...несомненно, все всегда происходит по-всякому, но, потеряв однажды хоть на миг главную нить, мы уже никогда не сможем сказать с уверенностью, что было поводом, предпосылкой, первопричиной, за которую, как за пустую бутылку взглядом, зацепившись, вдруг родилось, вызрело и непреложно сформировалось рисковое наше решение не просто вспомнить, но до мельчайших пустых подробностей восстановить все те давно и, казалось, навсегда зарубцевавшиеся события, по нашим жизням черканувшие случайной молнией и долгим громом сквозь года прозвучавшие, а вообще...
* * *
А вообще дело было в 88-м году — в еще безудержно солнечном и задорном 88-м — когда из конца в конец и обратно по необъятным просторам необъятной нашей Отчизны уже во всю маршировали ускорение, перестройка и гласность, а западные — пока еще клеветнические и подстрекательские - журнальчики сакраментально пророчили, что три этих сло¬ва, в наш лексикон строго в данном порядке вошедшие, явля¬ются провозвестниками грядущей яростной диктатуры, поскольку сложенные в ряд первые буквы их (УПГ) ничего иного обозначать не могут, кроме зашифрованной здесь в зеркальном отображении аббревиатуры ГПУ. Но уже явно на убыль пошел Указ, дискуссии о полезности натуральных соков вроде бы ненароком сменились дискуссиями о полезности рыночных отношений, и тогда же — в июне — Бутызин стал директором универсама.
О своей новой должности Бутызин особо не рас¬пространялся, но Петров прознав одним из первых, тут же позвонил и, от безграничного счастья захлебываясь, поздравлял, желал, радовался и сходу – и не дав Бутызину ни единого слова вставить (а собственным напором Петров гордился всегда), попросил — даже не попросил: озадачил, чтоб не сказать — потребовал достать, как можно, скорее трубку-телефон гонконговского производства.
"Да это ж не по моему профилю", — Бутызин возражать попытался, но в мощном потоке красноречия Петрова вялая его реплика, незамеченной, в миг потонула. И всего несколько дней спустя Бутызин уже объяснял:
— Вот за эти клеммы вот так вот подсоединишь. Эти вот кнопки — набор номера — это ты и без меня знаешь. А вот внизу, со звездочкой — это повтор. Значит, нажимаешь толь¬ко ее и последний номер опять набирается, понял?
- Ты — самый настоящий друг! — и Петров уже лез целоваться. — Да чтоб в несколько дней! Чтоб на двадцать рублей дешевле! Я твой должник навечно. Все, что в моих возможностях — проси: расшибусь, но сделаю!
Петров в 88-м работал все в том же НИИ, воз¬можностей – хоть каких-либо (и причем, известно это было абсолютно всем, вклю¬чая самого Петрова) - не имел и ниоткуда иметь, собственно, не мог.
Бутызин даже от "Кубанской" отказался. "Совсем соображалка не фурычит? — резанул он злым шепотом. — Что тебе — при Лёне, что ли?"
* * *
Дома Петров первым делом трубку подсоединил и уселся обзванивать всех.— Ну, как слышно? — вальяжно спрашивал. — Это ж не совок какой-нибудь — это ж у меня теперь гонконговская трубка… Да тут попросил одного директора универсама — вот он и подсуетился. Причем, устроил на целый двадцатник дешевле. Ему это раз плюнуть.
Наталье, только что с работы пришедшей, даже переобуться не дал.
- Мы ж теперь, как белые люди! — Петров выскочил в прихожую. — Смотри сюда: это ж гонконговская — это ж полный отпад. И даже повтор есть. Здесь жмешь, и последний номер — автоматом, представляешь? Ну, я Бутызину тоже — "пять звез¬дочек" презентовал. Заслужил мужик! Причем, денег у меня — два с мелочью. Пришлось у Сидорова стрелять. Полчаса уговаривал — ты ж его знаешь. Так он что объявил: завтра не верну — никогда больше не даст. Но я ж не мог с пустыми руками. С тебя восемь рублей, — и что-то еще говорил, в собственные слова особенно не вникая и обращаясь уже не столько к Наталье — скорее к груде здесь же на огромной вешалке навешанных пальто, а вообще...
* * *
... а вообще — не то чтоб немыслимо или, например, чересчур трудоемко, но попросту невозможно где бы то ни было какую-либо первопричину определить, поскольку, цепляясь одно за другое мириадами крючочков, кнопочек и липучек, все в нашей жизни так связано и переплетено, что, даже вычленив некую, на наш взгляд, главную и единственную (обо всех прочих при этом небрежно забыв), мы никогда и ни за что к истинной первопричине ни на шаг не продвинемся — напротив: бесконечно блуждая средь случайностей, любой штришок стараясь запихнуть как можно дальше и из необъятной бесчисленности — нет, не событий, но движений, жестов и междометий громоздя что-то, что и точному определению не поддается, мы с каждым новым соображением лишь забираемся все глубже и глубже — в самую чащобу и глухомань, где нет ни целей, ни горизонтов, а лишь одна — нам пригрезившаяся и заманившая нас — зряшная и немая якобы первопричина, хотя, конечно...
* * *
Хотя, конечно, лучше всех сформулировала Наталья. Когда в очередной раз взялся я расспрашивать, что и какую роль сыграло в тогдашних ее с Петровым взаимоотношениях, она, всех вопросов не дослушав, вдруг выпалила безапелляционно;
— Так он же ведь мой !
Но, разумеется, не без значения оказалась и заначенная "Кубанская", в заветном месте — пока Петров всех весь вечер обзванивал — простоявшая. (Даже мне он не стал открывать, где именно это место находится, но лишь заметил скороговоркой: "Где находится, там — находится"). Очередной раз¬говор едва закончив, Петров украдкой, но неизменно запускал руку за бутылкой, стремительно отхлебывал, морщился и по чуть-чуть откусывал от яблочка, якобы случайно здесь же лежащего.
Впрочем, не только водка: деньги — почти четвертной, что удалось так лихо скроить — его всего наполняли давно забытой сладкой истомой, предвкушением той мимолетной, редкой, но всегда желанной и всегда все затмевающей жизни, что теперь непременно ждет его завтра, И поэтому чувства в душе Петрова в тот вечер бурлившие и клокотавшие, их лихой полет, их — полуночным залпом (!) — фейерверк и колокольная, отовсюду разом, дребедень — всему виной в не меньшей степени да плюс еще напрочь вдруг позабытая осторожность, голос, незаметно набравший силу, пятерки и трояки, пересчитанные в какой-то момент неизвестно зачем да так на покрывале и оставленные, и, наконец, радио на кухне, бездушно объявившее: "Московское время двадцать два часа. В эфире — последние известия".
- Ну, спать пора, — сказала Наталья матери.
* * *
Поминутно всхлипывая и промокая сухие глаза, каждую мелочь пересказывая по несколько раз, Наталья восстановить именно этот момент — пусть не дословно, но хоть внятно бы — почему-то вообще не смогла. А Петров лишь заметил:
— Откуда мне помнить? Ты вот представь: сижу тихо и спокойно, а она — прямо сзади, как истребитель: рев на весь дом и все на пути сшибает...
Впрочем, из отдельных случайных фраз и замечаний мне все ж-таки удалось вызнать, что, например, дверь в их комнату отворялась совсем бесшумно (это тесть — вечно мажет петли подсолнечным маслом), что Петров к двери сидел вообще спиной, что разговор — тот самый (!) — он закончить успел, трубку в сторону отложил...
В сей же миг — полотенцем — Наталья, что было в ней ненависти и отчаяния, перетянула его и хлестала, себя забыв, и что-то шепотом бессвязно выкрикивала. А купюры, на по¬крывале рассыпанные ("Ага! Так вот твои два с мелочью!") лишь подлили масла в огонь. И завершающим аккордом, ска¬жем так, прозвучала гонконговская трубка:
— Отзвонился! Хватит! Все! — и зачем-то двумя руками (ведь не ломать же собиралась?) Наталья в трубку вцепилась, к груди прижала.
Петров — невпопад — конечно, тянулся за трубкой, невнятно бормоча что-то вроде:
— Ну, ты... Ну, честное слово... Ну, я...
— Не прикасайся ко мне! — завизжала Наталья и выскочила вон.
* * *
В иные моменты человеческий разум обескураживает не-мыслимостью решений.
Будто бы не первый день с этой трубкой имеет дело, Наталья прямо на ходу и даже как-то заученно нажала повтор, телефон яростно в ухо вдавила и ждала, вся внутренне подобравшись, пока набирался номер, шли гудки...
Пронзительно — еще ни слова на том конце провода не прозвучало, только-только вздохнули, чтоб что-то сказать — Наталья узнала; по этому любой разговор предваряющему вздоху — узнала и поняла все, и ей уже не было нужно слу¬шать все эти:
— Алло! Алло! Говорите! Вас не... — Наталья дала отбой. Больше всего в ту секунду она боялась, что не выдержит, что прямо сейчас той выскажет все, не побыв со своими чувствами наедине ни минуты, не подобрав слова, не отрепетировав, лица не увидав, хотя, конечно...
* * *
... хотя, конечно, может быть и такое, что именно ее, именно эту — зряшную и немую, мы для себя навсегда оп¬ределим главной и единственной и, собственные глаза плот¬но пластырем залепив, шагнем без оглядки в самую чащобу и глухомань, где некогда пригрезившаяся и заманившая ослепит нас теперь ярче тысячи солнц, и мы послушно на¬рисуем и цели, и горизонты, и парки, и сады, и прекрасные небоскребы, и все мирозданье, ни разу не намекнув при этом даже себе, что все здесь — ловушка (а впрочем, каж¬дая и любая ловушка существует обязательно для того, чтоб никто никогда из нее вырваться не сумел, чтоб не стал вы¬рываться, а всего лучше: в нее попав — ее не заметил), и будем послушно по чащобам шататься, и чащобы нам при¬видятся навсегда бесконечным проспектом, освещенным тысячью солнц, но однажды, поскользнувшись на каком-то мгновенье или о какое-то мгновенье ненароком споткнувшись, мы вдруг рухнем и внезапно прозреем, и оглядимся вокруг, и комья грязи на нашей одежде, и сорняки, и репейники, и тучи на небе, и лед на реках, и муравьев на полу мы яростно обвиним в собственной нашей никчемности и в беспросветном ублюдстве нынешней нашей жизни, но вов¬се не обязательно...
* * *
Вовсе не обязательно, чтобы Лариса, еще издали, еще с того конца коридора Наталью под дверьми Приемной заметив, такую уж радость по этому поводу выказала, а впрочем, дальше она рассказывала, примерно, так:
—...вот я замок открываю, а сама просто спиной чувствую, что от этой прямо аура какая-то исходит. Тут я никогда не ошибаюсь. Я любого посетителя вообще насквозь вижу. А еще — телефон вдруг зазвонил. Вы только представьте: ну, какой им может быть Василий Павлович в 8.15 утра? Он же аккуратный человек. Он же всегда — ровно в 8.20. За столько лет — это не я одна: это все давно наизусть. А только трубку положила — тут мне эта такое устроила! Я от нее такого наслушалась! Лучшая подруга называется! Целый год, как с самым близким человеком: что ни случись, все-все-все друг другу рассказываем. Но вы бы здесь на нее посмотрели! Сама стоит, руками машет, тушь по щекам течет. Вылитая старуха Шапокляк. Да если б не Василий Павлович, если б он ее в отдел сразу же не спровадил, я не знаю, сколько бы она надо мной измывалась. И я вам еще вот что скажу: на кой мне ее Петров сдался? Мне, знаете, сколько звонят? Я же на виду работаю. Да если б я только захотела (!), но у меня есть один человек, и у нас с ним такое чувство, что все остальное — грязный поклеп. А насчет этой у меня теперь мнение окончательное и можете, где угодно, написать, потому что у нее — ну, вообще без вариантов. Вот она и бесится, понимаете?
* * *
- Тебя кто из дерьма вытащил, а?
И хоть обе двери в его кабинет были плотно прикрыты, Васи¬лий Павлович говорил только шепотом — сиплым и страшным:
- А ты чем ответила! Спуталась, да?! С Петровым, да?! А с кем еще?!
* * *
Пока Петров, трясся в то утро в тряском автобусе и несся сквозь духоту, давку и грохот метро, думал он что-то вроде:
...Зараза! Не разбудила! Понимать ничего не хочет! Вот бы проспал! Нельзя просыпать. Начальству можно, а мне — нельзя. Терпеть надо. Недолго осталось.
...Зараза! Не накормила! Чухнула! А деньги берет! Только и знает — давай! Давай!
...Зараза! Оставила два с мелочью. Издевается. Получку не дам. Вот тогда попляшет!
...Зараза! Тошнит всего. Хорошо, что без завтрака. Все равно б не полезло.
...Зараза! Водки бы сейчас! Граммов сто. И чтобы с острой и горячей закуской. С сосисками. А лучше — сто пятьде¬сят. И блины. С икрой. В "Москве", на третьем. Принесут-уберут. Сидишь — тишина. Выпил-закусил. Выпил-закусил. Двести надо.
...Зараза! Чересчур нервная стала! Чуть что — то крик, то слезы. Было б с чего!
... А вдруг — залетела?!
... Только этого не хватает.
Во дела...
... Зараза!
* * *
Петров аккуратно поставил свой кейс на стул, стул придвинул к столу и тут же опять к двери развернулся. В отделе была одна Збруева.
- Если что, я — сейчас, — бросил Петров на ходу. Збруева сосредоточенно рылась в косметичке, на Петрова даже глаза не подняла и лишь кивнула, молча.
Петров вышел.
— Петров! — вдруг окликнула Збруева.
— Чего тебе? — Петров голову в дверь просунул.
— Звонили тебе, — глаза от косметички не отрывая, сказа¬ла Збруева. — Из парткома звонили. Макаров тебя спраши¬вал зачем-то...
* * *
Сквозь годы Сидоров все так же оставался уполномочен¬ным кассы взаимопомощи, сидел все в той же каморке, и на нем были все те же не только пиджак, брюки или очки, но, кажется, даже усы, и поэтому надеюсь и верю, что мой вдум¬чивый постоянный читатель легко и точно себе представит весь их, Петрова с Сидоровым, тогдашний диалог, начатый тяжкими, трагичными репликами, типа: "Хуже не бывает. Чуть не помер в метро", — и: "А думаешь, мне хорошо? Я ж тоже - думал, не доживу", — продолженный бурной сентенцией: "Это раньше свобода была: прямо с одиннадцати пей-залейся и всего навалом. А теперь, как минимум, твои связи нужны. А у меня директоров универсамов в знакомых нет. Где ж я чего возьму? Тут двух часов ждать надо ", — и, наконец, завершенный строгой скороговоркой: "Со связями как-нибудь разберешься. Оно – не впервой. А если вдруг не хватит, свои добавь, договорились?"
- Договорились, — ответил Сидоров и убежденно кивнул.
- Ну, а я сейчас в партком, а оттуда – сразу к тебе, договорились?
* * *
На Петрова, на стуле застывшего, секретарь парткома Макаров смотрел исподлобья в упор.
— У меня что — своей головной боли мало? — Макаров вопрошал решительно. — Я ж как услышал, я же просто офо-нарел. Я тут записал даже... Где это у меня? Вот: значит — сигнал... рабочего дня и непосредственно... Нет, дай разберу.
На столе перед Макаровым стоял стакан чая в черненном подстаканнике. Макаров бесконечно мешал чай серебряной ложечкой, и та, ведомая уверенной рукой, покорно позвякивала.
— Ага, нашел. Слушай: поступил сигнал о появлении в нетрезвом виде в пятницу, тринадцатого ноль пятого в конце рабочего дня и непосредственно на рабочем месте, понял? Это что за пятница, а? Это, значит, три недели назад, а мы тогда — это когда было?
- Да то другой, — сказал Петров и на всякий случай в сторону выдохнул. — А тогда вообще была среда. А тринадцатого — это я в типографию, что ли, ездил. Ну, это уточнить запросто по журналу местных командировок, - и опять выдохнул.
(Вжавшись в жесткий стул, что есть силы, Петров старался либо дышать только в сторону, либо не дышать вообще.)
— Тебя, конечно, никто не выгонит, — продолжал Мака¬ров. -Теперь не восемьдесят пятый год. Но ежу понятно: по головке не погладят. Если б я чего мог, я всегда пожалуйста, но сам знаешь, я тут без году неделя, а надо что-нибудь кардинальное, иначе кранты тебе с кандидатским и партбилетом в обозримом будущем.
Петров приподнялся даже. Что-то жуткое поперек его жизни вдруг встало, заслонив непреодолимой стеной все сегод¬няшние его планы, мысли, жестокое похмелье и весь этот убогий, обычный день.
— А это кто про меня? Ну, сведенья — они откуда? — враз пересохшие губы шершавым языком облизнув, спросил на всякий случай Петров,
— О-о-о! — протянул сочувственно Макаров. — Ты, Петров особой чести удостоен. Лично сам Вэ Пэ поручил разобраться. Ты теперь на таком крючке, дальше некуда. Но я тебе совет дам. У тебя рычаги какие-то были, так? Понял, да? Но учти: промедленье смерти подобно, — и отхлебнул из стакана.
— А если кандидатский накроется, я хоть и.о. останусь, а? — перед самой дверью обернувшись, спросил в последней надежде Петров.
- Вовсе не обязательно, — Макаров снова схватился за ложечку и уходящему Петрову в спину задумчиво повторил. - Вовсе не обязательно...
* * *
... вовсе не обязательно по жизни с залепленными глазами неверно блуждать, и даже напротив — никогда никаким пластырем мы глаза себе ни за что не залепим, и вкруг себя собе¬рем море незрячих судеб, чтоб каждое наше слово слету ловили, чтоб за каждой нашей запятой поспешно кидались, чтобы внимали нам счастливо и всегда, а мы между тем небрежно и легко воспарим и приступим к нашему самому главному — к вечному тому памятнику, что после себя бескорыстно оставим для всех, но — время (!), никчемное время все наши планы и наши годы неряшливо — костяшками домино — перемешает, разбредутся незрячие, и вдруг ничего не останется от моря внизу, и не жалея ни сил, ни чувств, ни любви мы кинемся всех опять собирать, но обратно свернут лишь немногие и лишь мимо проследуют нерасторопно, и тогда — мы притворимся, что наши глаза залеплены точно так же, и вместе со всеми шагнем в чащобу и глухомань, вслух парками. садами и прекрасными небоскребами искренне восхища¬ясь, а сами — каждую кочку, корягу, яму и топь замечая загодя и каждый шаг незрячих предвкушая заранее — мы будем над ними жадно смеяться, и мы никогда никому ни за что не откроем то — наше самое — главное, что навсегда с собой унесем, но что говорить...
* * *
— Что говорить? О чем говорить? Зачем говорить? — (Лариса незаметным быстрым движеньем чуть приоткрыла ближнюю дверь кабинета В.П.) — Запомни, Петров: нам с тобой говорить не о чем! И я не пойму: зачем тебе, Петров, было меня оболгать? То, что мы, Петров, с твоей Натальей лучшие подруги — это тебе, Петров, поперек горла, да? Вот скажи, чем тебе, Петров, наша дружба мешала? — (Послышалось? Или — нет, не послышалось? Там, в кабинете, рядом с дверью паркетина вроде бы скрипнула!) — Ты, Петров, решил мне всем этим отомстить, да? Чтобы меня всю опозорить и чтобы перед всеми вообще... — (Нет, не послышалось! Там — опять! — паркетина прямо рядом с дверью скрипнула!) — Думаешь, я не пони¬маю, чего ты, Петров, всю дорогу домогаешься? А я была безупречна. А ты, Петров, ничего не добился и хочешь теперь меня всю очернить, да?
— Ты чего, офонарела? — спросил Петров. К совершенно другой встрече готовился он, совсем другим представлялся ему их разговор, когда — буквально: только что — он шел сюда за помощью и сочувствием и потому сейчас с ноги на ногу перед ней переминаясь, слишком длинные руки не зная куда девать, в иные моменты даже о похмелье не помня, Петров из себя выдавить сумел только этот — дурацкий и дваж¬ды повторенный — вопрос. — Ты чего — офонарела?!
- Ты, Петров, был мне всегда ненавистен и омерзителен. А теперь ты решил разрушить нашу дружбу с твоей Натальей, а у меня на всем белом свете, между прочим, вообще нет никого ближе, чем она! —Лариса решительно смахнула не¬прошеную слезу. — Уходи, Петров! Я о тебе слышать больше не желаю, потому что я тебе, Петров, так отомщу, что ты это навсегда запомнишь. Понял?
* * *
Петров поднимался по лестнице к ней, а Наталья спускалась куда-то, и где-то между этажами они и столкнулись.
- А я к тебе, вот... — начал Петров строго и — осекся. Конечно, пока по нескончаемым коридорам он спешил из
одного в другой конец здания (пересекал внутренний дворик, теснился в лифте, шел через актовый зал и мимо столовой) в душе его все кипело и немедленно наружу рвалось, но, рядом с Ната¬льей едва пристроившись, едва заглянув в ее холодные чужие глаза, Петров — трезво и ясно — вдруг понял, что все, что бы ни сказал он сейчас, все будет зря, провалится, пропадет, что нужен — момент, особый единственный момент, от ко¬торого оттолкнувшись все его подробно продуманные слова, фразы, чувства...
— Ты на кой ляд приперся? — едким шепотом спросила Ната¬лья. Они только что свернули с лестницы и теперь шагали по коридору второго этажа. — Если извиняться, так поздно, ми¬лый. Поезд ушел... — голос ее вдруг прервался. Лицо мгновенно преобразилось. Наталья широко, почти счастливо заулыбалась идущей им навстречу женщине и громко произнесла. — Здравствуйте, Татьяна Николаевна! Как поживаете? Как у Антошки дела в садике?
Петров работал на другом этаже и вообще не в этом крыле и здесь практически никого не знал, но, рассеянно и безучастно, тоже обронил:
— Здрасте.
— Думать, милый, надо вовремя, — опять шепотом про¬должала Наталья. — А то сначала позволяет себе неизвестно чего, а потом, видите ли, раскаивается. А мне эти твои раская¬нья — знаешь, где?
Петров понимал: момент может наступить в любую секунду. Не прозевать его, не ошибиться, попасть прямо в точку — вот, что сейчас всего важней.
— А я решила твердо, потому что мое терпение лопнуло. И не пытайся отговаривать. Все равно не получится, — и тот час в сторону, громко и с той же улыбкой. — Здравствуйте, Виктор Андреевич!
— Здрасте!
— Запомни, Петров: меня теперь вообще не интересует с кем у тебя и чего. Я не спала всю ночь, и я завтра — слышишь? — завтра подаю на развод!
Ничего подобного не ожидавший вовсе, Петров нервно и невпопад хихикнул, скользнул по стенам растерянным взглядом и вдруг — понял, внутренним, не подводившим его никогда чутьем уловил — вот он, тот самый единственный и особый(!): именно здесь, в этом пустынном конце коридора, где их не видит никто, и другого такого момента просто не может быть! Петров сурово брови сомк¬нул и заговорил медленно:
— Ну, ты мне тогда, значит, это...
- Никаких не это! — обрубила Наталья и остановилась. — Мне, короче, сюда. И незачем меня ждать. Все равно не дождешься! — на себя что было силы рванула дверную ручку, решительно шагнула вперед, выпалила напоследок. — Здесь, между прочим, женский туалет! — и дверь за собой прикрыла аккуратно и плотно.
* * *
Лишь одна в голове Петрова в те минуты живая мысль:
скрыться — немедленно, от всех и отовсюду скрыться, переждать, не думать ни о чем об этом, забыть, не знать, придти в себя, и еще, конечно же, — тот теплый, нежный и сейчас вдруг любимый до беспамятства образ сидоровской каморки, и предвкушение скорой задушевной и вечной беседы и, наконец, абсолютная и лучезарная в душе его уверенность, что Сидоров уже давно вернулся и, несомненно, в нетерпении ждет — вот, пожалуй, благодаря чему Петров в то утро нашел в себе силы на весь обратный путь из того конца здания на эту половину.
* * *
Носом к зеркальцу чуть не прилипнув, Збруева красила ресни¬цы. Петров спросил с порога:
— Тут Сидоров не заходил, а? А то дергаю, дергаю, а у него, что ли, заперто там...
— Ну, заходил, — ответила Збруева бесчувственным голо¬сом. — Сказал, после обеда будет. Сказал, послали в ЦК проф¬союза. И знаешь, еще чего сказал? Он сказал, думать надо вовремя, а чтобы с женой на одной работе — это стратеги¬ческая ошибка...
Впрочем, ее этих слов Петров не слышал. Колени его по¬догнулись, пол под ногами разверзся и, в дверной косяк обе¬ими руками вцепившись, он лишь выдохнул:
- Как — после обеда?
— Ну, элементарно, — пожала плечами Збруева. — Туда ж только пилить чуть не полдня.
— Слушай, Збруева, — сказал Петров кротко и жалобно, — одолжи трояк, а то очень надо, понимаешь?
- Хотела бы я знать — откуда? Мой козел, между прочим, еще ни разу алименты вовремя не заплатил. Так что, тут что говорить…
* * *
...что говорить о несбывшихся памятниках, если совершенно иной, обособленный от всех прочих и ко всем прочим перпендикулярный путь мы можем избрать и прокладывать его шаг за шагом только вперед, карабкаться — себя, как всегда, не помня — все дальше и дальше, и единственно веря в тот день, когда — наконец-то и вдруг — мы среди самых заветных своих мечтаний окажемся, любую цель сможем просто рукой потрогать и за горизонт обязательно заглянуть — только ради этого дня будем мы шаг за шагом жить все дальше и дальше, и повсюду верные друзья будут нас окружать, радоваться каждому нами пройденному метру, каждой нашей неудаче печалиться, любой — хоть последний - наш кусок готовые принять с благодарностью и самой преданной вечной сво¬ей любовью любящие только нас, пока однажды — наконец-то и вдруг — не наступит тот самый день, и мечтанья, и цели, и горизонт — все получится, все навсегда покажется нашим, но именно в этот единственный день наши друзья предъявят нам собственный счет: за каждую нашу радость и каждую печаль, за каждый ломоть, за каждое нам оброненное "спасибо" — все будет просчитано, отмерено, завешено и поставлено нам в вину, и даже любую — казалось бы, давно потерян¬ную, стершуюся, позабытую — мелочь теперь нам вспомнят, заметят, найдут и не простят никогда, и в памяти нашей тот наш единственный, самый наш день отныне самым никчем¬ным и клятым останется навсегда, а впрочем...
* * *
А впрочем, когда в душе чадят и стынут невесть чего не¬взрачные ошметки, когда весь мир свои все краски вокруг на непохожие меняет, когда чуть слышные по уголкам карманов копеек тридцать, может — сорок, пусть даже пятьдесят, но здесь предел возможных всех желаний, а все в тебе к одной стремится цели...
* * *
А впрочем, шел Петров не потому, что верил, а чтобы хоть куда-то идти, и даже издали определив ларек безгласным и мертвым, все равно обогнул его и раз, и другой, и с мазохистской кротостью скользнул взглядом по покосившейся надписи "ПИВО" и с минуту простоял в тщетной немоте перед огром¬ным замком.
* * *
А дальше — нечто глобальное: пространство, время и со¬единившая их неразрывно цепь невероятных совпадений. На¬чиная с немыслимой чьей-то идеи водрузить на стыке забора безымянной базы и необъятного пустыря — вдруг (!) — киоск "Спорт-лото" и вплоть до непреодолимого желания Пет¬рова именно здесь хоть с кем-то и хоть о чем-нибудь погово¬рить — каждое из бесчисленных звеньев этой цепи встает передо мной вечным "почему?". Сам Петров не раз мне при¬знавался, что даже для него осталось навсегда неразрешимой тайной, куда после пивного ларька он так однозначно стре¬мился, где сворачивал, зачем в этом отовсюду неудобном, забытом, заброшенном месте наконец, оказался и отчего осоз¬нал себя именно перед киоском "Спорт-лото"? И поэтому ни¬когда я нисколько не сомневался, что вся эта цепь, все ее звенья, загадки, вопросы, тайны, пространство и время — все это есть проявление высшей воли.
* * *
Солнце стояло в зените, а киоскерша, вперившись осоловелыми глаза¬ми в книжку, читала вроде бы. А Петров перед таблицей тиражей тормознулся, помолчал с минуту, буд¬то о чем-то думал, а затем заговорил вдруг увлеченно:
- А у меня приятель был. Зовут его Семенов. Так этот Семе¬нов однажды разработал такую систему, что на триста рублей покупаешь, а выигрываешь целую тыщу, представляете?
- Пруд-пруди сколько теперь всяких умников, — безучастно заметила киоскерша, но книжку отложила.
Петров на ее замечание никакого внимания не обратил и продолжал:
— И вот он все по системе заполнил, а всего выиграл — сто двадцать рублей, представляете? А стал разбираться, ока¬залось, в одном месте одного нуля не хватает. То есть описочка получилась. Чтоб тыщу выиграть, надо на три тыщи ку¬пить, а в остальном все правильно. А в том же восьмидеся¬том, только это недели через три было, и мы с ним договори¬лись встречаться на "Ногина". Там, знаете, такой бюст стоит. Ну, я пришел, а Семенов как раз опаздывает. И вот я, помню, со скуки купил себе "Спорт-лото" и — трояк потом выиграл. А Семенову когда рассказал, так он так злился! Весь красный и. наверное, полчаса ругался и — вообще: ну, выиграл трояк — ну, и чего такого?
Киоскерша весь его рассказ то и дело кивала, агакала, а как только он замолчал, тотчас вкрад¬чиво спросила:
- Так, может, купишь билетик? Может, опять чего выиг¬раешь?
- Не-е, — мотнул головой Петров. — Это ж заполнять надо. И вообще — тиража потом жди… - А ты тогда — "Спринт"? — и киоскерша опять закивала.
Причин, чтоб не покупать, было столько, что Петрову даже придумывать ничего не пришлось бы, и уже состроил он нужную улыбку и завел что-то вроде: "Да я вот..." — но — пронзительно и непреложно — в тот же миг понял: едва он откажется — тут же киоскерша опять возьмется за книжку, а ему останется лишь одно — вернуться, оказаться вновь в этом жутком безжалостном дне, принять там свой, бесспорно, пос¬ледний бой и остаться в нем навсегда. Что-то трагичное мелькнуло в небесной голубизне. Необъятный пустырь уг¬рюмо заволновался пропыленной травой. Забор безымян¬ной базы и все мирозданье вздыбились вдруг. А Петров — в отчаянном дерзком порыве — вдруг всю свою мелочь извлек из кармана...
* * *
— Ну — чего? — спросила киоскерша. Но Петров, поглубже пряча билетик, лишь отмахнулся, про¬бормотал невнятно и тихо:
- Ну, невезучий я... — затем повернулся и — заша¬гал. Сначала он пошел прямо, а на углу в нерешительности ос¬тановился, но дальше — все равно прямо пошел. Про киос-кершу, про сегодняшнее похмелье, про все свои неприятности и все мирозданье — обо всем решительно он забыл и даже не думал сейчас ни о чем вообще. Он шел только пря¬мо, шел не медленно и не быстро, от каждого встречного за¬годя старательно уклоняясь и каждому сзади идущему широ¬ко уступая дорогу.
А едва заметив где-либо впереди какое-либо укромное ме¬стечко, Петров тотчас уединялся, извлекал из кармана биле¬тик,
неспешно в каждую цифру всматривался, щурил для пу¬щей резкости глаза, обязательно вздыхал (совсем коротко и чуть слышно), затем все буквы и все цифры суммировал и — осознавал...
* * *
- Хватит! — оборвал меня здесь Петров. — Про все рас¬скажешь, читать не будут. Что такое ассоциативное мышле¬ние знаешь, а? Ну, вот и подпускай туману...
Мы сидели на моей кухне. На столе стояла бутылка водки. Петров, на спинку дивана откинувшись, держал одной ру¬кой рюмку, другой — вилку с сосиской.
— Кому какое дело, чего я там выиграл! — восклицал Пет¬ров. — С меня, знаешь, одной Лариски достаточно! Три ме¬сяца пела: давай поженимся, давай поженимся! Но я решил твердо: семью рушить нельзя — и точка.
Мы чокались.
Петров тут же опять наливал, насаживал новую сосиску и, вилкой в такт своим словам дирижируя, продолжал:
— Лично я твой рассказ закончил бы так: а на все даль¬нейшие вопросы он, то есть — я, ну, то есть — Петров, неиз¬менно отвечал одной и той же фразой: победителей не судят. Ну? Как тебе концовочка?
* * *
Уснул я, кажется, на середине второй бутылки. Правда, не то, чтоб совсем уснул, но под ровные разглагольствования Петрова незаметно расслабился, задремал, а Петров все го¬ворил и говорил, но слова его, не обрастая внутрен¬ним смыслом, лишь на одной вязкой ноте в моем оцепенелом сознании бесконечно звучали, и я не знаю сколько в этом по¬лузабытьи, с полузакрытыми глазами просидел, пока Петров не наклонился чуть не к самому моему лицу и не произнес громко и с чувством:
- ...а впрочем, чтобы всем все по всем полочкам разло¬жить, чтоб любую из нами отмеренных дорог до логического конца довести, никакого времени и пространства не хватит, и поэтому куда бы мы ни свернули, в каком бы ни направились
направлении — всегда хоть что-нибудь, хоть зряшное и немое, но непременно найдем, и тогда собственный гордый опыт...
— Ты о чем? — спросил я.
- А ты что — не слушал, что ли? — Петров насупился, посуровел. — Так я же ведь... — начал было, но тотчас сам себя перебил. — А не бери в голову! Ты же там все и так знаешь. А я только фразу — давай доскажу и тогда уж точно всему рассказу — кранты! Вздрогнули?
* * *
— Ну? — я поставил на стол пустую рюмку. Петров отхрустел сосиской:
— Значит, так: хоть зряшное и немое, но непременно най¬дем, — точно? — и тогда собственный гордый опыт сложив воедино, где-то старательно утромбовав, а что-то втихаря куда-то отринув, мы взгромоздимся на самую вер¬хотуру и отсюда, чтоб втуне буквами не сорить, чтоб каждый оттенок любой нашей мысли до каждого неискаженным до¬шел, провозгласим... — Петров прервался, налил водки опять и счастливо и победно закончил:
— ... мы провозгласим - несомненно...