Наверное, необъяснимая тяга к церквям началась ещё в детстве, когда мне было лет шесть. Мы с матерью, сестрой и братьями жили в трущобах Словакии, и каждое воскресенье по нашей улице проходила процессия пестро разодетых прихожан, направляющихся в собор Кошице. Иногда месса проходила открыто - и тогда серость рабочих кварталов разбавляли белоснежные пятна подризников, причудливые узоры епитрахилей, золотое сияние фелоней и блеск панагий.
Для нас это было сродни карнавалу, на котором мы никогда не бывали.. Поэтому едва улицу оглашал звук труб, мы бросали все игры и, несмотря на запреты матери, сломя голову бежали к месту, где должно было проходить шествие.
Держа за руку младшую сестру, я, раскрыв рот, смотрел, как священник поёт молитву, потрясая большим золотым скипетром.
"Наверное через него говорит Господь"-восхищенно думал я, благоговея перед его громовым голосом.
Удивительно, что, будучи примерной гражданкой, моя мать испытывала крайнюю неприязнь ко всему религиозному. Дома не было ни одной иконы, о чем неодобрительно перешёптывались соседки. Библию мама однажды использовала для растопки, когда было настолько холодно, что траур по умершим в ту зиму устраивали всей улицей. Мой старший брат тоже умер от пневмонии. Всё это напоминало одну из десяти божьих казней, но я никогда не делился этим с матерью, потому что был выпорот мокрой тряпкой, первый раз - когда однажды спросил, почему у нас нет отца, и второй - почему мы не ходим в церковь.
Мать говорила, что там собираются одни пустозвоны, и что нашей семье там делать нечего. Я не считал так, и к тому же страстно желал поглядеть на церковное убранство. В моём детском воображении храм изнутри рисовался этакими палатами бога, где всё пестрело образами святых, блестело золотом, а увитые вензелями колонны тянулись до самых небес, так, что не было видно крыши. К сожалению, в церковь я попасть не мог, поэтому уличные мессы оставались единственным шансом увидеть хотя бы частичку того величия, от которого меня старательно удерживали.
Однако, на молебен собирались поглазеть не только дворовые дети. Словакия до сих пор переживала сложные времена в отношении религии. Несмотря на то, что репрессии католических священников и закрытие монастырей прекратились уже много лет назад, противники католицизма остались. Теперь они объединялись в группы, устраивая теракты во время месс, поэтому каждое шествие сопровождали вооруженные солдаты, зорко высматривающие в толпе террористов. Несмотря на то, что я был ребёнком, меня удивляли эти люди. Я часто задавался вопросом, почему их ненависть настолько сильна, что позволяла убивать людей, жертвовать своими жизнями. Каждое богослужение становилось опасным, но я продолжал туда бегать. И однажды случилось страшное.
Мне удалось подобраться поближе, к самой мостовой, поэтому участники процессии буквально задевали одеждами моё лицо. Священника было отсюда слышно ещё лучше, чем обычно, поэтому я полностью растворился в этих пугающих, но чарующих громовых звуках. К сожалению, я слишком сильно вытянулся вперёд, поэтому сестрёнка, которую я держал за руку, не удержала равновесия и шлепнулась на мостовую. Падая, она инстинктивно ухватилась за ризу поющего священника, отчего тот перестал петь от неожиданности. Очевидно, грязные ручонки оставили следы на белоснежном одеянии, поэтому он гневно вскричал что-то и замахнулся на неё крестом.
Красный перстень ярко блеснул на солнце, но в этот самый момент в толпе раздался грохот, сопровождаемый воплями ужаса. Воспользовавшись моментом, террористы начали бросать в процессию самодельную взрывчатку: - бутылки с горючим, заткнутые подожженными тряпками. Люди побежали, толкая друг друга и падая, солдаты открыли стрельбу... Для меня все превратилось в страшный калейдоскоп криков и мелькающих фигур. В таком хаосе невозможно было отличить террористов от мирных граждан, поэтому солдаты стреляли наугад. И люди падали и кричали, падали и кричали… Толпа оттеснила меня от сестры, а потом в глазах потемнело: - где-то рядом взорвалась очередная бутылка. Удивительно, но я уцелел, разве что взрывом меня отбросило в другой конец улицы.
Человек, когда он смертельно напуган, не отдает себе отчета в том, что делает. Поэтому я видел, как бегущие в ужасе люди растоптали мою сестру. Так, что её пришлось хоронить в закрытом гробу, потому что то, где должно было быть лицо, представляло собой осколки кровавых костей.
И хотя все случилось из-за того, что это я ослушался и пошел смотреть мессу, мать лишь возненавидела церковь ещё сильнее.
Однажды, перерывая старый сундук в поисках старья, которое могло сгодиться для игры, я извлек оттуда огромный фолиант. Он был настолько старый, что было ощущение: книга вот-вот развалится. С большим трудом я взялся за переплет: словно с тяжелым вздохом, книга открылась. И моему взору предстали потемневшие от времени желтые страницы с черными кляксами вместо рисунков и точками букв. Они были настолько мелкие и нечеткие, что прочитать их не было почти никакой возможности, хотя, приглядевшись, я понял, что и не смог бы: - язык был совершенно незнакомый. Поэтому я стал просто рассматривать те страницы c картинками - одна из них была полностью изрисована какими-то символами, на другой были крест и пятна, в которых я распознал молящихся людей, еще на нескольких были изображены люди с большими крыльями, но не как у ангелов, а скорее как у летучих мышей. Остальные страницы были все в коричневых пятнах, поэтому рисунки невозможно было разобрать. Последняя страница полностью бурая, но на ней были большие буквы TRIA MERA, а на форзаце фолианта можно было прочитать имя: Луциан. Что значили эти слова, и кто был этот самый Луциан - автор книги? художник? - я не знал.
Шли годы, жить становилось все труднее - мы с матерью и тринадцатилетним братом перебивались с воды на воду, о хлебе мечтать почти не приходилось... Я пообещал себе, что заработаю денег и увезу семью отсюда - туда, где мы смогли бы жить нормально, но моим планам не суждено было сбыться.
Мы с матерью вили нитки на продажу, когда в дом внесли моего брата, всего в крови, и словно мешок, грубо сбросили на пол, что-то рявкнув, и хлопнули дверью.
Нам потребовалось много усилий, чтобы осторожно перенести его на лежанку, после чего мать убежала за водой, а я остался рядом. Он тихо стонал от боли, не в силах даже открыть глаза, и я взял его за руку, не зная, чем ещё помочь.
И тут... после яркой вспышки я увидел то, что с ним произошло. Более того, я смог почувствовать это - и страшное чувство голода, и кузнечным молотом бьющее в висок отчаяние, что им овладело...
Это я был тем, кто тайком пробрался в церковные владения.
Как зачарованный, я созерцал притворы, уставленные свечами, солею с иконостасом, клиросы и причудливо расписанные хоругви на длинных древках и дотрагивался до престола, где не раз совершалось таинство Причащения, на котором я никогда не бывал. Я не знал, откуда знаю все эти названия и для чего все это нужно - сознание само воспроизводило их, будто я уже бывал в церкви...когда-то очень-очень давно...
Но когда я увидел жертвенник, мне словно застило глаза. Повинуясь безумству, вызванному невыносимым голодом, я грязными руками хватал с дискоса антидор и, давясь, запихивал его в рот, жевал, и, не успевая проглотить, снова пихал в себя... затем пригоршнями зачерпывал из потира вино, и запивал... потом снова хватался за хлеб, как безумный. И не заметил, как в алтарь вбежали священнослужители...
Меня долго били. Руками, ногами, по голове, по телу, всюду, куда только могли попасть. Сдавленный стон о том, что это не по-человечески, утонул во всплесках боли и кровавом мареве. Кажется, у меня были разорваны все внутренности.
Потом сознание отключилось.
Я в шоке отпустил руку брата, отпрянув, - каким-то невероятным способом мне передались его воспоминания. Я дрожащими руками ощупал себя - боль от ударов прекратилась как по волшебству, словно минуту назад ничего этого не было. Брат тяжело дышал и облизывал кровоточащие губы.
Ночью он скончался. Уже второй близкий мне человек умер по вине церкви. Я постепенно понимал чувства матери.
На её смертном одре я был единственным, кто с ней прощался - к концу жизни несчастная совершенно выжила из ума. В свои пятьдесят лет она была ещё молодой женщиной, - но совершенно поседела: от горя, что пережила почти всех своих детей. Умирая, она схватила меня за рукав и прохрипела: "Что бы ни случилось - не ходи в церковь!" Затем её глаза закатились, и она упала на подушки, мёртвая. Даже в последнюю секунду она оставалась верна своей ненависти.
Однако я собирался ослушаться матери. После смерти брата я втайне примкнул к рядам террористов, и последний год мы разрабатывали план поджога главного храма в Кошице и прилюдного убийства всех священнослужителей. Это доказало бы серьезность наших намерений и стало бы подтверждением того, что мы пойдем до конца. Мы были готовы к смерти - поэтому в первую очередь на задание пошли те, кому нечего было терять: - безнадежно больные, калеки, сироты...
Два дня мы караулили храм, чтобы рассчитать все: начало литургий и обеден, время садовых работ - до единой секунды. Всё шло подозрительно легко... однако это было ловушкой. Кто-то из наших людей оказался предателем, и, когда мы ворвались в притвор, - нас там ждали. Они открыли стрельбу, моментально положив первые ряды. Те, кто находился сзади, начали забрасывать притвор бутылками с горючим. Церковь моментально запылала- мечущиеся священники в горящих ризах были похожи на живые факелы. Страшное и одновременно завораживающее зрелище - как обугливается живая человеческая плоть, как кожа чернеет, лопается, а затем становится белоснежной. На краткий миг очищения, за который они должны быть благодарны.
Я едва переступил порог притвора, замахнувшись, чтобы бросить бутыль, как меня словно парализовало. Потеряв равновесие, я начал падать - и этого момента хватило, чтобы меня сразила шальная пуля. Я едва успел подумать "Когда это они стали носить оружие?", как в глазах у меня потемнело. Сердце билось так сильно, что было готово прорвать грудную клетку.
По телу словно проходил электрический ток. Мышцы беспрестанно сокращались, я выл и царапал их ногтями, но боль не прекращалась. В голове, среди всей этой какофонии, среди криков и стонов умирающих звучал надрывный хрип матери "Что бы ни случилось - не ходи в церковь!"
Было чувство, что в тело глубоко вонзили стальные прутья - и теперь медленно-медленно их вытаскивают. Спина горела, словно в огне, я выгибался и кричал от сверлящей боли. Меня трясло, словно в лихорадке, становилось то невыносимо холодно, то нестерпимо жарко.
Валяясь на полу горящего храма, я ощущал, как что-то хотело вырваться наружу - что-то, что ждало годами. Прорвав тонкий слой кожи, оно освободилось...превосходство и клеймо на всю жизнь... С уродливых, похожих на обугленные деревья, костяных основ свисала тонкая чешуйчатая пленка, как у стрекозы. С её концов капала кровь. Раны на спине нестерпимо болели, я скулил и прикусывал губу.
Солоноватый вкус тёплой крови пробудил во мне нестерпимую жажду, и полностью потеряв чувство самоконтроля, я поднялся с пола, шатаясь и мутным взглядом обводя задымленное помещение, в котором уже не осталось живых. Жар от огня, лижущего мёртвую плоть, совершенно не чувствовался и я на запах побрёл к алтарю. Моё чутье не обмануло меня - под престолом спрятался толстый священник. Одним лёгким движением я отбросил в сторону престол, даже не почувствовав его веса - и служитель завопил от ужаса, закрыв лицо пухлыми руками с короткими толстыми пальцами с надетыми на них перстнями. Я узнал перстень с красным камнем - это был тот самый священник, который пел молитву в тот день, когда погибла моя сестренка.
"Кто ты, чудовище?"-вскричал он, в ужасе глядя на меня сквозь пальцы.
А я когда-то восхищался его голосом. Сейчас же я видел перед собой дрожащего слизняка, хныкающего и молящего о прощении. Видел страх, недоумение и отвращение в заплывших жиром, маленьких поросячьих глазках и трясущуюся сизую бороду.
Восторг и безумие захлестнули меня с новой силой, вокруг была кровь, торжество огня и смерти. Я запрокинул голову и безудержно засмеялся.
-Зови меня - Луциан!
Теплые пятна грешной крови покрыли пол собора. Жажда и голод были утолены.
Мои губы шевельнулись сами собой - и незнакомый, почти змеиный голос прошептал: "TRIA MERA... И на третий день явится Спаситель."