Ночная сверчковая затишь деревни Хурмяки,
ярко блефанув своим поразительным спокойствием,
отставилась в "тудыть",
и храпанулась исполненным лыком в "тудыже".
Подпереть от перемыка, сама-собой скрипнула,
и пёс Гарик, полуэхом гуднул с будки отвальным "гау",
бессовстно лайкая, как-будто шавка пуганно-першуганная.
Потом же, осознав ошибку, Гарик, скрючился,
приятно отшерхивая блох во все лучшие места будки -
метелясь сгревом до пуза, во смачном сне -
поскулил и никого не тронул даже за ногу.
Раздвинулись добрые семенные кусты, равными бёдрами, и Шава Подсухин, в закатках и дрюче, оповестились в лунной живопИси мордами своими как на прижму выдана.
Нахлобучив дрынку на глаз, жульку почесав, Шава ласково налегнул всем тупом на смазанный скоблятиной синючий забор.
Шава перекидываясь через ограду одной ногой до хозяского житва бабы Нади, вымазался мазутой, как бирюк, и раздербанил камзоловый заплаточный сюртук, в куски-ласкутки. Вдобавок Шава процарапал лоб и общим довеском ломанулся в двор бабы Нади, как к себе домой.
Подполз к окну Василиски, на карчках, и тихо позвал: "Асилискаа,.. Выходь потрындеть. Вона как надо - позарезу. Пока Гарик не проснулся, а?. А то... Василиска-а... Ну, выходь".
Мать Василиски, баба Надя, нынче спала заместо дочки и заслышав возню и сопливое нытьё окатила визгом, водицей холодненькой, разбудив спортивного Гарика.
Был слышен не единожды раз хруст забора, гав Гарика и крики Шавы, многое другое было слышно тоже, но это отдельный разговор.
На следующий день Шава, с ромашками и самодельной бабочкой приплелся свататься.