От автора. Список боязливых примечаний, читать необязательно.
Во избежание атеистической ярости, сатанинского одобрения, лютых, бешеных холиваров, неделикатных придирок в расовости и щеколивых вопросах касательно перевирания, торжественно отмечаю:
1. Идея сего опуса – написание разных глав от лица разных персонажей. Если я пишу от лица дьяволопоклонника, то таковым является он (персонаж), а вовсе не автор. Это касается языка, расстановки акцентов, страстей, дикостей, лютого отношения и больших букв.
2. Главный финт сюжета является не более чем фантастическим допущением. Не кощунством и не богохульством; может быть, в коей-то мере метафорой и аллегорией, которую автор пытается переосмыслить буквально. Путем оного опус в итоге доказывает, что добро – это славно.
3. Автор категорически называет себя православным человеком, но без сюсюканья и слащавости, которые вызывают у него чувство гнева. Посему – см. пункт 2.
Несмотря на то, что произведение только начато в своей механическом и текстовом смысле, оно сейчас уже несет идеи и смысл. Спасибо за внимание.
«Знаю твои дела: ты ни холоден, ни горяч;
О, если бы ты был холоден или горяч!
Но, как ты тепл, а не горяч или холоден,
То извергну тебя из уст Моих.»
Откровение 3:15-16
«Кто не убоится Тебя, Господи,
И не прославит имени Твоего?»
Откровение 15:4
«Я»
Приписывается Полю Кристиану Маагдалану
Я прихожу в себя посреди черного от крови поля битвы. Приподнимаю тяжелую голову, делаю попытку встать на ноги. Не удерживаюсь от крика: мой нагрудник проломлен ударом тяжелого цепа с гвоздями, и сквозь запекшийся багрянец, смешанный с металлом, стекают по кирасе алые струйки. Если бы не свисающая с моей шеи командорская эгида с трехликим Нероном, шипы орудия достигли бы сердца. Не знаю, убило бы это меня. Умирать во второй раз мне не хотелось, тем более что воскрешение – болезненная процедура. Я видел, как человек, реанимируемый с помощью данного нам самим Дьяволом чародейства, искусал себе язык так, что ожил уже немым.
Мы убили его по его же просьбе, и развеяли пепел по ветру. Он не хотел жить так, как живут Безмолвные. Он помнил эти семь дней и ненавидел их; ради этого эта практика и была введена магистром Ордена.
Никому, кроме врагов и друзей, я подобной участи не пожелал бы.
Наконец я нахожу в себе силы подняться на колени и окидываю взглядом землю, покрытую ковром из тел – людей, отмеченных знаком Зверя, и моих братьев. Они лежали, сбитые с коней бесхитростным оружием – рыцари в черных доспехах, внушающие страх даже и мертвыми; вокруг них валялись изуродованные куски багровых тел, изрытых язвами и ожогами.
Я помнил все.
Они бежали на нас сотнями – некогда простые горожане, а теперь безумные, дикие твари, изъеденные гнусом, изгрызенные чудовищной саранчой Аваддона, обожженные и багровые от солнечного огня, которому дана была власть жечь их. Многие были лишены языков, вместо них в некогда бывших ртами рваных ранах чернели кровавые огрызки. Все тела их, сливавшиеся в единую выжженную массу, были покрыты жестокими и отвратительными язвами, а на лбах и десницах горели пламенем печати Зверя.
За то, что они пролили кровь святых и пророков, бог дал им пить кровь: они достойны того. Воздух – одно висящее над земным адом кострище – был наполнен воем хрипло и бешено выкрикиваемой ими хулы. Я понимал, кого они хулили, кого ненавидели и кого тысячами искаженных голосов винили в своей чудовищности.
Я сам – тьма, и имя мне – Легион, ибо много во мне зла. Но мое зло не было мелочным земным пристрастием к роскоши, или блуду, или убийствам, или поклонению медным, серебряным и золотым идолам. И лишь поэтому я остаюсь собой – и Дьявол был силен до своего второго заточения, но правил сем миром с дозволения бога.
Я – тоже. Я помню, как передернул затвор автомата и открыл огонь по тем, чей грех была сильнее солнца, гнуса и язв, как будто в их жизни было мало огня.
Я не знал и не хотел знать, куда идут души тех, кто пал, растерзанный нашими пулями. Туда, где правит Зверь? Его царство – здесь, в нашем мире, но и ему настал конец, несмотря на то, что сам он еще бродил невесть где и полынь его империи еще отравляла земли на востоке. Может быть, и эти существа будут в вечном мучении бродить где-то на перекрестке между мирами, не в силах обрести покой, и год за годом изрыгая хулу.
Вы меня не знаете, и, я уверен, знакомству не обрадуетесь. Мое человеческое имя – Поль Кристиан, но я отрекся от него. То, которым я позволяю себя именовать – Маагдалан. Я - Третий из Совета Девяти моего Ордена – Ордена Храма Нерона. Говорили, что Нерон и есть Зверь, тот, который был и которого нет, который есть восьмой из числа семи. Я презираю грех и людские страсти, потому что я мертв, мертв уже сорок четыре месяца. Я презираю Зверя и его блудницу, но чту Нерона как символ гонения на свет, как темного правителя, как наместника моего господина – Денницы, как знак эпохи, в которую погибло христианство. Я – зло, и знаю это. Я знаю многое, и многое помню, и моя память – единственная слабость в моей броне против проклятого мира, в котором до сих пор существует мое тело, и в котором оно будет существовать вечно.
Если вам почему-нибудь будет интересна моя внешность, отвечу: я давно не смотрел в зеркало, боясь увидеть там правду. Когда-то я был высок, хорошо сложен, красив, грациозен и аристократически худ, имел господские привычки и страсти. Волосы мои были светлы и длинны, а лицо…лицо было человеческим. Изменило ли меня мое служение, решать силе, пославшей меня.
Если вам интересно мое прошлое, скажу прямо – оно незамысловато. Родился и вырос в бедной богобоязненной семье, учился, работал. Вся жизнь – серая полоса с длинным кровавым следом.
Наш Орден долгое время был тайным. Те, кто знал о нем или догадывался, называли его сатанинской сектой. Не знаю, насколько верно подобное определение – мы не от кого не откалывались, не занимались реформацией и не оскверняли кладбища. Мы просто поклонялись Дьяволу, и умоляли: вот, приди и правь нами. И он послал одного из своих детей – Зверя; но и Зверь был лишь рабом бога во исчерпание отмщения его.
Я помню все.
В то время, когда это произошло, я был мертв.
Я умер за три дня до начала Последних Времен, был казнен на электрическом стуле за двенадцать убийств и дьяволопоклонничество. Возможно, первого бы хватило на двенадцать приговоров; второе оглашали как обвинение только для прессы, облепившей мою казнь, как мухи. Гнусные зеваки сидели вокруг меня, когда я был привязан, орали на меня, поносили последними словами, и каждый торопился плюнуть в меня. Охрана била меня и говорила: «Скажи, кто ударил тебя». Вдовы убитых мной плакали, кутаясь в черные платки, и умоляли палачей не смачивать солевым раствором губку на моей голове, чтобы я сгорел заживо, или по крайней мере подавать напряжение до моей смерти не два раза, а десять. Палачи вняли им в одном – с моей головы был снят мешок, чтобы дать им удовольствие видеть, как лопаются или выходят из орбит мои глаза. Они не знали, кем были их мужья. Я – знал, и не желал им иного приговора, кроме свершенного мной.
Все они, все эти праведные лица и чистые лбы, все были отмечены печатью Антихриста во время его правления, царственным солнцем грянувшего через три дня после моих похорон. Никто не мог продавать или покупать без начертания Зверя, и приняли его, и продавали себя.
Я был погребен, как не просили люди повесить меня в железной клетке на растерзание стервятникам и грифам. Похороны прошли тихо и незаметно, над моей могилой не поставили ни креста, ни надгробия – это единственное, за что я могу благодарить своих палачей. Христиане боялись меня даже после смерти, и кропили холм над моим гробом святой водой, читали мне анафемы в своих церквях, молились за то, чтобы моя душа попала в ад.
Как выяснилось позднее, они были правы почти во всем. Всю слою жизнь я служил Деннице, названному Дьяволом, продолжаю служить и сейчас; но он не мог спасти меня
Я был там. Там были все. После трех лет мучений в Геенне, ангелы подхватили мое тело из огненной реки, в которую я был брошен вместе с прочими чародеями и лжецами, и перенесли на судилище.
Если и было в моей смерти то, что я помню плохо, так это Страшный Суд. Все, что пробуждает во мне воспоминания об этих остановившихся часах, об этом безвременье, вызывает во мне ужас – ужас животный, бесконтрольный и дикий. В моей голове отчетливо всплывают образы двенадцати сверкающих престолов, бесчисленных сотен и тысяч лучезарных ангелов, белоснежных силуэтов святых и тех, кто окружали меня – черного, как ночь. Ангела-судию с весами, стоящего у одного престола, который сверкал, как солнце; на него нельзя было смотреть. Престола самого бога.
Пустого.
И вместо того, чтобы трубным гласом начать суд, архангел Габриэль, ангел смерти и вестник воли Господа, вышел к нам – к праведникам и грешникам, к царям и рабам, к бедным и богатым, и, все как одни, ждущим, и сказал всего два слова. Слова те прогремели как самый яркий гром, и поразили всех.
Я видел много смертей. Я много убивал. Я не получаю удовольствия от человеческих страданий, но отношусь к ним спокойно. Конечно, меня казнили до наступления царства Антихриста, я не видел Четырех Всадников и кровавых морей, до того, как солнце стало жечь людей пламенем и блудница явила миру свое величие на звере багряном, преисполненном именами богохульными, но я видел так много, что скажу: меня трудно удивить.
Он сказал: бог мертв.
Эти два слова надо повторять медленно, по слогам, а писать только строчными буквами, по одной в минуту, и помнить всегда. Попытаться понять, хотя мне этого не удалось. Поймите, БОГ МЕРТВ. Придите и видите: БОГ МЕРТВ.
И даже этот способ не искупит случившегося.
Я нагибаюсь над несколькими телами, переплетенными боем. Поднимаю автомат без приклада, лежащий рядом с моим бездыханным братом, уткнувшимся лицом в пепельную, лишенную растительности землю, обтянутую чем-то мерзостным и зеленоватым, напоминающим застарелую плесень – он ему больше ни к чему, а в магазине еще осталась с пару десятков патронов. Приглушенная ругань вырывается из моих уст, когда я вижу разбитую затворную раму. Я бросаю автомат, предварительно выщелкнув обойму и повесив в карман по поясе. На спине трупа покоятся ножны с коротким и широким мечом без гарды – вроде гладиуса; затягивая на себе перевязь, я с некой радостью обнаруживаю, что моя любимая павеза пристегнута над плащом.
Где я нахожусь? Судя по всему, довольно далеко от Серамида, нашей крепости под горой, окрещенной Мегиддо. Город, в который я отдал приказ отступить, назывался…конечно же - Варден. Мы называли его так из-за того, что считали его бастион неприступным для Отмеченных. Неужели мы потерпели поражение?
Судя по всему, не вполне. Наши рыцари отступали под напором противника, убивая их сотнями, но в конце концов сдались и ушли, сочтя меня, командора, убитым.
Или нет? В любом случае, выйти отсюда одному у меня шансов не было.
Я хватаю лежащее рядом со мной тело за ноги и оттаскиваю в сторону. Это невысокая женщина, скорее всего, молодая; выяснить это не представляется возможным из-за язвенной корки, покрывающей все ее тело. Очертания его некогда были соблазнительны; я бы навскидку дал ей лет двадцать.
Причину смерти я бы установил, и не являясь врачом: усекновение главы.
Кровь девственницы подошла бы лучше, но клеймо Печати не горит на ладонях невинных. Вытянув из ножен меч, я кладу его рядом и встаю на колени.
Я обмакиваю пальцы в ее кровь и черчу на земле малый каббалистический круг: треугольник, вписанный в окружность и обращенный острием ко мне. Вокруг него на всех трех сторонах я рисую пентакли, облегчающие связь с темными духами.
Я снимаю с пояса маленькую колбочку и надрезаю лезвием вены на ее руке; наполнив сосуд, я приставляю его к прорези шлема и одним махом вышвыриваю кровь себе в глотку. Мой рот, малочувствительный к любым вкусам, наполняет соленая, жгучая горечь, подобная перченому вину. Я судорожно скрещиваю руки на кирасе – левую поверх правой - и, ощущая, как по подбородку течет горячая струйка, шепчу заклинание. Несколько простых, неуклюже срифмованных в ритм строф на латыни, заканчивающихся одним и тем же призывом: Populis, Gloria Satanas et saecula saeculorum! Enam.
Пентакли ярко вспыхивают, будто от взрыва пороха, и начинают дымиться. Земля неохотно принимает кипящую кровь символа, и в моей голове звучит тихий шепот.
- Зачем ты призвал меня?
- Силой, данной мне самим Дьяволом, Великим Драконом, Древним Змием и Денницею, названным Сатаною, я повелеваю тебе исполнить то, что я прикажу.
- Да будет так, - покорно соглашается голос.
- Ступай, бес, и сообщи моим братьям, что я жив. Пусть отправляются на поиски немедленно. Заклинаю тебя всеми именами мертвеца и истинным из них – Тетраграмматон, и всей мощью моего господина, заточенного в аду.
- Да будет так.
Рокот в голове рассеивается, оставив лишь тупую боль. Я сгибаюсь, и кровь вместе со рвотой выходит из меня, мгновенно впитываясь в землю и оставляя на ней лишь пузырящуюся алую пену. Я силен в чародействе, но и мне оно дается с трудом после пленения Дьявола. За многое приходится платить своей силой; я внезапно чувствую, как на меня наваливается свинцовая усталость.
Эта тварь выполнит свое обещание, иначе и быть не могло. Жрецы и варлоки в Серамиде днем и ночью поддерживают связь с Геенной; у них нет времени есть и спать, и выживают они с помощью систем жизнеобеспечения, подающей им питательные вещества и стимуляторы прямо в вены.
Я поднимаюсь на ноги и вгоняю оружие в чехол. Рана все же беспокоит меня; это скверно. Я считал себя почти всесильным, и не безосновательно. Я поправляю фибулу на плече, касаюсь раны и отдергиваю перчатку; прихрамывая, иду вперед, в руины города Вардена.
Над ним возвышается замок – старая крепость из серого камня, оставшаяся нетронутой еще со времен нашего Средневековья. Три башни, одна из которых оснащена воротами и решеткой, были увенчаны обреченно провисающими знаменами – после захвата города Орден, против всех обычаев и принципов, нарисовал на них христианские кресты – ничто другое не отпугивало Отмеченных так эффективно. Две остроконечных горы, сжимающих замок с обеих сторон, и проход меж ними мы называли Оком Нерона – другого прохода к Серамиду, кроме как через Варден, не существовало. Драные штандарты отражаются в малиновых, смешанных с болотной зеленью и густых, почти высохших, водах рва, пересеченных прогнившим влажным мостом. Если на него наступить, он издает противное хлюпанье; если наступить дважды, под сапогом проседают доски.
Город давно покинут и смердит трупами погибших в нем. Голод, мор, война, чудовищный град, смешанный с кровью ливень пламени и Четвертый Всадник на коне бледном сделали свое дело: никого, кроме мертвых, в поселении не осталось. Многие из них были не в том состоянии, чтобы лежать спокойно после дня великого воскресения, и Орден замуровал тех, кого нашел; но их оставалось еще довольно. Ненависть не покинула их измученные души и теперь; иногда им удавалось даже убить храмовника. Оружие им в руки попадало редко, и поэтому доставать воина из панциря им приходилось ногтями. Операция неприятная, тем паче что хоронить останки получалось с трудом.
Конечно, такая участь заслуживала жалости; но я лишь презирал их за слабость.
Я иду по просторной площади, простирающейся сразу за крепостной решеткой. Ее окружают полуразвалившиеся, затопленные деревянные дома; тем не менее, некоторые из них еще выжидающе тлеют. Причиной этому были залежи серы, горевшие под хатами и наполнявшие площадь удушливым и смрадным дымом.
Около трехступенчатого фонтана, толчками извергавшегося темными багровыми струями, я вижу тело в латах – таких же, как и мне, но без шлема. Шлем, валявшийся рядом, надевать было не на что – голова, аккуратно срезанная каким-то острым предметом, отсутствует. Вокруг него расплывается грязная кровавая лужа.
Нежить так не убивает. Слишком профессиональная и душевная работа; да и к чему им могла понадобиться голова? Их почерк – изгрызенные трупы, от которых остаются, до и то не всегда, только поломанные, объеденные заживо скелеты.
И два метра жуткого ореола из объедков.
Нет, не Отмеченные. Даже если они рискнули войти в Варден, несмотря на кресты, они бы просто зарубили противника цепом или булавой. Мечей у них не водилось; мечи стали мы использовать из-за недостатка патронов уже после того дня, и их изготовление слишком трудоемко. Их практичность искупает любые неудобства.
Кто бы это мог быть? Я гляжу на мертвого брата, спокойно осматривая его всего на предмет еще каких-нибудь следов.
Они сняли с храмовника распятие.
Как трофей? И голова – трофей. Кто в округе коллекционирует головы? Ангелы или демоны, пришедшие в наш мир после открытия ада и рая? Немногочисленные выжившие христиане?
Глупость.
Я слышу еле приметный шорох за своей спиной и оборачиваюсь. Пристально осматриваю ближайшие руины, пытаясь углядеть его источник; это не мог быть ветер, ибо бог запретил ему; мир окутала душная, беспросветная, темная атмосфера, освещаемая только карминовой, неестественно огромной луной; пепельное солнце бросало свои лучи редко и презрительно, да и те до сих пор оставляли жуткие ожоги.
Мои глаза давно привыкли к темноте, а легкие – к густому, как дым, воздуху, тем более что он был мне нужен не в той степени, что живым людям.
Стараясь греметь по возможности тише, я снимаю со спины щит и достаю из ножен гладиус. Мне чудится неладное.
Я, как всегда, прав.
Серые медленные силуэты проступают в вечной ночи Вардена – где-то в отдалении. Они покачиваются, шатаются, еле уловимо бормочут. Как говорится: вспомнишь – вот и оно. Когда-то эти твари были людьми; они и теперь живы и во многом похожи на меня, но разумом уже не обладают. Только измученной, исстрадавшейся душой, заслуживающей покоя.
Я отступаю в сторону задних ворот города и с некоторым удивлением замечаю, что темные фигуры маячат и там. У меня возникает нехорошее ощущение, будто они сознательно зажимают меня в ловушку. Глупость, но глупость навязчивая.
Вот уже несколько из них приближаются ко мне – древние трупы, напоминающие скелеты; те, кто был похоронен недавно, выглядят еще омерзительнее: вздувшиеся ходячие тела в ветхой одежде, с сизыми, лягушачьего цвета лоснящимися лицами.
Я режу мечом наотмашь, рассекая мертвеца от плеча до бедра. Поднимаю павезу, и, развернувшись, отшвыриваю ей ухватившегося за мой наплечник восставшего; сзади уже цепляются за плащ. Я, разрывая его, ударяю противника ошипованной кромкой щита – и тот отлетает в сторону с расколотым черепом.
Я выбиваюсь из окружения и, бряцая латами, по возможности быстро бегу обратно, к фонтану. Не знаю, на что я надеюсь: лишь бы отступить от этих созданий, а там окружными путями я могу обойти главную площадь и перебежать к задним вратам.
Мою спину прошивает резкая боль. Я не успеваю удивиться; падаю на колено, оборачиваю голову и замечаю лишь оперенье длинной металлической стрелы, торчащей из-под лопатки, между пластинами нагрудника.
В себя я прихожу уже не посреди Вардена, а в каком-то подземелье, освещенном тусклой мигающей лампочкой и догорающим факелом. Руки мои, больно врезая налокотники в тонкую кольчугу на животе, скручены весьма интересным способом: в несколько рядов цепью, а закрепляются острыми крюками, загнанными под кожу у ребер, так что я не мог пошевелиться без того, чтобы разорвать себе тело. Я обещаю себе позаимствовать эту находку у неизвестного врага, когда выберусь отсюда.
Комната вокруг меня невелика; вместо двери - прочная решетка.
Глаза мало-помалу привыкают к свету, и я вижу, что я не один. Рядом со мной на гнилой подстилке сидит, поджав под себя ноги, какой-то незнакомец.
Неприметный мужчина, высокий, но сутулящийся и чуть горбатый, из-за чего кажущийся ниже, чем есть. Одет в засаленный и ветхий балахон неопределенного цвета, висящий на нем как на скелете. Коротко острижен, соломенные светлые волосы зачесаны вверх и давно не мыты. Руки – тонкие, явно не привыкшие к физическому труду, глаза – голубые, налитые кровью, подведенные кругами от бессонницы.
Есть в них что-то такое, что заставило вздрогнуть даже меня – бывалого солдата, чародея и паладина Денницы. Что-то духовное, подстрочное, скрытное. Загробное.
Хотя все мы уже давно не здесь.
- Куда мы попали? – спрашиваю я его. Мой голос звучит хрипло и сухо; пересохло в горле. Если он попал в ту же беду, что и я, этот вопрос должен быть первым.
- Антесторы. Знакомо тебе это название?
Человек говорит тихо и спокойно, но есть в его тоне что-то такое, что заставляет вздрогнуть. Я не преминул это сделать – от холода. Латы и панцирь леденят мою кожу даже сквозь куртку.
Конечно, я знал, кто такие Антесторы. Сборище много думающих о себе безумцев, еще верующих в мертвого бога и имеющих в подчинении тысячи неизвестно на что надеющихся рабов. Если и остался в нашем отчаявшемся мире какой-то организованный сброд, которой можно было смело окрестить разрушительной сектой, то это были мы и Антесторы. Я мало знал о их воззрениях или намерениях, но навидался их самих: вооруженных сумасшедших, одержимых идеей своего избранничества и скорого путешествия на небеса.
Я был бы только рад, если бы они убрались туда. И я рад отправлять их туда по частям, одного за другим.
- Ты, кажется, не знаешь, кто они? – спрашивает незнакомец.
- Я знаю, куда надо бить и стрелять, чтобы они умерли.
- Это любой знает.
- Не всякий знает так хорошо, как я.
- Тем не менее они взяли тебя, - издевательски замечает он.
- Я был ранен в бою. Они подстрелили меня из лука. Не знаю, как я мог потерять сознание от такого пустяка.
- Наркотики, - поясняет он. – Снотворное.
И как я сам не понял этого? Наш Орден издавна славился своей искусностью в изготовлении самых разных ядов; были среди них и невротические, и психотропные, и смертельные – всех не упомнить.
- У тебя, наверное, болит голова?
- Нет.
- Хлебни воды, - они протягивает мне протекающий глиняный кувшин. Я замечаю, что его руки полностью свободны.
- Я здесь уже долго, - он перехватывает мой взгляд и истолковывает его правильно. – Они сняли крюки и оставили воду, чтобы я не умер раньше времени. От жажды и потери крови.
Беря сосуд пальцами, торчащими на уровне шеи, я прикладываюсь к нему. Скрипящая на зубах вода, даже и очищенная, все равно не избавилась от ржавого привкуса крови.
Я перекатываю жидкость во рту и чувствую, как боль и усталость отступают, освежая голову и возвращая мне всю мою рассудочность.
- Я помню тебя, - заявляю я внезапно, объятый желанием сказать совсем иное. - Ты был там.
- Там были все, - равнодушно отзывается человек, бросив на меня пустой взгляд. – Ты был черен как уголь. Ты стоял слева, у самой расселины.
- Никто из нас не стоял слева, и мало кто был бел. Суда не было, судьи умерли.
- От кого тогда отрекаетесь, храмовники? – насмешливо спрашивает он.
- От воспоминания.
- А-а, - протягивает он с кривоватой улыбкой.
- Как тебя зовут? – довольно холодно говорю я то, что и хотел. Мне не нравится его тон; он ведет себя так, как будто он сильнее меня.
- Теодор Сандрес. Меня мало кто называет этим именем, в здешних краях меня чаще именуют Лжепророк.
- Лжепророк? – смеюсь я. – Мне это нравится; главное, правильно отражает суть. Интересно только, что ты называешь здешними краями и есть ли здесь хоть одно одушевленное существо, способное хоть как-то тебя именовать?
- Отмеченные не всегда были такими. Еще недавно они были самыми обыкновенными людьми со своими страстями…их сделали такими страдания. Им было отмерено много, но тот день принес им почти бесконечную пытку тысячью способов, теперь уже никем не контролируемую.
- Я – профессионал в прекращении страданий, - упавшим голосом хвастаюсь я.
- Скорее – в принесении их истинного начала. Они начинаются после смерти.
Я фыркаю и замолкаю, прерывисто дыша через шлем.
- Меня тоже мало кто называет настоящим именем, да мало кто его знает. Зови меня Маагдалан. Я командор в Ордене Нерона.
- Слышал о вас.
- О нас все слышали. Не все знают, кто мы на самом деле.
- Дьяволопоклонническая тайная организация, практикующая темную магию.
- Мы – нечто большее. Последний оплот жизни. Последняя крупица надежды, последний осколок веры в свете того общеизвестного факта, что бог мертв.
- Веры в Сатану?
- Это лучше, чем ничего - для глупцов, и это цель жизни для людей умных.
- Вроде тебя?
- Да. – я, как всегда, скромен.
- Вы заодно с подручными Зверя?
- Нет, мы с ними боремся. Мы считаем источником истинной силы Дьявола, а не его неудачный эксперимент, произошедший по воле Господа.
- Сейчас он заточен надежно. Вам не освободить его.
- Ты что, оракул? Хиромант? Предсказываешь будущее?
- Нет. Просто стараюсь влиять на свое.
- Правильно.
Самая подходящая беседа для двух неизвестно где очутившихся людей, из которых наиболее значимый скручен цепями и дважды ранен. Я оглядываюсь по сторонам. Наклоняю шею до хруста – она затекла от шлема и железного воротника, и чувствую себя лучше.
- К делу, Теодор. Что нас ожидает?
- Жертвоприношение, - таким будничным голосом, пожалуй, можно только ругать прокисшее вино. – Нас принесут в жертву.
- Антесторы занимаются жертвоприношениями?
- Надеются воскресить бога. Он дал им пить кровь, и кровь вопиет к нему, они пролили кровь святых и пророков – и пьют чашу гнева его. Они думают, что вся связь небес с миром – кровь; думают ее восстановить.
- Ты неплохо о них осведомлен.
- Прочитал пару книг, прежде чем идти сюда.
- Ты случайно не…
- Согрешивший член организации, приговоренный за отсутствие должной лояльности?
- Да-да.
- Нет-нет. Я просто странник. Бродяга.
- А все остальное от лукавого?
- В каком-то смысле.
- В Евангельском?
- Я думал, вы его не признаете.
- Признаем. Выучиваем наизусть. И делаем все наоборот.
- Остроумно, - скрипит Теодор, нехорошо потягивая носом.
Я слышу скрежещущий звук, и решетка, повинуясь механизму, поднимается вверх, виляя в разные стороны. В комнату заходит человек – бесформенный, странный, коричневый; закутан до глаз в одеяло, дурно сшитое из разноцветных тряпок. На грудь этому типу свисает перепутанная связка - с дюжину самых разных амулетов: пентакли, гексограммы, кресты; пара из них перевернуты. Из других знаков я замечаю печати Марбаса, Астарота, Саргатанаса и несколько пластинок с именами бога. В руках он сжимает струйный огнемет с голубым огоньком под стволом. Я замечаю, что многие его пальцы поломаны и представляют собой один большой кровоподтек.
- На выход, - он поводит своим оружием.
Я признаю его жест убедительным и пытаюсь встать. Теодор помогает мне; подняться без рук почти невозможно, учитывая мою рану.
- Идите.
Я повинуюсь. Мои ноги, проведшие в наголенниках огромное количество времени, отказываются меня слушаться. В глазах темнеет, изо рта вырывается сдавленное богохульство; я получаю тычок в спину и клянусь себе убивать этого ублюдка как можно медленнее и мучительнее.
Коридор выводит нас к высокому залу, подпертому кирпичными колоннами. Здесь уже полно народу – такие же шуты, как и наш проводник; несколько скованных человечков в серых хламидах, подавленных и сгорбившихся. Все они что-то шептали; еле слышно, но настойчиво и безумно.
- Христиане, - шепчет мне Лжепророк.
- Черви.
Посредине зала, на круглой мраморной платформе, стоит склизкий прямоугольный жертвенник. На нем – разделанная человеческая тушка с отрубленными конечностями, ребрами, торчащими над кровавой кашей перемешанных кишок, без нижней челюсти, с вырванными глазами. Ниже живота – только висящий обрывок позвоночника с вытекшим спинным мозгом и осколки костей. На жертвеннике выдолблено несколько стоков; по ним кровь ручьями стекает в ведра, выстроенные на полу. Некоторые из них уже полны.
Над этим кошмаром, от которого даже меня, видевшего не одну битву и не одну смерть, затошнило, стоит жрец с огромным мясницким ножом и пилой – какой пользуются наши лекари, только тупой и залитой сухим багрянцем. На голове его диадима, а за спиной висит на веревке железный жезл.
- Вот, брат, подойди и пей, - возглашает он, и одна из жертв, ведущая себя уверенно, подходит к нему. – Кровь твоя должна кричать к нему от земли.
Из рук своего помощника священник принимает какой-то небольшой предмет. Нечто, похожее на черный прямоугольник. Он, положив орудия пытки на стол, передает его обреченному, и в капище гремит его гулкий рычащий голос:
- Возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем; но в устах твоих будет сладка, как мед.
Осужденный, дрожа сглатывает слюну и кусает. Предмет оказался твердым, как сухарь, но теоретически – съедобным; так, например, можно назвать съедобной плитку резины, в отличие от куска железа.
- Изуверы, - я вспоминаю, из какого момента Библии они заимствовали эту церемонию.
- Они облегчают страдания брата. Может быть, это – нечто сладкое, однако производящее анестезирующий эффект.
- Какое удовольствие убивать, не чувствуя мук жертвы?
Лжепророк глядит на меня из-за спины довольно косо. Я спиной чувствую его взгляд.
- Их цель – пролить кровь ради милости Господа, - шепчет он в ответ. – Это – их согрешивший брат. Им не нужны его муки, только кровь. Вот над нами они поработают основательно. И над христианами тоже.
- Оправдываешь свое прозвище?
Жрец зафиксировал руки жертвы под жертвенником – особыми зажимами с гвоздями, пробившими запястья и выпускающими кровь из вен. Страдания его буду недолгими, но чудовищными – он быстро умрет от потери крови, но за эти десять минут успеет испытать многое.
Дальнейшее слишком отвратительно, чтобы его описать. Я сам убивал, и не единожды, но до такой жестокости я не доходил никогда. Если человек достоит смерти, пусть он умрет; если он достоин мук, пусть мучается; превращать же убийство в спектакль – извращение. Извращение чрезмерно жестокое и бесчеловечное; человек же – венец могущества Дьявола, инструмент для сотворения его воли.
Помощники жреца сваливают останки в корзины и берут за руки Лжепророка. Странно – миновав меня.
Он старается держаться стойко, но у него это получается плохо. Он касается края моего наплечника; я ободряюще киваю ему. Настолько ободряюще, как только способен, зная, что моя очередь – следующая.
Я уже почти успел к нему привязаться. Не стану говорить, что мне будет его недоставать, но умный и хотя бы психически здоровый человек после того дня встречается редко.
Да упокоит Денница его душу.
Теодора Сандреса положили на скользкую плиту жертвенника. Связали. Связали так, что затрещали руки. Его уста задвигались, что-то шепча. Он молится. Все люди молятся перед смертью, желая вымолить себе смерть безболезненную; в большинстве случаев смерть, у которой есть назначенный час, гораздо страшнее.
Стена будто взрывается градом кирпичных осколков. Они летели во все стороны, разя противника. Одному из них в голову попадает камень; его тело отшвыривает и распластывает на полу.
В пролом врываются всадники – всего около десятка. Первого слету сбивает с коня струя голубого пламени огнемета; в огнеметчика летит быстрый, как молния, арбалетный болт. Я мало что замечаю; бойня мельтешит в глазах. Мне в голову попадает камень, летящий от копыта лошади. Я успеваю заметить, как жреца зажимают в угол и распластывают ударом крест-накрест, и, поскользнувшись, падаю.
Все закончилось так же быстро, как и началось. Сильные руки поднимают меня на ноги, и я всматриваюсь в предводителя атаковавших.
Жуткого вида всадник в черных латах, чей шлем был выполнен в виде человеческого черепа и коронован железным венцом из терний. На грудь паладину с обматывавшей шею цепи свисает перевернутое распятие с кем-то, чрезвычайно напоминавшим человека, но с рогатой козлиной головой. Конь под ним черен и тускл, как зола, выпирающие ребра располосованы шпорами, глаза его белы.
Все, как у людей. Во всяком случае, как у меня.
Воин ловко спрыгивает с коня и подходит ко мне. Снимает шлем. Взмахивает гривой грязных смолянистых волос, одаривает блеклым презрительным взглядом все стороны света; казалось, весь мир вызывает у него отвращение и тошноту. Лицо у него неприятное – белое, вздутое и лоснящееся. Глубоко посаженные глаза с темными гноящимися веками, будто просвечивающая от голода квадратная челюсть, обтянутые кожей зубы. Как и у всех нас, уродующие кровавые точки вокруг синеватых губ – свидетельство высокого сана. Рыцарь, один из моих подчиненных: Сионис.
На плечо ему, издав странный звук, напоминающий шум от сотни мелких копыт, тяжело приземляется какая-то тварь, напоминающая огромных размеров саранчу с костяными наростами на голове и скорпионьими жалами, облеченными в хитиновую броню. Оно не может пробить сталь лат; храмовник хватает его и давит рукавицей, а сочащуюся ядовитой желчью гнусь отбрасывает в сторону. Ничто из этого не вызывает у него ни удивления, ни тем более страха; все мы давно привыкли к этой напасти – настоящему проклятию людей в течение прошедших уже пяти месяцев. Тем не менее, после того дня их оставалось еще немало, хотя теми темными грозовыми тучами они уже не носились. Я видел человека, пораженного этим созданием: черная опухоль, возникшая на месте укуса, разошлась по всему его телу. Несколько недель жертву мучила рвота и страшное удушье, иногда лишь отпускавшее, чтобы сохранить жизнь в этом фиолетовом от мук куске плоти. Он искал смерти, но не находил ее. Желал ее, но смерть убегала от него.
Его вид не пробуждал во мне жалости. Только отвращение.
Храмовник кланяется мне. Я щелкаю шеей и резко развожу локти в стороны, так что крюки, вонзенные мне промеж ребер, раздирают плоть и железо лат. Антесторы не знали, что мое тело, погребенное и воскресшее, не чувствует боли; моя нервная система была практически выжжена во время казни. Освобождаться же раньше времени, показывая им свою силу, я не хотел; я не смог бы помочь Лжепророку, даже если бы попытался. У меня была возможность увидеть их жреца и их мессу, теперь я знал, чего они все достойны.
Я хлопаю его по плечу и мы бесчувственно лобызаемся по обычаю нашего Ордена.
- Успели, брат.
- Успели. Мы искали вас весь день и обнаружили этот бункер, - отвечает Сионис. –Кажется, вовремя.
- Чепуха, - недостаточно твердым голосом заявляю я. Я знаю, что в Серамиде меня вылечат, но раны редко тревожат меня так, как сейчас.
- Я бы справился и сам.
- Не сомневаюсь, командор, но наша помощь пришлась кстати, - криво улыбается он, обнажая ряд мелких желтых зубов
- Это – Теодор, - я указываю рукавицей на связанного Лжепророка, неподвижно
обмякшего на жертвеннике. Похоже, от ужаса и зловония он потерял сознание. – Развяжите его и приведите в чувство.
- Кто это?
- Человек, бродяга…один из немногих выживших.
- Что с ним? – деловито осведомляется Сионис.
- В Серамид.
- Незнакомца – в крепость Ордена? – смущается он. Нет, вряд ли смущается – он храмовник с каменным сердцем. Скорее – вяло удивляется.
- Делай, как приказано, Сионис.
Из-за его спины, почти робко бряцая вооружением, выходит молодой светловолосый воин; вместо козлиного распятия на нем – простой петров крест. Это Иишабель. Он – один из немногих, кто не ходил еще в Безмолвных, и его лицо не изуродовано пурпурными точками вокруг губ. О нем можно сказать, что он красив; поступил к нам совсем недавно.
И еще – он был христианином.
- Примите мои приветствия, командор, - довольно робко говорит он. Его голос очень чист по сравнению с моим или брата Сиониса.
- Здравствуй, - мой голос теплеет. Или это просто усталость?
Я люблю этого парня, как сына. Хоть у него и дурное, осуждаемое всеми прошлое, он умен и талантлив; несмотря на крайнюю молодость – превосходный боец, уже уверенно носит тяжелые латы сержанта – байдану, усиленную хромированными наплечниками и пластинами на животе. Его остроносый хундсгугель, как обычно, оттягивает руку, хотя все приличные люди держат шлем на сгибе локтя.
- Мы отступали, командор, и не смогли подобрать вас; вы были ранены, но живы. Вернувшись в Серамид, собирались пойти на поиски с подкреплением. Ваше сообщение, принятое варлоком, только уверило нас с очевидном.
- Я уже думал, про меня забыли, - сварливо говорю я.
Сионис пропускает мое замечание мимо ушей.
- Антесторы.
- Да, Иишабель. Судя по всему – они.
- Но… - юноша замечает корзины с грудами человеческого мяса, разделанного жрецом, и ведра, полные смердящей кровью. Его лицо голубеет, потом зеленеет и приобретает болотный цвет.
- Это их рук дело, - киваю я. – Здорово? Как тебе дела слышащих слово божие и хранящих его?
Иишабель отворачивается: ему становится дурно.
И не только от ужасного зрелища. Мой яд попадает в цель. Я знаю, что он до сих пор тяжело переживает тот день и крушение всех своих надежд – ведь он должен был отправиться в рай. Я бы не перенес столько, сколько вытерпел он за сорок два месяца правления Антихриста.
Мне повезло больше – я в то время лежал в земле.
- Мы думали, что выкурили их отсюда давным-давно, - говорит Сионис фальшивым голосом. Впрочем, нормального от него дождаться трудно – когда-то он перенес операцию на связках; все пытался заменить их удивительными механизмами - титановыми с примесью тантала. Причину подобной странности я знал, но вспомнить не мог.
- Их организация не уступает нашей по численности.
- А по техническому снабжению?
- Огнестрельного оружия у них нет вовсе. И по дисциплине они проигрывают, - машинально отвечаю я, садясь на подведенного ко мне вороного коня.
Я вспоминаю, что Сионис – инженер по профессии и сделал больше, чем кто-либо другой, для механизации Ордена. Экзоскелетами его изобретения пользовались некоторые магистры, я вспоминаю, что на каждом стоял оттиск «ОВС». Раньше я не придавал буквам значения, но теперь вспомнил, что Сиониса звали Одом Валентайн.
Многие из нас уже не помнят своих настоящих имен. За них это делают командиры; я знаю имена всех своих подчиненных, хотя и меня иногда подводит память. Неудивительно – их около двадцати пяти. Среди них в основном слуги и сержанты; до рыцарей дослуживаются немногие. Да и те – избранные подонки, отборные дьяволопоклонники и убийцы, сведшие в могилу не один девяток душ; кроме экзоскелетов, брат Сионис изобретал садистские средства уничтожения и устройства для казни паром, по мучительности превосходивший даже электрический стул без губки. Да и экзоскелеты – полезное, казалось бы, изобретение – были предназначены для того, чтобы их можно было в любой отключить и замуровать бессильного, как ребенок, магистра в особую гробницу.
Я, кажется, забыл рассказать про Безмолвных и магистров? Что ж, пока мы едем по горной извилистой дороге в Серамид, я успею это сделать.
Безмолвные – особая часть нашего Ордена; это те, кто еще не стал рыцарем, но уже перестал быть сержантом. Испытание Безмолвием - испытание переходное; достойно вынесший его получает право быть полноправным братом Храма Нерона. Я прошел его давным-давно, но те семь дней по прежнему вспоминаю с содроганием.
Претендента похищают из его кельи ночью, благо ночь в нашем мире раза в два длиннее дня. Он все видит; он должен думать, что его взяли враги. Толстым кожаным шнурком сержанту зашивают рот. Зашивают без наркоза и без малейшего обезболивания; он должен видеть и понимать, что с ним делают; руки его связаны. Многие кричали от ужаса, не зная, где они и что с ними делают; разумеется, они видели пурпурные точки вокруг ртов рыцарей, но не знали, откуда они взялись, и считали единичными случаями;
Многие теряли сознание. Некоторых рвало. Третьи молили о пощаде, выли и плакали, как дети.
Его якобы отбивают друзья; они сочувствуют ему, но сделать ничего не могут, говоря, что это грозит заражением крови. Жертва должна почувствовать отчаяние, но не отчаяться, и продолжать служить Ордену. Были и те, которые уходили. Были и те, которые оставались нехотя. Бывали смирившиеся.
Через семь дней Безмолвного вызывали в капитул и объявляли о том, что испытание пройдено; следы будут уродовать его лицо всю жизнь, но это малая цена за то могущество, которое дает Дьявол и то чародейство, которому учат всех рыцарей наши варлоки.
Жестоко? Да. Но разве возможно придумать лучшую проверку для человека, который претендует на истинную преданность злу?
Конечно, надо мной можно посмеяться за то, что я так странно говорю об абстрактном зле; меня можно счесть пафосным глупцом за мои слова о Дьяволе; но только один раз.
Магистров трое, они стоят над Советом Девяти; имена их не известны никому. Иногда они принимают участие в капитулах; решения принимают редко и склонны скорее влиять на наши. Лично мне их функция в Ордене, кроме, разумеется, организационной и представительской, представляется смутной. Однако есть одно, за что их стоит бояться и уважать. Они являются наместниками самого Денницы в нашей вселенной; во всяком случае, внушают нам эту мысль довольно давно. А выражается это в их одержимости.
Каждый магистр носил в себе демона. Настоящего. Я видел нескольких, спустившихся из Геенны в этот мир, но воплотившиеся в лице нашего руководства ценой их душ сохранили свою силу.
Вот и Серамид. Распространяться более не буду: вы увидите их сами. Проедем за мной в багровые врата, обвешанные смердящими клетками и крючьями; над темной дырой нависает черная эгида с изображением трехликого Нерона.
Серамид – тайная крепость Ордена Храма Нерона, огромный подземный комплекс под горой, названной некогда Мегиддо. Мы знали, что гора с подобным названием находится в другом месте, но назвали ее так, ибо Библия говорит о великой битве между добром и злом – Армагеддоне – которая должна произойти здесь. В основном она состоит из пяти больших пещер, соединенных между собой переходами; они расположены в виде пентакля. В центре их находится Храм, иначе – Дом. Это большой пятиугольный зал; здесь проходят собрания капитула и жертвоприношения. Когда-то Орден похищал людей; тогда мы еще практиковали животные жертвы, и самые слабые из них были рабами. Попадались и умелые архитекторы, строители – они и возвели Серамид, черной громадой возвысившийся на их останках. В буквальном смысле. Зал Храма украшен ими от пола до потолка; все колонны сработаны из мрамора и обтянуты костями рук и ног; там, где они впиваются в купол, кольцом ощерили зубы десятки черепов, и даже люстра с падшими ангелами и козлиными головами сделана из костей.
Попав сюда первый раз, я был потрясен этим чудовищным гротескным величием. Теперь уже отношусь к нему спокойно, но немногих новичков оно поражает. Я люблю смотреть на их реакцию, но такое удовольствие выпадает редко.
Придерживая коня, я спускаюсь по черной лестнице вниз. За мной с громким привычным цоканьем следуют мои люди – среди них много слуг, значительно меньше – сержантов и рыцарей. Мой отряд встречает нас внизу, в пещере.
Вот Белальт – мой варлок, чародей, человек высокомерный и гордый, знающий себе цену и сознательно ее завышающий; иногда его слова выводят меня из себя. Отличается от всех прочих отсутствием на голове волос; вместо них был вытатуирован огромный каббалистический круг. Когда брат Белальт рядом, то, учитывая его малый рост, забыть заклинание просто невозможно. Антарис, рыцарь. Бывший врач, хирург, специалист по ядам. Он мягок, слабонервен, предпочитает, чтобы его изобретения применяли другие. Сигурд – молодой еще воин; правда, ему не посчастливилось пострадать от укуса чудовищной саранчи; ко всеобщему удивлению, он выжил, но тело его представляет собой одну сплошную фиолетовую опухоль, а лицо он предпочитает, как и я, прятать за забралом, но и сквозь прорези видно, что единственное живое место в этом куске мяса – безмерно страдающие глаза.
Я могу долго описывать этих людей; но ничего нельзя понять в них, если хоть на мгновение забыть, что все они – убийцы и дьяволопоклонники; многие были смертниками. Еще большие заслуживали смертной казни. Некоторые ее перенесли. Их я уважал больше.
- Вернулись, - говорит Сигурд удушливым голосом. Если бы я не знал его истории, я бы мог поклясться, что он перенес повешение.
Я спешиваюсь и добродушно бью его по плечу. Если почему-нибудь потребуется, я с подобным же добродушием распну любого их них. Я уже говорил, что я зло. Они это знали, и на мою притворную мягкость не подкупались.
- Вернулись, брат, - ответствует Сионис, спрыгивая с лошади.
- Командора взяли Антесторы, - замечает Иишабель.
Белальт смотрит на него весьма неприязненно; он недолюбливает юношу и считает его выскочкой; масла в огонь подливает его прошлое. Я никогда их не разнимаю, считая, что человеческое зло – самое малое, что может встретиться в этом мире; оно – ничто по сравнению со злом божественным, чашу которого Иишабель испил до дна.
- Чепуха. Типичная секта. Таких было полно еще до Зверя.
- Ты много о них знаешь.
- Я руководил одной.
- В таком случае вот твой коллега.
- Кто таков? – некрасивое лицо Белальта с глубоко посаженными щенячьими глазами скашиваются к Теодору Сандресу.
- Лжепророк – мое прозвище, - поясняет тот, поняв мою шутку.
- Я не про то спрашиваю.
Теодор спокойно глядит на него, щурится, облизывает сухие губы.
- Я – бродяга. Ваши люди освободили меня вместе с Маагдаланом.
- Командором. Советником.
- Для меня он всего лишь человек, пожелавший назваться именем Маагдалан, - голос Теодора очень спокоен. Мне кажется, что сейчас он взорвется, но самообладание у него оказывается железным.
- Сейчас ты на нашей территории. Как бы не подумать, что попал из огня, да в полымя.
- Лжепророка не трогать, - очень твердо заявляю я. – Он мой друг.
- Наглеет, - наглым тоном констатирует Белальт.
- Молчать. Все возвращаются к своим занятиям. Варлок, иди к своим. Если будут донесения об Отмеченных, Всадниках или еще о какой напасти, сразу ко мне. Я буду в тренировочном. Теодор, пойдем со мной.
- Слушай.
- Да.
- Останешься пока здесь.
- Чего ради?
- А чего ради ты будешь бродяжить до тех пор, пока не подохнешь от огненного дождя или цепа? Четыре Всадника и Ангелы Смерти до сих пор на свободе. Антесторы совершают кровавые жертвы мертвому богу. Моря наполнены кровью; вода в реках горька и ядовита. Долина Нерожденных смердит и гонит гниль и проказу на сотни миль вокруг; мертвые восстали из земли в день великого воскресения, и нет ничего, что могло бы их остановить.
- Ты забыл еще всадников в огненных, гиацинтовых и серных бронях, извергавших огонь, дым и серу, - кривится Лжепророк. Голос его остается мягким камнем.
- Многие считали ими нас, - помолчав, говорю я. - Наверное, под огнем и дымом имеется в виду огнестрельное оружие, а серу приписали для красоты. Насчет коней все неправда.
- Я тоже читал Библию, и не хуже тебя знаю, что все предсказанное сбылось, и гораздо буквальнее, чем думали некогда.
- Поздравляю.
- Не с чем. Я должен уйти.
- Зачем?
- Я не стану говорить.
- Тайна?
- Вроде того.
- Ты первый разумный человек, которого я вижу за последние несколько месяцев, - признаюсь я, глядя в пол.
- Предлагаешь мне вступить в Орден?
- Советую.
- Нет, Маагдалан. Как тебя зовут на самом деле?
Я смотрю на него сквозь глазницы шлема. Странно: я никогда так не робел перед человеком. Дьявол, я храмовник.
- У меня такое чувство, будто я уже где-то тебя видел и хорошо знаком с тобой.
- Переселение душ?
- Нет. Не верю.
- Как тебя зовут на самом деле, командор?
- Я не стану говорить.
- Резонно.
- Останешься пока здесь.
- Пока.
- Конечно. Я тебя не удерживаю. Я выделю тебе келью.
- Спасибо.
- У нас не принято благодарить. Все, что делает человек, как бы это не касалось других, является добром только для него самого. Мы так верим.
- Тебе горячо или холодно от…
- Нет, - я сам удивляюсь, как неуверенно звучит мой хриплый голос.
- Значит, не так уж ты и веришь. Не такой уж ты и злой.
- Я…
- Брось, Маагдалан. Не оправдывайся. Каждый человек несет в себе…добро. Частицу добра. Не скажу – образ божий. Не скажу. Но ты не так зол, как убеждаешь самого себя. Ты хотел тренироваться?
- Да.
- Иди. Разомнись.
- Брат Сионис покажет тебе твое место. Покажешь.
- Так точно.
- Если Белальт…
- Так точно.
- Советник Маагдалан.
- Иишабель?
Молодой воин подходит к стойке с оружием и берет затупленный учебный гладиус. Сломать им руку можно было без проблем, но убить – затруднительно. Поднимает небольшой тарч из листового железа. Подходит ко мне. Он одет в простую черную рубаху до колен и свободные штаны.
- Попробуем? – я гляжу на него, беру аналогичный комплект снаряжения и взмахиваю мечом крест-накрест.
- Конечно.
Он атакует меня рубящим ударом слева; я легко уворачиваюсь, делаю обманный выпад щитом и, подаваясь вперед, бью колющим. Он успевает блокировать зазвеневшим тарчем и отступает – у меня довольно места, чтобы резануть крестом, заставляя его делать назад шаг за шагом. Затем останавливаюсь, выставляя вперед щит; он взмахивает гладиусом на уровне груди: справа – налево. Я перехожу влево и наношу ему несильный удар смягченной кромкой щита; положив тарч на плечо, подныриваю под него и перекидываю через голову. Он тяжело падает на спину и с трудом дышит.
- Поздравляю. Два раза подряд на один и тот же прием.
- Если бы вы…
- Прошу тебя, Иишабель, еще раз, - добродушно перебиваю я, - во время тренировки называй меня на ты. Я чувствую себя так, будто избиваю манекена или услужливого идиота, который подставляется под мой меч и униженно благодарит после каждого полученного синяка.
- Если бы ты не ударил щитом, я бы смог перейти напротив тебя и продолжать бой.
- Если бы ты не отступал, а нападал и переходил, ты дождался бы моего неудачного удара, инерция относит меня вперед, ты переступаешь в сторону и бьешь.
- Вы…
- Иишабель.
- Ты великий теоретик.
- Давай еще раз.
- Я возьму два, - говорит он, откладывая помятую пластину; берет меч и в левую руку, помахивает оружием в воздухе и приближается ко мне.
- На мой один.
- Не делай мне послаблений, Маагдалан. Бьемся на равных.
Его слова приходятся мне по душе. Я хватаю второй гладиус, выписываю им восьмерку и направляю острием на него. Второй опущен на уровне бедра.
- Бей, - очень тихо говорю я. – Бей.
Он разворачивается, и оба его клинка приземляются на один мой, взятый на полусогнутой руке. Когда его по инерции относит вправо, я взмахиваю опущенным гладиусом вверх. Надо отдать ему должное – он ловко нагибается, падая на одно колено, а потом снова поднимается, на этот раз аккуратно держа мечи перед собой.
Мы обмениваемся несколькими звонкими выпадами – разминаемся перед очередным столкновением. Иишабель не выдерживает первым – он разворачивается и сечет ножницами. Я делаю шажок назад и отвечаю двумя смэшами, прыгнув вперед.
- С рукопашным? – быстро спрашивает он, отшатываясь.
- Да.
Я моментально получаю пинок в коленную чашечку и падаю на одно колено. Он приставляет острие к моему горлу и победно улыбается.
Моя же улыбка скрыта за железом забрала.
Я опрокидываюсь на спину, упираюсь ногами в его живот и перекидываю через себя. Он с воплем роняет мечи; я прыжком встаю и направляю на него оружие.
- Молодец.
- Здорово, - смеется он. - А я ведь почти победил.
- Никогда не считай себя победившим, тем более почти. Лучше добивай сразу. И уж не в коем случае не говори поверженному врагу никаких высокопарных речей. Обязательно дотянется до кинжала или револьвера.
- Понимаю.
- Еще?
- Пожалуй.
- Советник Маагдалан, - в тренировочный зал быстрым шагом заходит брат Белальт в полном боевом облачении. Поверх лат на нем вместо плаща висела пурпурная широкая хламида; вместо козла на его кресте был изображен осел в терновом венце. Я не одобрял этого богохульства; если бог – наш враг, то мы должны уважать его даже мертвым как безусловно достойного противника. Мы верим в бога, и боимся его; уважаем и можем понимать учение Христа; многое из него – хотя не каждый из Ордена решился бы это сказать – принимаем. Но находимся по другую сторону баррикад.
- Советник, срочное донесение.
- В чем дело? – я треплю Иишабеля за плечо и подхожу к варлоку.
- Мы обнаружили одного из Четырех.
- Всадников.
- Ангелов. Этот насылал град и молнию с небесным громом; по непонятным причинам обнаружен с Отмеченными.
Ангелы? Бездельники, основное ремесло которых – петь хвалу мертвецу. Я не боюсь ангелов после того дня, когда я прогнал одного из этого мира своим чародейством. Мой господин, в отличие от его, был жив, но заточен, и власть его наводняла землю. Его же хозяин был мертв, и лишь обрывки его гнева мучили людей по сей день.
Впрочем, людей здесь осталось мало. Настоящих людей, а не отмеченных печатью Зверя и живых мертвецов, отравлявших мир со дня, когда воскресли.
Единственные из небесных сил, кого стоит опасаться, это архангелы. Самый могучий из них, архистратиг Микаэль, навеки остался в узилище дьявола, удерживая его своей силой. Трое пытаются удерживать Эдем от хаоса, но что они могут сделать, когда умер сам порядок? Остальные спустились в этот мир и бродят в нем, иногда под видом смертных.
Я, конечно, не забыл еще об одном враге, с которым мне, к счастью, не доводилось встречаться. Ангелы Смерти. Я слышал всего о шести – Четырех, Азраиле и Аваддоне - и помню рассказ одного из моих братьев, которому повезло меньше. Я счел бы простой пересказ дурным тоном, и поэтому замечу одно: крови было мало. Так мало, как только может быть при падении с небес огня и серы. Предполагаю, что именно тот так преуспел в уничтожении Содома и Гоморры; во всяком случае, мой брат испытал эффективность данных методов божественного гнева на собственных латах и щите. Я три с лишним года лежал в могиле, я семь дней ходил в Безмолвных и изуродован электричеством до такой степени, что мои глаза – два запекшихся гнойника, но даже я выглядел лучше, чем брат, на лице которого осталась, сварившись с кожей и серой, половина шлема.
Однако я заговорился. Не в моих привычках просить прощения; к тому же учтите, что по меркам этого мира я так стар, что мне все можно. Человеческая моя жизнь, без сомнения, длилась недолго, но в смерти я живу и по сей день.
А Лжепророк…он ошибается, думая, что во мне есть еще что-то человеческое.
- «И град, величиною с талант, пал с неба на людей; и хулили люди бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая», - замечаю я полувопросительно.
- Да.
- Аэриль?
- Он.
- Но града давно не бывало, - говорит Иишабель.
Варлок смотрит на него, как на встревающий в беседу мусор, его перекошенное лицо неприязненно морщится.
- Не бывало, - делая вид, что не видит юношу, подтверждает он, глядя на меня. – Все высшие силы – и ангелы, и демоны – потеряли большую часть своих сил с падения своих господ: пленения Дьявола и смерти бога. Однако они и теперь еще куда сильнее человека.
- Не сомневаюсь.
- Тогда собирайте отряд.
Таковы будни Ордена. Бои, бесконечные убийства. И постоянное копание в своих воспоминаниях; когда ты заперт в каменной могиле или мертв, больше ничего не остается. Жизнь уже прожита, но ее можно вспоминать; к сожалению, в ней было больше зла, чем хотелось бы, и куда меньше добра, чтобы дать пищу для воспоминаний.
Я бросаю учебное оружие и подталкиваю Иишабеля к выходу. Я так и не позаботился о своих ранах; они подождут.
Может, я ищу смерти? Такой, чтобы навсегда? Я не знаю. Я не хочу знать.
- В чем дело? – Лжепророк нагоняет меня и хватает за плечо.
- Ангел. Это ангел, один из Четырех. Аэриль.
- Где?
- Восточнее Вардена и южнее Могедира, на востоке Равнины Знака.
- А ты довольно точен.
- Вот именно, - я успеваю надеть шлем до того, как он успевает увидеть мое лицо.
- Я с вами.
- Не удерживаю, но…
- Если не ошибаюсь, если пройти дальше, по Пути Зверя, можно выйти к Гремодану?
- Можно. Если миновать Железную Стену. За ней начинается государство, которым правит он сам – Антихрист. Тот, кто служит нашему господину, но пытается с нами соревноваться и применяет недостойные методы.
- Если перейти его к югу, можно пробиться на край известного и добраться до ого места, где, по легендам, когда-то находился человеческий рай? – продолжает он со странным выражением; в его голосе слышится какое-то странное возбуждение.
Рай? Я вслушался в его слова; они меня не удивили. Мне многие говорили о рае; кое-кто надеялся даже туда добраться. Не знаю, как там обстояло дело раньше; возможно, это был сад вечных удовольствий и безмятежного покоя. Я думаю, что и тогда там было скучно. Райский сад Эдема – подачка бога тем, кто вел себя хорошо и ни на слово не отступал от его распорядка дня.
С его смертью же там стало тихо, пустынно и безумно. Большая часть ангелов спустилась в наш мир, души большинства святых и праведников вернулись в тела. Имеющий ноги да идет, но ноги остались у немногих. Многие из них – лишь сгнившие трупы, уже несколько веков лежащие в своих могилах. Теперь я мог попасть в рай когда угодно, мне стоило лишь умереть. Но я не хотел этого.
- Маагдалан.
- Да. Так говорят. Надеешься туда добраться?
- Я с вами.
- Тебе стоит лишь меня попросить.
- Я с вами.
- Это опасно. Ты умеешь биться?
- Признаться, пером я владею лучше меча. Это неважно.
- Странный ты.
- За меня не беспокойся.
- И не думаю. Сионис, выдай Теодору кольчугу и меч.
- Так точно.
- Маагдалан, кто это? – Теодор Сандрес указывает рукой на стайку темных фигур, замотанных в плащи так, что непонятно было, люди это или нет. Они по приказу Сиониса несли вооружение ему и Лжепророку.
- А, - протягиваю я. Это те, о ком я страшусь рассказывать. Они пожертвовали собой и продали себя Дьяволу куда полнее, чем все мы, вместе взятые. Их уродство больше, чем все наше; и муки их я боялся. Иногда мне бывало их жаль.
Сестры. Женщины, отказавшиеся от себя и своих пустых надежд, чтобы ворваться в действительность, и прошедшие принудительную стерилизацию перед вступлением в Орден в качестве слуг. Чтобы не умереть. От голода или катаклизмов.
Дело в том, что после того дня женщины потеряли способность рожать. И получили способность порождать мертвецов; все младенцы, выброшенные ими, были мертвы. Это проклятье. Никаким больше словом назвать это было нельзя.
Однако, если ознакомиться с догматами, становится ясно, что все еще хуже ,чем звучит сходу.
Я помню одну, которая не смогла смириться со своим проклятием и разделить его со всеми, и зачала. Я уже говорил, что в нашем мире больше нет мертвецов – у бога все живы, но живы в смерти. Даже мне было жутко смотреть, как это чудовище внутри нее медленно подтачивало, отравляло и пожирало ее изнутри, не имея зубов и заживо разлагаясь в ее утробе. Смотреть, как она кричит и плачет, привязанная к столбу, и умоляет прекратить ее страдания. В страданиях она родила детей своих, но не такими, каким хотела бы их видеть.
Мы убили ее и сожгли останки вместе с тем, что уничтожило бы не одну за все грехи матерей, не согласившихся со своей ролью и воспротивившихся его воле. Она была смела, но поплатилась за это.
Безусловно, если они не заслуживали жалости, то ее не заслуживал никто.
Я много рассказываю о нашем Ордене и нашем мире. Вы заметили это? Я хочу похвастаться? Нечем. Пожаловаться? Я спокоен; мое отчаяние похоронено глубоко внутри меня, я просто существую и не думаю о завтрашнем дне, ибо имя ему – смерть.
Я просто хочу, чтобы вы меня поняли. И поняли всего одну малость, которую невозможно понять: а что было бы, если бы ваш мир был похож на наш?
- Все готовы? – провозглашаю я.
Вокруг меня гудит согласие и звон оружия; словно сама тьма сгустилась вокруг меня, советника Маагдалана, и рвется в бой.
- Выступаем ad majorem Satanas gloriam! Enam!
Внизу, в долине Знака, простирающейся чуть восточнее Вардена, гремит битва.
Он стоит над всеми ними, на скале, покрывающей своей тенью руины города. Высокая фигура, залитая больным светом кровавой луны и мраком от солнца, почерневшего, как власяница. Волосы – белы как сгоревшее светило, светлые, но бледные и темнеющие. Одежды его, будто запятнанные сажей, развеваются на подвешенном, как кисель, безветренном воздухе, ибо Господь запретил ему течь и морю двигаться.
Тогда я понимаю, кто это, и осаждаю коня, наблюдая, как зловещая черная фигура поднимает свой огромный двуручный меч, длина которого была примерна равно его росту, и возносит ввысь, как будто прося чего-то у безмолвных небес.
Я поднимаю свою стальную павезу, готовясь к самому худшему, и высвобождаю палицу из петли на седле. Застываю в ожидании, пропуская всадников справа и слева от себя
Когда сверкающая молния, воплощение самого гнева Господня, падает прямо в центр моего отряда, расшвыривая людей и лошадей, я узнал, что был прав. Это действительно один из Четырех ангелов, по зову шестого трубного гласа освобожденных в день и час, чтобы умертвить третью часть людей. Я слышал, что после того дня они обезумели и власть разрушать, данную им свыше, обратили на погибель всему сущему.
Однако по сравнению с тем, кем они были, сейчас они бессильны, как дети.
Я пускаю коня галопом и врезаюсь в толпу Отмеченных, с яростью обрушивая булаву вокруг себя; каждый мой удар достигает цели, и брызги крови и мозга летят на мои латы и на штандарт за моей спиной. Мой конь, специально прирученный Орденом, поднимает копыта и бьет врагов, размалывая их кости подковами.
Вся эта воющая масса плоти – лишь препятствие для меня. Я стремлюсь туда, на вершину холма, где стоит их предводитель, черный ангел.
Он замечает меня, и балахон на его спине разрывается, высвобождая громадные крылья, представляющие собой два сгустка света, резко контрастирующего с тьмой его одежд. Он опускает клинок и, взмахнув огнем крыл, бросается на меня.
Раздробив палицей позвоночник одному из врагов, простодушно пытавшемуся от меня убежать, я ловко спрыгнул с лошади и, бряцая амуницией, побежал навстречу грозному ангелу.
Выставив щит и затем резко прижав его к кирасе, я пропускаю пламенный вихрь мимо себя и наношу удар сзади, но промахиваюсь. Взбороздив ногами камень так, будто те были железными, существо оборачивается, и глаза его, люто сверкающие бирюзой между спутавшихся волос, смотрят на меня с ненавистью.
Я усмехаюсь и принимаю боевую стойку – павеза прижата на полусогнутой руке, оружие опущено, и его яблоко висит на уровне колена, готовое в любой момент взметнуться и поразить снизу.
Я не знал, стали ли смертны ангелы, но, разрушив его физическое воплощение, я смогу отправить его туда, откуда он и пришел.
Его меч проносится передо мной, я отскакиваю. У него явное преимущество в скорости, подвижности и длине оружия. Когда он делал второй замах, я поднырнул под его плечо и ударил острой кромкой щита. Потом развернулся и приложил его по голове так, что щит звенит, как надтреснутый колокол.
Сзади послышался стук копыт. Я мельком оглянулся и увидел, что бой окончен. Несколько братьев полегли на поле битвы, и другие пытались поднять их себе на руки, чтобы предать погребению. Некоторые были лишены голов, латы других были избиты шипастыми цепами и топорами – простейшими орудиями, которыми вооружались Отмеченные. На их лбах рыцари начертали кровью пентаграммы, чтобы высшие силы, вырвавшиеся теперь в наш мир, не могли потревожить их покой.
Несколько воинов с автоматами приближаются к нам.
Я спокойно отхожу в сторону, уворачиваясь от очередного падения ангельского меча, и киваю своим братьям. Мой противник, объятый яростью боя, непонимающе смотрит на меня.
Его балахон прошивает навылет пуля, он отшатывается. Потом еще одна. И еще.
Один из Четырех дергается под свинцовым дождем, обрушившимся на него. Кровь и сполохи огня, летящие на землю от его крыльев, обливают ее всю, и крылья, дымясь и тлея, одно за другим падают, оставив после себя только деформированные культи.
Ангел падает на колени. Несмотря на то, что его грудь представляет собой почти решето и фосфоресцирующая жидкая кровь льется из его ран ручьями, он еще жив и умирать, похоже, не собирается. Он пытается дотянуться влажной от багрянца рукой до меча, но падает лицом в пыль.
- Связать, - я указываю палицей на недвижимое тело. – Скрутить цепями так, чтобы не мог двигаться. Без божественной помощи эти твари далеко не так сильны, как думают, но так же самонадеянны.
- Вопрос в другом, - замечает брат Иишабель, подходя ко мне. – Чего ради он помогал Отмеченным?
- Не вижу вопроса. Каждый выживает, как может. Выживать, прячась за чужими спинами, проще, особенно высшему существу.
- Извините, командор, но вопрос здесь все же есть. Поймите, он – слуга Господа. Как и все они. Все свое существование со времен сотворения он служил свету и небесам. Так какого дьявола…
Я понимаю, о чем он говорит, и дальше не слушаю. Умный парень этот Иишабель, умный и ответственный – как раз такой, каким был я перед тем, как начать свое служение Ордену. Я помню себя в молодости. Единственное, чем я был лучшего его – это уверенностью. Злой, расчетливой уверенностью. Всю свою жизнь позже я был уверен в правильности своего дела, даже когда убивал отцов на глазах детей и наоборот.
Если бы его казнили, он бы понял мелочность и пустоту этого мира, так же, как я. Ничто так не убеждает в порочности людей, как их глумливый хохот, громом облепляющий твой эшафот.
Конечно же, ангелы – существа, изначально преданные свету и Господу. Они не обладают человеческой свободой выбора; они испокон веков связаны по рукам и ногам, и когда и приказывали петь, они пели, а когда им сказали, что надо убить третью часть людей, снимать печати, делать источники вод кровью и выливать чаши свои в этот мир, проклиная его и превращая в дикий и безумный парадокс, где казни Господни более не зависят от него самого, где мертвые воскресли и где проклятье женщин – дети их, ибо нет плода их, кроме мертвого.
Я еще раз задумываюсь, и еще раз поражаюсь, как силы бога еще теплятся в Аэриле – ведь он способен поражать молнией и громом. Даже несмотря на свой выбор.
- Связали, - докладывает брат Сионис. – Сопротивляется. Мы доставим его в Серамид и там уничтожим. Может, у нас еще есть шансы вернуть вселенной равновесие – всего лишь уничтожить все источники катастроф.
Я усмехаюсь. Источники катастроф – сами люди; сколько не убивай Второго Всадника, он спит в каждом из нас в виде ненависти, живет в нашем оружии и пробуждается от жажды власти.
- Да. Потери большие?
- Трое слуг и один рыцарь.
- Белальт?
- Он варлок, - возражает Иишабелю бывший механик. К юноше он относится ровно; иногда бывает зол, иногда покровительственно улыбается. Если у меня такая же зловещая улыбка, то слава Дьяволу, что ее никто не видит.
- Все равно по иерархии он в звании рыцаря.
- Правда?
- Да.
- Не он.
- Теодор?
- Я жив, - Лжепророк подходит ко мне. Его панцирь измазан дымящейся кровью Отмеченных, а меч испещрен выбоинами и покрыт глубоким кармином. Похоже, он дрался, как лев. Странно: я думал, он неважный боец. – Жив.
- Дебют?
- Нет. Далеко нет. К сожалению.
- К счастью. Иначе бы тебя просто смели в этой сече.
- Не смели бы.
- Ты хочешь намекнуть, что не так прост, как кажешься?
- Ты понимаешь это и без намеков, - потягивая носом гарь воздуха, улыбается он.
Сионис равнодушно обращает внимание на его панибратство по отношению ко мне и снимает шлем. Белальт бы в этом случае вспыхнул, как факел.
- Вы доставите его в Серамид? – спрашивает Лжепророк, кивая на ангела; вопли того распространялись и затекали в уши с настойчивостью ультразвука и напоминали волчий вой. Наверное, у живого человека от них бы нестерпимо разболелась голова.
- Да.
- Позвольте мне поговорить с ним.
Я резко оборачиваюсь к нему.
- Зачем?
- Надо. Позволь, Маагдалан.
- Пожалуйста. Мне не жалко. После разговора он будет представлен капитулу и уничтожен. Навсегда.
- Думаете, это возможно?
- А ты думаешь, возможна ли смерть самого бога?
- Думаю, нет.
Я киваю, соглашаясь с ним. Конечно, догматически, гибель Господа невозможна; этот факт не просто вступает в противоречие с чем-нибудь одним, он рушит фундамент под всем Священным Писанием, под всей историей религии, под всей фанатичной или искренней верой, под любыми убеждениями, под всем атеизмом. Атеистов не осталось; они были посрамлены.
Признаться, это ничтожно малое утешение.
Лжепророк обращает голубые глаза на восток, туда, где бездушной громадой высилась Железная Стена – граница империи Антихриста, империи, где до сих пор существовал Зверь и его слуга, где был восстановлен город Бабалон, где блудница совращала умы безумных, убитых страстями людей, горевших печатями на лбах.
- Что скажешь?
- Долгий путь. До Бабалона.
- Да. Очень долгий. За этими вратами для нас – терра инкогнита. Мы там никогда не были и вряд ли когда-нибудь будем.
- Почему?
- Отмеченных слишком много, а нас слишком мало.
- Сто сорок четыре тысячи, - пожимает плечами Лжепророк.
- Только среди евреев, а их подавляющее меньшинство. На самом деле их раз в пятьдесят больше.
- А вас?
Я гляжу на него весьма мрачно.
- Это секретная информация.
- Ну так выдай.
- Тысячи три, а может – и того меньше. Скорее всего меньше; мы вымираем. Теодор.
- Что?
- Мы вымираем. Кроме нас в мире осталось очень мало нормальных людей; конечно, нормальных – немного не то слово, но хотя бы способных адекватно мыслить. Антесторы. Обрывки христианских церквей. И империя Зверя на востоке. Все. И это весь мир.
- Есть еще ангелы и демоны. Странно, что вы не привлекаете их к себе.
- Их мало, и они в основном маскируются под людей. Откуда я знаю, может быть, и ты – ангел. Или слепое орудие еще какой-нибудь казни Господней.
Он широко улыбается; его жест очень красиво гармонирует с огромными кругами под глазами. Я бы на его месте так не делал. Я, в отличие от окружающих, хорошо понимаю, кто я, и стараюсь, чтобы моя личность доставляла минимум беспокойства тем, кто беспокойства не заслуживает. Хотя, если мыслить общими формулами, то невиновных нет, а среди моего окружения – особенно.
Хотя…есть двое. Иишабель и Теодор.
Сандрес – Лжепророк – для меня загадка. Такие люди встречаются нечасто, но общение с ними доставляет мне самое живое удовольствие; у меня порой даже возникает ощущение, будто они мне ровня. Теодор – несомненно, один из них. Я знаю его всего день, но мне кажется, будто я знаю его годы; но даже если бы это было так, его таинственность так бы и не раскрылась. Он прост, и в то же время глубок; искренен до насмешливости, но его слова редко бывают злы.
Про Иишабеля я уже сказал все. Он – глоток воздуха в нашем проклятом мире. У него нет оснований ни уважать, ни тем паче любить меня – сатаниста, маньяка и безумца.
Но даже любовь и страсть женщины не стоит дружбы с таким человеком. Он может испортиться и пасть, если его дух будет сломлен; но даже в этом случае они будут выше и чище других.
Я прыгаю на коня. Обнаруживаю у себя в руке палицу, возвращаю ее в петлю, закидываю за спину павезу. Поправляю на голове шлем-череп, над которым вместо традиционного тернового венца рыцарей возвышалась корона из длинных и острых шипов.
- Возвращаемся, братья.
Рядом со мной дергает за поводья Сионис. В отдалении мелькает пурпурное одеяние Белальта; перебегает от раненого к раненому белый халат Антариса, смотрящийся более чем нелепо на черной броне.
Я втягиваю носом воздух, но не чувствую его. Только дым, смрад и вечный сладковатый призрак гнили, как от пропитанных червями фруктов.
- Советник Маагдалан.
Я поворачиваюсь на своей койке. Ругаюсь. Меня редко беспокоят во сне, на который и так отведено всего около шести часов, и подобных посещений я просто не выношу.
- В чем дело? Кто это?
- Белальт.
Я приподнимаюсь, пытаюсь прийти в себя. Я завязываю глаза, когда сплю; так мне легче. Не помню или не хочу помнить, отчего я стал так поступать; в любом случае, так проще. Я снимаю повязку и надеваю шлем, лежащий у изголовья на тумбочке.
- Слушаю.
- Вы приказывали тюремщикам позволить Лжепророку поговорить с Аэрилем.
- Да.
- Они исчезли. Убив трех слуг.
Я справедливо называю себя человеком спокойным, не менее справедливо прибавляя при этом, что стал таким из-за практического отсутствия нервной системы. Это сообщение меня удивило.
- Трех? – глуповато ощеряясь, протягиваю я.
- Молнией. Они прожарены насквозь; без сомнения, тут имеет место чародейство или небесные силы этой твари.
- Дьявол меня побери.
- Не думаю. Но ваш поступок будет явно осужден капитулом.
- Это не твое дело.
- Пока – да.
- Почему – пока?
- А это, в свою очередь, не ваше дело.