Отслужив полтора года в Советской Армии, я вновь оказался в составе команды по обеспечению учений. Это должны были быть толи дивизионные, толи окружные учения, то есть довольно большое мероприятие.
Команда, насколько я помню, состояла из трёх человек, но, в отличие от прошлого раза, наши функции никто определять не стал, объяснив, что на месте мы поступим в распоряжение некоего прапорщика, который нам всё и расскажет.
А что это за «место» такое? Ну, понятно, «место» это – тундра и сопки в районе Печенги. В сорок четвёртом году двадцатого века русские отобрали этот район у финнов к вящей печали последующих поколений солдат, коих судьба забросит служить в этот не очень приятный для жизни край. Кроме военных, людей подневольных, там и не живёт никто.
Получив приказ, мы наскоро собрались (благо, солдат не много имущества имеет), затем залезли в кузов крытого грузовика и укатили к месту дальнейшего прохождения службы, как выражалось начальство.
За дорогой я не наблюдал, всё равно пейзаж снаружи вряд ли мог порадовать глаз. Хотя есть люди, которым нравится тундра, но я не из их числа. Кроме того, за полтора года службы я выработал замечательный навык спать в любой обстановке и использовать для сна любое время, когда не надо бежать или работать. Эта способность весьма полезна в моей сегодняшней жизни, в которой часто случаются многочасовые перелёты на другой конец света, и умение засыпать в самолётном кресле становится жизненно необходимым. Некоторые мои товарищи не обладают этой способностью и жутко страдают. Вот ведь не знаешь, что, когда и как пригодится в жизни.
Дорога заняла несколько часов, может быть, полдня. Но, в конце концов, добрались. Я неохотно проснулся и вылез из кузова. Мы находились на вершине сопки рядом с неким приземистым каменным сооружением. Я смекнул, что здесь мы, видимо, будем жить, и это вселило в меня оптимизм: хоть в палатке ютиться не заставляют, и на том спасибо. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась северная равнина со вспухшими на ней сопками, поросшими грязно-зелёным мхом. Кое-где виднелись жмущиеся к земле карликовые деревца. Небо и сам воздух были какими-то грязно-серыми и пропитанными холодной влагой. Унылейшие места.
Из дверей каменного строения вышел воин, из местных. Он был одет в какой-то невероятно замызганный камуфляжный бушлат, а наружность его более всего отвечала определению «чучмек». Его национальная принадлежность озадачивала: очень смуглая кожа, орлиный кавказский нос и раскосые глаза. Согласитесь, сочетание не тривиальное. Было видно, что он чем-то озабочен, что-то ищет. Вдруг он направился прямо ко мне. Я не ожидаю ничего хорошего от контактов с людьми такой внешности. Он явно собирался на правах местного выцарапать из меня какое-то добро, ну типа: «Слишь, да? Жратва ест? Сыгарэта ест? Нычто нэт? Охуеваль, да?». Весь вопрос в том, сколько ещё «чучмеков» его клана прячутся внутри. Если больше чем нас – плохо дело.
– Извините, ради Бога, – вдруг послышался приятный баритон, – не найдётся ли у вас парочки сигарет для меня?
У меня, наверное, был совершенно ошарашенный вид. Если бы командир нашей роты капитан Петриченко вместо своего традиционного «нихуя не понял» продекламировал бы, подражая Цицерону: «Доколе вы, о воины, будете злоупотреблять терпением моим?!», я, видимо, испытал бы такой же шок. Человек столь странного вида в грязном бушлате просто не мог говорить на таком безупречном, прямо-таки старорежимном русском языке. Это противоречило усвоенным мною в армии законам природы. Кроме того, меня совершенно убило обращение на «вы». Собственно, по уставу Советской Армии, военнослужащие и должны обращаться друг к другу на «вы», но принятую интерпретацию этого требования «довёл» до нас один сержант в учебке: «Обращаться я к вам, солдаты, буду только на «вы», что значит выебу и высушу». С тех пор другого «вы» я не ожидал услышать.
– Так найдутся ли сигареты? – повторил свой вопрос «чучмек», несколько озабоченно глядя на меня.
– О, да! Конечно! – отвечал я, судорожно вытягивая из кармана пачку. – Вот, угощайтесь!
На этот раз он посмотрел на меня с некоторой смесью удивления и интереса. Было понятно, что и с ним давно уже никто так не говорил. Как же ему удалось сохранить свой сладостный, хотя и не очень новый стиль? Да кто он, в конце концов?
Поблагодарив, «чучмек» удалился, а мы отправились «поступать в распоряжение» того самого прапорщика, который и должен был всем руководить. Прапорщик оказался довольно пожилым человеком с морщинистым и обветренным лицом. Как мы потом узнали, он служил последний год – здоровье не позволяло ему оставаться в армии дольше. Он вкратце описал задачу: на сопках надо установить несколько сотен мишеней для пехоты и танков. Каждая мишень может быть поднята и опущена электродвигателями, которые тоже надо установить. Кроме того, для питания двигателей необходимо притащить аккумуляторы и проложить всю проводку. Ну и гвоздь программы: мишени должны управляться по радио. Управляющий сигнал подается на двигатели с раций. Каждая рация настроена на определённую частоту и каждой группе из десяти – пятнадцати мишеней приданы две рации. Подашь сигнал на одной частоте – мишени встанут, подашь на другой – мишени лягут. Гениально, не правда ли? И главное, что всё из подручных средств организовано.
После этого инструктажа мы стали совершать челночные рейсы от базы к сопкам, устанавливая и подключая аккумуляторы, двигатели, провода, мишени. Аккумуляторы очень тяжёлые – некоторые по сорок, а некоторые и по шестьдесят килограмм. Это был полярный день, поэтому не темнело, и можно было работать хоть сутки напролёт, были бы силёнки.
Вернулись мы поздно, совершенно обессилевшие и голодные. Прапорщик и остальные мои товарищи сразу отправились спать, я же вознамерился нанести визит на кухню с целью чем-нибудь поживиться. К моему восторгу, я обнаружил там своего нового таинственного знакомого – «чучмека». Он оказался поваром, что привело меня в ещё большее восхищение. Не изволит ли мой новый любезный друг дать мне отведать чего-нибудь из своих закромов? Отчего же не изволить, изволит: вот изумительнейшая тушёнка, не желаете ли? Что значит, желаю ли? Вожделею!
Пожирая тушёнку, я продолжал задавать вопросы. Как зовут, сколько служит? Его звали Георгием, он ленинградец, а служил он, как и я, полтора года, но уже собирался на дембель, потому что служил после института. Сюда, на точку, попал из другой части в наказание за нарушение дисциплины – морду кому-то набил. Мы, конечно, очень быстро перешли на «ты» и отставили высокий «штиль» - такие обороты речи плохо гармонировали с перепачканной военной формой.
Как повар он работал ночью, а днём спал. Вот и сейчас мой новый товарищ заступил на трудовую вахту – готовил завтрак и обед для нас всех. Однако он был рад возможности побеседовать и болтал без умолку. Я не переставал поражаться, насколько грамотной и складной была его речь. Сам я помалкивал и жадно впитывал слова Георгия. Он рассказывал о своей службе в предыдущей части и частых конфликтах с командованием. При этом он разыгрывал диалоги в лицах, очень смешно изображая манеру и обороты речи различных офицеров. Это было невообразимо смешно – я чуть ли не по полу катался от смеха. В тот момент мне казалось, что этот рядовой превосходил Хазанова, Винокура и Ираклия Андроникова вместе взятых. Это была, конечно, не совсем адекватная оценка. Но в том месте и в тех обстоятельствах он казался мне королём пародистов.
Тут я заметил стоящую у стены гитару и спросил, не споёт ли Георгий чего-нибудь. Он охотно взял инструмент в руки и запел. Исполнил что-то из репертуара Высоцкого, немного из Розенбаума, ещё чье-то. Никогда, ни до, ни после, я так не наслаждался пением. Здесь, посреди тундры, на какой-то заброшенной военной базе, после полутора лет общения на «русском командном» я особенно остро ощутил силу слов этих поэтов. Даже Розенбаум казался полным глубоких мыслей и чувств, Высоцкий же просто выворачивал мне наизнанку душу. Казалось, ещё немного, и грудь разорвётся от переполнявшего меня чувства.
– Ты же настоящий артист! – вскричал я, когда Георгий остановился, чтобы немного отдохнуть. – Ты обязан поступить в театральное училище.
– Ну, вообще-то я его уже закончил, – спокойно ответил тот. – Я – действительно артист и в театре играл до армии. Театр-Буфф, может, слышал?
Видимо, на моём лице отразилось некоторое разочарование, заставившее Георгия рассмеяться.
– Часто бывает, что люди, послушав как я пою, начинают убеждать меня поступать в театральный, а потом разочаровываются, когда узнают, что я и без них уже там отучился. Они, вишь, думали, что дарование открыли, а оно, оказывается, уже открыто было до них.
Я несколько устыдился и, видимо, покраснел. Георгий довольно точно описал мои собственные мысли. Но после секундного замешательства я опять стал наседать на него, требуя подробностей биографии, происхождения, учёбы, творчества.
Его звали Георгий Пицхелаури. Обычно я изменяю имена в своих рассказах, но это имя я скрывать не стану. В то время оно мне ни о чем не говорило, хотя сегодня довольно известно, каждый может его найти и прочитать о нём в Интернете. Георгий остаётся единственным человеком искусства, с которым мне довелось общаться близко, но, подумать только, при каких обстоятельствах и в каком месте произошла наша встреча.
Служить он как артист начал в ансамбле песни и пляски, но быстро не ужился с командованием и был сослан на север со следующей характеристикой: «к клубу и к дому офицеров не подпускать – антисоветчик».
Георгий был сыном грузина и кореянки, что объясняло его необычную внешность. Его родители тоже были артисты – танцоры. Кроме того, насколько я понял, старший Пицхелаури был грузинским князем, что, возможно, объясняло тонкое благородство, сквозившее в словах и жестах его потомка. Но, кроме того, от Георгия исходило ощущение непринужденности и свободы, и это несмотря на то, что он, как и я, был солдатом, то есть человеком зависимым и подневольным по определению.
Да что там солдатом! Он ведь, как и я, жил в Советском Союзе, а это обстоятельство должно было давно уже выжечь калёным железом какие-бы то ни было остатки благородства и внутренней свободы. Сегодня я думаю о советской империи лучше, чем думал тогда. Во многих случаях она кажется предпочтительнее того, что пришло ей на смену. Надо полагать, что многочисленные беженцы из «горячих точек», равно как и русские жители внезапно ставших независимыми национальных окраин, разделяют это убеждение. Но одного я не могу простить большевикам – той атмосферы духовного застенка, в которой они заставили меня провести юность и молодость. В течение всей моей сознательной жизни в Советском Союзе я задыхался от отсутствия свободы мыслить и чувствовать, столь необходимой молодому человеку. А потому нечаянные встречи с людьми, каким-то чудом сохранившими эту свободу, были, как капли влаги для жаждущего в пустыне.
Узнав, что я еврей, он обрадовался. Оказалось, что у него масса друзей-евреев, среди них один очень остроумный конферансье. Георгий рассказал такой случай: как-то они поехали гастролировать в Белоруссию, в некий богатый евреями город, может быть, Бобруйск. Один из конферансье (может, тоже еврей, а может, и нет) был зол на Георгия и, зная, что публика, скорее всего, понимает хотя бы некоторые слова на идиш, объявил его выступление так: «Георгий Поц-хер-лаури». Он произнёс это по слогам, так чтобы дошло до самых глухих. Ну, публика, как и ожидалось, захихикала. Тогда сразу же после выхода Георгия его друг вышел на сцену и объявил: «Мой коллега должен был произнести имя только что выступившего артиста Георгия Пицхелаури более члено-раздельно». Публика заржала и разразилась аплодисментами. Тонко отомстил, не правда ли?
Георгий также проявлял замечательный такт в тех случаях, когда я обнаруживал своё невежество.
– Нравится ли тебе Гайдн? – спросил он между прочим.
– Не читал ничего, – брякнул я.
– Ну, Гайдн известен как композитор, хотя, может, он и пописывал тоже.
Георгий произнёс это чрезвычайно тактично, опасаясь хоть как-то обидеть меня. Я и не обиделся, даже расхохотался – получилось ведь прямо как в анекдоте – Машка, ты Рембрандта читала? Нет? В койку!
В эту ночь я так и не прилег, пошёл спать часов в пять утра. А в шесть уже явился прапорщик поднимать меня на работу. Я неохотно протёр глаза и поплёлся за ним. Оказалось, что «на дело» пошли только мы вдвоём, два моих товарища остались на точке. Я спросил у прапорщика, в чём дело.
– А ну их нахуй, – заявил он. – Нам осталось рации настроить, а они, вишь, телефонисты, нихера не понимают в радио. Только мешать будут.
– Ну, тогда и я не понимаю – я же механик-водитель!
– Но ты же в радиовзводе служишь, вместе с радистами, значит должен хоть что-то знать. Да и молодые они, нихрена ещё службы не всосали, обуза одна.
Мдаа… Я должен был признать, что с логикой у него было всё в порядке. Тогда меня это разозлило. «Зачем ему логика», – думал я, – «ведь логика размещается в головном мозгу, а разве прапорщикам не достаточно спинного?».
Весь день мы бегали по сопкам, настраивая рации и пытаясь подавать сигналы на подъём и опускание мишеней. То, что в теории выглядело до гениального просто, на практике оказалось несколько сложнее: сигналы не доходили или доходили с недостаточной энергией. Поэтому надо было устанавливать дополнительные рации в режиме ретрансляции и каждую конфигурацию проверять, подавая сигналы с командного пункта. Работа жутко выматывала, а продвигалась медленно – к концу дня мы успели установить и проверить только около трети мишеней.
– Ещё денька за два управимся, – заявил прапорщик, – аккурат к началу учений.
Вернулись мы как обычно поздно вечером. Георгий подал ужин, который мы в одно мгновение умяли. Прапорщик сразу же пошёл спать, пробормотав что-то о трудном завтрашнем дне. Я подумал, что и мне следовало бы пойти спать, а не сидеть здесь и слушать Георгия, а то ещё загнусь завтра в тундре. Ну, разве что, одну песню? Я попросил его спеть. Он спел, кажется, Высоцкого. Я был в трансе. Попросил ещё, и ещё, и ещё. Я не мог остановиться. У меня слипались глаза, кровь стучала в висках, я чувствовал, что ещё немного, и потеряю сознание от усталости. Но я просил Георгия спеть ещё, пытаясь впитать в себя побольше звуков, рифм, смыслов. Я впервые осознал, какой властью может обладать над человеком искусство. Что сравнится с этой властью? Разве что власть любви?
Часам к трём ночи плоть взяла верх над духом, и я пошёл спать. Так и свалился, не снимая сапог. Часа через три опять явился прапорщик. Я чувствовал себя совершенно неспособным двигаться.
– Молодых возьмите, – рявкнул я ему. – Я устал!
– Охуел, что ли? – зарычал он и врезал ногой по каблуку моего сапога.
Это не больно, но встряска получается как от удара током, и сонливость как рукой снимает.
– Я что, по-твоему, тоже молодой? – продолжал он. – Я же говорю тебе, не могу на них полагаться, да ты и дело уже знаешь!
Поняв, что прапорщик от меня всё равно не отстанет, я встал и понуро поплёлся за ним.
– Потерпи, сынок, – вдруг сказал он, – ещё пару дней понапрягаемся и отдохнёшь, обещаю.
Я в сердцах послал его подальше вместе с его обещаниями. Я был чудовищно зол на него. И чего он так старается? Сделал бы тяп-ляп. Всё равно эти учения - сплошная показуха. И пред кем он выслуживается? Ему же через год на пенсию, старшего прапорщика хочет заработать, что ли? Мысль о том, что он служил не начальству, а Державе, тогда не приходила мне в голову. Это теперь я понимаю, что такие люди как цемент в здании нации. Исчезают они – и всё рассыпается, хотя ещё вчера вроде прочно стояло.
Я потом много думал о падении того, Первого Рима. Как это началось? Небось, тоже стали исчезать один за другим честные деканы и центурионы, готовые до конца выложиться ради выполнения задачи. Сначала исчезли они, а потом уже случились и трагедия Андрианополиса, и позор сдачи Алариху. То же, видимо, произошло и тут. Этот прапорщик, наверное, был один из последних. А потом он ушёл, ушли и другие, подобные ему; и вот, могучая некогда армия с позором откатывается от границ самопровозглашённой Республики Ичкерия, оставляя на произвол судьбы десятки, если не сотни тысяч единокровных братьев и сестер.
В этот день мы опять вернулись поздно, и всё же я снова просидел пару часов, слушая Георгия, пока не свалился. Работали мы и на следующий день и всё успели как раз к началу учений. Когда мы вернулись, на точке было полно всякого высшего командования – сплошные полковники, даже генерал-майор один. Двоих моих товарищей, разумеется, услали выполнять какие-то задачи, но для меня прапорщик выговорил отдых. Я добрался до койки и, не обращая внимания на гомон вокруг, заснул мёртвым сном. Так и проспал все учения.