Надежда.
Все мы были очень разными.
Мама – смелая и отчаянная, но так и не отчаявшаяся. Горделивая и слегка высокомерная, как считали все в округе и в семье – настоящая полька.
Уля – тихая, скромная, застенчивая и молчаливая. Она редко улыбалась в молодости, а уж после Володиной смерти перестала улыбаться навсегда.
Катя – упрямая в работе, рассудительная и спокойная в отличие от меня.
Нюра… Нюра, младшая, больше всех из нас была похожа на маму, даже внешне. Но я не любила ее вовсе не из детской ревности и женской зависти. Да и вообще – разве можно сказать, что я её не любила?
Наверное, всё-таки можно.
Я – странно, себя описать сложнее всего. Что сказали бы обо мне остальные женщины нашего рода?
Надя – Надю ничто не может сломать, она любит жизнь и улыбается. Даже сквозь слёзы она умеет улыбаться.
Пожалуй, так и есть. Я любила жизнь все эти долгие девяносто с лишним лет.
Может быть, поэтому я осталась самой последней из всех сестёр.
Ах да. Была ещё Альжбета, пятая из нас. Точнее – первая. Она родилась самой старшей и единственная в нашей белорусской семье носила польское имя.
А как же мама, скажете вы, настоящая полька… Маму нашу звали Марией. А папа – Иван. Иван-да-Марья.
Папа был из соседней деревни, и уж где они познакомились и как полюбили – мама не рассказывала. Знаю только, что она к нему сбежала. Потому что родители не разрешали ей, не хотели отдавать замуж за православного. И тогда она узелок собрала, и сбежала. Не знаю уж, где они венчались и как. Мы все были крещеные в русской вере. Только мама всю жизнь по-польски читала молитвы и водила рукой слева направо, наоборот.
А папа… папу я помню смутно. Не то чтобы не помню совсем, всё-таки мне было уже тринадцать, когда его не стало. Но это было – восемьдесят лет назад. Вы можете себе представить, что такое – восемьдесят лет. Иные столько не живут.
И папа не прожил. Ему было пятьдесят четыре. Умер он – у нас, давно, до первой войны, это называли – «сухоты», по-научному – туберкулёз. Наверное, если бы папа дожил до революции, он тоже узнал бы такое слово. Он был учёный, грамотный. В деревне к нему ходили, когда письма надо было писать.
Папа стал бы учителем. Но он не дожил до революции. Он даже до первой войны не дожил, умер в январе четырнадцатого года.
Потом, спустя двадцать с лишним лет, от этой же болезни умерла Катя. Врачи, конечно, уже были, как-никак, в соседней деревне фельдшерский пункт открыли. Но врачи сказали – надо ложиться в больницу. А у нее было трое детей, мал мала меньше, самой маленькой, Ниночке, еще двух лет не исполнилось. И Катя сказала, что будет лечиться сама.
Но это было уже много, много лет и событий спустя.
А когда умер папа – нас осталось четверо у мамы на руках. и недостроенный дом.
Четверо, я не заговариваюсь, и не путаюсь в памяти на старости лет. Уж чем-чем, а памятью я могу похвастаться отменной. Мне приходится помнить за всех. Их – там – уже гораздо больше, чем остается здесь. Да, собственно, те, кто здесь, так давно выросли, уехали, разлетелись, родили детей, а дети своих детей… всё-таки, несмотря ни на что, мы победили и побеждаем жизнь…
Как прыгают мысли – не в лихорадочном забытьи, не от очередного приступа боли. Уж сколько мне будут колоть эти дурные уколы, как будто этим можно что-то изменить.
Я устала жить, я слишком давно живу на этом свете. Мне не страшно уходить. Мне только жаль, что я не дотяну до лета. И не увижу еще – в последний раз – молодую землянику. Каждый год, во все, самые страшные времена, даже когда была война, когда умирали все, кого я любила, и те, кто любил меня, – в июне месяце я бегала в лес, и эта цветущая полянка словно что-то возрождала во мне самой. Может быть, потому я и продержалась так долго.
Настя не любила лес. Она его боялась, боялась заплутать, и змей боялась. И в ягоды ходить не очень любила. А вот поле – тут ей было раздолье, всю работу полевую, и сено, и картошку она готова была делать за всех нас, мы всегда звали её на помощь.
Уля была наша, но она давно, слишком давно уехала. После войны сын, женившись, забрал ее в город, и даже после Володиной гибели она уже не вернулась сюда, на родину.
Нюра… когда мы поссорились навсегда, нам было почти по сорок лет. На середине жизни. Но та Нюра, которую я помню из детства… была ли она настоящей?
Почему меня так тянет на мысли о далёком прошлом… ведь это всё уже давно поросло быльём… их уже давно нет, а совсем скоро не станет и меня…Почему же во мне оживают давние, давние сцены, я думала, что это уже ушло из моей памяти, что постепенно во мне затухают воспоминания обо всех, кроме тех, кто рядом и кто остаётся после меня…
Ульяна.
Я ослушалась маму всего один раз в жизни. Ни до, ни после этого я не смела ей прекословить. Но и одного этого раза оказалось достаточно, чтобы наши с ней отношения испортились навсегда. Подумать только, что после этого нам пришлось жить вместе - именно мне, не Кате, не Наде и даже не любимой ею больше остальных дочерей Нюре - еще долгих тридцать лет.
… В тот вечер я отказалась от ужина и ушла из дому. Если бы можно было просто спрятаться на печку, забыться, представить, что придет папа, и папа все решит, потому что папа был единственным человеком, которого мама слушалась... Странно, ведь он был таким мягким, в отличие от нее. Все мы, все ее дочери, кроме младшей, Нюры, и почти все ее внуки, кроме моей младшей, Мани - неспроста ее назвали в честь бабушки, были похожи по характеру на моего отца.
Почему были - да потому что многих из нас, тех, о ком я говорю, потомков Ивана да Марьи, уже нет в живых. Нет Кати, нет Альжбеты. Альжбета умерла самой первой, даже раньше папы. Ей было восемнадцать. А мне исполнилось тогда всего десять, но я до сих пор помню, какие тонкие были у нее запястья, пышные волосы и удивительно голубые, голубее, чем небо и вода в нашем озере, глаза. А как она улыбалась! Ничего удивительного, что этот соседский Демьян был готов на все что угодно, только бы сделаться ее мужем. Но Альжбете он не нравился. Не потому что ей нравился кто-то другой - наверное, ее время просто еще не пришло. Но после того, как он случайно напугал ее, постучав в окно в сумерках, время любви для моей старшей сестры так и не настало. Альжбета умерла от испуга, почти так же, как сорок лет спустя умрет от испуга моя собственная дочь, Галя.
Да, я похоронила свою доченьку. И двух сыновей. Павлик был совсем маленький, три годика, и часто я даже, прости Господи меня, грешную, забываю о том, что у меня был не один, а два сына. Ведь был еще и Павлик… ну, если уж говорить о детях… была еще девочка, мы даже не придумали ей имя, она умерла сразу после моих первых родов. Я очень боялась, что у меня больше не сможет быть детей, но потом родились Володя, Настя, Павлик, Галя, и Маня.
Володю, Павлика и Галю я пережила.
Как странно, как страшно пережить своих собственных детей. Почему даже эта, общая на нас всех, кроме Кати, трагедия не сблизила нас - маму и всех ее дочерей? Ведь Надя похоронила Ивана, Нюра - не так, как мы, ее двое деток умерли совсем маленькими, но тоже узнала, что такое самое большое горе для женщины, для матери.
К тому же, все мы остались вдовами с несколькими детьми на руках.
Но это не объединило нас, увы.
Может быть, счастливее всех из нас оказалась именно Катя. Правда, ценой за это стало сиротство ее собственных малышей и туберкулез, унесший ее на тридцать пятом году жизни.
В тот вечер я ушла именно к Кате. Она уже несколько лет была замужем в соседней деревне и я знала, что она меня не прогонит, выслушает, как бы занята ни была по хозяйству, а заодно я ей помогу. Да и мама не станет ругаться, узнав, что я ушла к сестре. С тех пор, как я стала встречаться с Андреем, она находила любой предлог, чтобы найти мне домашнюю работу и не отпускать на вечерние посиделки.
Почему она так недолюбливала моего будущего мужа, до сих пор не могу сказать. Да, он пришел к нам в дом, недостроенный папой, вместо того чтобы забрать меня к себе. Но там, на их хуторе, и без того было трое братьев со своими семьями. И было бы неразумно начинать строить свою хату в то время, как нужно было еще помочь маме дорастить Надю и Нюру. Именно так мы с ним рассуждали первые годы после женитьбы.
А потом все равно все это добро пошло в колхоз. Колхоз, который Андрей так и не принял.
К маме он всегда относился уважительно и помогал всем, как только мог. Но все-таки она его не любила. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что она ко всем своим зятьям относилась без особой теплоты, разве что к Нюриному первому мужу была чуть менее равнодушна. Может, она считала, что ее дочерям должно было достаться что-то лучшее? Но что взамен на это лучшее могли предложить все мы - кроме своей красоты и трудолюбия? Разве что терпение и жалость.
Но Андрея мама так и не приняла. Это и был единственный раз, когда я поступила против ее воли. Я сказала, что выйду замуж только за него. Иначе со мной рано или поздно случится то же, что с Альжбетой.
Может быть, она так и не сумела ему простить, что он оказался сильнее… что его любовь, получается, значила для меня больше, чем мамино неодобрение.
Но ей пришлось смириться с моим решением, единственным принятым мною самостоятельно за всю мою жизнь. И мы стали мужем и женой. И Андрей пришел жить в примаки к своей теще, которая была так настроена против него.
Он, вместе со своим отцом и братьями, достроил нашу хату - о, до войны это был, пожалуй, самый красивый дом во всей деревне, по крайней мере, всегда казалось именно так. Из этого, новенького, еще пахнущего свежим деревом дома мы выдали замуж Надю и Нюру. Здесь я родила Володю и всех моих остальных детей.
Здесь я была счастлива, несмотря ни на что, несмотря на скрытые, часто молчаливые ссоры с мамой, несмотря на смерть своих деток - здесь, до войны, умерли только малютки, Павлик и та, первая моя доченька. Да, в моей жизни было время, когда и я была очень, очень счастлива.
А потом начались колхозы.
Катерина.
Когда-то до революции, когда человек был при смерти, обязательно звали попа для исповеди, и считалось большим грехом не покаяться в своих грехах на пороге перед неизвестным. Я помню, как умирал папа, и в дом привезли священника из соседней деревни, и когда болела Альжбета, тоже. Только детям, считается, каяться еще не в чем. Хотя, да простит мне Господь мои слова, мне почему-то кажется, что на совести у всех нас, тех, кого я люблю и о ком сейчас печалится мое сердце, лежат далеко не самые страшные тяжести.
А впрочем, даже если бы мир оставался прежним и можно было позвать батюшку, разве рассказала бы я ему ту правду, которая лежит у меня на сердце? Зачем? Ведь если в чем моя вина и есть, то лишь в том, что я стремилась скрыть правду. Никому она не принесла бы успокоения, а сделать врагами всех нас оказалось бы так просто.
Так что пусть уж эта правда, которую знаем только мы, Надя и я, останется с нами. И если о чем я прошу Тебя, Господи, так это о том, чтобы мои детки были счастливы и о том, чтобы у нее хватило терпения и мудрости навсегда забыть о том, что рассказала она мне несколько недель назад.
У нее получится. Надя добрая и терпеливая. Если самая послушная из нас всех - это Уля (ее непокорности хватило лишь на то, чтобы самой выбрать себе мужа), то самая добрая - это точно Надя. Даже не так, это называется другим словом - жалостливая. Она жалела папу и маму, она до боли жалела своего Василя, и если бы можно было отправиться на тот свет вместо него, она сделала бы это. Она как сестра любит - любила - Андрея, потому что всегда была ему благодарна за то, что именно он помог маме поднять всю семью после папиной смерти. И потому, вернее, поэтому тоже, ей особенно больно, что все получилось именно так. И если кто-то из всей моей родни и позаботится о моих детях, то это будет именно она. Хотя она сама с двумя маленькими сыновьями и без мужской силы в доме… хотелось бы думать, что когда-нибудь ее горе утихнет настолько, чтобы дать возобладать разуму. Ведь несмотря на детей, может быть, кто-то и согласился бы жениться на ней. Любой разумный человек не может не понять, как повезет тому, кто станет ее мужем.
Вот Уля - об Уле можно сказать с уверенностью, что если она и выйдет снова замуж, то лишь потому, что этого потребует мама. А зная мамино отношение к своим зятьям, да прибавив к этому четверых Улиных детей, да к тому же Володе уже почти семнадцать, и он наверняка при случае скажет, что раз уж он остался за хозяина, то сам способен прокормить всех женщин своей семьи… нет, Уля вряд ли снова выйдет замуж…
Возможно, если бы мы были столь мудры, чтобы понять государственные решения, или же не так крепко держались за свое нехитрое добро, нажитое трудом многих лет, эти колхозы оказались бы не так уж плохи. Но, собственно говоря, хотя никто никогда не спрашивал моего мнения, и я молча согласилась с мужем, когда тот отнес заявление и отвел двух наших коров и коня на общий двор - в глубине души я понимаю Андрея и разделяю его понимание о справедливости. Он работал с малолетства на хуторе у отца, до не сходящих мозолей на ладонях достраивал папин дом, каждую свободную минутку был занят если не на поле, то в бане, если не в бане, то в сарае, если не в сарае, то еще где-нибудь - должен отдать все, всё своё добро лодырям и бездельникам вроде Гришки Михнюка или пьянчужкам, как Колька Демидчик. И поделить все поровну между ними, а потом работать снова, для того чтобы прокормить не только своих детей, но и ораву чужих голодных ртов, в то время как их отцы ничего не делают.
Разве же это справедливо, Господи?
Но даже если в том и была Твоя воля, чтобы позаботиться обо всех сирых и голодных, как же мог Ты допустить, чтобы Андрея убили. Да, он не хотел вступать в колхоз, да, не хотел делиться, да, он был скуп для чужих, особенно бестолковых людей. Но ведь именно таким Ты его создал, и значит, ему суждено было прожить именно так. Но разве это может служить оправданием для того, что произошло полтора месяца назад. Для того чудовищного, жестокого, подлого предательства, которое совершил человек, приходящийся нам почти родственником. Ведь он имеет отношение ко мне, Наде, маме, всем нашим детям - такое же, как мой муж, как Надин Василь или Улин Андрей. Если бы я узнала, что мой Роман оказался способен на такое - смогла бы ли я после этого ложиться с ним в постель, не боясь? Смогла ли бы смотреть на своих детей без боязни и слез, зная, что в них наряду с моей течет и его кровь, а значит, однажды они смогут оказаться способны на повторение отцовского поступка?
Я не знаю ответа на такие вопросы. Прости мне мою строптивость, Господи, и прошу Тебя, если я поступила неверно, найди способ исправить мои ошибки. Но только пусть от этого не пострадает ни одна из моих сестер. Ведь какими бы они ни были, все они - мои. От того, что Уля узнает правду, Андрея не вернешь к жизни. Мстить кому бы то ни было - не в правилах нашего рода. Да и что может слабая женщина против мужчины, особенно когда этот мужчина к тому же имеет власть.
А узнай правду Нюра - кто знает, какова будет ее реакция, чью сторону выберет она. Разломает ли это ее собственную семью - она не простит этого никому из нас. Выберет ли она мужа - это навсегда сделает ее и всех нас врагами. Мне на пороге смерти уже все равно, каким словом она вспомнит меня. Но я не хочу, чтобы ненависть разрушила наш род, и поэтому - пусть Надя молчит. К тому же, поверит ли в такое мама, ведь она никогда не любила Андрея, и наоборот, с приязнью относится к Нюриному мужу. Перед каким выбором это поставит ее… кто окажется ей дороже - Уля или Нюра, внуки Андрея или внуки другого человека…
Господи, прошу Тебя, даже если это очень, очень сложно - в Твоей власти всё на земле и не только на земле, все помыслы и переживания человеческие Тебе видны и известны. Помоги Наде навсегда забыть о том, что она рассказала мне.
Нюра.
Мы остались только вдвоем. Когда-то нас было пятеро - но честно говоря, я не помню того времени. Ведь я самая младшая из сестер, и пока была жива Альжбета, я была совсем несмышленной, и не помню ни ее саму, ни ее смерть, только то, что позже рассказывала мама. Нас всегда было четверо. Катя, Уля, Надя и я. Странно, в таком порядке, как мы рождались, мы и начали умирать. Значит ли это, что я останусь самой последней из всех? Возможно, это было бы логично, раз уж я родилась позже остальных.
Но пока что нас двое. Правда, это ничего не меняет. Разве что с Улиной смертью прерывается та последняя ниточка, что связывала меня с моей семьей. Да, когда-то и у меня была семья… о, мы были дружны в детстве, очень дружны, несмотря на разницу в возрасте, ведь Катя, например, была старше меня почти на пятнадцать лет. И все-таки мое детство вспоминается мне счастливым - может быть, как и каждой из нас, несмотря на папину раннюю смерть.
Я даже не могу понять, где и когда произошел тот перелом, отдаливший нас друг от друга. Знай я своих сестер чуть хуже, я бы решила, что они, особенно Надя, мне завидуют. Но уж если кого из нас и можно было бы обвинить в таком чувстве, то менее всего именно эту мою сестру.
Да и собственно, чему особенно можно было бы мне позавидовать на их месте? Тому, что я, в отличие от Ули и Нади, сумела выйти замуж второй раз, уже после войны, когда в округе и мужчин-то почти не осталось? Но разве в том была моя заслуга? И разве Андрей любил Улю, а Василь - Надю меньше, чем любил меня мой первый, Степан? Иногда, даже спустя столько лет, я сомневаюсь в том, что он любил меня вообще. Почему он женился на мне? Почему Антон, мой второй муж выбрал меня, вдову с двумя дочками - пожалел ли, что я, в отличие от местных баб, приехала на пустое место, вернувшись после войны из литовской деревни, куда отправили Степана в тридцать девятом году создавать колхоз. У него получилось, слишком хорошо получилось сделать это у нас, здесь, вот его и послали передавать опыт дальше. Правда, опыта хватило ненадолго - его убили в сороковом, еше до прихода немцев. И все годы войны мне пришлось выживать в чужой деревне, где ко мне почти все относились настороженно. Здесь, при фашистах, люди хотя бы помогали друг другу, все свои, соседи, родня, подруги детства. А там - чужой язык, подозрительные взгляды, память о крутом нраве Степана, который его и довел до бандитской пули исподтишка. И это не считая страха быть угнанной в Германию, когда на руках две девчушки - шесть и четыре годика. Здесь, по крайней мере, за ними могла бы присмотреть мама, Уля, Надя - ведь несмотря на то, что мы мало общались уже перед моим отъездом, я знаю, что моих детей никто не бросил бы выживать в одиночку.
Да, я вернулась в никуда. Мне повезло, что Антон меня приютил. Мне повезло, что двое моих детей умерли совсем маленькими, а те, что выжили - даст Бог, переживут меня, как это и положено природой. Но разве есть моя вина в том, что Уля потеряла своего старшего, единственного сына Володю, когда ему не исполнилось и тридцати? Разве я не готова была примириться с Надей, не раз и не два приходила к ней, и тогда, сразу после войны, и потом, когда погиб ее старший сын Иван. Да, я не понимала ее так, как могла бы понять Уля, пережившая такое же горе. Но я сочувствовала и сочувствую ей и если бы в моих силах было помочь - я бы сделала все.
Но ей не нужна моя помощь. Ей не нужны деньги, которые я могла бы одолжить, вещи, которые бы пригодились, помощь Антона с конем, и утешение, которое может дать лишь разговор с родным человеком. Ей не нужно было все это долгие тридцать с лишним лет после войны. Почему я решила, что после Улиной смерти что-то способно измениться?
Надежда.
В последний раз мы были сестрами на похоронах Ули. Да, после этого мы сталкивались в деревенском магазине. Мы даже иногда вместе приходили на кладбище в дни, когда приходят помянуть всех ушедших все живые, независимо от того, кто из них и в чем и перед кем был виноват.
Но мы больше никогда не общались с Нюрой, не разговаривали по душам, как это бывает между сестрами, как бывало у меня с Катей, и с Улей. Я сохранила слово, данное Кате тогда, давным-давно. Возможно, именно поэтому я всеми силами старалась избегать какой бы то ни было возможности откровения с Нюрой - чтобы не проговориться против своей воли.
Но теперь, когда ушла и она, моя младшая сестра, и совсем скоро мы встретимся там, если там все-таки что-то существует - меня почему-то терзают сомнения. А может быть, нужно было признаться во всем? Может, она бы поняла - пусть не сразу, но поняла бы. Ведь прежде всего она была одной из нас. А уже потом - женой Степана.
Вечерний свет солнца так мягко окутывал и ближайшие сосны, и лесок чуть в отдалении, и само поле, что казалось, будто еще не сентябрь, не бабье лето, а просто - лето. Надя наконец выпрямила спину и с удовлетворением подумала: «Ну, вот, не зря все-таки я пришла именно сегодня, мало ли как погода в ближайшие дни, а уже половину картошки выбрала. Еще разок, и можно будет не бояться, совсем голодными не останемся на зиму. Хотя что такое мальцам картошка, им-то мясо подавай…»
При мысли о сыновьях ей, как обычно, и взгрустнулось и в то же время сердце наполнилось гордостью. Ване всего восемь, а уже помощник не только в хате, но и во дворе. Лёник, конечно, совсем малыш… даже отца помнить не будет... а ведь и похож больше на него…
Надя вскинула к глазам ладонь, глядя на закат, примеряясь, сколько же еще времени до полных сумерек, и решила, что все-таки успеет хоть чуть-чуть собрать черники, порадовать детей.
Поле, где в этом году она сажала картошку, было далековато от деревни, но заблудиться Надя не боялась. Уходить от дороги в глубь леса, правда, не стоило, ведь не с большим ведром она пришла за ягодами. Да и мешок с картошкой, привязанный на маленькую тачку, оставлять без присмотра не следовало бы, потому Надя лишь на несколько метров отошла от дороги, окружающей поле, буквально спрятавшись в трех соснах. Лес был наполнен своими обычными звуками - где-то чирикали уже подросшие птенцы, под ногами скрипнула случайная веточка, с кваканьем перебежала дорожку молодая жабка. Вечер дышал спокойствием и умиротворением - а может, женщине казалось так потому, что на душе было удовлетворение от сделанной работы.
Донце ведерка уже засыпалось ягодами, когда послышался нарастающий из отдаления звук мотора - кто-то ехал то ли в деревню, то ли из деревни. Сами машины были не таким уж необычным явлением, поэтому Надя, не обращая особого внимания, продолжала ловко, привычно обирать кустики черники. Но тут внимание ее привлекли мужские громкие и раздраженные голоса, донесшиеся чуть-чуть с высоты и показавшиеся ей странно знакомыми.
- Ты твердо решил?
- Я в колхоз не пойду.
- Не пойдешь - заставим.
- Попробуйте…
Машина резко взвизгнула, притормозив, и послышался звук столкновения нескольких тел, потерявших равновесие, о деревянный борт кузова, а мгновением позже женщина издали разглядела несколько мужских фигур, спрыгнувших на землю.
- Да что с ним по-хорошему толковать, Степан? - услышав имя, Надя уже не сомневалась, что не ошиблась. В машине ехали два ее зятя, и еще несколько - она не могла точно увидеть - мужиков. - Припугнуть как следует, так и другим неповадно станет. Ишь ты, единоличник выискался…
- Кто б я ни был, а в колхоз не пойду. Мне свою семью кормить надо, а о других пусть их хозяева заботятся.
- А ты понимаешь, что против власти идешь? - со скрытой угрозой спросил муж младшей ее сестры мужа старшей.
- Я о власти не думаю, я о жене, да теще, да детях рассуждаю. А то, что ты мне толкуешь, говорильня пустая. Где твоя власть была, когда я думал, как Улиных девчат в люди вывести да замуж выдать? Мне власть помогала дом достроить, когда мы впятером с девчонками на выданье да с дитенком маленьким в халупке с полом проваливающимся ютились? Или, может, ты пришел, родственничек, помощь предлагать? - с издевкой в голосе ответил Андрей.
- Я на Нюре женился, когда вы уже в новую хату переехали.
- Так вот и помолчи.
- Вы личные свои недовольства для другого разговора оставьте, - неожиданно резко в беседу вмешался выглянувший из машины шофер, явно не местный. - Дело говорите, да поехали, мне еще в город возвращаться.
- Последний раз спрашиваю: сам заявление отнесешь или заставлять придется? - Степан нетерпеливо начал постукивать веточкой по голенищу сапога.
- Это как же ты меня заставлять-то думаешь? - усмехнулся в ответ Андрей. - Через тёщу, никак?
- А ты зубы-то не скаль, найдется и на тебя управа. Или тоже хочешь, чтоб раскулачили? Так на отца уже твоего и братьев бумага готова, в сельсовете лежит, что земли слишком много у них на всех, и что помощников в хозяйство берут, наёмный труд используют, и против колхоза разговоры ведут, а следовательно, и против власти советской.
- Ну и мразь же ты, - сплюнул на землю Андрей. - Выслужиться хочешь, перед властью-то?
Он не успел полностью отвернуться, и поэтому удар Степана пришелся ему по скуле. Андрей на секунду замер, словно просчитывая, стоит ли отвечать, но потом, видно передумав, сделал шаг в сторону. Однако Степан, видимо, не собирался довольствоваться одним ударом. Дернув за шиворот Андреевой косоворотки, он одновременно другой рукой потянул его за рукав, заставив все же обернуться. И тут же сам получил под дых.
Двое мужиков, ехавших вместе с ними, в растерянности переводили взгляды с одного на другого.
- Степан, может, не стоит?
- Что?! - Степан перевел помутневшие от ярости глаза на того, кто стоял ближе, и после этого уже никто не сказал ни слова.
«А может, выйти мне?» - мелькнуло в голове у Нади. Но тут же эту мысль перебила другая: «Нет, только хуже будет. Надо на помощь кого-то позвать».
Пока она напрямки через лес пыталась срезать дорогу до деревни, в голове лихорадочно метались обрывки услышанных фраз. «А что я скажу соседям? Андрея бьют? Кто бьёт? Не знаю, чужие мужики, там ведь и правда не один Степан. Случайно увидела. За что бьют - не знаю, испугалась, сразу в деревню за подмогой побежала».
Еще издали, почти на околице, только-только выбежав из лесу, она увидела стоящую у Нюриного дома машину.
«Опоздала…» - тупо застучало в висках.
«Да нет же. Надо вернуться туда, в лес. Самой вернуться. Одной, посмотреть…»
«А может, зайти к Нюре, попытаться выведать, что да как? Вдруг они пару раз друг другу заехали да и успокоились на том?»
«А если Андрей там лежит, избитый? Ему же помощь нужна…»
«Что делать? Что делать?! Что делатьчтоделатьчтоделать…»
Пока Надя спорила сама с собой, ноги сами довели ее до Нюриной калитки. «Хоть бы сама она вышла…» И словно в ответ на ее молчаливую просьбу, сестра показалась на крыльце.
- Надя, а ты откуда? Ты ж картошку копать собиралась?
- А… да, - невпопад ответила та. - Выкопала…
- Так что, на поле оставила? А как это тебя Степан не заметил, они же вот только проезжали там, из города приехали уполномоченные, и он с ними. Может, поужинаешь, зайдешь с нами?
- Нет, нет, спасибо, я пойду, дети ждут. - Надя отвернулась и пошла назад, к лесу.
- Да куда ж ты? Погоди… - Нюра сделала шаг к забору, но из дома раздался детский плач, и, забыв про сестру, женщина вернулась обратно.
…На лице, кроме того, первого удара в скулу, было ничего не заметно. Один кулак был разодран в кровь, застежка косоворотки разорвана, но больше ничего не выдавало следов драки.
- Андрей! - тихонько позвала сквозь слезы Надя. - Андрее-ей!
Она боязливо подошла поближе. Он не пошевелился. Звуки леса остались такими же, и ничто не нарушало обычную вечернюю живую тишину, только солнце повсюду прочертило косые длинные тени от сосен.
…Все мы были очень разными. Может быть, каждая из нас хранила свою собственную тайну? В конце концов, все мы были едины хотя бы в том, что каждая из нас была истинной женщиной
2009 г.
Названием рассказа послужила строка из стихотворения М. Кузмина http://niilit.narod.ru/Kuzmin/kuzmin.htm