ВООБРАЖАЕМЫЙ ДИАЛОГ С Ф.М.ДОСТОЕВСКИМ
О национальном самосознании
и межнациональных отношениях,
о вере и неверии, мире и войне
[1978 -1979]
Часть десятая (продолжение и окончание)
Ф.М. Ответьте-ка мне на вопрос: что такое была для нас Петровская реформа? Ведь не была же она только освоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и науки. Может, Петр начинал ее именно в этом смысле, но впоследствии он несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его к целям будущим, огромнейшим. И народ русский принял эту реформу не из одного утилитаризма - он уже предчувствовал тотчас же дальнейшую высшую цель: единение всечеловеческое.
Мы с полной любовью приняли в душу нашу гении чужих наций. Да-да, назначение русского человека - всемирное. Стать настоящим и вполне русским - значит стать братом всех людей, все-человеком, если хотите. Наш удел есть всемирность, но не мечом приобретенная, а силой братского стремления к воссоединению. Исход европейской и всемирной тоске - в русской душе, всечеловечной и всесоединяющей. Стать настоящим русским - значит изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!
Знаю, слишком знаю, слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но этому надлежало быть высказанным. Да и высказывалось это уже не раз. Я говорю лишь, что сердце русское изо всех народов наиболее предназначено ко всечеловечески-братскому единению, и я вижу следы сего в нашей истории, в гении Пушкина. Он неоспоримо проявил эту всемирность стремления русского духа. Он умер и унес с собой некоторую великую тайну.
Г.Г. Вот именно - тайну. А вы с ним обходитесь и толкуете его так, словно для вас он уже и не тайна. Вы преклоняетесь перед ним, а в то же время как бы на равных примыкаете его к себе в вашем обожествлении России и русского народа. В обожествлении этом, повторяю, не было бы ничего худого и зазорного, не будь оно сопряжено с притязаньями на исключительность и вседозволенность.
Вы, правда, делаете оговорку, что Европа и весь мир должны быть покорены не мечом, а братством, но это нисколько не мешает вам звать Россию к мечу, боготворить мощь и сокрушительную силу оружия. Да и «братство всех людей» вы понимаете очень уж своеобразно, замешивая его на чванстве и высокомерии. Уж не раз отмечал я это у вас, но ведь мы с вами вообще без конца повторяем одно и то же, толчем воду в ступе. Не так ли, Федор Михайлович?
А сейчас я хотел бы вернуться к «народной правде» - вы ее и в статьях своих и в разговоре со мной на все лады обыгрываете. «Правда русского народа», «истина русского духа народа» - эти и подобные понятия привлекаете, чтоб обосновать ваше направление мысли, придать общенародную силу вашей «id;e-fixe». Да полно! Есть ли она вообще - «народная правда»? Ведь и правды как таковой - может, вовсе и нет в природе? «Нет правды на земле. Но правды нет и выше» - это слова не одного Сальери, это слова и самого Пушкина. Сам от себя он этого бы не сказал - это для него уже пошлая истина, пройденный этап. Но от лица Сальери он считает не лишним кое-кому напомнить об этом. А «русский дух» - тоже ведь это очень относительно. Его можно по-всякому представить. Например:
"Там Царь Кащей над златом чахнет.
Там русский дух, там Русью пахнет..."
Одной цельной правды народной, единого национального духа, особой национальной идеи - нет и быть не может. Ни у русских, ни у немцев, ни у евреев, ни у любого мало-мальски развитого народа. Чем более развивается в людях личностное, тем более дробной, множественной, усложненной, исполненной внутренних противоречий становится объединяющая их основа - «идея», «дух», «правда» нации. Нужно обладать незаурядной способностью к иллюзорному созерцанию, чтобы рисовать нерушимое единство народа - в то время как он не только глубоко и разительно разделен по сословным, имущественным, нравственным и мировоззренческим признакам, но столь же дробно расколот и в религиозном духе, вероучении.
Фанатично убежденные старообрядцы; приверженцы разнородных многочисленных сект; сколько изуверов… сколько вовсе неверующих… сколько ханжей! И этот народ, по-вашему, - «как один человек»? Да и любой другой большой народ возьмите - примерно та же картина. И многого ли вообще стоит в наше время эта фраза - «как один человек»? Ведь и отдельный субъект - расколот теперь глубоко, а потому и не может быть образцом цельности. И так ли уж вы ничего вокруг не видите, кроме собственных иллюзий? Скорей всего, просто не хотите видеть…
Ф.М. Да, мы видим действительность всегда почти так, как хотим ее видеть, как сами предвзято желаем растолковать ее себе. Если же подчас увидим не то, что хотели видеть, а то, что есть в самом деле, то принимаем это за чудо и поверим скорее чуду и невозможности, чем действительности, чем истине, которую не желаем видеть. В том вся история человечества.
Г.Г. В таком случае тем более уместен вопрос: зачем претендовать на то, чтоб все люди на свете видели мир таким, каким хотите его видеть вы? Да еще внушать публике, что рисуемая вами картина мира как нельзя более верно, единственно верно вскрывает его суть. Все предметы и явления вы преображаете по своей прихоти, по своему усмотренью. Так, русский народ в монолитной цельности вам понадобился, чтоб показать его особую роль и предназначенье в деле Добра, а евреев вы тоже пожелали представить всех в цельности и единстве, но уж в противоположном качестве, в роли служителей Зла.
Один изумительный писатель русский воскликнет однажды: «Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!» Но это не заслонит от него и другое. В одной из своих повестей он, с решимостью хирурга, вскрывающего глубоко наболевшую рану, и с затаенным чувством состраданья, даст такую вот характеристику русскому крестьянству:
«Казалось, что эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, живут несогласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно…»
Положение, как видите, не из веселых. Но вряд ли вы решитесь сказать, что краски здесь слишком сгущены. Во всяком случае, это не придуманная, не из пальца высосанная картина. Вы и сами не раз отмечали примерно то же самое. Только, пожалуй, вы и тут не спасуете: в глубине души мужик сохранил - скажете - в неприкосновенности свою «идею», свою «правду», сознанье всемирного предназначенья святой Руси, и ждет лишь сигнала, призыва, чтоб встать горой, единой стеной и пойти хоть на край света под стягами Христа, Царя и Отечества…
Посмотрим, что пишет тот писатель дальше, - я оборвал его на полуфразе:
«…но всё же они люди, они страдают и плачут, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания».
Он тоже, как видите, оправдывает мужика, но тут-то как раз главная между вами разница. Этот писатель не выискивает никаких «руссизмов» или «туркизмов», «жидовизмов», никаких иррациональных объяснений, не пользуется никакими «пугалами» - он приводит лишь то, что видит в повседневной жизни:
«Тяжкий труд, от которого по ночам болит всё тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота. а помощи нет и неоткуда ждать ее. Те, которые богаче и сильнее их, помочь не могут, так как сами грубы, нечестны, нетрезвы и сами бранятся так же отвратительно; самый мелкий чиновник или приказчик обходится с мужиками, как с бродягами, и даже старшинам и церковным старостам говорит «ты» и думает, что имеет на это право. Да и может ли быть какая-нибудь помощь или добрый пример от людей корыстолюбивых, жадных, развратных, ленивых, которые наезжают в деревню только затем, чтоб оскорбить, обобрать, напугать?»
Вот она где - народная правда.
У вас на уме, Федор Михайлович, «высшие идеи», для вас сами по себе вопросы и идеи возвышаются над людьми и их судьбами. Взять хотя бы ваш Патриотизм. Вы горячий и, конечно, искренний патриот. Однако же - доведенный до болезненной, безумной крайности, «вопрос» этот ставит вас в положение (извините) злобного и, одновременно, сентиментального цербера, рыкающего на весь белый свет, но ограниченного длиной цепи, к которой вы сами себя приковали.
Варвара Васильевна Тимофеева - помните? - из молодых поклонниц вашего гения (в одно с вами время она сотрудничала в «Гражданине»), так вот она вспоминает любопытное обстоятельство: как вы, без всяких на то оснований, сочли ее полькой, и этого ее мнимо-польского происхождения было для вас довольно, чтобы (хотя и в полушутливой, приятельской форме) постоянно донимать и язвить ее этим, особенно в том отношении, что, дескать, ничего истинно русского она не может понять. Более того, это мнимое родство с поляками как бы сделало ее в ваших глазах причастной ко всем (столь же мнимым) польским порокам. «Ваш хваленый Мицкевич воспевал Валленрода, изменника и лгуна», - сказали вы ей однажды. То есть, по-вашему: Валленрод - изменник и лгун, и воспевший его Мицкевич - того же поля ягода, и эта Варвара Васильевна с ними заодно, да и все поляки не лучше.
Славянским народам, даже и тем, что живут не в России, а на своей земле, вы отказываете в праве развивать собственную культуру. В разговоре с украинской знакомой вашей, Христиной Даниловной Алчевской, вы заявили как-то, что серб, малоросс и прочие, если они сочувствуют своему родному языку, родной литературе, являются «зловредными» членами общества, так как они тормозят работу «всеобщего великорусского просвещения», в котором всё спасение, вся надежда.
Я прочел это ваше высказыванье в опубликованном дневнике этой женщины. Конечно, она могла не совсем точно записать, да и вообще: всякое воспоминание и тому подобные свидетельства, даже и вполне добросовестные и тщательные, вещь не слишком надежная; но приведенные у Алчевской слова, как бы дико и бредово они ни звучали, - очень даже в вашем духе, в вашем ключе, поэтому не смею не довериться этой записи. Собственно говоря, примерно те же мысли вы выносите на публику и в своем знаменитом «Дневнике».
Друг вашей семьи молодой философ и поэт Владимир Сергеевич Соловьев смотрит на эти вещи иначе. Мне кажется, вы цените его ум и духовный поиск - а то вряд ли вы ездили бы с Анной Григорьевной слушать его лекции в Соляной Городок. Это было совсем недавно, два-три месяца назад - не забыли? - вы еще потом сердились на Страхова, что он не шепнул вам о присутствии там графа Толстого. Кстати, должен вас огорчить - вам так и не суждено будет свидеться с Толстым… Но речь не об этом. Хочу сказать об отношении Соловьева к патриотизму.
Лет через пятнадцать он будет утверждать патриотизм «как естественное и основное чувство, как прямую обязанность лица к своему ближайшему собирательному целому» и в то же время как «заповедь любить все народы как свой собственный». Чувство патриотизма, по выражению Соловьева, должно быть свободно от «зоологических свойств народного эгоизма, или национализма, и должно стать «основою и мерилом для положительного отношения ко всем народностям сообразно безусловному и всеобъемлющему нравственному закону».
Говоря в одной из своих статей о том, что понятие Отечества признается подчас чем-то абсолютным и «становится единственным или, по крайней мере, самым высшим предметом поклонения и служения», Соловьев предостерегает: « Такое идолопоклонство относительно своего народа, будучи связано с фактическою враждою к чужим, тем самым обречено на неизбежную гибель».
В противовес такому понятию Отечества и Народа, Соловьев указывает на то, что «повсюду сознание и жизнь приготовляются к усвоению новой, истинной идеи патриотизма, выводимой из сущности христианского начала: в силу естественной любви и нравственных обязанностей к своему отечеству полагать его интерес и достоинство главным образом в тех высших благах, которые не разделяют, а соединяют людей и народы».
Вы, Федор Михайлович, тоже как будто выступаете за соединение народов, но у вас это, в сущности, ПРИсоединение, основанное на силе и спесивой вражде. Ваш патриотизм являет себя в некой устрашающей маске, в «наводящем ужас движении». Он осенен еще и религиозной нетерпимостью, хотя, как сказал Соловьев, «Народ, исповедующий христианскую веру и, однако, живущий ненавистью к неверным, тем самым показывает, что первый-то неверный - он сам, ведь быть неверным или изменить можно только своей, а не чужой вере».
Соловьев - патриот России, но не из тех, кто подобно вам, Федор Михайлович, вкладывает свое национальное чувство в «пиитическую формулу: гром победы раздавайся!», формулу «наивного и самоуверенного оптимизма почтеннейшей публики». Эти свои иронические слова Соловьев дополняет тем, что, по его мнению, настоящий патриот не меньше публики жаждет «грома победы», но, «выйдя из того возраста, когда горсть ловко и вовремя брошенных хлопушек может доставить неизреченное блаженство», он сознает, что гром победы «бывает двух родов: настоящий, при достаточном внутреннем основании, и фальшивый, справедливо обозначаемый как гром не из тучи».
Разумеется, найдутся «патриоты», что обвинят Соловьева в измене истинно русским началам, но этот попрек будет утешеньем лишь для тех, кто вместе с вами третирует все нерусские начала.
А теперь, раз уж я, не надеясь на убедительность моих собственных доводов, обратился к авторитетам, сошлюсь еще на Толстого, к которому вы, хоть и сочли его «отпавшим», отступившимся от «народной правды» и от «русского всеобщего великого дела», все-таки с неизменным вниманием прислушиваетесь.
Сперва коснусь основной вашей идеи, которую вы выводите из вашей же трактовки «правды» и «духа» русского народа. Напомню - вы полагаете, даже заверяете и заклинаете всех нас в том, что весь мир рано или поздно объединится вокруг России, вокруг ее Царя, ее Веры. А вот Толстой назовет ваше учение «нелепым» и «напыщенным», причем он вскроет психологические мотивы этого учения: оно привлекает тех, кто хочет оправдать существующую ложь и насилие и стремится польстить своему самолюбию.
Прямое отношение к вам, Федор Михайлович, и к вашим доверчивым поклонникам и последователям имеет также горестное высказыванье Толстого о том, что «есть люди, которые берут на себя право решать за других их отношение к Богу и к миру, и есть люди, огромное большинство людей, которые отдают это право другим и слепо верят тому, что говорят им.
И, наконец, по поводу того, какими средствами вы намерены осуществлять свои «идеи», свое «учение». Вы учите русских людей не останавливаться перед захватом чужих территорий, оправдывая вообще войны и принуждения, выставляя как охранную грамоту или даже как панацею легенду о «конечной цели». Толстой проницательно утверждает: «Большое, не замечаемое людьми Зло Насилия совершается во имя умышленно выставляемого на вид Подобия Добра. Отвергая это насилие, граф тем более решительно и начисто отметает те принципы, что позволяют «под влиянием патриотически воинственного гипноза ввергать сотни, тысячи, десятки, сотни тысяч людей в бессмысленное, озверяющее людей смертоубийство».
Толстой, как вы знаете, не понаслышке и не по книгам знаком с войной - понюхал пороху смолоду на Кавказе, затем в Крыму в большой кампании участвовал. Знаю и я не понаслышке - что такое война и все ее последствия. Поэтому мне, откровенно признаться, мерзостно слушать ваши оды войне. Мне ближе к сердцу слова Толстого: «Война не есть, как это признается теперь большинством людей, какое-то особенно доброе, похвальное дело, а есть, как всякое убийство, гадкое и преступное дело».
Толстой считает необходимым, чтоб исчезло наваждение, подобное тому, что было в сказке Андерсена о новом платье короля, - нужно воскликнуть, ясно, определенно и громко: «А король-то голый!» То есть всем нам нужно заявить: «как бы ни называли люди убийство, убийство всегда есть убийство - преступное, позорное дело». И тогда люди перестанут видеть в войне то, что им прежде казалось - «служение отечеству, геройство… славу, патриотизм - и увидят то, что есть: голое, преступное дело убийства».
Знаю, вы были в свое время под смертным приговором, смотрели смерти в глаза. Но дело не в том, что вы лично или Толстой не раз были на краю гибели. Я о Войне! Не о гибели единиц - ну, скажем, нас с вами, - а о гибели и катастрофическом Крушении Добра, изувечении людского сознания, о физических и духовных муках миллионов, не только участвующих в сраженьях, но и женщин, стариков, детей, не говоря уж о всеобщем разоре, неисчислимых пепелищах и руинах, о многих прочих, побочных, но столь же губительных, роковых следствиях войны…
Впрочем, хватит о кровавых баталиях. Вернемся от «войны за идею» к бескровной Войне Идей, если таковая вообще возможна в наше время. В мире накопилось столько зарядов озлобленья, ожесточения, что начинает казаться - любой безобидный и малозначащий спор может во всякую минуту перейти в драку, затем и в разнузданное побоище, в которое вовлечены будут и совершенно непричастные люди и народы. Мы разучились спорить - потому что разучились думать!
Нам и некогда этому учиться - слишком пресыщена событиями, деловитостью, соблазнами, всевозможными страстями окружающая нас жизнь. И зачем нам классическая логика рыцарского турнира, взаимного убеждения, если в руках у нас гораздо более мощные и весомые, более ухищренные «доводы»: мы в совершенстве овладели логикой шантажа, демагогии, экономического и психического нажима.
Мы не умеем мыслить, зато лицемерить нам дано чуть ли не с колыбели. Не умея увязывать свои куцые мысли с потоком фактов и явлений, мы не способны выстраивать их в истинный, не произвольный ряд; поэтому ум наш приспособлен теперь не к поиску истины, а лишь для обмана и самообмана, выдаваемых за истину.
Мы не только не можем предвидеть свои и чужие ошибки, чтоб по мере возможности избегать их, - мы не умеем также извлекать уроки из уже допущенных и совершённых ошибок, на каждом шагу повторяем и усугубляем их…
Опять отвлекся. Мы говорили о «народной правде», о том, кто может и кто не может ее усвоить и осознать…