Не то, чтобы Линка боялась старого дядюшку Якова, но только смотрела она на него завсегда с недоверием, и даже с некоторой опаской. Яков же сипло смеялся, и грозил ей вслед крючковатым, похожим на высохший сучок пальцем.
- Вот я ужо тебя, Линка!
И Линка торопилась уйти, неуклюже ковыляя на негнущихся ногах. Откуда ей знать, что у старика на уме? Третьего дня уцепился своими сучками-пальцами за полу вязаной кофты, да потянул от радости так сильно, что она едва удержалась на ногах.
- Эх ты девка-горемыка, шут с тобой не сладит! Болячка ты заморская! На кой такие ноги нужны, коль они без подпорок не держат? Живешь ты, Линка, на белом свете - только родных мучаешь! И за что братец мой горем таким наделён: ни в девках засидеться, ни в замужество отдать!
Линка хоть и не поняла дядюшкиных слов, а только вся съёжилась от нехорошего предчувствия и зашаркала к дому, опасливо оглядываясь. С трудом поворачивалась при оглядке большая Линкина голова. А Яков грозил ей вслед, щуря выцветшие старческие глаза, и было непонятно, смеётся он, или взаправду сердится.
Любил Яков Линку и жалел, как свою собственную дочку, да только как девке болезной это объяснишь? Чем поможешь горемычной? Подтрунивал же сугубо любя; говорил, что первое на ум придёт, и никакой злобы в словах отродясь не бывало – отчаянье одно! Знал, что всё равно не поймёт Линка ни жалости его, ни досады.
Как звали Линку по святцам, никто точно не помнил: не то Полина, не то Ангелина. Родные, знамо, помнили, но и те называли, как у других повелось.
Была Линка от рождения нездоровой: большая голова с трудом держалась на хлипкой шее, норовя упасть то на грудь, то на плечо. Пошла она своими слабыми ножками годам к трём, с трудом их волоча. Поначалу грешным делом думали, что приберёт господь калеку, да только тот иначе распорядился. Добрые три десятка лет стучала она по деревенской дороге палками-подпорками, что смастерил ей в помощь тятюшка. Упадёт, бывало, и подняться сама не может - подмогу дожидается.
Слова Линке тоже давались с трудом. Понимать - понимала, а говорить не любила. Всё больше молчком. Особенно не по нраву были ей разговоры с дядюшкой Яковом; голос у него хриплый, а в груди свист да клокот. Кашлем, бывало, зайдётся, и казалось тогда Линке, что конца и края этому кашлю не будет. Но Яков знал, что у всего есть свой край, и у его кашля, и у жития-бытия горького. Он бы уже давно помер, да ждал, пока на его место правнук народится. Так ведь и не помер, пока не дождался.
Однажды нет, да и скажи он Линке при всём честном народе:
- Вот что я скажу тебе, Линка. Мне скоро помирать, пожил я своё … Покоптил свет божий, пора и честь знать. Я как преставлюсь, так сразу и за тобой приду. Полно тебе мучиться. Вот ужо мы с тобой на том свете наговоримся, не то, что на этом!
И пришло же на ум дураку старому сказать такое! Линка будто поняла: рассердилась, зафыркала, покраснела от нервенной натуги да и затукала подпорками в сторону дома. Будто почувствовала что-то неладное в словах дядюшки. С того самого дня стала избегать она Якова: как увидит - за версту обходит. Да и место, где его можно было увидеть, только одно и осталось: на тесаной лавочке, у дома. Дальше ноги уже не несли. А срок подошёл, и до лавки не донесли.
В тот самый день, когда Яков с кровати не поднялся, правнук у него и народился. А аккурат через неделю невестку из райцентра привезли, из родильного отделения. Первым делом показали мальца прадеду. Поглядел Яков на младенца, перекрестил его тёмной высохшей рукой, и такие слова сказал:
- Пущай на моё место будет, кровиночка.
И через пару дней помер.
На поминки столы накрыли. Разносолов в таких случаях не полагается, а кутья, и всё необходимое, чтобы помянуть - это завсегда на любых похоронах имеется.
Народу собралось много: со всей деревни сошлись, кто ходить мог. Из окрестных деревень родня стянулась: сваты, кумовья, свояки и сродники близкие и дальние. Пришла и Линка, чего теперь ей боятся, нет уже на свете дядюшки Якова, насмешника старого, некому теперь за полу тянуть, да глупости разные говорить.
На поминках долго засиживаться не положено, а тут как сговорились все: сидят, разговоры тихие ведут, добром Якова поминают. В далёкие годы разговорами ушли. Вспомнили про то, как раскулачивали семейство Якова, и как сокрушался он сам, когда шкаф новый крашеный да лестницу приставную на подводы грузили, да развозили по деревням - по тем дворам, где добро и в малости своей не задерживалось. Для того ли он свой нехитрый скарб наживал? Вспомнили и как потом, при немецкой власти, вернул незаконно, по его разумению, изъятое добро назад. Как ни уговаривала его тогда жена, как ни стращала расстрелом немецким, всё одно не послушался. Запряг коня и поехал. И шкаф тот, и лестница по сей день в доме стоят, ничего им не делается..
Слушала Линка разговоры долгие, а потом вдруг побледнела и обмякла вся. Дурнота на неё напала. Бабы вокруг столпились, под руки её поддерживают, а она - ни жива, ни мертва. На улицу еле вывели, на скамью под окном посадили – на ту самую, где сиживал Яков в последние свои деньки.
Сын Якова спроворничал: за конём на колхозный двор сбегал, в телегу его впряг. Отвезли Линку домой, положили на кровать, за цветастую ширму, одеялом стёганым накрыли. Так она больше и не поднималась с кровати. Лежала тихая и бледная, всё глядела на трепыхавшуюся за окном листву осины. Старое дерево умиротворённо шелестело, баюкая болезную Линку.
Подошел как-то к постели её родитель, постоял, поразмышлял, да и говорит жене своей:
- Ты, вот что, Катерина, приготовь Линку как положено - тебе ведомо … Причастить бы её надо. Я батюшку привезу, а там, глядишь, и полегчает ей, горемычной.
Линке и вправду стало легче. Смиренно причастилась она святых даров, что принёс священник в дароносице, с благоговением сняла запавшими губами со лжицы тело и кровь Христовы. Родным даже показалось, что разум её как будто просветлился, а было так на самом деле, или нет, про то никто в деревне так и не узнал.
Отошла Линка тихо, будто уснула. Не было на бледном лице ни следа боли, ни страха, только правая рука её крепко сжимала небольшой образок, что передавался испокон веков от дедов внукам. Ещё прабабка завещала брать с собою образок в дальнюю дорогу.
В избе громко тикали ходики, да все также заунывно шелестела за окном осина. О чём шелестела - одному богу известно.