Каждое его утро начиналось под особым знаком примирения. Он мирился с этим миром, с близкими, с одиночеством, с тем, что горячая вода идет с перебоями, а занавеска в комнате никак не гармонирует с цветом обоев. Он искал подход к соседям, что сутки напролет слушали хауз, причем так громко, что, казалось, вся Бардсли-Роуд мерно вторила: «тунц-тунц-туту-таунц». Он являл миру чудеса терпения, просыпаясь от лая соседской собаки, здороваясь с недобросовестным почтальоном, что вот уже десять лет не доставлял ему почту вовремя, из-за чего у него срывались сделки. Он улыбался соседу, который приворовывал его Интернет. Он улыбался горничной, которая запустила его дом сильнее, чем был способен сам. Он улыбался. Отстраненно и заученно.
И все это происходило вовсе не из природного дружелюбия, которое тоже иногда встречается. Нет. Скорее из полнейшей апатии, заполнившей его дом, голову, душу.
Он был до крайности флегматичен, что часто случается с одинокими людьми, которых ничего не интересует. Все они, как один, рано или поздно доходят до крайности.
Его лицо было болезненно бледным, как и вся его серая кожа. Такими же были стены, ковролин и кафель в ванной. Такой же была его жизнь.
Даже его утренний какао отдавал этой серостью. И он не пил ни кофе, ни чая. Хотя, возможно, он бы и пил, но Грета всегда готовила только его. Быть может он бы и поборолся с ней за горячий завтрак, непрегорелую яичницу и свежесваренный черный кофе, но… Ему было АБСОЛЮТНО все равно.
Этим утром он, как всегда, очнулся в своей несвежей постели, умылся, надел свой дорогой костюм, купленный только потому, что того требовала работа.
Он вошел в маленькую роскошную комнату. Там, в мягком крутящемся кресле, Холли наложила на его лицо грим и красиво причесала волосы. В зеркале отразился успешный, холеный мужчина средних лет с пустым взглядом. Все, что пришло бы вам в голову, попроси я вас описать его, это – «дорого».
Когда пришло время, он встал, толкнул дверь и оказался в студии. Люди взорвались аплодисментами. Он улыбнулся, пожал руку очередному гостю его ток-шоу, и начал программу. В течение следующего высокооплачиваемого часа, он искрился жизнью, отпускал одну шутку за другой и покорял сердца домохозяек. Он излучал успех и купался в восторгах.
Целый час.
Потом снова была серая машина, серый дом и серая жизнь.
Он и сам не слишком понимал, зачем ему это нужно. Да и ему было все равно. Каждое воскресенье он продавал эмоции, которых нет и образ человека, которого и быть не может. И это обеспечивало ему то существование, что он вел.
Каждый его вечер начинался под особым знаком примирения. Он мирился с серой жизнью, серым домом, работой, которую не любил, с несъедобным ужином и занавесками, которые совсем не шли к обоям. Он мирился с необходимостью мириться. Он мирился. Отстраненно и заученно.