Древний дух Ояширо-сама хранит это место. Древний дух Ояширо-сама напоил собой каждую травинку, каждый камень, каждую каплю воды в спокойном течении реки, и каждое утро на крыльях ветра он пролетает через всю деревню и тихо скребется в двери домов, а заспанные жители нехотя поднимаются и выносят кошкам молока. Кошки смотрят на человеческий мир глазами Ояширо-сама.
Воды Сокавы всегда готовы принять тебя, дитя. Омыть твое лицо, еще чуть отекшее поутру, и снять красноту с глаз. Сокава – это слезы покровителя Ояширо-сама, пролитые по детям его. Слезы Бога-отца, чье сердце полнилось болью в каждый миг, когда пред его очами брат причинял боль брату. Стар ты или млад, для Ояширо-сама ты всегда лишь ребенок, и он смотрит на тебя с бесконечной любовью, с умилением, с горечью. Плоть от плоти, кровь от крови… Когда холодная сталь ранит тело дитя твоего – плачь! Плачь, Ояширо-сама! Мечи и стрелы калечат и твое вечное тело. Страдания твоих детей оставляют рубцы на твоем вечном сердце. Ты – хороший бог. Ты – плохой отец… ты наказываешь себя, и ты насылаешь наказания на своих непослушных детей. И кружащиеся лепестки сакуры, что нежнее шелка чувствуются на голой коже, становятся грубы и опасны, как смертоносные сюрикены, пущенные рукой Отца. Пущенные в своих чад, пошедших супротив всех законов. Они позорят тебя, марают кровью твое имя, отравляют болью твою душу! Твои дети… Плачь! Плачь, Ояширо-сама! Твои слезы наполняют берега Сокавы. Твоя боль переполняет берега реки времени, текущей через Хинамидзаву…
Прохладное раннее утро после Ватанагаши. Утро, на которое любящие руки Отца накинули пушистое покрывало тумана. Последние сны тревожат тело и душу деревни, и она, беспокойно ворочаясь, спихивает с себя эту густую водяную шерсть на самый край. Все дальше, дальше… Хинамидзава пробуждается, омывает свое тело росой и довольно потягивается. Люди переворачиваются с одного бока на другой и открывают глаза.
Жемчужины росы блестят перед очами Кану, от дыхания ветра резво срываясь и перебегая по травинкам… все ниже, ниже … падают, дрожа, на землю, или стекаются в маленькие озерца в крошечных пиалах раскрывающихся цветов. Дух минувшего фестиваля еще не вышел из молодой крови Кану. Звуки фестиваля все еще звучат в его голове, такой тяжелой, гудящей наутро после веселого празднества. В ушах его звенит утренняя тишина, а перед внутренним взором стоит образ выполняющей свой ритуальный танец Рики. Тело Сокавы все еще украшено хлопковыми корабликами. Ее гладкая водяная кожа лишь чуть дрожит этим зябким утром, и хлопок неспешно послушно плывет вниз по течению.
… Кану смочил пересохшие губы росой и по влажной траве спустился к реке. Заправив непослушные пряди волос за уши, он зачерпнул ладонями воды и резко выплеснул на свои загорелые щеки. Ветер расцеловал его лицо своими прохладными губами. Кану снова зачерпнул воды. Это маленькое озерцо в его ладонях… глядя на его поверхность, Кану мог увидеть в отражении свои глаза, полные светлой грусти, мог увидеть и каждый рубец на коже своих работящих рук. А мог увидеть и ванильное небо над своей головой, и лохматые крылья утренних облаков. Но он пронзал взглядом эту небольшую толщу воды, хранящую историю многих веков и миров. Может быть, это руки его дрожали поутру, и солнце шалило бликами, а может быть, он действительно видел в этой пригоршне речной водицы кровопролитное восстание Икко Икки или гордый стан князя Тошиэ Маэда на фоне расцветающей средневековой префектуры Исикава.
Кану скинул одежду, зашел в реку, и, нырнув у одного берега, здесь, среди смешных хлопковых комочков, вынырнул у другого, в совсем иной Хинамидзаве, воды которой отравил разгневанный на своих детей Ояширо-сама. Раненная Сокава стонала голосами всей деревни и кровоточила, и ее ядовитая кровь разъедала кожу Кану, все его тело ощущало скорое нашествие чудовищной лихорадки. Вниз по течению сплавлялись не кораблики хлопка, а мертвые тела, павшие от странной чумы, посланной на деревню Отцом в наказание своим детям за нежелание слушать и внимать. Смрадный воздух, густой и влажный, при каждом вдохе затекал в легкие, оседая в них липкой слизью, а при каждом выдохе выходил с душащим кровавым кашлем… Проклятие с болот Хинамидзавы, посланное на головы жителей. Жестокое, смертельное, не дающее ни единого шанса на выживание… вынуждающее людей в ночь Ватанагаши приносить жертвы для Ояширо-сама. Перед глазами Кану танцует более не Рика, обдирающая хлопок. Перед глазами Кану разворачивается ритуал жертвоприношения. Крест-накрест распоротый живот, наполняемые кровью чаши… люди-зомби, давящиеся от смрада, сбрасывают в воду органы жертвы. Сокава стонет. Ояширо-сама задыхается. Мсти им, Сокава, они насилуют твое тело! Плачь, Ояширо-сама, они уродуют твою душу! Ныряй, Кану… ныряй так глубоко, как только можешь…
Кану набирает в легкие еще больше воздуха и вновь уходит под воду, чтобы снова вынырнуть в другом мире. В венах и этого мира вместо крови текут воды Сокавы, слезы Отца. Голос этой реки, гулкий, печальный, грудной женский голос, теперь расскажет Кану совсем другие истории. Истории реальности, в которой идет вечная борьба. Здесь, по эту сторону, Ояширо-сама не может больше созерцать происходящее с небес и оплакивать каждое утраченное дитя. Ояширо-сама в этом мире – пастух, берегущий каждую овцу из своего стада, и его усталые красные глаза, зудящие и обожженные солнцем, не смыкаются ни на миг. Бог бдит. Бог на страже. Каждое свое дитя он водит за руку по миру, не давая оступиться, и терпеливо учит мудрости. За каждую овцу в своем стаде пастух-Ояширо отвечает лично. Цена слишком велика, ошибок допускать нельзя. Дети Ояширо-сама постигают самое тонкое боевое искусство: они учатся сражаться сердцем и разумом. Того, в чьей душе гаснет божественный свет, который возжег Ояширо-сама, увлекают демоны. Небесная Канцелярия в гневе высечет Ояширо-сама. Свистящие плети будут оставлять на теле Отца и покровителя деревни глубокие кровоточащие борозды, выписывая слова страшных проклятий. Ояширо-сама будет рыдать, его слезы будут полнить воды Сокавы. Когда Ояширо погибнет, Сокава выйдет из берегов и заберет всю деревню. Не плачь, Ояширо-сама! Не плачь! Твои дети могут бороться за тебя! Просто не отнимай своей руки от их рук. Когда дитя не чувствует поддержки родителя, оно быстро теряет верный путь. Не плачь, Ояширо-сама! В этом мире слишком многое зависит от твоих слез…
…Кану выбрался на берег и упал в дерзко-зеленую согретую солнцем траву. К реке бежала Ханю. Смешная девчонка… родная дочь Ояширо-сама. Плоть от плоти, кровь от крови… В мире Кану все было куда сложней. Взрослые выбились из-под крыла Ояширо, и по-прежнему говоря о нем с почтением, не видели в нем своего Отца и покровителя, служа ему не душой, не телом, лишь разумом одним держа в себе сознание важности этого служения, но не допуская его до своих сердец. Ояширо-сама жил в детях. В тех, чьи сердца еще могли вмещать частичку Бога. Они верили и чтили. Разбивали стены непонимания и разбивались о них сами, умирая с именем Ояширо-сама на губах, с которых при жизни слетала его мудрость, которая так редко достигала сердец жителей Хинамидзавы… Дети лечили душу Хинамидзавы, но так сложно было излечить струпья на древнем теле ее. Язвы и раны, остающиеся на стане деревни от духовной чумы. Дети Хинамидзавы исцеляли. Когда сменится поколение – Ояширо-сама перестанет умирать в сердцах, и деревня излечится.
Кану оделся и снова спустился к реке. Облака на миг закрыли собой солнце. Он погладил ладонью поверхность воды и щелкнул пальцем комочек хлопка. Затем поклонился Сокаве и направился навстречу к Ханю. Ханю-Ханю… прекрасный ребенок, достойный любви. Большие, чуть раскосые глаза ее всегда были на мокром месте. Легко обидеть ребенка, ждущего во всем справедливости… Ханю что-то сбивчиво тараторила, тряся пушистой челкой, а очи ее блестели от влаги. Кану не слушал. Перед его внутренним взором все еще проносились истории миров Хинамидзавы. Когда Ханю замолчала, вопросительно глядя в его глаза, Кану просто прижал ее к груди и погладил по пушистым непослушным девичьим волосам:
— Не плачь, Ояширо-сама…
Ханю чуть удивленно взмахнула ресницами, направив на Кану строгий взгляд, а потом – звонко рассмеялась. Небо вновь засияло, солнечные лучи заиграли на поверхности Сокавы. В этом мире Ояширо-сама был молод и счастлив…