За окнами автомобиля первозданный мрак с пятном света впереди. Трасса ночная безлюдная, ни огонька впереди. Только бежит под колёса лента-дорога. Шума двигателя совсем не слышно. Попробовал прибавить газу. Странно. Ни работа двигателя не изменилась, ни скорость. Экая досада. Никто не любит ломаться в дороге. Да ещё ночью. Вот и педаль тормоза ногой не могу нащупать. И ногам как-то непривычно тесно.
Что за напасть? Так, а это что? Бабочка какая-то порхает впереди в луче света. Это что же, скорость у неё такая, что догнать её не могу? Да это не бабочка – это птица. Полёт у неё на бабочку похож – порхающий. И мечется из стороны в сторону, то пропадая в темноте, то возвращаясь в луч света. От гнезда, что ли уводит?
Так в детстве, на поле аэродрома, за домами, спугнешь жаворонка или удода, и птица начинает тебя дурачить. Порхать, падая на землю, волоча крыло, вспархивая не выше твоего роста – вот рукой достанешь.
А она тебя от гнезда уводит, дразня свей беспомощностью. И когда решит, что увела тебя на безопасное для своего жилья расстояние, вдруг взовьётся в небо на лёгком крыле и, описав большой круг над полем, вернётся к своему гнезду. А ты поймёшь мудрость маленькой птахи, и у тебя зародится первое чувство уважения к окружающему тебя миру.
Погодите, да какое же здесь гнездо, на трассе? Кроме беспринципных ворон ни одна птица у дороги не сядет, не то, что гнездо совьёт. Да что мне эта птица – остановиться надо. Но машина мчится сама по себе. Э, братцы, а дорога то где? Это что же? Я лечу? Да я же сплю! Определённо сплю. Надо проснуться.
Птица впорхнула в луч света и видно, не успев увернуться от налетающей на неё машины, с глухим стуком ударила в лобовое стекло. Перед лицом распласталось тельце, напоминающее герб с пушистой пуховой грудью и раскинутыми в стороны крыльями из острых ножей-перьев. Голова свесилась набок, а на клюве капелька черной крови. Что смотришь на меня? Взгляд живой, не остекленевший. Смотрит прямо, не мигая. «Куда тебя занесло?».
Мать честная! Надо же? Так ясно все приснилось. Действительно, куда меня занесло? Чертовщина какая-то. Шея затекла, не повернуть. Сиденье не удобное, тесно. Вот оно что. Это значит, что я всё-таки поехал автобусом. Ночным автобусом. А за окнами с одной стороны уже розовеет горизонт. Со стороны водителя по проходу между креслами не яркий, синий свет. Проход заставлен сумками.
По-видимому, я проспал остановки, при посадке этого не было. И багаж не привычный. Мешки, корзины. В городке, куда еду, конечная остановка на рынке. И как много лет назад рано утром съезжаются люди из окрестных станиц и хуторов продать выращенное своими руками, что-то купить и пораньше домой вернуться. В больших городах раньше девяти часов на рынках и делать нечего. А здесь все по старому.
В автобусе уже никто не спит. Бурчат, шепчутся, головы над спинками сидений движутся. Смотрю на часы. По времени – подъезжаем. Да вот впереди и справа огни кучные, жилые появились. Тру глаза, кручу шеей, стараюсь привести себя в порядок. По проходу оживление. Народ готовится, щупают, двигают свою поклажу, разговоры громче.
Что-то привлекает моё внимание. Как будто что-то необычное, странное. Видимо сон мешает перестроиться на реальность. А-а, вот оно что! Из-за спинки кресла показался затылок детской головки, девчоночьей головки с косами. Вот. В этих косах и весь фокус. Так ведь сейчас никто не носит. Ни в городе, не в селе. Две дужки на шее. Конец каждой косы закреплён к основанию другой, а в местах соединения банты. Тонкая шейка, ровный пробор и банты. Так носили девчонки в моём детстве.
Красавицы в школьной форме, фартук с кружевами, банты в косах. Ни стрижек, ни шампуней, ни укладок. Косы, косички, челки или слегка подкрученная прядка на виске. У признанной красавицы – коса до пояса. Краса неоспоримая. А мы, стриженные под машинку, выражаем свои чувства одним способом – дёргаем за эту красоту. Ябеду, плаксу, зануду – за косу. И ту единственную, с которой наконец тебя посадили за одну парту и ты замираешь, когда ваши локти или колени касаются друг друга, на перемене – за косу.
Иначе, как она тебя заметит, такого смелого и стремительного. И ничего, что после этой дерзости приходится убегать. Ведь очень просто можно позволить себя догнать. Вы уже меня поняли. Она намерена тебя шлёпнуть, или кулачками, по девчоночьи выставленными вперёд, неуклюже ткнуть тебя в грудь. А ты, ловкий, сильный, перехватываешь её руки и вот, завязывается борьба. Борьба своеобразная, в которой победитель не цель. А вот цель самой борьбы изначально ясна и участникам и окружающим. Такой вот подростковый ритуал был. В те годы. Только не позволяли мы себе в тех схватках больших вольностей.
Девчонка крутнулась всем телом и высунулась из-за спинки кресла в проход, оглянулась и встретилась со мной взглядом. Как будто внимание моё почувствовала. Вот те раз! Очередное наваждение! На меня глянула моя одноклассница Тамара из далеких пятидесятых. Мелькнула мысль – проснулся ли я?
Этот взгляд сердитый из под бровей, лобик, наклоненный вперёд, не просто так запомнился. Он даже на школьном фото остался. Не помню точно, какого класса, то ли первого, то ли второго. А причину её обиды помню – не посадили её отличницу, умницу рядом с учительницей. И осталась она для нас одноклассников на школьной фотографии такой, с выражением на лице, в отличии от остальных с замершими взглядами и вздёрнутыми подбородками.
Сумрак в автобусе заретушировал детали, оставив знакомую форму головы с косичками и этот взгляд. А девочка тем временем снова резко повернулась в кресле к сидящей рядом молодой женщине, что-то сказала ей, и они обе оглянулись в мою сторону. Их лица я увидел уже между креслами. Лицо женщины было не знакомо, стало не ловко, и я отвернулся к окну. А когда повернулся, в проходе уже стояли нетерпеливые пассажиры, и удивительных спутниц мне не стало видно.
Автобус уже мчался по городу. Дорогу, все улочки переулочки, водитель знал. Гнал, что называется, без тормозов. Так, что как я не старался, рассмотреть ничего не мог. Как будто и понимал, где едем, но ничего не узнавал. Улицы мелькали в утреннем сумраке, а ещё горящие фонари только слепили, не давая возможности всмотреться.
Остановились неожиданно, после нескольких разворотов, понятных одному водителю. Остановка, как и много лет назад, не изменилась – городской рынок. При выходе из автобуса получилась естественная толкучка с шумом, беззлобной перебранкой. И когда, наконец, выбрался на свободное место и вспомнил о спутницах, их и след простыл. В автобусе рассмотреть их не удалось и, как не крутил головой, ни заглядывал в лица расходящихся попутчиков, так их и не увидел.
Да и зачем мне это? Судьба устраивала мне праздник воспоминаний, забросив меня в городок моего детства, предлагая за случайными деталями увидеть и вспомнить чудесное время, улетевшее в безвозвратность. Улетевшее не без нашей помощи. Уж больно торопились мы покинуть тихую, беззаботную, искрящуюся детскими радостями и мелкими обидами родную гавань. Оттуда, из детства не видно было, какие шторма и ураганы ждут нас в жизни. Некоторых они встретили сразу за дверями детства. Других берегли до поры, чтобы неожиданно подхватить и бросить в безжалостный водоворот.
А меня за дверями автобуса встретила весна. Головокружащая весна, с запахами согревшейся земли, травы и цветов, с щебетаньем и чириканьем птиц. Всего этого у себя, в большом городе почувствовать не возможно. В утреннем свежем воздухе запахи особенно слышны и различимы.
Один запах заставил поднять голову. Вдоль улицы, вскипая розовой, кремовой, белой пеной цвела акация. Вот они, запахи тех лет, парфюмерия моего детства. Запахи прямые, сильные и понятные: роза, акация, сирень. Кстати, а где она – сирень? Может уже отцвела. Нет, за первым же забором встала и нависла над тротуаром фиолетовыми гроздьями. А дальше, вдоль улицы, за заборами – белая, всех оттенков сиреневого и розового. Она, сирень была символом нашего детства.
Это её мы, мальчишки ломали в соседских домах. И бросали к калиткам своих девчонок. Всё вокруг радовало глаз. Вспомнил, что рынок в те годы назывался «базар». Базар, базарчик. В зависимости от размеров. Две тётки с нехитрым товаром рядом на улице стали – уже базарчик. «Ой, Ивановна, это я на нашем базарчике сторговала».
И сейчас, по этому базару, по его законам текли потоки людей, вращались водовороты у наиболее торговых мест. Люди сновали по своим делам, а мне хотелось с каждым из них поздороваться лично и сообщить ему радостную новость, что я, наконец, вернулся. Что я всему, что увидел рад и более того – восхищён, как всё здорово, как узнаваемо и вместе с тем похорошело. Хотелось везде заглянуть, всем улыбнуться. Хотелось бежать или идти быстрым шагом, и одновременно не спешить, чтобы всё рассмотреть.
И я поймал себя на том, что иду совсем не в ту сторону, куда мне следовало идти и непроизвольно улыбаюсь. Хмыкнул, прикрыв лицо рукой, и развернувшись кругом, пошёл в нужном направлении. Две пожилые женщины, стоящие у края тротуара, увлечённые обсуждением важнейших событий последних дней, повернулись на мой смешок и сочувственно покачали головами. Покачали одновременно, как китайские болванчики, чем снова вызвали мой смех. Вежливо раскланялся с ними и пошёл своей дорогой.
Удивительное ощущение поразило меня. Как будто женщины эти стояли здесь и в моём детстве. Те же лица, кажется даже, что на них были те же белые косынки и платья. Мода стариков в маленьких городах и селениях медленнее, чем в больших городах поддаётся изменениям. В те годы они для меня были старушками. А поразительным открытием для меня оказалось то, что вот лет им сейчас было столько же, сколько и мне. Может с небольшой разницей. Возможно, что много лет назад они, эти две пожилые женщины вместе со мной, босоного бегали по улицам и, возможно, мы даже встречались.
Можно предположить, что отсчет моего времени происходит не там, где я живу, не на мне лично, а в том месте на земле, где я начался, где я входил в этот мир. Начался вместе со всем, меня окружающим. И движется он здесь по своим более естественным законам, правильно, вместе со всем мирозданием.
А мы, разнесенные судьбой по свету, бродим в безвременье, потеряв связь с родной землёй и определённым местом под солнцем и звёздами. Потеряв связь со временем, где ты един и естественен с окружающим тебя миром. Вот как эти женщины. Стало неловко за свои не по возрасту легкомысленные, выгоревшие джинсы и молодёжную ветровку. Оглянулся по сторонам. Нет. Люди и здесь одеваются по разному. И джинсы давно перестали быть признаком исключительности.
Ладно, решил, достаточно уже восторгов и сантиментов. В конце концов, у меня есть цель этой поездки и надо приступить к её реализации. Мне надо попасть на местное кладбище, где покоятся родители и бабушка, поклонится их праху, извинится за то, что многие годы не мог выбрать времени на эту поездку.
Но дорога к кладбищу оказалась долгой. С заходами в кафе – позавтракать, в магазины – полюбопытствовать. Улицы узнавались только по названиям и расположению. Годы изменили лицо города, оставив без особых изменений только центр с построенными после войны зданиями. Исхоженный в детстве пешком вдоль и поперёк, он остался в памяти маленьким, с отсутствием больших расстояний. Сейчас до кладбища пришлось добираться автобусом. И, уже доехав до конечной остановки, понял, что проблукал бы, потеряв много времени, если бы самонадеянно пошёл пешком.
Выезжая из дома, надеялся, что могилку найду быстро. Казалось, что хорошо помню все дорожки и аллейки. Оказалось, нет. Всё значительно сложнее оказалось. Кладбище, оставшееся в памяти, как огромный пустырь с рядами гробничек и пирамидок со звёздами, превратилось в парк с тенистыми аллеями и запутанными рядами могил.
Вид центральных, старых кварталов изменили добавленные новые пышные могилы. Время, как и везде, сильно изменило их образы. Появились могилы с громадными вертикальными плитами, с портретами во весь рост, коваными решетками и оградками. Среди яркой весенней зелени чёрными тенями вставали эти плиты, подчёркивая контраст между живым и мёртвым.
Встретился даже фамильный склеп. У входа в склеп сидел чугунный старик цыган. Фигура старика была сработана профессиональной рукой хорошего художника. Это чувствовалось и в пластике лепки, уверенной, крупными мазками формирующими фигуру и весь образ.
И в подборе материала сознательно тяжёлом, передающим не только тяжесть крупного тела, но и особенности характера ушедшего человека. Обстоятельного хозяина жизни, мудрого, не знающего суеты. Голова с гривой волос до плеч лежала на указательном пальце согнутой в локте на подлокотнике кресла руки. Другая рука с выставленным вперёд локтем упиралась в бедро.
Памятник, по-видимому, продолжал дело своего оригинала – к нему приходили с радостями и горестями живые, и он одной только своей уверенной позой и удивительно живым ироничным взглядом одобрял или осуждал их. И уходили от него с сознанием состоявшейся беседы и приобщением к мудрости старика.
Уже позже, дома, вспоминая этот памятник и мои о нём фантазии, я понял, в чём его особенность и необычность. Старик сидел у входа, за пределами усыпальницы. Здесь он, как бы, выполнял роли и египетского Харона, провожавшего новичков в царство мёртвых и христианского архангела Петра, встречавшего ещё растерянных и неуверенных в своём бессмертии душ усопших.
В самом зарешёченном склепе просматривались мраморные портреты на стенах, гробницы, столики и скамьи. То был мир покойных, к которым приходили с обычным ритуалом. А вот этот старик был как бы полуживой. Не отпускала его родня окончательно. Этому поколению он был ещё нужен. Видно не пришла ему полная убедительная замена и они, преступив правила и традиции рода, оставили своего, теперь уже посмертного барона у входа в иной мир. Для них эта человеческая, наивная хитрость, казалось, действовала. Посещали усыпальницу часто. Чистота и свежие цветы у ног старика свидетельствовали об этом.
Вначале ходить по кладбищу было интересно. Было видно, что городок живет сытно, с достатком, не жалеет средств своим близким, уходящим в мир иной, обставляя их уход демонстративно богато для свидетелей живых и памятно для себя. Могилы родителей, оформленные гробничками и небольшими плитами из мраморной крошки с овальными портретами, в те годы казавшимися достойными, в нынешнем нагромождении похоронного сервиса оказалось найти просто невозможным.
Уже который раз я проходил по кварталам, где, как мне казалось, они должны были находиться. И каждый раз безрезультатно. Не помогала ориентация на даты, потому, что все эти годы здесь, в центре кладбища продолжали хоронить. Закралась горькая мысль, что их здесь уже нет. Что на их месте уже покоится какой-нибудь местный «браток», после смертельных «разборок» похороненный на выкупленном месте в центре разросшегося города скорби.
А когда солнце низко и не ярко посигналило между стволами деревьев о том, что брожу уже день до вечера, понял, что надо принимать какое-то решение. Спросил у первого встречного, где находится контора кладбища, нашёл несколько построек на пересечении аллей.
Контора оказалась открытой, и я довольно быстро по датам похорон нашёл в списках родителей, номера кварталов и могил, по плану разобрался куда идти. Оказалось, что искал не там, оказалось – они значительно ближе к центру. Подвела зрительная память на расстояние. И могилки были целыми, не сказать, что ухоженными, но и не заросшими бурьяном.
Центр обязывал местных смотрителей наводить относительную чистоту. Да и кому было следить и убирать? Сам не был на родине уже несколько лет, родственников живых здесь уже не осталось. Знал, что первые годы после смерти родителей ходили сюда мамины подруги, прибирались, поминали. Да ушли по годам уже, переселились в соседние кварталы и общаются уже в ином мире, может быть и дружат по старому.
Присел на ветхую лавочку. Почувствовал, как ноют уставшие ноги. Разулся, поставил ступни на прохладную свежую траву. Как в живительный родник ноги опустил. Даже облегчение почувствовал. Травка то родная! Здесь и земля и воздух и эта трава – всё родное. Здесь прах родителей, бабушки и многих предков, о которых я не всё знаю, но неосознанное продолжение которых я по законам жизни несу в себе и передал уже детям, а те своим детям. И нахожусь я сейчас здесь на жизненном узелке пространства и времени, соединяющем прошлое и будущее моего рода.
Пышность мысли понравилась. Вспомнил про фляжку с коньяком в кармане куртки. Открутил пробку, вдохнул терпкий аромат армянского пятизвёздочного, отхлебнул и долго не глотал. Кивнул фотографии отца, протянув к нему руку с фляжкой, как бы мысленно чокаясь с ним. Отпил ещё и задумался, прислушиваясь к приятному теплу, растекающемуся по телу. Тёплая волна побродила по организму и вернулась в голову, потребовала ещё пару хороших глотков и фляжка вернулась в карман.
Коньяк выполнил свою роль. Пришла грусть. Раньше, приезжая на могилки родителей, бывало и слезу глотал, по детски ощущая потерю. Теперь, когда прожитые годы сровняли с родителями возраст, осталась только горькая грусть о невозвратности.
Сидел ещё, пожалуй, около часа, вспоминая, разговаривая, пару раз прикладываясь к фляжке. Никого близко не было, разве прошли мимо несколько припозднившихся посетителей. Поэтому некоторые мысли в разговоре с родителями произносил буквально, вслух. Негромко, конечно, всякий раз оглядываясь по сторонам. И снова погружаясь в воспоминания и рассуждения о той части своей жизни, которую они уже не видели.
Мысли постепенно вернулись к реальности, к планам возвращения. Уехать из городка можно было и вечерним автобусом, до которого оставалось ещё добрых три часа, и поезда здесь проходили буквально каждый час. Так что надо было только вернуться в центр. Встал, поправил на могилках купленные у входа на кладбище цветы, поклонился фотографиям и не спеша, прислушиваясь к приятным последствиям от общения с фляжкой, направился к выходу. Шёл по узкой аллейке ведущей на главную центральную аллею.
Впереди за деревьями услышал детский голос и лёгкий смех. Взрослый голос что-то ответил, по-видимому, делая замечание ребёнку. Голоса приближались. Люди шли по главной аллее тоже в сторону выхода, тихо разговаривали и на углу мы встретились. Я вышел раньше, увидел сбоку подходивших двух женщин и девочку и невольно остановился.
День оказался насыщен разного рода загадочными неожиданностями. Девочка с веткой сирени, идущая чуть впереди женщин, была той самой девочкой из утреннего автобуса. Женщину, что с ней была в автобусе, я тогда особенно не разглядел и не мог бы сейчас с полной уверенностью сказать, что сейчас, здесь была она, но девочку я узнал сразу. Тому причиной было её необычное сходство с моей бывшей одноклассницей.
Девочка глянула на меня, несомненно узнала и приветливо улыбнулась. Одним из свойств содержимого фляжки было то, что оно избавляло меня от излишней скованности и робости. Тем более, что девочка, так же доброжелательно улыбаясь, остановилась напротив меня, как бы в ожидании подходивших спутниц. Я сдержанно раскланялся с подошедшими, пожелал им доброго вечера и, обращаясь больше к девочке, спросил:
- Мы, кажется, ехали одним автобусом?
- Да, я вас помню. Вы сзади нас сидели. И у вас смешное лицо было, - и девочка опять засмеялась.
- Перестань, Таня, - одна из женщин, настороженно глядя на меня, взяла за руку девочку и подтянула её к себе, - да, действительно, я вас тоже запомнила. Вы на Таню так удивленно смотрели. А что это мы с вами опять встретились?
Теперь я вспомнил лицо этой женщины, взявшей за руку Таню. Это, конечно, была та самая спутница девочки из автобуса. Думаю, это была её мать. Сходство матери с дочерью, обычно, угадывается легко, даже если они не очень похожи.
Что касается её настороженности, то, конечно, её можно было понять. Безлюдные аллеи, неожиданная повторная встреча с незнакомым человеком. Пришлось объясняться. Что, мол, приехал проведать могилки родителей. Что сам родом отсюда. И что сейчас намерен ехать на вокзал, так как приезжал на один день.
Женщины сдержанно, но с пониманием покивали, пожелали мне лёгкой дороги, и ещё раз кивнув мне, продолжили путь. А девочка Таня, снова освободившись от руки матери, теперь шла сзади женщин. Она оглянулась и, помахав мне веткой сирени, сообщила, что они тоже ходили на могилку бабушки. И добавила:
- Бабушка эту сирень очень любила. Знаете, какая это сирень?
Я шёл в нескольких шагах сзади женщин, на таком расстоянии, что разговор можно было поддерживать, не догоняя их. Почему-то быстро расставаться с этой девочкой не хотелось, и я подхватил разговор. Я обратил внимание на ветку сирени в руках девочки, ещё когда они подошли.
Это была чуть подвявшая ветка с ярко сиреневыми гроздьями цветов. Гроздья были туго набиты пышными многолистными соцветиями. Это была необычная сирень. Я даже вспомнил, что у этого сорта было своё название. Мы её как-то называли. Тогда, в детстве. Название возможно было местное, и не обязательно официальное, известное только специалистам, но название было. Вот только какое, я забыл.
- Вот как? И какая же это сирень?
- Персидская! – выпалила девочка, - и мы ей сейчас на могилку такую сирень носили. Вот такой букет, - она показала руками, какой.
Я сделал ещё два – три шага и непроизвольно остановился. В голове вдруг стали складываться обстоятельства, которые привели меня к неожиданному заключению. И я, с застучавшим в голове пульсом, быстро догнал попутчиков и непослушным голосом, сглотнув подступивший комок, спросил:
- Вашу бабушку звали Тамара?
Женщины, до этого молча шедшие впереди, одновременно остановились и обернулись ко мне. После паузы одна из них сказала:
- Да. А вы что… , знали её?
Я назвал ещё раз имя вместе с девичьей фамилией одноклассницы. Постояли молча. Женщины не уходили. Таня, поняв, что взрослые молчат по какой-то важной причине, тоже молча взяла маму за руку и посматривала на всех по очереди.
Воспоминания не бывают такими же продолжительными, как то, о чем вспоминают. И сейчас у меня в памяти промелькнул один эпизод, который я, нет, не забыл, а просто никогда не вспоминал.
Поздний вечер. Мы стоим с Тамарой у её калитки. Мы девятиклассники. Это точно. Потому, что после девятого класса я уехал из городка. И я на чём-то настаиваю, уговариваю её. Может быть ещё остаться, не уходить, может быть пойти со мной куда то. Этого не помню. Помню, что очень настойчиво уговариваю её.
Наконец я, потеряв весь ресурс убеждений, отбегаю к соседскому двору, забираюсь на забор и, под собачий лай хозяйского пса, обламываю громадную ветку сирени. Благополучно спрыгиваю с забора, и мы с Тамарой вместе убегаем за угол, потому, что у соседей во дворе зажигается свет и слышен голос хозяина, покрикивающего на пса. Мы уходим на другую улицу, садимся на лавочку и… расстаёмся под утро.
А Тамара с юным кокетством заявила тогда мне, что если бы сирень была не «персидская», она бы не осталась. Что на этот соседский куст она всегда смотрит с завистью. Что это её любимая сирень.
Вот при каких обстоятельствах я вспомнил название сирени. Воспоминание промелькнул быстро, но за это время я сошёл с тротуара и присел на скамейку у какой-то могилы.
Женщины медленно уходили в сторону выхода. Я сидел подавленный, испытывая странное чувство. Было очень грустно, и одновременно я задавал себе один и тот же вопрос. Почему я так реагирую? Ну, одноклассница. Ну, дружили. В далёком, счастливом, неповторимом детстве. И что?
У меня прекрасная жена, прошедшая со мной и за мной по всем терниям непростой жизни. Хороший сын. Хороший внук. Что за сантименты? Ответ пришёл в голову быстро. По-видимому, под действием паров коньяка чувства были обострены, но мысль ясная, и разговаривать с самим собой было легко.
Вот он, перенос во времени, реальный, не фантастический, подумал я. Всё началось ещё утром, в автобусе. Оторвался я от реальности, оказавшись в родных местах, в которых прошло моё детство. И всё, с чем связано было моё детство, стало так близко, так же ощутимо, как и сама реальность.
Поэтому так поразила меня новость о том, что девушки Тамары нет, а есть её могила, на которую приходит её внучка. Отрезок времени, прожитый мной, как-то не распространился на неё. Никак не хотелось верить в эту реальность. Все смешалось в мыслях.
- Извините.
Я поднял голову. Передо мной стояли давешние женщины.
- Мы подумали, что вы бы хотели посмотреть, где мама… похоронена?
Я поднялся со скамьи и поблагодарил женщин, сказав, что был бы им очень обязан, если они покажут мне…
- Пойдемте, - и женщины повели меня в противоположную сторону.
Девочка бежала впереди, изредка оглядываясь и с откровенным любопытством разглядывая меня.
- Танюша, - рискнул я, - а ты знаешь, что очень похожа на бабушку?
- Я? Не зна-а-аю, - затянула, закокетничала Танюша, сделала мне глазки и вприпрыжку убежала вперёд.
- А откуда тогда ты знаешь, что она эту сирень любила? – успел я спросить вслед.
- Она её никогда не видела, - ответила, до этого молчавшая женщина, - это она от нас услышала. Мама действительно очень любила эту сирень. Бывало, весь дом заставляла букетами.
Вот оно что. Это её дочери. Но обе не похожи на Тамару. Видно в отца пошли.
- Она действительно на маму похожа? На маленькую? – спросила мать Тани.
- Да. Одно лицо. Конечно, в том возрасте.
- Вот почему в автобусе вы на неё так смотрели, - тихо утвердительно сказала женщина.
Молча дошли до могилы. Шедшие впереди женщины как бы расступились, позволяя мне самому подойти к ней. С фотографии на черной плите на меня смотрела незнакомая женщина. И только всмотревшись, я разглядел знакомые мне с детства черты и выражение глаз.
- Ну, мы пойдём? Скоро темнеть будет. Мы пойдём.
Женщины пошли в обратную сторону, а я остался перед могилой, о существовании которой никогда ничего не знал и даже не предполагал. Тамара, как же это? Почему? Я не понимал, о чём я её спрашиваю. На фотографии была не знакомая мне Тамара. Тамара, которой я не знал. А девушка, с которой меня связывало первое, юное, чистое чувство и чёрная плита с фотографией, никак не укладывались рядом в сознании.
Было уже темно, когда я нашёл рядом с кладбищем, у железнодорожного полотна заросли сирени, среди которой я нашёл «персидскую». Наломал букет, который едва помещался в руках и вернулся на кладбище. С трудом, в жутковатой темноте нашёл Тамарину могилу и засыпал её «персидской» сиренью.