ВООБРАЖАЕМЫЙ ДИАЛОГ С Ф.М.ДОСТОЕВСКИМ
О национальном самосознании
и межнациональных отношениях,
о вере и неверии, мире и войне
[1978 -1979]
Часть десятая: Надо каждому стать русским. – Пушкин: всемирность и народность России. – Наводящее ужас движение. – Есть ли народная правда? – Мицкевич и Варвара Васильевна. – Соловьёв о патриотизме. – Разучились думать.
Г.Г. Вы, Федор Михайлович, говорите о нравственной силе народа, о всенародной правде. Нельзя ли пообстоятельней об этом?
Ф.М. Наша нищая неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь как один человек. Все восемьдесят миллионов ее населения - такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет и не может быть, а стало быть, уже нельзя сказать, что земля наша неурядная и нищая. Напротив, в Европе, где накоплено столько богатств, - всё подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков.
Я прямо полагаю, что нам, русской интеллигенции, вовсе нечему учить свой народ. В нас самих такая бездна предрассудков, а идолов мы столько себе наставили, что народ скажет нам: «Врачу, исцелися сам». Мы самолюбивы ужасно, а между тем вовсе не уважаем себя, собственного достоинства в нас никакого. Нам ли, например, учить народ уважению к чужим убеждениям? Народ наш еще с Петра Великого доказал свое уважение к чужим убеждениям, а мы - мы и между собой не прощаем друг другу ни малейшего отклонения и чуть-чуть не согласных с нами считаем уже прямо за подлецов, забываем: кто так легко склонен терять уважение к другим, тот прежде всего не уважает себя.
Некоторые из нас приобщились к французскому социализму и приняли его без малейших колебаний за конечное разрешение всечеловеческого единения. Таким образом, за достижение мечты и цели нашей мы приняли то, что составляет верх эгоизма, верх бесчеловечия, верх экономической бестолковщины и безурядицы, верх клеветы на природу человеческую, верх уничтожения всякой свободы людей. Но это нас не смущало нисколько. Напротив, видя грустное недоумение иных глубоких европейских мыслителей, мы немедленно обозвали их подлецами и тупицами.
Мы до того уже оторвались от своей земли русской, что утратили всякое понятие о том, до какой степени это учение рознится с душой народа русского. Впрочем, русский народный характер мы не только считали ни во что, но и не признавали в народе никакого характера. C полным деспотическим спокойствием мы были убеждены, что народ наш тотчас примет всё, что мы ему укажем, то есть в сущности прикажем…
Как же быть? Прежде всего, надо каждому стать русским, то есть самим собой, перестать презирать народ свой. Мы поймем тогда: многое из того, что мы презирали в народе, есть не тьма, а свет, не глупость, а ум, и, поняв это, непременно произнесем в Европе такое слово, которого там еще не слыхали. Настоящее слово несет в себе ни кто иной, как народ наш. В идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, единения любви. Не указывайте на «зверство и тупость» народа, на невежественность его и неразвитость, при которых он будто бы не в силах понять того, что теперь происходит. Да, великий народ наш был взращен как зверь, претерпел мучения за тысячу лет такие, каких ни один народ в мире не вытерпел бы, разложился бы и уничтожился, а наш - только окреп и сплотился.
Рос он забытый и забитый, загнанный, как зверь в берлогу свою, но с ним был Христос и с ним одним дожил он до великого дня, когда северный орел расправил свои крылья. Да, зверства в народе много, но не указывайте на него. Это зверство - тина веков, она вычистится. И не то беда, что есть еще зверство; беда в том, если зверство вознесено будет как добродетель…
Г.Г. Не это ли именно вы пытаетесь сделать?
Ф.М. Оставляю ваши выпады без внимания. Напомню вам о Пушкине, одном из величайших русских людей, далеко еще не понятом, не растолкованном.
В Пушкине две главные мысли - они заключают в себе прообраз всего будущего назначения России и всей будущей цели России, а стало быть и всей будущей судьбы нашей.
Первая мысль - всемирность России, ее отзывчивость и действительное глубочайшее родство ее гения с гениями всех времен и народов. Всем этим народам Пушкин показал, что русский гений знает их, понял их, как родной, и что он может перевоплощаться в них во всей полноте, и что лишь одному русскому духу дана всемирность, дано назначение объединить всё многоразличие национальностей и снять все противоречия их…
А другая мысль - это народность, поворот Пушкина к народу русскому, упование единственно на его силу и на то, что лишь в народе обретем мы всецело весь наш русский гений и сознание назначения его.
Величие Пушкина именно в том, что он нашел твердую дорогу, нашел великий и вожделенный исход для нас, русских: преклонение перед правдой народа русского. Он как бы провозвестил предназначение гения России во всем человечестве как всеединящего, всепримиряющего и всевозрождающего в нем начала…
Г.Г. Это уж, извините, не совсем Пушкин. Он не любил пышных чревовещаний. Это, скорее, Достоевский.
Ф.М. Пушкин признал народную правду как свою, несмотря на все пороки народа и многие смердящие привычки его. Пушкин любил всё то, что народ чтил. Он любил природу русскую до страсти, до умиления…
Г.Г. Умиленье меньше всего было ему свойственно. Оно вообще - претило ему.
Ф.М. У Пушкина повсюду слышится вера в русский характер, русский дух разлит в его творениях, русская жилка бьется везде. И в то же время, положительно скажу, не было поэта с такой всемирной отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, в перевоплощении его духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном.
Нигде, ни в каком поэте целого мира это не повторилось. Это только у Пушкина, это явление пророческое, ибо… ибо тут-то и выразилась национальная русская сила, выразилась именно народность, народность нашего будущего. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее, в конечных целях своих, ко всемирности и всечеловечности?
В европейских литературах были громадной величины художественные гении - Шекспиры, Серванетесы, Шиллеры. Но даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Лишь один Пушкин обладает свойством перевоплощаться вполне. Вот «Сцены из Фауста», вот «Скупой рыцарь» и баллада «Жил на свете рыцарь бедный». Перечтите «Каменного гостя» - если бы не подпись Пушкина, вы никогда бы не узнали, что это написал не испанец. Какие глубокие, фантастические образы в «Пире во время чумы»! Но в этих фантастических образах слышен гений Англии! Чудесная песня о чуме… и песня Мери - это английские песни, тоска британского гения, его плач, его страдальческое предчувствие своего грядущего…
А вспомните стихи: «Однажды странствуя среди долины дикой». Это почти буквальное переложение первых трех страниц из странной мистической книги, написанной в прозе, одного древнего английского сектанта. Но разве это только переложение? В грустной и восторженной музыке этих стихов чувствуется сама душа северного протестантизма, английского ерестиарха, безбрежного мистика, с его тупым, мрачным и непреоборимым стремлением и со всем безудержем мистического мечтания. Вам как бы слышится дух веков реформации, вам понятен становится этот воинственный огонь начинавшегося протестантизма, понятна становится, наконец, самая история, и не мыслью только, а как будто вы сами там были, прошли мимо вооруженного стана сектантов, пели с ними их гимны, плакали с ними в их мистических восторгах и веровали вместе с ними в то, во что они поверили. Кстати: рядом с этим религиозным мистицизмом…
Г.Г. Виноват, Федор Михайлович, перебью вас. Хочу сказать по поводу этого «Странника». Разве главное здесь - перевоплощенье? Разве суть в том, что Пушкин выразил здесь «дух веков реформации» и тому подобные исторические и этнографические конкретности? Для Пушкина такое истолкованье слишком узко и убого. Если б мы узнавали его только по подписи - это был бы не Пушкин. В этом «Страннике» дышит сама Вечность, а не века реформации. Здесь мы видим Вечного Странника, человека «всех времен и народов», а не английского протестанта, и незачем загонять его на туманные британские острова, в закоулки истории, в мистицизм. Странник этот может блуждать и среди нас, как наш соотечественник и современник, но главное то, что он сводный брат самого Пушкина, терзаемого теми же муками, тем же смятеньем!
А вы - вы пристегиваете поэта к вашим умственным схемам, к вашей псевдонациональной «мировой идее». Совсем не это занимало и волновало Пушкина. В некотором смысле он был даже прямой противоположностью вам и вашей «идее». Обратите внимание: вы стоите на том, что Россия, русский народ должны стать во главе Европы и человечества, тогда как Пушкин более всего страшится обнаружить в себе подобные устремленья, подобную жажду первенства, исключительности, «любоначалия». Заодно и в равной мере он страшится пустой болтовни о высоких материях, в которые облекаются подчас низменные страсти и страстишки.
«Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей…»
Пушкин весь - мировая трагедия, а вы окунаете его в некую мировую идиллию «всепримиряющего и всевозрождающего начала». Произнося эти елейные слова, вы величаете всемирность, всечеловечность Пушкина и России, а в подтвержденье тому - тянете руки к Константинополю, зовете русский люд «преобразить лик земли», мечтая чуть ли не о том, чтобы весь мир оказался под русским флагом. Такова ваша «всемирность» и «всечеловечность».
Окститесь, Федор Михайлович! У Пушкина-то ведь совсем другая мировая мечта: «Все флаги в гости будут к нам». Пушкин действительно Пророк, но не по вашему образцу. Вы навязываете ему то, что ему и не нужно, и чуждо, и порочит его. Вы замыслили всемирную авантюру и хотите взять его себе в единомышленники, в союзники? Хотите славным его именем освятить вашу, по выражению Монтескье, «юриспруденцию разбойников с большой дороги»?
В том, что право ваше разбойное и флаг ваш пиратский, вам легко будет убедиться, если завтра какая-нибудь другая держава позарится на русскую землю и с той же уверенностью, с той же «аргументацией», что и у вас, станет доказывать свое на это «полное право». От этого, мол, «вопроса», от этой территории зависит якобы вся ее судьба, всё ее будущее, да и будущее всего человечества, ибо есть на это, дескать, «перст Божий», есть «призвание» и «предназначение» ее к «всесветному единению во имя Божье». «Доказать» ведь можно что угодно ; была бы только «сила» да «добрая воля». Так неужели вы надеетесь, Федор Михайлович, что вам удастся втравить Пушкина в такую вот «юриспруденцию»? Зря стараетесь.
Можно признать, да и то с немалой натяжкой, вашу близость и духовное родство разве что с Николаем Васильевичем, но Пушкина - и не пытайтесь вовлечь в одну с вами упряжь, ни в пристяжку, ни за коренника. И напрасно будете указывать на отдельные, казалось бы, воинственно-патриотические тирады его - «Клеветникам России», «Бородинская годовщина». Не сложится у вас «Русь-тройка», не согласится он ни за какие посулы везти в бричке ни Чичикова, ни кого бы то ни было; тесно ему в упряжи, не по нему пригнан хомут, и шлея, и вожжи. Он воспевает обыкновенную Телегу Жизни, а не сомнамбулическую, «вдохновенную Богом… необгонимую… птицу тройку». Без этой сусальной тройки, без этой залихватской гонки по столбовой дороге - совсем иначе: через «пустыню чахлую», «духовной жаждою томим», пришел Пушкин к перепутью, где Бога глас к нему воззвал.
Гоголь вывел в своей поэме галерею бесподобно колоритных, прекрасных образов, но это всё сплошь - образы явного вырождения, истинно мертвые души… а под конец возьми да и разразись безудержным гимном Руси - «бойкой необгонимой тройке». И мчит за собой эта тройка бричку, а в бричке - благодушно и плутовато улыбается, «слегка подлетывая на своей кожаной подушке», скупщик мертвых душ Павел Иванович Чичиков, удирающий от нежелательных разоблачений.
Ничего зазорного, конечно, в этом гимне нет. Это все-таки гимн не Чичикову, а Родине, «расторопному мужику», что «с одним топором да долотом снарядил и собрал» чудо-тройку. Только вот - так ли уж необходимо это «наводящее ужас движение», заставляющее другие народы и государства сторониться и уступать России дорогу? Тем более, что на вопрос: «Русь, куда ж несешься ты?» - нет ответа…
Вы, Федор Михайлович, тоже не даете ясного ответа на вопрос, куда несется Россия, зато вы не прочь сами взять в руки поводья и уж заранее гикаете как бы с облучка. Да вот загвоздка: «Русь-тройка» - это лишь поэтическое воспарение фантазии, дорожный сон. Ни Россия, ни Пушкин (как высший ее выразитель) не умещаются во все эти, пускай и красивые, «дух захватывающие», но все-таки плоские и праздные выдумки…
[Продолжение и окончание Части десятой следует: см. Диалог с Достоевским – 10b]