Сашка Пятаков – безбашенный, в самом деле, идиот. Это я по секрету говорю. Сколько раз ему ни говорили, что так в начале четвертого десятка водку глушить нельзя, ему все одно. Знай подбирает тот бисер, что перед ним сослуживцы наметали, да феньки с него вяжет. Да какие феньки – заглядение! Умудряется же каким-то образом весь тот горячечный бред, что собеседники изрыгают в пьяном угаре, в жизнь воплощать. Всякий по нетрезвости словоохотлив, а уж наши научные сотрудники… все то, за что в ученом совете на смех поднимут, при дружеском застолье, под водку с огурчиком, с языка слетает на раз. И после ночи горячей, страстной полемики, когда все расходятся – кто с гудящей головой, кто с перевешивающейся через пояс брюк печенью, а кто с фонарем под глазом – дескать, за не-ком-пе-тент-ность, — Сашка лишь чокнется целебным рассолом с группой зеленых чертиков (они к нему пришли еще с полгода назад, когда он с похмелья телепорт взялся мастерить, так и живут теперь вместе) и сядет претворять в жизнь очередную безумную идею.
Весь ученый совет над Сашкой посмеивается, и всякий раз профессора норовят доказать, что порождения пятаковской белой горячки никакой критики не терпят. Но ты поди же найди научные обоснования тому, почему в нашей реальности невозможно то, что в ней, как ни крути, существует! И все логические доводы так и разбиваются о чугунную задницу реальности, в которую Сашка натащил всяческих «сюр-хреновин», как он их сам любовно зовет. Если бы Сашка не пил, то каждой такой хреновине он бы придумал название, но у него дилемма: по трезвости вдохновения нет, а как остограммится – так и рад бы, окрыленный, завернуть красно словцо назло ученому совету, но с языка слетает только «хреновина». Потому уже пятнадцатый год пошел, как он не может ни одно изобретение запатентовать. А уж коли патентовать – так и ставить на поток придется, а тут по-всякому провал получается, потому что деталей для воспроизводства нигде не добыть: сугубо эксклюзивные они.
Нашего механика Юрика пленила как-то раз пятаковская «крепежная хренация». Не все же гайки крутить, а потом их, ржавые насквозь, всеми правдами и неправдами отколупывать! А тут все просто: поставил шпуньку, нажал кнопку, и спи себе спокойно: она на вид только хлипкая больно, но держит так, что зубами не оторвешь. И материал какой-то у этих шпунек чудной: ни коррозия не страшна, ни нагрузки силовые никакие его не пугают. Стянули у него несколько штук, химикам на экспертизу отдали. Химики, правда, сами после этой экспертизы в отчаянии чуть не запили. Подшучивали еще, что Пятаков эти шпуньки у себя в подсобке из философского камня вытачивает. А Юрик сам все подбивал Сашку, чтобы тот ему отдал чудо-хреновину. И по трезвости, и по пьяни подбивал – результат один: эксклюзив, отдать не могу, звиняйте. Юрик ему – ты, мол, хоть дубликат сделай, не жмоться. А дубликат делать не из чего. И на все вопросы, где Сашка детали берет для своих изобретений, если воспроизвести их не может, Пятаков, дыша перегаром и солеными огурцами, отвечает честно и прямо: «А черт знает!» И ведь не врет же…
Есть у Сашки среди чертей любимец, Гоша. Если верить рассказам – обаятельный, подлец. У них с Сашкой особые отношения, и Гоша ему как раз, гуляя с телепортом по параллельным реальностям, таскает всякие диковинные штуки. Как добывает – неясно, но интуитивно как бы догадываешься, понимая, что сам бы отдал любой эксклюзив, лишь бы пропал с глаз твоих большой и зеленый нечистый, да еще и говорящий. Впрочем, не только Гоша таскает по мелочи: Пятакову вся его горячечная бригада помогает.
У Пятакова в холодильнике всегда только водка и пельмени. Холодильник при том уже года три как не работает. Помимо водки с пельменями там хранится груда барахла, которое черти приносят. И Сашка из этого барахла мастерит, что получится. Иногда получаются такие вот изобретения, а иногда… совсем грустно выходит. Случалось, весь наш микрорайон без электричества сидел трое суток, когда Сашка очередную «хреновину» тестировал…
После очередного визита в ученый совет, где по старой доброй традиции Ильина показала характерным жестом руки у полуседого виска Сашке все, что она о нем и его творениях думает, изобретатель глубоко в очередной раз расстроился. Тоже показал Ильиной характерным жестом руки все, что он думает о ней, что он делал c ней самой, с ее матерью и любимой матери ее собачкой, и, оставив втихаря под дверью этой «ассоциации душевно-слепых» подарочек, глушащий намертво работу всей электронной техники в радиусе пятисот метров, ушел домой. А меня вечером пригласил на рюмку чая, на жизнь жаловаться.
— Ты, — говорит он мне, — Семен, человек тонкой душевной организации. И я человек тонкой душевной организации. Как творец творца, ты меня, Семен, пойми…
— Понимаю, — отвечаю, занюхивая рукавом.
— Сколько ж идей человеческих пропадает даром, впустую!
— Ага, — говорю, — если б я, без исключений, заканчивал все, что начинаю, и начинал все, что придумывается, я бы уже давно прославился…
А я, между нами говоря, хоть и работаю простым сисадмином, сам по жизни – музыкант-самоучка. В самых смелых своих мечтах я выхожу на сцену огромного концертного зала, весь такой, знаете, пафосный, в смокинге… жабо такое разлохматое раздражает плохо бритый подбородок. Руки над клавишами рояля вскидываю – и в зале бабы уже стонать начинают от того, как меня, талантливого, хотят. И я так страстно, знаете, по клавишам наяриваю, и музыка льется – то журчит как ручеек, то бурной рекой оборачивается, а то и снова тихонько так, вкрадчиво… и бабы все в зале рыдают, и у самого прямо слезы на глаза наворачиваются от тех пассажей, какие звучат у меня в мозгу. А как сяду записывать – все равно, хоть об стенку бейся, выходят только те четыре аккорда, под которые мы потом под водку с мужиками орем непристойные песни. И бабы, конечно, стонут, но совсем не от страсти. И швабрами по батареям, швабрами. Не назвать это концертами моей мечты, даже с очень сильной натяжкой. И обидно так, знаете, становится, что талант во мне умирает…
— Это ж все, Семен, не от лени, — продолжал вещать Сашка, рассматривая пупырышки на огурце, — а от того, что наши желания не совпадают с нашими возможностями. Вот отчего в человеке может умереть гений?
— От голода, — отвечаю, глядя как по холодильнику тоскливо ползет таракан. Усиками так жалобно шевелит, что даже рука с тапком на него не поднимается: и так ему тяжко в пятаковских холостяцких условиях, — или от пьянства… — намекаю как бы.
— Ты на меня не смотри, что я жру как свинья, — погрозил мне Пятаков вилкой с пельменем, — Я по своей нетрезвости умудряюсь делать то, что весь наш совет ученых-кипяченых на чистую голову в жизни бы не изобрел! Ну да, ошибаюсь… а кто не ошибается?
Сашка был, если подумать, прав. Не допейся он до чертиков, так и не стали бы ему эти чертики из параллельных миров эксклюзивные поставки организовывать. А что до ошибок – так оно вполне простительно, трое суток без света просидеть, если потом Пятаков родит какую-нибудь еще чудодейственную хренацию, от которой польза все убытки мигом покроет. Куда как хуже, когда трезвые и сознательные люди после месяца сложных расчетов сваяют дуру какую-нибудь нестабильную, которой потом еще и применение найти не смогут, и все потом трясутся в страхе, что финансирования лишат.
— Ты ж, Семен, вспомни сам, кто у нас из талантливых людей не травился дрянью всякой? Кто алкоголик, кто ширяется, а ведь делали такое, что их столетиями помнят!.. вздрогнем?
— Вздрогнем, — отвечаю. Чокаемся. Опрокидываю в себя горячительное и ловлю вилкой пельмень.
— Ну да ладно, — говорит, — Вот есть, например, молодой писатель. Он еще написать толком ничего не успел, а в голове у него – идей-то! Любую бери, садись да пиши, не проиграешь. А он, за какую ни возьмется – все не идет. Вот что ему делать, если он просто не умеет? А душа тяготеет…
— Не знаю, — честно пожимаю плечами, — Учиться.
— Чему? Как «жи-ши» пишется? Этому его еще в школе учили. Вот ты, Семен, ты музыкант?
— Ну, музыкант, наверное…
— Говно ты, а не музыкант, — заговорщицким шепотом произносит Сашка, делая страшные глаза, — Извини уж, брат, за прямоту. У нас таких музыкантов – на рупь ведро выйдет.
Я начал обижаться и так сильно сжал вилку, что пальцы белеть начали.
— Ша, не психуй, — Пятаков наполнил рюмки, — Я ж не о том вообще говорю. Вот смотри, как было бы круто, если бы была такая машинка, в которую ты думаешь-думаешь, а она из того, что ты думаешь, делает готовое произведение. Целиком и полностью твое, какого еще нигде раньше не было. А?
— Это как? — спрашиваю. Чуть пельменем не подавился от такой концепции, — Для чтения мыслей, что ли?
Мы переглянулись.
— Алиса! Миелофо-о-он! – протянули в один голос и засмеялись. Спугнули своим слаженным хоровым гоготом очередного сиротливого прусака.
Чокнулись. Осушили рюмки.
— Не, для чтения – это фуфло, — Сашка встает и, пошатываясь, уходит в соседнюю комнату. Через минуту возвращается с чемоданчиком, — У меня уже такая есть. Что с нее проку, если обратной связи нет?
— В смысле? – спрашиваю. Не врубаюсь.
— Вот я с этим чемоданом сегодня в ученый совет ходил. Пока по коридору шел – наслушался о себе… ты не представляешь! А уж когда перед Ильиной выступал… проблема вся в чем, Семен, знаешь? В том, что так я от этой Ильиной почти что напрямую наслушался о себе отборного дерьма, за которое ей суммарно можно пришить пару-тройку уголовных статей. Но если я буду писать жалобы на несуществующие оскорбления, которые были только у этой мымры в мыслях, меня пошлют туда, куда Макар телят не гонял. Ну что за жалоба – «она обо мне плохо думает»?
— Да, хреновая жалоба, — соглашаюсь, а сам в сторону бутылки глаза покосил. Сашка как будто бы не заметил, и продолжал:
— А вот если бы эта штучка мысли записывать могла, а потом еще и воспроизводить…
Пока Сашка разливался соловьем о том, как весь ученый совет бы полетел в тартарары, я тихонько мечтал о том, как было бы дивно иметь у себя такую игрушку. Сидишь так вечером в кресле-качалке, ноги под клетчатым пледом, с трубкой в зубах. Пускаешь из ноздрей ванильный дым и слушаешь, как в твоей же голове заливается песнями скрипка, а машинка – знай себе шуршит и пишет тихонечко мелодию. А потом я даю послушать друзьям, а они всплескивают руками, восхищаются, какой я талантливый…
Водка продолжала подогревать мои любимые фантазии о карьере великого композитора, и пока Сашка громко вслух мечтал о чем-то своем, я почти не слушал его, постепенно уходя в глубокий загруз. У меня так всегда бывало: когда много выпью – так сперва светлые мечты плавают в разжиженном алкоголем сером веществе в моей голове, а потом оседают в виде тяжких дум. И вот, угробив еще на триста граммов водки больше клеток печени, я всерьез размышлял над тем, что даже при всей гениальности Пятакова и его бригады чертей невозможно создать желаемую машинку, которая бы работала без сопровождающего комплекса программного и аппаратного обеспечения. Ведь наверняка нужен будет преобразователь, чтобы оцифровывать мысли, и писать их в нужном формате… замечтавшись вновь о карьере великого композитора современности, я решил, что формат непременно должен быть – “lossless”, потому как слушать такую музыку, которую я собирался складывать, можно только в самом лучшем качестве! Программа для работы со звуком, опять же, нужна…
Прозрачной жидкости для протирки оптических осей в бутылке оставалось уже буквально на донышке, и я, загруженный, но окрыленный, решил на миг вернуться в реальность. Именно в этот миг Сашка снова наполнял рюмки.
— Ты хоть представляешь себе, — спрашивает он уже заплетающимся языком, — Что только можно сотворить?!
— Представляю, — сладко протянул я, потихоньку возвращаясь из мира своих фантазий.
— И, конечно же, ты мне поможешь? – Пятаков посмотрел на меня уже достаточно плохо фокусирующимся взглядом. Я плохо себе представлял, какой помощи ждал от меня товарищ, но на всякий случай утвердительно кивнул.
— Эх, Саня… — я мечтательно скосил глаза к переносице, — Знал бы ты, как бы мне твоя чудо-машинка пригодилась…
— А я знаю, — хитро улыбнулся Пятаков и покачал у меня перед носом наушником, через который он, как оказалось, все это время слушал мои размышления об усовершенствовании «миелофона», — Потому и говорю: если поможешь до ума довести – мы тебе персональный экземпляр соберем.
— За это надо выпить, — подытожил я, не веря своему счастью.
Чокнулись. Осушили. По всему моему телу разлились божественные тепло и благодать…
— Пора мне идти уже, — говорю я Сашке, а сам едва нахожу в себе силы из-за стола подняться.
Сашка бурчит и сам тоже нехотя поднимается. В обнимку ковыляем к входной двери.
Пока в мозгу у меня заливается песнями скрипка, а ей вторит, захлебываясь, фортепиано, а я пытаюсь поймать ногой вход в ботинок, Пятаков снова удаляется в свободную комнату. Возвращаясь, вручает мне поллитровку обжигающей водицы:
— На, — говорит, — Это тебе для вдохновения. Какой музыкант без музы?
— Говно, а не музыкант!
— Вот-вот. Сам-то дойдешь?
— А черт его знает…
— Ну, раз знает, — тянет Сашка. Потом делает в воздухе странный жест рукой и обращается, уже не ко мне, — Гош, проводи его, а?..
Меня ловко подхватывает под руку рослый зеленый черт. Действительно, дивный товарищ, обаятельный.
— Надо бы своих таких завести, — думаю я вслух, поглаживая бутылку во внутреннем кармане, — Тоже приносить гостинцы из мира моих фантазий…
Гоша подмигивает, взваливает меня к себе на плечо, и мы под звуки симфонии, рвущейся у меня из души, уходим на рассвет…