Последний житель. Повесть

Кирилл Партыка

ПОСЛЕДНИЙ ЖИТЕЛЬ

Повесть

1
Участковому инспектору Коле Воронкову нравилась его работа. Нравились мундир цвета «маренго», солидная фуражка с разлапистой кокардой и скрипучая кобура, в которой молчком посиживал до поры, до времени надежный друг «Макаров».
Особую гордость лейтенанта милиции составлял мощный желто-синий служебный мотоцикл «Урал» с двумя красными фарами-мигалками над передним колесом. Коле нравилось чувствовать себя человеком нужным и ответственным, без которого и в родном поселке, и в пяти других, поменьше, разбросанных по окрестностям, не будет ни порядка, ни спокойной жизни. Может, он и преувеличивал слегка свою роль, а может, и нет. Частенько приходилось лейтенанту хоть в какую погоду, ранним утром и ночь за полночь мчаться то на кражу, то на мордобой и поножовщину, разбрызгивая грязь или вздымая пыль колесами яркого, но уже слегка облупившегося мотоцикла. От станции до головного поселка  Индустриальный, где располагалось отделение милиции, добраться можно было только по железной дороге, а потому помощь оттуда приезжала лишь в особо серьезных случаях – если грохнут кого-нибудь или своруют особо по-крупному. Райотделовские же, привыкшие к городскому асфальту, дороги в Колину вотчину почти вовсе не знали.
Коля родился и вырос на узловой станции, построенной в тридцатые годы неутомимыми зэками среди тайги и приземистых сопок при прокладке новой железнодорожной магистрали. С той поры в поселке сохранились добротные одно- и двухэтажные бревенчатые дома да кирпичный вокзал с застекленным сводчатым фасадом и фальшивыми полуколоннами под ним. Вокзальный «ампир» выглядел несколько нелепо на фоне мрачноватой таежной величавости окрестностей. Но местным жителям было не до эстетства. Народ помаленьку пыхтел на разных железнодорожных работах – а ничего иного здесь и не было - ковырял огороды, разводил пчел и домашнюю живность, собирал грибы-ягоды, а в сезон дружно браконьерил в лесу и на большой реке, до которой моторка добегала минут за двадцать, петляя по крутым извивам горных речушек.
Речушек этих было две. Станция стояла на них, как на кривых лыжах, и должно быть, в силу упомянутой кривизны никак не могла скатиться по отлогому, всхолмленному плато к озеру, огромному, как море. Одиннадцать месяцев в году речушки – в сушь перепрыгнуть можно – вели себя смирно, а зимой и вовсе терялись под сугробами, Но в половодье, будто сдурев, выплескивались из русел, мутно кипели, с грозным рычаньем сглатывали прибрежный мусор, бревна и не убранные вовремя моторные лодки, разоряли огороды, разбойно подступали к ближним домам. Но они же снабжали рыбой, а, при здешнем ужасном бездорожье, с ранней весны до поздней осени служили и основными магистралями, связывающими разбросанные на десятки километров друг от друга населенные пункты.
Едва отвыкнув от пеленок, Коля Воронков с гурьбой таких же чумазых, но вольных, как ветер, пацанов вовсю удил на ближней излучине рыбную мелочь, покорял таежные опушки, притаскивая домой то набранных в рваную майку грибов, то пригоршню-другую ягод. А в восемь лет лихо бороздил водную гладь на легкой «обяшке» под двенадцатисильным «Ветерком». Отец, железнодорожный рабочий, как все, промышлявший дарами природы, таскал любимого сынка и на путину, и по охотничьим зимовьям, а потому и тайга, и вода стали для парня, что дом родной.
В школе Николай чересчур не надрывался, да учителя детей особенно науками и не мытарили – не для чего. Рыбачить да костыли в шпалы забивать большой грамоты не надо.
После армии Николай вернулся в родной поселок, месяца три болтался без дела, отдыхал после службы. Но как-то, приехав в райцентр, встретил старого приятеля. Тот, оказалось, служил в милиции, в патруле. Выпили в скверике, а добавляли уже у корефана в «малосемейке», под злобными взглядами «дрожащей» (вместо дражайшей) половины, как величал ее супруг. Половина ворчала: не служба, так пьянка!.. Но это им не мешало.
Слово за слово, рюмка за рюмкой, – и так как-то у друга стало выходить, что лучше милицейской работы ничего на свете нет. До глубокой ночи слушал Кола, сидя на общей кухне, про приятелевы подвиги, совершенные при отлове преступников, которые, почему-то, всякий раз попадались ужасно злобные и опасные.
– Колян! Давай к нам, офицером будешь! – кричал патрульный.– Мы с тобой любую гниду к ногтю возьмем!
Короче, поутру, с головной болью и мутью в глазах потащился Николай вслед за корешем в райотдел – трудоустраиваться. Так только, чтобы отвязаться, сходить – нога не отвалится. Сходил, а через месяц уже получал на складе новенькую серую форму. Сам не понял, как умудрился опять погоны нацепить. В армии они не осточертели!..
На новой службе дела у Воронкова неожиданно заладились. Оказалось, подход у него к людям есть. Простой был парень, без амбиций, умел поговорить по-человечески, себя не выпячивал, к другим уважение имел. Но, где надо, мог и салазки завернуть – в армии и силенок, и сноровки набрался. Побывал в большом городе, в учебном центре МВД, приобщился к милицейской науке и совсем выбился у начальства в любимчики. Поговаривали, что прочат младшего сержанта в уголовный розыск. Слова кореша сбывались. И впрямь засветили офицерские погоны.
Однако возникла вдруг непредвиденная проблема. Не прижился Коля в городе. Райцентр хоть и не столица, но все равно, асфальт, многоэтажки, духота. В общаге, куда его поселили, - табачная дымища, в мужской комнате на трех койках из пяти беспрерывно ночуют веселые девки. И пойло льется не переставая. Короче – бардак.
Коля загрустил и даже ослабил служебное рвение, а через месяц-другой пошел к начальству: увольняться хочу. Начальство ему попалось не дубовое, разобралось, что к чему, и решило: раз такое дело, поезжай-ка, парень, участковым в свою деревню, все равно, патруль ты перерос, а вакансия там уже год болтается.
Николай поехал с радостью. И на свободе, и работу приглянувшуюся не потерял. Стал жить с родителями. Неженатому со стариками не тесно.
В пятницу утром, не успел еще Воронков отпереть дверь своего опорного пункта, как заверещал телефон. Звонил дежурный из отделения.
– Мыкола, ты? Здорово! Всех баб станционных перетоптал?.. Не шуми. Щас еще не так зашумишь. Труп у те6я на Петькиной Деревне. Сторож из оздоровительного лагеря позвонил. С тобой, говорит, связаться не мог, железнодорожный коммутатор не набирается.
– Что за труп? – спросил Николай.
– Мокрый, похоже. Сторож сказал – местный какой-то житель. Больше ничего не ясно. Так что, Коля, заводи таратайку и дуй туда. Если, точно, мокруха, позвони, опергруппу вышлем.
Дежурный отключился.
Коля вышел на крыльцо опорного пункта, который помещался в деревянном бараке вместе с амбулаторией и парикмахерской. По широкому пустырю бродили худые пятнистые коровы и брезгливо пощипывали пыльную траву. Под не успевшим раскалиться утренним солнцем, в прозрачной прохладе позднего августа вечно пустынные улицы поселка просыпаться не спешили. Деревянные, потемневшие от непогод железнодорожные коттеджи на двух хозяев дремали среди поблекшей зелени, как ленивые собаки, примостив на земле тупые морды веранд.
Коле вдруг ни с того, ни с сего показалось, что поселок таинственно обезлюдел, и только притворяется прежним, мирным и полусонным. И теперь участковый – здесь один-единственный человек, будто очнувшийся от забытья посреди необитаемой местности и диковато озирающий беспризорные сады и опустевшие постройки. А те в свою очередь настороженно присматриваются к нему, испуская колючие, злые флюиды. Пространство в Колиных глазах на миг странно искривилось, словно трещина пробежала поперек свежей прозрачности августовского утра...
Неподалеку свистнул тепловоз. Воронков передернул плечами. Что за   странные ощущения? Коровы, потревоженные сигналом, неторопливой рысью пересекли пустырь, полезли мордами за чью-то изгородь. Тотчас из-за кустов смородины выпорхнул горбатенький дедок, покрыл парнокопытных неожиданно густым, 6асовитым матом, взмахнул хворостиной. Жизнь продолжалась.
Коля крепко потер ладонью лоб. Не в первый раз посещало его это гнетущее  чувство всеобщей опустелости вокруг. Оно быстро улетучивалось, но в такие минуты почему-то вспоминался детский кошмар, не раз когда-то подбрасывавший его на пахучем сеннике: ночь, поселковое кладбище, залитое каким-то немыслимым, непрозрачным светом – от луны такого не бывает. Он, Коля, стоит среди облезлых оградок и покосившихся памятников, неизвестно, как оказавшись в таком нехорошем месте. А рядом, в кустах, кто-то медленно бродит взад-вперед, хрустя сучьями и мелькая в просветах между ветвей. Коля не знает точно, кто гуляет там в неурочный час, и знать этого не хочет, но очень боится, чтобы кладбищенский прохожий не явился перед ним во всей красе, потому что догадывается: это его недавно умерший дед шебуршит в зарослях. Дед при жизни во внуке души не чаял, да и Коля старика любил. Но сейчас лучше бы старому сгинуть обратно в могилу, или самому Коле умчаться отсюда без оглядки.
Бежать он, как водится в таких случаях, не может. А чернота прёт из зарослей, кусты словно распахиваются, выпуская на свободу костлявую фигуру... Тут Коля обычно просыпался в холодном поту.
Сейчас, многие годы спустя, у Воронкова мелькнула тревожная мысль: может, и впрямь он какой-то ненормальный? Но нет, ерунда, конечно. И призывную комиссию проходил, и потом милицейскую – никаких проблем. Николай догадывался, что причина в другом: в той самой Петькиной Деревне, куда предстояло ему ехать, и в других селах, которые обслуживал участковый. И даже здесь, на станции, присутствовало то, что иногда заполняло Колину душу тягостной мутью. 
Солнце тем временем все ползло и ползло вверх, золотило воздух, и в нем темной зеленью и голубизной прорисовывались лесистые склоны сопок, кое-где обрызганные едва заметными и нечастыми еще каплями желтизны. Николай  сбежал с крыльца, проверил горючее в баке «Урала», покачав мотоцикл из стороны в сторону за рогатый руль. Хватит.
Желто-синий любимец завелся сразу. Участковый отпустил сцепление и под мощный рык двигателя помчался по пустынной улице. Вслед ему смотрели невозмутимые коровы и темные провалы окон старого двухэтажного дома, окончательно обветшавшего за долгие десятилетия и теперь навсегда покинутого хозяевами.
Вскоре, оставив за спиной последние постройки, Николай вырулил на грунтовку, ведущую в глубь его обширного участка, и дал полный газ.
2
Бобер, сидя на тальниковой валежине, время от времени ошалело оглядывался, хрипло ругался и без конца затягивался самокруткой, начиненной не созревшей еще коноплей – «зеленкой».
– Фуфел, сука! Что ты наделал?.. А? Удавить гада!..
Еще не проблевавшийся до конца Фуфел корячился под раскидистой ивой, в удалении от костра. Из него уже нечему было литься.
– Ты, тошнотик, свали в кусты! – рявкнул на него Сом, сжимая костлявые кулачищи. Фуфел, перемещаясь на четвереньках, выполнил команду.
– На, дерни...– Бобер протянул Сому «косяк».
– Я, блин, дерну!.. Хватит раскумариваться ! И не ной, не ной, падла!.. Гниды! Дурачье!
Бобер смолчал.
На коноплю они с самого начала набросились, по выражению Сома, «как лев на теплое говно», не поимели даже терпения приготовить гашиш, а смолили сырую «шалу», – макушки с зернами, – слегка смешав ее с табаком, чтоб лучше тлела.
Фуфел накурился до отруба. И откуда такая жадность? Сом орет теперь, а тоже хорош, лежал возле костра, тащился. Но сейчас ему было не до кайфа. Им всем было не до кайфа. Пятки чесались рвать с этого берега, из проклятых развалин – побыстрее и как можно дальше. Бобер с Фуфелом и рванули бы. Но Сомяра – «дед» и их нынешний вожак, тормознул:
– Уроды! Куда без жратвы, без денег? Куцего надо ждать!..
Сом – крутой, из блатных, пришел в роту с судимостью за плечами. И они, привыкшие подчиняться ему, остались...
Бобер числился уже в «фазанах». «Деды» его шибко не доставали – сам «салаг» тренировал. До дембеля оставалось меньше года. На кой черт и сдался ему тот побег? Сдуру как-то получилось. Пошел вроде проводить, да так и не вернулся.
Сомяре, тому, конечно, обратного ходу не было. Получил условный срок «по малолетке», а перед армией до самого призыва опять под следствием ходил. Как-то отмазался. Прекратили дело «за изменением обстановки», спихнули служить в стройбат, авось исправится.
Хрен он исправился! Бухал да на «губе» торчал, пока с гражданскими хату не ограбил. Менты шайку выцепили, но, поскольку в нее затесался воин, передали дело в гарнизонную прокуратуру. Пока следствие, то да се, Сомяру отправили в часть, под надзор командования. Оно, командование, старается «чепэ» замять, ему за таких Сомов отвечать приходится. Но тут уж взъелось: сажать, сажать его, гада! Достал отцов-командиров. Ничего удивительного, что Сом погулял-погулял по родной части и намылился в бега. Терять-то нечего.
То, что Сом Куцего прицепил,– это понятно. У Куцего родня в этих местах. Жил когда-то здесь с родителями, потом переехал за Урал, а служить вот обратно загнали. У него, как и у Бобра, со здоровьем не все в порядке, потому и угодил в «гвардейские» войска. Но на кой черт Сомяре Фуфел понадобился – вопрос! Фуфел – не человек, говно вприпрыжку, чмырь. Маленький, дохлый, в очках... Интеллигент коцаный! В институт, видишь ли, не поступил. Закосить не вышло, чтоб от военкома откупиться – денег нет. Рассказывал, что родители все боялись, чтоб сынуля в «горячую точку» не загремел. Он и угодил в «холодную»...
Угодить бы его головой в озеро, за то, что сотворил ночью...
Сом особо не скрывал, что обрываться хочет. Фуфел узнал – пришел и бухнулся на коленки: возьмите с собой, мне бы до краевого центра добраться, а там я телеграмму дам, родители приедут, заберут. Таким, как Фуфел, в армии абзац, а в стройбате тем более. Задрочили его «деды». Салаги, и те мимо не проходили. К тому же работа по двенадцать часов, в грязи да на морозе, в «рыбьем» бушлатишке, и условия жизни собачьи. Легко мог загнуться Фуфел, или калекой бы его сделали.
Почему Сом согласился? Может, пожалел. Может, он только в части беспредельничал – там по-другому и не проживешь, самого обломят. А Фуфел, он хоть и Фуфел... но все равно, так нельзя. Бобер, например, никогда его не морщил.
Короче, переоделись в трико, взяли хлеба, рыбных консервов и подались. Перед этим выпили неслабо. Куцый корефанил с Бобром, потому и того пригласили к « прощальному ужину». Расстаться. потом оказалось трудно, Бобер пошел их провожать, да так и увязался... На свою голову!
От части через лес добрались до поселка. Особо не хоронясь, погуляли по улицам – патрулей тут не водилось, а в родном подразделении хватятся не скоро: эка невидаль – кто-то в самоволку свалил!
Между делом договорились с водителем грузовика, и добрячий мужик подбросил их до станции. Но прежде Сом куда-то отлучился. Он и раньше в поселок нырял часто, было у него тут к кому заглянуть. Вернулся с продолговатым тряпичным свертком.
– Это что? – поинтересовался Куцый.
– Х...й запасной, – объяснил Сом.
Но по дороге, в кузове, развернул и показал. В мешковине был двуствольный ружейный обрез шестнадцатого калибра с отпиленными стволами и прикладом. К обрезу, имелось десятка два патронов.
– Для чего это? – насторожился Бобер.
– Не твоего ума дело, у тебя своя дорога...
Больше они к этой теме не возвращались.
На станции «батальон четверых», как окрестил компанию начитанный Фуфел, погрузился в товарняк и за полсуток добрался до поселка Индустриальный, где жила родня Куцего и оставались еще кое-какие старые кенты.
Но  имелись тут и ментовка с комендатурой. Совместный патрульный наряд чуть не загреб четверку прямо на вокзале – кто такие, документы! – так что пришлось рвать когти со страшной силой, прыгая через угольные кучи и изгороди.
– Здесь же военный завод, – объяснил Куцый, когда оторвались.– Наших, стройбатовцев, тыщи две. Поэтому комендатура и шарится. А ментов целое отделение, они тут всегда борзые были.
- Ну, нештяк местечко! – обозлился Бобер.
- Не ссы. Щас потише стало. Завод загибается, всем насрать…
Куцый с Сомом всё обдумали заранее. Заночевали в заброшенной железнодорожной будке. Утром перебрались в лесок. Куцый свалил и вернулся к обеду на старом «жигуленке». За рулем сидел хмурый лысый мужик лет сорока
– Дядька мой, – представил Куцый.
Родственник в друзья набиваться не стал, сидел молчком, не больно, видать, обрадовался племянничку.
План действий был такой. Родственник отвезет Сома, Бобра и Фуфела в заброшенное село, где они и покантуются безопасно пару дней. Куцый за это время соберет денег, жратвы, одежду, может, документы какие-нибудь сварганит. Потом все вместе подадутся на поезде в краевой центр, а там уже, как говаривал Сом, у каждого своя дорога. Бобер, например, собирался ехать домой, в Сибирь, Фуфел – вызвать и ждать родителей, а Сом и Куцый про свои устремления помалкивали.
– Ты там на неделю не запади, а то дорвешься до телок и бухалова... Башку отвинчу, – напутствовал Сом друга, когда троица высаживалась из машины на полузаброшенной лесной дороге, которая под конец сделалась совершенно непроезжей для «Жигулей».
– Как только, так сразу,– пообещал Куцый. – Топайте прямо, тут меньше километра осталось.
3
Начальник отделения милиции поселка Индустриальный майор Белоногов в минуты веселого настроения любил говорить своим подчиненным:
– Вот кто вы такие есть? Пролетарии уголовной промышленности – и больше ничего. А я, считай, помещик, у меня своя деревня имеется.
Начальника звали Петр Петрович, и, хвастаясь своими владениями, он имел в виду Петькину Деревню, откуда, кстати, и был родом.
Какого такого Петьку увековечили пращуры, поименовав в его честь населенный пункт, никто уже не помнил. Стояло когда-то на благодатном берегу огромного озера стойбище аборигенов. Озеро, узкой горловиной соединяющееся с великой рекой, кормило рыбой, тайга снабжала дичью и всем остальным, что требовалось для неприхотливой жизни.
В начале двадцатого века взбаламутили донный ил суда первых переселенцев. Мужики огляделись: высокий лесистый берег, отлогими песчаными пляжами спускающийся к воде; холодноватый простор над серо-голубой гладью, пропоротой кое-где клыками древних вулканических островов; выступающие из-за водного горизонта прозрачно-синие купола сопок – красота! Но не только в красоте дело. Лучше места для поселения еще поискать. А богатства вокруг – только не ленись, прокормишься.
Осели, отстроились, обжились. С аборигенами никакой дележки не случилось, будто век бок о бок проживали... Так и появилась эта самая деревня. Русско-японскую и первую мировую перестояла, потом революцию, гражданскую. Впрочем, воевали где-то далеко, здешних меньше зацепило.
Всякому лиху вопреки, жили люди, обзаводились хозяйством. В начале тридцатых образовался животноводческо-рыболовецкий колхоз. Охотничий промысел само собой... Магазин открылся, клуб, амбулатория.
Мед ложкой, конечно, не хлебали. Власть, она человека в любой щели сумеет ущучить. Так что и слез было пролито, и без крови не обошлось. А то еще колонну зэков пригнали, тоже радости добавили. Потом одну протоку так и прозвали – Колонна. Да и из самой деревни не один в зэки угодил – время такое настало...
После Великой Отечественной Петькина Деревня стала уже вовсе и не деревня, а доброе село. В войну из-за Урала приехал по железной дороге завод, сгрузился с эшелонов и принялся штамповать бомбы при тридцатиградусном морозе прямо под открытым небом. Так появился поселок Индустриальный. С Петькиной Деревни проторили туда гравийную дорогу, и превратилась деревня по местным понятиям в важный транспортный узел. Из разбросанных по берегам озера колхозов везли красную рыбу, обрабатывали на полукустарной фабричке и отправляли продукцию в Индустриальный, на станцию. И овощи заготавливали, и молоко-мясо, да и пушниной тайга не обделяла. Тайга, она много чем людей одаривала, пока те ей свой укорот не дали.
Докатывались и сюда отголоски всяких кампаний и починов, но лениво, словно прибой в глубь извилистого фьорда. Село все росло, у дебаркадеров и на рейде толпились катера, грузно подминали под себя волну тяжелые баржи...
Но в начале шестидесятых дела пошли на убыль.
Коля Воронков помнил Петькину Деревню еще оживленным поселком. А начальник отделения Белоногов и сейчас еще при случае поминал ее недобрым словом, памятуя те времена, когда богатые, но плохо охраняемые магазины там обворовывались еженедельно.
Год за годом всё стало разваливаться. Рыбы колхозы добывали все меньше, а потому отпала нужда в перерабатывающей фабрике. Дичь повывелась, а вместо нее появилась в тайге ржавая колючая проволока, опоясывающая какие-то запретные военные зоны. Ниже по течению реки, километрах в тридцати от озерного устья, вырос город, центр нового района, а вместе с ним и гигантский химкомбинат, загадивший окрестности и отравивший в них все живое.
Сначала от причалов Петькиной Деревни исчезли суда, а затем канули в небытие и сами причалы. Кормиться населению становилось все трудней, одни огороды да браконьерство. Колхоза тоже не стало. Ну и, конечно, начал разбредаться народ.
Какое-то время старики держались за дома да за участки, но повымерли. Молодежь постепенно рассосалась кто куда. Клуб и амбулатория закрылись, школа – пару лет спустя. Вскоре и последний магазин приказал долго жить. А вместе с ним и село. Дома пустели один за другим. Заросла коноплей и бурьяном скотоводческая ферма; намытый земснарядом берег оплыл и затянулся липкой тиной, деревянные тротуары вдоль улиц сгнили и провалились, а сами отсыпанные некогда гравием улицы осели, утопая в грязи, а после начали зарастать осокой.
Жители Индустриального пытались завести здесь дачи. Вроде, имелись для этого все условия: сады и огороды еще не одичали, а хорошую избу, с печью и приусадебными постройками, можно было купить у последних хозяев за бесценок. Да и многие заброшенные дома ремонта большого не требовали. Но от Индустриального до Петькиной Деревни путь лежал не близкий, а дорога с каждым годом становилась все хуже – некому было ее ремонтировать. Да и вокруг самого Индустриального земли под дачи  хватало, чего же тащиться – семь верст киселя хлебать?
4
 – Ни хрена себе!.. – присвистнул Бобер, когда разбитая вдребезги колея, петлявшая среди густого березняка, взбежала вдруг на пригорок и вывела троицу на опушку.
Впереди безбрежно раскинулось озеро, а справа вдоль его серпообразного всхолмленного берега тянулось мертвое село. И эту пугающую мертвость не могли скрыть ни буйная зелень позднего лета, ни сверкание сине-стальной воды под послеполуденным солнцем, ни желтоватая, горячая белизна огромного пляжа. Пляж был пустынен, только песчаные чертики там и сям вдруг вскидывались над ним и перебегали с места на место, гонимые прерывистым ветром. В теплом колеблющемся воздухе плыл звон кузнечиков, где-то свиристели непуганые пичуги.
Внезапно над горбатыми, кое-где проваленными крышами возник долгий скрежещущий звук, будто неведомый великан медленно разрывал громадный  лист жести. Звук лениво проплыл над пустынным берегом, морозцем прошелся по спинам парней.
– Рушится все к едрене фене,– констатировал Бобер.
Фуфел посматривал по сторонам откровенно испуганным взглядом, похоже, опасаясь привидений.
– Ладно, погнали,– скомандовал Сом, и они нехотя побрели к околице брошенного села.
Но вскоре повернули обратно. Бобер предложил заглянуть в детский оздоровительный лагерь, железная изгородь которого чернела среди зелени над противоположным концом пляжа, у самого подножья сползшей к воде сопки. Они преодолели эти полкилометра, загребая ногами глубокий песок, затем свернули в прибрежные заросли и подошли к ограде под прикрытием кустов. За металлическими прутьями безмолвствовали жилые корпуса и беседки, неподвижно висели качели, дорожки светились не истоптанным песком. Вид безлюдного лагеря, пересеченного зыбкими тенями строений и деревьев, таил в себе оттенок сновидения.
– Смена, что ли, кончилась? – предположил Бобер.
– А, может, и не начиналась,– откликнулся Фуфел.– Сейчас путевки, знаешь, как кусаются?!
– Вдруг там жратва осталась и шмутье, – помечтал Бобер, высматривая место, где бы удобнее перемахнуть через изгородь.
– Кончай, – остановил его Сом. – На сторожей хочешь нарваться? - И, словно в подтверждение его слов, где-то в глубине лагерной территории брехнула собака. – Ночью можно будет полазить.
Ночью, однако, им стало не до лагеря.
5
Сторож Сивцов возвращался с берега, куда спускался проверить в укромной заводи рыболовную снасть. Прикидывая вес садка с карасями – Петровне на жарёху – Сивцов подошел к подножию длинной деревянной лестницы, ведущей в лагерь. Раньше по ней с топотом и воплями проносились к воде юные ватаги, торопясь среди зноя окунуться в ленивый озерный прибой. Но сейчас лестница была пуста, а к шороху волн примешивались лишь те звуки, которые возникают в природе, когда ее не тревожит человек. Оздоровительный лагерь пол-лета простоял без дела. На одну смену желающих кое-как наскребли, а на вторую не вышло. О третьей и думать не начинали. Не по карману стало жителям Индустриального такое детское «оздоровление». Сивцову и его супруге, Екатерине Петровне, пенсионерам, числящимся при лагере рабочими, пришлось с июля переквалифицироваться в сторожей. Оно и к лучшему. Зарплата та же – шиш впринюшку! – а забот меньше. Жаль только, на следующий год лагерь грозили и вовсе  передать какой-то коммерческой фирме под базу отдыха. А фирме старики зачем? Придется на пенсию перебиваться.
Поднимаясь по лестнице, Сивцов мельком оглядел пляж, споткнулся взглядом на черных горбах крьш заброшенной деревни.
Будь она неладна!
Сторож туда почти никогда не ходил. Хоть не суеверен был, но все равно, дурное место, гиблое. А недавно отправился-таки поискать досок для ремонту. Тьфу! Так и кажется, что кто-то тебе из пустых окон в спину смотрит. И это днем. А ночью? Ночью недавно там выл кто-то. И понятно ведь, что собака, но это ж надо, так отвратно завывать! Петровна проснулась, давай причитать. И так слушать тошно, а тут еще она. Прикрикнул: хватит уже, ну воет и воет, и пусть себе воет. Но когда свои собаки подхватили, не выдержал – волосы на голове ежом – выскочил с палкой на крыльцо: цыц, проклятые, чтоб вы повыздыхали!.. Такое дело.
Чета Сивцовых была здешняя. Долго не хотели уезжать, даже когда село стало превращаться в погост. Дети пристроились в Индустриальном, звали к себе стариков, но те ни в какую. Упрямились, пока на соседней, совсем опустевшей улице какие-то изверги не зарезали восьмидесятилетнюю старуху. Всю избу  перевернули, богатство, должно быть, искали. Не нашли, само собой. Тогда-то Петровна и сказала: дескать, хватит, ты, старый, хоть до смерти здесь сиди, а моей ноги и близко не будет.
И то, глянешь ночью в окно, кругом чернота, электричество два года уже, как отрезали. Случись что, помощи не дождешься.
Так и съехали. Но у детей, хоть и неплохо вроде, но все не своя изба. И через полгода дед с бабкой подались обратно.  Начальство выделило им на территории лагеря домик. Летом при деле и кое-какое хозяйство можно вести. Зимой же возвращались на сыновние хлеба, в благоустроенную квартиру, а в лагере бывали наездами: проверить, поправить что потребуется.
А в свой прежний дом – ни-ни. Пусть уж он так и стоит заколоченный, тем более теперь, когда в деревне никого не осталось. Если, конечно, Прокопия не считать. Да, Прокопий... Чудной человек. Закусил удила: мол, не поеду, пусть хоть земля провалится! Будто доказать что-то кому-то хочет. А чего тут доказывать? И сами отжили, и село. С другой стороны, родственники у него есть ли, нет? Может, и ехать некуда? Последним остался. Так и живет, как привидение, среди разрухи. Ну, его дело...
Подсмыкнув рабочие штаны и стуча разбитыми сандалиями по доскам, Сивцов принялся одолевать последний лестничный марш. На верхних ступенях встал отдышаться, огляделся и увидел, что метрах в ста от лагеря из кустов выбрались трое – молодые, коротко стриженые, в спортивном трико – и медленно побрели по берегу в сторону бывшего села. Несмотря на годы, сторож взгляд имел зоркий; приставив ко лбу ладонь, всмотрелся. Чужие. Не из Индустриального. На память старик тоже не жаловался.
Тревога вдруг тронула сердце, какое-то дурное предчувствие. Хотя, если разобраться, ну парни и парни. Может, с девками отдыхать приехали. Что тут такого?..
Что-то подсказывало сторожу, что не на отдых прибыли сюда незнакомцы. Вид и повадки не те, и девок никаких не видно. Уже шагая по гравийной дорожке к домику, Сивцов опять вспомнил Прокопия Овчинникова. Как ему там одному? Тут еще шляются всякие.
6
Фуфел предложил расположиться в каком-нибудь доме. Но дома, и полуразрушенные, и почти целые, стояли, как гробы с приподнятой крышкой, будто подстерегали: сунься – обратно не выйдешь. Не хотелось и заходить. В конце концов Сом решил табориться прямо на берегу, под открытым небом. Погода стояла хорошая, а мошку при дымокуре можно перетерпеть.
Нашли участок берега, где он невысоким мыском выступал над пляжем. Здесь шелестело несколько ив – не совсем голое место, но и не заросли, где гнус сожрет. Вокруг полно сухого плавника, не надо дрова издалека таскать. Короче, самое то.
Тальники загораживали табор от близких развалин.
Соорудили костерок, вскипятили чай, перекусили припасами, которыми снабдил Куцый. Солнце медленно ползло по чуть дымному небосклону, и через час-другой должно было окунуться на горизонте в серебристо-серую воду озера. Но пока день еще полыхал золотом и голубизной. Озеро, словно забавляясь, шлепало ладонями пологих волн о песчаный берег. Шорох воды и вкрадчивый шелест листвы сливались в навевающую дрему тишину.
Фуфел и вправду прикорнул в траве, а потом засопел вовсю. По его лицу ползали безбоязненные мухи.
Сом лежал на спине, лениво поигрывая обрезом, который перед этим разобрал и тщательно проверил. Жаль, без смазки, как следует, не почистишь.  Бобер заметил две тусклые латунные гильзы, нырнувшие в стволы.
Наконец и Сомяра затих. Оружие медленно сползло с его груди и уткнулось куцыми стволами в песок. Вожак спал с полуоткрытыми глазами, в которых не видно было зрачков, только мутные белки виднелись между несомкнутых век.
Под этим неестественным слепым взглядом Бобер поежился. На него  вдруг накатила тревога. Захотелось оказаться в провонявшей портянками роте, на обжитой высоте двухэтажной койки, чтобы можно было свесить голову и проорать на всю  казарму задолбанному «салаге»: «Жупа-ан! Пить хочу! Бе-егом!!!»
Но «салага» Жупан сейчас находился очень далеко от озерного берега, где на теплом песке лежал присмиревший Бобер, который вдруг почувствовал, что он отчего-то побаивается этого места с его безлюдьем, вкрадчивым шепотом ветра, с маревом, плывущим над горячим пляжем, и спрятавшимся за тальниками  остовом поселка.
Над этой местностью витала тень распада и смерти, и Бобер всё отчетливее ощущал ее присутствие.
Он окликнул Фуфела, чтобы рассеять гнетущую тишину. Но Фуфел не проснулся, а вместо него заворочался и застонал Сом, спрятав под шевельнувшимися веками незрячие белки. Бобер, чтобы не «наехал» на него потревоженный предводитель, притих, потом осторожно поднялся и зашагал вдоль берега. Внезапно до него дробящимся эхом докатились звуки, похожие на размеренные удары молотка. Казалось, стучали где-то недалеко, в покинутом селе. Но налетевший порыв ветра заскрипел стволами тальников, всполошил длиннолистые, начинающие седеть кроны, выплеснул на берег пенистый валок прибоя, и приглушенный стук растаял в многоголосом бормотании.
Бобер замер, прислушиваясь, но ничего не услышал и решительно зашагал вперед, понятия не имея, куда и зачем направляется. Ходьба успокаивала его.
За ближайшей излучиной открылась рёлка, над которой колыхались мощные кусты черемухи, рясно чернея гроздьями ягод, а за ними торчали над зеленью голые стропила какой-то разрушенной кровли.
Бобер, топча хрусткую осоку, поспешил к деревьям, чувствуя, как рот наполняется слюной – витаминов, что ли, на армейских харчах не добрал? С рёлки ему открылось длинное бревенчатое строение с дырами малых оконец и сгнившие жерди изгороди, широким прямоугольником охватывающей вытоптанное пространство, покрытое сухим, перепревшим навозом. Бобер догадался: бывшая ферма. И тут же заметил, что из-за покосившегося угла помахивает ему похожими на растопыренные пятерни листьями высокий бурьян. Из стороны в сторону покачивались метелки верхушек.
Потеряв интерес ко всему окружающему, Бобер затрусил к травостою. Узнал тот «бурьян» и усмехнулся про себя: сапоги дорогу знают. Все пространство позади старого коровника густо заросло маньчжурской коноплей, которая, как говорили в части бывалые пацаны, покруче индийской. Правда, еще не сезон, неспелая она, но ничего, потянет.
Бобер принялся обрывать переполненные твердыми зернами верхушки.
7
Сторож Сивцов, под вечер опять выйдя на берег к заветной сетчонке, заметил, что у дальнего края села, из зарослей, поднимается прозрачный столбик дыма. Вспоминалась пришлая троица, топающая как раз в том направлении. Сивцов постоял в задумчивости и совсем было решил навестить Прокопия: глянуть, как у него дела, а заодно и предупредить, мол, бродят тут какие-то. Но сейчас же разозлился на себя. Дались ему те чужаки! Каждую неделю кто-нибудь мельтешит: то рыбаки, то так, лодочники, водки попить...
Сетка сторожа порадовала. С полмешка рыбы навыбирал. Давно не было такого улова. Перед дождем, что ли? Но дождя не намечалось. Снасть перепуталась, пришлось лезть в воду, переставлять. Когда вернулся в домик, уже начало смеркаться. А по темноте Сивцов в деревню был не ходок.
Весь вечер, когда ужинал жареными карасями, и потом, справляя всякие домашние дела да калякая с женой, сторож чувствовал, как его, не переставая, покалывает какое-то шило. И опять злился на себя, понимая, что это за шило, и какие есть резоны переживать. Однако, укладываясь спать, твердо решил прямо с утра наведаться в гости к одинокому чудаку, застрявшему в деревне.
Но спокойно поспать Сивцову не довелось.
8
Костер пылает ослепительным бело-голубым пламенем. Оглушительно стреляют сучья, заставляя неприятно вздрагивать все тело и рассеивая на мгновение отрешенную полудрему. Огонь постепенно отодвигается и теперь вихрится у дальнего края черного тоннеля, глухие стены которого гасят отблески и звуки.
Бобер поворачивает голову, упирается взглядом в заросли, но каким-то образом продолжает одновременно видеть и костер. Чуть-чуть привсплыв из забытья, он обнаруживает, что голова не изменила положения. Но как же тогда он умудряется видеть близкую стену тальников? Хотя нет, голова уже, действительно, повернулась вбок. Но и костер не исчез из поля зрения. Выходит, сейчас он может смотреть одновременно в разные стороны. Прикольно!
Бобер разражается смехом. Ему легко и спокойно. От бухалова так не заторчишь! От бухалова утром стремно. А от «пали» – настоящий кайф, и не гнет, как с похмелья. («Пока не гнет», – проскакивает мыслишка. Видал, как крутит заядлых кумарщиков.) Бобер подносит ко рту самокрутку, но губы смыкаются впустую. Рука с «козьей ножкой» по-прежнему неподвижно лежит на коленях. Бобер опять хихикает, опускает лицо в струящийся кверху дым, ловит его ноздрями. Потом затягивается по-настоящему, раз, другой, третий. Костер разрастается, подступает к самому лицу, огненные языки угрожающе извиваются перед глазами. Но Бобру не страшно, а весело. Легким усилием он возвращает костер на место.
В пляшущих бликах на земле темнеет неподвижная туша огромной свиньи. Свинья поднимает башку, вертит ею, щерится в улыбке. Бобер заливается смехом, потому что никакая это не свинья, а обкурившийся Сом валяется пузом вверх у самого огня, рискуя подпалить одежду.
Бобер давно хочет по нужде, но кажется, может терпеть вечно. Все чувства и желания притуплены. Вдоль позвоночника катается щекочущий шарик, под ложечкой ворочается далекое чувство голода. Но это потом можно будет сожрать за один присест целую буханку хлеба без ничего. А пока Бобер наслаждается диковинными ощущениями, любуется удивительной, прозрачной яркостью света и осязаемой твердостью тьмы, обступившей его.
Снова приподнимаясь над забытьем, он решает, что пора все же облегчиться, встает и вдруг обнаруживает себя у крутого склона, уходящего в невидимое небо. Странно. Вроде они затаборились на ровном месте. Он едва не падает, пытаясь удержать равновесие, взмахивает руками, неуклюже балансирует, и почва под ногами, наконец, обретает нормальное положение.
Задирая колени чуть не до подбородка, он переступает через огромную гору – разлегшегося Фуфела, – делает несколько шагов в сторону. Пока струя журчит в песке, Бобер расфокусированным взглядом тычется во все стороны. Клубясь, катятся по земле облака зарослей, норовит встать стеной поблескивающая в лунном свете поверхность озера.
В той стороне, где за деревьями прячется пустое село, Бобер вдруг замечает ослепительную точку. Огонек в его глазах то тускнеет, то вспыхивает злектросваркой и вдруг разрастается до размеров пожара. Бобер хохочет – то стучит, то горит, а кажется, что пусто. Вернувшись к костру, он толкает заторчавшего вожака.
- Сомяра, глянь, прикол!
Сом, злобно ворча, отпихивает обломщика, но все же смотрит по направлению протянутой руки. Сквозь заросли поблескивает тусклое желтое пятнышко, похожее на освещенное окно. Свет мерцает, разгораясь. Или это магазинная витрина? Там жратвы, наверно, полно.
– Айда, посмотрим,– неожиданно командует Сом, вскакивая.
Бобер опять затягивается, мешая во рту дым с воздухом. Идти ему никуда неохота... Но можно и сходить. Он пинает ногой лежащего в отрубе Фуфела.
– Вставай, торчок!..
…Пошатываясь и спотыкаясь, они преодолели неглубокое русло пересохшей протоки, взобрались на пологий бережок. Отсюда до руин оставалось рукой подать, и уже отчетливо различалось неяркое мерцание одинокого окна.
Дорога Бобру показалась ужасно длинной. Он все шел и шел, переступая через несуществующие препятствия и огибая пригрезившиеся ухабы. Спина Сома, то вытягиваясь столбом, то расплываясь бесформенной кляксой, моталась впереди, на грани видимости. Позади сопел Фуфел.
Бобер не знал, куда и зачем они идут, но ему почему-то представлялась просторная, пронизанная лунным светом веранда, старый диван у стены и девушка лет семнадцати в стареньком домашнем сарафане, который давно сделался ей мал. Бобер отчетливо ощущал теплую упругость ее тела, всё притягивал, притягивал девушку, сомкнув руки у нее за спиной, но вдруг обнаруживал в руках пустоту...
Что-то такое происходило когда-то с Бобром, но где и когда, он сейчас не помнил, однако упрямо топал вперед в бессмысленной надежде попасть в прошлое. Его разросшаяся до неимоверных размеров голова моталась из стороны в сторону, чудом держась на тоненьком стебельке шеи.
Незаметно они очутились посреди улицы, вдоль которой с обеих сторон тянулся полуповаленный штакетник. Мертвые дома сейчас не пугали. Бобер с любопытством наблюдал, как они то разъезжаются в стороны, делая улицу неправдоподобно широкой, то устремляются навстречу друг другу, а лунный свет без конца меняет их формы. Покосившиеся столбы с обрезанными проводами, деревья, оголенные стропила крыш  казались наклеенными на черно-серебристое небо.
Сом остановился перед закрытой калиткой, дернул ее на себя и вошел во двор. Сзади Фуфел промямлил что-то насчет собаки – оклемался чуток, – но собаки не обнаружилось. Проскрипев гравием, они подошли к крыльцу. Входная дверь оказалась не заперта.
Это была та самая или очень похожая веранда, о которой мечтал Бобер, только девушки он здесь не увидел. Бобер распахнул дверь, ведущую внутрь дома, и шагнул через порог. Ему открылась неимоверно длинная, простершаяся в даль кухня с белеющим в полумраке айсбергом печи посередине. В противоположной стене зиял еще один дверной проем, и за ним, вообще уже в невообразимом далеке, теплилась на столе керосиновая лампа и виднелся край старой железной кровати, на которой кто-то сидел.
Что-то мешало Бобру сосредоточиться, и он тут же догадался, что все дело в гигантской – таких просто не бывает – алюминиевой кастрюле, громоздившейся на печи. Бобер краем сознания отметил, что дома, в родном поселке, мать запаривала в такой корм скотине. Но эта кастрюля вела себя просто по-хамски. Рассевшись, как жирная баба, она пухла, заполняла все пространство перед глазами, мешала рассмотреть девушку на кровати. (А кто еще мог там сидеть?)
Бобер сделал пару шагов, сразу преодолев громадное пространство, и оказался у порога комнаты. Но вместо девушки, перед ним с измятой постели воздвигся костлявый старик в черных трусах и мешковатой майке – такой потрясающе длинный, что тут же уперся головой в потолок и вознес его в недосягаемую глазу высоту.
Позади топали и шумели Сом с Фуфелом. Старик, кажется, что-то сказал или спросил о чем-то, но Бобер не разобрал слов. Он в нарастающей злобе догадался вдруг, что никакой девушки тут нет, вместо нее маячит в сплетении светотени человек-жердь, от которого воняло старческим потом. А виной всему чертова кастрюля.
В приступе бешенства Бобер повернулся, ухватился за необъятную посудину и опрокинул ее. На ноги хлынула тепловатая жижа, кастрюля с лязгом покатилась по полу. Старик опять что-то сказал или даже крикнул и будто попытался схватить Бобра. Тот отпрянул, но сзади тотчас вывернулся Сом. В левой руке он сжимал обрез, а правой саданул старика в челюсть. В части Сом одним таким ударом валил «салагу» с ног.
Но что-то непонятное случилось, или это опять «дурь» вывернула всё наизнанку? Старик покачнулся, но устоял, сгреб Сома за рубаху и отшвырнул от себя. Сом сшиб с ног Бобра и растянулся в кухне, прямо посреди лужи разлитого варева. Визгливо вскрикнул Фуфел. Бобер, оскальзываясь на мокрых досках, попытался подняться. Стены качались вокруг него. Потом лапы старика схватили его и бросили к порогу. Бобер больно ударился головой и только сейчас разобрал слова:
– Вон! Вон!! Щенята... Порубаю!..
Лежа на спине, Бобер видел, как Сом лихорадочно шарит вокруг себя и не находит укатившийся куда-то обрез. Старик сунулся к печи. Не найдя оружие, Сом вскочил, но тут же опять вытянулся во весь рост от удара коричневого, костлявого кулака.
Бобру никак не удавалось окончательно продраться сквозь паутину «кумара» и вернуть телу послушную быстроту. Он елозил по полу и все никак не мог встать с четверенек. Но он успел заметить, как старик вытащил из-за печи огромный топор. Не топор, а просто какая-то секира из мультика. На отточенной кромке лезвия сверкнула алмазная искра.
- Фуфел, ...лля... помогай!
Непривычно визгливый голос Сома захлестнул Бобра страхом. Непобедимый Сом бессилен был остановить ужасного старика, и Бобру показалось, что смертоносный топор занесен прямо у него над головой.
Моргнув, Бобер разглядел все же, что старик держит топор опущенным к полу. Но он мог ударить.
– Убирайтесь! Сволочи!..
Хозяин дома сделал шаг к поверженным врагам. Бобер не знал, здесь ли еще Фуфел, не смылся ли с перепугу. Но оказалось, что Фуфел не смылся и даже, в отличие от приятелей, твердо стоит на ногах. Бобер едва успел заметить это, как из рук Фуфела выпрыгнул маленький искристый язычок пламени, а его самого толкнуло назад. Комната наполнилась грохотом и пороховым дымом. На майку старика словно плеснули вишневым соком. Мелкие капли на застиранной материи мгновенно разрослись в алое пятно. Старик, роняя топор, согнулся, попятился, смешно отклячив зад, прижал руки к груди, будто пытаясь собрать в пригоршню вытекающий алый сок, а потом неуклюже завалился в пространство между кроватью и столом.
Он еще ворочался и хрипел. Сом вскочил и кинулся к Фуфелу, но  споткнулся взглядом о направленные в грудь стволы обреза.
– Ты чо? Дай сюда!..
Фуфел попятился, не опуская оружия, шаркнул спиной о дверной косяк.
– …Твою мать! Отдай пушку! – повторил Сом.
Бобер, вставая с четверенек, вдруг понял, что пальцы Фуфела изо всех сил давят на спусковые крючки. Но выстрела не было, старику достался дуплет. Сом тоже заметил это. Он одним махом вырвал обрез и ударил им Фуфела по лицу.
Фуфел взвизгнул недорезанным поросенком и исчез в темноте веранды. По крыльцу простучали его дробные шаги.
Бобер дико озирался вокруг. Кухня была завалена какими-то обломками и черепками. В своем углу вдруг страшно захрипел старик, поерзал ногами и снова затих.
– Скорую надо... – сказал Бобер.
– Ага, – согласился Сом,– щас я ее с крыльца посвищу.
Они некоторое время молча смотрели друг на друга. Сома поколачивал озноб, но взгляд его прояснился, и от этого взгляда Бобру захотелось превратиться в бестелесное облачко и раствориться в воздухе.
Из страшного угла опять донеслась негромкая возня.
– Глянуть надо,– выдавил Бобер.
– Ладно, ты иди, я гляну. – Сом, не спеша, направился в комнату. И рявкнул, срывая глотку, так как Бобер не двинулся с места.
– Пошел на ...! Понял?
С крыльца улица, по которой они недавно пришли, показалась теперь Бобру овеществленным кошмаром. Было слышно, как в доме возится Сом, перекладывает и роняет что-то. «Ищет, чем перевязать»,– подумал Бобер. Но он догадывался, что это не так.
За калиткой маячил сгорбленный силуэт. Бобер подошел. Фуфела трясло, на. бледной щеке чернела запекшаяся кровь.
Бобер хотел спросить, на кой черт Фуфел замастрячил такую шнягу, на фиг было шмалять? Но в это время в доме грянул выстрел. Через минуту огонек керосиновой лампы погас, и тут же в окне замелькали какие-то другие беспорядочные отсветы.
Появился Сом с каким-то узлом в руке.
– Ты чего там? – спросил Бобер.
– Да помер он, – отмахнулся Сом.
– А шмалял зачем?
– Нечаянно. Когда перезаряжал, палец сорвался. Погнали, нечего здесь торчать!
Бобер все так же стоял столбом.
– Погнали! Погнали!!! Кр-ретины!!! - Сом даже слегка присел, заходясь от крика.
Они припустили, рискуя поломать ноги на ухабах. Сворачивая в проулок, Бобер опасливо оглянулся, словно боясь увидеть погоню...
9
Сивцов проснулся глухой ночью от боли в груди. В последнее время «мотор» нередко барахлил. Но нынче боль была какая-то особенная и походила скорее на мучительную тоску. Сивцов заворочался, стараясь не разбудить жену, опустил ноги с постели. Томление в груди не прекращалось. Он вдруг подумал, что когда-нибудь так и помрет здесь всеми забитый и одинокий на родной, но теперь покинутой людьми земле. Люди больше не возделывали почву, не вспарывали поверхность озера крутыми носами моторок, не орали вечерами хмельные песни. Он, да Петровна, да упрямец Прокопий не позволяли нежити окончательно завладеть этим местом.
Но нежить кружила окрест, вечерами заглядывала и скреблась в окна, порой жутко трубила в печные трубы разваливающихся изб, пылевыми столбами гуляла по берегу. А по ночам проникала в сторожку и не давала Сивцову дышать. В такие минуты ему хотелось бросить все и навсегда уехать в Индустриальный. Но ведь и туда уже давно просочилось запустение. Военный завод замер, улицы обезлюдели. В поселке, где всегда была напряженка с жильем, пялилсь провалами окон брошенные жильцами «пятиэтажки».
Внезапно в ночном безмолвии Сивцову за распахнутым окном почудился какой-то звук. Был он далекий, едва слышный и вполне мог сойти за обман слуха. У дома лениво взбрехнули собаки. Сторож прислушался. И вскоре опять уловил еле различимый звук. Прожив всю жизнь в охотничьих краях, Сивцов насторожился: смахивало на далекие выстрелы. Кто стрелял? Где? В чутком ночном воздухе звуки могли разноситься на километры. Но на открытом просторе выстрелы отдались бы раскатистым эхом. А тут что-то другое.
Сивцов обошел комнаты, приникая к каждому окну, но нигде ничего не увидел. Задержался у телефона. Но куда звонить, что случилось-то?!
Сторож из-за болей в сердце и непонятной тревоги не уснул до самого утра, а чуть свет свистнул собак и отправился в деревню.
10
Коля Воронков лихо пылил на своем «Урале» по разбитой дороге. По сторонам березняки сменялись густыми, низкорослыми зарослями, а подступившая к самой обочине сопка темно зеленела хвоей лиственниц. Проехав мимо двух горелых распадков, Воронков разглядел над дальним краем просеки покачивающиеся в воздухе черточки. Чайки. Значит, до озера недалеко.
Коля не любил посещать Петькину Деревню. Даже на рыбалку сюда перестал ездить, хоть такую рыбалку еще поискать. И дело не только в том, что это место  действовало на него удручающе. Он с некоторых пор стал замечать, что его будто преследуют призраки погибшего села. И на родной станции, и в Индустриальном, и даже в райцентре они то выглядывали из пустых окон покинутого дома (а таких с каждым годом появлялось все больше); то пялились из травы, прорастающей между ржавеющими рельсами; то мелькали за  побитыми стеклами примолкших промышленных корпусов. От этого на Колю порой накатывали странные наваждения, подобные тому, что посетило его утром на крыльце опорного пункта. Он понимал, что его родные края медленно умирают, но в городах напасть не так бесстыдно прет в глаза. А в глубинке Петькины Деревни первыми гниют и отваливаются от бытия, как нос и пальцы от пораженного проказой тела. И от этого участковому становилось не по себе.
…Воронков на малой скорости осилил последний, самый скверный отрезок пути, вырулил на пригорок и зажмурился от блеска распахнувшейся водной глади. Вдалеке, над островами, табунились мелкие, но хмурые облака, предвещая непогоду.
Николай притормозил, окинул взглядом раскинувшийся перед ним простор и  повернул в сторону оздоровительного лагеря.
11
 – Так что же ты, Семен Иванович, мне-то не сообщил?! Не доверяешь, что ли? Сразу в отделение... – Николай не отрывал взгляд от дороги.
– Да у нас ведь как со связью,– оправдывался Сивцов, сидевший в коляске.– То до Индустриального не дозвонишься, то до вас, то вообще никуда.
Мотоцикл вкатил на улицу мертвого села, и его треск показался участковому здесь неуместным, как песня на кладбище. Николай знал дорогу к дому Прокопия Овчинникова. Во время своих наездов по служебной надобности он всегда заглядывал к старику – спросить, не видел ли кого подозрительного, но, по сути, просто проведать.
Овчинников, седой, высокий, бодрый от работы в охотку на свежем воздухе, встречал участкового не шибко приветливо: здравствуй – до свидания. Николай не обижался, знал, что «последний петькинец», как он его величал, человек немного бирюковатый. Но плохого про него никто бы не сказал. Живет своим трудом, не пьянствует, если браконьерит чуть-чуть, так в здешних местах без этого нельзя.
Поговаривали, правда, что помимо пасеки и огородничества, выращивает Прокопий мак и готовит из него опий (выучился у корейцев, одно время проживавших в селе) и, случается, продает его – нет, не наркоманам, а тем, кто мучается желудком или другими хворями. Но участковый таким слухам предпочитал не верить. Не пойман – не вор, а следить за Прокопием охоты у него не было. Мало вокруг настоящих безобразий?!
А еще было известно, что Прокопий Овчинников шибко разбирается во всяких травах и кореньях, ищет и собирает их с самой весны и до снега, а потом оделяет всех нуждающихся. Опять же, говорили, не бесплатно, но Николай в этом большого греха не видел. Все же польза людям, тем более при нынешнем-то больничном «целении», а старику жить надо.
Которые совсем глупые, шептали, что Прокопий в лесу побратался с нечистой силой и способен на всякие удивительные штуки. Но это уж были вовсе бредни. Что в свои преклонные годы здоров, как бык, тому имелось вполне разумное объяснение. Прокопий сам пил собственные отвары, а, по свидетельству тех, кто пробовал, обладали они изрядной силой.
Овчинников жил здесь с незапамятных времен, когда-то работал в колхозе, потом на пристани, а когда деревня стала чахнуть, вышел на пенсию, уткнулся в свое хозяйство и травоискательство. Жена детей ему не нарожала, а потом и сама померла. Никому не было достоверно известно, есть у него родственники или нет. Почтальонша говорила, что письма старик получал раз в год, не чаще.
И все же Воронков не мог не признать, что Прокопий человек с чудинкой. Злым бы его никто не назвал, но, вопреки здешнему обычаю, жил он обособленно, дружбы ни с кем не водил и то ли серчал за что-то на людей, то ли скрыто презирал их. (Хоть так, может, просто казалось.) Нрав имел вспыльчивый, от сердца отходил медленно, годами мог не разговаривать с обидчиком, пусть и жили двор в двор. Иному, особо насолившему, мог пригрозить: пожалеешь! И, судачили, слов на ветер не бросал.
Не любил Овчинников расспросов про то, откуда он родом, а, пуще всего, не переносил, когда интересовались его возрастом. Мог рявкнуть на человека, дескать, не одного тебя переживу. Ходили слухи, что в местах, откуда Овчинников был родом, слыл он чуть ли не колдуном, оттого вышла какая-то дурная история, и пришлось ему менять место жительства. Но где те места и что случилось, никто толком не знал. Поговаривали, что и здесь лунными ночами то бродит Прокопий совершенно голый по росистым лугам, то стоит на коньке своей крыши и пялится на ведьмино светило, будто молится ему. От народа чего не услышишь?!
Когда деревня обезлюдела, Овчинников впился в свое подворье, как клещ, будто в этой песчаной почве таился секрет его здоровья и долголетия. Так и остался один-одинешенек. А в конце концов, вон, как все повернулось.
...Мотоцикл остановился у распахнутой настежь калитки. Усадьба Овчинникова была так себе, но на фоне окружающего пейзажа выглядела, как добрый молодец среди старичья.
– Ну, что, Иваныч, показывай,– распорядился Николай.
Сивцов с кряхтением высвободился из коляски. Участковый пошел вперед, а сторож все медлил, не хотелось ему идти. Но деваться-то некуда.
Прокопий лежал в комнате, в закутке между столом и кроватью. Его крупное тело не умещалось в тесном углу и выпирало оттуда неестественными изгибами конечностей.
Николай с порога оглядел кухонный разгром и, переступая через пролитую жижу, шагнул в полумрак дома. Окна были открыты, но занавески здесь с ночи никто не раздвигал. Лейтенант задержался у опрокинутого стола, пошевелил ногой скомканную и наполовину обгоревшую клеенку. Поджигали, но неумело и второпях. Однако, если бы не разлитое пойло для скотины, могло бы и разгореться. Входя в комнату, Николай поднял с пола керосиновую лампу с вывинченным фитилем. Разбитое стекло хрустело под ногами. Мало, видать, было керосина, иначе сейчас здесь бы одни головешки остались.
Воронков склонился над скорчившимся телом. Лицо, грудь и живот Прокопия облепила черная короста запекшейся крови, на полу расползлась основательная лужа. Николаю без привычки сделалось не по себе. Да и чего тут рассматривать? Видно, что мертв человек. Как же иначе, если в него в упор из ружья лупанули, да кажется, еще и не один раз. Опергруппа приедет, пусть все тонкости разбирает, улики ищет. Звонить надо...
Николай обернулся к Сивцову, который поглядывал на мертвого из кухни, близко не подходил.
– Что, Иваныч, так все и было, когда ты его нашел?
Сторож утвердительно потряс головой. Участковый помолчал, подумал.
- Ничего здесь не трогал? Следы не испортил?
- Упаси боже!
– Говоришь, троих видел? Может, хоть какие-то приметы?..
– Какие приметы! Далеко, да я и не присматривался.
– А дымок, значит, был возле фермы? Это же рядом совсем.
– Рядом, – согласился Сивцов.
– Отсюда направо, в конец улицы и через сухую протоку?
– Верно, – подтвердил сторож. – Но не надо тебе туда ходить. Такое сотворили... При оружии... Чего им терять? Да и пустое дело. Думаешь, сидят, дожидаются?
Участковый рассеянным взглядом обшарил комнату. Решил, наконец.
– Короче, так. Ты, Иваныч, бери мой мотоцикл, дуй в лагерь и звони в отделение. Скажи – убийство, пусть немедленно группу шлют. Преступники, возможно, еще здесь, пусть не резинят.
Выслушав такое распоряжение, сторож не кинулся его исполнять, непочтительно шумнул на лейтенанта:
– Кончай дурить! Куда один?.. Убьют – польза кому-то будет? Поехали, позвонишь, и будем ваших дожидаться. Далеко твои изверги не убегут. Тут автобусы не ходят.
Коля понимал, что Сивцов прав, но – нет, не мог отсиживаться, когда преступники, возможно, где-то рядом. Стыдным казалось поглядывать из-под ладошки, не едет ли подмога? Сторож уговаривает, но сам же и подумает: жидковат милиционер против серьезных злодеев. Да и нельзя упускать время. Потом искать замучаешься.
Видя, что участкового не переупрямить, Сивцов махнул рукой.
– Ладно, шут с тобой! Пошли.
- Нет уж, Иваныч, я сам...
– Пошли, говорю...
Путь, показавшийся ночью Бобру бесконечным, участковый и сторож проделали за считанные минуты. Но на берегу они никого не застали, только слегка дымилось недавно оставленное и не залитое кострище.
12
Сторож и участковый с полудня, бранясь сначала про себя, а после и в голос, набивая на пальцах мозоли, вертели телефонный диск, дозванивались в Индустриальный, а после, отчаявшись, в райцентр. Но в трубке после нескольких цифр начинала оглушительно выть сирена или возникали какие-то посторонние разговоры, либо попросту стояла тишина.
Лишь ближе к вечеру появилась связь с отделением милиции в Индустриальном…
– Трое? Молодые? Приметы давай! Я ориентировку загоню.
Голос дежурного продирался сквозь колючий треск в трубке.
– Да нету примет, пятый раз объясняю, – проорал Николай, потому что дежурный его тоже слышал неважно. – Группа едет?
– Собираем... Тут начальник тебя...
– Ну, ты как там? – осведомился Белоногов. Казалось, провода исправнее передают его руководящий баритон. – Группу готовим. Выйдет в четыре утра.
– Как в четыре? – удивился, Воронков. – До утра еще...
– До утра там делать нечего. Осмотр в темноте не произведешь. Подозреваемые, говоришь, смылись? Так ты их как будешь ночью в лесу ловить? У меня дивизии для оцепления нету.
Начальник отделения, наверно, был прав, но такая потеря времени казалась Воронкову немыслимой.
– За домом надо присмотреть, чтобы, действительно, не сожгли,– подытожил Белоногов.– Ничего там не трогай, пусть будет, как есть. Твое дело – охранять место происшествия до прибытия специалистов. Не переживай. Мы тут дороги перекроем. Никуда эти ухари не денутся.
Положив трубку, Коля огорченно посмотрел на Сивцова.
– До завтра, Иваныч, придется ждать. Так-то... Поеду Прокопия караулить. А то еще вернутся, подпалят или труп спрячут.
– Я с тобой, – сказал сторож. – Одному нельзя.
Жена Сивцова, полная, не очень опрятная, но приветливая и скорая на угощение тетка, собиравшая к ужину, заслышав, куда налаживается супруг, вмешалась так бурно – никуда не пойдешь! хочешь, чтоб на старости лет дурную башку оторвали?! – что участковый вскоре понял: на Семена Ивановича рассчитывать не приходившая. С перепугу у Петровны открылся небывалый  напор, муж едва отмахиваться успевал: ладно, ладно, не голоси! ..
За окнами смеркалось. Ничего не оставалось Воронкову, как выполнять приказ начальника и переться ночевать в обнимку с мертвецом...
Успокоившись за мужа, хозяйка позвала к столу.
– Ты уж не обижайся, – попросил Сивцов. – Сердечница она, нельзя нервничать. А иначе я бы обязательно...
– Ничего, дядя Сема, – улыбнулся Николай. – Справлюсь.
13
Едва рассвело, уговорил, а больше зашугал Сом своих напарников: с пустыми руками далеко не убежишь, а ни на каких делах сейчас светиться нельзя. Надо ждать Куцего. Но и на месте оставаться не в жилу. Ходили тут в открытую, костер жгли. Те же сторожа из лагеря могли приметить.
Сом внимательно осматривался поверх кустов, прикидывал, наконец, решил: айда!
Прямо у лагеря, подступая крутым склоном к изгороди, пучилась невысокая лесистая сопка. Сом, хоть и хреновый был воин, но сообразил: лучшего места не найти, готовый наблюдательный пункт. С сопки, наверняка, видно всю окрестность: и лагерь, и деревню, и прибрежные поймы, а главное – добрый участок дороги. Если не зевать, и Куцего не пропустишь, и любой шухер. А самих в зарослях хрен заметишь, только не высовывайся. И еще Сом был уверен, что, случись шугалово, совсем не здесь начнут шарить менты – у самого лагеря. Будет время оборваться.
Чтобы не мелькать, решили идти лесом. По широкой дуге обогнули лагерь, долго плутали; без привычки и, не видя за высоким березняком ориентира – округлой вершины, – отклонились в сторону и забрели в чащу. Потом началась заболоченная низина, и пришлось переть чуть не по пояс в воде.
Возможно, они плутали бы так до вечера, но Бобер припомнил, где было солнце, когда выходили. Сомяра его слушать не хотел. Перегавкавшись с Сомом, Бобер психанул и зашлепал сам по себе. Поскольку других идей не возникло, подельнички потащились следом. Та еще выдалась дорожка, но Бобер оказался прав: вскоре меж поредевших деревьев замаячил хвойный ежик на макушке сопки.
Когда начали взбираться по склону, солнце приблизилось к зениту. Блуждая по лесу, они не могли видеть желто-синего мотоцикла, выкатившего на берег озера...
Накануне ночью, вернувшись на табор, все трое сделались как ненормальные. Фуфел плакал и блевал. Сомяра мотался вокруг угасающего костра, то бранился ужасными словами, то надолго замолкал и бессмысленно пялился себе под ноги.
Бобру казалось, что его сейчас тоже вывернет наизнанку, но ощущение это рождалось не в животе, а где-то у сердца. Получалось, что душу тошнит.
Потом они стали приходить в себя. Сидели по разные стороны кострища и говорили, говорили, не замолкая, без конца пережевывая одни и те же детали. Строили фантастические планы дальнейших действий, не задумываясь об их реальности. Разговорился даже Фуфел и все частил словами, будто стараясь заглушить то, что творилось у него внутри. Сом, переставший на время корчить из себя главаря, азартно вскрикивал и срывался на несолидный фальцет, разрисовывая все новыми красками картину ночного побоища. Она, эта картина, давно уже перестала походить на реальность и постепенно превращалась в страшную, но героическую эпопею. Но Бобру иногда казалось, что сквозь все это вранье за ними следят чьи-то налитые кровью глаза.
Они не решались замолчать, потому что вместе с тишиной подкрадывался ужас...
Сейчас, устроившись на уступе, почти возле самой вершины, под прикрытием скальных выступов и чахлых кустов, троица безмолствовала. Измученные бессонной ночью и тяжелой дорогой, они клевали носами. Вскоре Фуфел размеренно засопел. Сом некоторое время бдительно озирал окрестности, разместив рядом обрез и завязанную в узел рубаху с коноплей, но постепенно сторожевое рвение его иссякло, и он тоже прикорнул, буркнув Бобру:
– Приглядывай, а то спалимся...  Я потом подменю.
Бобер, подложив под голову сумку с остатками припасов, смотрел в небо. В голубом засасывающем пространстве, страшно высоко, болтались белые ошметки облаков. Они ползли, словно обрывки ваты из разорванной солдатской подушки под ленивым ветерком. Облака постепенно темнели, как и те ватные клочья, смешавшиеся с грязью. Глядя вверх, Бобер ощутил неодолимую тоску и подумал, что это не старая подушка, разодранная разгулявшимися «дедами», а что-то  другое, теперь уже невозвратимое, обращается в прах.
Ватные клочья облаков собирались в хмурые тучи, и Бобер, хоть он и решил с наступлением темноты тайком уносить отсюда ноги и добираться до дома, почему-то не очень верил, что ему это удастся.
14
Загнав мотоцикл во двор одного из разрушенных домов и укрыв его в покосившемся сарае, Николай перебросил через плечо ремень двустволки, которую ему всучил на прощание Сивцов, и зашагал к усадьбе Овчинникова. По дороге он пристально оглядывал улицу и обступившие ее развалины, но всюду встречал одну застылую неподвижность. Тишина давила. Из нее будто исчезли все шорохи и вздохи открытого ветру пространства. Солнце давно утонуло в дальнем конце озера, и теперь водная поверхность, мелькавшая между домами, имела цвет свинцового рыбацкого грузила, сотни раз прокатившегося по дну.
Подходя к калитке усадьбы, участковый сквозь сумрак приметил на противоположной стороне улицы, у развалившегося стога, неясное шевеление. Ему показалось, что кто-то из-за груды сена украдкой наблюдает за ним. Сгоняя со спины неприятный озноб, Воронков потянул ружейный ремень, готовясь в любую секунду взять двустволку наизготовку.
Те самые?.. Заметили и скрадывают мента?
Лейтенант бросил косые взгляды по сторонам, а потом быстро оглянулся, но вокруг все было спокойно. Или, по крайней мере, так казалось.
Понимая, что глупо торчать на открытом месте, участковый отодвинулся в жидкую тень штакетника, скинул с плеча ружье. Некто за стогом отчетливо завозился, тревожа перепрелое сено.
Николай передвинул предохранитель «бескурковки» в боевое положение.
Возня за стогом усилилась, и оттуда вдруг высунулась голова с короткими, кривыми рогами, а под ней прорисовывалось массивное туловище на двух тонких ногах.
Воронков непроизвольно попятился, и тут же позади тишину разорвал  оглушительный клекот. Мелкая, проворная тварь метнулась из-под ног и, встревожив высокий бурьян, растворилась в нем.
Участковый едва не выстрелил, но тут же ругнулся и снял пальцы со спусковых крючков.
Рогатое создание целиком объявилось из-за стога, и у него обнаружились не две, а четыре ноги.   
Окаянная курица нервно всквохтала где-то в бурьяне.
Днем, перед тем, как вернуться в лагерь, Сивцов заскочил на подворье Прокопия и выгнал за ограду корову, открыл курятник – пусть пока сами кормятся... Где-то поблизости должна промышлять еще и пара подсвинков.
Николай забросил ружье за спину и, криво усмехнувшись, вошел в калитку. Вокруг ничего не изменилось. Дверь на веранду все так же плотно прикрыта. Следовало войти и убедиться, что в доме никто не побывал. Но входить не хотелось.
Словно в ответ на Колины колебания в доме потянул сквозняк. Дверь скрипнула и приоткрылась, будто поддразнивая: добро пожаловать! Воронков,  поежившись, достал фонарик, щелкнул выключателем.
На веранде никого не было. Кроме сквозняка. Но и тот прекратился.
Воронков потоптался, раздумывая, вернулся во двор и двинулся вокруг дома. Закрыв ставни на задней стороне и укрепив их найденной тут же проволокой – теперь неслышно не залезешь – Николай отправился к сеннику, вскарабкался по шаткой лесенке и устроился среди свежего сена. Лучше места не найти. Все подходы к дому, как на ладони, а самого тебя не видно. Он снял фуражку, положил рядом ружье и приготовился к бессонной ночи.
Яркая, щекастая луна расчерчивала черно-серебристым узором пустынное побережье озера.
15
Коля встрепенулся на своей верхотуре и догадался, что самым позорным образом задремал. Сколько он кемарил, уткнувшись носом в сено, определить было трудно, циферблат часов не просматривался, а посветить фонарем участковый не решился.
Заворочавшись и испугавшись произведенного шума, Николай проморгался и оглядел двор. Там все было по-прежнему. Дом стоял такой же безмолвный, угрюмый, и, как показалось Воронкову, угрожающий, словно оберегая последний ночлег своего хозяина. Облако, тронувшее луну, отступило, черный лед окна стрельнул бликом, а улица подмигнула Николаю осколками битого стекла, невидимыми при дневном свете.
Лейтенант мысленно обругал себя и поклялся, что больше не уснет, хотя бы для этого пришлось жевать колючее сено. Если опергруппа выйдет, как обещал Белоногов, терпеть оставалось часа три...
В доме раздался отчетливый стук. Воронков больно ударился головой о нависающую деревянную перекладину и прикусил язык, едва не вскрикнув от боли. Но он сдержался и весь обратился в слух.  Он, кажется, стал способен улавливать улътразвуки, как летучая мышь... .
В доме опять громыхнуло, заскрипело, посыпалось, словно кто-то вслепую тыкался по комнатам, задевая мебель.
Справившись с оторопью, участковый прикинул: пока он давил клопа, неизвестный или неизвестные – да что там, ясно ведь кто они такие! – проникли в дом. Воронков растерялся. Ему вдруг расхотелось кого-то ловить и задерживать.
Беспорядочные шумы тем временем то затихали, то усиливались, потом на веранде длинно скрипнула половица, и из распахнутой двери донесся звук шаркающих шагов. Неизвестный, казалось, не спешил и не пытался осторожничать. Он просто шел по скрипучему полу, как хозяин, вставший среди ночи по нужде.
Веранда будто сделалась бесконечной, шаги все звучали и звучали, натягивая Колины нервы, как неумелый музыкант струну, - до разрыва. Наконец, чернота дверного проема еще больше сгустилась и лениво выплюнула на крыльцо долговязую фигуру.
Человек остановился, словно ослепленный лунным сиянием, потом медленно спустился по голосистым ступенькам, пересек двор, шагнул за калитку, и его тут же смыло тенью качнувшейся под ветром древесной кроны.
Рисуя в воображении возможную встречу с преступниками, лейтенант наделял их вкрадчивой, стремительной походкой, которая никак не вязалась с поступью лунатика, только что прошествовавшего мимо. Обманчивая яркость лунного света затушевала тенью очертания фигуры, так что Николай понятия не имел, как выглядел неизвестный.
Но, как ни крути, кроме бандитов разгуливать здесь некому. Держа ружье под рукой, Воронков прислушался. Должны проявить себя и другие, один бы вряд ли пожаловал.
Ни звука, ни движения. Участковый вслушивался и всматривался, пытаясь засечь чье-либо присутствие, готовый спрыгнуть с сеновала и рявкнуть: руки вверх! - а дальше куда кривая выведет.
Однако, спустя несколько минут он убедился, что подавать грозную команду некому. Незнакомец растворился, как сгусток черного тумана, и больше ничто не нарушало восстановившийся покой глухого часа.
Колю пронял холодный пот. Прокололся, забздел, как последний сопляк, и упустил из-под носа! Мать твою! Участковый скатился на землю, забыв, об осторожности, выскочил за ограду, метнулся влево, вправо, пробежал полсотни метров и остановился.
Дальше бежать не имело смысла. Ни малейшего признака чьего-то присутствия.
Прислушиваясь к тишине, Воронков подумал, а не приснился ли ему сон под душный запах сена и отдаленный шепот озерного прибоя? Но, нет, сны тут были, определенно, ни при чем.
Лейтенант излазил окрестные огороды, порвал о ржавый гвоздь бриджи и раскровенил ногу. Потом, размахивая фонариком, стал заглядывать в оконные и дверные проемы ближних развалюх. Оттуда тянуло плесенью и гнилью.
Наконец, он бросил это бесполезное занятие. Кто-то выбрал очень удачное время и место для игры в прятки.
Не зная, что делать дальше, Воронков вернулся в усадьбу. Он понимал, что должен войти и осмотреть дом. Но он отдал бы все на свете, чтобы этого не делать.
Дверь веранды негромко каркнула, покачнувшись под порывом налетевшего с озера ночного бриза, и нутро дома отозвалось бормотанием сквозняков. Участковый сунул ружье под крыльцо, вынул из кобуры пистолет, привел его в боевую готовность и, включив фонарик, шагнул на первую ступеньку. Она поприветствовала его издевательским писком…
В доме воняло прокисающим коровьим пойлом. Лужа на полу кухни сделалась густой и липкой, подошвы сапог противно чавкали в ней.
Колю никто не схватил и не ударил, но он еще с минуту нервно шарил по углам лучом фонарика, высвечивая знакомый разгром. Злясь на себя за бестолковость и трусоватость, Воронков даже порадовался тому, что он оказался тут один, и никто не наблюдал его «геройств». Стыда не оберешься!
Вскоре он убедился, что в доме никого нет, и, не обнаружив ни новой попытки поджога, ни других следов пребывания незваных гостей, перевел дух. Мысль об упущенном бандите продолжала грызть и мучить, но исправить уже все равно ничего было нельзя.
Утром, когда приедет следственно-оперативная группа, о случившемся ночью можно и промолчать. Кто узнает? А когда их поймают, кто станет докапываться?.. Но от этих вороватых мыслей у Воронкова на душе стало еще гаже.
Обходя избу, участковый старался не попадать лучом фонаря в угол, где лежал мертвец. Глупо, конечно, пугаться безжизненного тела, когда рядом бродят опасные уголовники, но так уж устроен человек. Коля любил читать книжки и знал, что такой страх называется атавистическим.
Но участковый обязан был взглянуть. И он посветил в ту сторону, сперва издалека, из кухни.
Щель между столом и кроватью ударила Колю пустотой. В неярком пятне электрического света багровела лужа на полу и сгустки, въевшиеся в стену, заскорузло скрутился свисающий угол простыни.
Но трупа там не было.
Николай часто заморгал, ощущая шевеление волос на голове, глубоко вздохнул и ступил через порог комнаты. Кружок света заметался в разные стороны.
Участковому почудилось, что мертвый Прокопий стоит у него за спиной и сейчас опустит ему на плечо тяжелую, ледяную руку. Крутанувшись на месте, Коля убедился, что позади никого нет, и сунулся между столом и кроватью, будто желая убедиться наощупь, что глаза его не обманывают.
Подсохшая кровяная лужа глянцево поблескивала. Под кроватью, среди мохнатой пыли, одиноко торчал старый, ломаный Чемодан.
Труп исчез, испарился, сгинул.
Коле самому захотелось умереть. Никакой мистикой тут не пахло. Преступники выкрали тело, рассчитывая на то, что если нет трупа – нет и убийства. Когда же успели?! А пока дрых на сеновале, вот когда! И что же теперь делать?
Воронков обследовал каждый закоулок в доме, заглянул в подпол и на чердак. Ничего не обнаружив, продолжил поиски во дворе, облазил каждую постройку, избороздил огород. Луна издевательски надувала щеки высоко в небе. Мертвая деревня обступала Колю и словно глумилась над ним, надежно укрыв Прокопия, ставшего таким же неодушевленным, как и она сама.
Убедившись в бесполезности, своих стараний, Воронков присел на крыльцо и подумал, что неплохо бы закурить, хотя после армии совсем отвык от сигарет. Он решил, что, вернувшись в лагерную сторожку, немедленно напишет рапорт об увольнении и утром, когда приедет опергруппа, без лишних слов вручит его Белоногову...
И все-таки, как же они умудрились? Ведь он отключился на считанные минуты, дремал вполглаза и подхватился от первого шума. В голове вдруг мелькнуло: а, может, Овчинников и не умер вовсе? Может, был жив все это время, лежа в своем углу, потом очухался, встал и... Ведь не осмотрел, как следует, не проверил, побрезговал...
Но Николай знал, что это полная ерунда. Тело, которое он трогал, было не живее валяющегося под изгородью старого бревна.
Но что же тогда? Но как же?.. Не сам же он убрел! Воронков вдруг подумал, что сомнамбулическую фигуру, которую он видел с сеновала, если и можно с кем-то сравнить, то… с живым мертвецом, с зомби, которых видел в фильмах ужасов. Так же угловато и неодушевленно они двигались, такая же в этих движениях сквозила мертвая, бессмысленная целеустремленность. Но это бред, не бывает же никаких зомби!
Николаю сделалось совсем невмоготу. Больше не было сил оставаться здесь. Да теперь этого уже и не требовалось. Удерживая себя от постыдной резвости, Воронков направился к сараю, в котором спрятал мотоцикл.
«Урал» под лучом фонаря блеснул вызывающе яркой эмалью. Но склоненная к земле и слегка отвернутая в сторону фара, казалось, прятала издевательскую усмешку. Мотоцикл осел на переднее колесо, пробитое, должно быть, каким-то ржавым гвоздем, прятавшимся среди мусора.
Несколько секунд Воронков колебался. К багажнику была привинчена новенькая запаска. Но ледяные мурашки нестерпимо кололи спину и затылок, сзади, из темноты, кто-то не то прицеливался в Колю, не то протягивал хищные лапы...
Николай, наконец, не выдержал. Больше не заботясь о служебном достоинстве, он опрометью выскочил из сарая и, припомнив армейские марш-броски, с невиданной резвостью устремился в сторону лагеря.
16
Сивцов никак не мог уснуть. Поворочавшись и повздыхав, он поднялся, зажег лампу, закурил.
– Чего возишься, ложись, – сонно буркнула жена.
– Лягу, успеется... – ворчливо отозвался старик.
В голове свербила мысль о том, что участковый, пацан еще, один-одинешенек бдит где-то там, среди потемок и безлюдья, рискуя схлестнуться с неизвестными злодеями. Сторож клял в душе и пугливость супруги, и собственную бесхребетность, но не мог не признать, что оказаться сейчас рядом с Воронковым ему не хочется.
Возле сторожки взлаяли собаки. Их кудлатая стая ночами вольно носилась по территории лагеря, и хоть были они, как говаривал Сивцов, по породе «дворяне», всякому пришлому стоило держаться подальше от их нешуточных клыков. Беспородные псы в корне своем происходили от могучих лаек и свирепых охотничьих волкодавов, когда-то промышлявших в тайге бок о бок с хозяевами. Давно извелись те охотничьи собаки, но, при случае наследственная ярость ощетинивала блохастую шерсть их выродившихся потомков и делала грозным их рычание. К тому же деньги на содержание четвероногих помощников   начальство выдавало Сивцову неохотно, и жили собаки впроголодь.
Сторож прислушался. Стая, дружно лопотя по дорожкам, приблизилась к домику, басовито рявкнул ее вожак, Рекс, а потом стало слышно, как собаки носятся взад-вперед у крыльца.
Сивцову удивило эта странная беготня. Обычно лохматые подручные встречали пришельца, даже знакомого, дружным лаем, демонстрируя хозяину свое сторожевое рвение. Сейчас псы вели себя тихо, если не считать редкого, злого ворчания. Но и колобродить, тревожа хозяина без причины, было не в их повадке.
«Может, зверь какой?» – предположил Сивцов. На улице остервенело рыкнул Рекс, а вслед за этим сторож уловил отдаленный звук неторопливых шагов.
«Тьфу ты! Да это же Коля!» – догадался Сивцов. Знают, что свой, вот и не разгавкались, но для порядку побегали, порычали. Показушники...
Сивцов обрадовано поспешил к двери, сдвинул щеколду. Не вынес, значит, лейтенант такого караула. Да уж, врагу не пожелаешь. Но почему пешком? Рокот мотоцикла Сивцов заслышал бы от самой деревни. Или случилось что?.. А может, все-таки не он?
Эта тревожная мысль застигла сторожа, когда он уже переступил порог. Сивцов замер в дверном проеме, всмотрелся в  белесую от лунного сияния гравийную дорожку и заметил, что там, где она обрывалась лестницей, из земли вдруг начал медленно вырастать продолговатый выступ. Он все тянулся вверх, пока не превратился в высокий, словно вырезанный из черной бумаги силуэт. Сторож понял, что кто-то не спеша поднялся по ступеням от берега и теперь направляется к дому. Сивцов пригляделся, окликнул:
– Коля, ты? ..
Человек не ответил, все так же сонно передвигая ноги. Сторожу это не понравилось. Прыткий молодой участковый имел совсем другую походку. Из-за угла с негромким топотом вылетела свора стелющихся по земле теней и, рассредоточившись, редкой цепью понеслась навстречу пришельцу, норови обойти его с флангов. Взвился одинокий лай, и опять сомкнулась тишина, нарушаемая лишь стуком собачьих лап.
– Коля, ты, нет? Чего молчишь? – снова окликнул сторож, догадываясь уже, что никакой это не Коля. Мелькнула мысль о втором ружье, старенькой одностволке, припрятанной в шкафу. Похоже, ружье могло срочно понадобиться.
Собаки замелькали у самых ног неизвестного. Но тот, не обращая внимания на близость зубастых пастей, продолжал медленно брести к сторожке. Сивцов уловил в этой безучастной поступи, в механическом покачивании головы и плеч, в неподвижности повисших рук нечто неестественное. Так мог идти тяжело больной или раненый, или перемещаться неодушевленный механизм. Уголовники с таким передвижением как-то не вязались.
Собаки, на миг образовав мельтешащий хоровод вокруг странной фигуры, вдруг дружно сыпанули в стороны, растворяясь в темноте. Какая-то, особо нервная, жалобно взвизгнула. Свирепая, полудикая стая разбежалась, поджав хвосты! Наблюдать такое сторожу не доводилось никогда. От собак и палкой, бывало, не отбиться.
Сивцов еще крутил головой, пытаясь углядеть, не заходит ли кто с боков, но уже был почти уверен, что никаких сообщников у незваного гостя нет. Вовсе не бандиты пожаловали в лагерь. При этом что-то знакомое угадывалось в смутном облике идущего.
Сторож пронял холодный пот. Сивцов попятился за порог. Сзади донесся встревоженный голос жены:
– Семен, кто там? Что такое?
Но он ничего не слышал, кроме шороха приближающихся шагов, и будто прилип к месту.
Человек все так же волочил ноги, скрываясь в тени разросшегося за лето декоративного кустарника, который никто не подстригал. До яркой, дымноватой полосы лунного света ему оставались считанные метры, но Сивцов уже догадывался, ЧТО увидит через несколько секунд. Хотя поверить в такую догадку мог только ненормальный. Еще утром, войдя в дом Овчинникова, он понял, что хозяин мертв окончательно и бесповоротно, и никакие медицинские познания для этого не требовались. Но сейчас неторопливый ходок приближался, и его нельзя было не узнать. Он был запечатлен в памяти долгими годами жизни бок о бок.
– Прокопий?!
Возглас вырвался сам собой. Сторож хотел еще что-то добавить, но не смог, задохнувшись. Сивцову никто не ответил. Он ужаснулся тому, что на старости лет тронулся умом, поднял руки, будто собираясь схватиться за голову или протереть глаза. И тут сумасшедшая мысль, как лягушка из травы, выпрыгнула из своего заболоченного угла в мозгу. Воспоминание, которое не стоило хранить в памяти, и которое ничего не могло значить. Но сейчас оно объясняло все, по крайней мере, Сивцову так показалось, и он даже почувствовал облегчение, хотя с таким же успехом мог бы испугаться еще больше.
Пришелец ступил, наконец, в лунное сияние... Сторож машинально перекрестился. Лучше бы сюда явилась вооруженная банда!
Чувствуя, как все его тело леденеет, Сивцов задом ввалился в сени, захлопнул дверь, прыгающей ладонью ударил по засову. Его тут же потянуло выглянуть вновь и убедиться, что вышла какая-то немыслимая ошибка, но он этого делать не стал.
Сторож не видел, как напугавший его человек остановился перед крыльцом, черным столбом пронзая лунное марево, потом снова тронулся в путь, той же диковинной походкой обогнул сторожку и скрылся среди лагерных корпусов.
Когда он растворился во мраке, жутко взвыла собачья свора.

17
Слегка запыхавшись с отвычки, Воронков у самой лестницы перешел на шаг. Одолевая последний пролет, он несколько раз глубоко вздохнул, и сердце, перестав частить, забилось упруго и ритмично. Дорожка, ведущая к домику сторожа, от лунного света казалась покрытой изморозью. За шелестящим хаосом древесных вершин, в мерцающем небе чернел силуэт сопки. В его тени сторожка едва угадывалась.
Прямо перед Колей возникло тихое рычание, и что-то живое толкнулось в ноги. Николай от неожиданности ругнулся. Собачьё несчастное!.. Свора, то поскуливая, то сдержанно ворча, мельтешила вокруг, но Воронкова признала и не ярилась.
Участковый склонился на ходу, чтобы погладить вожака Рекса. Пес зарычал и отпрянул. Остальные отозвались дружным лаем.
- Рекса! Ты чего такой сердитый? – спросил участковый, но его слова потонули собачьем многоголосии.
Сквозь гам Николай услышал, как звякнула раскрывшаяся форточка, а вслед за этим из окна косо полыхнул огненный выхлоп и шарахнул грохот выстрела. Участковый, которому не в первый раз за эти сутки пришлось припомнить армейскую выучку, вытянув перед собой руки, сиганул в заросли, подступавшие к дорожке. Удачно приземлившись на руки и перекатившись через спину, Николай приподнял голову, стараясь разглядеть сторожку.
Бандиты убили Сивцова вместе с женой и чуть не подкараулили беспечного мента, но промазали в темноте? Но ему показалось, что стреляли вверх.
Воронков порадовался, что нес ружье на плече, а не забросил за спину. При такой акробатике об него недолго и позвоночник сломать. Положив двустволку на землю, участковый вытащил из кобуры пистолет, оттянул затвор и, медленно отпуская его, загнал в патронник патрон. Осторожничал, чтоб затвор не лязгнул, и из сторожки не пальнули на звук. Но вместо выстрела оттуда донесся  непривычный, ломающийся голос сторожа:
– Уходи! Нечего тебе тут... Дружно ведь жили, не за что обижаться... Иди себе, а то не в воздух стрельну, честное слово!..
Будто бредил старик, или выпил лишку. Николай, удивившись и посетовав, что за дикая ночь выпала ему, заорал на весь лагерь:
– Семен Иваныч! Ты обалдел? Это я, я!.. Участковый! Ты палить не вздумай! 
Послышалось невнятное бормотание, дверь на крыльце распахнулась. Воронков вскочил и, подхватив двустволку, заспешил к, дому...
18
О том, что тело Прокопия исчезло, следовало доложить в отделение. Но телефон, когда в нем возникла надобность, опять отключился, так что оставалось сидеть и дожидаться утра.
– Так ты меня за преступника принял? – в который раз допытывался участковый у Сивцова. Он чувствовал, что старик чего-то не договаривает.
Сторож безучастно соглашался. Поглядывая на Петровну, забившуюся в угол постели, на ставшего вдруг неразговорчивым сторожа, Николай улавливал переполнявшее их напряжение и страх.
Да что же могло их так напугать? Воронков знал, что сторож не трус, при  оружии и вовсе не заробеет никого. Что же могло случиться? Зачем скрывать?
За стенами вздыхало под ночным бризом лесистое побережье, и этот звук нагонял на Колю тревогу. Что-то было не так, что-то загадочное, пугающее творилось вокруг: и там, в покинутом селе, и здесь, в лагере, в единственном на десятки километров человечьем жилье.
Николая снова посетило тягостное чувство, которое он испытал нынешним утром, озирая пустынную улицу родного поселка. Он никогда не боялся одиночества ни в тайге, ни на реке, среди перепутанных проток и потаенных заливов, а только в пустеющих людских поселениях. Вполне взрослого, при должности, Колю Воронкова пробирал детский страх, нашептывающий, что среди развалин и бурьяна пустырей подкарауливают чудовища. Это ощущение особенно донимало его в Петькиной Деревне, должно быть, оттого, что она являла собой законченный образец источника его страхов. Оставалось признать, что покинутого жилья он боится больше, чем медведя шатуна или вооруженного убийцу.
Петровна завозилась на кровати, пружины скрипнули, и от неожиданного звука сторож заметно вздрогнул. Перехватив взгляд участкового, он прихлопнул ладонью по столу, поднялся.
– Пойдем, покурим в сенях.
Обычно он курил в сторожке, Петровна ворчала, но не сильно. Николай, хоть и вовсе не курил, но с готовностью поднялся – дозрел, видать сторож. В тесных сенях Сивцов поплотнее притворил за собой дверь, прикурил беломорину от принесенной свечи. Огонек мотался под сочащимся в щели сквозняком, по лицу старика мелькали тени, и от этого казалось, что он  гримасничает.
– Тут, понимаешь, какое дело... – начал он. – Не знаю, как и сказать.
– Давай, Семен Иваныч, – подбодрил участковый, – а то, смотрю, темнишь ты чего-то.
Сивцов глубоко затянулся, отвел глаза.
– Ты только не подумай, что я того... Я человек не сильно пьющий и не такой старый, чтоб умом рехнуться.
Он снова замолчал.
– Да не тяни, раз начал...
– Ну ладно. А там, как знаешь... В общем, мы с Прокопием покойным в хороших отношениях состояли, дружили, можно сказать. Выпивали вместе, говорили по душам. Он рассказывал, что все какой-то Царь-корень ищет. Откуда про него взял, не знаю, но часто повторял. Я, говорил, к людям уважение потерял, потому что от земли отвернулись. Суетятся, шустрят, ищут, где потеплей, а чуть прижмет – разбегаются, как тараканы. Вон, дескать, в деревне и кладбище забросили, все бурьяном заросло, оградки повалились. А родственнички-то живы, здоровы. Кто в Индустриальном, кто в райцентре. Но некогда им за отцовыми могилами приглядеть. А если родство в землю закопали да забыли, то и земля замрет. А в ней – вся жизнь человеческая...
Сторож умолк, склонился к свече, подкуривая потухшую папиросу.
– Ты, Иваныч, давай-ка ближе к теме, – нетерпеливо сказал участковый. – А то не пойму…
– Поймешь сейчас... Прокопий говорил: есть такой Царь-корень. В нем вся сила природы собрана. Сила жизни, то есть...
– Это женьшень, что ли? – вставил Николай.
– Да не женьшень. Женьшень каждый знает. Этот, мол, в тыщу раз сильнее. И какой-то он не просто целебный. Не всегда и не каждый его найдет. Дело трудное и, вроде, даже опасное. Знать надо, с чем и как подойти, наподобие, как цветок папоротника искать.
Воронков слушал, и все больше недоумевал. А Сивцов продолжал, нервно затягиваясь.
– Про Овчинникова всякое плели, дескать, чудной человек, ведьмарь. Про ведьмовство не скажу, но и тайгу, и реку он знал, как свою избу. С голыми руками не заблудится, не оголодает. И в растениях разбирался, что от чего помогает. Лечил ведь людей, и не то, что фельдшер здешний. Пурген от поноса... Так вот, талдычил мне Прокопий, найду, дескать, тот корень, сделаю отвар, попью… Надо уметь сделать, и знать, как пить. А если знаешь… Прокопий говорил: не умрешь никогда.
- Как это – никогда?
- Ну, не знаю. Хворь тебя не возьмет и старость. Будешь силой от земли питаться.
- У древних греков титан был, - усмехнулся начитанный Коля, - тоже силу у земли брал. Что ты, дядя Сема, мне сказки рассказываешь?!
- Ничего я про твой титан не знаю. Мне сын, когда в деревне жили, в избе титан поставил, чтоб удобней мыться. Но мы все равно баньку топили. А Прокопий, как выпьет, так и кричит: дескать, бегите к такой-то матери, раз кишка тонка, жрите в городе  химикалии, дым глотайте, раз ума нет, – быстрее подохнете! Я, мол, тут один останусь, никуда не пойду. Корень бы только найти...
– Семен Иваныч, ты бы по делу, – перебил участковый.
– Я и так по делу. Ты, Коля, что хочешь, то про меня и думай, но сдается мне, нашел Прокопий свой Царь-корень. Недавно совсем поддали мы с ним, он мне банку показывал, хвалился, в ней бурда какая-то коричневая. Я тогда без внимания...
Сивцов опять запыхтел папиросой.
– Ну, так и что с того? – Участковый никак не мог взять в толк, к чему клонится разговор.
– А то... – сторож трудно глотнул, – а то, милый ты мой парень, что приходил он сюда. Как раз перед тобой. Потому-то я в тебя чуть не пальнул. Думал, он вернулся по мою душу. Решил отпугнуть, вверх выстрелил.
Появившаяся было улыбка, сбежала с Колиного лица.
– Семен Иваныч, ты чего? ..
– Я – ничего! Я, как есть, говорю. Узнал его, на зрение не жалуюсь.
Воронков растерялся. Врать сторож не станет, не такой человек. Или примерещилось с испугу, или путаница вышла, принял кого-то за ожившего покойника. Но воспоминание о медлительной тени, бредущей через овчинниковское подворье, больно кольнуло в сердце.
Будто подслушав его мысли, сторож сказал:
– Нет ведь Прокопия на месте, сам говоришь.
– Что из того, что нет? Спрятали труп, проспал я.
– А сюда его на веревочках привели? Как куклу?
– Да приснилось тебе, дядя Сема! А если не приснилось, и не перепутал ты, может, не убит был, очухался, встал... Посмотреть надо, может, он где поблизости, может, упал и лежит…
Участковый дернулся к двери, но сторож удержал его за рукав.
– Стой! Нигде он не лежит. С такими ранами не встают. Всю грудь ему разворотило. Ты же видел. Зачем самого себя обманывать?
– Мы ж не специалисты... – Коля знал, что Сивцов прав: бесповоротно был мертв Прокопий. Но не верить же во всякие небылицы!
– Ты когда его ворочал, он уже костенеть начал, - продолжал старик. -  Думаешь, я мало мертвых видел? Думаешь, если б сомневался, оставил бы его там?
– Дядя Сема, но хреновина ведь какая-то получается! Как может мертвый к жизни вернуться?!
Сивцов придвинулся к Николаю, обдал его запахом курева и старческого рта.
– Что ты про жизнь и про смерть знаешь? Анатомы трупы режут и воображают, что все про все открыли. Как раз! Я всякого насмотрелся. Могилу раскопали – а у покойника борода выросла и ногти длиннее пальцев. Но хоронили-то мертвее мертвого! Земля человеку жизнь дает,.. а он ей. – И вдруг, перескочив на другое, махнул рукой.– А мы?.. А у нас?.. Сколько живу, чем дальше, тем хуже, пакость одна! Земля у нас, как та девка безродная, которую проезжий погреб, да бросил с пузом. И кого еще родит – неизвестно.
Николай понимал, что сторож смешал в одну кучу совершенно разные вещи. Но хоть с логикой у старика выходило неважно, Воронков не мог с ним спорить, потому, что и сам видел, куда заворачивает житуха в его родных краях.
Однако все это не имело никакого отношения к непонятным обстоятельствам, нагромоздившимся вокруг гибели Овчинникова. Николай решительно отстранил сторожа.
– Ладно, пойду я все-таки гляну. Ружье только захвачу.
Он взялся за ручку двери, но Сивцов подпер филенку спиной.
– Обожди. Последнее скажу. Прошу, не лезь никуда. Прокопий в последнее время повторял, мол, не было правды и справедливости, нет, и не будет. Одно зло со всех сторон. Человеческое все уходит, а оно на его место. Раньше власть безобразничала, а народ терпел. Теперь, что те, что другие оскотинились. Так вот, я думаю, если встал Прокопий, он, это... свою справедливость пошел наводить. Вы убивцев поймаете, аль нет, а он их отыщет, не сомневайся. Вот и не вмешивайся, пусть все само идет...
Николай крепко потер лоб. Он почувствовал, что его начинает знобить. Может, прохватило, когда дремал на сеновале, но, скорее, это была совсем другая дрожь. Участковый стоял в полутемных сенях и, глядя на старика, думал о том, что вот так, должно быть, психиатры заражаются сумасшествием от своих пациентов.
Из неподвижного состояния его вывел звук выстрела, раздавшийся где-то неподалеку. И почти сразу пальнули еще раз.
– Ну-ка, дядя Сема!.. – участковый, отодвинул с дороги Сивцова, нырнул в сторожку, вернулся с двустволкой и распахнул дверь на улицу.
– Коля, не лезь!..
Но Воронков уже простучал сапогами по ступенькам.
Сторож, постанывая, будто от боли, тоже сходил в дом и вскоре показался на крыльце, держа на плече ствол старого дробовика. Собаки, учуяв хозяина, сбежались к нему. Но сторож не торопился звать их в ночной обход.
19
Бобру снилось, что он дома, на дембеле, приперся в клуб на дискотеку, но, почему-то один, без пацанов. Клуб совсем обветшал, и в нем не то, что плясать, в него заходить было страшно. Клуб что-то напоминал Бобру, и тот вдруг понял, что это вовсе не клуб, а развалюха из Петькиной Деревни.
Зал с выбитыми окнами и взломанным полом был безлюден. Нет, крутились вообще-то по углам какие-то фигуры, но Бобер никого разглядеть не мог; да и не старался. Потолок над низенькой эстрадой обвалился, и кто-то, молотивший под диджея, возился с аппаратурой прямо под открытым небом. В пролом заглядывала луна. Другого освещения в зале не было. Музыка никак не начиналась.
Бобер подумал, что хорошо бы встретить Наташку, школьную подругу, которая тогда, на веранде, почти уже согласилась, но потом передумала. На хрен ему такие обломы?!.. К тому же припомнилось – мать писала – что Наташка полгода назад выперлась замуж и быстренько родила.
Перед глазами опять прорисовалась знакомая веранда, но вместо семнадцатилетней девчонки восстал вдруг с дивана страшный старик, вытянул длиннющие, когтистые лапы.
Бобер нацелился в дверь, но оттуда, из темноты, оскальчато улыбнулся ему Сом, направляя в грудь стволы обреза. Бобер хотел  упасть на пол, но его, словно марионетку, удержали невидимые нити, а кукловод все толкал и толкал навстречу приближающимся стволам. Бобер знал, что Сом сейчас выстрелит...
Он прочитал это в глазах главаря шайки еще на закате, когда очнулся от дневной дремоты. Фуфел дрых, но Сом, проснувшийся раньше всех, сидел на краю уступа, поигрывал обрезом и как-то нехорошо, тягуче смотрел на подельников, Бобер поклялся себе, что свалит при первом удобном случае. Но потом одыбался Фуфел, они доели припасы и пустили но кругу «косяк». Страх и тоска Бобра вместе с планом побега растворились в терпком дыму...
Сом нажал на спусковой крючок. Из ружейного ствола что-то вылетело, попало Бобру в грудь и, кажется, даже пробило ее. Но он не испытал боли и продолжал видеть ободранные стены зала, а потому успокоился, ведь если это  смерть, она оказалась совсем не страшной. Потом все заслонило полупрозрачное Наташкино лицо.
…Сом то погружался в дрему, то всплывал из нее. Каждый раз, просыпаясь, он вздрагивал. В этот раз он не позволил конопляной одури одолеть себя. Предстояло трудное дело, и хоть Сом понимал, что это самый надежный выход, окончательная решимость не приходила. Но она еще явится, всему свое время.
Сом не открывал глаз, но чуял, что и Фуфел, и Бобер здесь. Бобрина, кажется, с вечера намылился драпать, но пока лежит, никуда не делся, главное – едалом не щелкнуть.
Сом все решил окончательно. И в то же время, сам себе вопреки, надеялся, что подельники незаметно свалят. Но они не свалили.
Да, Бобер... Стрелять опасно, вдруг менты на подходе, услышат. Фефела можно придушить, как щенка, или, в крайнем случае, камнем... Бобра буром не возьмешь. Не чмырь, не дурак и драться умеет. Такая фигня может завариться!.. Ну и хрен с ним, и не надо ничего… Но нет, надо. Старик мертв, Сом об этом позаботился, добил, когда остался один в доме. Теперь пора избавиться от свидетелей языкастых... Их же прижмут – махом расколются. И тогда Сому с его биографией полные кранты!.. А их прикопать в лесу – никто не найдет. Куцему сказать, что не дождались его, разругались и разошлись. Куцый, если узнает, что старика грохнули – может догадаться. Ну, тогда и его...
Сома словно свело судорогой, он подтянул колени к животу, сдержал стон.
А как иначе? Любой ведь сдаст. Фуфел – из трусости. Бобер вообще почти не при делах, может просто свидетелем пойти. Куцый, если загребут за дезертирство, запросто торганет, чтоб отбояриться от дисбата.
А Сому, однозначно, влупят на полную катушку. Водки же еще, как следует, не попито, баб не потрахано! И что, в усиленный режим, тубик зарабатывать? Хрен вам!..
Сом сжал прильнувший к бедру обрез.
Досчитать до ста – и подъем. Услышат, не услышат... пусть слышат. Ночью не больно разберешь, где лупануло. В темноте искать не побегут, а если и побегут, не сразу разыщут. А до утра он справится. Место только нужно найти поглуше, где закопать. Да мало ли здесь таких?! Вчера, вон, блукали... В болоте  никакая ищейка не учует.
Сом услышал шорох, будто заворочался кто-то из спящих, потом негромкое сопение, стон, а затем тихий хруст, словно раздавили сырое яйцо.
Он разлепил веки. Вечером они углубили естественную впадину на уступе, обложили ее камнями и в образовавшейся яме с наступлением темноты развели костер. Дым ночью не увидят, а огню разгуляться не давали, глушили сырыми ветками, пока не остались одни горячие угли. Спать улеглись по разные стороны, но поближе к теплу.
Угли еще не остыли. В их красноватом свечении Сом увидел кеды Фуфела, вяло скребущие каменистую почву. Там, где должна была находиться верхняя часть тела, ворочалась какая-то бесформенная масса. Потом из этого копошения раздался негромкий хрип, сменившийся протяжным вздохом.
Бесформенная масса распалась, из нее возник отдельный сгусток тьмы и превратился в человека, стоящего на коленях и вытянутыми руками прижимающего Фуфела к земле. Обутые в кеды ноги перестали елозить взад-вперед, и Сом вдруг догадался, что слышанный им хруст был звуком сломавшейся гортани.
Краем глаза заметив, как поднимается Бобер, Сом еще отказывался верить, что это не сон, не наркотический бред. Он ожидал чего угодно: ментовской облавы, криков «руки вверх», ударов – но не такого.
Неизвестный притянул Фуфела к себе, будто всматриваясь в лицо, потом резко оттолкнул, и безжизненная голова гулко стукнулась о камень.
Незнакомец повернул лицо к костру, отблеск тлеющих углей упал на него, и Сом понял, что это, действительно, сон. Но, так как «пали» он высмолил не меряно, сон случился ужасный, настоящий кошмар. Сом знал, что нужно поглубже вдохнуть и постараться заорать, тогда проснешься и наваждение исчезнет.
Но его оглушил чужой пронзительный крик. Через костер в прыжке метнулась  тень, обрушилась на пришельца и слилась с ним в один брыкающийся ком. Сом зачарованно наблюдал барахтанье сцепившихся тел и удивлялся, до чего же крутой накатил глюк. Он даже слышал тяжелое дыхание, глухие удары и шарканье ног по земле.
Неизвестно, сколько бы еще он пребывал в оцепенении, но ворочающийся ком пододвинулся к самому кострищу, и над ним повисло красное – то ли от света тлеющих углей, то ли от крови – запрокинутое лицо Бобра. Вытаращенные глаза, казалось, сейчас вывалятся из орбит. В измятую шею вцепились чужие длинные, коричневые пальцы. Сому показалось, что он узнал эти пальцы, только в прошлый раз они сжимали не живую плоть, а рукоять топора.
Глюк катил совсем уж не и кайф. Ощеренный рот Бобра раскрылся и из него выбился страшный, исковерканный голос:
– Сом-мя-ара!.. Ссстре-еля-ай! ..
Сом очнулся. Костлявые руки, сцепленные на шее, толкали голову Бобра в жар углей. Сом услышал, как затрещали подпаленные волосы. И тогда Сом действительно закричал. Ошпаренный ужасом, суча ногами и обдирая задницу о щебень, он отполз  от костра, вскинул обрез и выстрелил.
Глаза Бобра лопнули и расплескались черными брызгами. Лицо исчезло, превратившись в кровавое пятно. Бобер взбрыкнул, и его голова бессильно  ткнулась в угли. До Сома дошло, что он с перепугу промазал и картечью разнес приятелю башку.
Разжав пальцы, пришелец выпрямился и будто вознесся до самого неба над Сомом, который все еще елозил задом по щебню.
– Нет! – выкрикнул Сом.– Это не я!.. Это Фуфел!..
– Ты добил, – громыхнул у него в голове чугунный голос. – Боялся, что опознаю? Незачем тебя опознавать!..
Ничего не соображая, Сом вытянул руку с обрезом и спустил второй курок. Должно быть, он промахнулся, хотя с трех метров промахнуться было невозможно. Огромный человек стоял, будто и не в него выпустили заряд картечи. Ногой отбросив с дороги мертвое тело Бобра с тлеющими на голове волосами, он шагнул к Сому. У того в мозгу снова громыхнул нечеловеческий голос:
– Гаденыш. Теперь с тобой поздороваемся.
Сом, визжа, как раненая собачонка, взвился и, не разбирая дороги, ломанулся прочь. Он ни о чем не думал и, кажется, уже не боялся. В голове стоял гул, и звенели ноты какой-то развеселой попсы: кто-то кого-то хотел.
Сом несся громадными прыжками, полосуя одежду о сучья, в кровь раздирая кожу лица. Из-под ног сыпались камни. Небо раскачивалось, перекатывая луну с края на край, а деревья прыгали вверх и вниз по уступам крутого склона.
Очередной скачок Сома окончился в пустоте. Тело повисло, обдуваемое ветром, дующим откуда-то снизу. Сом успел подумать, что это все-таки сон, ветер не может дуть из земли. Но тут его страшно ударило в ступни, и он в короткий миг почувствовал, как ломаются его кости...
20
Николай, попетляв между корпусами, беседками и неподвижными каруселями, добежал до ограды. За металлическими прутьями тревожно шелестели кусты, и стояла вовсе уж непроглядная темень. Заросли впитывали лунный свет и гасили его в сумятице листвы.
«Куда меня черти несут,– мелькнула мысль. – Кого там поймаешь? Пристрелят, как зайца...» Но он, не обнаружив калитки, с ходу перемахнул изгородь и едва не порвал китель об острые пики верхушек. Раз опростоволосился, во второй – не охота. Значит – напролом, авось, дураков удача любит!
Он остановился, прислушался, но кроме обычных ночных звуков не уловил ничего. Заросли полого уходили вверх и казались непролазными, но он, не раздумывая, вломился в них. Фонарь лучше не включать да и толку от него мало. За ноги цепляли ползучие стебли, будто железные, не порвешь. Николай стряхивал их с сапог, спотыкался и чуть не падал, рискуя сломать себе что-нибудь или выколоть глаз сучком.
Через каждые двадцать – тридцать шагов участковый замирал, но сопка по-прежнему лишь утомленно вздыхала под ночным ветром,
Подъем стал круче. Николай пробирался наугад. Ему казалось, что выстрелы прозвучали где-то на самой вершине.
Внезапно подъем кончился, и пошел ровный уступ. Коля пропахал сапогами  мелкий щебень и уткнулся в отвесную стену. Он поднял фонарь, посветил, желтый луч выхватил в вышине край обрыва.
«Метров двадцать», – прикинул Воронков. Вскарабкаться по такому склону нечего было и думать. Он посветил вправо, влево, надеясь отыскать подходящее место для подъема.... Сперва ему показалось, что это причудливо изломанные стволы поваленных бурей деревьев. Но, задержав пятно света на одном месте, Николай отчетливо разглядел среди кустов покосившийся крест, а рядом другой, полуповаленный, уткнувшийся поперечной перекладиной в землю. Чуть поодаль темнела узкая пирамидка, увенчанная пятиконечной звездой. Скользнув по земле, луч высветил расплывшиеся, едва заметные бугорки, теснящиеся поодаль на пологом увале.
Старое кладбище. Самое место для ночных прогулок!
Николай знал, что оно, заброшенное, прячется в зарослях на склоне сопки, но никогда раньше сюда не забредал.
Давным-давно, когда начали строить пионерлагерь, расчистили участок берега под новый погост, а на старом хоронить запретили. Рассказывали, что кого-то из «петькинцев» долго трясла милиция за попытку похоронить покойника рядом с ранее усопшими родственниками. Местные жители больше похорон не затевали, но приходили, красили оградки, чинили памятники. Однако, со временем так всё и заросло.
Воронков отвернулся от ветхих надгробий и зашагал под обрывом. Ему показалось, что вверху затрещали кусты, словно кто-то напролом продирался сквозь них. Заметили и хотят спуститься? Николай в левой руке держал погашенный фонарь, а в правой сжимал двустволку, готовый в любую секунду ослепить противника и, если потребуется, выстрелить навскидку.
Но он тут же куда-то провалился. Падая, подумал, что сейчас сломает ногу и тогда уж полный позор! Лучше сразу шею сломать.
Но яма оказалась неглубокой. Он приземлился благополучно, нашарив оброненный фонарь, посветил вокруг. Неширокий ров начинался у самого обрыва  и терялся в зарослях. На дне, среди рыхлой земли белели какие-то черепки и  валялась ржавая лопата.
Раскопки. Два года подряд на берегу озера ковырялась экспедиция. Николай приезжал на их табор в начале нынешнего лета, когда какие-то обормоты сперли продукты и инструмент. Воров он не нашел, зато познакомился с археологами. Их шеф, бородатый мужик непонятного возраста, напоил Колю «термоядерным» кофе, расспросил, не знает ли он в округе старых курганов или мест, где попадаются обтесанные камни, а заодно посетовал, что придется сворачиваться раньше срока, денег на продолжение работ академия не дает. А ведь такая уникальная неолитическая культура!..
Археологи уехали, а раскоп остался и сыграл с Колей дурную шутку. Воронков пнул ногой ком глины. Под ним открылся светло-серый, обкатанный временем черепок с почти неразличимым узором. Осколок древнего горшка. Он будто ткнул в глаза: на, смотри, здесь всегда жили люди, десятки, сотни, а может и тысячи лет подряд. Жили, возделывали землю и уходили в нее, оставив после себя новую жизнь...
Но разве Коля виноват, что все так закончилось?!
За пологим валком на краю рва, где-то совсем рядом, посыпались мелкие камешки, что-то тяжелое с шумом сверзилось со стены, гулко ударив в землю, зашумели потревоженные заросли.
Коля выпрыгнул из раскопа, направил фонарь в ту сторону, откуда донесся  звук. Кусты и мелкие деревца там покачивались, взмахивая верхушками. Воронкову вдруг показалось, что под чьими-то шагами скрипнула каменистая почва, и среди листвы обозначился смутный силуэт.
«Стой!» – хотел крикнуть участковый. Он вскинул ружье, уперев приклад в плечо и прижав фонарь к цевью. Но ничего не крикнул. Тот, в кустах, не мог не видеть света и должен был реагировать на Колино присутствие: прятаться или нападать. Но он просто шел мимо, наискосок от стены, размеренно топча сучья и щебень, так что Воронков даже усомнился, не зверь ли там какой бродит, медведь или изюбр? Но и зверь не стал бы так разгуливать в присутствии человека.
Коля задохнулся от страха. Что греха таить, не выстрела он сейчас боялся, не нападения бандитов. К этому он был готов, и врасплох бы его не застали.
Ночь, мертвая деревня, исчезнувший труп, россказни Сивцова, старое кладбище, раскоп, будто приоткрывший щель в таинственную бездну времен… Днем Воронков не верил ни в какую чертовщину. Он и по ночам в нее не шибко-то верил. Но сейчас что-то потустороннее, запредельное овладевало им.
Николай вдруг припомнил свой старый детский сон: ночь, лунный свет, кладбище, недавно умерший и похороненный дед, бредущий к внуку в потемках, невидимый, но вселяющий смертельный ужас. Сейчас тьма распахнется, и маленького, беззащитного Колю схватит ледяная рука...
Повзрослев, Николай вычитал, что из таких снов родилось язычество, что мертвые пращуры всегда являлись своим потомкам, ибо так устроено человеческое подсознание.
И сейчас, посреди этой мертвой пустоши, в Колиной душе язычество  вынырнуло из своего темного омута.
«Дед, дедуня... – подумал Николай. – Разве он тронет? Хоть мертвый, хоть какой... Ведь и на рыбалку, и в лес, и сказки чуть не до утра... Он же добрый. Дедушка, это я, Коля, я ведь тебя люблю. Нет, он защитит в случае чего…»
Воронков мысленно разговаривал с дедом. Существовала между ними какая-то связь, передающая не мысли, не чувства, а что-то иное, более древнее и прочно забытое, что накрепко связывает людей или заставляет их убивать друг друга. Проводниками для этой связи служили воздух, лунный свет, шепчущий лес и твердь под ногами. Но Коля все равно побаивался старика, потому что это был уже не тот его ворчливый, ласковый дедушка. Из кустов вместе со знакомым запахом табака, машинного масла и пропотевшей одежды сочился другой,  зловещий – запах крови...
Николай пришел в себя от пронзительного крика ночной птицы – прямо над головой! Воронков вздрогнул. Все также потаенно вздыхала сопка, ярилась луна и вдалеке, за невидимым лагерем, холодным огнем горела гладь озера. Ветер стих, и кусты замерли, словно отдыхая перед новым порывом.
Николай приблизился к зарослям, осторожно раздвинул их стволами ружья, пошарил лучом фонаря. За мешаниной растительности никого не было.
Участковый глянул на землю. Влажная трава была примята. Но это не походило на следы ног. Здесь будто протащили что-то большое, тяжелое. Николай поднял глаза на откос.
Или оно свалилось со стены и откатилось в сторону? Раздвигая ветки, он продвинулся вперед, сапогом отстранил высокую траву и увидел прямо у своих ног человеческое тело. Руки лежащего были неестественно вывернуты, а ноги смялись, как у старой тряпичной куклы, из которой вытряхнули опилки. Голова трупа запрокинулась, и на Воронкова таращились глаза, в которых плавали желтые отблески. Из-под растянутых губ поблескивал оскал. Мертвец будто ухмылялся: нашел все-таки?!
21
Утром прибыла целая кавалькада машин. Приехали начальник поселкового отделения милиции Белоногов с подручными на стареньком, побитом «УАЗе» с мигалкой. Начальник районного угрозыска Шувалов в сопровождении двух оперов, следователь прокуратуры, криминалист и судебный медик прикатили на серебристом японском «джипе». В громоздком, похожем на старинный танк «автозаке» прибыл десяток широкоплечих собровцев с автоматами и в  бронежилетах. Оттуда же выпрыгнула поджарая, угрюмая овчарка в сопровождении кинолога. С опозданием подтянулся грузовик для перевозки трупа. Как вскоре выяснилось, он оказался самым необходимым транспортным средством.
…Белоногов пил чай в сторожке Сивцовых. Хозяев уже второй час допрашивали опера. Прокурорский следователь производил осмотр усадьбы Овчинникова, а после собирался на сопку. На берегу перекликались энергичные голоса собровцев, затеявших купаться. Эти вообще прокатились зря, некого им было обезвреживать.
– Та-ак, значит, проспал?.. – в двадцатый раз от нечего делать заводил Белоногов всё ту же песню. Коля Воронков пригорюнился на табуретке у другого края стола.
– Ла-адно, разберемся с тобой. Проспал, понимаешь, потом испугался... Пугливый! Я тебе что сказал? Охранять место происшествия и никаких промблем. А ты? Спать в милицию пришел? Спать в пожарке сподручно. Ладно, разберемся...
Белоногов костерил участкового лениво, без особого зла. Злым начальник отделения не был от природы, но пусть чувствует подчиненный ответственность, а заодно и знает, с кем имеет дело. В последние годы майор испытывал в руководящем кресле свербящий неуют. Давила «криминогенная ситуация», а на пенсию, ему казалась, еще не пора.
В сенях послышались шаги, и в комнату ввалился начальник розыска Шувалов, невысокий, квадратный, похожий на небольшого медведя. Серый пиджак сидел на нем коробом. Пригладив внушительной пятерней ежик на голове, шеф угро подошел к столу и со стуком бросил на него продолговатый сверток. Оберточную бумагу украшали голубые печати и подписи понятых.
Шувалову можно было дать лет тридцать пять, но лицо он имел мальчишеское, а глаза шебутные, что не очень вязалось с общей солидностью фигуры.
– Чего это принес? – спросил Белоногов.
– Ружжо,– сообщил Шувалов.– Для охоты на людей.
– На сопке нашли?
– Где же еще! Где сами, там и шпалер ихний. Чего с нами не пошел?
– Да сердце что-то стало побаливать, а там на крутизну лезть.
– На пенсию, Петрович, не думаешь?
Этот вопрос Белоногову не понравилось. Он нахмурился.
– Думаешь, все там?
Шувалов пожал плечами.
– Сторож троих видел. По следам тоже так выходит... Посмотрим.
– Считаешь, разборку затеяли?
– Скорее всего. Обкумарились, перегрызлись. У них там узел конопли. А может тот, здоровый, что с обрыва упал, решил от подельников избавиться. Их сейчас не спросишь.
Белоногов помолчал, потом похвалил Шувалова:
– Правильно мыслишь. Мне из Индустриального дежурный звонил. Солдата беглого задержали. Здешний, Куценко фамилия. Раскололся – его кореша. Трое их и было.
Начальник розыска рассердился:
– Ну, ты и... субчик. Знаешь, а сидишь, помалкиваешь.
Белоногов довольно ухмыльнулся.
– Ты не на меня, ты на этого деятеля покричи, – он указал на Николая.
- Чего ради?
-  Как – чего? Слыхал же, как он службу правил. То отсыпался, то боялся. Вернемся – накажу.
– Ты лучше себя накажи, – сказал Шувалов. И скомандовал Коле: – Иди, погуляй.
Когда за участковым закрылась дверь, Белоногов обиженно проворчал:
– Зачем при подчиненных-то?.. Если б он не проспал, мы бы промблем не имели. Где сейчас труп потерпевшего искать? Вон, следователь уже гундосит. Это же надо было так дрыхнуть, что под носом утащили, а он и ухом не повел...
– Промбле-ем, – передразнил начальник розыска. – А ты зачем зеленого пацана одного сюда сунул? Его счастье, что заснул. Полез бы на троих, они б его рядом с Овчинниковым положили. То-то бы промблем привалило.
– Трус он и больше ничего. Я в свое время...
– Ты – да, ты крутым парнем был – с торговками на базаре воевать! Может, этот твой участковый и глуповатый по молодости, но, что не трус, то факт. Ты его погнал одного в эти развалины труп охранять. Молодец! А он пошел. Когда стрельбу услышал, мог в сторожке отсидеться. А он на рожон поперся! С перепугу, что ли? А потом честно обо всем доложил, не выкручивался.
– Мой сотрудник, я ему и оценку дам! Вот возьму, да выгоню из отделения к чертовой матери! – окрысился Белоногов. Достал его этот квадратный опер. Не иначе, в начальники криминальной милиции метит.
– Выгоняй, – согласился Шувалов. – Только побыстрее. Я его к себе в розыск заберу. Ума вложим, но главное – у него совесть есть. А у некоторых свисток в том месте болтается.
Выйдя на крыльцо, начальник розыска закурил, окликнул топтавшегося поодаль Николая.
– Эй, лейтенант, ходи сюда!
И когда Воронков нехотя подошел, осведомился:
– Чего разнюнился? Первый, думаешь, твой прокол? Их еще на твоем веку будет – замучаешься считать! Все равно бы ты троих не взял, а башку бы тебе отвинтили. Не журись.
Коле от этих утешений веселей не становилось. Он по-прежнему пристально изучал свои сапоги.
– С другой стороны,– негромко сказал Шувалов,– как говорится, нет худа без добра. Повязали бы мы их, пока суд да дело. Вояки таких вещей не любят, начали бы замазывать. Прокуратура у них ведомственная, послушная. Еще бы и прекратили за недоказанностью. А так... что заслужили, то и получили, собаке – собачья смерть. В розыск не хочешь перейти? Сыщиком. Это тебе не кухонных боксеров воспитывать!
– Какой из меня сыщик? – буркнул Коля.
– Нормальный. Поможем, а работа сама обкатает. Учиться поступишь. Ну, как?
– Не знаю, там видно будет, – уклончиво ответил Николай, но так как напористый шеф угро насел на него всерьез, сказал, как отрезал:
– Нет, спасибо, товарищ майор. Может, потом когда-нибудь. А пока здесь останусь, на участке. 
- Так и будешь пыль глотать?
- Привыкать, что ли?!.. А здесь всё бросать нельзя. Надо же кому-то…
22
К вечеру облака, болтавшиеся над озером, словно сговорившись между собой, сбились в одну иссиня-черную тучу, и она, погромыхивая и посверкивая исподлобья злыми зарницами, двинулась на побережье. Следственно-оперативная группа засобиралась домой.
К этому часу все необходимое было проделано: места происшествий осмотрены, следы зафиксированы, вещественные доказательства изъяты, немногочисленные свидетели допрошены. Труп Овчинникова так и не нашли. Это мешало следствию, а потому искали на совесть. Шувалов, раздраженный богатырским гоготом собровцев, которые, побросав бронежилеты на песок, пенили воду у пляжа, грозно рявкнул и погнал бугаистых лоботрясов прочесывать местность. Подключили и кинолога. Прославленная на весь район овчарка Чара, однако, всех удивила. Вместо того, чтобы взять след, она, покрутившись в овчинниковском дворе, вдруг поджала хвост и, поскуливая, выволокла кинолога за калитку. Как ни пытался он вернуть за6астовавшую псину в исходную точку поиска, она только рычала, взвизгивала и, бороздя лапами землю, волочилась на поводке, как упрямый осел. Собаку вместе с хозяином обложили нехорошими словами и махнули на них рукой.
Взмыленные собровцы, облазив всю деревню и ее окрестности, вернулись ни с чем. Это никого не удивило. Хватало вокруг мест, где можно было бесследно упрятать несчастного старика. Например, в озере, с камнем на шее.
Первым закруглился следователь прокуратуры. Исписав за день килограмм бумаги, утомившись и потеряв интерес к поисковым мероприятиям, он, косясь, на грозную тучу, залез в «джип» и более не показывался оттуда.
Собровцы, несмотря на то, что похолодало, опять собрались купаться, и Шувалов велел «броневикам» садиться в «автозак» и уматывать к чертовой матери.
Водитель грузовика, лицо вообще здесь постороннее, ходил за Белоноговым по пятам, вздыхал, поглядывал на небо и время от времени безадресно сообщал, что у него барахлит трамблер. Начальник отделения дал ему в сопровождающие  сотрудника и велел везти тела в морг. Встав на подножку, водитель воровато заглянул в кузов, где рядком лежали три длинных брезентовых свертка, и поспешно юркнул в кабину.
Последними разошлись по машинам Шувалов и Белоногов. Начальник отделения оглянулся на Воронкова.
– Ты чего еще здесь? Ехай отдыхать. Завтра часам к десяти будь в отделении.
И, хлопнул дверцей, угнездился на переднем сиденье «уазика».
Шувалов на прощанье протянул Николаю руку.
– Ладно, бывай. Если Петя-Петя (так он величал Белоногова) достанет, приходи, возьму.
Машины укатили. Коля подошел к мотоциклу, стоявшему у крыльца сторожки. Переднее колесо чернело новой, «ненадеванной» резиной. Воронков боком примостился на сиденье, и его любимец с маслянистым шипением амортизаторов припал к земле, словно могучий зверь, готовый сию минуту рвануться с места. Но Николай не торопился вставлять ключ в замок зажигания, сидел, покачивая ногой и наблюдая приближение грозы.
Когда приехало начальство, он доложил всё, как есть, ничего не утаивая и не пытаясь выгородить себя. Всё, за исключением некоторых мелочей. Коля умолчал о странных бреднях сторожа и о том, что померещилось ему на склоне сопки перед тем, как он наткнулся на тело преступника. Не стал он вдаваться и в подробности описания фигуры, которую наблюдал ночью в Овчинниковской усадьбе.  Сивцов, судя по всему, россказни свои тоже оставил при себе, хоть его и допрашивали долго и въедливо.
Да и было ли что на самом деле? При дневном свете, среди деловитой суеты, человек, вышедший ночью из дома Овчинникова, больше не казался Воронкову таинственным и страшным, а наваждение под обрывом и вовсе представлялось чепухой, игрой воображения. Труп Прокопия, пока Коля спал, скорее всего, действительно, выкрали и спрятали преступники, а после уж в «глухом кумаре» перегрызлись между собой. Сторож... А что – сторож? Поживи с его в таком безлюдном, нехорошем месте, чего только ни почудится?!
Коля не исключал также, что во многом виновата луна, которая прошлой ночью словно взбесилась и полыхала, как в последний раз. Он где-то читал, что именно в такие ночи людей мучают тяжелые сны, больным вовсе становится худо, а маньяки выходят на охоту. Недаром же в старинных преданиях в полнолуние порастали шерстью оборотни и упыри поднимались из своих прогнивших гробов. Значит, содержится в лунном свете какая-то дурная сила, которая томит и тревожит, тащит на поверхность нелепые страхи и всякое такое, о чем человек обычно и не вспоминает. Может, и тех, на горе, вдобавок к конопляному дурману заморочил лунный свет, так что они окончательно озверели.
Воронков вздохнул, поправил полог коляски, проверил, закрыт ли багажник. Из сторожки показался Сивцов. Намучившись за истекшие сутки, он весь как-то скукожился, утратил бодрость и превратился в не очень опрятного, изможденного старика.
Сторож подошел.
– Уезжаешь? Ну, бывай. Дождем бы не накрыло.
– Нормально, – отмахнулся участковый. – Не привыкать мокнуть. Удачи тебе, Семен Иваныч. Вам же дальше лагерь караулить. Одним-то тут... Я через пару дней заскочу. Может, привезти чего?
Сивцов посмотрел на Николая слезящимися, больными глазами. Мутные, расплывшиеся зрачки воровато утекли в сторону, избегая прямого взгляда.
– Мы, Коля, тоже съезжаем. Петровна с утра узлы увязала. Я сыну в Индустриальный позвонил, чтоб приехал, забрал. Да вот запаздывает что-то.
- Чего так-то срываться? Все уже кончилось, Иваныч, бояться нечего. А обворуют лагерь – с вас спросят, почему свои обязанности побросали?!
Сторож долго молчал, глядя куда-то мимо. Потом проговорил негромко, будто сам с собой.
- Обязанности… Все я понимаю. Могли они там, - он ткнул пальцем в сторону сопки, - дури своей накурившись, между собой сцепиться. Ага… Могли. И тело Прокопия утащить да спрятать. Утопили или закопали где-нибудь. Сам видишь, какие места, ищи – не ищи… Все могло быть. Но ты мне скажи, - он вупор глянул на участкового, - кто в лагерь приходил, пока ты в деревне был? Те злыдни все вместе, втроем на  вершине сидели. Разве не так? А больше некому.
- Так, может, и не было никого.
- Как так – не было? Я что, слепой?
Николай помялся.
- Ну… вдруг привиделось сперепугу. Или напутал чего-нибудь.
- Я-то мог и напутать. По старости лет. А собаки? Им тоже привиделось? Что-то я не слыхал, чтоб у собак видения случались. Как они вокруг него носились! А потом врассыпную. Мои собачки любому штаны порвут вместе с ляжками. А тут хвосты поджали. Отчего?
- Так ты бы их и допросил, - пошутил Воронков, но как-то кисло у него это вышло.
- Хочешь – смейся, - сказал Сивцов. – Но мы тут и часу не останемся. Совсем не ладно здесь что-то. Давно место гиблое, а теперь и подавно.
- Брось, Иваныч! Мы же люди взрослые, чего небылицы сочинять?!
- Как хочешь думай. Но оставаться тут нельзя. Один раз он приходил и в другой раз может. А мне с ним встречаться незачем. Хоть и не ссорились мы, но  всегда он был какой-то, вроде, сердился на людей. Может, за то, что не понимали того, что он понимал? Что нельзя все под собой поганить, а испоганив, удирать… Если обижали, обиду долго не прощал, сам знаешь. А теперь его уж обидели, так обидели! Нет, не зря он тут бродит. Ох, не зря!
- Да никто тут не бродит, окстись, Иваныч! - развел руками участковый. Но вдруг почувствовал, что все его недавние трезвые рассуждения вдруг начали расползаться, как плохо сложенная поленница, а по спине пробежал нежданный холодок. И с этим ничего он не мог поделать, потому что, хоть и бредни сторож произносил, но была в его словах главная правда: совсем здесь стало нынче не ладно. Да и не только здесь…
Участковый не стал больше спорить.
– Ну, раз решили ехать… Я подожду, вместе и двинем.
– Нет, – отказался сторож. – Ты давай, не задерживайся. Мы-то потом под крышей, а тебе по дождю на драндулете. Явится мой Сашка, никуда не денется.
Налетел ветер, завертел и погнал по пляжу песок, выплеснул на берег сердитый прибой. Где-то в лагере заполошно захлопал сорвавшийся с петли  ставень, зазвенело стекло.
– Ну, доброго пути. – Сторож торопливо сунул Воронкову ладонь и, повернувшись, заспешил на шум. Его спина, облепленная трепыхающейся спецовкой, мелькнула среди деревьев и скрылась за углом корпуса.
О металл мотоцикла звякнули первые крупные капли. Николай с одного качка завел послушный «Урал», проехал ворота, распахнутые с самого утра, миновал крутой спуск и вырулил на пляж. Тусклый свет вечера истаивал на глазах.
Озеро плескалось невысокими, злыми волнами, в которые уже совсем недалеко от берега густо сеял подбирающийся ливень. Петькина Деревня почти скрылась за пеленой песчаной пыли. Коля представил, как беснуется сейчас ветер в трухлявых развалинах.
Натянув фуражку до самых ушей и прячась за ветровым стеклом, Николай поддал газу. Мотоцикл понесся по берегу. Вспомнив сторожа, Воронков решил, что если встретит по дороге его неторопливого сынулю, то непременно придаст ему ускорения.
Ему вдруг представились трупы, найденные на сопке. Солдаты. Николай сам недавно был солдатом и об армии вспоминал без ностальгии. Но чтобы вот так – явиться, набеспредельничать... Зачем, почему? Такие же пацаны. Обкурились, убили, самих теперь повезли в анатомку. Подонки, конечно. Покайфовали, называется. Коля и в армии, и за короткий срок своей милицейской службы успел повидать, до чего доводит «кайф», как превращает он человека в злобное, безмозглое животное, одержимое одной страстью – заторчать! Даже если для этого придется украсть, ограбить или даже убить. Или просто убить – без причины. И потом ломай голову, что да почему?! В ирреальный мир нарка все равно не проникнешь.
Но Воронкову казалось, что в случившемся виновата не только наркота, но и сама Петькина Деревня, тоже ирреальное, гиблое место, поруганное людьми, в котором привольно стало разгуляться злу…
Вокруг уже вовсю бесновалась буря, набрасывалась на ездока то справа, то слева, норовя либо загнать в озеро, либо вытолкнуть на откос берега и опрокинуть. Николай включил фару. Но хмарь непогожих сумерек поглощала жидкий электрический свет.
У подножия знакомого пригорка Николай притормозил, чтобы не проскочить поворот. Приглядевшись, он заметил среди качающихся деревьев устье просеки, положил руль вправо, крутанул ручку газа до упора.
Мотоцикл, взревев, одолел подъем и запрыгал по ухабам заброшенной грунтовки. Позади, над озером полыхнуло, отдаленно пророкотал гром. Ливень все медлил, топтался в прибое, будто не решаясь ринуться на берег. Буря остервенело трепала кроны деревьев, но еще не могла пронять лес до самых корней. На просеке ветер почти не ощущался, только высоко над головой Николая кипели с грозным шумом темные водовороты листвы.
Участковый всматривался в дорогу, боясь повредить мотоцикл на ухабе и застрять под быстро нагонявшей его грозой. В вышине вдруг оглушительно треснуло, и перед мотоциклом обрушилось что-то белесое, как кость, корявое, ощетиненное обломками кривых сучьев. Оно едва не накрыло участкового, и он резко выжал тормоза. Мотоцикл пошел юзом и с хрустом врезался в препятствие. Лобовое стекло треснуло от удара.
Николай, чертыхаясь, спешился, чтоб убрать с дороги обрушившуюся вершину сухого дерева. Опять длинно сверкнуло, прокатился гром, а следом налетел настоящий шквал. Лес взревел, тонкие стволы молодых берез, сгибаясь, замелькали над дорогой, как гигантские жезлы гаишников.
Воронков, придерживая руками фуражку, расчистил дорогу и вернулся к «Уралу».
Теперь молнии частили одна за другой, а гром падал и падал на вздрагивающую землю.
В сиянии вспышек то и дело возникало устье просеки и вздыбленная поверхность озера за ним. Николай уже собирался забросить ногу через седло мотоцикла. Но ему вдруг показалось, что там, у конца дороги, на фоне вспыхивающего неба, маячит одинокая человеческая  фигура, темная, неподвижная, пристально глядящая ему вслед. Ветер гнал в просеку клубы песка, закручивался вокруг участкового серой вьюгой, швырял в глаза едкую пыль. Воронков потер лицо ладонями, смахнул с век колючий налет.
Человек все так же стоял, не обращая внимания на секущий ветер, на угрожающий треск стволов и грохочущие раскаты. Он словно манил Николая, и тот подумал, не развернуть ли мотоцикл и не подъехать ли? Чтобы взглянуть, кого это носит в ненастье. Но то ли непогода породила обман зрения, то ли странный силуэт на самом деле тронулся с места и начал, не спеша, приближаться…
Прыгнув на сиденье, Воронков резко крутанул рукоять газа. «Урал» сердито рванул с места...
Что там было, у края просеки? Торчал сук повалившегося сухостоя или просто мельтешили тени? Но участковый, больше не обращая внимания на колдобины, прибавил скорость. Ему казалось, что чей-то взгляд никак не хочет отпустить его, вцепившись в похолодевшую спину. Фуражка, подхваченная встречным потоком воздуха, слетела с головы, но Воронков не оглянулся и не притормозил. Ему казалось, что с пустынного берега, из ненастной круговерти все еще смотрит ему вслед последний житель Петькиной Деревни.