Я сижу на открытой веранде кафе "Орфей", того самого, откуда лучше всего виден залив и где ранним воскресным утром не бывает посетителей. Я заказываю кофе. Ребром ладони смахиваю невидимые крошки с белой скатерти. Кладу на стол пачку сигарет и зажигалку, прикрываю глаза. Скоро его принесут: в белой кукольной чашечке на блюдце с густой и высокой пенкой цвета карамели. Я вдохну легкую горечь кофейного аромата, сделаю первый, самый вкусный, обжигающий глоток, потом не спеша закурю, и прохладное утро заиграет весенними красками по-новому свежо и чисто. И вот теперь, сидя в ожидании неминуемого удовольствия под еще влажным от росы полотняным навесом, я спрашиваю себя: "ЧТО, ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ ТАМ?"
Tам, в сорок первом, в Киеве - предпоследний месяц май. В прозрачном киоске справочного бюро одинокая барышня, не поднимая глаз от книги, протянула бумагу и карандаш. "Фамилия имя отчество год рождения телефон адрес," - скороговоркой выложила она слова на пыльный прилавок. Я написал: "Йонтель Сухолуцкий, 1880." Не прерывая чтения, она перевернула листок. К моему удивлению, это оказался бланк с нужным мне и уже отпечатанным адресом: улица Оболонская, дом, квартира. "Подол?" - спросил я. "Подол, Подол. Там все ваши." "Сухолуцкие, что ли?" "Да! И они тоже.” Я пробормотал "спасибо", повернулся и пошел к трамвайной остановке.
И вот я на Оболонской. Запах акаций проникает в меня трупной сладостью. Угловатый автобус прижался к обочине. В таких с задним люком автобусах удобно перевозить покойников. Напротив - одноэтажный каменный дом: ставни на окнах, деревянные ворота с калиткой. Я подошел - калитка отворилась: старик в кепке и пиджаке поверх белой майки стоял в проеме, словно ждал меня. "Йонтель..." - выдохнул я. Придерживая калитку рукой, он кивнул куда-то вглубь двора: "Дворник я тутошний. А Йонтель там, дальше..."
Я прошел вдоль боковой стены дома мимо белой собаки на короткой цепи и завернул зa угол. Там, где лохматый куст изабеллы навесом уходил под крышу, стоял на двух стульях гроб. Лицо покойника скрывал белый угол савана. Откуда-то из-за спин появился карлик и, шагнув к гробу, неожиданно стал главным. Из кармана широкого пиджака он достал истерзанный молитвенник, полистал, плюя на палец с желтым потрескавшимся ногтем, прикрыл иссохшие веки и начал молиться, кланяясь попеременно голове и ногам покойника. Закончив молитву, габбай открыл глаза и, пожевав синими в нежно-розовых пятнах губами, пoдал знак.
Гроб, сдвинув на носилки, покрыли темно-синим бархатом, плотным, как израильское ночное небо, расшитое звездами, такими близкими, что их можно потрогать. Потом они поплыли: габбай, за ним гроб и все остальные. Я стоял у самого выхода, когда они вдруг навалились на меня, все, кто там был, когда они проходили во мне, не замечая, будто я и не был там вовсе. Неразборчивый шепот габбая рассыпАлся в груди моей печальным песком Иудейской пустыни. В животе моем колыхались свисающие с носилок кисти покрывала, тяжелые, как виноградные гроздья долины Эшколь. На губах моих плавилась соль невидящих меня глаз, горькая соль Мертвого моря. В молчании остановились они у ворот. Дворник, зажав под мышкой метлу, возился с засовом. Тяжко скрипнув, засов поддался, и ворота нехотя разошлись. За воротами, распахнув квадратную пасть, пофыркивал выхлопными газами нетерпеливый автобус. Машина поглотила гроб, за ним носилки, потом всеx остальныx. Уехали. Улица опустела. Вновь запахло акацией.
- Ну что, похоронили мы нашего Йонтеля. Жалко, без музыки - душевный человек был! - дворник вздохнул и беззлобно сплюнул.
- Йонтеля... - не удивился я. - А куда его?…
- Известно куда, на Куренёвку, куда еще? Кто с Подола - всех туда.
- Постой, это ж там, где Бабий Яр...
- Яр как яр. А что?
- Ничего.
Закурили.
- А кто из родных у Йонтеля-то?
- Кажись, сын где-то на Дальнем Востоке.
- Этo я знаю: он мой отец…будет. Еще кто?
- Бронька, дочь покойника, царство ему небесное. На кладбище со всеми уехала. А Бронькина малАя здесь. Слышь, Нинка, подь сюды!
Только сейчас я заметил девочку лет десяти, сидящую на коленках рядом с белым псом. Она быстро наклонилась, шепнула что-то на ухо собаке, вскочила, подбежала и в шаге от нас резко остановилась, подняв облачко пыли вокруг выцветших босоножек. Не оборачиваясь, я быстро вышел за ворота. За спиной послышались шаги. “Сеньор!” Я прибавил шаг. “Сеньор!” Тяжелая рука дворника упала на мое плечо, и я открыл глаза: в ослепительной синеве залива колыхались на рейде блюдце под дымящейся чашкой и манжет с золоченой запонкой. “Ваш кофе, сеньор.” - пропел над головой официант, и белый фарфоровый кораблик сел на мель к югу от зажигалки.
Я опять возвращаюсь туда, где никогда не был. Я вновь и вновь прихожу сюда, в маленькое кафе "Орфей". На пыльном асфальте - мелкая шелуха от акаций. Осень.