В конце шестидесятых годов я работал на стройке. В бригаде, где я трудился, почти все прошли через тюрьмы и лагеря. Для стройки того времени такое явление было вполне типичным. Эти люди никогда не рассказывали о своём лагерном прошлом. А если и рассказывали что-либо из лагерной жизни, то это была художественная проза. Вроде бы где-то в каком-то лагере такое случилось. Могли, например пересказать рассказ Лескова про того парикмахера, который не побоялся побрить свирепого барина. Конечно, в таком пересказе это был уже не барин, а авторитетный зек. Мужики не лгали, просто искренне верили, что байка действительно из лагерной жизни. Но о себе, повторяю, они никогда ничего не говорили. Довольно искренние воспоминания у этих людей шли только в первые дни пребывания на воле, когда они только, только выходили из лагеря. Тогда близкие друзья бывших зеков могли услышать страшную правду. Рассказы происходили шёпотом, даже за бутылкой водки. В то время я был ребёнком, у нас была одна комната в подвальном помещении. Меня и близко старались не подпускать во время таких посиделок первых дней на свободе. Я же вырос в плебейской семье, где очень многие прошли через лагеря. Однако, если по каким то причинам меня не отправляли на улицу и взрослые несколько забывались, то я мог слышать некоторые обрывки этих страшных разговоров. После эти зеки начинали трудовую жизнь и более подобные воспоминания не воскресали даже в самой пьяной беседе. О таких людях знаешь только то, что он сидел. Даже точных сроков не знаешь. Больше десяти, меньше десяти. Вот и вся информация. Вот в таком коллективе, среди бывших зеков, которых я знал с самого детства, мне и пришлось поработать после школы. И помню, разговор как то зашёл о Солженицыне. Никто из нашей бригады, разумеется, не читал его произведений. Даже не потому, что невозможно было найти в то время книги Солженицына. Просто, повторяю, бывшие лагерники не были приучены к чтению и никогда ничего не читали. А в тот раз шёл разговор о знаменитой повести Солженицына про Ивана Денисовича. Помню, как один старый бывший зек завершил беседу:
- В общем, и ****юлей ему в тот день изрядно попало, и голодный лёг, и уже засыпая, дескать, про себя говорит: «Слава Богу, что ещё один день прошёл».
Вот так. А уже значительно позже, в одном толстом литературном журнале мне удалось прочитать отрывки из книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Не скажу, что она меня очень впечатлила. Но, я относил это не к своей чёрствости, а к тому, что вариант-то кургузый, журнальный. Но, как бы то ни было, особого интереса у меня к Солженицыну всё же не возникло. Однако, я решил как то восполнить свой пробел и прочитать ещё что-либо из произведений Солженицына. Пошёл на книжный рынок, который в те времена заменял магазины, с единственной целью купить книги этой знаменитости. Однако в тот поход я так и не приобрёл ни одного произведения Солженицына. И знаете почему? Меня отвратило название одного из романов Солженицына – «Раковый корпус». Прочитав это название, я даже в руки не стал брать этот роман, меня буквально замутило от возмущения. Ведь, если вдуматься, то название можно прочитать и по-другому – «Онкологическая больница ГУЛАГа». Это, каким же человеком надо быть, чтобы придумать подобное название для своей книги? В самых жестоких лагерях планеты, где и врачей то квалифицированных не было, где человек вообще ничего не значил. Не то, что песчинка, комар, букашка, нет, вообще ничего. Люди умирали лагерями. Какая онкологическая больница? Мне просто стало омерзительно от такого кощунственного, по отношению к жертвам сталинизма, названия. Я ушёл без книг этого автора. Много позже, я увидел на прилавке магазина повесть «Один день Ивана Денисовича». Купил, прочитал. Вспомнил, что я слышал из первых уст возвращавшихся из лагерей, что вообще знал. Сравнил с великим Шаламовым. И вот в процессе чтения данной повести у меня и возник впервые вопрос: «А был ли антисоветчик Солженицын?». А давайте попробуем пролистать эту повесть вместе и зададим себе некоторые вопросы вполне резонные. Начнём с того, что попытаемся выяснить, кто же был этот Иван Денисович, который всегда мог в лагере подработать. А каким образом? «Шить кому-нибудь, подать сухие валенки прямо на койку, или пробежать по каптёркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь, собирать миски со столов в столовой». Это ведь не времена Достоевского, когда один зек мог купить услугу у другого. Тогда зона не делилась ни на блатарей, ни на политических. Но ведь Солженицын описывает советский лагерь. Здесь дисциплина поддерживалась блатарями, которые по нашему советскому уголовному этикету не могли работать, они же не «мужики». А тут человек шестерит, валенки в постель подаёт. На зоне это низшая каста, ниже только педики. А Солженицын на полном серьёзе называет своего героя по имени, отчеству. Да у таких шестёрок только кликухи были. Да клички у всех были. А в повести зеки величают себя по имени отчеству как в каком-нибудь НИИ, вузе. Надо же, какая воспитанность.
- Иван Денисович, принесите мне пожалуйста валенки в постельку.
Вот ведь как. А потом что делает этот герой? Помыл полы. А дальше куда направил свои стопы уважаемый шестёрка? В санчасть, вот куда. У него оказывается в то утро была температура тридцать семь и два. Хотя на работы гнали всех, хоть ты сдохни. А тут чуть повышенная, но он пошёл в санчасть, надеясь на возможность отлежаться в больничке. Не оповестив никого. А ведь в лагере строго иерархическая система. Блатари, смотрящие, паханы. Как они там ещё назывались. Не суть важно. Важнее другое, что он должен был, согласно правилам зоны сказать главному в бараке, бригаде куда он идёт. А как он описывает больничку? Оказывается, там есть кот. Вот ведь как! Да тут за зоной в то время людям жрать нечего было, собак зачастую ели, а у Солженицына кот в зоне гуляет. А знаете как кот или собака на жаргоне лагерников называется? Гуляш. Но нет, этот котяра почему-то до сих пор не гуляш. Гуляет свободно. А ведь в те года в лагерях даже людоедство имело место. А тут кота не сожрали. Вот ведь как. И такое пишет человек, сам побывавший в заключении. Странно довольно таки. Хорошо, в конце пятидесятых была строгая цензура, но ведь он мог в такую существенную деталь внести потом и поправку. Это не мелочь, это просто обеление советского концлагеря. Вот что это такое. А как он описывает лагерный барак? Оказывается всё пространство поделено на кубрики, как в купейном поезде.
«В каждой комнате бригада».
Да у нас в армии, помню, все сто рыл спали в одном бараке. И я нигде никаких кубриков, комнат не видел и даже не слышал про такое. А тут человек уходит из барака, забывает свои рукавицы, которые у нас-то в армии были на вес золота, и каждый трясся за них, потому что их выдают на определённый срок, а при общих работах рукавицу изодрать плёвое дело. Да их же тут же сопрут. В лагере всё ценно, любой клочёк материи, не то, что рукавицы. А Иван Денисович даже пытается оставить в тумбочке полпайки своего хлеба. Вот ведь как. В лагерном бараке оставлять хлеб оказывается можно! И портянки у него оказывается одни хорошие, новые, а другие похуже. Вспоминаю опять же армию. Да у нас не только солобоны, но и молодые нормальных портянок не видели. Нормальные портянки были только привилегией даже не стариков, а дедов. А тут в лагере!
А вот ещё интересная фраза из повести.
«Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное всё было, чувствовал себя сегодня не сытым Шухов».
Вот ведь как. Значит, после лагерного завтрака можно в принципе и сытым себя чувствовать?
У Солженицына, оказывается, в зоне кормиться можно хорошо. Вот он как описывает бригадира.
«А кормит – ничего, о большой пайке заботлив».
А качество хлеба на зоне?
«Есть надо – чтоб думка была на одной еде, вот как сейчас эти кусочки малые откусываешь, и языком их мнёшь, и щеками подсасываешь - и такой тебе духовитый этот хлеб чёрный, сырой».
А как Солженицын описывает заключённых?
«Краснощёкий упитанный латыш Кильдис». «Румянный, как и не в лагере он вовсе».
Можно подумать, что вне лагеря люди в то время просто от изобилия жирели. А ведь война недавно кончилась. В стране дефицит всего. А у Солженицына упитанный лагерник! А ведь в то время на общих работах зимой лагерями вымирали. Одни «придурки» да блатари оставались. А тут упитанный! А как Солженицын описывает шестнадцатилетнего парнишку Гопчика?
«розовенький, как поросёнок».
Поросёночек, такой аппетитный, но никто его даже педиком не сделал. Так и ходит розовенький. Да ещё в одиночку свои многочисленные посылки ест.
«А уж и хитрость у него: посылки свои в одиночку есть, иногда по ночам жуёт».
А вот опять про Шухова.
«Оттого, что он желудок свой раззявил сразу на две – от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки».
Надо же, какое исключение печальное. Всегда сытно становилось от овсянки, а вот теперь не стало сытно.
«Ладно, зэка желудок всё перетерпливает: сегодня как-нибудь, а завтра наедимся».
Оказывается на зоне очень сытные обеды в то время были. Можно было и наедаться. Вот пример.
«Если кто не доест и от себя миску отодвинет».
Или вот ещё перл.
«Вышел Шухов с брюхом набитым, собой довольный».
А вот опять у Солженицына.
«Небось, небось, толстощёкий».
А отношение к работе на зоне? Все работают дружно как один. А ведь есть кастовое разделение. Блатарь просто не имел права работать. А тут в лагере одни политические, которые на возвышенные темы о театре, да философии беседы ведут.
Я служил в стройбате. Так у нас старики, я уж про дедов и не упоминаю, палец о палец на объекте не ударят. Всё делают солобоны да молодые. А тут лагерь и все такие ударники. Прямо до захода солнца без перекура вкалывают добросовестно.
А как зэки передвигаются?
Да просто бегом зачастую бегают. Это дистрофики то? Ах, да, совсем забыл. Там же у него упитанные как поросятки.
«Теперь кто кого! Бегут ребята, просто бегу».
А как зэки строем ходят?
«Как воины с похода, - звонки, кованы, размашисты».
И это после трудового дня.
А какое в лагерях начальство?
Ох, и не говорите. Мягкотелое.
«Если б зэки друг с другом не сучились, не имело б над ними силы начальство».
Да и вообще на зоне можно, оказывается, почувствовать себя свободным человеком.
«Как в полседьмого утра дали звонок на развод, зэк становится свободным человеком. Прошли большие ворота зоны, прошли малые ворота предзонника, по линейке ещё меж двух прясел прошли – и теперь рассыпайся кто куда».
Более того, смотрите ещё один перл про лагерную свободу.
«Чем в каторжном лагере хорошо – свободы здесь от пуза».
Вот ведь как. От пуза! Ни больше, ни меньше.
Да у нас в армии не то что солобоны, но и старики не могли сами по себе рассыпаться куда вздумается. А почистить одежду «дедушке», надраить сапоги, пришить подворотничёк. А в зоне видать блатари сами себя полностью обслуживали. Ах, да, забыл. За плату просили таких как Иван Денисович шестёрок себе пришить, подшить и прочее чего-нибудь.
А в чём ходили зэки?
«Цезарь в свое меховой новой шапке».
Я помню рассказ Шаламова, где блатари убили человека за то, что он воспротивился снять с себя присланный из дома свитер. А тут в меховых шапках интеллигенты, осуждённые по пятьдесят восьмой, ходят.
А как зэки проводили свой культурный досуг? Оказывается, они даже могли посещать библиотеку, чтобы почитать газету. Вот ведь как. Да в армии никто ни книг, ни газет не читает. У нас в роте кроме меня всего один парень, студент философского факультета, книги читал. В армии то никто не читает. А тут в зоне зэки в библиотеках сидят и читают.
«А тот в КВЧ (культурно воспитательная часть) надумал, газеты читать».
Не лагерь, а санаторий для писателей.
И что ещё интересно. Оказывается, были в лагере и долгожители. Вот как он описывает одного старика.
«Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчётно, сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали».
Можно было, оказывается, в советских концлагерях жить многие десятилетия.
А какие в лагере были цены?
«В каторжном лагере все цены были свои, ни на что не похожие».
Самосад стоил «рубль стакан, хотя на воле такой стакан стоил три рубля».
Во как. В три раза цены были в лагере ниже, чем на воле. А то, что в лагерь надо пронести товар, а для этого подкупить кого-то, этого вроде и нет вовсе. Ниже цены в три раза и всё тут. Спросите любого, кто сидел, какие в лагерях цены. Да там в десять раз всё дороже, потому как больших трудов стоит пронести на зону товар. А у Солженицына наоборот.
А отношение к религии у Солженицына в этой повести? Да такое же, как и у советской власти. Пренебрежительно называет служителей попами, выставляет их жуликами, многожёнцами.
«Он, поп поломенский, трём бабам в три города алименты платит, а с четвёртой с семьёй живёт».
Вообще на зоне по Солженицыну вполне хорошо. И даже не потому только, что «житуха», но и потому, что «здесь тебе есть время о душе подумать».
А некоторые в повести так вообще рады, что в лагерь попали.
«Не врёт Алёшка, и по его голосу и по глазам его видать, что радый он в тюрьме сидеть».
Вот ведь какая, оказывается, удача в жизни бывает.
И никто, конечно, в повести не бил Ивана Денисовича.
«Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый».
Вот ведь как. И сидел Иван Денисович таких дней. В общем, десять лет сидел и писем, почти что, никому не писал. В общем, десять лет без переписки. Но право имел. Точно такие же, как и Солженицын, чтобы написать такую повесть.
Фотография взята из интернета