Плотник в Германии

               
... Никогда ещё Илья Исаевич столько не пил, как перед отъездом в Германию. Однажды даже заснул на скамейке и попал в вытрезвитель. Не пил так после освобождения из колонии, где ему всё - таки пришлось провести без малого три года из приговорных четырёх. Он отделался относительно небольшим сроком, благодаря новому следователю Попову, объяснившему ему, что раз дело возбуждено, "приговор, увы, неизбежен!" Не пил и после отказа принять его на прежнюю работу. Хорошо, к тому времени открылись первые медицинские кооперативы, неустроенным он пробыл недолго. Сейчас назывался он сексопатологом и впервые неплохо зарабатывал. Не запил даже, когда от него ушла жена к другому, появившемуся во время отсидки,  и увела любимое дитя Сонечку, уже вступившую в опасный подростковый возраст. Теперь бывшая жена пыталась их поссорить. Не пил с чередой почти безымянных женщин. Наверно, продолжали еще действовать "прививкой против пьянства" - буйные возлияния отца после его семилетнего заключения. Но вот разрыв с родным городом, где прожито без малого полвека, сорвал все защитные клапаны, и он запил. Пил с коллегами по работе и аспирантуре, с соседями по двору его детства на Петроградской, пил водку с бывшими зеками, где его, как доктора, уважали и не обижали. Но что ещё хуже - пил горькую в одиночку. Известно, пьянство - не лучший, просто самый лёгкий путь бегства от проблем.
 А проблем хватало. На вопрос: "зачем уезжаю?", он убеждал себя: "Я зол на строй, на страну, что могла так запросто сломать мою жизнь. Разочаровался, больше не верю ей, не хочу здесь жить. Тогда почему Германия?" Настораживало недавнее прошлое страны, он пытался об этом не думать, убеждал себя - это всё ж Европа, не Ближний Восток, и ещё язык, что учил в школе, институте и в аспирантуре. Говорил он неважно, немецкие же тексты читал и понимал неплохо. Но главное - его душе стало беспокойно, нехорошо, и она, душа, настойчиво требовала перемен. Последний месяц он не работал, бродил  полухмельной по питерским, дорогим с детства местам, не замечая красоты, а лишь серость домов и лиц, вечную промозглость, пьянь и грязь, объясняясь в нелюбви к ним...

  Уезжал в Германию он один. Брат Роман, серьёзный, семейный, несмотря на это, как младший, по прежнему, Ромка, только начал собирать отьездные документы. Родители, уже старенькие, ещё недавно горячо убеждавшие друг друга, что доживать будут в Питере, попросили Ромку взять и их. Разве оставишь? Илья Исаевич шутил, что едет в  Неметчину в качестве "лазутчика и первопроходца".
Шёл 1992 год. Прилавки блестели чистотой и пустотой, зарплату платили гвоздями, гробами и лифчиками, а немцы, обременённые виной за миллионы невинно убиенных евреев, наконец открыли свои двери для нечаянно выживших.
…. Ещё надо было получить официальное письмо от бывшей, что она не претендует на алименты на дочь. Она такую справку дала, обчистив его при сём до нитки. Ну, да ладно. Это только укрепило  уверенность, что он делает всё верно, и пора начинать новую жизнь.

…..Илья Исаевич пребывал в бесшабашно полутрезвом состоянии и, надеясь на русский "авось", сильно не задумывался, как ему попасть в таинственный южно-германский Эслинген, что находится в не менее туманной для него земле Вюртемберг. Не он выбирал город, а случай. Ему пришло оттуда разрешение на жительство. Из справочника он вычитал, что Эслинген - бывший имперский город со старой историей и знаменит крепостью и виноградниками. По жизни случается, что челн судьбы ведёт нас к цели вернее тщательно продуманного плана. Тогда говорят - провидение. Опять же совпало - среди его пациентов оказался помощник капитана парома "Анна Каренина", совершавшего круизы по Балтике. Тот и подсказал, что можно доплыть до города Киль, а оттуда поездом на юг, в тот самый Эслинген. Он обещал и достал  недорогой билет в каюте восьмого класса. Доверившись судьбе, доктор Плотник сразу согласился, даже не спросив, что же это за восьмой класс….

  Он рассчитался с хозяйкой, у неё снимал комнату последние два года. Весь немудрёный багаж поместился в большой "абалаковский" рюкзак, с ним не раз ездил на Кавказ в горы - летом и зимой кататься на горных лыжах. Ему казалось, он собирается в отпуск. Даже неосознанно  оделся соответственно: штурмовка, старые джинсы и крепкие армейские ботинки. Провожать его приехали в Гавань, кроме брата с женой и растерянно улыбающихся родителей, старый друг Эдик Кудряш, друзьями называемый - "хромой барин". Он с юности был лыс, носил аккуратную "ленинскую" бородку, всю жизнь прихрамывал, модно одевался и вид имел холёный. Дважды неудачно женатый, с обеими бывшими сохранял дружбу и пользовался неизменным успехом женщин. Работал кинооператором-документалистом. Сам посмеивался над несоответствием фамилии и прически. Знакомясь, приподнимал берет, говорил - "Кудряш" и первым  смеялся. Они приятельствовали давно, с прыщавого возраста. Когда настало время прощальных поцелуев, прибежала Сонечка, чьи наливающиеся формы и ямочки на легко краснеющих щёчках наверняка уже смущали мальчишек. Она бросилась ему на шею, прошептала горячо в ухо: "Папка, любимый, я к тебе приеду!". От её слов потеплело на душе:
- Конечно, доченька, обязательно приезжай. Пиши. Как только осмотрюсь, приглашу сразу.

  И вот он на борту. Какие-то команды. Провожающие рядом, совсем близко. Басовитый гудок парохода. Между бортом и причалом нарисовалась тёмная полоска воды. Она ещё узкая и, если прыгнуть, можно, наверно, присоединиться к группке тесно стоящих на причале, сказать, - пошутил, не хочу, остаюсь. Но полоска быстро становится шире, шире, и уже наверняка не допрыгнуть, а провожающие машут, машут, и уже не слышно, что кричат; они удаляются, становятся меньше. Илья Исаевич вдруг испугался, что уехал он навсегда, расстался. Они, его близкие,  здесь, дома, а он  уже  нет. А где? Ещё непонятно, но больше не с ними, нет.
        Каюта восьмого класса находилась глубоко внизу, маленькая, без иллюминатора, зато с хорошо слышимой работой двигателей. "Ничего, всего две ночи", - утешал он себя. Вытянулся на узкой койке и мгновенно отключился. Проснулся, не сразу поняв, где он. Тусклый светильник под потолком, мощные вздохи двигателя за стеной. Подмигнул в зеркальце несвежей физиономии, сполоснулся  в крохотной раковине и решил выйти на палубу. Оказалось, уже вечер. Негромко звучала музыка, дамы в вечерних платьях, сопровождаемые кавалерами в чёрных фраках, неторопливо двигались в одном направлении. Мимо быстро прошёл Гуннер, так звали его покровителя. Тоже в чёрном костюме с бабочкой.

- Идите ужинать, - быстро окинул взглядом,-
-           У Вас нет другого костюма?
И, увидев растерянное лицо, махнул рукой, -
- Ладно уж, идите так.
  Гости рассаживались за красиво убранными столами. Журчала сплошь иностранная речь, временами то тут, то там смех. Сновали официанты. Пахло вкусным. Илья Исаевич не знал где сесть, пока не разглядел в дальнем уголке зала группку мужчин с узнаваемыми российскими лицами, одетых, как и он, в джинсы.
- Свободно?
- Милости просим, присоединяйтесь, - пригласил один звучным голосом.
- Еда дорогая? - осторожно спросил соседа.
- Всё, кроме напитков, входит в стоимость билета.
Подошёл официант, сразу оценив обстановку, спросил:
- Мужики, Вам поплотней или полегче?
- Поплотней, - дружно ответили все.
- О'кей!
   ….Было лето 1992-го, в Питере порой "выбрасывали" колбасу или сыр, их расхватывали, и никто не спрашивал, какого они сорта или как называются… Вскоре стол покрылся тарелками с такой едой, что глаза разбегались. И соседи по столу тоже уплетали с завидным аппетитом.
- Эх, под такую закуску, да водочки, - пропел баритоном один.
- Здесь рюмка стоит  дороже бутылки в нашем буфете, - пробурчал  басовито другой.
- У меня имеется коньячок, - вспомнил Плотник, - где разопьём?
- Коньяк, это прекрасно, - пропел лысоватый тенором – пожалуйте, дорогой, к нам в номера. Самое время после ужина, отдохнём, кофейком побалуемся.
И он назвал номер каюты, добавив, что это второй класс. Комната много просторнее его и с иллюминатором. Познакомились, живенько распили коньяк. Попутчики оказались солистами Кировского театра, и ехали они с гастролями по Европе. Илья Исаевич меломаном себя не считал, но в опере бывал, и пение попутчиков слышал не раз. К его удивлению, и эти, казалось, баловни судьбы имели свои неудовольствия. Так, до недавнего времени их обязывали отдавать девять десятых своего гонорара "любимому государству", да и сейчас расценки за выступления много ниже, чем у равных или даже худших певцов других стран. Они, в свою очередь удивлялись эмигранту, переезжающему в Германию на теплоходе, и предположили, здесь он один такой, что в дальнейшем и подтвердилось. Представляясь, он назвался по имени отчеству. Знаменитый певец поучительно пробасил, в Европе называют друг друга или по имени, или по фамилии, так что  "готовьтесь - будете Илья или херр Плотник".

  С этого момента герой нашего повествования так и будет называться. Следующие два дня Илья чувствовал себя на корабле попавшей на бал Золушкой, с той разницей, что Волшебница позаботилась об её наряде, а о нём заботиться было  некому. Весьма неловкое состояние. Коньяк выпит, оперные звёзды сторонились, чужой праздник на палубах  не веселил, и лёжа на койке, под вздохи двигателя, ждал он встречи с Германией….
Моросил дождь, когда Гуннер привёл его на вокзал в Киле, помог купить билет до Эслингена, попрощался и ушёл не оглянувшись. Порвалась последняя ниточка с домом, начиналась иная, несхожая с прежней, жизнь.

                * * *

 Здравствуй, друг мой Сёмка! Привет из Неметчины!
Наисвежайшие впечатления: за что, спрашивается, боролись?  Не знаю, спал ли я сегодня. Эта железная, в ухабах, почти тюремная шконка в пустой полуподвальной комнате. Бездельники, что под самым окном курили, в полный голос орали и ржали, как кони, до двух ночи. Эти с утра пораньше вопящие дети и орущие на них мамаши. Пока добирался до Эслингена, не мог нарадоваться: улыбчивые, старающиеся понять и помочь немцы. Чистота в вагонах и незаплёванность вокзалов. А здесь я очутился в общаге, по – местному, в "хайме" для евреев из Союза, именуемых  почти матерно - контингентфлюхтлинги, и меня сразу как- то отрезвило. Мы с тобой знали, в основном, ленинградских соплеменников, представлявших собой нехудшую часть питерской интеллигенции, а здесь население преимущественно южное, жизнерадостное, громкоголосое, не знающее границ и полутонов. После такой ночи встал как после пьянки, и пошёл выяснять, что делать. Накануне вечером я понял, советчиков здесь пруд пруди, чаще типа: "не слушайте их, слушайте сюда". Всё похоже на твои первые отчёты из Израиля, не хватает только ближневосточного колорита.
  Утро вечера мудреней. Познакомился с симпатичной питерской семьёй. Земляки. Приехали всемером, три поколения. Старшие с дедуктивной скрупулёзностью изучают местную жизнь и возможности скорейшей в ней адаптации.
  Их   советом «сосредоточить, не распыляясь,  все силы на зубрёжке немецкого, и не только на языковых курсах,» - постараюсь воспользоваться. Ещё понял - мой, увы, сорокавосьмилетний возраст - критический для устройства по специальности, надо торопиться. Здесь, друг, Германия - страна богатая, нынче гуманная - говорят, можно не работая, годами жить на социальной помощи. Не для меня это. Я уже слышал, один жлоб, весь в перстнях, цепях и наколках, цинично вещал во дворе, что  его не для того сюда пригласили, чтоб "на них пахать". Моё, Сёма, положение  холостяка имеет и преимущества - думай только о себе, и я решил сделать всё, чтоб стать на ноги, снова стать врачом. К счастью, здесь есть и ещё такие, жестоковыйные.
Вроде бы выговорился, полегчало. Пиши, как живёте и воюете с палестинцами и разными другими еврейцами. Привет Раечке и детям. Пока.
Жму альпинистскую крепкую лапу, будь здоров! Твой Илья.

                *    *    *

             Здравствуй, друг Сёмка, и извини за столь долгое молчание!Почти год живу я в Германии. Немцем не стал и пока не тянет. Языковые курсы позади, уже понимаю новости по телевизору и в газетах, с фильмами, правда, посложней. Читаю глупые детективы, ещё более дурацкие книжки про любовь и умные учебники по специальности. Проживаю в Штутгарте, в маленькой двухкомнатной квартире. Обзавёлся приятелем, тоже Ильёй,  и несколькими немецкими знакомыми. Особенно приятными оказались добрейшие старики Куны, он - священник на пенсии, недоумевающий, почему я не соблюдаю субботу, ем свинину и не молюсь. Вот такие мы, друг мой, нееврейские евреи! Совки, одним словом. Ещё один, всегда готовый помочь, - коллега, Вальтер Зенф, переехавший сюда из ГДР. Окончил наш с тобой Первый медицинский. По матери он русский,да и ментальность тоже наша. Отличный парень! Остались "пустяки" - работа. Выяснилось, надо пройти годичную практику. Я готов, но её получить не просто. Сработали те же законы, что и у нас. Мой Вальтер позвонил своему однокласснику, заву кожного отделения. Тот сказал: "Пожалуйста. Посмотрим как у него с языком, но предупреди русского,- т. е. меня,- придётся отработать год бесплатно." Социалку мне ещё платили, на скромную жизнь хватало, и я согласился. Пришёл представляться в клинику. Оказалось, сперва надо к секретарю. Докладываю: "Я врач из Петербурга, моя фамилия Плотник." Широкая улыбка, отличные зубы. "Посидите,  сейчас доложу. Кофе хотите? Нет?" Звонит. "Подождите немного, завотделения у шефа" Немного оказалось полчаса. Дождался. Большой, метров 30 кабинет, кожаная мебель, полки книг. Оберарцт, т.е. зав - высокий, сухопарый, очки без оправы, демонстрация хорошей работы стоматолога. "Добрый день доктор Плотник. Кофе хотите? Нет? Я Вас слушаю." -  Опять: «я врач-дерматолог и уролог из Петербурга, двадцать семь лет стаж, хочу работать по специальности, 15 научных работ, кандидат наук, по - немецки - доктор". Удивляется: "Не ослышался, двадцать семь лет врачом? Когда же Вы кончили университет?" - "Как все, в двадцать три". Он: "Странно, в Европе врачи начинают работать в двадцать восемь, в тридцать. Пожалуйста, продолжайте." Я ему: "Мне необходимо отработать год в клинике. Согласен бесплатно." Он, одобрительно: "Бесплатно это хорошо, сейчас доложу шефу." Ещё полчаса томительного ожидания. Огромный кабинет, два стола. Один длинный - для совещаний. За другим - седой неулыбчивый господин. Лицо без намёка на морщины, седая бородка. "Слушаю Вас." Я как попка повторяю: "Моя фамилия Плотник, из Петербурга." Он перебивает: "Доктор, двадцать семь лет стаж. Согласны работать бесплатно?" "Конечно", - отвечаю. Он: "Кофе хотите? Нет? - О¬¬ кей! Идите в отдел кадров." Интересно, Сёма, как принимают на работу у вас? Но я продолжу рассказ. Меня ещё месяц мурыжили, оформляли, страховали. Получил халат с приклеенной к карману фамилией и "шпиона" - этакую телефонную коробочку для постоянного ношения. Приходишь на работу, включаешь и целый день на крючке. Что удивительно, мне, практиканту без зарплаты, сразу выделили отдельный кабинет со столом, телефоном, кушеткой и книжной полкой. Всё это, Сёма, цветочки, ягодки оказались, мягко говоря, с горчинкой. Глаза слипаются, допишу завтра. Сейчас час ночи, хорошо, - завтра замстаг, шабат, суббота, короче  - отосплюсь! Гуте нахт и спокойной ночи!
  Продолжаю. В назначенный день являюсь в отделение пораньше. Медсёстры снуют с баночками и шприцами, две дамы с такими же, как у меня, табличками, врачи, значит. Всем не до меня. Докторицы снуют со шприцами, явно для забора крови. Торчу посреди процедурки, как забытая в ж. клизма. Состояние дурацкое. Наконец, подходит врач, моего возраста, усталый лицом с вежливой улыбкой, обращается:
- Доктор Плотник? Оберарцт фон Глас, пойдёмте.
   Вошли в непонятного назначения комнату, как выяснилось, вариант нашей ординаторской. Посредине круглый стол под скатертью, на нём термосы с кофе, чашки, вазочки с печеньем, горка маленьких упаковок конфитюра. Завотделения молча налил себе кофе, предложил мне. Я не отказался. Вскоре в комнату вошли докторицы и три девушки,  медсёстры, в белых куртках и брючках. Все оживлённо о чём-то шелестят. Меня в упор не видят. Наливают кофе, хрустят печеньем. Доктор фон Глас, обращаясь ко мне,
- Представьтесь!
- Моя фамилия Плотник, я из Петербурга, ….
  И далее по известной схеме. Тут меня вроде как заметили. Докторицы, одна высоченная, яркоглазая, основательностью форм напоминающая портовый маяк, представилась как Катья (не Катя, а именно так), другая, округлостью и деревенским румянцем во всю щёку, похожая на русскую барышню, оказалась фрау Бёмерле. Обеим чуть за тридцать. Женского кокетства - ноль. Медсёстры так быстро пробормотали имена, что я их сразу не уловил. Через две минуты интерес ко мне пропал. Они продолжили, посмеиваясь, шуршать на языке, напоминающем немецкий, и, чем больше прислушивался, тем меньше их понимал. Я даже взмок от напряжения и скорее догадался, что речь идёт скорее о больных и лечении. Никто, кроме шефа не писал. Да и он заносил в маленький блокнотик какие - то крючёчки. Потом, похоже, начали болтать о постороннем, и тут я вообще перестал понимать что-либо. Если шутил шеф - замирали, потом, будто по команде залпом смеялись, и так же мгновенно прекращали. Вдруг все засуетились, повторяя, как заклинание: "визите, визите…" Выкатили в коридор тумбочку на колёсах, на ней истории болезни и вместе пошли по палатам. Я понял - обход. С больными здоровались за руку. Те показывали болячки, говорили тоже малопонятное, но притом все всем улыбались. Некоторые записывались на „Termin“. Обход длился часа полтора. Я дико устал, чувствуя, то ли попал в страну папуасов, либо сам папуас. После обхода подошла Катья и внятно пригласила на обед. Основательно отобедали в столовой ("Kantine") для персонала. Оставалось четверть часа отдыха. Добрёл в свой кабинет и лёг на кушетку. Перед глазами всё плыло, в висках стучало. Состояние как у штангиста, которому на соревнованиях ставят на 20 кг больше, чем он когда-то поднимал, а тренер втюхивает: "Надо, Вася, напрягись, надо!" Я тоже понимаю, надо, но как? Мне же не двадцать пять и даже не сорок…
    После обеда - "Termin" - священное для немцев слово, больные приходят, строго по записи, к врачам. Все заняты, не знаю, к кому и приткнуться. Болтаюсь, как говно в проруби. В пять часов, измочаленый, поплёлся домой. Вечером позвонил Вальтеру, постарался с шутками поделиться кошмарными своими переживаниями. Он развеселился, потом, как всегда разумно, прокомментировал:
-  Илья, не паникуй! До сих пор ты разговаривал с людьми, желавшими, чтоб их правильно поняли. Притом, многие говорили на чистом немецком.  Сейчас попал в нормальную рабочую обстановку, а здесь большинство говорят на местном швабском диалекте. Вспомни, неужели на работе ты выговаривал каждую букву? Нет? И они также, проглатывают по полслова, понимают с полунамёка, шутят. Это нормально. Пойми самое главное, ни о чём заумном твои коллеги не говорят, а как профессионал ты не хуже их. Пройдёт месяц, другой, войдёшь в рабочий ритм, будешь болтать, как они. Только помалкивай, что у вас медицина хорошая или врачи лучше, они этого не любят. Для них что Россия, что Габон, или Берег слоновой кости - страны третьего мира, захолустье цивилизации….
  Хочется верить его предсказаниям. Посмеявшись над моими горестями, он предложил завтра вместе поехать на  конкурс сельских хоров. Конечно, я согласился. Вот и такие, друг мой Сёма, встречаются немцы. Рад, что ты открываешь свою практику, и принимаю это как вызов. Сам не ожидал, каким длинным окажется письмо. Привет жене и девчонкам, надеюсь, они меня не забыли. Смотрю на глобус и думаю, где и когда встретимся? Как там с альпинизмом в Израиле, горы-то порядочные есть, или одни  пупыри? Жму лапу. Твой Илья.
                *  *   *
    Мне не уснуть, и мозг сам прокручивает переживания прошедших месяцев. Первое время в клинике по напряжённости можно сравнить лишь с первыми месяцами в колонии. Скакало давление, появилась забытая с молодости экзема, пропал сон, а если и спал, просыпался со страхом, снова снилась тюрьма. Но я, вперёд идущий, "жестоковыйный" (за что Бог и серчал на народ свой), так что путей к отступлению не видел. Уже через месяц будто вынули вату из ушей, и в шорохе разговоров коллег начал улавливать отдельные слова, потом начал понимать смысл речи, а через три месяца взял первых пациентов. Не прошло и полгода, как я стал лечить больных почти на ставку. Вальтер оказался прав! Но, конечно, в моих успехах немалую роль сыграла Нора, завоевавшая моё сердце.
  Я считаю себя мужчиной скорее семейным. Случайные встречи не задевали души, несколько коротких романов, начинавшихся, как и всё новое, с иллюзии счастья  - "вот оно!", скоро становились в тягость, изматывали и умирали мучительно. Конечно, длительный брак с Аней заметно притупил чувства, но если бы бывшая меня не бросила, брак мог бы, как и у других, тянуться бесконечно, тем более подрастала дочь. Но, не судьба! По приезде в Германию дал себе слово -  пока не встану на ноги, длительные связи не заводить. И до поры удавалось. Пару мимолётных романов, где не я, а дамы меня находили и вскоре, скорее из-за безденежья, бросали, прошли как грипп, без осложнений. Но, вот, случилось! Где-то через месяц после начала работы в клинике, во время обеда, в кантине, я заметил, что встречаюсь взглядом с молодой, медноволосой женщиной. И уже направляясь в столовую, ловил себя на мысли, увижу ли её снова. Дома, вспоминая кареглазую, ладную незнакомку, казалось, не знаю почему, угадывал в ней свою, российскую. Было любопытно, не ошибся ли, потому как вполуха слышал, когда она болтала с коллегами, беглым, без акцента немецкий. Однажды, проходя с подносом к своему столу (врачи кучковались по отделениям), столкнулся с ней и, глядя в глаза, спросил:
- Коллега, простите, Вы не из России?
Она, не отводя глаз, с весёлым вызовом, тоже по - русски:
- Никак нет, мы из Казахстана!
И, сузив глазки, состроила азиатскую мордочку. Получилось забавно. Посмеялись. Осталось представиться:
- Илья Плотник из промозглого Ленинграда.
- Нора Тишлер из пропылённого Актюбинска.
  Посмеялись снова. Обе фамилии обозначали схожую профессию. Нора оказалась терапевтом. Торчать посреди зала с подносами было глупо, и мы разошлись по своим столам. Интересно всё таки - все в халатах, все говорят по - немецки. По каким признакам мы узнаём друг друга? По выражению лица и настороженности глаз?  Некая советская печать не смывается даже годами жизни за границей. Мне захотелось встретиться с этой женщиной. Что делать? И тут выручил "шпион". Всё просто. Через местную телефонную станцию:
- Тишлер!
- Плотник. Нора, извините, Вы сегодня вечером свободны? Давайте в кино сходим или кофейку где-нибудь попьём?
- Вы всегда такой решительный? А если я замужем и дома куча детишек?
- Решительный я не всегда, а вдруг Вы случайно не замужем?
- А Вы, небось, женаты и решили улизнуть от внуков развлечься? Тоже нет? До чего я доверчивая! Ладно. Так-так. Сегодня не могу и завтра термин. В субботу, в центре у памятника  Шиллера, устроит? Знаете где?
-        Если и не знал бы, язык до Шиллера доведёт. До встречи.

  Что такое счастье? - снять новые туфли, принять душ и растянуться на диване. Кайф! А сейчас неплохо и подумать. Итак, Норе тридцать пять, а мне скоро полтинник. Говорят, это типично для мужчин,- разницы в возрасте не чувствовать. Живёт она в Германии вместе с мамой четыре года. После двух неудачных браков - "один с алкашом - там, другой с неженкой, маменькиным сынком - здесь," - снова свободна. Детей нет и это хорошо. Остра на язычок, умна. Из породы перфекционисток: в прошлом комсомолка, спортсменка, отличница. Школа - с медалью, институт - на пятёрки, мастер спорта по плаванию. Вот откуда у неё такая фигура! Впрочем, отличниц я в прошлой жизни сторонился. Они могут и с себя, и с другого три шкуры содрать. Через год после приезда внезапно умер её отец, в прошлом архитектор. Она очень его любила. Это он дал ей имя, Нора,  в честь героини пьесы Ибсена. Рассказала, что Германию, хоть и немец, отец не принял, обратно уехать - гордость не позволяла. Переживал глубоко, молча. Однажды вернулся с пробежки, молча выслушал очередной выговор жены и рухнул, как подкошенный. Инсульт… и ушёл в никуда, видно, решил долго не мучиться. Нора - в отца, сильная, независимая. Отсюда и одиночество. Единственная школьная подруга - Лена Гринберг шлёт ей длинные электронные приветы из Израиля. Интересно, что она, как и друг мой, Семён, живёт в Тель-Авиве. Хоть Нора шутит и смеётся, настроение, по глазам видно, не блеск.  Часто даже в кино пойти не с кем. Работа и мать, что сидит дома, и её, взрослую, пилит, жить учит.     Рассказала - готовится к экзаменам по специальности, мечтает открыть частную практику. Ещё хочет получить права, теорию уже сдала, понятно, без машины здесь никак. Внешне - симатичная, понравилась. Глаза тёплые, живые, рука приятная, отзывчивая. Фигура - неплохо бы и поженственней. Спортсменка - до сих пор плавает, бегает, откуда округлостям взяться? Посидели мы славно в кафе, немножко прощупали друг дружку, посмеялись. Она, как это здесь принято, пыталась за себя заплатить. Смешно! Договорились на неделе пойти в кино, на фильм с Депардье. Мне показалось, я ей тоже не противен. Не знаю, новые туфли купить или эти разносятся? Сейчас послушаю последние известия, перечитаю главу о псориазе и постараюсь уснуть. Позвонить ей, пожелать спокойной ночи?...
                *     *    *

        "Миллион, миллион, миллион алых роз" - как заезженная пластинка крутится в голове мелодия старой песни в исполнении Аллы Пугачёвой. Почему? Потому, наверно, что Илья пришёл на свидание  с красной  розой,  и ещё, ещё он похож на поэта Резника, автора текста этой песни. Такой же высокий, с крупным породистым носом и волнистыми седеющими волосами. Глаза молодые, мальчишеские, и морщинки вокруг глаз идут ему. После тех двух идиотов, что истерзали душу и за четыре года в чокнувшейся на работе Германии, я забыла, как ухаживают и смотрят на тебя нормальные мужчины! Эти немцы, кажется, какие-то бесполые, не понимают, женщине хочется иного обращения, романтики. На работе с коллегами такое ещё можно как-то принять, а он волновался, приподнёс красную розу, она чудесно пахла. Едва похолодало, накинул мне на плечи пиджак. Я понимаю, с деньгами у него негусто, но в кафе он гордо заплатил за двоих. А если о разнице в возрасте, то, глядя в его полные жизни, прямо мальчишеские глаза, мне кажется, ни я ли старше. Голова, похоже, что немаловажно, варит нормально, с юмором тоже порядок. А сколько он знает, прямо как папа, царство ему небесное! Хватило б только сил, ведь он, как и я, хочет свой кабинет открыть. Надо ему помочь, чтоб он не повторял моих ошибок, времени то у него в обрез. И, вообще, от Ильи идёт волна почти  забытого, своего, надёжного. Я думаю о нём, будто решено, что мы будем вместе. Хорошо, что он одинок, а не вырвавшийся на вечерок чужой муж. Кажется, я ему тоже понравилась. Интересно, какой он в постели? Всё, до свидания, милый друг, компьютерный мой дневник. Глаза слипаются, очень хочется спать. Хорошо-то как! Миллион, миллион, миллион алых роз, из окна, из окна, из окна видишь ты….
               
  Пролетел ещё год. Илья не мог вспомнить, когда в его жизни было ещё столь напряженное и счастливое время. Закончив вовсе не бесполезную годичную практику, устроился вторым врачом у доктора Елинека, и тот был доволен новым коллегой. Он, наконец, смог пригласить дочь, но две недели с долгожданной дочкой Софочкой оказались совсем не простыми. В музеях она зевала, зато в магазинах глаза её загорались знакомым по бывшей жене блеском, и ей хотелось всего. Огорчало, что она мало читает и знает, зато часами увлечённо рассказывает содержание телесериалов и мечтает выйти замуж за миллионера. Что ж, подумал Илья, при такой внешности - "персик", пусть ей повезёт. После отъезда дочери у него осталась некая досада и приличная дыра в бюджете. За этот год приехали брат с семейством и родители. Их, к сожалению, поселили в разных землях, за полтысячи километров от Ильи. Отец вскоре вставил новые зубы и водитель сердечного ритма, после чего, хоть и продолжал ругать, заскучал по России. Судьба детей и внуков интересовала его мало, он потосковал и умер. Завещал кремировать и похоронить урну дома, в Питере, что и было исполнено. Мать продолжала читать романы, обмениваясь книжками с такой же дамой из Киева, смотрела русское телевидение, закупалась в турецкой лавке за углом. Старела, болела, но на жизнь не жаловалась. Брат с семейным упорством грыз немецкий.

  Илье казалось, он мчался в новой жизни на всех парусах, с радостью чувствуя себя снова молодым. "Есть ещё порох в пороховницах" - бреясь перед зеркалом, подмигивал своему изображению. И самое главное - они с Норой ещё только планировали жить под одной крышей, но их неудержимо влекло друг к другу, и природа не преминула воспользоваться. Он знал и радовался, через три месяца Нора должна родить ему сына, а значит, с открытием собственного кабинета ей придётся повременить, но это не огорчало их. Они дошли до профессионализма в изучении жилищного рынка. Ей непременно хотелось иметь свой дом. Вместе смотрели только немецкие фильмы, читали немецкие книги и журналы, она старалась говорить с ним по немецки и дома. Он порой роптал, но Нора, как ребёнку, терпеливо объясняла, сколь это ему необходимо. Единственный приятель - Илья Карпинчик, на десяток лет постарше, бывший москвич, профессор не у дел. С ним встречались по воскресеньям, совершали длительные прогулки и отводили душу русскими беседами. Нора терпела их встречи по соображениям здоровья. Она твёрдо верила в необходимость движения, а к спорту, о чём сожалела, избранник оказался не склонен. Так пусть хоть гуляет, - решила она. Они оба оказались трудоголиками, и единственный пока отпуск провели в Испании, на море. Нора плавала и ныряла до изнеможения, а Илья, побултыхавшись у берега, поглядывал на мирные стада белых овечек, бегущих по небу, и,  лениво перелистывая немецкие детективы, поджидал свою русалочку на берегу. По вечерам, обнявшись, ходили любоваться закатами, смотрели, как испанцы страстно танцуют фламенко, или слушали гортанноголосых их певцов. Она рассказывала свою жизнь, он свою, умалчивая про тюрьму, решив - незачем грузить подругу такими переживаниями.  Им радостно тогда было днём и ночью вдвоём…. 
                *    *     *   
 
       С самого утра июньского того воскресенья Нора была не в духе и шпыняла своих мужчин, то есть Илью, а заодно попадало и маленькому Женьке. Она называла его на немецкий лад Ойген, хоть малыш и получил имя в честь её отца Евгения. Ругалась жена, понятно, по делу, задавая "бестактные" вопросы, типа:
- Для чего мы купили косилку? А? Разве не видишь, у соседей трава скошена, а мы должны по уши зарости? Лампочка в детской неделю не горит. Кто должен всё делать? На что, спрашивается, мужик в доме? Май кончился, когда собираешься финансовую декларацию подавать, или компьютер у нас для того, чтоб по ночам порнухи смотреть? А ты, что открыв рот, стоишь? Неряха, весь в отца. Большой мальчик, пять скоро, давай, убирай игрушки в свою комнату, по всему дому валяются. Тебе помочь? Илья, помоги ему. Мне ещё два этажа пылесосить. Пашешь, как лошадь, да ещё весь дом на тебе. Не знаешь, куда подевался чёртов удлинитель?
… В общем, всё нормально, уговаривал себя Илья, толкая косилку. Конечно, приятного мало,  выговоры слушать, но не зудела б она, я, наверно, все выходные проводил бы по треугольнику между диваном, холодильником и телевизором. С утра до ночи накрутишься в праксисе - по сотне пациентов в день, в выходные нет ни сил, ни желания что-либо делать. Опять она новый аппарат за девяносто тысяч на работу купила. Всё в кредит, кругом долги. А куда денешься? Теперь новые расходы - Нора в Казахстан собралась, четверть века после окончания школы. Пусть съездит. Надо женщину найти, чтоб две недели с Женькой вечерами сидела. С тёщей оставлять нельзя, закормит, как поросёнка. Ильюшу пора навестить. Жаль, разболелся старина, и поспорить не с кем, так без общения родной язык скоро забудешь. На работе - немецкий, дома - тоже. Против российского телевидения прямо на дыбы встаёт. Я понимаю, она приплыла к родным берегам, ей хорошо, и язык этот у неё в крови. Все говорят, ты, мол, успешный, а я здесь чужой, несмотря на свою практику и дом. Опять же сына русскому не даёт учить, лучше английский. Англичанка раз в неделю приходит, мальчишка зевает, слова не запоминает. Почему-то опять тюремные  кошмары по ночам будят, в поту просыпаюсь. И как жить, если домом мужик в юбке правит? Её бы энергию, да в мирных целях. За свободой в Европу уехал, где она? Неужели опять влип? Я, ведь, избегал раньше отличниц, избегал. Да-а. Мне кажется, Женька, хоть и маленький, кое-что понимает и на моей стороне, или мне просто очень хочется? Внешне он от местных мальчишек не отличается, и нос нормальный. И хорошо. Так жить легче, чем с моим висячим еврейским шнобелем. Всё, с травой покончено. Интересно, какой оброк командирша ещё придумает?               
               
    ...Ойген спит, муж носом клюёт у телевизора, все домашние дела переделаны и Нора, заранее предвкушая встречу с тайным своим другом, спустилась в бюро и включила компьютер. Неделя, что она вернулась из Актюбинска, ушла на приведение дома в порядок. Ох, и ругалась она на своих мужиков за бедлам, за "срач", что старый и малый учинили за какие-то две  недели её отсутствия! Настроила радио на спокойную музыку, подумала, - хорошо, однако, в доме два компьютера. У него свой, а здесь мой мир, мои дела, мои деньги и мои тайны. Я знаю, он сюда не суётся, но всё равно дневник отпирается только мне известным шифром. Итак, открываем. Сегодня ровно месяц, как я с тобой не беседовала. Довольна ли я поездкой? Довольна, и даже очень! Ведь впервые за последние годы я уезжала надолго без Ильи, и ничуть не жалею, скорее наоборот! Остановилась у тётки Лизы, живёт она просторно в трёхкомнатной квартире. Сын её  - "новый русский," построив свой дом, и мать тоже не забывает. Одноклассники, когда - то Светки, Пети, Вовки и Нурсултанчики, растолстели, постарели и стали некрасивыми. Правда, не все, но об этом позже. А среди девчонок, что приятно, я одна в такой форме. Что значит спорт и осмотрительное питание! Даже Ленка Гринберг, специально, для нашей встрчи, прилетевшая из Израиля, раньше тоненькая, расплылась вширь. Конечно, троих родишь, да потом за ними доедаешь, тут не до фигуры! Она ж умница, и о чём только раньше с ней не беседовали, а сейчас осталось две темы: дети и Израиль. Какая она патриотка, там стала! Только и слышно, - мы израильтяне, наша страна. И всё арабов ругает. Скучно, неинтересно это. За столом - страшно смотреть, сколько плова и бешбармака, всё в жиру, однокласнички смели, будто с голодухи. На десерт - двухкилограммовые торты из масла, сливок и шоколада, всё слопали! Зато разговоры среди баб, в основном, про детей  и секреты похудания. Жрать надо меньше и шевелиться больше, и весь секрет! Класс у нас был особый, почти без казахов. Многие, ох, многие разъехались, немцев совсем не осталось. Директором школы, кто нас всех и собрал, стал Колька Шевченко, одноклассник. Он по мне ещё раньше вздыхал, да тогда не нравился. Длинный, тощий, ушастый, ещё и одет плохо, из бедных. А сейчас, ну просто мужчина в полном соку. Прямой, без живота, виски седые, держится уверенно. Что сказать, тайный мой друг? Согрешила я с ним, согрешила. Ох, какой он в постели! Ночи, что я с ним провела, почти не спала. Хорошо! С моим, если случается два раза в неделю - считай праздник. Да, разница в пятнадцать лет чувствуется! Оттого и живу я, вечно голодная, на мужиков заглядываюсь. У нас любовника не заведёшь,- все, как в деревне, про всех знают. А Николай уговаривал остаться, обещал с женой развестись. Но нет, расходиться со своим не стану. С ним надёжно, опять же - сыну он нужен. А туда наведываться, пожалуй, буду. В Актюбинске по – прежнему, пыльно, дороги разбиты. В магазинах всего полно - от французской косметики до японских машин и тайваньских телевизоров. Тряпки даже дешевле, чем тут. А денег у людей нет, много нищих. Вернулась я в Германию, домой, с удовольствием. Осенью полетим с моими на Тенерифу. Там хорошо, тепло,  и в океане наплаваться можно. Ага! Ильюха, слышу, переместился в спальню. Пойду и я, друг мой, пока. Завтра вставать рано.

               
-  Знаешь, Норочка, нам с Женькой в Питере очень понравилось. Ведь я город вспоминал редко и не ожидал от себя такого. Что - то там меня за живое зацепило. Понимаю, тебе было бы приятней, если б, как все последние годы, рассказывал на немецком, но сегодня мне этого почему-то  не хочется! Ты же знаешь, я хотел, чтоб моё шестидесятилетие мы там вместе отметили, но ты права - работа прежде всего, тем более, тебе пришлось в этом году два раза к больнолй тётке летать, и нельзя снова кабинет закрывать. Я, Нора, уверен, мы ещё полетим в Питер, и он тебе  понравится. Ты меня не слушаешь. Слушаешь? Ну, хорошо. Софочка встретила нас чудесно, у неё громадная квартира на Васильевском. Муж её, то ли банкир, то ли предприниматель, я его всего два раза видел. Работает с утра до ночи, как проклятый. Зато Марк, внучок мой - чудный мальчонка. Ему всего три года, а он уже все буквы знает и даже немного читает. Представляешь! Он и Женьке понравился. Они во что-то там играли, один по-русски болтает, другой по-немецки отвечает, но, удивительно, дети понимали друг друга, веселились. Знаешь, за кого я рад, Нора? За Сёму Маргулиса. Вернулся, старина, из Израиловки, открыл сексологический кабинет в центре Питера. Пациентов - полно, в основном, новые богачи.  Вкалывает, как и мы, зато денег - куры не клюют, и живёт в родном гадючнике, где все ходы и выходы ему знакомы. Дом в Сестрорецке строит. Ну что ты отворачиваешься? Побывал и в моём диспансере, на Крюковом канале. Там - чистая богадельня,  остались лишь те, кто не смог, или кого дети не вывезли заграницу. Стариков не гонят, на одну пенсию не прожить, они уходят лишь ногами вперёд. Конечно, и на кладбище побывал, родительские могилки подправил. Потом, около дома, где родился,  постоял, погрустил. Представляешь, а город похорошел, особенно центр. Прямо европейский красавец! Зря я десять лет не ездил домой. Почему не остался? Честно, мелькала детская такая мыслишка, но поезд ушел, а здесь вроде как семья, работа, и Женька, ему-то я ещё нужен. Хохма - Плотник дом построил, - обсмеёшься…. Ну, улыбнись Норочка, погляди ты на меня! Неинтересно? И куда всё ушло? Ведь было же. Жаль…. Ладно, я прилягу, устал почему-то, чемоданы потом разберу, там и для тебя кое-что найдётся. Да! В холодильнике есть что-нибудь, или опять он воздух морозит? Хорошо устроилась, не твоя забота. Не серчай, хозяйка, отдышусь, сам всё завезу.

           ...И снилось ему, - шел он, навстречу ветру, по набережной Невы, вдоль решетки Летнего сада, вдыхая с детства знакомый сырой питерский воздух, и предвкушал радость, - сейчас встретит Петропавловскую крепость в полной  красе с воткнутым в небо золотым шпилем! Спешил и не заметил, как нос к носу столкнулся с каким - то типом в черном плаще и капюшоне, с острым птичьим лицом а, встретившись глазами, сразу узнал следователя Саенко. "Ага, - злобно прокаркал Саенко, - наконец я словил тебя, Плотник! На сей раз не выкрутишься, голубчик, сошлю, ха-ха, гнить в Сибирь!" Илья развернулся, побежал, замедляясь от свинцового стеснения в груди, чувствуя – не уйти, его догонят. Он закричал и проснулся. Женька, испуганно тряс отца за плечо,
- Где я? - Сердце острыми иглами выбивало прерывистую дробь.
- Ду бист цухаузе, папа!
Ах, дома! Приснится же?
-         Всё хорошо, всё будет хорошо, сынок, успокойся.

...  Вдруг перестало жечь и метаться в груди, и он успел услышать тишину. "Всё кончилось, и ничего не надо делать, ничего", - растаяла успокоительная мысль. Затем душа удивительным образом легко отделилась, и под небесную музыку бестелесно понеслась на встречу с тенями родителей. Не слышал он ни плача сына, не чувствовал, что Нора отчаянно пыталась сама вернуть его, не знал, как споро колдовали над ним врачи…. пока не заставили забиться сердце снова.

               
              Март - декабрь 2006, апрель 2009 года. Штутгарт