– Молодой человек, купите своей девушке яблочек! Вот мешочек за десятку. Я вам самых спеленьких выберу. Спасибо. А вы тоже поезда ждёте? Дачники? Наверное, в Красном Холме отдыхаете? Ну, я так и подумала. И в прошлом годе, наверное, там отдыхали. Лица-то знакомые. Видала я вас раньше. Отдыхали в прошлом годе? Ну, вот я же помню.
А я тож поезда жду. Он тут семь минут стоит, дак я яблочками торгую. Пассажиры-то выйдут подышать, и купят. Ой, да ещё нескоро поезд-то. У меня часы вперёд бегут. Я собралась, на них глядючи, пока шла, встретила Ваську Хромого. Он мне говорит: «Куда, Петровна, ещё ведь без пятнадцати!» Ну не возвращаться же. Решила уж тут посижу. Да.... Интереснова? Да что у нас интереснова? Ничего. Все как везде. Вона Федька, знаете, которого дом скраю, зимой этой ноги отморозил, отрезали пальцы ему. Да вы не знаете его. Что бы интереснова-то вам рассказать? Да вот разве что нашу историю... Но эт долго. Хотя как раз до поезда. Ладно, расскажу, расскажу, вижу, ребята вы хорошие. Не женивши ещё? Женивши? Вот молодцы. А то щас никто не женится. Значит, история наша.
Это уже после войны было. Село наше тогда было большое, и сельсовет был, магазин, клуб – кино крутили, танцы были с патефоном. Это сейчас восемь домов да пять старух – а тогда не так. Молодёжи много было.
И жила в нашем селе девка молодая, только вот восьмилетку заканчивала. Клавдей звали. Я с ней не то что дружила, а за одной партой сиживали. Она ни с кем особо не дружила. Отец у ней на войне погиб где-то, а мать уж после – полезла в погреб за картошкой – там её и удар хватил. Так вот и осталась Клавдя одна жить. Про неё можно сказать, что даже красивенька была, да как-то странновата. И не поймёшь сперва, что не так. Все смеются – и она тоже, да как-то деревянно что ли, будто по обязанности. Мать померла – так она на могилке вроде и плачет, а вроде как и спокойная. Глядишь – после похорон сидит у окошка, как ни в чём не бывало, шьёт что-нибудь, и не грустная, а всё как такая как всегда. И пугать её ребята пытались в шутку – не пугается, смотрит равнодушно. Так вот решили, будто в ейной красоте чего-то не хватало. Будто неживая она была внутри.
И жил тогда же у нас парень на селе – Валькой звали. Вся семья у него в войну погибла, тоже остался один. Ну этот был Клавде полная противуположность. Засмеётся – все вокруг слягут – так заразительно. Семью вспомнит – и плачет как дитятя, не стеснялся слез, как другие парни. И так плачет, что у всех на глаза наворачивается. Гармошку Валька возьмёт – посмотрит так боком, заиграет, сам пляшет и вокруг даже инвалиды культями пристукивают – тоже хочется поплясать. Хорошенький Валька был пацанчик: чубчик у него на макушке всё время торчал, как вихор, не пригладить никак. Светленькой такой, худенькой, но ладный парнишко.
И вот как так случилось – полюбили друг друга Клавдя и Валька. Он ейну красоту разглядел, а она от него будто живости набиралась. Она его завсегда успокоит, а он её завсегда расшевелит. Клавдя-то даже поживее стала, а Валька – основательнее, не такой шебутной. В общем, как две половиночки.
Да так полюбили они друг дружку, что все диву давались. Обычно-то как: понравятся друг другу, погуляют вечерами, поженятся, детей родят, мужик попивает, баба побивает его, да живут, вроде как и по любви. А у этих совсем не так. Они сразу решили – как закончат восьмилетку – так и поженятся. Они ж ещё одни были на белом свете, так стали друг для друга и как жених с невестою, и как брат с сестрою, и как родители. Только свободная минутка – бегут друг дружку повидать. Больше чем на два часа не расставалися. Болели прямо оба, если полдня друг на дружку не посмотрят. Бывало Клавдя учится, в классе сидит, а у Вальки кончились уроки – дак он на брёвнышко влезет и смотрит в окошко на свою Клавдю.
Подошла так весна. Сдали экзамены, закончили восьмилетку, осталися в колхозе работать. Жениться осенью решили – летом-то дел по хозяйству невпроворот. Так бывало даже на сенокосе сено ворошат неподалече друг от друга Валька с Клавдей, как вдруг бросят грабли и бегут друг к дружке, стоят посреди поля обнявшись, их слепни жалят, а они и не замечают вовсе. Такая уж была любовь. Поутру работу не начинают, пока не свидятся. То она к ему бежит по росе, то он к ей. Он цветочков принесет, как даме, она молочка ему. Бедно-то жили тогда.
И вот так Клавдя на Вальку смотрят, целуются, она ему воротничок поправит, он ей платьице на плече разгладит. А до всего остального будто и не замечали ничего. Ну, на селе все знали, что они поженятся, так и не осуждали их. Такая любовь – уж сроду не видали такой.
Вот уж август к концу – и вздумал Валька съездить к единственной своей родне – к тётке в Тирасполь. Та его позвала письмом помочь ей дом починить да урожай собрать – одна она после войны осталась, без мужика. Заодно Валька вроде как благословения у ней на свадьбу решил попросить. Тётка все-таки, родня. Всё откладывал он поездку – страшно было подумать, как с Клавдей-то расстаться. Но решился: сказал ей. «Поеду, – говорит, – недели на две, помочь по хозяйству да благословенья попросить». Клавдя аж вся задрожала: как две недели Валюшку своего не увидит?! Как столько проживёт без него?! Но надо.
Да и Валька нерничал, тот день как уезжать, они доски грузили, так он по неосторожности задумавши доской себе щеку пропорол несильно особо, но до крови, аж лоскуток кожи висел. Клавдя как сумашедша к фельшеру бегала за спиртом ранку Вальке прижечь. А он смеётся, целует её ручку, которой она ранку мажет, и только повторяет: «Счастье ты мое».
Но вот настал вечер, сел Валька на этой самой станции в поезд ехать в Тирасполь. Клавдя воет, лицо всё мокрое, провожает. Валька тоже – руки трясутся, слёзы ей вытирает: «Скоро приеду, милая моя, приеду, свадьбу сыграем и всегда потом будем вместе». Тронулся поезд, проводница Вальку внутрь впихнула, двери защёлкнула. Клавдя аж за поездом бежала до переезда, пока дыхание и силы не кончились – упала прям в траву.
Жила она эти две недели совсем незнамо как: не ела, не пила почти, отвечала невпопад, и говорить могла только о Вальке своём, и не спала ночами – все окошки светились. Прошло время, и приносит почтальон открытку от Вальки. Клавдя от счастья в почтальонову куртку вцепилась, не пущает, прочитать открытку не может – буквы пляшут от волнения. Но вот справилась, читает: «Дорогая моя Клавдечка. Тётке хату поправил, благословение на наше советско бракосочетание получил. Еду к тебе, на свадьбу везу подарочек совсем крохотной, но как буду уж работать настояще, я тебя, моя красавица, в туфельки да крибдешин буду одевать. Ты только люби меня вечно, и жди, дождись меня, сколько бы ни пришлось. Дождёшься – и мы вечно будем с тобой вместе. Любящий тебя Валентин. 23/IX/52»
Ждет Клавдя, вне себя от счастья. Проходит несколько дней, она все поезда встречает. Не едет жених-то. И вот когда она сидела на станции этой поезда ждала, приехала в село машина из райцентра. И понеслась ужасная весть: погиб Валька. Ехал домой в поезде, и недалеко ещё отъехал от Тирасполя, как увидал – на полустанке девочка-цыганочка стоит и продаёт бусики из рябины. Откуда уж там такие подробности – неизвестно. Но вроде как соседям по вагону он говорит: «Вот ведь еду к невесте, а без малейшего подарку. Выскочу-ка хоть сейчас, куплю бусики, она все одно порадуется». Соседи его отговаривают: куда выходить, тута и поезд-то полминуты стоит, и через соседние пути перелазить надо, не успеешь, упаси боже что. А он не слушает. Выскочил из вагона, через пути перешёл, тут же сторговался, купил бусики за мелочь – и обратно. И что уж тут произошло, как случилось, но поезд валькин уже тронулся. Валька бегом, вроде даже успел и на подножку вскочить, да упал, а по соседним путям в то время товарняк несся. И угодил Валечка прямо под поезд – на куски, говорят, разрубило.
Такой бежит по селу слух, быстрее пожара. Тут и Клавдя ни в чём ни бывало грустная приходит со станции. «Наверное, – думает, – завтра уж точно приедет».
Что людям делать? Как сообщить? Как чувствовали все: собрались человек восемь баб посильнее, покрепче, да и пошли к Клавде в дом. И, видать, так ей всё выложили начистоту. Говорят, она улыбалась даже сперва, не понимала. Будто что-то смешное про кого-то незнакомого говорят. А как поняла – так из ейного дома такой раздался не крик даже, а вой нечеловеческий. Окна, говорят, в её избушке задрожали, а что потоньше – трещинами пошли. Занавесочки кружевные порвались в клочья и герани попадали с подоконников. Неизвестно что было бы, если бы не удержали её. На селе от этого крика кошки да собаки попрятались, куры в подвалы полезли, скотина в стойлах забилась, дети в плаче зашлись, а люди все встали, как вкопанные, кто где был – и у всех такой холод по спине.
Еле удержали тогда восемь баб махонькую Клавдю. Многих она покусала, расцарапала да покалечила – вырывалась. Куда рвалась? Связали её простынями, фельшара вызвали, тот ей сделал укол спокоительный. И после этого впала Клавдя в оцепенение какое. Сидит, не движется. Не узнаёт никого. Положишь – лежит. Поставишь – стоит. Глазами не следит ни за чем. Пить-есть как разучилась. Увезли её даже в больницу на месяц в райцентр.
Привезли домой вроде получше. Человеческу речь стала понимать. Позволяла себя и умыть, и кормили её с ложечки сердобольные соседки. Да и я заходила кормить. Таблетки выписали какие-то – вот давали ей таблетки. Глядишь, к зиме и отошла она немного. Сама могла уже себя обслужить. Помогали мы ей конечно, и гулять её с девчатами водили. Вроде к началу весны почти нормальная стала.
Вдруг спрашиват однажды у председателя:
– А когда, какого числа Валечка-то мой погиб?
Тот документы глянул и говорит:
– Двадцать второго сентября, доченька. Как есть в свидетельстве о смерти так прописано. Ты уж смирись, вона в войну у всех много погибло, но жизнь-то идёт. Ты красивая, посмотри вокруг, глядишь, и парня хорошего снова встретишь.
А она его не слушает, только повторяет: «Двадцать второго, двадцать второго». Потом подымает глаза на председателя и говорит:
– А открытку-то прислал двадцать третьего.
– Как двадцать третьего?
¬– Так вот, смотрите, – и достаёт последнюю весточку от Вальки.
– Точно. И его рукой написано, и штемпель такой же. Как же так?! Что за путаница?!
Разбирали даже с милицией путаницу эту, да никак не разобрали. В Тирасполе на почте точно Вальку запомнили, что приходил, купил открытку, там же написал и отправил. И про подарок ведь в открытке есть. А подарка-то другого кроме бусиков не было. А спустя минуту как он бусики купил, его поездами-то и перерезало. Как так? Крутили-вертели, да бросили. Несчастный случай, что уж там. Человек хороший, да не вернёшь.
Весною захотела Клавдя съездить найти валькину могилку. К тётке к той в Тирасполь. Ей же, тетке, останки как родственнице дали хоронить. Адрес у Клавди был, и как мы ни отговаривали её, она всё одно поехала.
Приехала, нашла дом нужный, глядь: а он заперт и окна заколочены. Клавдя к соседке:
– Ищу, – говорит, – Марию Константиновну Киприянову, тётку Киприянова Валентина.
Соседка за щеку сразу схватилась, будто плакать собралась.
– Входи, – говорит, – входи, девонька. Ты никак невеста Валечки покойного?
– Да, невеста. Так где же Мария Константиновна?
– Дак умерла Машенька-то. Повезли ведь её на опознание, дак сердце и не выдержало. Где ж это видано: родного племянника поездом?! Руки-ноги-голова отдельно, а в руке отрезанной бусики зажаты, для тебя, доченька, бежал ведь... С трудом бусики те вынули из руки в целости, Машеньке-то и отдали. Машенька вернулась сама не своя и слегла. Через неделю и отдала Богу душу. А тебе, ежели приедешь, вот это просила передать. Это твоё по праву.
И выносит соседка та коробочку. Руки у Клавди запрыгали, открыла она коробочку, а там – рябиновые бусики. Сморщились уже, но всё такие же красные, яркие, будто и в крови валечкиной местами. Клавдя закрыла глаза, постояла, да так и не проронила ни слезинки.
– Тетенька, а где Валечку моего похоронили?
– А вот это не знаю, доча. Не на здешнем кладбище. Может, там, на той станции, где погиб?
Искала Клавдя валькину могилу и на той станции, и в Тирасполе, и нигде не нашла. Так и вернулась домой ни с чем. Только бусики те, подарок свадебный, при ней остались. Клавдя бусики покрыла лаком крепко-накрепко, да и стала носить не снимая. Прожила ещё какое-то время на селе. А потом вдруг ни с кем не попрощавшись уехала. А куда – никто не знал.
Только через несколько лет агроном ездил куда-то по путёвке и привез неожиданную новость: видел он Клавдю. Служит она теперь проводницей в поездах дальнего следования. Вот так! Ей бы подальше от поездов-то этих, замуж бы, а она – нет, одинокая, колесит по всей стране. И бусики у ней всё так же на шее, и открытка валькина с собой. Каждый вечер в своём проводницком закуточке читает: «Ты только люби меня вечно и жди, дождись меня, сколько бы ни пришлось... Любящий тебя Валентин».
Ну. на селе решили, что умом Клавдя всё же тронулась. А в проводницы пошла, чтобы Вальку своего искать по всему Советскому Союзу. Ведь ни могилки, ничего не нашла, бедная. Негде душе успокоиться, некуда цветочки положить да поплакать. Для ней, видно, все эти поезда – как Валькина могилка. Вот Клавдя навечно там и прописалась.
Так ли, не так ли, но Клавдя, действительно, ушла в проводницы. Шли годы, одинаковые, как вагоны товарняков. Некоторые годы вообще были похожи один на другой, а в некоторые что-нибудь происходило: или пьяный пассажир рванёт стоп-кран, или подерутся. Так же и на некоторых товарных вагонах кто-то, желая попасть в вечность, писал иногда мелом название своего Богом и людьми забытого полустанка, дату – ещё один пустой день, прошедший мимо и упавший в никуда, и имя, которое носят сотни тысяч таких же безликих и ненужных писателей мелом на товарных вагонах.
Нескончаемо шли поезда. Шли годы. Клавдя старела. Она была одинока как, наверное, никто на целом свете. Родственников у неёе не было. Друзей – тоже. Детей – конечно не было, она хранила верность своему Вальке и, хотите не верьте, всё так же любила его, и всё так же ждала.
Однажды Клавдя сидела у себя в купе зимней ночью; ей не спалось. За окном качались темные ели, тяжелые от снега. Глухо гудел запаянный в нескольких местах раскалённый титан, мягко тряслись мешки с одеялами и бельём. За окном начали пролетать мертвенно-синие фонари, и поезд замедлил ход. Стакан перестал дребезжать в подстаканнике. «Станция» – машинально отметила проводница.
И хоть этой бессонной ночью ей было уже пятьдесят лет, Клавдя закрывала глаза, и мигом исчезали пути и перепутья, бесконечные километры, переезды, зелёные гусеницы поездов, однообразные до тошноты дни, одиночество, старость и боль. Клавдя сквозь время и пространство чувствовала густой запах сенокоса, вдыхала голубое небо, и в её молодом теле росло что-то большое, сильное и горячее. Девушка в выцветшем платье бросала грабли и бежала туда, где был весь мир, где был её Валька. Клавдя была уверена, что он сейчас повернётся и тоже помчится ей навстречу, и из-под его босых загорелых ног взлетят бабочки. Еще миг – и Клавдя с Валькой уже стоят посреди июльской земли, как одно целое, и она слушает, как бьётся его сердце: тук-тук, тук-тук, тук... Поезд остановился. Вокруг снова была зима и мерзлый полустанок посреди тайги.
Клавде часто не спалось, но в сегодняшней бессоннице было что-то особенное. Было что-то не такое в этих елях, и в фонарях, и в их отблесках на подстаканнике. И в её полусне тоже было что-то такое, что заставило ее закутаться в пуховый платок поверх ватника, сунуть ноги в валенки и, дыша теплым паром, выйти на искрящийся снег полустанка.
Клавдя стояла, глядя себе под ноги, постукивая валенками в такт биения сердца. Устав от вида равнодушного снега, она посмотрела влево, туда, где были первые вагоны состава. Из всех щелей валил пар, и вдруг в этом паре, в свете фонарей Клавдя разглядела, что стоит на полустанке не одна. У соседнего вагона, спиной к ней, стоял какой-то парнишка. «Раздетый совсем» – удивилась Клавдя. Действительно, на парнишке в такой мороз можно было разглядеть только рубашку с закатанными рукавами и брюки. Да ещё вихор на голове. И как парнишка потягивается, поднимая руки и задирая одно плечо... Господи... Клавдя перестала дышать. Она боялась спугнуть свой сон – ведь всего через вагон от неё стоял Валька. Её Валька, живой, всё такой же, даже рубашка та же, в которой уехал...
Парнишка почувствовал взгляд и обернулся. Он устало улыбался, и на щеке у него была свежая царапина, даже лоскуток кожи болтался.
Клавдя, чтобы не упасть, схватилась за зелёный ребристый бок вагона. Другую руку она прижала к сердцу и только могла беззвучно шептать: «Валя... Валечка...» Валька подошел к ней, привычным движением стер с клавдиной щеки слезу.
– Ну что же ты плачешь, Клавушка... Я же вернулся. Как и обещал. А ты ждала. Как и обещала.
Голос его звучал глуховато, а руки были совершенно холодные. Клавдя с трудом разжала губы. Она так долго ждала чуда, что почти смирилась с тем, что оно произошло.
– Валечка... Родной мой... У тебя руки такие холодные... Мороз ведь, а ты в одной рубашечке... Как же ты...
– Мне не холодно.
– Валюшка... Как же ты...
– Как ты изменилась, – Валька грустно провёл рукой по её щеке с глубокими морщинами ранней старости.
– А ты всё такой же... Валечка, ты есть? Ты не снишься мне?
– Я есть.
– А я, – Клавдя глотала тёплые слезы, которые берегла годами, – а я вот... видишь... я дождалась. Я знала. Никто не знал, а я знала... Но куда я тебе... Я же старая стала. Ты долго ехал, милый.
– Я знаю, долго. Прости. Но ведь это всё не так просто. Правда? Я-то давно здесь. И тебя ждал долго. Пока ты поймёшь. Но ты пришла наконец. Не плачь. Всё можно исправить. Вот это тебе.
И Валька протянул Клавде два мешочка – круглый и продолговатый. Засвистел поезд.
– Ну всё, любимая, мне пора. Ты меня не ищи. Я сам тебя найду. Теперь уже долго ждать не придётся.
Валька быстро поцеловал её холодными губами и убежал куда-то в клочья пара, клубившегося между двумя пассажирскими. Клавдя очнулась только, когда её поезд лязгнул колесами. Она забралась в вагон, закрыла дверь и рванулась в свой закуток. Там всё было как прежде, будто ничего не произошло. Только в руках у неё было два мешочка. Два предмета из ниоткуда: из умершего времени, от умершего человека. «Люби меня вечно», – шептала Клавдя, и в первый раз за тридцать лет улыбнулась.
Она открыла мешочки и высыпала содержимое на стол. В круглом мешочке была красная, свежая гроздь рябины. В продолговатом – шило. Клавдя посмотрела на всё это и, ничего пока не поняв, осторожно улыбаясь, спрятала всё под подушку и забылась глубоким спокойным сном.
Проснулась Клавдя ранним утром. За окном проносились снежные поля и занесённые сугробами овраги. Солнце слепило в окно. Клавдя с ужасом вспомнила предыдущую ночь: неужели всё это был сон?! Лихорадочно сунув руки под подушку, она нащупала два мешочка, и кровь застучала в висках.
Быстро управившись со своими утренними обязанностями, Клавдя заперлась в своём купе и разложила перед собой предметы. Гроздь рябины была совсем свежей, ядрёной, красно-оранжевой. От главного черенка расходились три веточки, от них – ещё веточки поменьше. На каждом из трех черенков оказалось ровно по десять ягод. Шило было неновое, но добротное, толстое, длинное и острое. А так – совсем обычное шило.
Что же ей надобно со всем этим сделать? Что же Валюшка имел в виду? Сделать новые бусики? Но ягод не хватит даже на браслетку, да и шило слишком толстое – порвёт ягодку. Съесть рябину? А шило тогда зачем? Клавдя совсем растерялась. И очень явственно поняла, что если не решит задачу, то Валюшка больше не придёт к ней, и все его усилия вернуться пойдут прахом. Клавдя положила шило и гроздь рябины в карманы, чтобы всё время иметь эти предметы поблизости и, если догадается, что с ними надо делать, – немедленно воспользоваться.
Проходили дни. Загадка не решалась. Клавдя начала нервничать, опять перестала есть и спать, кричала на пассажиров. В конце концов, от бессонницы и постоянно крутящейся в голове одной и той же мысли на Клавдю напала злость. Она вообще редко злилась. Она могла бы разозлиться на жизнь, на судьбу, когда те отняли у неё Валюшку. Но судьба ударила так сильно, что вышибла все чувства, кроме бесконечной боли и робкой, затаенной, сумасшедшей надежды.
Теперь же вся копившаяся годами злость змеей поползла наружу. Клавде казалось, что у нее изо рта высунулась блестяще-зелёная голова огромной змеи, готовой сожрать всех и вся. Сколько горя! Сколько ожидания! И даже чудо произошло! И вот оно готово ускользнуть из рук, как ящерка.
Так думала Клавдя, идя ночью по глубоко спящему плацкартному вагону. Люди храпели, сопели и причмокивали во сне среди свешивающихся простыней и одеял. Внезапно Клавдя остановилась у боковой полки, где внизу, вольно раскинувшись, спала красивая, дородная женщина лет тридцати. Её пышное тело дышало ровно, на полной груди приподнимался и опускался золотой медальон. Согнутые в локтях руки были изящно закинуты за голову. На безымянном пальце в тусклом свете вагона блестело обручальное кольцо.
По всему было видно, что эта красивая женщина довольна жизнью, обеспечена, имеет мужа и детей. Она, видимо, никогда ещё не испытывала горечи страшной потери, когда земля уходит из-под ног. Пышная красавица всю свою жизнь вкусно ела, вкусно пила и танцевала в ресторанах, разодетая в дорогие платья. Вот и сейчас она едет на юг, в бархатный сезон. Почему не в купе? Видно, один раз в жизни не подфартило, не удалось достать нужного билета.
Клавдя стояла возле спящей женщины, не в силах оторвать взгляда. Красивое лицо на подушке было склонено чуть набок, из приоткрытого пухлого рта стекала на подушку ниточка слюны.
Рядом с Клавдей лежало это сытое счастье, а она, Клавдя, перееханная жизнью, как поездом, полным таких спящих сытых тел, теряла последнюю надежду на чудо. Клавдя поймала себя на том, что у неё от ненависти сжались зубы, а руки ритмично сжимали и разжимали шило и рябиновую гроздь.
Вдруг Клавдя разжала зубы, и ненависть змеёй выползла наружу. Не совсем понимая, что она делает, Клавдя достала шило и по самую рукоятку воткнула его в закрытый глаз спящей. Женщина забилась и захрипела. Клавдя комком натянула одеяло ей на рот, прижала, вытащила шило и стала тыкать полное трепещущее тело повсюду: в грудь, в живот, в ляжки, в шею... Сколько прошло времени – Клавдя не поняла. Спящая, истекая кровью, наконец затихла. Весь вагон – удивительно – спал. «Кто-то же должен был проснуться» – пронеслось в голове у Клавди. Она сняла одеяло с лица мертвой. Рот трупа был полуоткрыт, но вместо слюны на подушку стекала ярко-алая пузырящаяся кровь. Не понимая почему, Клавдя, вытерев шило об одеяло, достала гроздь рябины. Отломила одну из треёх веточек и положила ягоды в открытый рот трупа. Спокойно перевела дыхание. Оглядела вагон: все спали. «Как убитые» – нервно хохотнула про себя Клавдя. Она вытерла руки о шерстяное одеяло, и спокойным шагом, чуть покачиваясь в такт идущему поезду, направилась к себе в купе. Запершись, она первым делом осмотрела одежду. Странно, но нигде не было ни капли крови. Клавдя сполоснула руки и подняла глаза на зеркало.
В это время поезд громыхал по мосту, поэтому никто не услышал её сдавленного крика. Из мутноватого зеркала на Клавдю смотрело ее отражение, только это была Клавдя десятилетней давности. Моложавая сороколетняя женщина почти без второго подбородка, обвислых щёк, мешков под глазами и седых прядей. Высокая грудь непривычно оттопыривала китель, юбка в талии оказалась слишком свободной... А руки! Клавдя с остервенением ощупывала своё лицо и тело и вдруг, расслабившись после страшного напряжения, с молодым смехом повалилась на кушетку. Загадка разгадана! Надо тридцать лет долой. Три веточки. На каждой по десять ягод. Шило. Три жизни. Осталось еще две. Двадцать лет.
Клавдя, смеясь, распустила густые русые волосы почти без седины. Она не заметила даже, что поезд подошел к какой-то станции. Накинув ватник, Клавдя выскочила на перрон. Почти сразу же её кто-то тронул сзади за плечо.
– Валька! – Клавдя, уже не боясь, обняла его. Валька обнял её в ответ.
– Ну какой же ты холодный! Ну почему вечно в одной рубашке на морозе?! – Клавдя всё смеялась и пыталась согреть любимого, прижимая его к себе.
– Умница, – Валька льнул к ней и улыбался. – Ты догадалась. Умница.
– Как я тебе? Хороша? Хороша? – Клавдя встряхивала руками распущенные волосы.
– Уже лучше, – Валька взял её лицо в ладони и внимательно посмотрел. – Но это ещё только начало, Клавушка.
Клавдя перестала смеяться. Она вспомнила, что ей-то ещё сорок, а любимому – двадцать.
– Да, Валюша, да, – горячо зашептала она, выдыхая клубы пара, – Ещё двое. Ещё двое. Это легко. Хоть сейчас. И я прежняя! Мы прежние, навсегда! – Клавде казалось, что она пьяна, как от шампанского.
– Нет, Клавушка, не сегодня и не сейчас. Должно пройти немного времени. Ты должна чувствовать. И ты должна выбирать нужных.
– Хорошо, милый, хорошо, любименький, – шептала Клавдя как в бреду. Я как эту увидела, сразу поняла, сразу! – вдруг Клавдя замолчала. – Валюшка? А милиция?
– Я улажу это. Я ведь смог вернуться к тебе. Найти способ вернуть тебя прежнюю. Неужели я с милицией не справлюсь? – Валька улыбался.
– Господи, конечно! Ха-ха-ха! Дура я набитая! Конечно! Валюшка, ангельчик ты мой! Люблю тебя! Люблю тебя!
Поезд выпустил пар и дёрнул вагонами.
– Пора, – сказал Валька. – Увидимся.
– До скорого, любимый, я всё сделаю правильно! Любимый мой! Господи...
Валька уже исчез в зимней искрящейся пыли фонарей. Как и в прошлый раз, Клавдя зашла к себе в купе, разделась и тут же уснула. Правда, перед этим она так спрятала гроздь рябины и шило, что сам чёрт со сворой собак не нашел бы.
Утром были и вопли, и беготня, и милиция; врачи выносили из вагона труп, покрытый с ног до головы всё тем же одеялом. Матери, рыдающие от страха, закрывали ладонями глаза детей. Милиция обыскивала всех и вся, писали паспортные данные, беседовали с каждым и записывали каждое слово. Долго говорили с Клавдей. В душе Клавдя была совершенно спокойна, но внешне разыгрывала всё, что нужно: и истеричные рыдания, и стук зубов о край стакана с водой, и причитания глупой бабы-проводницы, сходящей с ума от такого чрезвычайного происшествия.
В итоге обнаружилось, что один пассажир проснулся от странных хрипов, которые раздавались оттуда, где лежала убитая. Приняв хрипы за чей-то храп, пассажир взглянул на часы, точно запомнил время и уснул снова. Тогда же другой пассажир, вставший аккурат до убийства по малой нужде, курил в тамбуре, и тоже смотрел на часы, и тоже точно запомнил время. Более того. Пока пассажир курил, Клавдя, по его словам, подметала тамбур, и он точно это запомнил: она ещё просила его переходить с места на место.
Клавдя, услышав такое, от удивления открыла было рот, но тут же нашлась: что да, ночью, когда не спит, подметает, потому что набросают, а днём не протиснешься, и хоть каждые полчаса подметай – никакого толку.
Долго ещё и писали, и спрашивали одно и то же, и вызывали... Да так дело и замялось. У Клавди было твёрдое алиби. Однако «от нервного потрясения» она перевелась работать на другое направление и ездила теперь на Урал.
Клавдя спокойно и размеренно выполняла свои обязанности. На душе не было тревожного предчувствия, которое всегда одолевало её перед появлением Вальки.
Наступила ранняя весна. За окнами всё чаще стали мелькать грязные проплешины земли. Однажды ночью поезд, резко качнувшись, остановился посреди леса. Клавдя открыла в темноте глаза и часто задышала. Она почувствовала, что вторая жертва будет сегодня. Сейчас.
Клавдя быстро оделась, в один карман сунула шило, в другой – гроздь рябины, и тихо вышла в коридор. «Кто же на этот раз?» – думала она, глядя на ряды верхних и нижних полок. Вагон был полупустым, на предыдущей станции сошло много народа.
Как и в прошлый раз, все спали. Никто не шел Клавде навстречу из тамбура, никто не поправлял постель. Проводница свободно, как в музее, оглядывала спящих пассажиров. Она прошла до конца вагона, чтобы быть уверенной, что не ошиблась.
Это был молодой солдатик, по виду даже студент, которого выгнали из института и забрали в армию. Он был почти таким же, как её Валька – молодым, худеньким и почти счастливым. Видимо, ехал домой, потому что во сне он улыбался, морща веснущатый лоб в такт движению поезда. Даже лицом он чем-то походил на Вальку. «Может, у него и невеста есть?» – некстати подумала Клавдя и даже опустила руку. Но тут же вспомнила, что когда её Валечка мог бы вернуться, судьба не опустила руки. Тогда. А сейчас... Лес рубят – щепки летят. Тогда Клавдя была щепкой. А сейчас – этот безымянный мальчик, сладко улыбающийся во сне. И Клавдя, сильная, беспощадная и безликая, как судьба, прицелилась и опустила руку с шилом.
Солдатик умирал долго. Клавдя даже устала. И, как в прошлый раз, никто не проснулся. Когда всё было кончено, Клавдя без усилий открыла сжатый рот мертвеца и положила в него вторую веточку грозди рябины.
Она почти спокойно дошла до своего купе, и почти спокойно взглянула в зеркало на себя тридцатилетнюю. Устало улыбнулась. Лицо её просто улыбалось, не слагая впридачу привычную сеточку морщин. Спрятала шило и оставшуюся веточку рябины. Легко, не чувствуя своего тела, села на койку и выглянула в окно.
В это время поезд, чуть замедлив ход, проезжал лесной полустанок. Там ещё лежал снег, и в снегу стоял, улыбаясь и помахивая рукой, её Валька. Клавдя дёрнулась к окну, помахала рукой, но поезд ускорил ход и полустанок быстро скрылся за бесконечным однообразным лесом.
Потом всё повторилось почти как в первый раз. Вынос тела, вопли пассажиров, строгая милиция с влажными, вонючими овчарками. Опять переспросили всех и обо всём, проверили даже тех, кто сошел раньше. И опять у Клавди было алиби: один пассажир заметил дергающиеся ноги солдатика в проходе, и отметил время, а другому в это же самое время Клавдя открывала туалет, закрытый после той большой станции, где многие сошли.
Только в этот раз милиционер посмотрел на фотографию в клавдином паспорте, перевёл глаза на ее лицо, потом проверил дату рождения и опять посмотрел в заплаканное лицо проводницы. И сделал это с таким значительным молчанием, что Клавде к основной роли, то есть к слезам, соплям и растерянности, пришлось кокетливо всхлипнуть: «А я молодо выгляжу, правда?» и положить ногу на ногу. Заигрывания со стороны проводницы симпатичному милиционеру были чужды: у него уже были жена, дочь и любовница. Поэтому он вернул паспорт поскорее и ушел заниматься другими пассажирами.
Клавдя постепенно училась жить со своими новыми лицом и телом. Внутри она ощущала забытую силу, тело гнулось и поворачивалось легко и стремительно. Иногда Клавдя поднималась так непривычно быстро, что ударялась обо что-нибудь головою, и счастливо смеялась, потирая ушиб, который, впрочем, проходил так же скоро и безболезненно, как в молодости.
У Клавди не было друзей, поэтому не с кем было разделить, и не от кого было скрывать это чудо: она снова была молодой. Молодой, но не юной. До юности оставался ещё один шаг. Валька ждал её имено той, какой она была тем послевоенным летом, когда до счастья им оставались считанные дни.
Клавдя знала, что для милиции она уже является связующим звеном двух убийств. И, запутывая следы, она вновь перевелась на другое направление. Теперь Клавдя путешествовала между Москвой и Ленинградом. Несоответствие внешности паспортным данным уже начинало создавать проблемы.
Весна быстро переходила в лето. Оставалось всего-ничего... Всего один шаг, одна ночь, одна жизнь, одна секунда. Эта мысль так обострила чувства Клавди, что свой «последний шаг» она почувствовала и разглядела ещё на перроне, пока все садились в вагон, а она стояла у дверей, поёживаясь от свежего ночного ветра. Поняв, кто последний, Клавдя поначалу удивилась. Это было просто удивление – детей она не любила. Не обижала, конечно, она вообще никого не обижала... Но дети казались ей назойливыми и глупыми придатками к взрослым, а на эту даже взяли отдельный билет.
Девочка – последняя жертва – спала, как и все в вагоне. Спала спокойно, как взрослая, без всяких там пальцев во рту, аккуратно, на спине, обе руки на одеяле. «Как куколка» – без эмоций подумала Клавдя. «И у меня могла быть такая же, похожая на Вальку. А теперь не будет. Да и чёрт с нею». Девчушка отделяла Клавдю от вечного счастья. «Что стоять-то так?» – сама у себя спросила Клавдя. Получив ответ, что незачем так стоять, она со всего маха воткнула шило туда, где у спящей девочки должно было быть сердце. Видно, попала, потому что девочка умерла быстро и тихо, не открыв больших серых глаз, которые, не ведая своей судьбы, пару раз пробегали по Клавде ещё на перроне. «А теперь закрылись навсегда – сказала про себя Клавдя. – Спи, куколка». Рот у девочки был маленький, остатки грозди с трудом поместились. Проводница развернулась и, не оглядываясь, быстро ушла к себе.
Ополаскивая руки, Клавдя посмотрела на отражение в зеркале. Улыбаясь, сказала: «Ну, здравствуй». Скрипнули колёса. «Остановка! Мне пора!» – Клавдя щёлкнула своё отражение по носу и вышла.
На полустанке цвела сирень. Она пахла почти так же, как то послевоенное лето. Валька вышел из-за какого-то столба и почти подбежал к Клавде. Она улыбалась ему, распустив волосы по плечам. Наконец-то ей было двадцать лет.
– Клавушка! – первым заговорил Валька. – Ну вот ты снова такая же!
– Да, любимый. Я всё сделала. Я так долго ждала, а потом догадалась и сделала. Ну что? Пойдём?
– Пойдём? Прямо сейчас? – оторопел Валька.
– А когда же? – не поняла Клавдя. Ей казалось, что как только она станет юной, она сможет сразу бросить опостылевшую за тридцать лет коморку, в которой прошли годы и годы почти безнадежного ожидания, свидетелями которого были только стакан и подстаканник.
– Не сейчас, Клавушка, не здесь, – Валька взял её руки в свои. Теперь его руки не казались такими холодными. – Не сразу. Подожди ещё чуть-чуть и я приду за тобой насовсем.
– Валюшка, как же я? Опять одна? И милиция... И паспорт! Куда же я пойду?!
– Придумай что-нибудь. Слышишь, твой поезд гудит. Тебе пора. Жди меня. Я скоро. Ещё совсем немного.
От удивления Клавдя не заметила, как Валька пропал. Она легко вскочила в вагон.
На следующий вечер Клавдя подметала тамбур. Было уже поздно, почти все спали, кроме тех, кто решил провести время в вагоне-ресторане за выпивкой.
Хляснула дверь, пустив свежего воздуха, и за спиной Клавди раздались пьяные возгласы. Проводница продолжала подметать, стараясь не обращать внимания на то, что за её спиной обсуждают её же достоинства. Вдруг кто-то ущипнул её. «Не будем вам мешать» – расслышала она последнюю фразу уходящей компании. Клавдя резко развернулась и встретилась глаза в глаза с пьяным командировочным, который нагло смотрел на неё и протягивал руки, медленно, словно задумавшись, за что бы на этот раз её ущипнуть.
– Пшел вон, – прошипела Клавдя, и змея ненависти высунулась из её рта.
– Ты чё, красавица, мы тут одни, – на беду себе отметил пьяный. – Не дёргайся, плохо не будет.
У Клавди мелькнула было мысль о милиции, но тут же пропала. Даже несмотря на то, что она была убийцей с сомнительным паспортом, где была эта милиция, как далеко от этого заплёванного тамбура поезда, идущего через ночной лес?
– Я убью тебя, – спокойно сказала пьяному Клавдя.
– Да что ты? – пьяно рассмеялся он в ответ, делая шаг к ней и сильно качаясь в такт разогнавшегося состава.
Клавдя нащупала в кармане шило. И, впервые с удовольствием зажав его покрепче в ладони, быстро подняла руку и воткнула в нагло смотрящий на неё пьяный глаз с красными прожилками. Воткнула глубоко, по самую рукоятку. Рот командировочного открылся, словно от удивления, и изо рта вместе с перегаром вышли предсмертные хрипы.
– Скотина, – сказала Клавдя и смачно плюнула в уже потерявшее осмысленность лицо.
Поезд всё разгонялся. Клавдя открыла дверь и ногами вытолкала тяжелое, мягкое тело в несущуюся мимо темноту. Закрыла дверь. И на следующий день уволилась.
Быстро, не торгуясь, она купила домик на маленькой станции между Москвой и Ленинградом, и устроилась работать кладовщицей. Принимавший её на работу мужик был настолько пьян, что на фотографию в паспорте не обратил ни малейшего внимания.
Каждый вечер, как тридцать лет назад, Клавдя ходила на станцию ждать Вальку. Однажды летним вечером она вышла из дома в уже знакомом состоянии предчувствия. И точно – почти сразу навстречу ей из-за деревянного домишка станции вышел Валька. Быстро подошел, взял Клавдю за плечи.
– Зачем ты это сделала? Последнего? Зачем? Тебя нашли.
У Клавди подкосились ноги.
– Валюшка, что же теперь делать-то? Куда бежать?
– Никуда не беги. Возвращайся домой. И расскажи всё как было. С самого начала. И жди меня. Я всё равно приду за тобой.
– Не пойду! Не пущу тебя! Никуда не пойду! – Клавдя вцепилась в худые валькины плечи.
– Я тебя обманывал хоть раз? Хоть раз не приходил? – строго спросил Валька.
– Нет. – Клавдя отпустила Вальку. – Но сколько надо будет ждать?! – вскрикнула она с такой болью, что рядом дрогнула ветка и на её листьях отразились мучительные тридцать лет ожидания.
– Недолго, – строго сказал Валька. – Я обещаю. Иди.
Он поцеловал её в растерявшиеся губы, повернулся и ушел.
Клавдя постояла еще несколько секунд, в раздумьях потёрла виски, развернулась и побрела к дому. Возле дома её, действительно, ждали.
Клавдия Андреевна Кузоватова, 1932 года рождения, была арестована по подозрению в убийстве четырёх человек. Еёе отпечатки пальцев были найдены на шиле, торчащем из глаза того убитого, которого она выбросила из поезда. Экспертиза доказала, что остальные убийства были совершены тем же орудием. Оставалась загадкой личность убийцы. Клавдии Кузоватовой было пятьдесят лет. Арестованной было двадцать. Фотография в паспорте принадлежала женщине явно более старшего возраста. Отпечатки пальцев совпадали.
А арестованная рассказывала, что это она и есть Клавдя Кузоватова. Что родилась она в нашем селе, и был у ней жених, Валька Киприянов, и что погиб он аккурат перед свадьбою, в пятьдесят втором году, а тридцать лет спустя явился ей на полустанке, и дал шило и гроздь рябины. А что делать – это уж она сама догадалась.
И нас опрашивали, и мы все на селе подтвердили, что была такая Клавдя, и Валька был. Карточку показывали. Как есть Клавдя в двадцать лет. А карточка-то видать что современна.
Долго билися. А Клавдя знай твердит своё: да, я их убила, чтобы к Валечке моему вернуться. Пока суть да дело, назначили эту... Экспертизу. Психиатрическу. Чтобы выяснить, в себе ли убийца-то?
И приехал утром к тюрьме, где держали Клавдю, автобус. А из автобуса вышел врач молодой из Москвы, представился доктором Свиридовым и предъявил все нужные документы, что надо арестованную Кузоватову Клавдю Андревну вести в Москву в спецальный институт на проведение этой самой экспертизы-то.
Вывели Клавдю под конвоем, а доктор-то на автобусе был, со своим конвоем уже приехавши. Сдали Клавдю с рук на руки, да и уехали они. Больше их и не видели ни у нас в тюрьме, ни в Московском институте. А документы, которые доктор привёз, так и пропали. Вспоминали только, что доктор был молодой, худенькой да вихор на голове торчал – он его всё приглаживал, вихор ентот. Да царапина свежая на щеке. Сказал – больной один буйный попался, расцарапал.
Так и уехали они, касатики, Бог ведает куда. Видели ли потом? Да конешно видели. Частенько. Они, парочка, так и ездят по железным дорогам, на разных станциях и полустанках их видали, по всей Россее. И ночью, и в сумерки, вот как щас когда темнеет, и в полдень летом. И зимою видали. Поймать? А как их поймаешь-то? Ведь если кто их узнает, и пяти минут не проживёт. Так судьба сложит, что попадёт сердешный под поезд, кто узнает-то их. А кто не узнает, тот, считай, и не видал.
Чё-то странные вы каекия-то... Чъе-ж смеетесь-то над бабкой? Не верите? Вам бы всё не верить. Вона ботинки на вас как копыта, да штаны драные. Мода штоль такая у вас? Провода в уши понапихаете и головами трясёте. Смиётеся над бабкой. А пока я тут с вами сижу, ваши дружки, поди, у меня в полисаднике весь мак повыдергали. Вон ты, парень, щеку-то где ободрал? Поди по чужим огородам лазил. Ладно, пойду я. Вона уже товарный слышно. Мне через пути. Пассажирский-то на те пути придёт, не на эти. Лишь бы смияться вам. А я правду рассказываю. Вот учтите, если полисадник повыдергали, я вас нарошно в Красном Холме найду-то.
***
Старуха, придерживая корзинку с яблоками, и всё бормоча что-то себе под нос, аккуратно переходила железнодорожные пути. Недалеко в лесу гудел подходящий к станции поезд.
Молодой человек, сочно откусив от яблока почти половину, посмотрел на девушку. Девушка отрицательно помотала головой, улыбаясь.
– Точно не узнала? – спросил парень, выбрасывая огрызок далеко в кусты.
– Точно... Я Таньку Смирнову хорошо знаю. Я ж с ней за одной партой сидела. Узнала бы, стала бы причитать: «Матерь божия, упаси от нечистого!», да так припустила бы по рельсам... Всегда была дура. И теперь дура не узнала, – без злости заметила Клава.
– Ну, пошли отсюда тогда. Побывала в родных местах, и хватит. Говорил я тебе – нету тут ничего кайфового. Пьянь, рвань и шелупонь...
Клавдия поднялась со скамейки и, передразнивая бывшую Таньку Смирнову, а нынешнюю бабу Таню, пошла по тропинке, переваливаясь, держа воображаемую корзину с яблоками и бормоча: «Штаны с дырками... Весь мак на огороде повыдергали...»
Валька рассмеялся.
– А ведь ты такая же была, когда я тебя тогда встретил... зимой...
Клава повернулась, поправила ремень на джинсах, сделала страшные глаза и сказала басом:
– А кто старое помянет, тому глаз вон! – и кинула в Вальку огрызком, но не попала.
Валька подошел к Клаве, поцеловал ее, и они, обнявшись, пошли по рельсам в сторону леса, а густые сумерки скрыли их через самое короткое время.
karmafront.ru