Благочестие – это некое искусство торговли между людьми и богами.
(Платон, «Евтифрон»)
Императрица встретилась с игуменом Мефодием спустя неделю в одном из помещений Магнаврского дворца. Игумен поблагодарил ее за согласие принять его и еще раз извинился за «неразумное поведение» Симеона.
– Хорошо, не будем больше об этом, – сказала Феодора. – Но что же, господин Мефодий, вы изменили свой взгляд на мою просьбу?
– К сожалению, государыня, она не так легка для исполнения, как это тебе представляется... Но сначала, если ты позволишь, августейшая, я бы хотел задать тебе один вопрос.
– Я слушаю.
– Что ты имела в виду, когда сказала нам, что государь перед смертью сожалел о содеянном против нас? Жалел ли он просто о том, что слишком сурово гнал православных... или о чем-то еще?
Императрица посмотрела в глаза игумену.
– Да, и о чем-то еще. Я поначалу хотела рассказать вам об этом, но потом подумала, что для начала расскажу только о том, во что, как мне казалось, вам легче будет поверить – о его просьбе облегчить вашу участь. Но вы не только не поверили, но сказали то, что сказали... Конечно, вы бы тем более не поверили, если б я рассказала еще и о другом!.. Право, не знаю, стОит ли теперь рассказывать об этом.
– Я не могу настаивать, государыня, – тихо сказал Мефодий. – Но могу обещать, что не оскорблю твоих чувств к покойному государю.
Феодора помолчала, глубоко вздохнула и рассказала о чуде с энколпием и о том, что после него император искренне обратился к иконопочитанию. К концу рассказал голос ее прерывался, а в глазах стояли слезы.
– Икона до самой смерти лежала рядом с ним на подушке. И в ту ночь, когда он умер... он попросил меня поднести ему образ, поцеловал его и сказал: «Господи, прими меня, грешного!» – и скончался... И у него было такое спокойное и светлое лицо... А вы... говорите... что он умер «врагом Божиим» и «святотатцем»... Как я могу такое слушать?!..
Она резко поднялась и отошла к окну. Мефодий тоже встал и, глядя на императрицу, пытался собраться с мыслями; он был глубоко поражен ее рассказом и поверил в него сразу и безусловно, – но как убедить других поверить в него?..
– Августейшая, – сказал он, наконец, – я очень рад, что государь перед смертью обратился к истинной вере. Это великое чудо Божие!.. Но... ведь ты не приглашала к нему православного священника, чтобы он причастил его?
Августа обернулась и пристально посмотрела в лицо Мефодию: похоже, он действительно был рад тому, что услышал, был потрясен, даже растроган, и говорил искренне. «Хоть один христианин среди них, похоже, нашелся! – подумала она. – Впрочем, я еще погляжу сейчас, что ты скажешь, отче...»
– Нет, не приглашала, – ответила она. – Сказать честно, мне не пришло это в голову тогда. А государь сам ни о чем не просил... Вероятно, ему тоже не пришла мысль об этом... Но разве это так уж важно? Ведь Писание говорит, что Бог смотрит больше на сердце, чем на внешние действия!
– Это так, августейшая, но, с другой стороны, сердечная вера необходимо должна вести за собой определенные действия... Хотя, вероятно, в данных обстоятельствах было бы трудно... может быть, даже неразумно... требовать от государя чего-то большего, чем то, что он сделал.
– Вот именно, отче! Но я не думаю, что то, что он сделал, мало в глазах Божиих!
– В глазах Божиих это, конечно, не мало, государыня, но мы, к сожалению, сейчас вынуждены говорить о глазах человеческих...
– Да, к сожалению! – императрица в упор посмотрела на игумена. – Скажи мне, отче, почему вы так любите отправлять людей в ад?
– Что ты имеешь в виду, государыня? – Мефодий немного растерялся.
– То, что когда с вами говоришь о прощении умерших в заблуждении, вы говорите, что молиться за них – «выше ваших сил», что это было бы «слишком дерзновенно»... Но когда вы говорите об их вечной участи, то у вас вполне достает сил и дерзновения уверять, что они мучатся в аду! На каком основании? Только потому, что они неправильно верили? А разве это достаточное основание? Я вот, отче, на днях перечитала то место в Евангелии, где Господь говорит о том, как будет судить мир. Ведь там говорится, что перед Ним соберутся все народы – значит, и верные, и неверные. И вот, Он ничего, ни слова ни говорит им о догматах! Зато там сказано, что помилованы будут те, которые были милостивы к ближним, кормили и поили бедных, заботились о больных... И вот, я спрошу тебя: многие ли из ваших единоверцев могут похвалиться обилием таких дел, а не просто сидением в ссылках? Зато если ты спросишь у наших граждан о том, кто больше всего оказал им благодеяний, защищал от притеснений чиновников и неправедных судей, от несправедливости, – как ты думаешь, кого они назовут в первую очередь? А кто построил в Городе странноприимницу, которой восхищается все – и здешние, и приезжие? Знаешь ли ты, кстати, на месте чего она была построена? Между прочим, многие из изгнанных оттуда блудниц раскаялись и поступили в монастырь, некоторые – в тот, что создала сестра государя на месте своего дома! А ее муж погиб, пытаясь освободить наших, попавших в плен к арабам, он и государя спас когда-то... Это ли не дела, достойные христиан? И несмотря на всё это, вы дерзаете выносить суд, отправлять человека в преисподнюю, как будто вас на это уполномочил Бог! Я сказала вам, что вы имеете власть разрешать и связывать... Но теперь мне, скорее, хочется спросить: почему вы любите только связывать и так не любите разрешать?! Такова-то ваша христианская любовь, которая «долготерпит и милосердствует»? Так вы исполняете заповеди о любви к врагам и о молитве за творящих вам напасти? А ведь вера доказывается делами!
Глаза императрицы сверкали негодованием и каким-то вдохновением, и Мефодий невольно опустил взгляд: в сущности, ему нечего было возразить – конечно, он мог бы начать рассуждать о том, что без правой веры всё-таки «невозможно угодить Богу», но... Внезапно ему вспомнился последний разговор с архиепископом Сардским: «Думаю, мы слишком торопимся видеть смерть грешника, отче! Может, оттого Господь и не дает торжества веры», – сказал тогда Евфимий. И теперь, после рассказа августы об обращении императора, Мефодий, вспоминая вновь и вновь собственную беседу с Феофилом, понял, что владыка Евфимий был прав, – и права была августа, укоряя их за стремление вынести слишком скорый суд над противниками...
– Твои упреки во многом справедливы, августейшая, – смиренно сказал он и умолк.
Кажется, его ответ, в свою очередь, поразил Феодору: по-видимому, она ждала, что он будет возражать, спорить, оправдываться... Августа удивленно взглянула на игумена, снова села в кресло и спросила как-то устало:
– И что же мы будем делать, отче?
– Полагаю, государыня, нужно вернуться к глазам человеческим и исходить из того, что пока они смотрят на дело так, как смотрят, а не так, как нам хотелось бы. Я должен сказать, что большинство моих единоверцев, если и не придерживаются взглядов отца Симеона, всё же считают, что человек, умерший вне общения с православной Церковью, даже если он при этом совершил много добрых и великих дел, не может быть поминаем как верный, и что за него можно молиться только келейно, а не общецерковной молитвой.
– Что ж, даже если я расскажу им то, что рассказала тебе сейчас, они не изменят своего мнения?
– Боюсь, августейшая, что... Да не прогневается государыня на мои слова, но я скажу правду: многие из моих собратий считают... что государыня просто придумала историю с покаянием своего августейшего супруга, потому что ей слишком хотелось в это покаяние поверить... А другие полагают, что это всё ничего не значащие слова, потому что и сама государыня продолжает состоять в общении с иконоборцами...
– Вот как! Значит, и мои слова под подозрением, и я сама, и моя вера, а тем не менее, они ждут от меня, что я уважу их просьбу? Занятная у вас логика, отче! Я как-то с юности думала, что к логическим построениям не способна, но теперь вижу, что далеко не я одна к ним не способна, – она усмехнулась.
– Увы, государыня, люди таковы, каковы они есть! Мы не можем их переделать, поэтому приходится думать о том, как побудить их изменить свое мнение.
– И что же ты можешь предложить? – спросила августа с некоторой иронией.
«Господи, помоги мне!» – мысленно помолился игумен и ответил:
– У меня есть некоторые соображения на этот счет, государыня. Во-первых, все самые уважаемые подвижники и исповедники не считают возможным оставить священный сан тем, кто попрал свое обещание до смерти стоять за веру, данное еще до изгнания в ссылку святейшего патриарха Никифора. Владыка называл этих людей крестопопирателями, поскольку они отреклись от своих подписей и от прежней веры, а значит, не могут иметь и данного им в той вере священства. Во-вторых, разумеется, все те, кто был рукоположен иконоборцами, не являются священниками Божиими, а потому при восстановлении иконопочитания тоже должны быть низложены и заменены православными. Великий отшельник Иоанникий, о котором, думаю, государыне известно, подвижник и прозорливец, уверял меня, грешного, что если иконоборцам будет оставлен священный сан, то они «введут в Церковь не только иудейство, но и язычество», поэтому их следует даже после покаяния принимать в Церковь только как мирян. Такого же мнения держатся почти все православные, страдавшие за веру. Я хорошо понимаю, что подобные действия могут многим показаться чрезмерно суровыми и жестокими, но если бы государыня на них согласилась, это в глазах исповедников стало бы лучшим доказательством того, что она действительно стремится к истинному торжеству православия, – а это, в свою очередь, думаю, смягчит их сердца и подвигнет на молитву за почившего государя.
«Иоанн был прав! – подумала августа. – Господи, что же теперь делать?..»
– Значит, вы будете настаивать на избрании нового патриарха? – спросила она.
«Неужели она хотела бы оставить на кафедре этого Ианния?!» – ужаснулся Мефодий, а вслух сказал:
– Боюсь, без этого никак не обойтись, августейшая.
– Боишься? – насмешливо глянула на него императрица. – А мне говорили, что вы уже давно начали делить между собой кафедру!
– Это не совсем так, августейшая, – сказал игумен, как будто нимало не смутившись. – Но разговоры о будущем патриархе, действительно, идут, именно потому, что наши братия даже и мысли не допускают о том, что кому-то из иконоборцев может быть оставлен сан, ведь еще святейший Никифор не считал это возможным!
«Извергнуть из сана весь клир! – думала Феодора. – Ведь это конца не будет возмущению!.. А если оставить всё, как есть, возмущению тоже конца не будет с другой стороны... Феоктист говорит, что ревнители возмутят монахов, а через них и мирян... Ведь я женщина, Михаил мал, и они осмелеют... Дядя пугает государственным переворотом... Может, он просто пугает, а может... Кто их знает, этих ревнителей, на что они могут пойти ради икон!.. Но, в конце концов... В конце концов, надо мне самой понять, чего я хочу, и идти до конца! Если я верю, что иконы надо чтить, а я верю, тогда нужно действительно восстановить их почитание в Церкви... Ведь если бы Феофил остался жив, разве не рассудил бы он так же?.. И тогда придется идти на требования этих ревнителей, ведь других исповедников у нас нет, – она усмехнулась про себя. – Конечно, если б Феофил был жив, он не позволил бы никого извергнуть, он нашел бы способ восстановить православие без всех этих... ужасов! И эти ревнители, которые сейчас отправляют его в ад, прославили бы его как христианнейшего государя!.. А теперь, чтобы они не осуждали его, мне приходится... торговаться!.. “О, для чего я родилась!” Святейший, я не смогу защитить тебя!..»
– Имей в виду, отче, – сказала она, глядя в глаза игумену, – что если вы настаиваете на избрании нового патриарха, то я хочу, чтобы им стал такой человек, который не только поверит моим словам о предсмертном обращении государя, но и убедит других поверить этому и сотворить молитву о его прощении. В противном случае, повторяю: я буду управлять так, как правили мой свекр и муж, – это мое последнее слово!
– Думаю, августейшая, – ответил Мефодий, не отводя глаз, – такой человек найдется.
– И ты уверен, что именно он будет всем угоден в качестве патриарха? – взгляд августы стал чуть насмешливым. – Ведь наверняка предложат несколько кандидатов.
– Их, безусловно, будет несколько, государыня. Но когда дело дойдет до избрания, полагаю, было бы делом благочестия вопросить волю Божию через какого-нибудь подвижника, издавна известного своим даром прозрения... Например, через отца Иоанникия.
Императрица улыбнулась.
– Что ж, – сказала она, – на том и порешим.
Перспектива низложения всего иконоборческого клира ошеломила членов регентства: ни Мануил, ни Феоктист не ожидали, что за торжество иконопочитания придется уплатить подобную цену, ведь они рассчитывали, что всё будет улажено через прощение покаявшихся, как то было в свое время сделано на Никейском соборе. Варда, наконец, перестал пожимать плечами и заявил, что только безумец может пойти на подобные требования.
– Тысячи людей, выброшенных на паперть! Вы подумали об этом? – воскликнул он. – Куда мы денем всех этих епископов, священников, диаконов? Куда они пойдут? А их семьи?.. А что скажут их родственники?!.. Похоже, на почве икон все решительно сошли с ума! Такого никогда еще не было, никогда! Вспомните историю! Кого извергали на соборах, какой собор ни возьми, кого осуждали? Только тех, кто отказывался принять православие! Где это видано, чтобы покаявшимся клирикам не оставляли сан? Что за самодурство?! Что они хотят этим доказать, эти ревнители? Это безумие, сущее безумие! Я не могу на такое согласиться!
– Да уж, – проговорил логофет, – это действительно как-то... чрезмерно!.. Неужели им, чтобы убедиться в искренности государыни, недостаточно того, что она восстановит православие?!
– Такие требования, пожалуй, в духе студитов... Но неужто они все там думают так? – сказал Мануил. – И ведь из них мало кого, в сущности, сильно гнали в последние годы... Взять тех же студитов – жили себе спокойненько в разных местах... Хоть тот же отец Николай: ему моя сестрица все условия создала для безбедной жизни – сиди себе, молись, душу спасай... Да у него, небось, в монастыре не было таких условий, как в этой ссылке!.. Или этим Илариону с Симеоном так ли уж плохо было на Афусии? Лазаря еще, допустим, можно понять, он действительно жестоко пострадал... Да и то – давно уж дело было, а после никто его и пальцем не тронул!.. Откуда в них такая озлобленность?! Непостижимо! «Введут в Церковь не только иудейство, но и язычество»! Еще и язычество? На что это они намекают?
– По-видимому, на любовь святейшего Иоанна к эллинским писаниям, – ядовито заметил Варда. – Уж конечно, православный патриарх не должен читать ничего, кроме Псалтири и Златоуста!
Императрица слушала своих помощников, не вмешиваясь, а когда все выговорились и умолкли, сказала:
– Господа, я вас не понимаю. Еще так недавно вы уверяли меня, что необходимо восстановить иконы, иначе Империю ждут великие бедствия, а нынче что же – эти бедствия вас уже не страшат? Как же вы были так недальновидны? А вот святейший сразу сказал мне, что иконопочитатели потребуют сделать именно то, что вас так возмущает, потому что они уже требовали этого когда-то. Вы, как видно, об этом забыли? А кто тут говорил о знании истории? Если вы хотели покоя, тогда нечего было и начинать! Но теперь, хотите вы или не хотите, а я доведу это дело до конца! Если можете, попробуйте договориться с иконопочитателями на иных условиях; если же у вас ничего не выйдет, то всё пойдет так, как я уговорилась с игуменом Мефодием. Пока я не знала, как эти ревнители смотрят на моего мужа и его вечную участь, я была спокойна, но вы сделали так, что я узнала об этом... Так вот, что я вам скажу: я не позволю, чтобы мои подданные думали, будто Феофил отправился в преисподние судилища, и сделаю всё, чтобы все узнали, что Бог принял его как верного и православного, – чего бы это ни стоило и как бы дорого ни обошлось!
...Приближалась зима, а вопрос об иконах всё еще не был решен. Феоктист, Мануил и Варда действительно попытались выговорить у иконопочитателей более мягкие условия восстановления православия, но ничего не добились: исповедники, даже в обмен на извержение из сана всех иконоборцев, не слишком охотно соглашались молиться за покойного императора – кто-то по-прежнему не хотел этого делать ни при каких условиях, кто-то был готов молиться не о том, чтобы Бог простил Феофилу гонения на православных, а прямо о том, чтобы император «был избавлен от вечных мук»... Переговоры шли тяжело и неприятно; императрица в них больше не участвовала, а лишь наблюдала со стороны, – логофет дрома докладывал ей обо всем. Варда по-прежнему был против прещений на иконоборческое духовенство и хотел, чтобы оно было принято через покаяние; Мануил в качестве самой крайней меры предлагал извергнуть поголовно только епископов, а клириков более низкого чина оставить в сане, если они покаются; Феоктист поначалу поддерживал Мануила, но к сентябрю перешел на сторону императрицы, видя, что ни она, ни ревнители икон не расположены сходить со своих позиций. Между тем, иконопочитатели не сидели сложа руки, и к концу осени уже многие синклитики, придворные и военные стали выступать за восстановление православия, в народе и особенно среди монахов всё больше нарастало ожидание перемен в вере. Правда, духовенство сдерживало подобные разговоры среди паствы – слух о том, что иконопочитатели требуют поголовного извержения иконоборческого клира, уже прошел, и, конечно, становиться жертвой никому не хотелось...
Наконец, регенты сдались и на Богоявление объявили императрице, что ничего не остается, как пойти на те условия, которые изначально предложил ей Мефодий. На следующий день Феодора призвала к себе патриарха и рассказала ему о положении церковных дел, о переговорах и о требованиях противной стороны. Иоанн слушал молча, только время от времени чуть заметно усмехался.
– Святейший, я чувствую себя Пилатом! – с горечью сказала императрица.
– Это неподходящее сравнение, государыня, – ответил патриарх с улыбкой. – Если ты и не обретаешь во мне вины, это еще не значит, что я праведен пред Богом.
– Ну, конечно, все мы грешим, – пожала плечами августа. – Но не настолько же ты грешен, чтобы претерпеть то, на что я вынуждена тебя обречь!
– О, я не стал бы этого утверждать столь опрометчиво! Люди, конечно, не знают всех наших грехов, но ведь Богу известно всё. Мы грешим, каемся, несем епитимии, но не всегда знаем, насколько эти епитимии соответствуют сделанным грехам, а иногда даже и не замечаем за собой каких-то грехов. Поэтому случается и так, что Бог, видя нас недостаточно очищенными, посылает нам разные скорби, которых, казалось бы, мы не заслужили. На самом деле чаще всего такие скорби посылаются как дополнительные епитимии, непосредственно от Бога, и никто не страдает безвинно, кроме, разве что, праведников, подобных Иову – но к нему я, разумеется, приравнять себя не дерзну. Поэтому, августейшая, – патриарх взглянул ей в лицо и еле заметно улыбнулся, – если в настоящем случае у тебя и есть какое-то сходство с Пилатом, то всего лишь в том, что ты, как и он, служишь орудием божественного промысла, и только. Мне бы очень не хотелось, чтобы тебя это огорчало. Если мне суждено испытать те или иные неудобства, это лишь послужит на пользу моей душе. А кроме того, признаться, я буду даже рад избавиться от бремени патриаршества и всего, что с ним связано. Поэтому я вижу в происходящем не что иное, как благой Божий промысел, и благословляю его.
– Что ж, – проговорила августа, вставая, – это очень по-философски и по-монашески, но... Всё-таки прости меня, владыка! Мне ужасно жаль, что так выходит! Я так хотела бы, чтоб ты остался на кафедре... Но, как видишь, мне пришлось сделать выбор, – она опустила голову. – Прости меня и благослови! Я никогда не забуду, как много ты сделал... для нас с Феофилом!
– Бог да благословит тебя, чадо, всегда, ныне и присно и во веки веков! – тихо сказал Иоанн, благословляя склонившуюся перед ним императрицу. – Не печалься, августейшая! Эта жизнь – всего лишь театр, а дом наш не здесь. И дай Бог, чтобы когда-нибудь мы все встретились в том доме!
ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725