами в пробках, торчи, сатанея от безысходности! Но даже не в этом дело: они там все взрослые люди.
Они взрослые люди, они зарабатывают огромные деньги, они тратят огромные деньги, они рассуждают на тему огромных денег... Они летают по всему миру, они решают глобальные задачи, они понимают о жизни что-такое, чего мы никогда вовек не поймем... Они идут по жизни, покоряя ее, мы же никого и ничего покорять не способны и не склонны. Мы жизнь не покоряем, а рассматриваем: вот цветочек-яблоневый-цвет, вот жучок-зеленый-сундучок, вот росинка на зеленом листочке-блюдечке... Что-то такое, что для них ужасно ценно, оно для нас – вообще непонятно и, представьте,  неинтересно... Мы – неспособные повзрослеть большие дети, и это с нашей стороны неправильно...  Правда, кое-кто сказал однажды «Блаженны кроткие», но скажи это нынче вслух, так ведь засмеют же! Можно ли принять всерьез такое? Правильно-взрослые, сильные духом – они, не мы...
Ну и ладно, и дай Бог им удачи. У них глобальные взрослые проблемы, у нас – детские размышления на отвлеченные темы. У них своя жизнь, у нас своя. Мы их не трогаем, они – нас, хотя...
Хотя время от времени оттуда, с высот столичного Олимпа очередной раз доносится очередной вопль: «Вы нам просто завидуете!!!»
Этот вопль заставляет провинциала вздрогнуть, проснуться от мирной спячки, и поднять голову вверх: «Это еще что такое?»
Ну представьте себя на его месте. Спал человек, никому не мешал, пребывал в блаженной дремоте, рассуждал в полудреме сам с собою то ли о философии, то ли о починке забора, то ли о том, как вывести тлю на огурцах в теплице... и вдруг – ВОПЛЬ!!!
Первая реакция – изумление. Эй вы там, наверху – вы всерьез полагаете, что наши параллельные миры пересекаются?
Они считают. Они всерьез полагают, что мы что-то знаем о них, следим за их жизнью... Что роман мегазвезды Васи Пупкина (знать бы, кто это такой!) нам интересен более, чем то, с кем вчера загуляла реальная, живая Люська из второго подъезда...
 «Вы мне просто завидуете!»  - заявляет любовница олигарха. «Вы мне просто завидуете!» - кричит бездарный актер, незнамо как пробравшийся «наверх». «Вы мне просто завидуете!» - вопит безголосая певица. «Вы мне просто завидуете!» - кичливо провозглашает некая телеведущая. Короче говоря – все те, при одном виде которых на экране телевизора провинциал, морщась, как от зубной боли, лихорадочно принимается за поиски пульта. Дабы скорее, скорее, скорее переключить канал!
Странное дело, если вдуматься. Не завидую, вот наедине с собой, как на духу, ну вот ни капельки! Послушайте – уж если опуститься до зависти -  то неужели нельзя найти для такой цели предмет подостойнее, чем пронырливая бездарность!
А они кричат. Искренне верят в это? Или – хотят, чтобы так и было?
Как же им, бедняжкам, не хватает несчастного Сальери, которого бы крючило от зависти к их успехам! Но увы – для того, чтобы довести до пароксизмов зависти Сальери, надо – не много, ни мало – быть Моцартом!
Что же получается, а?!
Получается, что Пушкин, великий гений, нарисовал только половину картины, так, что ли?!
Значит, первая половина картины – это серенький бездарный типчик, которого корчит от зависти к Моцарту.
А вторая часть этого диптиха – ненарисованная – это серенький же, бездарный типчик, который Моцарта изгнал или уничтожил, короче, как-то от него избавился – но теперь его опять-таки корчит, и корчит оттого, что никто не завидует ему самому! Ну вот не хотят, гады, завидовать, и все тут!
Тяжелый случай!
Ну, а что если этот чертов мальчишка ... завидовал Олегу?
В самом деле! Олег был при деле, Олег творил что-то прекрасное, Олег имел свое место в этом мире. Олег был нужен – Игорю, мне, да и самому себе, своему творчеству был нужен. Нужен той самой Красоте, которая уж не знаю, спасет ли мир, но при ее отсутствии возникает некрасивость, от которой всем тошно делается. Да так тошно, что невольно у всех сам собой рождается крамольный вопрос: «А может, мы неправильно живем? Для чего мы живем, если все вокруг нас так некрасиво, и муторно на душе от этой некрасивости?»
Возможно, этот мальчишка не мог это выразить словами, но все равно это как-то понимал? Сам-то он, бедняга, наверное, очень остро ощущал свою ненужность никому на свете, начиная с родной матери... Понимал, что никто и никогда не позавидует ему самому...
Что же получается?!
Получается, что веками идет эта странная борьба – сначала бездарные съедают талантливых, а потом, добившись цели, понимают вдруг, что получили вокруг себя бесплодную и безводную пустыню, в которой погибают сами... так, что ли?
Странно все-таки устроена человеческая природа!




Глава 20.


Да, странно устроена человеческая природа – это уж точно! Вот еще, например: имея чего-то вдосталь, мы не замечаем этого, как не замечаем воздуха; но едва то, чего мы не ценили, начинает утекать водою между пальцев – мы словно просыпаемся от спячки. Так случилось и со мной: заметив, что золото осени превращается в рыжую труху под ногами, я ощутила вдруг беспокойство. Березы уже стояли почти совсем облетевшими, кусты сирени и таволги имели вид растопыренных веников; и только рябины шеперились красно-желто-бронзовой листвой и алыми гроздьями. Нарядной толпой они окружали белую часовенку – ту самую, возле которой год назад я и повстречала первый раз Олега.
Хмуро и тоскливо смотрела я на всю эту красоту. Будь Олег сейчас здесь... Не случись с ним эта беда... Сидели бы мы с ним рядышком, этюдник к этюднику, выписывая этот яркий, как языческий праздник, пейзаж...
Почему, когда парк облетел весь, именно это место осталось ярким и пышным, словно кто-то сверху сделал красным карандашом пометку на карте?
Мне вдруг стало скверно вконец. До этого я надеялась, да, надеялась в душе, что дичайшее происшествие с Олегом как-то уладится, что истина прояснится. Теперь вдруг поняла: остается только смириться и принять эту незаслуженную боль как данность, как безысходное горе, с которым не поборешься...
Я зло зажмурилась. Черт бы побрал; кто просил эти слезы закипать на глазах? Головой мотнула; не помогло – глаза жжет прямо-таки огнем. И виски ломит болью... Я сняла перчатку и вытерла ладошкой мокрые щеки.
Дальнейшие мои действия трудно объяснить логически. Бормоча про сантименты, которые черт бы побрал, я зачем-то почти бегом устремилась домой. С бешеной яростью собирала краски, этюдник, торопливо вытирала кисти, вытащенные из керосина. Я была на грани истерики, я задыхалась, мне не хватало воздуха... Я собиралась, словно на бой, на драку с судьбою... Словно оттого, что сейчас я займу место Олега за этюдником, что-то может измениться!
Впрочем, кое-что все-таки изменилось – для меня. Когда я, охваченная все теми же чувствами, провела на холсте первую линию углем, я вдруг ощутила дивную, прежде не испытанную твердость в руке. Линия к линии, эти штрихи укладывались сами, словно моей рукой водил кто-то невидимый. Набросок углем был готов за полчаса; с уверенностью, прежде не знакомой, я смешала на палитре краски и начала подмалёвок.
Ощущение было странным. Можете отнести его на счет бабьей дури или дамской экзальтированности. Но ощущение было вот какое.
Там, в сером, высоком и печальном небе – высшая сила, назовите ее как хотите; внизу – маленькая я; передо мною - божья красота рдяных рябин на фоне белой златоглавой часовни. И при этом Олег был где-то здесь, словно его душа, его доброта связывала все вместе...
Нет, конечно, человек, которому плохо, идет в церковь и просит у Бога защиты. Помоги мне, Господи, просит он; спаси того, кто мне дорог. Но я, сосредоточившись до предела, наносила на холст мазок за мазком, словно это и было моей молитвой. Тот, кто наверху, поймет все сам, на то он и высшая сила. А если не поймет, то значит, надежды нет вовсе и все вообще лишено смысла...
Не будь я так поглощена, я бы заметила, что кто-то давно уже топчется за моей спиной; впрочем, даже услышав чье-то сопение, я оборачиваться не стала. Не хочу растрачивать драгоценные минуты своей жизни на посторонние вещи, решила я. Жизнь коротка, надо  торопиться – дописать картину, дочитать молитву... успеть, успеть, успеть...
- Ну вот и на фиг вы этой х...й занимаетесь? – поинтересовался этот кто-то за моей спиной.
- Уйдите, пожалуйста, - ответила я, резко обернувшись. И...
Ба – знакомые все лица! Бывший Ликин ухажер!
- А, Юрий, это вы, - сказала я сухо. – Что вам тут надо?
- А ничего, - ответил он то ли зло, то ли лениво. – Хочу понять, какого фига бабы вроде вас выёживаются. Картинки малюют, высшие смыслы ищут... феминизмом всяким увлекаются...
О-ооо, решила я, как все запущено.
Нет, все-таки человеческая природа и впрямь странно устроена.
Сколько существуют люди на земле – столько существуют мифы о чертях, леших, домовых, зеленых инопланетянчиках из космоса, неопознанных летающих объектах и снежном человеке. И все эти гоблины существуют лишь затем, чтобы толкать нас, несчастных, под руку и всячески пакостить. Короче, ну делать им больше нечего, кроме как мешать благородному и безупречному человеку гордо идти к своей цели. Век сменяется веком, человечество, смеясь, расстается со своими предрассудками... чтобы тут же обзавестись новыми! И бороться с призраками, не щадя живота своего. В самом деле, надо же на кого-то свалить свои неудачи!
Если в средние века в Европе охотились на ведьм, если в двадцатом веке в Соединенных Штатах фермеры искали коммунистов у себя под кроватью, то в начале двадцать первого века в нашем отечестве вошло в моду охотиться за другим привидением. Да, господа! Призрак бродит по России – призрак феминизма!  При этом, натурально, все о нем слышали, но никто его не видел. Мужчины, подобные Юрию, уверены, что все зло в природе – от них, подлых феминисток; сколько в них злобы, жалуются они друг другу; феминистки погубят человечество! Ужас! Мне каждый раз как-то неловко спрашивать, где они их, этих зловредных гарпий, встречают в таком количестве? Лично я за свою жизнь видела много всякого, но ни одной феминистки живьем. Наверное, я ходила не  по тем улицам!
Впрочем, однажды, когда я уже вконец отчаялась увидеть сей фольклорный персонаж, когда уже окончательно пришла я к выводу, что феминистка в России встречается не чаще, чем таинственный зверь бармаглот - судьба приготовила для меня богатое вознаграждение. Ибо – хотите верьте, хотите нет! – но удалось мне увидеть нечто вообще невероятное, а именно... нет, я правда не вру... живого феминиста.
Фе-ми-нис-та. Да-с.
Это был элегантный седеющий мужчина, каждый день менявший нарядные пиджаки, и был он главой фармацевтической фирмы, снимавшей несколько комнат этажом ниже, чем наша контора. Правда, злые языки утверждали, что никакой он не феминист, а попросту обычный бабник, не пропускающий ни единой юбки – но что нам до гадких врак презренных клеветников! «Я – феминист» - утверждал он гордо, и в свою фирму на работу брал исключительно прелестных юных дамочек системы «пикантная штучка», отказывая всем мужчинам. «При чем тут их красота? – возмущался он, - они, прежде всего, умницы! Женщина вообще умнее мужчины, а я забочусь о процветании фирмы!». От таких дерзостей – надо же, умнее, женщина? как!!! – собеседник начинал хватать ртом воздух и не находил, что возразить. Милейшие дамы, в свою очередь, расцветали от комплиментов, старались оправдать доверие обожаемого шефа и трудились как пчелки, высунув язычки от усердия. В итоге фирма и впрямь процветала. Из чего лично я сделала вывод, что в конце концов, самым умным человеком в данной фирме, вопреки его собственным утверждениям, был все-таки хозяин...
Однако все мои поиски живой феминистки были так же безнадежны, как поиски Тунгусского метеорита...
И что же? Теперь все разъяснилось: чтобы узреть таинственную бяку-феминистку, мне надо было просто посмотреть в зеркало! Вот бы кто раньше подсказал!
- А с чего вы решили, что я... это она, ну, то есть феминистка? Как вы их вообще для себя определяете?
Он посмотрел на меня  высокомерно.
- Да ладно, - заявил он, - я же понимаю ваши проблемы.
Эх, милок. Мои проблемы заключаются в том, что я не знаю, как вытащить Олега из беды, а раз я этого не знаю, мне и радость как-то не в радость. Понимаешь ли ты, каково это – мучиться, зная о страданиях дорогого человека и скулить от бессилия чем-то ему помочь?
- И что вы знаете о моих проблемах?
- Послушайте, если вы женщина одинокая и фригидная, - он помахал пальцем с назидательным видом, - то в этом виноваты вы сами, а не мужчины.
- Это я-то одинокая и фригидная? – переспросила я растерянно, припоминая последнее свое свидание с Игорем. Что он шептал мне на ушко между поцелуями? «Моя девочка, моя малышка, моя рыжая фея осени...». Рыжая фея осени мне нравилась больше всего – обожаю, когда у мужчины есть поэтическая струнка в душе. Сердце мое тут же сладко заныло, кровь бешено застучала в висках, а щеки запылали пожаром.
- Вы сами виноваты, что мужчины избегают вас, - продолжал Юрий с ученым видом, но язык его отчего-то словно заплетался, - ну, чё отрицать-то! Вон покраснели, видать, я в точку попал, не так разве? Правда глаза-то колет! Ик!
Разговор решительно становился интересным.
- И в чем же я виновата? И перед кем?
Он напыжился. Затем спросил надменно-презрительно:
- Ну вот ты скажи, ты сама скажи, - он легко и непринужденно перешел не «ты» - вот ты когда последний раз спала с мужиком?
Я задумалась. При слове «мужик» мне сразу представились лапти, онучи, зипун, аромат стрелецких портянок и сивая борода. Всплыла еще откуда-то строчка: «Савраска завяз в середине сугроба...»
- Да вы знаете, - промямлила я, - с мужиками я и впрямь того... как-то не очень...
- Ну вот оттого и остается только, что картинки малевать! А женщина должна быть
с-ик!-суальной. А вы с сестрицей вашей... Ик!
- Простите, - попыталась уточнить я, - а сексуальная – это как? С разбега в койку, причем с нелюбимым, нежеланным и ненужным? Лишь бы кому-то что-то доказать?
- Так если рядом с тобой – ик! – нелюбимые и нежеланные, то это твой собственный выбор! С себя надо начинать! Каковы сами, таковы и мужики рядом! Ик!
- Да мой выбор как раз наоборот... – начала я и запнулась.
Бесполезно. Все равно что спорить с шарманкой. Такому что ни скажи, отвечать он будет одними и теми же заученными фразами. Скажи ему: «дважды два – четыре», ответ будет один: «А ты - фригидная». Или я не права? Хм...
Я решилась на эксперимент.
- А вы знаете, Юра? Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, - выпалила я и замолчала, ожидая реакции. Реакция оказалась именно той, какую я и ожидала.
- Ну вот я же говорю, вам всем лечиться надо! От фригидности! Совсем уже без мужиков сбрендили, сами не знаете, что за чушь несете!
- Это не чушь, а теорема Пифагора...
- Пифагора еще какого-то придумали... Все ваши беды от недо...(вычеркнуто цензурой). К доктору – понятно?
- Но мне и тут неплохо... с этюдником! Знаете что? Оставьте меня в покое и идите своей дорогой! Я вас сюда не звала, не отнимайте у меня время!
Он замолчал. Подумал. Потом заявил:
- Вы должны мне помочь. Ик! Я насчет Лики.
- Ну-у вы и дипломат, - протянула я уважительно, - после такого вступления мне так и хочется вам помочь...
Надобно заметить, дорогой читатель, в тот момент я решила, что у Юрия попросту отутствует логика: кто же начинает разговор с оскорблений, чтобы затем потребовать услуги?! Потом я вспомнила – кто именно. Этого Юркиного предшественника звали принц Гамлет; наговорив гадостей бедняжке Гертруде, он (величественным жестом, разумеется) указал ей на путь исправления. Гертруда тут же устыдилась, переоценила приоритеты и захотела исправиться не сходя с места. Сомневаюсь, чтобы Юрка читал Шекспира, но, тем не менее, он действовал по той же схеме. Теперь я, очевидно, должна была воскликнуть: «Ты обратил мои глаза зрачками в душу, а там повсюду пятна черноты, и их ничем не смыть!» А затем, во искупление вины, броситься выполнять все, что мне прикажет мой новоявленный учитель жизни. По крайней мере Юрий с уверенным видом смотрел на меня, ожидая именно этого. Он произнес с важностью:
- Ну, вы должны понять меня, как мужчину.
- Должна? С какой стати я вам что-то должна?
- Ну, мужчина должен жить с женщиной! – заявил он возмущенно.
- Ну конечно, должен, - согласилась я кротко, - у настоящего мужчины на первом месте вообще всегда чувство долга!
- Ну да! Настоящий мужчина... Ик! Он должен обуздать женщину и сделать ее счастливой!
Я уставилась на него, вытаращив глаза, и порешила так: я ослышалась. Конечно, у меня, как у всякой женщины, есть понимание того, что логика бывает не только научная – бывает еще всякая другая... Но до такого допереть – «обуздать и сделать счастливой» - неужели сам додумался?
А если не сам – он что, классиков немецкой философии читал? Например, того, который советовал мужчинам, отправляясь к женщине, прихватить с собой плеть. Ну, вы понимаете: как у истинного храбреца, у него, при мысли о том, чтобы подойти к женщине безоружному, мелко дрожали коленки... И точно: на медведя разнесчастного, и то ходят с рогатиной, а уж с таким свирепым чудовищем, как женщина, справиться без оружия – как же возможно! Честно говоря, мне всегда хотелось посоветовать этому философу не рисковать собою так ужасно (ну что за оружие такое плеть – фи, это несерьезно!), и брать на нежное рандеву уж сразу автомат Калашникова, базуку или гранатомет, так надежней. А еще лучше – приехать на танке, и не вылезать наружу до самого конца свидания. Но увы, я опоздала с советами: он скончался задолго до моего рождения. Причем смерть несчастного была ужасна, ибо сей философ сгнил заживо от нехорошей болезни, коей заразился в нехорошем месте от нехорошей девицы... К ней единственной он подойти не побоялся, ибо за деньги такая обслужит – вынуждена, бедняжка! - любого, которым   пренебрегли женщины, свободные в своем выборе. Пренебрегли, разумеется, в силу престранного вздорного каприза, поди пойми, чем этим дурным бабам не угодил такой милашка...
Впрочем, все познается в сравнении. Ибо другой немецкий философ, тоже классик, и вовсе заявил: «самый вид женской фигуры показывает, что она не предназначена для труда духовного!» Сподобь меня, Господи, понять,  каким это образом духовный труд зависит от фигуры? Как, с точки зрения философии, соотносятся способность мыслить и объем бедер? Нет, конечно, если сам этот классик производил мыслительный процесс филейной частью своего организма, это многое объясняет - но нормальные-то женщины, так же, как и нормальные мужчины, думают все-таки мозгами!
Ах, провинция, подумалось мне, провинция... Одни здесь пьют все, что горит. Другие – замороченные вроде меня - читают все, что читается... Да еще, черт побери, размышляют над прочитанным. А что еще делать-то?
Нет, нет, вы, разумеется, правы – заранее соглашаюсь я с суровым читателем. Конечно, классическая философия – материя слишком тонкая для глупой свиристелки вроде меня; она не для провинциальных простушек! Эта слишком тонкая материя предназначена для сказочных королей – на пошив парадного платья... об этом еще сказочник Андерсен говорил, земля ему пухом...
Нет, надо же -  «обуздать и сделать счастливой»!
- Вот спасибо-то за такое счастье! – пробормотала я. -  И кого вы обуздать собрались – Лику? Обуздалка не сломается?
Он надулся. Долго, очень долго думал. Наконец выдал:
- Ну почему вот вы, все женщины, так преданны пороками?! Почему не хотите понять, что мужчина должен пользоваться непререкаемым авторитетом?!
Я поняла, что запуталась вконец.
- Послушайте, - пролепетала я, - если мы преданны – кому? чему? – дательный падеж, тогда мы преданны порокам, а если мы преданы пороками, так это наверно потому, что они, предатели, ушли от нас, женщин, к кому-то другому, более достойному их порочного внимания... А что до авторитета – то заведите его себе и пользуйтесь на здоровье, кто ж вам мешает!
Вид у Юрия был уже совершенно осоловевший. Я не выдержала:
- Ну, короче – что вам надо? Вы еще не поняли, что с Ликой у вас уже все кончено?
- Ну, я понимаю - она обиделась, что я ушел к другой. Но я же перед ней извинился!
- А вы считаете, что можно совершить любую пакость, а потом чирикнуть «Извини», и все само собой тут же вернется? Вы же сами сожгли все мосты, так что вам теперь-то надо – от меня, от нее?
- Ну, я ж тебе объяснил. Ик! Мужчина должен жить с женщиной! Непонятливая ты какая-то!
- Ну так и живите сколько влезет! У вас же есть эта... как ее там... Живите, обуздывайте – вперед, ну?
- Да разве можно с ней жить! В доме грязь, жрать нечего, готовит раз в неделю, и то – помои, а не жрачка. Дети дебилы... А еще я ее застукал с нашим сантехником...
- А-ааа! И она отказалась перед вами извиниться?!
- Ну, мне как мужчине, обидно или нет?
- Ну так что вы хотите, - завела я терпеливо, - она же сексуальная! Пока мы, фригидные девочки, стоя у плиты рядом с мамой, учились варить борщ – она по всем подворотням училась сексуальности! Пока мы, будущие феминистки, читали книжки, чтобы потом детей учить уму-разуму – она приобретала опыт на другом фронте! Чего вы хотите? Если она легко уступила вам, вы ждете, что с другими она будет скромней монахини?
Боже, какой бестолковый разговор... Впрочем, я уже унюхала от него сильный запах алкоголя, который перебивал даже резкий запах растворителя для масляных красок. М-да! И как Лика терпела его рядом столько времени? Уму непостижимо! Или в трезвом виде он казался поумнее? Или просто – молчал, молчал, молчал, не мешая Лике придумывать и приписывать ему несуществующие добродетели? Или все дело в тех «житейских мудростях», которые внушаются нам, девочкам молодым и зеленым, женщинами старыми и опытными - дескать, не ищите принцев... А, ну да. Если мечтаешь о парне, равном  - всего лишь равном! - тебе по уму и всем прочим качествам – это и есть «мечта о принце», что неправильно. Мечтать, видимо, надо о тупицах, о  лентяях, о малограмотных неучах - это и есть та «женская мудрость», к которой нас вечно призывают... Вымучивать из себя любовь, в душе давясь презрением... Вот Лика, замороченная бедняжка, и пыталась быть «мудрой».
Мне этот фрукт никогда не казался особо умным, но воистину -  для таких, как Юрка, лучше уж «молчать и выглядеть дураком, чем раскрыть рот и окончательно развеять все сомнения». Кому принадлежит сей афоризм? Впрочем, неважно...
Неожиданно он опустился на корточки, опираясь спиной на ствол дерева. Всхлипнул.
- Я убью эту б..., - бормотал он. – И все ее отродье. Я их всех прикончу, - он тыкал пальцем в воздух для пущей убедительности. – Слышь, всех. Этот пацан, он меня извел. И эта девка, Алена, тварь, тоже. Всех прикончу...
Снова всхлипнул, вытер кулаком пьяные слезы.
- Может, вам пойти проспаться?
Но он опередил меня с моим советом: сунул лицо в колени и затих.
Я наклонила голову сперва влево, потом вправо, оценивая сие зрелище. М-да, ну и вид у него. Если посмотреть, так с первого раза и не поймешь – то ли кто живой сидит, прислонившись к стволу рябины, то ли просто – узел тряпья кто-то выкинул в неположенном месте. Конечно, как можно отказать такому симпатяге! Он же создан для любви - а всех подлых баб, что ему отказали, надо срочно лечить от фригидности, истеричности, феминизма и прочих болезней. Как страшно жить этим бедолагам в жестоком мире, полном феминисток!
Я вздохнула, посмотрела на высокое серое небо, словно ждала ответа на незаданный вопрос. Потом, заметив, что уже совершенно стемнело, собрала этюдник, краски и уныло потрусила домой.
Черт побери!
Весь пленэр коту под хвост!




Глава 21.


Весь остаток вечера из головы у меня не шла противная физиономия Юрия. Отвлечься не удавалось, а ощущение было мерзкое. Чем бы ни пыталась я заняться, в голове нудно и скучно бубнил его голос: «Я убью их всех...».
А что, если?...
«Ищите гиену» - вспомнились мне слова, услышанные мною во сне. Ну, гиена не гиена, но на шакала Табаки, пожалуй, потянет. Ледащенький такой, дрянненький, но все же шакалёнок. Хм...
Господи, ну конечно! Все же сходится!
Как же мне не пришло в голову раньше! Это он, больше и быть-то некому! Мотив? Да проще простого: пацан ему попросту надоел до чертиков! Стоит ли удивляться – такой довел бы любого. Нравственными понятиями Юрка явно не обременен, поэтому упасть в собственных глазах ему точно не грозило. В самом деле! Я вдруг вспомнила слова Олега: «Мне, увальню такому, его попросту не  поймать». Конечно! Юрке-то пацана и ловить не надо было – он ведь жил с ним под одной крышей. Пристукнул, небось, под горячую руку, а потом, чтобы скрыть преступление, отнес на крыльцо к Олегу!
Но – с другой стороны, как мог он узнать, что мальчишка враждует с Олегом? А впрочем...  Вполне возможно, что пацан сам похвалялся своими подвигами – у таких поганцев принято бравировать тем, чего другой бы постыдился. Сам, небось, и рассказал...
Сходится, все сходится! Больше некому!
В волнении я прошлась по комнате.
А что, если история с анонимкой – тоже его рук дело?! О Господи, ну конечно! Он ведь хочет вернуть Лику... идиот! На что он надеется! Где ему тягаться с Алексеем... но даже и не будь Алексея, Лика после всего, что было, в его сторону головы не повернет. Не только в том дело, что изменил – важно, с кем изменил! Мужчина, изменивший достойной девушке с такой, прости господи, соперницей, просто недостоин ревности! Недостоин того, чтобы воспринимать его всерьез!
Все ясно!
Но теперь, когда мне все было абсолютно ясно, прояснилась, увы, еще одна штука: доказательств у меня нет никаких. Ни на грамм, ни на золотник.
Ну, и что делать прикажете?
Игорь. Вот кто мне поможет. Вот с кем нужно поделиться информацией в первую очередь! Его ясный ум уж верно разберется во всем получше моего...
Ах ты, батюшки... Недаром, недаром кто-то с небес пометил красным цветом то место в парке, где нужно было мне поджидать негодяя! Сейчас я позвоню Игорю, сейчас...
И тут раздался звонок телефона.
Игорь! Ну конечно! Между влюбленными всегда есть мистическая связь, он услышал, что я мысленно зову его! Я рысью кинулась к телефону, схватила трубку и с придыханием, трепеща, как и положено влюбленной, произнесла голосом, полным нежности:
- Алло!
Это «алло» стоило двух объяснений в любви. Или даже трёх. Или даже...
- Привет, дорогуша, - раздался в трубке голос никак не Игоря, а моего бывшего мужа. – Повесточку уже получила?
- Какую еще повестку? – не врубилась я.
- А посмотри в почтовом ящичке. А то ты, небось, его годами не открываешь. Конечно, писем-то ждать не от кого, а газеты тебе, умнице, читать сложно – «слишком много букафф»...
Я опустила трубку на рычаг. Затем, спустившись на два пролета по лестнице, поковырялась ключиком в чертовом замке, который вечно заедает. Нет, конечно, руки у меня не дрожат, вовсе нет – с какой бы стати? Это всё замок...
Наконец я открыла дверцу. Пусто.
Чертов придурок, додумался устроить розыгрыш. Я поднялась наверх и попыталась было причесать свои растрёпанные чувства, как телефон зазвонил вновь.
- Ну что, нашла повесточку?
- Хватит бред нести, нет там никакой повестки!
- Ну, значит, жди, милая, жди...
- Слушай, что тебе надо?
- А я тебе уже сказал. Разве нет? По закону я имею все права на ребенка. И я этого ребенка у тебя – заберу. Вот так-то. Можешь идти с ним попрощаться, потому что потом я не дам тебе возможности с ним видеться – ни малейшей...
Внутри у меня что-то оборвалось. Оборвалось и полетело вниз...
- Что ты врёшь, - сказала я спокойным голосом. – У нас закон на стороне матери, она имеет преимущественные права на ребенка. Я его родила, я его выносила, я его выкормила, а что сделал ты? Провел со мною приятных полчаса?
- Это все эмоции, моя милая. Так что прекрати истерику. Я всегда знал, что ты истеричка. Но истерики не помогут тебе в суде, поняла?
- Хватит меня запугивать, - произнесла я грозно, стараясь при этом, чтобы голос не дрожал, как овечий хвост. – Я не алкашка, не наркоманка и не проститутка. Мы живем в нормальных условиях, я работаю и зарабатываю. Ни один судья...
Мои слова были прерваны мерзким хихиканьем в трубке.
- Ох, и наивная ты! Ну и наивная же! Небось, веришь в справедливый суд и неподкупных судей? А что, если я просто, хе-хе, договорюсь с судьей? Мани-мани, и все дела в кармане?
- Это ты-то? Мани-мани? Да ты же за копейку удавишься!
Я почувствовала, что он оскорбился.
- Ты всегда была меркантильной, - заявил он высокомерно. – Такие пиявки, как ты, смотрят на мужика, как на раба, который должен ее ненасытную утробу содержать! Сосать последние соки, пока он не сдохнет! Тебе сколько не дай, все мало, мало – вот почему ты меня считаешь жадным! Ты сперва себе мозги поменяй!
От такой наглости я потеряла дар речи. Я вспомнила, как свои заработанные деньги все до копейки отдавала ему, как ходила в штопаных колготках, чтобы купить ему новые ботинки... Я хотела ему все это высказать, но только тяжело дышала. Между тем он закончил патетически:
- Но запомни: на святое дело, чтобы спасти ребенка от твоего дурного влияния, я никаких денег не пожалею!
Я молчала. Я была как в тумане. Маленький ёжик в большом и страшном тумане. Господи, ну почему? Почему эти беды вечно валятся именно на тех, кто не в силах им противостоять?
Ах, да, ну да. Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой. В таком случае, видимо, их недостойны все слабые и беззащитные, старики и дети, провинциальные художники вроде Олега, я и Тёмка...
В таком разе получается, что любой фельдфебель с тяжелым кулачищем достоин жизни и свободы, в то время как хрупкий Моцарт ее недостоин вовсе...
Я опустила трубку на рычаг. Затем снова подняла ее и торопливо набрала номер, по которому раньше звонила, чтобы услышать голос Олега, а после – голос Игоря. Номер моей личной службы спасения.
Я ждала. Гудок, еще гудок, - ну, давай же, Игорь! Я жду, возьми трубку. Мне очень плохо, ты один мне нужен, мой защитник, мой рыцарь, моя надежда...
Гудок, еще гудок. Трубку никто не брал.
Ладно, перезвоню потом, решила я. Придет же он домой, наконец! Хотя и так уже поздно...
Телефон вдруг зазвонил. Может, Игорь?
- Мы с тобой не договорили, дорогуша, - раздался в трубке голос Арсения.
- Пошел вон! – заорала я. – Не смей сюда звонить, забудь этот номер!
И швырнула трубку на рычаг. Снова набрала номер Игоря. С тем же результатом. Да что ж это за мученье?
Между тем, на шум в прихожей уже вышла бабушка. Поинтересовалась:
- Кто это все время звонит?
- Да так, какой-то дебил все время не туда попадает, - буркнула я. Звонок раздался снова.
- Алло?
- Ну что, дорогуша, нервишки-то сдают?
- Вы ошиблись номером, - пропела я ласково, - если вам нужна городская служба ассенизации, то проверьте правильность набора...
Не хватало еще, чтобы нервничала бабушка. Если она узнает про угрозы отнять Тёмку – да с ней же инсульт приключится, она же и так на таблетках живет со своей гипертонией! О Боже, что делать? А вот что...
- Бабушка, пойдем кофейку выпьем, - предложила я весело. (Моя бабушка вечно запивает крепким черным кофе таблетки от давления). Когда мы подходили к кухне, я воскликнула:
- Ой, кажется, я плохо положила трубку, слышишь – свистит?
И рысью вернулась в прихожую. Уффф! Я успела выдернуть телефонный провод из розетки раньше, чем успел прозвучать очередной звонок. Затем навалила целую кучу шапочек, шарфов и перчаток на комод так, чтобы заслонить ею пустую телефонную розетку. Полюбовалась этим натюрмортом. Ага, уже лучше.
Ну, а дальше-то что? Что дальше?!
Ночь я провела без сна. Сидела возле Тёмкиной кроватки, вглядывалась в курносый носик, розовый приоткрытый ротик, щечки, полуприкрытые длинными пушистыми ресницами...
Нет, решила я для себя – нет.
Не отдам. Ну уж нет! Жизнь отдам свою и не пожалею, но к Тёмке не подпущу никого. Зубами перегрызу глотку любому, кто только посмеет подойти к моему малышу. А уж Арсения к нему не подпущу на пушечный выстрел, гада ядовитого! И плевать мне на его «отцовские права», какой он к черту отец! За эти четыре года он удосужился бы хоть задуматься – а не голодает ли малыш? Есть ли в доме деньги хотя бы на еду? На лекарства, на самое основное? Хоть бы игрушку какую ребенку принес, хоть яблок авоську, хоть коробку конфет... Если он считал, что я перед ним в чем-то виновата, ну допустим – но почему надо мстить ребенку? Он-то перед ним в чем виноват?
Нет, дело вовсе не во внезапном пробуждении отцовских чувств. Просто он хочет меня извести, заставить плясать под свою дудку, плясать танец отчаяния... Как марионетку на ниточках...
Тут до меня дошло, что я сама во всем виновата.
Ну зачем, зачем надо было тогда в парке лупить гада букетом по морде?! Ведь не сделай я этого, он бы, авось, не понял, не догадался, как меня ухватить, умучить побольнее! Тогда в парке, когда он спросил «А что, если я заберу у тебя ребенка?», надо было ответить что-нибудь... ну, скажем, «Вот счастье-то, да бери, мне он надоел хуже горькой редьки»... В этом случае он сейчас уж точно не устроил бы этих пакостей! Вот же дурища – сама сдала ему козырного туза!
Я легла в постель, но сон не шел. Сердце колотилось как сумасшедшее. В голову лезли мысли одна чернее другой. Господи, ну почему я не дозвонилась до Игоря? Куда он делся, куда? Он бы меня успокоил, утешил...
Едва забрезжил рассвет, я вытащила из сумочки мобильник. Чтобы не будить разговорами Темку, я на цыпочках прокралась в ванную. По дороге, проходя мимо комода в прихожей, зыркнула на домашний телефон как на личного врага. Затем посмотрела на экранчик мобильника: без четверти семь.
Торопливо набрала заветный номер. Игорь, молила я, возьми трубку, Игорь...
Длинные гудки. Бесконечные длинные гудки.
Да что ж это такое?
В такое время, без четверти семь, он должен быть дома, не так ли? А если его нет дома, то почему?
Я похолодела от макушки до пяток.
С ним что-то случилось. Не дай Бог, только не это! Что, если в своем расследовании он зашел слишком далеко, и преступник его... убил?
Убил...
Чертово воображение! Сразу услужливо нарисовало мне Игоря, лежащего в луже крови, остекленевшие глаза, в которых отражается пустое серое небо... Пустое небо, в котором нет никакой высшей силы - той силы, которая защитила бы его, такого юного и славного, от страшной участи...
Что теперь делать?
Ответ: идти на работу, а что же еще. Кто будет кормить семейство? Ты же тут главная кормилица. Вот такая маленькая, слабая и перепуганная этой страшной жизнью, но это – ты. Давай – иди.
В конце концов, успокаивала я себя, наливая кофе в чашку, еще ничего не известно. Мало ли что бывает!
А в самом деле – что может быть еще?
Я откусила бутерброд, но – странное дело. Проглотить его оказалось совершенно невозможно. Ну вот невозможно, и все.
Ладно. Я допила кофе. Задумалась. Закрыла глаза рукой. Сразу всплыло лицо Игоря – сама юность, само обаяние, а эта улыбка, от которой растает любое сердце...
Любое сердце? Постой-ка...
Я вдруг вспомнила, как он смотрел на девчонок из общаги – так смотрит мужчина, бесконечно уверенный в себе, в своей неотразимости. А бабушку как лихо очаровал! Да я сама – не влюбилась ли в него почти что с первого взгляда? Не пошла ли я ему навстречу, как козочка на веревочке?
И с чего я решила, посмела надеяться, что такой роскошный парень может быть только моим! Верх наивности! Да у него, поди-кось, таких пруд пруди... Я вот ломаю голову, где он – да в объятиях какой-нибудь красотки!
Ладно, решила я, пусть так. Лучше пусть так, пусть он любит другую, пусть я для него ничего не значу больше – только был бы жив. Пусть так, я смирюсь, только бы знать, что с ним ничего не случилось...
День прошел кое-как. Ну да, меня долго и нудно ругали за какие-то документы, которые не были подготовлены в срок, потом вдруг поняли, что с таким же успехом можно ругать деревянную колоду и поинтересовались, о чем я вообще думаю. Затем вдруг спросили, а точно ли я здорова? Господи, да у вас жар, а ну-ка, идите домой и немедленно врача!
Молча и покорно я поплелась домой. Но что делать, ноги сами понесли меня к старому дому. Сейчас я увижу Игоря, поговорю с ним, и пусть он любит хоть десять других, лишь бы знать, что сам он в порядке!
Но этим планам не суждено было сбыться. Ибо на двери сарайчика висел большой амбарный замок.
Я смотрела на него долго, долго, долго...
Потом огляделась вокруг.
Облетевшие деревья, пустой запертый дом, безысходно-печальное небо сверху надо всем этим... что я тут делаю?
Как собачонка, потерявшая хозяина, я села на ступеньку крыльца.
А не пригрезилось ли мне всё?
Олег... Игорь... А точно ли они были в моей жизни на самом деле? Или мне все это во сне приснилось?
Все дальнейшее можно объяснить лишь тем, что у меня медленно, но верно поехала набок крыша.
То есть, вначале я еще вела себя вполне разумно. А именно, я сидела и молила Высшую Силу, чтобы Игорь был жив, и пусть я буду ему ничем и никем, пусть он любит кого угодно – только бы с ним не случилось ничего плохого!
Затем, непонятно как, я увидела сон наяву. Пока мои глаза таращились на неряшливый пейзаж поздней осени, перед мысленным взором почему-то предстали мозаичные мраморные плиты давно исчезнувшего дворца, и какой-то древний царь шел по ним в сопровождении свиты. И не шелест последних опадающих листьев, а шелест шагов по огромному залу слышала я, и видела пурпурный бархат его царского платья, расшитого золотом. Потом была какая-то огромная зала с витыми колоннами, золотой трон на возвышении из нескольких ступеней, и зачем-то две женщины и ребенок... Потом  увидела, как одна из женщин с жалким криком падает на колени перед царём и простирает к нему руки...
Я очнулась. Что это было? Ах да, это же царь Соломон из древней легенды. «Отдайте его ей, только не убивайте» - вот что кричала та женщина, что упала на колени перед владыкой... Ну, и что к чему? Какое это имеет отношение к моим горестям? Привидится же такое, а с какой стати...
Потом вдруг вспомнилось, как эту старую легенду мне рассказывала бабушка, когда я была еще совсем маленькой. «Вот привели этих двух женщин к царю, - говорила она, - а царь был мудрым и знал, что истинная любовь проверяется состраданием... И тогда он понял, как испытать обеих»...
Тут я очнулась окончательно и мутными глазами обвела окрестности. Где я? Ах, ну да... Сижу на крыльце Олегова дома...
А зачем я сижу тут, на крыльце? Мне холодно. То есть не просто холодно, а очень холодно, и еще почему-то жарко, и я вся в поту, и зуб на зуб не попадает. Что за напасть?
И почему так стемнело? Как долго я уже тут сижу?
Ну-уу,  зато теперь я точно знаю, что чувствовал Оскар Уайльд в те нехорошие минуты перед арестом. Когда весь твой мир рушится, когда земля уходит из-под ног, только и остается, что видеть сны наяву и ждать погибели, как спасенья. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца...
Эй, Сонечка, вставай. Пора, опомнись, все кончено. Иди домой. Наверное, Темка ждет. И, похоже, у тебя и впрямь жар...
На следующий день Лика вызвала врача. Толстая добродушная тетка прописала мне кучу таблеток, сетуя, что по такой сырой погоде простыть немудрено. Я молчала, понимая, что заболела от страха, а не от сырости, но какая разница. Лежа в постели, я с отвращением глотала жуткую смесь горячего молока с содой и маслом. Затем долго, упорно и безнадежно пыталась дозвониться до Игоря. Гудки, гудки, гудки.
Еще хуже стало мне, когда оказалось, что повестка все-таки пришла. Значит, Арсений не блефует. При мысли о том, что у меня отнимут Тёмку, я понимала одно: у меня хотят вырвать сердце без наркоза...
Я спрятала повестку подальше. Не могу на нее смотреть. Что делать, что?
Ладно. Вот встану на ноги и пойду к адвокату. Хотя, если судья подкуплен, чем может помочь адвокат?
Ну тогда вот что, решила я. Женщина я, в конце концов, или нет?
Я убью этого негодяя. Он же добивался, чтобы я к нему вернулась? Ладно, притворюсь, что сама этого хочу. Соблазню гада, в конце концов! Правда, о том, как это делается, я имею весьма смутное представление. Вспомнились кадры из голливудского фильма: томная героиня в черном вечернем платье с блёсточками, взгляд как у задумчиво-порочной коровы. То есть в жизни коровы порочными не бывают, но вид у героини был именно такой. Само платье в облипочку, декольте до пупа спереди и до копчика сзади. А еще сигарета в длиннющем мундштуке. Да-ааа, вот она знает, подумала я с завистью, как это делается, а я? Что бы я стала делать даже и с этим мундштуком в руках? Сразу бы закашлялась от дыма! И замерзла бы впридачу с этими «декольтями»...
Правда, насчет героини меня точил бес сомнения. Она там время от времени зыркала глазками с таким ужасно коварным видом, что только голливудскому герою было непонятно сразу, что она жуткая стерва, а у нас это бы понял любой дворник дядя Вася. Так что учиться ли у нее искусству быть роковой женщиной или нет, этот вопрос я решила оставить открытым.
Впрочем, это неважно. Соблазнять будем по обстоятельствам, решила я. А дальше... ммм... намешаю ему в суп отравы. Где я ее возьму – а ладно, это я обдумаю потом. Или кину ему в ванну включенный фен. Хотя он, наверное, при этом орать будет ужасно, а это так неприятно...
И не фиг меня в чем-то обвинять, это просто самозащита!
Телефон Игоря по-прежнему молчал.
Эх, ты, ругала я себя. Размечталась о венчании, о золотых колечках! Разнюнилась, рассиропилась, как влюбленная тинэйджерка! Да что, в конце концов, ты знаешь об Игоре, кроме того, что он сам тебе рассказал?!
Что за манера – верить на слово, вместо того, чтобы проверить информацию? Точно ли он студент, и вправду ли его зовут Игорь? А может, он и вовсе не сын Олега... Я пыталась вспомнить, называл ли Олег в разговорах со мной своего сына по имени? Теперь я уже не помнила ничего, совсем ничего...
И все равно – пусть только он будет жив!
Наконец, в отчаянии отшвырнув телефон, я дала себе слово, что больше звонить не буду. Хватит биться лбом об стенку! Надо принять и этот удар судьбы. Надо собрать свои крошечные силы в кулачок. Впереди долгая, страшная черная полоса моей жизни, она уже наступила, и мечтать о счастье в этом мире совершенно нелепо. Сохранить бы то, что имеешь...






Глава 22.


Ни Лика, ни бабушка не знали о том, какой дамоклов меч завис надо мною и Тёмкой. Рассказать Лике я уж было собралась, но – чем бы она помогла мне? Поэтому я молчала; они же обе, не подозревая истины, мой подавленный вид объясняли высокой температурой. Лика сетовала:
- Ну вот, где справедливость? Только ты заболела – сразу погода наладилась.
Погода и впрямь наладилась. Весь парк стоял уже облетевший, вся природа уже
приготовилась к зиме, но, видимо, решила напоследок приголубить нас, не избалованных теплом. Лика, как всегда, либо пропадала в институте, либо удирала на свидания с Алексеем, благо уж теперь-то мое зеленое пальто было в полном ее распоряжении.
Попросился на улицу и Тёмка; собственно, он и раньше канючил, но из-за сырости и резкого ветра его оставляли дома. Теперь же бабушка решила, что ребенок без воздуха совсем зачах.
- Ну пойдем, посидим во дворе, в песочке поиграешь...
- Давай Мулзика с собой возьмем!
Еще минут пять бабушка с Тёмкой препирались; при этом бабушка объясняла все преимущества прогулки без кота, но Тёмка стоял на своем:
- А я хочу с Мулзиком!
В конце концов, победила молодость...
Когда все трое – бабушка, Тёмка и кот – покинули квартиру, я в тоске решила: посмотрю хоть телик, авось отвлекусь немного от черной меланхолии. Но увы, на всех программах, как сговорившись, показывали то, что именуется у нас светской жизнью. Грязно материлась какая-то светская львица, причем делала она это так смачно, что мне захотелось подарить ей газетный кулечек семечек – пусть уж лузгает их и плюется на пол, тогда сходство с Алёной-звездой-общаги и ее подругами будет полным. Да и фингал под глазом ей бы, пожалуй, для полноты картины не помешал...
Я выключила телевизор. Затем принялась за стопку газет (их притащила мне сострадательная Лика). Так, смотрим. Ужасная тайна артиста Н. Позорная тайна певца М. Жуткая тайна... Кошмарная тайна... Ну-ну. Листаем дальше.
Дальше вот что: некий олигарх, испивши столетнего коньяка, вылил на голову своей даме сердца бутылку элитного шампанского стоимостью двадцать тысяч евро. Я живо вспомнила, как недавно в нашем дворе сантехник Колька, хряпнув  самогонки, вылил бутылку пива на голову местной потаскушке Маньке. Да, конечно, у олигархов жизнь тяжелая, им время от времени нужно расслабляться – но кто сказал, что у сантехников жизнь легкая? Помню, тогда Митрофановна (шустрая поджарая старушка, более всезнающая, чем любой папарацци) объяснила мне, что было причиной такого поведения Кольки. Оказывается – тяжелая жизнь, полная стрессов. Весь день он трудился в поте лица на благо общества, прочищая канализацию - а вечером какой-то представитель неблагодарного человечества стырил у него из-под носа... даже страшно вымолвить... нет, не контрольный пакет акций, не трастовый фонд – подымай выше... Короче (объявляю об этом, сделавши глубокий вдох) – у него сперли сантехнический трос, шикарный, новехонький, пятиметровый, вещь ценнейшую... Правда, утром (которое вечера мудренее) Николая, видимо, посетила мысль, которая до него уже приходила в голову великим. Типа, «Нет предела бесстыдству бесстыжего человека», а также «Возможно удержаться на одном уровне добра, но невозможно – на одном уровне зла». Как сформулировал это Коля, неизвестно, но, оттолкнувшись от этих рассуждений, он отправился дальше, а именно – в ближайший пункт приема металлолома. Ибо понял правильно: негодяй, стащивший трос у честного сантехника, способен и на куда большую гадость.
Пропавшее сокровище оказалось именно там – нет, вы представляете?! Похитить бесценный трос ради того, чтобы сдать его на металлолом! Это же равносильно тому, чтобы спереть из Лувра Мону Лизу лишь затем, чтобы разодрать холст на портянки! Короче, «струмент» был спасен, но вера в людей сильно подорвана...
В прихожей щелкнул замок.
- Бабушка, - просипела я (горло болело зверски), - вы что, уже вернулись?
- Да нет, Сонечка... Я вязанье возьму...
- А Тёмка где?
- В песочке играет, с Мурзиком...
Ладно. Я перелистнула еще страницу. «Светская львица Фима С. опять позорно оскандалилась». Опять – это, интересно, который раз по счету? Пятый? Десятый? Сотый? А чем она вообще-то занимается – или это и есть ее основное занятие?
Отложив газеты, я откинулась на подушку. Почему-то вспомнился анекдот о том, как поручик Ржевский предложил: «Господа гусары, а давайте искупаем наших коней в шампанском!». «Что вы, поручик, - возразили ему, - у нас таких денег нет!». Немного подумавши, поручик молвил жалобно: «Ну, давайте тогда хоть кота пивом обольем!».
Я снова глянула на гламурную фотографию Фимы – вид у нее был такой же гордо-надменный, как у той тинэйджерки из общаги – ну той, с подбитым глазом. «Главное – гордиться, – вспомнились мне слова Игоря, – а уж все остальные пусть ломают голову, теряясь в догадках – какой там у нее повод для гордости. Вас же она заставила над этим задуматься, не так ли? Ну, вот считайте, что вы и попались...»
Игорь... где ж ты, Игорь... словно бритвой по сердцу полоснуло.
Замок в прихожей снова щелкнул, и в комнату не вошла, а вбежала бабушка. Лицо у нее было – не описать словами: бледное, бескровное, губы трясутся, глаза страшные и жалкие...
- Сонечка, - прошептала она, - Сонечка, Тёмочки нигде нет...
Из груди ее вырвался слабый стон, она глотнула воздух – и вдруг принялась оседать на пол, пытаясь уцепиться руками за стенку шкафа...
- Что?! – прошептала я одними губами.
Затем кинулась к ней, пытаясь ее подхватить. Она рухнула на пол и затряслась в беззвучном плаче.
- Сонечка... что делать-то...
То, что я еще минуту назад была больна, я забыла напрочь. Я вскочила на ноги и заметалась, натягивая какую-то одежду поверх ночной рубашки. Сознание работало лихорадочно, перебирая варианты.
- Бабушка, где твой корвалол?!
- Иди, Сонечка, - слабо шептала она, - ты иди... я сама...
Так – это мой бывший супружник. Конечно. Увел малыша. Кто ж еще... Решил не ждать суда, а действовать нахрапом! А что, если... Не дай Бог, а если маньяк какой-нибудь?! Нет, нет, только не это!!! Тогда уж лучше – пусть Арсений, Тёмка хоть жив останется...
Сломя голову я скатилась вниз по лестнице, осмотрела двор.
Он был абсолютно пуст, если не считать Мурзика, который зачем-то сидел на толстой ветке тополя, нависшей над деревянными сарайчиками в углу двора и надсадно орал.
Я выскочила на улицу, метнулась к кучке ребятишек:
- Ребята, вы мальчика не видели? В беретике с помпоном? Маленького такого?
Ребятишки дружно замотали головами.
Я обежала соседние дворы, спрашивала всех подряд, укрепляясь все больше в самых ужасных подозрениях, одно другого хуже. Потом кинулась домой, схватила мобильник.
- Алло, милиция? У меня ребенок пропал...
Голос мой, полный слез и ужаса, не растрогал блюстителей порядка ни капельки.
- Ну что вы так волнуетесь, - возразили мне безмятежно-спокойным тоном, - может, зашел в гости к кому из мальчишек?
- Да ему же всего четыре года!
- Ну и что?
- Да как это что?!
- Да вы подождите, может сам еще придет...
Совершенно офигевши от такой невозмутимости, я решилась – набрала номер Арсения. Сначала мобильный, потом домашний. Ни один не отвечал.
Боже – что делать, что?!
Я снова выбежала во двор. Почему-то было страшно тяжело дышать, сердце колотилось не только в груди, но и в висках, даже в горле. Я обвела глазами двор...
Неужели никогда...
Никогда не увижу... моего кроху...
- Мяу! – вопил кот.
Господи, забери у меня мою жизнь, все забери. Только дай мне напоследок увидеть моего ребенка!
- Мяу! – надрывался сверху Мурзик.
- Да заткнись ты, скотина, - заорала я, выйдя из себя. – Заткнись, мне и без тебя тошно!
Мне было не просто тошно. Это был животный ужас, черная агония.
И в этот момент неизвестно откуда, словно с небес, вдруг раздался родной голосок:
- Мама!
Я оглянулась, не веря своим ушам.
- Мама!
- Тёмка, миленький, - завопила я со слезами в голосе, - Тёмка, ты где?!
- Мама!
- Отзовись, где ты?
- Я здесь...
Ничего не понимаю. Откуда идет голосок? С небес? Из-под земли? Тут и спрятаться-то негде!
- Мама!
Теперь я уже поняла: голосок раздавался со стороны дощатых сарайчиков, в которых жители нашего дома хранили всякий хлам. Ну, вы понимаете. На помойку сразу выбросить вещь как-то жалко. Надо отнести ее в сарай – пусть там полежит. Через пару лет она отсыреет, пропахнет плесенью, станет непригодной ни к чему вообще – вот теперь порядок, можно и выбрасывать...
Я кинулась к сарайчикам. Где он, Тёмка? Внутри, снаружи? Снаружи – не видать... А если внутри – как он внутрь-то попал? Везде навесные замки...
- Мяу! – вопил сверху кот.
- Мама! – неслось от сарайчика.
Теперь я уже поняла, откуда идет голос – от боковой клетушки. Дверь у нее была очень прочная, перечеркнутая огромной такой железякой с тяжеленным навесным замком. Выломать ее – моих дамских сил явно не хватит.
Ничего не понимаю...
- Как ты туда залез?
- Я упал...
Ну что за бестолковый ребенок! Я его спрашиваю про одно, а он в ответ про другое! Я про то, как он вошел внутрь – а он мне про какое-то падение! Впрочем, что это я... Радоваться надо, что нашелся, Бога благодарить!
 Я перевела дыхание. Затем пошла вдоль дощатой стенки, торопливо ощупывая ее руками. Я должна понять, где тут дыра, лаз, что угодно. Может, где-то доска отодвигается? Не через стенку же он прошел!
Двигаясь так, я зашла за угол – и тут же увидела два старых ящика, поставленных один на другой так, что поднявшись на них, можно легко переступить ногой на развилку клена, который рос тут же, вплотную к дощатой стенке сарайчика. Затем очень удобно переступить на прочную боковую ветку, растущую выше...
В детстве я сама немало времени провела в таких забавах: лазила по сараям, гаражам, заборам – чем еще развлекаться ребенку в провинции, где нет всяких там аквапарков-лунапарков? Опыт по этой части я имела богатый, поэтому мое сознание совершенно машинально отметило: залезть на сарайчик в этом месте очень легко, но в первую минуту я даже не связала этот факт со своими поисками. Потом меня осенило.
- Темка! Ты откуда упал?
- Свелху...
Еще пара секунд – и я взлетела на крышу сарайчика со скоростью ошпаренной белки. Точно!
В крыше сарайчика зияла большая дыра. Видимо, рачительный хозяин, укрепляя стены, не задумался ни на секунду о тонких и прогнивших дощечках крыши!
Осторожно, чтобы не провалиться самой, я стала подбираться поближе по осклизлым и замшелым доскам. Бедняжка, он, должно быть, очень ушибся... Но ничего, главное – жив, главное – здесь! А уж я сейчас как-нибудь спрыгну вниз, достану его...
Но никуда прыгать не пришлось.
Через пролом в крыше увидела я, что внутри сарайчик был весь разгорожен дощатыми перегородками на клети, высотой почти под потолок. Эти клети доверху были заполнены овощами нового урожая – видать, хозяин был великий огородник. Одна клеть была доверху заполнена картошкой, в другой помещалась морковь, пересыпанная заботливо песочком, в третьей – большие, белые, тугие вилки капусты...
Именно  в этой клети, перепачканный, испуганный и обиженный, восседал на дарах природы Тёмка, возмущенно оттопырив нижнюю губку.
- Ты зачем сюда залез?!
- Я Мулзика хотел достать!
- Мяу! – подтвердил сверху Мурзик.
Ну я с тобой еще поговорю, сволочная кошатина. А пока...
- Давай, миленький, иди к маме... Вот так, а теперь давай спускаться...
Оказавшись на земле, Темка заартачился:
- Не пойду домой без Мулзика!
Господи, Высшая Сила! После всего, чего я натерпелась, мне только и остается, что снимать с дерева этого лохматого обормота! Кстати – а зачем их, котов,  вообще снимают с деревьев? Это интересный вопрос. Стоит у нас, в уездном городе N,  какому-нибудь коту влезть на дерево – тут же набегает толпа народу, и все озабоченно рассуждают, как его оттуда снять.
Некоторые даже предлагают вызвать МЧС...
Господа, послушайте! – хочется сказать мне. Видали ль вы хотя б однажды на дереве скелет кошки, околевшей там с голоду? Нет? Я тоже. Если он залез на дерево и орет там от полноты чувств – ну мало ли, что им движет! Может он размышляет при этом, зачем кошки не летают, как птицы, и мечтает взлететь в небо, в безбрежную синь, примерно как Наташа Ростова или Катерина Кабанова, которая Луч-света-в-темном царстве... Заодно можно и воробья поймать, черт побери, а то на земле его фиг-то словишь!
- Эй ты, гад рыжий! Спускайся! Зачем ты вообще туда залез?
- Он не виноват, - вступился Темка за честь Мурзика, - его дядьки из бутылки облили...
- Из какой еще бутылки?
- А вон из этой!
На земле возле скамейки валялась пустая «полторашка» из-под пива...
А, ну понятно, происки поручика Ржевского... местного разлива! Взглянувши вверх, я только теперь заметила, что кот какой-то мокрый и даже кое-где слипшийся... Несчастная зверушка! Киса моя бедная!
Подтащивши под дерево те самые старые ящики от сарая, я кое-как влезла на развилку ствола и еще минут пять потратила на то, чтобы умолить кота спуститься хоть капельку пониже. Наконец, дотянувшись до передней лапы, ухватила покрепче и потянула животину на себя. Ага, есть! Теперь вниз...
Спускаясь с развилки, я ступила на ящик, но не совсем удачно. Даже, скажем прямо, совершенно неудачно... Короче, как я летела за землю вместе с котом, я точно не помню, это случилось очень быстро. Помню, как лежала уже на земле, прижимая к груди перепуганного кошака, который яростно вырывался и царапался.
М-ммммм!
Руки целы? Ноги? Позвоночник? Ладно – остальное заживет.
- На, Тёмка, держи гада.
- Хочу на лучки!
В итоге Тёмка взял на ручки кота, а я взяла на ручки их обоих. Восемнадцать килограмм Тёмкиных плюс пять кошачьих – не так уж и мало; пришлось аж выгнуться назад, чтобы тащить всю эту компанию. Ладно – своя ноша не тянет...
Дверь в квартиру была приоткрыта.
- Бабушка! Я нашла его! – с порога крикнула я.
- Я кушать хочу! – заявил Тёмка.
А кот ничего не сказал, просто шмыгнул куда-то вглубь квартиры, видимо решив, что хватит с него приключений.
- Маленький мой! – простонала бабушка, кидаясь к Тёмке. – Деточка, миленький мой! Где ты был?!
И вот тут-то я поняла, что моя лихорадка, о которой я на время позабыла, вернулась ко мне во всей красе. Перед глазами все плыло и уплывало, температура лезла вверх в темпе скоростного лифта. Сил достало снять сапоги и куртку; почти теряя сознание, я повалилась на кровать.
- Сонечка! – восклицала бабушка дрожащим голосом. – Соня, да где же... где ты его нашла, маленького-то?!
- В капусте, - успела пробормотать я, проваливаясь в какую-то жаркую черную вату. Последнее, что я услышала, были слова бабушки:
- Пойдем кушать, деточка... У твоей мамы вечно шуточки... как у Марфуточки...




Глава 23.


Между тем, я продолжала погружаться в черную, душную, влажную вату, и, наконец, ее длинные, мутные пряди обволокли меня всю. Осмотревшись по мере сил, я обнаружила, что медленно падаю вглубь бездонного ватного туннеля. Почему-то страшно не было нисколько, несмотря на темноту. Вероятно, в подсознании у меня прочно засела мысль, что Алиса из сказки Кэррола уже все это проделала, и ничего, жива осталась.
Поскольку я уже примерно поняла, куда попала, то, разумеется, и события развиваться стали соответственно тому, чего я ожидала от них сама. Правда, и здесь не обошлось без накладок. Так, оказавшись на дне ватного колодца – оно у него все-таки было! -  я осмотрелась в поисках двери.  Хорошенькой дубовой дверки, какую я видела на иллюстрации в детской книжке. Ее не было – был только маленький лаз в ватной стенке, и эта необустроенность возмутила меня до глубины души. Конечно, проживая в провинции, я притерпелась и к разбитым тротуарам, и к неухоженным подъездам  и многому другому – но сон-то, сон ведь можно привести в порядок? Впрочем, что же это я! Это ж не сон, а горячка, соображать надо.
Потом я оглянулась в поисках столика и флакончика с микстуркой. Я еще помнила, что должна ее выпить и уменьшиться. Стола тоже не было!
- Эй, а где моя микстура? – громко призвала я к отчету устроителей дурного сна.
- Сейчас, Сонечка, сейчас, - ответил мне Ликин голос. – Бабушка, у нее сильный жар. Может скорую вызвать?
- Микстуру, - потребовала я досадливо.
- Сейчас, - отозвался Ликин голос и к моим губам кто-то поднес стакан с прохладной жидкостью, которая имела почему-то вкус лимона. – Выпей, выпей все, вот так...
Дышать после микстуры, точно, стало легче. Уменьшилась ли я или нет, вот в чем вопрос – чтобы понять это, я глянула на свои руки... Странно...
Тут я поняла с ужасом, что правила игры нарушены совершенно. По идее, я должна была просто стать меньше, но никак не младше! Я же увидела перед глазами руки ребенка; провела по голове, по волосам – что это? Волосы мои были теперь заплетены косичками -  вероятно, сами заплелись. А это что – бантики?!
Так – влипла... Но делать нечего. Кое-как протолкнувшись, я все же пролезла через узкое отверстие в ватной стенке. И поняла, что безобразия на этом не кончились.
Вместо ожидаемого английского пейзажа, вместо вересковых пустошей и зеленых холмов, вместо Мартовского Зайца и моей тезки Сони, распивающих чай на стриженой лужайке, я обнаружила пейзаж совершенно зимний, хотя тоже, в общем-то, недурной. И все же -  снег, голые ветки черных деревьев... И никакой симпатичной живности. Ну, и куда я угодила на сей раз?
Впрочем, холодно не было. Напротив, было жарко, и дышать было тяжело, и снег был какой-то горячий...
В голове было тоже горячо, как внутри свежезажаренного пирожка с вареньем. И я все пыталась вспомнить что-то важное, очень важное, но память уперлась, как подлая вредина. Какое-то слово, очень правильное, вот только вытащу его на поверхность сознания... ах, да!
Ре-ко-гнос-ци-ровка! Я произнесла это слово погромче, чтобы снова не забыть.
- Бабушка, - услышала я ужасно тревожный голос Лики, - она, кажется, бредит...
Вот именно этим мне и стоит заняться, уж коли попала невесть куда: рекогносцировкой местности!
Принявши это решение, я потопала вперед по тропинке. Вскоре я вышла на поляну, окруженную печальной мглой. Ее пересекал ручей, который почему-то не замерз по случаю зимы. Это еще ладно. Но вот мостик через него был престранный – мало того, что хлипкий, скользкий, так ведь еще зачем-то дрожал, как бланманже.
По правде, это наводило меня на какую-то мысль. Я только сейчас поняла, что фраза «дрожащий, гибельный мосток» всегда наполняла меня непонятным дискомфортом... А где ж я ее читала... ой, нет, только не это... это уже не сон Алисы, а сон Татьяны!
А я-то еще сожалела об отсутствии живности! Что сейчас будет! Там же по правилам полагается медведь!
Ближайший сугроб зашевелился.
Ой! Мамочки...
Из-под сугроба вылез вполне симпатичный плюшевый тедди, в клетчатой жилетке и с большим бантом. И протянул мне плюшевую лапу.
Вид у него был вполне безобидный, он даже чем-то напомнил мне Олега. Так что, опершись на лапу, я преспокойно перебралась через ручеек.  Ладно – а дальше что?
По правде говоря, я уже и не знала, чего ждать дальше. С одной стороны, мне как-то не слишком хотелось идти в ту избушку, в которую попала очаровательная пушкинская героиня. Никакого занятного червяка-философа с кальяном там не жди, напротив, будут ведьмы с бородой, чопорные скелеты, танцующие мельницы и прочие ужастики. Но с другой стороны, тут правила меняются с такой скоростью, что не дай Бог, через пару шагов попаду в сон Веры Павловны, а вот этого, пожалуйста, не надо вовсе! Ибо нормальной женщине даже в горячечном бреду такого не привидится!
- Алло, скорая? – услышала я голос Лики, доносящийся издалека.
Но тут я уже увидела избушку.
Странно – насколько я помню, Татьяне в том сне от мостика до избы пришлось бежать довольно долго. Значит, расстояние было вполне приличным. А тут сразу!
Но самое интересное – это то, что за избушкой заснеженный лес кончался как-то внезапно и начинались совершеннейшие тропические джунгли.
Ну ладно, решила я. Это же горячка, тут чего только не бывает. В самом деле – конкретных правил сценария для бредового сна еще никто не устанавливал. С этими мыслями я и вошла в избушку. И снова удивилась.
Внутри это была никак не изба русского крестьянина, а что-то непонятное. Эй, а где все эти... черти, монстры, уроды и прочее?
И тут я поняла, спиной почувствовала, что я не одна, тут кто-то есть и этот кто-то – весьма неприятный. Я еще не видела, кто это, но оборачиваться мне уже не хотелось. Даже совсем не хотелось, ибо страх уже потек тонкой струйкой от сердца куда-то вниз. И все-таки желание видеть врага в лицо было сильнее страха - я обернулась.
Не знаю, кого я ожидала увидеть. Кого-то огромного с клыкастой огнедышащей пастью, или даже самого лютого Вия с веками до полу. Но ужас в том-то и оказался, что я увидела лишь тусклую темноту, наполняющую тусклый грязный угол, и там кто-то был, тоже тусклый, темный, невзрачный...  Их было много, маленьких – кого? Карликов, хлипких, пустоглазых, напыщенных, с маленькими острыми зубками... Точно серые мокрые крысы. И они словно плавали, тонули в сером киселе тусклой тьмы... И копошились, возились там... Их лиц я не могла разглядеть толком, но злоба и еще какое-то гадкое чувство, которому я не могла найти названия, исходила от них волнами, как тухлый смрад, и этот смрад перекрывал мне дыхание...
О Боже...
Тошнота подступила к горлу.
Нет, лучше уж дикий страх в чистом виде, чем это муторное, душное отвращение...
Как странно, однако. Внутренний голос почему-то подсказывал мне, что это оно и есть – самое главное, злейшее зло, которое только есть на свете. Вот оно какое. Не огромное, не величественное, не огнедышащее – а тухленькое, зловонное, злобствующее в бессилии своем привлечь к себе хоть чью-то симпатию...
- Извините, - прошептала я, - а вы кто? Кто вы такие?
Между тем я пыталась понять, в чей это сон я попала на этот раз. Или это сон разума, который рождает чудовищ? Но эти даже не чудовища, а какие-то крысовидные карлики... В таком случае, если это крысы, то где Щелкунчик?
Было душно, хотелось воздуха, чистого, свежего. Надо выйти на воздух, решила я, прочь отсюда! Но тут я увидела, что стою уже по горло в сером кисельном тумане, а эти серенькие, гадкие карлики – сколько же их, о Боже! - обступили меня толпою со всех сторон... Как же отсюда выбраться?
- Воздуха, - попросила я не знаю кого...
- Сейчас, Сонечка, - ответил голос Лики, - сейчас открою форточку...
Потянуло свежестью. Ага, решила я – выход там, откуда тянет свежим воздухом. Однако эти карлики, ощерившись, тянули ко мне ручонки, громко вопя: «Моё! Моё!» При этом каждый из них пыжился принять позу ну очень величественную, и это было бы смешно, когда бы не было так мерзко...
Я все же надеялась, что придет Онегин, скажет «Моё!» и разгонит эту свору. Но вместо этого услышала голос:
- Сейчас, сейчас... сейчас станет легче...
Неожиданно я поняла, что туман в углу начал расползаться. Куда-то с писком сгинули карлики, потом растаял и сам домик. Надо мной склонился пожилой человек в белом халате с усталым и добрым лицом.
- Ну как – полегчало? – он ободряюще улыбнулся.
Почему-то я сразу поняла, что ужасно люблю этого дядьку. «Мир держится на приличных людях» - вспомнились мне слова Игоря. Вот мотается такой ночами на разбитой машине, когда другие спят, спасают-вытаскивают всяких недотеп, вроде меня, и впридачу за свой каторжный труд получают гроши...  Хотелось сделать для него что-то хорошее, ну хоть мелочь какую-нибудь, но вот беда – слабость была такая, что и пальцем не шевельнуть. Даже прошептать «Спасибо» и то сил не было. Потом я увидела Лику – она тоже смотрела на врача с робкой симпатией и осторожно спросила:
- Вы ведь не откажетесь от чашечки кофе? А то ведь устали, наверное...
Врач приподнял брови, секунду поразмыслил, быстро глянул на часы – и кивнул. Лика кинулась на кухню, а я, собравши силенки, улыбнулась дядьке и закрыла глаза.


Глава 24.


Немного очухавшись на следующее утро, я пришла к выводу, что радоваться рано и вообще нечему. Олег по-прежнему под арестом, Игорь пропал неведомо куда, а ребенка у меня вполне могут отнять и отдать Арсению, ну и что, что тогда будет с малышом? Может быть, вы полагаете – Арсений будет его кашками кормить, развлекать, ухаживать? Да ребенок у него попросту с голоду погибнет!
Не говоря уже о том, что будет со мной. Страшней трагедии, чем потерять своего ребенка, для женщины представить невозможно!
Столько бед, и все сразу. Странно, почему так? «Пришла беда – отворяй ворота.». Воистину.
Нет, надо что-то делать.
Заявить в милицию о пропаже Игоря?
Господи, охнула я мысленно – да я ведь даже не знаю его фамилии! Я не спросила у него, взял ли он фамилию Олега, не спросила даже откуда он приехал, не говоря уж о том, что не поинтересовалась его точным адресом! Он говорил, что жил «там» со своей мамой и ее новым мужем, но я не знаю даже телефона его мамы...
Спохватилась, нечего сказать, когда жареный петух пришел с визитом!
Ну, а что вы хотите от провинциалки? Ей как-то неудобно спрашивать, извольте видеть.
Вот тогда, в парке, когда он склонился ко мне, к моим губам... когда меня всю заливало сладкой горячей волной... когда мне хотелось слиться, раствориться в нем... надо было не чувствами своими упиваться, а требовать паспорт и посмотреть прописку; наверняка любая бизнес-вумен так бы и сделала!
И вообще, что я в милиции скажу? Что был какой-то парень, который жил в чужом доме, который опечатан. Причем хозяин этого дома сидит в СИЗО, а парень этот лазил в его дом черным ходом через сарайчик. И представьте, он провел со мной ночь, потом обещал жениться, а после этого куда-то исчез. Фамилии не знаю, но - найдите его, пожалуйста, а то замуж так хочется, что просто невтерпеж! Да уж, повеселятся в милиции...
Тогда вот что: заявить о своих подозрениях насчет Юрия. Только – что я могу предъявить? Доказательств никаких, а его слова «Я их всех прикончу», мною слышанные - просто пьяный треп, не больше. Да и что мешает ему попросту обвинить меня во лжи? Дескать, я уж так мальчонку обожал, что дальше некуда! А эта Соня Малышева просто оклеветать меня хочет. Мотив для клеветы? Пожалуйста, вот он: мстит мне за то, что я бросил ее сестру! Да еще потребует, поди-кось, меня за клевету наказать. Ужас.
Похоже, и здесь облом.
Ну ладно, с моим бывшим – вот что: если суд присудит ребенка ему, я подам апелляцию. Я слышала где-то, что так можно. Посмотрим, удастся ли ему подкупить высшие инстанции! Я приободрилась.
Ладно, надо выздоравливать. Я напшикала себе в горло какой-то кисленькой гадости из баллончика, сразу перестало драть горло, и дышать стало легче. Видишь, Сонечка, все небезнадежно.
Надо отвлечься от печальных мыслей, решила я, и для отвлечения осмотрела книжные полки в поисках легкого чтива. Ага, вот: Агата Кристи, повести и рассказы. Открываем, смотрим...
Я устроилась в подушках поудобнее. Итак...
«Там, где завещание». Рассказ, где симпатичнейший молодой человек – само обаяние юности, сама любезность – нашел оригинальный способ угробить старенькую тетушку-сердечницу ради состояния, ему же и завещанного – подлецу срочно понадобились деньги. Причем до чего додумался: подарил старушке радиоприемник, а потом, будучи радиолюбителем, настроился на ту же волну и стал посылать бедняжке сообщения якобы от покойного мужа: «Мэри, я скоро приду за тобой! У-ууу!» Тетка тут же умерла с перепугу. Вот же гад, а каким хорошим-благородным прикидывался...
Взгрустнув над бедной тетушкой, я стала читать дальше. «Ночная тьма». Повесть, где симпатичнейший (опять!) молодой человек решил легким путем превратиться в человека состоятельного. Для этого он сперва очаровал богатую наследницу, девицу весьма романтичного склада, женился, а затем отравил ее цианистым калием. При этом все подстроил так, что смерть сочли несчастным случаем. Денежки, разумеется, прибрал себе. Правда, под конец он раскаялся, да так сильно, что даже в приступе раскаяния укокошил свою сообщницу, но что с того? Главное, что никто – от начала до конца - не углядел в милашке преступника! Да и сам он, размышляя в тюрьме о причинах своей подлючести, приходит к выводу: все дело в том, что он рожден в ночную тьму, и, соответственно, его «ждала несчастья тьма!». Интригующе, но... как-то непонятно.
Пойдем дальше. «Свидетель обвинения», пьеса.  Что ж, по своей привычке читать все, что читается, я и на пьесу согласна. История о том, как симпати... да что ж такое. Кругом одни симпатичные молодые люди – умные, обаятельные, просто лапочки – и все в конце оказываются коварными злодеями! Причем свидетель обвинения в этой пьесе – молодая женщина, влюбленная в преступника – изо всех сил старается вытащить красавчика из беды. Вытащенный, он ее тут же предает – и правильно, чего ж еще ждать от негодяя!
Тут мне стало совсем уж нехорошо.
Игорь, в самом деле... а что я о нем-то знаю? Что, если именно он... и есть тут главный злодей? Я вся аж похолодела. Нет, не может быть...
А почему не может быть, что - он слишком милый, да? Тоже мне аргумент. Говорит всегда только правильные вещи? Ну и что? При его-то уме притвориться хорошим и правильным – плевое дело. Я собрала в кулачок свое самообладание, и решила поразмыслить.
Допустим, он ни капли не любит Олега. Правда, я помню, как он побледнел, когда, превратно поняв мои слова, решил, что Олега нет в живых. Как облегченно вздохнул, когда услышал, что Олег все-таки еще пока не ушел в мир иной. Но, возможно, это виртуозное притворство?
Ладно, пусть так – но зачем ему все это?
В самом деле, что можно взять с Олега? Старый дом? Тоже мне сокровище! Конечно, сколько-то он стоит... Допустим, Олега осудят за убийство, тогда дом достанется ему... Стоп, да о чем я вообще – вот дурища! Это ж не Англия, где осужденного за убийство отправят на виселицу или заключат пожизненно в Бродмур – это Россия, ребята, где за убийство – восемь, ну максимум десять лет, и свободен! Так что прибрать к рукам на правах наследования старый дом таким путем невозможно! И не только дом. Даже если предположить, что у Олега миллион на счету в швейцарском банке (я уже готова поверить во что угодно!), все равно, ничего не выйдет...
Стоп – а если этот миллион... спрятан в старом доме? Правда, здравый смысл нашептывал мне, что, опять-таки, здесь не Англия. Если клад тут и был когда-то спрятан, то его уже сто лет, как должны были найти. Все эти революции – пертурбации... И потом, зачем такие сложности? Разве нельзя было выманить Олега из дому как-нибудь по-другому? Уж коли решил не делиться с папочкой своею добычей... С папочкой, погодите...
А что, если он вовсе не тот, за кого выдает себя? Что, если реальный Игорь – какой-нибудь мальчишка лет двенадцати – живет себе в «том» городе вместе с мамой, ходит в школу и знать ничего не знает? А этот коварный интриган просто выдает себя за Игоря? В самом деле, кто-нибудь его мне представил, подтвердил – да, это сын Олега, тот самый! Как бы не так! Он сам сказал мне, что он – это он, а я и рада верить на слово!
А что, если деньги тут не при чем? Допустим, что тот Игорь, которого я знаю, имел целью..  месть. А что? Ведь тот мальчишка, что бил Олегу стекла в доме, тоже мстил за что-то. Вот только за что? Что за связь может быть между таким спокойным, добрым на вид человеком, как Олег – и мальчишкой, который его ненавидел; Игорем, который появился ненадолго после его ареста, а потом, видимо, сделав свои дела, смылся восвояси?
Хорошо, а зачем тогда мне голову морочить?
Господи, да о чем я, в самом деле! Ответ лежит на поверхности. Влюбленная женщина не задает вопросов, не мучается подозрениями, у нее другое на уме: «Ах, нравлюсь ли я ему? Ах, какой милый, а как он ко мне относится?» На тему «Как я сама к нему отношусь» – об этом женщине вовсе недосуг подумать; понятно, как – «Одним лишь тобой дышу и живу! Чем ты там занят, кто ты там по сути – мне как-то неинтересно об этом беспокоиться! Скажи только, что я тебе мила, а у меня насчет твоих дел и делишек никаких подозрений не возникнет!» Когда любишь, недостатков не видишь в упор... Вот он и позаботился – влюбить меня в себя, чтобы под ногами не путалась и не пыталась в чем-то разобраться, не питала никаких сомнений....
Я вдруг вспомнила, как читала Лике лекцию о том, что «пылкое воображение женщины бежит впереди любви на сто верст; сначала барышня влюбляется в воображаемого героя, потом ищет кого-нибудь похожего в жизни». Неужели я опять  наступила на хорошо знакомые грабли?!
Да-а-а. других-то учить всегда полегче будет, чем не делать глупостей самой!
Я снова пригорюнилась, и снова попыталась взять себя в руки.
Ладно, думаем дальше.
Итак – месть. За что? Ну, допустим, Олег бросил его маму, и бедняжка впала в депрессию, а потом... кончила самоубийством. Я ведь не знаю, жива ли она, что с ней? Или от горя заболела и умерла. Или – попала в психушку. Или – еще что-нибудь душераздирающее. Например, ударилась в мистику, попала в какую-то секту, сгинула там... чем не мотив для мести?
Нет, что-то непохоже, чтоб Олег был способен на такую жестокость, так довести женщину... Да и не из тех он мужчин, что способны внушить женщине чувства пылкие, бурные... Такого, как он, мне кажется, полюбить можно спокойной такой, тихой любовью, без всяких крайностей!
А что, если Игорь – не приемный, а... родной сын? Допустим, Олег бросил его мать ради того, чтобы жениться на другой? М-да, вот ужас-то. Сразу в голове зазвучал мотивчик из какого-то очень красивого индийского фильма, построенном именно на этом сюжете. В котором, как сейчас помню, герой в белом костюме отплясывал так жизнерадостно, а девица в ярком сари так задорно подпевала ему тоненьким голоском, что оставалось диву даваться, как они, такие счастливые, еще про какую-то месть способны помнить, делать им не фиг...
Ну, допустим так: мои чувства и разум лгут, Игорь – главный злодей... но это не отменяет других вопросов. Почему мальчик ненавидел Олега? Почему он, действительно, появлялся возле дома в строго определенные часы? И если Игорь не сын Олега, то какая между ними связь – между Олегом и мальчишкой, Игорем и Олегом?
Господи, миленький, взмолилась я, пошли мне хоть намек, хоть какую-то идейку, самую завалящую!
И тут в прихожей зазвонил телефон.
В этом было что-то... неправильное. Я же его отключила! Кто включил его обратно? Ах, да! Ведь Лика вызывала мне врача!
Не хочу брать трубку. Вдруг это опять Арсений? Не хочу расстраиваться, мне выздоравливать надо!
Дзррррррррр, дзррррррррр.... – надрывался старый пластмассовый аппаратик. Нет, надо завести новый, хотя бы ради более мелодичного звонка, а то этот просто дерет по нервам!
А вдруг... вдруг это Игорь?!
Отшвырнув одеяло, я метнулась в прихожую, цапнула трубку, и...
- Здравствуйте, вас беспокоит фирма «Ростелеком» - пропело в трубке мелодичное меццо-сопрано, - спасибо, что пользуетесь услугами нашей фирмы, и напоминаем вам, что ваш долг за услуги связи должен быть оплачен не позднее... В противном случае...
Я брякнула трубку на рычаг, не дослушав, что там в противном случае. До эшафота дело, авось, не дойдет, а вообще прелесть. Спасибо-преспасибо, тысяча реверансов, гоните денежки, а не то мы вас...
Телефон тут же затрезвонил внова.
Прихожая, между тем, начала медленно и странно уплывать куда-то набок и наискосок. Надо лечь в постель, да побыстрее, решила я. Все-таки я еще нездорова. Тем не менее, уцепившись за косяк, я сняла трубку.
- Алло?
- Нам надо поговорить, - произнес женский голос, уже где-то мною слышанный.
Вообще-то неплохо было бы и поздороваться для начала, машинально подумала я...
- Простите, а вы - кто?
- Ну притворяться-то не надо! Забыла она меня, вы подумайте!
А-ааа, припоминаю: натуральная блондинка с кошмарной челкой. Та самая, что в парке огрела Арсения сумкой! Сказать ей, чтобы поменяла прическу, или не стоит разбрасываться добрыми советами?
- Теперь вспомнила, - ответила я вяло. – И что вам угодно?
- Я уже сказала: нам надо поговорить, - произнесла моя собеседница жестко. – Встречаемся сегодня вечером в семь, в кафе «Жемчужина».
Вообще-то у меня, вполне возможно, другие планы на вечер. Но эта дама так мне нравилась в качестве будущей супруги моего бывшего мужа, что мне не хотелось прерывать разговор.
- Не могу сегодня, - отвечала я кротко, - я, к сожалению, нездорова.
- Ну уж не настолько ты нездорова, чтобы до кафе не дотащиться!
Нет, это не женщина, а подарок судьбы. Ураган в юбке. Неужели наконец-то Арсений нашел свою половинку!
И главное – все-то она знает про других, в том числе и то, насколько они здоровы...
- Но послушайте, между нами давно уже ничего нет, - принялась я увещевать эту самую природную стихию , - я вам не мешаю, любите, живите, в чем дело-то?
- А в том, что посмотреть на тебя хочу – что ты за сокровище такое!
- Сокровище?!
Насколько я могла помнить, Арсений все время уверял меня в том, что я состою из одних пороков, недостатков и вообще – что я стыдобища ходячая. Уписывая мои котлетки, клялся, что я не умею готовить; оглядывая убранную квартиру, тыкал пальцем в угол, в котором, как ему казалось, не вытерта пыль... При этом он все время ставил мне в пример свою маму. Которая сразу после нашей свадьбы как-то очень уж резво собрала чемоданы и укатила в деревню, где, так уж вышло, как раз опустел дом ее родителей. Такое впечатление было, что она спасается бегством... И что? Неужели теперь... у меня забрезжила догадка.
- Он что – меня вам в пример ставит?!
- Еще чего!!! – взвилась дама до потолка. Потом она сделала паузу, чтобы унять слишком уж тяжелое дыхание. – Больно много о себе возомнила! Короче, в семь, и не вздумай опаздывать!
- Буду как штык, - пообещала я и положила трубку. Прихожая продолжала плыть куда-то сама по себе.
Затем снова выдернула шнур из розетки, опасаясь, что либо Арсений, либо его пассия опять начнут свой телефонный терроризм. Подошла неуверенной походкой к окну, посмотрела на мелкий, как просяная крупа, снежок, который сыпался с серенького неба,  падал на асфальт и тут же таял. И принялась думать дальше, несмотря на то, что голова по-прежнему кружилась, и пришлось уцепиться за подоконник для надежности.
Нет, я неправа, решила я. Не могли мои чувства лгать так бессовестно, не мог мой пусть маленький, но все-таки какой ни на есть жизненный опыт так бестолково меня подвести. Слишком уж добрым, воспитанным, мягким выглядел Игорь, а подлецы такими не бывают, нет-нет, да и проглянет сквозь маску какая-то гниль, вылезет червоточинка!
Но в таком случае...
В таком случае он – в большой беде. Я вернулась в постель, прикрыла дверь и еще час потратила на то, чтобы сиплым голосом дозваниваться до морга, скорой помощи, и даже позвонила в милицию, где мне объяснили, что мой друг, вероятно, пошел куда-то погулять, впрочем, приносите заявление... При этом с деликатностью, свойственной провинциальной милиции, не стали тонко намекать, в каком направлении из четырех возможных он, по их мнению, отправился на прогулку. А просто сказали вполне конкретно...
В морге его нет, это уже хорошо, но что, если он просто лежит где-то, мертвый, холодный, его заметает снегом, и неизвестно когда еще найдут его?!
Я снова, обессилев, откинулась на подушки. Предалась воспоминаниям. Его лицо, улыбка, все интонации его голоса, его смех... Боже, какой у него прелестный смех, просто танец солнечных зайчиков! И неужели никогда больше я его не увижу?
Кончился праздник, Сонечка! Выпало тебе полюбить, порадоваться, помечтать – и будет с тебя, хорошенького помаленьку. Нет, я ни о чем не жалею! Будь у меня возможность начать все сначала – все сделала бы точно так же...
Да, будь у меня такая возможность... Пережить бы все сначала, еще раз заглянуть в его глаза!
Неужели мне остались лишь воспоминания?
Я закрыла глаза. Скупая женская слеза поползла по моей щеке, потом вторая, третья... затем я подавила тяжкий вздох... а затем ощутила внезапно, что мою щеку словно кто-то процарапал маленьким мокрым наждаком. Я глянула: рядом со мной на постели топтался Мурзик, тараща сочувственно круглые глазищи, прозрачно-зеленые, как две большие крыжовенные ягоды. Головенку он наклонял то вправо, то влево, и вид у него был беспокойно-удивленный. Дескать, ты чего, а? Мрр?
На пушистой рожице его белым  по рыжему было написано: «Любовь есть сострадание, и я это понимаю». Увы – подумала я, невольно улыбнувшись – некоторые европейские философы, коих считают почему-то гениями, мечтали о сверхчеловеческом, но так и не смогли в понимании жизни дотянуться до уровня обычной домашней кошки...
Мурзик между тем, не получивши ответа, снова продрал мою щеку мокреньким язычком-наждачком и снова спросил деликатно:
- Мррр?
- Ах ты, сочувствующий элемент, - пробормотала я, целуя кота в лохматую щечку.
А вы еще удивляетесь, зачем это старые девы любят кошек! Я их понимаю, еще как! Когда от нас отворачиваются все, и судьба, и друзья, когда возлюбленные неизвестно куда пропадают – эти пушистики остаются верны до конца! Они, хвостатые, всегда рядом и всегда все понимают, а от людей дождись сострадания!
Господи – какая тоска!!!



Глава 25.

Какая тоска.
Черные мокрые ветки деревьев, мокрый снег, ничего не осталось от золота осени. Серое небо, и пустота в душе, пустота, пустота...
Исчезновение Игоря превратило меня в пустую оболочку, и оболочка эта что-то говорила, куда-то передвигалась, словом, исполняла обязанности. С утра на работу, потом домой, а пустота внутри знобит промозглым холодом, и нет надежды согреться.
В таком состоянии брела я с работы домой по засыпанной мокрым снегом аллее и думала о том, как мне защитить себя и Темку от Арсения. Тщетно внушала я себе, что отнять у матери ребенка не так-то просто, что закон на моей стороне; это не усмиряло совершенно того страха и смятения, которые пожирали меня, не давая спать ночью и не давая проглотить ни куска днем. Тело мое стало странно легким, да и не удивительно, если учесть что я почти ничего не ела уже полторы недели.
Итак, я брела, пробираясь сквозь кашу из мокрого снега и полупрозрачных раскисших листьев и глядя в основном под ноги. Не хотелось поскользнуться и хряпнуться в слякотную жижу. По сторонам я не смотрела, зачем? Что можно увидеть, глянув по сторонам? Этот мир – да ну его! - разочаровал меня совершенно, а другого в наличии не было.
И все же я подняла глаза, услышав странное щебетанье, непохожее на привычное цвирканье воробьев, и невольно улыбнулась. На ветке сидел снегирь, круглый, толстый, розовопузый, а рядом еще один, и еще... Очарованная, я подняла глаза, оглядывая дерево, которое, словно яблоня спелыми яблоками, было усыпано круглыми розовыми снегирями. Любуясь ими, я повернула голову в сторону, и неожиданно увидела нечто такое, чего в первую секунду не сумела осознать.
А осознавши, не посмела поверить своим глазам!
Я увидела дом Олега, крыльцо с перильцами, засыпанными снегом, и все бы ничего... но что это с дверью? Или мне померещилось издалека?
Я стала подкрадываться к дому робкими шажками, с замиранием сердца, то медленно, то перебежками: так кошка подбирается к беспечному воробью. И чем ближе подбиралась я к дому, тем все больше убеждалась в том, что это не был обман зрения: входная дверь была открыта настежь.
Что бы это значило?!
Я поднялась на крыльцо и вошла в дом, тихонько притворив дверь. Прокралась внутрь.
Потом постояла, прислушиваясь.
Два негромких голоса, похоже мужских. Тихий, неторопливый разговор. Я подкралась поближе. Дверь в гостиной была приоткрыта, сквозь щелочку я увидела чью-то пухлую руку, лежащую поверх пледа: человек лежал на широкой тахте. Другой сидел на половичке возле тахты, но лица его не было видно, только домашние тапочки и брюки.
- Да не сердись ты на свою маму, Игоречек, - услышала я кроткий голос, странно похожий на голос Олега. – Ну, не приехала. Значит не могла. У нее муж, другая жизнь. Да и чем бы она помогла тут?
- Хоть бы супчик тебе сварила. Я по этой части как-то не очень.
- Ну вот я встану и научу тебя.
- Я тебе встану. После инфаркта, ага. Лежи давай. Тебе доктор что сказал?
- Что это не инфаркт, а микроинфаркт.
- Все равно лежи. Сам что-нибудь придумаю.
- А ты Сонечку попроси. Пусть она тебя поучит, вы же теперь друзья, не так разве? Она наверняка умеет.
- Сонечку, - Игорь тяжело вздохнул.
- А что так тяжко?
Повисла пауза. Длинная такая пауза.
- Папа, я хотел задать тебе один вопрос, - медленно произнес Игорь.
- Мммм?
- Скажи, у вас с Сонечкой... что-то было?
Видимо, собеседник покачал головой, потому что Игорь задал следующий вопрос.
- А мечты, ну там... планы у тебя были насчет нее?
Его собеседник тихо рассмеялся.
- Знаешь, были порой мысли самого практического свойства, - ответил он с легкой иронией в голосе. – Ну, вроде, вот была бы в доме хозяюшка – и суп сварит, и приберет, и скандала никогда не закатит. Но согласись, нехорошо думать о любом человеке с точки зрения – как бы его использовать. А уж когда речь идет о славной, достойной девочке, такое как-то и вовсе совестно.
- Короче, ты ее вроде как уважаешь, а любить не любил никогда?
Его собеседник молчал. Потом заговорил тихо и очень печально.
- Знаешь, я любил однажды. Первый и последний раз в жизни. Никогда тебе не рассказывал?
- Нет.
- История короткая, собственно. И грустная.
- Если грустная, может, не надо? Тебе нельзя волноваться...
- Да нет, все давно быльем поросло. Мне шестнадцать было, чуть меньше, чем тебе. Но я другим был. Ты сильный, взрослый, в себе уверенный, а я ... был слишком мягким, что ли, слишком ранимым. Короче, размазней...
- Ну, ранимый и размазня – это разные вещи, - возразил Игорь.
- Не знаю... Так вот, угораздило влюбиться в одноклассницу. Ничего у нас и не было – до дому провожал, целовались пару раз украдкой... Как отец прознал... ах, да. Записочка. Я, простофиля, сунул эту записочку во внутренний карман портфеля, наивно надеясь, что там ее не найдут.
- Он что – обыскивал твой портфель?
- Обыскивал все. Ежедневно. Выворачивал карманы, рылся в письменном столе. Что он там мечтал найти – неизвестно. Но раз в неделю примерно меня он пытался «взять на пушку», и тогда имел место диалог, который я помню наизусть:
«- Признавайся, куда ты это спрятал?! – Что спрятал? – Сам знаешь что. Признавайся, хуже будет. – Да не знаю я! – Врешь, говори!». Ну, и так далее...
- А что он искал-то? Что за бред?!
- Не знаю. Может, сигареты, может, наркотики... да скорее всего – сам не знал что. В глубины его фантазий я не вникал. Помню только его лицо... выражение фанатика... глаза злые, губы сжаты в точку, и такая во всем железная уверенность, что перед ним в моем лице – законченный подонок; хитрый злоумышленник, который ловко маскируется... Мамы моей уже не было, она умерла от рака крови, когда мне было четырнадцать... Мне кажется, это он ее довел до болезни, с ней он обращался не лучше, тоже вечные подозрения, обвинения...
- О Господи...
- Да, а тут ему... улыбнулась удача. Нашел-таки хоть что-то! И устроил мне допрос. Кто эта тварь, с которой я спутался. Как всегда – признавайся, хуже будет. Я молчу. Нет, он меня не бил. Но он говорил об этой чистой девочке в таких выражениях, которые я не хочу повторять. Сколько грязи, сколько ненависти в адрес этой милой девушки, которая была для меня как икона...
- Пап, я прошу тебя, я уже понял. Тебе вредно волноваться. Дай-ка я тебе хоть валокордина накапаю...
Из-под двери поплыл запах лекарства.
- Да, спасибо. Ну вот, собственно, и все. На этом все и кончилось.
- Но ведь ты мог бы?...
- Нет, не мог. Вот ты сильный, ты смог бы. А я – ну как тебе сказать... Во мне что-то сломалось. Хруп – и все. Нет, я остался прежним, она осталась прежней, мое чувство к ней осталось прежним. Но что-то изменилось.
Он помолчал.
- Я помню случай... одна женщина, у нее дом обокрали. Золото, деньги забрали, а вещи – ну, платья, белье – все покидали в кучу посреди комнаты, да еще, кажется, ногами все потоптали. Конечно, можно, наверное, было отстирать и носить все дальше – но она предпочла все выбросить. Не могла, понимаешь, носить вещи – оскверненные чужими руками, затоптанные, загаженные...
Еще другой случай помню, - он помолчал, вздохнул. – Я в поезде ехал, а попутчику порой такое рассказать можно, что никому другому не расскажешь. И вот женщина одна... Было темно, она лежала на верхней полке, и все говорила, говорила. Я ни лица, ни самой ее не толком видел и теперь уже и не вспомню, как она выглядела, только голос. Она говорила и плакала. Рассказывала о том, как ее изнасиловали, как она после этого с собой пыталась покончить и никто ее не понимал. Ни капли сочувствия, сострадания – чуть ли не смеялись в лицо, вот, дескать, дура. Никто не понимал и не пытался понять всей меры ее ужаса и отчаяния. А дело в том, что ей противно было ее собственное тело, оскверненное мерзким прикосновением, ей хотелось его, свое тело, оторвать от себя и выбросить – точно так же, как та женщина выбросила вещи...
- Я понимаю, папа. Ты отдохни.
- Да, вот и я. Та часть души, она как-то сама отмерла у меня, что ли. Та часть, в которой было место для первой любви, для всего такого, ну... восторженного, романтичного по отношению к женщине. Стоило мне потом хоть на секунду подумать о любви к девушке – сразу вспоминал себя, стоящим перед папашей, с вывернутыми карманами и горящими ушами...
Он замолчал. В щелочку я видела, как тонкая рука Игоря легла на пухлую руку Олега.
- Да, где-то теперь эта девочка... А я кончил школу, отец приказал мне подавать документы в технический вуз. Какой из меня технарь! Но я даже спорить не стал – как обреченный на казнь, исполнял все покорно, что он велел. Конечно, я бы провалился, физика в меня всю жизнь не лезла вовсе – я ее туда, а она из меня обратно. И конечно, это вызвало бы очередной виток травли... но мой отец сделал колоссальную ошибку. А именно, забыл на столе четыре десятки. Вообще-то деньги он от меня всю жизнь прятал, но тут...  Четыре десятки! Тогда это были – деньги! Я смотрел на эти деньги, как на билет в рай. Надо было действовать быстро. А я не мог. Было неловко, стыдно... А потом подумал: а, какого черта! Он всю жизнь обращался со мной, как с последним... слова не подберу... Так не пора ли оправдать его ожидания? Не пора ли такое за такое отношение расплатиться наконец? Что я докажу, если не возьму этих денег и останусь навсегда в этом рабстве? Что я хороший и порядочный? У него было шестнадцать лет, чтобы в этом убедиться, ничем я не заслужил грязных подозрений... короче, я устал доказывать, что я хороший, хороший... Ты хочешь видеть меня плохим, да? Черт с тобой, получай!
Короче, через два часа я уже сидел в поезде. В чемодане лежали только теплые вещи и документы. Я доехал до соседнего городка, вылез и на ближайшем заборе прочитал: «Требуется комендант общежития, предоставляется жилплощадь». Как ни странно, меня взяли. Комнатка было крохотная – помещалась в ней узкая койка и полстола...
- То есть, как – полстола?
- Ну так, что целый стол не влез, поэтому половину отпилили, а другую засунули. Душа пела. Впервые я имел свой угол, свою норку, которую никто не обыскивал! Одного я боялся: он прознает, где я, и тогда... Но все обошлось. Я рисовал, рисовал, все свободное время рисовал. И никто не орал на меня: «Тебе что, больше заняться нечем!» - дома-то я рисовал тайком, потому что надоели эти вечные окрики. Я копил каждую копейку, зарплатёшка была скудная, я еще устроился дворником... Короче, накопил-таки на билет до Москвы и следующим летом туда и отправился. Тогда еще цены по всей стране были одни и те же - что в столице, что в глухой деревушке. Я цель имел -  поступить в Суриковское, ни больше ни меньше. Тогда я еще не знал того, о чем говорили все - что туда можно только по блату, по связям – поэтому наивно сдал документы, наивно ходил сдавать экзамены и в наивности своей даже не удивился, когда меня... приняли! Я искренне полагал, что так и надо, и до сих пор, честно говоря, не пойму, как это вышло, что меня туда взяли... Да, вот так. Отца я никогда больше не видел. Наверное ты меня осуждаешь, а, Игорек?
- Нет, - голос Игоря прозвучал твердо, - ни на секунду. Я бы тоже не простил никогда.
- Да я бы простил, Игорек, простил. В том-то и дело, что он в моем прощении не нуждается. Он бы сильно удивился, если бы ему сказали, что его сын его прощает – за что? По его понятиям – не за что, мало ли как отец обойдется со своим сыном! Разве он не вправе поступить с сыном, бесправной собственностью своей, как угодно! Он всегда – по определению - прав, я всегда виноват... но даже не в этом дело.
Он тихо рассмеялся.
- Мне было бы странно кому другому рассказать, но ты-то мой дружок, ты меня поймешь... Это смешно, но я до сих пор его... боюсь! Я ведь не отстоял себя, не поборол свой страх... я попросту сбежал. Удрал в другую жизнь. Вроде как в другое измерение. Но та жизнь – она где-то есть, там свои законы, и если бы мне вдруг пришлось вернуться в нее, то туда вернулся бы не я сорокалетний, взрослый... вот не дай Бог, вошел бы он сейчас сюда, я бы ощутил себя тем же перепуганным пацаном, без вины виноватым и абсолютно беззащитным...
- Ну не совсем абсолютно, - возразил Игорь со смешком в голосе, - ему бы пришлось еще и со мной поговорить.
- Ах ты мой защитник, - проговорил Олег мягко, словно обращаясь к ребенку. Я таким тоном говорю Темке: «А ты моя лапочка».
- Я и есть твой защитник, - возразил Игорь спокойно и серьезно.
- Ну вот видишь – дал мне Бог сына, о каком любой мечтал бы... Любви к женщине не дал, зато в другом наградил...
- Папа, а как же... мама?
- Как я женился на твоей маме? Да скорее, это она меня на себе женила... Нет, я ей благодарен, ты не думай. У нее тогда был сложный период в жизни... а я ей показался подходящим... решила, видимо так: и семью содержать будет, и будет хорошим отчимом для ее сына...
- Да уж, тут она оказалась права.
- Ну, а я стосковался по домашним борщам, уюту... В общаге на сухомятке так, знаешь ли, осточертело... Тем более, я уже институт заканчивал и передо мной вставал извечный вопрос: где жить? А у ее родителей в М-ске было жилье... Короче, поиск взаимной выгоды... Ты знаешь, а мы ведь неплохо ладили. Только вот любви, страсти, романтики не было ни капли с самого начала, а так, «нормальные отношения»... Я часто думаю: если б я ее любил, ушла бы она к другому?
- Не знаю, - печально ответил Игорь, - равно как не знаю, намного ли она счастливее сейчас с этим своим... Нервная стала... И ведь бросит он ее, к тому все идет...
Они помолчали; в углу комнаты тихо тикали часы.
- Снежок-то какой хороший, а, Игорек? – пухлая рука Олега приподнялась, чтобы указать на окно. – Хлопьями падает. Знаешь, я так люблю смотреть, как падает снег. Так легко, покойно делается. Знаешь, а я бы хотел, чтобы у тебя в жизни все сложилось, раз уж мне Бог не дал. А я бы... порадовался...
Снова повисла пауза.
- Папа, я вот о чем хотел поговорить. У меня есть девушка, - заговорил Игорь твердо, словно решившись.
Я вся напряглась, ожидая чего угодно. Кто она, моя соперница? За эти дни я уже почти уверила себя, что в жизни Игоря мне нет больше места... возможно, никогда и не было.
- Вот как? Но это же прекрасно! Когда познакомишь?
- Погоди. Речь идет о Сонечке.
- Сонечке? – переспросил он с явным изумлением.
- Ах, папа. Я знаю, что ты скажешь. Она старше меня на семь лет, у нее ребенок...
- Да помилуй! Ничего такого я говорить не собираюсь! Любишь – люби, и дай тебе Бог, если у тебя есть надежда на взаимность...
- Слава Богу. Я боялся услышать что-то мудрое, типа «сейчас не время»...
- Да-да, а вот через двадцать лет...
Оба они тихонько рассмеялись.
- Если уж говорить что-то мудрое... дай-ка попробовать... Только раз в жизни Бог подносит человеку счастье на блюдечке с голубой каемочкой. И уж тут – хватай, держи крепче и Бога благодари. Понимаешь... Бог не лакей, чтобы через каждые полчаса новый подносик выносить со словами: «Чего изволите? Ах, это счастье вам не по вкусу? Не угодно ли другого испробовать, у нас тут большой выбор». Нет, счастье выпадает редко... а человек должен быть счастлив здесь и сейчас, а не через двадцать лет. Через двадцать лет ты, может, кого и встретишь... но ведь эти двадцать лет надо еще прожить! А если каждый день в течение этих двадцати лет будет отравлен воспоминаниями о несбывшихся надеждах...
- Ах, Олег, ты лучший из отцов.
Сквозь приоткрытую дверь я увидела, как Игорь прижался щекой к пухлой руке, лежащей на краю одеяла и потерся об нее головой, как кот.
- А что ты грустный такой, а, Игорёк?
- А как я ей скажу?
Странное дело, подумала я. Скажи, что любишь, я буду прыгать до потолка!
- Я себя без вины виноватым чувствую. Просто не знаю, как ей на глаза показаться... Согласись, этот человек ей не чужой, верно?
- Он давно ей никто.
- Он отец ее ребенка. Через пару лет Тёмка спросит: где мой отец? Что я скажу? Что я твоего папу в тюрьму засадил, да еще по такой статье...
- А ты ничего ему не говори. Или скажи: я твой отец, и все. Не тот отец, кто породил, а тот, кто вырастил. Или я не прав?
- В нашем с тобой случае прав на все сто.
Чувствуя, что колени мои стали ватными, я по косяку сползла на пол. Слезы текли по лицу сами – слезы облегчения. Тёмка спасен, я спасена, если только Игорь говорит правду... а с чего ему врать?
И Олег на свободе!
И тут дверь отворилась.
Видимо, плюхнувшись, я произвела какой-то шум. Дверь отворилась, и на пороге возникли черные брюки и мужские клетчатые тапочки – единственное, что на тот момент было доступно моему обзору, да и то расплывчато.
«Не та сила достойна уважения, что борет силу, а та, что защищает слабость», мудро подумала я, вспомнивши древнюю китайскую поговорку. При этом я всхлипывала и взирала на тапочки с бесконечной нежностью.
- Сонечка, - тихо проговорил Игорь и сел на пол рядом со мной. – Сонечка, послушай...
И тут я поступила, как любая нормальная женщина. А именно, вцепилась в его свитер и уткнулась носом в теплую шерсть. Рыдать, так на груди у Настоящего Мужчины. Уж коли таковой имеется под рукой. Что, сами понимаете, раз в сто лет выпадает – не упускать же случай!
Но Игорь проделал тот самый фокус, который я уже наблюдала в парке, когда мы утешали Светланку. А именно, извлек прямо из воздуха, или не знаю еще откуда, носовой платок – разумеется, безупречный. И прицелился аккурат к моему носу.
Эй, так не пойдет! По закону жанра ты меня утешать должен! Где это видано, чтобы главные герои главным героиням носы вытира...
Ну вот, весь кайф испортил.


Глава 25.


- Ну ты все-таки расскажешь мне, что к чему? Как тебе вообще удалось Олега вытащить, и что все это было?
Мы сидели возле пышущей жаром печки на старом диванчике. Было жарко, но я старалась прижаться к нему поплотнее.
- Соня, я даже не знаю, как сказать тебе, - начал он с совершенно убитым видом.
- Ты хочешь сказать, что мой муж арестован? – я затаила дыхание.
Игорь прикрыл глаза и тихо кивнул.
- Слава Богу! – выдохнула я.
- Тебя это радует?!
- А, ведь ты не знаешь... Он в суд на меня подал – ребенка отнять...
- Что?!
Лицо Игоря выражало полнейшее изумление.
- Но на каком основании?
- На основании подкупа судьи. Он так сказал, что ему это вроде как запросто. Конечно, судья не мешок картошки, чтобы его запросто взять и купить; я понимала, что он скорее всего просто врет, пытается взять меня на пушку... Но запугать меня ему удалось...
- До какой степени? – спросил Игорь, улыбаясь.
- До состояния загнанной в угол крысы. – Я поежилась. – Ты прав, убить кого другого у меня бы духу не хватило, но его... не знаю. Он перестал мне казаться человеком, я готова была защищать своего ребенка от него, как от дикого зверя. Без сантиментов и угрызений совести, хотела его убить, как бешеную собаку... нет, собаку, даже сто раз бешеную, мне было бы жалко. Я бы уничтожила его, просто как вещь какую-то, и пошла бы дальше, не обернувшись. Знаешь, я уже размышляла, как это сделать половчее, и спокойно так, по деловому... Боже, зачем я тебе это говорю!
- Ты бы этого не сделала.
- Один дьявол знает это, - пролепетала я.
Игорь посмотрел на меня с бесконечной иронией, а потом погладил, как котенка.
- Понимаешь, если б ему это удалось, он бы попросту замучил Тёмку, - прошептала я виновато. – Он ведь не умеет ни о ком заботиться; он только на всех орать умеет и требовать, чтобы заботились о нем. А ребенок, он же не игрушка, он заботы требует... да и потом, когда тебя вечно «виноватят», тут и взрослый свихнется, а уж детская душа и вовсе не выдержит...
- Да понимаю я все. Успокойся.
И вправду, я успокоилась. Все позади, в печке шумит огонь, Олег отдыхает в соседней комнате, Тёмка дома, а мы с Игорем вместе.
- Так все-таки, что к чему?
Он негромко рассмеялся.
- По закону жанра мне, как великому сыщику, полагается сперва раскурить трубку, а потом вещать из клубов сизого дыма. Проблема в том, что я не курю...
- Ну давай же, не томи!
- Да все просто. Понимаешь, прежде всего, я сел тогда и стал думать вот о чем: кто способен опуститься до подобной гадости? Что за человек такой, что за душа гнилая... Да, думаю... Душа человеческая – она, конечно, загадка...
А с другой стороны - арифметика тоже загадочная наука для того, кто не знает таблицы умножения. Нет-нет, - он улыбнулся, заметив мои высоко понятые брови, - я не претендую на звание великого знатока психологии. Но я усвоил вот что: человеческие души, они разные в плане сложности. У одного человека душа сложна, как интегральное исчисление, а у другого не сложнее задачки про двух землекопов... И тут для решения вполне хватит знания четырех действий арифметики.
Пойми, я же вчерашний школьник. Я усвоил еще где-то в третьем классе: люди бывают двух видов. Это у меня такая классификация была, как у Карла Линнея. Я еще тогда пытался понять: отчего одни мои одноклассники сделать подлость стыдятся и не делают, а другие делают, и при этом не только что не стыдятся, но даже гордятся, словно подвигом? Избить слабого, ударить девочку, отнять деньги у малыша – мерзость, да? А они лопаются от гордости, хвастают этим и впридачу презирают тех, кто этого не делает, обзывают трусами и слабаками! Я детским умишком пытался понять: отчего так? И ответ нашел очень простой: одних родители учат уважать благородство, других – бояться ремня. Для одного подонство – это стыдно, а для другого – запретно, но не стыдно ни капли. А запретный плод сладок. И поэтому они считают особой доблестью этот запрет нарушить, а слова «стыдно» словно и не знают вовсе...
Он задумался, подбирая слова.
- Понимаешь, наверх, - он покрутил пальцем в воздухе, - все хотят. Все хотят, чтобы их уважали. Но только один идет наверх по-честному, а другой – по головам, а часто и по трупам. Для одного подняться наверх означает вот что: чтоб его уважали за благородство, за мастерство, за что-то хорошее. Другой вырос в семье, где его приучили уважать того, кто с ремнем, палкой, дубиной – нужное подчеркнуть. Это не уважение, это страх, но он не видит и не понимает разницы. Он хочет мучить, бить и унижать других не потому, что он садист, а потому что это единственный известный ему способ добиться «уважения».
То есть, короче, души бывают двух сортов. Остальное – нюансы. Нюансы, конечно, очень сложны, но я в дебри не лез, ограничился этим простым пониманием.
- Души бывают двух сортов, - пробормотала я.
- Да, и к какому сорту принадлежать, каждый решает сам. Хотя и родители, конечно... вносят свою лепту. Пьяный сапожник, который с топором гоняет по  дому жену и детей – душа второго сорта. Он так «уважения» добивается. Диктаторы, вроде Сталина или Гитлера, истязают собственное население – тоже... гнилые душонки второго сорта. Им тоже хочется «уважения». Кстати, у обоих, по странному совпадению, папаши были именно такими пьяными, злобными, потерявшими человеческий облик сапожниками!
Я слушала со всевозможным вниманием.
- Ну вот... я и спросил себя: каков этот человек? Тот, которого мы ищем? Жестокий, подлости не стыдится, напротив: гордится ею, видя в ней свидетельство своей незаурядности. Непременно властолюбив. Друзей не имеет; любого человека, даже предложившего ему искреннюю дружбу, он попытается подмять, и превратить в свою шестерку, и помыкать им. То же и в отношении женщин: он хочет видеть рядом не искреннюю подругу, а запуганную рабыню. Вообще-то он похож на дикаря, который золотые слитки отдает за стеклянные бусы, - продолжал Игорь задумчиво, - ну не идиот ли? Истинные чувства ему не нужны, а подавай рабское пресмыкательство!
- Душа второго сорта, - пробормотала  я.
- Да, и такой через кровь переступит запросто. Впрочем, - он задумался на секунду, - переступить – не то слово... Вообще, слово «преступление», пере-ступление, оно мне кажется странным и не отражающем сути происшедшего... Словно заповедь «не убий» - это как забор, а человек через него переступает. И многим кажется, что он – гигант высокого роста, раз смог переступить через высокий забор, который им самим переступить невозможно. А на самом-то деле этот забор высотой до неба, и перелезть сверху через него никому нельзя – можно подлезть снизу, но для этого нужно быть не гигантом, а пигмеем... нет, не пигмеем даже, а червяком...
Огонь в печке угасал; ярко-алые угли подернулись синеватой дымкой. По ним забавно прыгали голубые вспышки. Почему на огонь можно смотреть вечно? Почему такой покой охватывает душу?
- Ну вот, я и стал искать такого. Но все мои поиски приводили  меня к людям, которые как-то не вписывались в этот портрет. И когда я увидел, как этот гад руку тебе ломает, я решил, что вот этот – очень подходящий, но при чем тут он? С какого боку? Тогда, поначалу, я забыл еще одно качество второсортных душ: они о других людях судят в меру собственной испорченности, и, следовательно, живут в каком-то виртуальном мире, составленных из абсолютно неверных представлений и неверных расчетов.
- Ну давай же, ближе к делу, - почти проскулила я.
Он смотрел на угасающий огонь и улыбался.
- Ты помнишь нашу первую ночь? – спросил он внезапно.
- Еще бы! Но причем тут... почему ты спросил об этом?
- Да вот, - он смущенно покосился на меня, - ты тогда ушла, а я, когда тебя проводил и пришел обратно, вдруг понял: я один в пустом доме. Один. В пустом доме, состоящем из совершенно пустых комнат. До этого я ничего подобного не чувствовал, преспокойно спал по ночам, но в ту ночь я не спал – глаз не сомкнул до рассвета. Первое, что я понял – я должен на тебе жениться, кровь из носу, как говорят пацаны. Только на тебе, никто больше мне не нужен. И хорошо бы венчаться -  не потому, что я сильно набожен, хотя я верю в то, что есть какая-то высшая сила... а просто потому, что церковный брак нерасторжим. Понимаешь, не в том дело, что я собственник. Просто у нас с тобой была такая хорошая, чистая, светлая  радость...
Он прижался щекой к моей щеке и как-то притих.
- Что тебе хотелось ее как-то освятить, связать с высшими силами... с их благословением, - тихонько продолжила я его фразу. Не спросила, а просто произнесла утвердительно.
- Точно, - сказал он. Долго смотрел на меня, словно желая спросить что-то.
- Я сама в ту ночь не спала и все так мечтала: вот мы стоим в церкви перед алтарем, и свечи горят, и все так торжественно... а потом мне так страшно стало, оттого, что когда чего-то очень сильно хочешь, то редко сбывается... – ответила я на его незаданный вопрос.
Мы сидели рядом и молчали. И я думала: никто нас не видит сейчас, и слава Богу!
Почему? Да как бы вам объяснить...
Давно уже принято считать, что в наш век стесняться все перестали всего. Как бы не так, дамы и господа! Мы перестали стесняться пороков и грязи – но как же мы стесняемся признаться, что каждому из нас в душе хочется немножко чистоты, немножко невинной нежности... Немножко старомодных истин. А что? Антиквариат с годами только растет в цене, в конце-то концов!
Кстати, а вы, читающий эти строки, еще не устали от «современности»? Совсем-совсем, ни капельки?
 - Дай Бог, все сбудется, - сказал Игорь с надеждой. – Ну так вот, спать я не мог, было мне пусто и холодно, и всю ночь я бродил по дому, замерзал и думал. А потом вдруг спросил себя: а как же тот человек, ну тот, ее бывший муж? Неужели ему не было так же пусто и холодно, как мне? Наверное, было. Сколько таких ночей было у него? Из ночи в ночь, из ночи в ночь. Так же крыша может поехать. Но почему не пойти повиниться, не поискать примирения? Зачем мучить себя четыре года, а потом женщине руку ломать? Я как наяву увидел: он, его лицо, перекошенное от злобы, и ты, вся аж присела от боли. Ах ты, думаю, мразь. Хорошо я тебе врезал, только мало. Ходи теперь с побитой мордой. Как там девочка сказала: «Это особая примета или не очень»? Вот и ходи с особой приметой...
И тут-то у меня словно два проводочка замкнуло. Не пыталась ли эта девочка мне что-то сказать, намекнуть? Почему упомянула она про синяк именно тогда, когда я заговорил с тобой о таинственном человеке, с которым встречался мальчишка? Много ли мужчин – не пацанов драчливых, а взрослых мужчин (ну, бомжи не в счет) ходят с побитой физиономией? Едва ли много, а в этом околотке больше одного-то и не наберется!
Короче, вечером того же дня я разыскал малышку. Она – сама с собой - играла в классики возле дома. Для начала я мирно попрыгал с нею...
- В классики?!
- Ну да, и покорил ее сердце окончательно.
- О, коварный, - прошептала я, качая головой и давясь от смеха.
- А потом узнал кучу интересного. Дело в том, что Алена со своими ... хм, подругами... совершенно затравили Светланку. В школе ей тоже страшно, но там хоть учителя, авось кто заступится. А за порогом школы... да притом, что учится она во вторую смену и ходит домой уже по темным улицам... Поэтому домой она ходит не прямой дорогой, а пробирается по каким-то кошачьим тропкам, ей одной лишь ведомым, через дыры в заборе,  мимо гаражей, вдоль теплотрассы. А вот там-то и видела она много раз конспиративные встречи Альки с таинственным мужчиной и мужчину этого запомнила. Сказала, что, конечно, сможет его узнать; она видела его не только с Алькой, она постоянно его видит, раньше с ним, а вчера вот с какой-то «носатой» девчонкой... Где живет, ей неведомо, но «ходит все время вон в ту сторону». И про побитую физиономию: да, синяк появился несколько дней назад. Тут я задумался всерьез. Если он знал о ваших встречах с Олегом, тогда...
Был ли у него мотив ненавидеть Олега? Конечно. Ведь он считал его своим соперником. Если он знал, что мальчишка нападает на дом Олега, то вот вам и схема: убить мальчишку, положить на крыльцо, в рассчете на то, что наша милиция, авось, упрется лбом в первую версию и дальше рыть не станет. Ну, даже если станет – все равно Олег под подозрением, пусть на какое-то время. А ему этого времени хватит на то, чтобы убедить тебя в том, что ты осталась одна, что никто тебя больше содержать не будет – он ведь уверен был, что все дело в деньгах...
- Интересно, почему он был так в этом уверен в отношении Олега, и никак не прикладывал этого рассуждения  к себе? Мне от него деньги перепадали крайне редко...
- Наверно, потому, что давши раз пять рублей, он с сожалением вспоминал об этом целый год. И постепенно эти пять рублей начинали ему казаться благодеянием огромного размера – размера, пропорционального его сожалению о потраченной сумме, - усмехнулся Игорь.
- Ну, дальше, дальше, - поторопила его я. – Почему же все-таки этот мальчишка так ненавидел Олега? Я вот сколько не пыталась разобраться в происходящем, все время упиралась в эту загадку, как в стену!
- Не ты одна, все упирались. Кроме меня одного, потому что я Олега всю жизнь знаю, сам был маленьким, когда жил рядом с ним, и поэтому знал точно: никогда Олег не причинит зла ребенку. Никогда. И не только ребенку – вообще никому. Значит, и ненавидеть не за что. Значит, была другая причина для такого поведения – но какая? Не натравил ли пацана кто-то взрослый? А если да, то как?
- И как же?
- Да просто заплатил. Деньгами. По столько-то рублей за каждое разбитое окно. Цинично и просто, как мычание. И никаких «высоких чувств», «отмщений» и прочей высокопарной ерунды, которых пацану приписывали. Причем, вероятно, все рассчитал с самого начала: подкупить, натравить и убить. Мальчишка был обречен с того момента, как первый раз взял у него деньги.
- Так вот за что ему платили! О Боже!
- Помнишь, ты мне сказала, что мальчишка появлялся «по расписанию», где-то с шести до восьми часов? Видимо, это было оговорено с его «работодателем». Смысл простой: орать и шкодить в те часы, когда все люди уже вернулись с работы, и могут быть свидетелями происходящего. Ведь не разбитые окна были целью того, кто натравливал пацана. Целью была, так сказать, артподготовка: пусть все соседи видят, как мальчик изводит хозяина дома, пусть видят, что между ними что-то есть, какая-то неприязнь... и пусть подтвердят это милиции, когда уже преступление свершится... Что с тобой?
Я покачала головой.
- Я такой себя виноватой чувствую... зачем я не сразу поняла, что он за человек? Ведь это через меня все беды на Олега посыпались... Я знала, что Арсений дрянной человек, когда от него уходила, уже знала тогда, но не думала, что до такой степени...
- А может, и не был тогда до такой степени. Я же говорю: четыре года таких ночей – свихнется любой... только другой бы постарался либо помириться с женой, либо решил: сам виноват, что дров наломал, но прошлого не вернешь, надо попытаться построить жизнь заново. Но для него это – что первый вариант, что второй - означало бы признать свое поражение! Все его самолюбие вставало на дыбы! Ни вину, ни поражение такие, как он, признать не способны. Как говорил Маккиавелли, «государь не должен оправдываться», а он себя ощущал именно...
- Государем?! – я прыснула.
- Ну да, в масштабах отдельно взятой квартирки. И вот четыре года он копил злобу, четыре года твердил себе «Она виновата, виновата, все из-за нее». Вернуть тебя стало у него навязчивой идеей, и не потому что он тебя любил, я сильно подозреваю, что он тебя к концу уже люто ненавидел. Он хотел вернуть тебя не ради того, чтобы любить, а ради того, чтобы мстить. Мстить за свое унижение: как же, она – женщина! – посмела его, мужчину, отвергнуть, отшвырнуть прочь от себя как что-то ненужное... Он хотел, чтобы ты не просто вернулась к нему, а именно «на коленях», пристыженная, униженная и жалкая... Вполне возможно, что сначала он мечтал убить Олега...
- Ты серьезно? – я содрогнулась.
- Я не знаю, мне самому страшно думать об этом. Но, думаю, он отказался от этой идеи. Не потому что забоялся, а вдруг ты решишь остаться верна памяти Олега, в такие чувства люди, ему подобные, не верят вовсе.  Но - вдруг ты заподозришь его, то есть своего мужа, в убийстве? Или не ты, так кто другой заподозрит – та же милиция? Слишком очевиден был мотив. Вот он и решил все запутать... Ну, короче, я обо всем этом уже догадывался, а когда начались все эти дела с Алексеем и Ликой...
- Погоди, так это тоже он? А Лика-то ему зачем? Зачем клеветать на Алексея?
- О Боже, да вспомни: анонимка пришла на твое имя – раз. На твое, не на Ликино! Письмо не бросили в ящик, а сунули в дверь, причем именно в день рождения Тёмки – два. Зачем не кинуть в ящик, а удирать вниз по лестнице с риском, что тебя заметят, и зачем именно в этот день? Не затем ли, чтобы испортить праздник скандалом, после которого примирение будет уже невозможным? Но тогда этот человек, автор анонимки, должен знать дату рождения ребенка!
- Как же я сразу не поняла! – охнула я.
- Вот я и подумал: а не попал ли бедный Лёха под раздачу совершенно случайно? Вы с Ликой все время менялись одеждой, одевая одно и то же пальто, шляпу и этот большой шарфище через плечо. Наряд такой... приметный. Пышные рыжие волосы из-под шляпы, совершенно одинаковой длины и оттенка – три. Впридачу Лика еще и темные очки носит. Я-то все эти превращения наблюдал вблизи и знал точно, что издали вас различить невозможно... разве только по очкам, - он улыбнулся, - если в очках, то, скорее всего, Лика, а если без них, значит моя Сонечка.
- То есть он просто нас перепутал?!
- Ну конечно. Отправив Олега в тюрьму, он явился с видом победителя. Но вышел облом, ты его оттолкнула. Это выбило его из колеи. Он не мог понять, отчего ты ведешь себя «неправильно», ведь по его расчетам, потеряв покровителя, ты немедленно должна будешь вернуться к нему.
- Но зачем? Ради денег? Я же точно знала к тому времени, что он жуткий жадина, даже алиментов не платил! А впрочем, - продолжала я задумчиво, - мне кажется, ты прав в том, что порой человек верит в то, что сам себе внушает.  Насколько я его знаю... небось, четыре года твердил сам себе: «она еще приползет на коленях, еще будет копеечку выпрашивать»... твердил, да сам себя и убедил. Ему было так приятно воображать себе эту картину, что он как-то забыл, что по сути-то не он, а я его содержала... Ну, вот забыл и все.
Я покачала головой. Потом зло и больно стукнула себя кулаком по коленке.
- Я сама перед собой виновата. Вот так – смотрю назад и сама себя простить не могу. Как я соглашалась жить в постоянном унижении? С таким вот... Почему нам с детства внушают, что для женщины терпение – это хорошее качество, когда это просто неуважение к самой себе! Надо, дескать, уметь прощать... а ради чего?! Ради того, чтобы самой упасть в собственных глазах от такой житухи?! Ради того, чтобы каждая наша новая уступка вызывала новое хамство, новое унижение... конечно! Почему не унижать-то, когда позволяют! Чего мы ждем-то – растрогать надеемся своей кротостью сердце всяких там бессердечных... Если б нам поменьше внушали про это терпение и какую-то женскую мудрость – поменьше и было бы таких гадов, которые живут на деньги женщины, как альфонсы, но при этом имеют наглость обращаться с нею, как с содержанкой. Зачем, кто придумал эту чертову «женскую мудрость»?! Ну скажи, кто?! И почему нам с детства бубнят про мудрость и терпение, но ни слова не говорят про человеческое достоинство – авось мы сами догадаемся? Или, наоборот – авось не догадаемся?
Закончивши выступление, я оглянулась по сторонам в поисках утешения и снова ткнулась Игорю носом в свитер.
Игорь молча кивнул. Потерся щекой о мои волосы. Сказал задумчиво:
- Знаешь, что мне кажется? Самое смешное, что эти альфонсы при всем при этом искренне считают себя благодетелями – думать иначе им не позволяет «самолюбие». Логика у них интересная: если самолюбие вступает в противоречие с истиной, тем хуже для истины. Иначе простой здравый смысл подсказал бы им, что терпение-то у женщины небесконечно, рано или поздно им придется заплатить за все обиды! А платить-то придется – одиночеством... Причем самой горькой разновидностью – одиночеством отверженного... Ну что – дальше рассказывать?
Поскольку я еще не отдышалась от своего разъяренного монолога в защиту женской гордости, я только молча кивнула.
- Так вот, увидев Лику с Алексеем и приняв ее за тебя, он решил: ага, так вот в чем дело! Она нашла себе нового... что ж, отвадим и этого. Но использовать старую схему было рискованно. И он решил кое-что поменять.
- Мальчика на девочку, ненависть на влюбленность, убийство на анонимку, - продолжила я мрачно.
- Мне показались сразу странными две вещи... Первая:  зачем так выставлять напоказ свои чувства? Девочка, мальчик ли – но любой подросток так себя вести не будет. Решившись на объяснение в любви, такая малышка должна трепетать от страха – как-то это будет воспринято? И попытается все в тайне сохранить, первая любовь, она же такая... вроде как заветная... А между тем, письмо не было брошено в ящик, не было отдано лично в руки – нет! Обклеивать подъезд писульками – что за придурь? Все это было словно нарочно рассчитано на соседей, чтобы произвести на них впечатление! Или на Лику! Но никак не было адресовано Алексею.... Кстати, не исключено, что эта девочка тоже плохо кончила бы, не вмешайся мы с Лёхой.
- О чем ты? – мои глаза медленно но верно принимали размер тех самых шести копеек.
- Ну, для Алексея это было делом чести, так сказать. Его оскорбили, попытались уронить в глазах любимой женщины. Можно ли стерпеть такое? Да еще бывшему десантнику! Короче, мы с Лёхой потолковали по-дружески и решили объединить усилия. Подкараулить и выловить деваху на месте преступления особых трудов не составило. Поймали и учинили ей допрос. Кстати, помнишь слова Лики о том, что девица была на редкость чумазая?
- Помню.
- А вот это уже – вторая странность. Идти в то место, где тебя увидит возлюбленный, в виде зачуханной замурзайки! Так вот, когда она принялась нести чушь, что, дескать, люблю-обожаю (при этом поглядывая на Лёху с искренней злобой и вытирая сопли рукавом), я не слишком вежливо спросил ее, как она собиралась пленить сердце мужчины, что сидит перед ней? Сальными патлами волос? Немытой рожей? Грязными носками? Кстати, запах ее я описывать не буду – он отбил мне аппетит на два дня вперед. Если б ты любила, так потрудилась бы хоть помыться, детка, так что любовь тут не при чем. А теперь, сказал я ей, смотри сюда – и сунул ей фотографию прямо в нос. Смотри, говорю, этот человек тебе платит? Так вот, мы сейчас с Лёхой пойдем к нему – я назвал адрес – видишь, мы знаем, где он живет, как его зовут, знаем все – и расскажем ему, что ты сама к нам пришла, сама его сдала и попросила у нас денег, и мы дали... А знаешь, что он с тобой сделает? Не знаешь?
Дальше мы с Алексеем на пару постарались напугать дурищу покрепче. Минут через десять она уже ревмя ревела и выкладывала нам все, как на духу. Нехорошо пугать детей, да еще таких несчастных, но я рассудил так, что чем дальше она будет от него держаться, тем целее будет...
- А что за фотку ты ей показал?
- Твоего бывшего мужа, естественно... Кстати, Светланка тоже его по этой фотке опознала – после того, как я с Аленой конкретно побеседовал, она теперь на моей стороне по гроб жизни...
- А где ты ее взял?!
- Стащил из альбома твоей бабушки. Воровать конечно, нехорошо, - он развел руками и улыбнулся, – но ведь ты меня простишь?
- Но как же, - растерянно бормотала я, - я была уверена, что я уничтожила все фотки до единой...
- Все, да не все. Одну фотографию твоя бабушка сохранила, - он тяжело вздохнул, помрачнел, - хотела потом... Тёмке показать, если спросит.
- Игорь, милый, ты ведь ни в чем не виноват,- прошептала я. – Это я наделала глупостей. С другой стороны, Тёмки бы не было на свете, если бы я не наделала глупостей...
Игорь молчал, зарывшись носом в мои рыжие лохмы. Потом сказал задумчиво:
- Слушай, а может судьба все-таки есть? Если сбываются предсказания, значит, случившееся должно было случиться, его нельзя было избежать?
Я не знала, что и ответить. Да и нужно ли было отвечать? Он ведь просто искал для меня слова утешения.
- Ну, а дальше-то как? Как ты Олега вытащил?
- Дальше... собственно, дальше я действовал наугад. Прежде всего, решил заставить гада понервничать. Когда паникуешь – трезво рассуждать невозможно; тебя ведут эмоции, а не разум. Поэтому начал я вот с чего...
Он протянул длинную руку к облезлой хлипкой этажерочке. Снял с нее небольшой, элегантный и, судя по виду, очень недешевый кейс.
- Красивая штучка, - вырвалось у меня.
- Мамин подарок на день рождения, - улыбнулся он. - Так вот...
Он раскрыл кейс. Взору моему предстали: учебник римского права, маленький кассетный диктофон, очки в изящной оправе и солидная добротная рогатка с широкой резинкой.
- Что это? – изумилась я.
- Трофейная, - отвечал он, любовно поглаживая рогатку с таким видом, с каким владелец коллекции антиквариата демонстрирует жемчужину своего собрания. – В позапрошлом году у нас во дворе какой-то придурок лет двенадцати повадился пулять по ребятишкам в песочнице.
- Да ведь ребенка из этой штуки убить можно!
- Если в голову попасть – запросто. Я как увидел... Эй, кричу, ты сдурел? Куда там! Пришлось изловить, надрать уши, а рогатку изъять. Сперва хотел выбросить, но потом подумал: а ведь полезная штука в плане самообороны, когда идешь домой вечером по нехорошим кварталам, дай-ка оставлю. У вас тут город, кстати, куда поспокойнее нашего... Так вот, выяснив, где он живет ...
- А как?
- Да по компьютеру, запросто! Достаточно знать имя, фамилию, а  имея программы 09 и Дубль-Гис... Для проверки – сделал контрольный звонок, якобы из ЖЭУ...
- Погоди, - пролепетала я растерянно, - я же не... Ты же не...  Фамилию-то откуда ты узнал?!
Я вспомнила вдруг, как хотела искать Игоря через милицию, но с ужасом поняла, что не спрашивала никогда его фамилии! Точно, у нас никогда не было разговора на тему наших паспортных данных, иначе я бы...
- Софья Алексеевна, - произнес Игорь мягко, но глаза его весело искрились, - после беседы с твоей бабушкой, ну тогда, на дне рождения, я не то что фамилию твоего мужа знаю, я генеалогическое древо вашей семьи с закрытыми глазами могу нарисовать...
Черт возьми, а я-то думала, что он притворяется, изображая интерес из вежливости! Нет, вот же бестия – не терял времени!
- Ну, что ты смеешься, Сонечка...
- Я не смеюсь, - давясь весельем, пробормотала я. – рассказывай дальше...
- Дальше... Так вот, из этой самой рогатки я и высадил ему все окна в квартире. Причем каждый камешек обернул-обвязал запиской, написанной детским почерком: «Ты убил Альку. Алька был мой друг. Я буду мстить тебе всю жизнь.»
- А вдруг бы он тебя поймал? – вырвалось у меня раньше, чем я поняла, что я говорю.
Игорь изумленно поднял брови, потом от души рассмеялся.
- Ну, мужик в русской байке так медведя поймал, - комментировал он, - но я, собственно, и не убегал никуда. Напротив, мне было очень интересно посмотреть результат. Так что, выскочив на улицу, и не обнаружив пацана-безобразника, наш общий друг кинулся к единственному возможному свидетелю происходящего: прилично одетому молодому человеку, который, сидя под фонарем на лавочке, с учебником римского права в руках, прилежно зубрил: «Iura novit curia, jus publicum, jus privatum...».  Далее состоялся диалог:
«Вы тут не видели, пацан не пробегал? - Сui prodest... простите, что? – Пацан не пробегал? – А, да, в ту сторону... А вы знаете, как интересно, оказывается, древние римляне... куда ж вы, не дослушав?!»
Изводил я его неделю, пустивши в ход все известные мне способы, на которые способны милые детишки в нежном возрасте. Затем сунул в дверь записку, написанную опять детским почерком: «Та штука, которой ты Альку убил, сейчас в милиции. Я ее туда отнес. Ха-ха, испугался? Я еще ее не отнес. Я отдам ее тебе за сто тысяч рублей. Приходи сегодня в полночь...» и указал место.
Я смотрела на Игоря глазами, полными ужаса.
- А если бы он с пистолетом пришел?
- Помилуй, а где бы он его взял?!
- Купил...
- Помилуй, где?!
- На черном рынке...
- Помилуй, а ты знаешь, сколько он там стоит?
- Не знаю и знать не хочу, - я вцепилась руками в его свитер, уткнулась носом в грудь и замолчала. Мне было просто страшно, страшно, страшно.
- Ну ладно, Сонечка, - шептал он, гладя меня по голове, как ребенка, - ну я же здесь, я с тобой, все обошлось... ну что ты в самом деле...
Наверно, в его руках была магическая сила, потому что сладкий покой разлился в душе, разлился по телу; мне вдруг сразу захотелось спать. Я почти не спала все это время, с того момента, когда решила, что Игорь пропал, я места не находила себе от напряжения и тревоги. Теперь мне хотелось свернуться клубком и уснуть. Я мотнула головой, чтобы не уснуть тут же, у него на груди.
- А что было дальше? – спросила я сонно и потянула носом воздух.
- Сонечка, да ты спишь, ну и спи себе.
- Нет, да-альше! – прохныкала я голосом, каким Тёмка, уже видя десятый сон, все-таки требует продолжения сказки.
- Дальше нам с Лёхой просто повезло. Мы еще двоих его приятелей, самых надежных, прихватили в качестве свидетелей. Втихаря шли за ним от самого дома. Понимаешь, я ведь не знал, чем именно он ударил того мальчишку: вряд ли топором, откуда он у него? Он ведь живет в квартире, отопление центральное, дров рубить не надо... а специально покупать – зачем, когда за любым гаражом в нашем отечестве валяются обрезки железных труб, арматуры, строительный мусор всех сортов? Так вот, не зря я мотал ему нервы неделю: теперь он был взвинчен настолько, что первым делом кинулся проверить, а точно ли пацан в записке не наврал? Точно ли он забрал орудие убийства? Или берет на пушку? Он привел нас к каким-то бетонным трубам, которые валялись на пустыре за гаражами, в зарослях полыни. В одну из них и был засунут обрезок железной трубы, тот самый. Ясное дело, он вздохнул с облегчением, поняв, что доказательств у пацана нет никаких. Тут бы ему развернуться да пойти домой – но не зря я трудился неделю! Злоба колотила его, и он решил, что поганца-мальчишку надо прикончить, не то покоя ему не будет. С этой железякой, засунутой в старую сумку, он и явился на указанное место. А тут уж мы его взяли под белы руки, доставили куда надо и потребовали осмотра трубы на предмет биологического материала – нет ли чего, похожего на кровь того пацана, погибшего месяц назад? Изложили все свои соображения... Лёха мне здорово помог, он ведь там «свой», еще неизвестно, стали бы меня слушать, если бы я один туда явился... но этого мне показалось мало.
Он помолчал.
- Еще за несколько дней до этого я поговорил с одним старым преподавателем, с тем самым, что ведет у нас римское право. Хороший такой дядька. Изложил ситуацию, попросил совета. А он мне и говорит: я учился вместе с Федотовым, знаешь, кто это такой? Нет, говорю, откуда бы? А это, сынок, прокурор города. Вот бы тебе с ним потолковать – если, конечно, у тебя на руках будет хоть что-то кроме предположений. Кое-что у меня было, а именно вот это...
Он повертел у меня перед носом какой-то штучкой; я распахнула сонные глаза пошире, пригляделась. Это был тот самый кассетный диктофон.
- Я ведь записывал на него все разговоры. И со Светланкой, и с той чумазой девицей Как-бишь-ее-там-звали, и с Алёной, и с мальчишками... Были адреса Светланки, девахи и Алёны; были результаты экспертизы по той самой железной трубе – орудию убийства, а на ней-то нашли следы – следы крови, их ведь с ржавой железяки так просто не сотрешь; были показания свидетелей, парней-омоновцев, которые сначала наблюдали, как он вытаскивал эту трубу, а затем ее тащил на место, указанное в записке... Ксерокопия этой самой записки... Я ночь не спал: готовил речь. Первое в моей жизни выступление  в качестве юриста. Кстати, я видел адвоката, которого дали Олегу, такую упитанную пожилую тетю, которой все было по фигу, кроме сплетен за чашкой чая с плюшками. Я понял, что толку от нее, мягко говоря, будет немного... поэтому решил сам стать его адвокатом, так сказать. Утром мы с Сергеем Арнольдовичем – это тот самый наш препод, дай Бог ему здоровья – и отправились к прокурору города. Волновался я страшно, но речь толкнул.
Он замолчал, потормошил меня легонько. Спросил шепотом:
- Эй, Сонечка, ты спишь?
- Я сплю, - отвечала я, потершись щекой об его свитер, - я сплю, а ты рассказывай, я же слушаю...
Но он молчал. Приподнявши голову, я взглянула ему в лицо; он улыбался как-то смущенно.
- Речь моя имела эффект несколько неожиданный... даже не знаю, как рассказывать. Прокурор мне показался сперва похожим на Собакевича в мундире: неладно скроен, крепко сшит, на лице – ноль эмоций, и я уже приготовился пасть духом, как заметил, что глазки его – остренькие, как два шильца. Выслушал меня, не перебивая. Потом вдруг оборотился к Сергею Арнольдовичу, ткнул пальцем в моем направлении и спросил предельно лаконично:
- На каком курсе?
- Пока на первом.
Тогда он, не торопясь, потянул к себе лист бумаги, ручку и проворчал:
- Фамилию свою, адрес, телефон, давай все.
Записавши все перечисленное, он хмуро так посмотрел на меня и заявил прямо-таки грозно:
- После пятого курса – будешь работать здесь, у меня. Никаких адвокатур, мне такие позарез самому. Молчи, говорю – будет он мне рот разевать, - это по поводу того, что я точно хлебал воздух открытым ртом, как чебак, вытащенный из воды. – А по поводу твоего отца...
Тут он снял трубку служебного телефона и что-то в нее прорычал. Далее события закрутились как по волшебству. Очень скоро я узнал то, чего мне не говорили раньше: Олегу на первом же допросе стало плохо с сердцем, плохо настолько, что пришлось поместить его в тюремную больницу. Следователь... я б не сказал, что негодяй, скорее просто пофигист, равнодушный лодырь, никакого следствия и не вел вовсе – просто ждал, когда Олегу станет лучше, чтобы продолжить допрос в том же духе – дескать, признавайся, гад. Он настолько привык иметь дело с алкашами, засыпающими рядом с убитыми собутыльниками, что привычно полагал, будто убийцу всегда надо искать рядом с трупом. Когда прокурор спросил его: «А если завтра кто убьет человека и мне его на крыльцо положит? Ты что, меня будешь убийцей считать?!» - он настолько искренне растерялся... это было бы смешно, когда бы не было так страшно, ведь я не знал даже, в каком Олег состоянии. Я настоял, что заберу его домой, потому что домашняя обстановка и присутствие родных ему будут лучше всех лекарств; спасибо старику Федотову, он меня понял. Вот и все.
«Вот и все, вот и все, - повторяла я про себя, слушая тишину в доме и тишину во всем мире. Беззвучно падал снег за окном, делая деревья похожими на  пушистые белые актинии и кораллы; небо за окном розовело, обещая назавтра мороз. Белые деревья-кораллы на фоне жемчужно-розового неба, оттенки которого будут перетекать от сиреневого перламутра до крепкого какао со сгущенкой – надо непременно их нарисовать, решила я, и пусть все сюрреалисты от зависти лопнут! Как тихо... Огонь в печке, и тот перестал потрескивать, красные угли померкли и стали просто серой золой. Взгляд мой упал на кейс, в котором лежал еще один предмет, в рассказе Игорем не упомянутый, поэтому я лениво спросила:
- А это что за очки?
- Мои...
- Ты носишь очки?!
- А ты что, никогда меня в очках не видела? Ах, ну да...
Он нацепил очки, скрестил руки на груди. Вид у него в очках был ужасно умный, солидный, просто боязно подойти к такому... Наблюдая перемены на моей физиономии, отражавшей, вероятно, благоговейное восхищение, он рассмеялся:
- Я в них только читаю. Знаешь, если столько читать, сколько я – любое зрение посадить можно...
Оставался еще один невыясненный вопрос, который мне уже был, собственно, пофиг. Все хорошо, что хорошо кончается. Но все же я спросила:
- А почему ты на телефонные звонки мне не отвечал целых полторы недели? Я поняла уже, ты был страшно занят, но все же... Тебя что - все время дома не было?
- Ты звонила? Странно, - удивился он, - кстати, я сам тебе несколько раз звонил на домашний, просто так - хотелось твой голос услышать, но почему-то никто не брал трубку...
О Боже, подумала я, ведь я же сама все время отключала телефон!
- А мой мобильник вроде все время был в порядке...
- Но я же не знаю номера твоего мобильного, я тоже звонила на домашний!
Мы уставились друг на друга. Потом дружно прыснули.
Хороши влюбленные! Не удосужились обменяться номерами мобильников! Конечно! Нам ведь было так интересно поближе узнать  друг друга  - о таинственные глубины сознания, о лабиринты внутреннего мира, о зачарованный лес человеческой души!                - что поинтересоваться номером мобильника или паспортными данными, это как-то недосуг! Оставим эти прозаические вопросы, дескать, немножко «на потом», сейчас есть темы поинтересней...  Нет, ребята, провинциал – это к месту проживания отношения не имеет, это что-то другое...
Просмеявшись, Игорь встал, подошел к черному эбонитовому телефону, снял трубку. Затем, отодвинувши ее от уха, покосился с недоумением, зачем-то дунул в нее. Потом пробормотал:
- Гудка нет почему-то...
Не знаю зачем, но я тоже подошла и сунула ухо к трубке. Гудка, точно, не было. Дуть в трубку я не стала, а просто спросила:
- А когда ты за него последний раз платил?
- Да, собственно, – пробормотал он по-детски растерянно, - я за него вообще не платил...
О Боже!
Все тревоги моих последних дней...
Все мои страхи... все ужасы и химеры...
И весь этот бред воспаленного сознания в конечном итоге обернулся неоплаченным счетом за телефон...
Одна из повестей великого классика русской литературы кончается тем, что главный герой «побледнел и упал к ее ногам». В нашей скромной повести к ногам героя упала я, по той причине, что меня колотило от смеха...