Щелк. Затвор сказал свою коронную фразу.
Оля склонилась над формочкой с раствором, в котором рождается мое творение. Она внимательна и, кажется, ничто в этом мире не способно ее потревожить и отвлечь от процесса. Даже я. Она работает над моим миром.
Я на полу, сижу, прислонившись к стене, и просто смотрю на ее силуэт в красном свете. Медленно затягиваюсь сигаретой. Вокруг разбросана одежда. Наверное, это глупо вести себя как мальчишка в таком-то возрасте, но ведь Оля… она для меня все. Не знаю, зачем она со мной. Заблуждение юности, наверное. Оля перекладывает мой мир в фиксаж. Скоро будет свет.
Никогда мои фотографии не были хорошими. Посредственный фотограф, с посредственной техникой съемки. Но Оля сумела сделать из меня что-то большее. Я не умею проявлять пленку и делать отпечатки. И это правда. А она умеет.
Новая сигарета. Закрываю глаза.
- Ну что, рад? – она рядом, протягивает мне снимки. И это уже совсем не то, что видел я. Совсем не то, что я снимал. Это ее душа. А я не хочу видеть ее душу – боюсь ослепнуть.
- Замечательно, - улыбаюсь и, лишь скользнув взглядом по фотографиям, откладываю их в сторону. Обнимаю ее… Она обижена. Но не сильно.
- Сука ты, Коржин. Такая сука! – пытается увернуться от поцелуя, но не очень-то стремится. – Сука… Но все равно люблю тебя.
И я знаю – действительно любит. Все эти два с лишним года. А я ни разу ей такого не говорил. Пока. Потому что сомнение – это мой грех. Сомнение и страх. Но Оля - богиня, ей не нужны мои слова, ведь я просто с ней, она ничего не требует за свою любовь.
Помню, перед тем как везти брата на кладбище, зашел в его комнату и увидел там старый аппарат. Никогда раньше не обращал внимания, да собственно мы вообще мало общались – десять лет разницы, куда уж тут. Я взял его с собой на похороны и тогда сделал первый снимок, это было семнадцать лет назад. И я всегда пользуюсь только им, но даже сейчас не скажу, что за модель – банально не помню. Разве это важно?
Я взял фотоаппарат брата и сфотографировал брата. А когда гроб засыпали, земля вдруг осела, словно он сделал выдох там внизу. Мать упала со стоном. Наверное, потому я и запомнил.
- Коржин, ну что ты молчишь? – Оля лежит рядом и пытается меня щекотать. Хотя и знает, что я не боюсь щекотки. Но ей так нравится – пусть.
- Да вот, пытаюсь вспомнить, что за камера у меня.
- Ну ты идиот, - смеется. Она-то знает, и думает, что я шучу. И пусть.
Я думал, что пленки нет внутри, хотел просто так щелкнуть. Но оказалось все иначе. Наш сосед заметил меня тогда, а после поминок подошел и сказал, что может проявить пленку, если что. Фотолюбитель, оказался. Отдал ему аппарат сразу, сказал, что может себе оставить, если захочет. Не знаю, что он так радовался.
А через три дня он принес карточку. И фотоаппарат. Недобрый у него взгляд был, завистливый. Сказал мне, что лучше мне придержать свой подарок. И фотографировать. «Он там живой, понимаешь? И мир весь тоже…» - сказал и ушел не попрощавшись. От него несло перегаром и потом. Больше мы не виделись.
Фото я отдал матери, а она дала мне пощечину, потом обняла и плакала. Я слышал, как она всю ночь тряслась там у себя. Потому и решил, что раз так, то нужно продолжать.
- Олька, зачем я тебе? – я спрашиваю ее так часто. И часто получаю пинок в голень или удар ее изящного кулачка в грудь. Мне смешно и горько. Потому что кажется, что гублю ее. Сомнение и страх – мои грехи.
- Заебал, честное слово… - я морщусь, потому что не люблю ругательств от нее. Она резво вскакивает и за считанные мгновения одевается, стоит надо мной, уперев руки в бедра. – Пойдем отсюда, душно как в бане. Сделал бы вентиляцию, честное слово. – И мне приходится, кряхтя, вставать.
Я снимал, как придется, не учился, мало обращал внимания на советы. Поймать мгновение, вот что я хотел. Поймать и удержать, оставить в себе. Скоро уже появилась цветная пленка повсюду, разные фотосалоны, новые фотоаппараты. Но я оставался с тем, что было. Я привык. И мне было плевать, что по большей части выходил мусор – один раз и сотни было что-то хорошее.
Голуби раздражали меня. И я хотел поймать свое раздражение, передать его через них. Уже много лет я занимался ловлей и творил свои вечные монохромные миры из долей секунд жизни нашего полноцветного. Иные мастера хвалили, иные обливали грязью. А мне было все равно – не для них, а для того, чтобы поймать жизнь.
- А покажите фотографию? – я обернулся и увидел девушку лет двадцати. Нос с косой горбинкой – явно перелом. Тонкий шрам на левой скуле. И красавица. Она беззастенчиво улыбалась и ждала, а в глазах ее прыгали бесы.
- Отойдите, пожалуйста, - сказал я едва слышно. И задержал дыхание, наблюдая, как веселость на ее лице перетекает в обиду и злость.
Она резко развернулась и пошла прочь. Но я знал, что обернется. И в этот момент я нажал на спуск. Щелк. Самое прекрасное лицо, самый прекрасный момент для него.
Это была последняя фотография, которую я проявил и отпечатал сам. С тех пор Оля была со мной. Или это я был с ней.
- Погоди, штатив возьму и еще кое-что, - Она удивлена – еще бы, ведь ни разу не видела, чтобы я использовал штатив. Да я его и не использовал. Пока.
- Коржин, у тебя какие-то перверсии на старости лет образовались? – она улыбается, а в глазах любопытство. Интерес.
- Вроде того. Хочу вот сделать лучшую свою фотографию, да боюсь, руки трястись будут. Старый ведь, сама знаешь.- Смеемся. А я серьезен. - Пойдем на крышу?
- Только учти! На порнографию ты меня не разведешь! – и снова смеется. Кокетничает. И я смеюсь, подмигиваю многозначительно.
Фотография тогда получилась, наверное, самой моей лучшей. Истинная красота, незамутненная пороком. Глаза полные обиды, но бесы все еще плясали в них… Тогда же я и понял, что до конца дней своих должен быть с Олей. Что буду с ней. Но никогда не был уверен, что полюблю. В самом деле полюблю. Хоть даже вполовину ее странной безумной любви ко мне. Потому что сомнение, да. И страх. И потому что никогда не любил. Но зато тогда же я понял, как сделать любовь вечной, если она возникнет.
Скоро закат. Всегда хотел такое фото. Объясняю Оле, где надо встать, чтобы фото вышло хорошо. Она радостно кивает – у нас нет ни одного совместного снимка, и она ведет себя как дитя, получив самый лучший и желаемый подарок на день рождения.
Устанавливаю камеру на штатив и завожу таймер. Быстро подбегаю к Ольке, становлюсь справа, обнимаю. И легонько касаюсь губами виска.
Щелк. Затвор сказал свое коронное слово.
Почему-то никто не обращает внимания на то, что мир по-настоящему красив. А мне как-то удается это видеть всегда, стоит лишь взглянуть на скучный черно-белый снимок. Ничто не передает цвета так хорошо, как их отсутствие. Наверное, я глуп и наивен в таких рассуждениях, но для меня - это единственная истина.
Я знал, что любим. И вдруг понял, что полюбил тоже. Но эти проклятые страх и сомнение – они грызут меня, словно клопы. И ладно сомнение, с ним удалось покончить почти полностью. Но страх… раньше был страх, что Оля просто-напросто поймет свою ошибку, поймет, что тратит себя на бесполезного старика, и однажды утром я проснусь один. А теперь добавился страх, что пройдет и моя любовь, что я вдруг пойму, что это лишь самообман.
Трус.
- Я люблю тебя, - шепчу я Оле после щелчка затвора. В первый раз. И это правда – самая правдивая из всех возможных. И делаю шаг назад. Еще один.
На самом деле есть только один вариант, как можно исполнить волю Фауста. Остановись мгновенье, кричал он. А я могу остановить его, сохранить красоту и счастье. Но я - и Фауст, и Мефистофель. Жестоко и эгоистично, да. Но ведь люди жестоки и эгоистичны.
Вот и край.
Чтобы передать счастье, чтобы передать все краски, всю красоту мира, всю нашу любовь – пленка должна быть…
16.03.09