- Они, вроде как, решили проводить эту Зимнюю ассамблею в главном зале императорского дворца… - сообщил мне Лекарь.
Я только что проснулся и еще не стряхнул с себя остатки сна. Он был приятным: я находился в каком-то оцепенении, не мог говорить, не мог шевелиться, но тем не менее плавал в облаке безымянного блажества. Каждому из нас хоть однажды снился такой сон: не вспомнить, что именно там, внутри, происходило, но ощущение света и блаженства впечатывается в память напрочь, как нечто пагубно-сладкое и в обычной жизни совсем невозможное. Там было много света и воздуха. Я еще подумал: наверно, в таком именно месте и должны жить ангелы. Не потому, что кому-то другому сюда нельзя. А потому, что только они и способны там жить, в сплошном потоке света.
- Тебе лучше вставать, - заявил Лекарь. – Давай. Я жду. Все уже собрались.
- В дом Лори я больше не вернусь, так я понял? – спросил я скорей задумчиво и обреченно-играючи, нежели серьезно. – Ведь так?
- Ну да, так. Время, когда ты мог жить с Лори, кончилось. Честно говоря, я вообще не очень представляю себе, что будет дальше. С тобой, то есть…
Мое радостное настроение улетело без следа, как беззаботная птичка, которую спугнули злые мальчишки. Я никак не ожидал подобных слов от Лекаря.
- Подожди-ка… Я что-то не понял…
Минутку позднее мне вообще стало казаться, что он говорит сам с собой, и к тому же, просто бредит:
- Костя, Костя… Эх ты… На минутку представь себе одинокого человека, который стоит где-то краю огромного города и смотрит на этот город сверху вниз, а город такой огромный и кажется даже, что он бесконечный, а солнце светит так… знаешь, как оно обычно светит… ослепительно… здесь важно представить себе эту картину во всех деталях, при всей ее четкости и неповторимости, секунда, и она утекла, вот так и наша жизнь, Костя, утекает сквозь пальцы… А ты этого все никак не поймешь. Тебе бы все в игрушки играть…
Когда он произносил это, он вроде бы обращался ко мне, но слушать его было сейчас почему-то, - все равно что слушать нерасшифрованные учеными звуки космоса.
Он вроде обращался ко мне. Но при этом точно говорил сам с собой, голосом монотонным, тусклым равнодушным, словно пленка на остывшем кофе с добавлением молока. Все равно, кто перед ним, кто его слушает, я ли… или кусок пыльной пластмассы. Или игуана, которая способна пошевелиться лишь два раза в сутки.
Понятно лишь, что он говорил о времени. Но это ладно. Я знал, он любит о нем говорить. Однако, почему он сейчас завел речь о том, что время, якобы, проходит зря, и что я как-то участвую в этом напрасном и неправильном использовании времени?
Я-то всерьез думал (и кстати, опираясь при этом на его слова!) что времени здесь, в Стрекодельфии, навалом! Столько времени, сколько душе угодно. Он же объяснял мне, что время тут растянуто, словно резина… Или… неудачное сравнение… или, скажем, пружина…
Дежавю. Меня внезапно посетило это чувство, оно всегда ведь приходит не с того ни с сего и застает нас врасплох. Но на сей раз это было особенно сильно. Оно было таким сильным, что спина похолодела, и по ней пробежали мурашки. И я снова повторил:
- Подожди ка… Я что-то не понял… Как это ты не представляешь, что со мной будет дальше? Это как понимать? Ассамблея что-то решает? То есть, что-то решится в моей судьбе, что ли? Ты это хочешь сказать?
Лекарь покачал головой. Так качают головой недовольные взрослые, если ребенок сморозит глупость.
Он вглядывался в меня очень внимательно, и возникло опять ощущение, что он читает меня, прямо с моего лица, как открытую книгу.
- Ты сейчас испытал ощущение дежавю? Так ведь? Словно это уже было?
- Ну… в общем, да.
- Это и правда было, Костя. И тогда и сейчас… ты ведешь себя немного не так, как следовало бы… Но это именно твоя жизнь, и ты, конечно, делаешь лишь то, что ты можешь сделать. И понимаешь только то, что способен понять. И вмещаешь то, что можешь вместить. А вообще-то дежавю – чудесное чувство. Оно способно напомнить. Ты видишь какое-нибудь произведение искусства, и вдруг… вот оно… нахлынуло… накатило… словно океанская волна. Ты вглядываешься в это произведение, будь то картина и кинофильм, и понимаешь, что оно существовало века, возможно, тысячелетие, потому что создано было, что называется, на веки вечные… Просто было всегда, и будет всегда, и есть в это мгновение… Впрочем, я снова отвлекся.
- Столько ждал этой Зимней Ассамблеи… - неожиданно для самого себя признался я. – И что, интересно, там будет? Можете мне сказать?
- Высшие формы сознания… - меланхолически заметил Лекарь, - тем и отличаются, что сами делают выводы. Сами предпочитают все увидеть. Своими глазами. Посмотреть. Услышать. Разве нет?
- Лекарь, скажи, с тобой сегодня что такое? Ты всегда, конечно, говоришь загадками, но сегодня… в особенности… На этой Ассамблее произойдет что-то необычное?
- Для тебя – да, Костя. Для тебя здесь что-то особенно происходит постоянно… и если ты этого еще не заметил, тогда… можно ли что-то вообще объяснить?
- Я и не прошу у тебя что-то мне объяснять. Только хотел, чтобы ты сказал мне вкратце о том, что там сегодня, на этой Ассамблее, произойдет. Чтобы я был готов.
Он оглядел меня печально, и как мне почудилось, весьма критически.
- Ладно, я понял. Скоро я сам все увижу. И услышу. Так? Вот почему нет смысла спрашивать… у тебя. Мне надеть что-то особенное?
- Надевай что хочешь. Возьми что-нибудь у Лори в шкафу.
Ах да… Я уже привые к тому, что в шкафу любого из них находилась одежда, которая подходила лично мне.
- Советую одеть что-то теплое и практичное, - заметил он. – Возможно, тебе долгое время придется находиться на свежем воздухе. А переодеться не будет возможности.
- ???
- И не спрашивай.
- Ладно.
Я пожал плечами, надел свободные штаны спортивного типа и балоневую куртку, очень простую на вид. Потом сказал:
- А я думал, Зимняя Ассамблея – это такой праздник. У них у каждого что-то приготовлено для нее… Особенное. Красивая одежда.
- Конечно, это так. Это праздник. А вот то, станет ли это праздником для тебя, зависит…
- Только от меня! Так значит, я должен принять какие-то ваши… очередные правила игры?
- Нет. Ты ведь уже понял, что здесь, по большому счету, нет никаких правил.
- Это точно.
- Пойдем. Я думаю, они все уже там.
И мы пошли. Я шел, думая о своем и стараясь не отставать.
Я поглядывал на него, отмечая, что выглядит он и впрямь немного мрачновато. Словно должно было произойти что-то плохое.
Странно…
У меня, уже когда мы подходили к императорскому дворцу, появилась мысль: а что, если они просто-напросто отправят меня домой? В Москву? Что, если я уже выполнил здесь все, что должен был выполнить... Но что я, собственно, успел сделать? Просто сделать… для этих странных существ? Да, я помогал им в вылазках против ластиков. Что правда, то правда. Но помог ли я им в этом реально? Мне казалось, что они сами относятся ко всему этому как к игре… В любом случае, это не я им помогал, а меня самого приходилось вызволять из лап ластиков.
Я вздохнул…
Ну да, вздох, последний вздох Морро. Я вроде как должен его забрать перед своим уходом отсюда, разве не так?
Неужели Морро будет умирать прямо во время их традиционной Зимней Ассамблеи?
По меньшей мере, это странно.
У каждого из них приготовлен красивый плащ для нее… Для этой ассамблеи то есть. И все это только для того, чтобы просто отправить меня домой? Это по меньшей мере… странно.
Мы уже подходили… дворец совсем рядом. Вот он… как на ладони. До него вроде словно рукой подать… но так только кажется.
Оказалось, на этот раз Императорский дворец располагался совсем в другом месте. Явно не там, где он стоял в прошлый раз, когда Лекарь водил меня туда, для того чтобы представить императрице. В образе девочки… Которая была так похожа на мою дочь Женю.
Моя дочь Женя… Я осознавал изменения, которые произошли со мной здесь. Много времени прошло. Сколько, не сказать точно, ясно одно – много.
…Мы смотрели на дворец сверху вниз. На этот раз он располагался не по другую сторону пропасти, и не было никакого моста. Ничего этого не было. Дворец очутился в другом месте, на дне оврага. Звенящие лесенки, двигающиеся лесенки, наросты на стенах оврага вели туда… Но я уже предвидел, что спуститься будет нелегко.
- Лучше спускаться потихонечку, - заметил Лекарь. – Тогда ты успеешь привыкнуть к мысли, что скоро тебе придется убираться отсюда. Восвояси. Подобру-поздорову… И скажут они тебе: скатертью-дорожка, короче говоря…
Я упал и чуть-чуть проехался вниз, но быстро нашел рукам опору и вскочил на ноги.
- Но почему? Ты ведь говорил, что я должен непременно забрать последний вздох Морро. Так… как же… Ничего не понимаю!
- И не надо понимать.
Он тяжело дышал.
- Лесенки, они здесь для этого… Придерживайся перил. И будь готов к тому, что тебе придется услышать не самые приятные вещи о себе. Стрекодельфы… они ведь не только добрые и пушистые… Боюсь, у тебя вообще о них составилось превратное мнение. Они не ведь не так просты, как кажутся. Они способны угадывать твои мысли и им известно о твоем прошлом куда больше, чем тебе хотелось бы.
Он говорил, мы спускались, дворец становился все ближе.
- Они, возможно, будут тебя судить. А если говорить мягче: осуждать…
Я чуть не упал, чуть не отпустил болтающиеся перила лестницы, потому что чуть не разжал пальцы.
- За что, помилуйте? Что я сделал тут такого плохого?
Я возмущался искренне, так как и в самом деле потерял нить… что-то не так, что-то явно не так. Осуждать. А уж тем более, судить...
- Я думал, это будет праздник.
Дворец, оказавшийся у самых наших носов, выглядел на сей раз отнюдь не празднично. И даже не величественно.
Он выглядел мрачно.
И повседневно.
Не было никакой охраны, ни в лице стрекодельфов, ни в лице искусственных кукол-стражников.
Никого. Распахнутые настежь двери, анфилада комнат…Залов, переходов, лестниц и дымчатых чуланчиков для гадания.
Акварельные, влажные носы стрекодельфных ветроловов, которые сегодня почему-то (наверно, в честь праздника) были выпущены из клеток, - эти носы блестели, словно их кто-то нарочно для этого намаслил.
Видно, сегодня был их день. Их праздничный день. День ветроловов.
Пока мы с Лекарем шли по дворцу, перемещаясь из зала в зал, переплывая искусственные бассейны с черной водой и черными же лебедями, неуклюжими и смешными в этой своей неуклюжести.
Мы рассекали острым лодочным носом эту черную воду, мы были с ним в одной лодке? Или каждый плыл в своей?
Я помню, как он окликнул меня:
- Вылезай. Всё! Прибыли. Точно.
Я увидел их. Каждый сидел на качелях, закрепленных цепочными цепями к потолку. Полное равенство, полумрак, никакой тебе клоунадности, все слишком торжественно.
Правда, на них были надеты те самые парадные плащи. Но в таком полумраке они не произвели на меня никакого впечатления. Ничего похожего.
Когда я видел парадные плащи Аморельца, Офли, Даяны и других… когда я видел их в шкафах этих стрекодельфов, они выглядели совсем иначе. Выуженные мной тайком из шкафов, они были шикарны, роскошны, умели разговаривать, предвещали торжество. Тысячи мыльных пузырей, литавры, огоньки.
А сейчас – ну, плащи, как плащи. И лица стрекодельфов, зеленоватые, строгие.
- Ну что? Начнем, пожалуй?
Они все согласно закивали, словно китайские болванчики. Это выглядело смешно.
- Мы собрались здесь, уважаемые, - начала Пуговица, - для того чтобы поговорить о нашем госте, Константине. Все это знают, так что, пожалуйста. Теперь каждый может высказаться…
- Так и есть…
Стоп… Кто из них это сказал?
Лекарь надавил мне на плечо, и я присел на одно из сидений, которое тут же стало раскачиваться… Качели. Цепочные качели.
Каждый из них тоже потихоньку раскачивался, и при этом они разговаривали, каждый выкрикивал свою реплику, и голоса бойко звенели, летели, перекрещивались…
Это было похоже на цепочную карусель – такая есть в любом городке атракционов, даже самом захудалом.
- Он безответственный.
- Он не может ни на чем сосредоточиться.
- Он сбежал сюда… просто потому, что ему сейчас так удобно. А будет ему здесь плохо, наиграется вдоволь – сбежит от нас…
- Он всегда думает только о себе… Он поглощен своими мыслями.
Странно… Зачем они говорят это… Зачем? Разве это преступление – думать о чем-то своем? Нет, вроде… Вроде бы, нет.
…Я смотрю на стрекодельфов. А что мне еще остается? Только смотреть. Права слова мне, вроде как, никто не давал…
Я вдруг вспоминаю: в течение всей жизни мне часто доводилось поступать вопреки чему-то… Да. А я скрывал это от самого себя.
И напрасно. Мог бы от самого себя не прятаться… Как-то выразить в искусстве. Мне ведь нужны были самые минимальные средства выражения… В те времена, когда я сочинял киносценарии, достаточно было бумаги и ручки, чтобы что-то такое натворить.
Достучаться до небес, как говорится. Тогда мне казалось, что я делаю какие-то ненапрасные, небезынтересные с точки зрения творчества вещи. Да, да, возможно, я был эгоистом. Разве не об этом они все сейчас говорят?
Вот уже никогда бы не подумал, что эгоизм может кого-то огорчить в Стрекодельфии. По мне так все они, каждый из них, были исключительными эгоистами.
Каждый занимался каким-нибудь своим видом творчества, каждый… каждый… По выражениям их лиц, вдруг сделавшихся статичными и неимоверно серьезными, что было им совсем не свойственно… по выражениям этих лиц я видел, что они мной очень недовольны. Но чем именно? Что, может, я должен был найти какой-то другой ключ к их сердцам? Как-то помешать их побледнению… Может, вообще это предотвратить?
Кажется, мои мысли начинают бродить вокруг одной и той же точки. Становлюсь параноиком?
…Короче, я чувствовал приблизительно то, что чувствует человек, понимающий: его в чем-то обвиняют. Но не способный определить, в чем именно.
Словно твои старые друзья вдруг обиделись на тебя… а ты не понимаешь – за что… Но ты, конечно, уже не можешь себя чувствовать так же хорошо, как раньше. Свободно, как прежде. И в чем причина печали?
Оставалось рассматривать их лица. Бледные и такие строгие. Ставшие вдруг чужими… Нелепость какая-то.
- Давайте по порядку. Пусть выскажется каждый.
Эти слова прознесла императрица, и они прозвучали торжественно и веско – плхожие на новые монетки, падающие на какую-нибудь жертвенную поверхность, безукоризненно чистую и очень значимую.
Сегодня она выглядела как та самая девочка, но только чуть-чуть повзрослевшая… Девочка, которая выросла, и больше не играет в кристаллы, предпочитая им шахматы или медные тарелки, предназначенные для строгих астрологических вычислений.
- Он старается нам помогать, - высказался Аморельц, - но только… у него не очень получается, и при этом видно, что он себе на уме. Он всерьез о нас никогда не думает…
- Вот-вот! Правда! – подтвердила Пуговица, и плащ ее неожиданно ярко сверкнул, отражая свет большой лампы, оказавшейся прямо напротив нее. – Мне тоже позалось, что он думает о чем-то, что не имеет никакого отношения к нам. А если он не думает о нас, зачем он нам тогда. Зачем, позвольте спросить. Убрать у себя хлам я сама смогу. И упасть в обморок в Городе ластиков – это любой сумеет.
Кто-то, кажется, Весельчак, громко фыркнул. Да, кажется, Весельчак. Но я не уверен.
- Он старался нам помогать, да все без толку.
- Надо сказать, он и прошлом совершал ошибки. Он вообще их часто совершал – ошибки, то есть.
- Его прошлое туманно, но от нас ничего, даже сквозь этот туман, не скроешь.
Я посмотрел на Даяну.
Как будто она могла мне бросить спасательный круг.
Она не собиралась делать этого, конечно же. Она молчала.
Ее плотно сомкнутые губы заставили меня принять маленькое решение: буду просто слушать, что они говорят, без возражений, даже если будет очень обидно. Ну и, в данном случае, раз уж им так хочется говорить именно о моей персоне, пусть говорят, только вот я постараюсь не вникать в смысл их слов: не надо забывать, что они, все-таки, существа иной природы. И понять их очень сложно. А то и невозможно вообще?
- Он – абсолютный эгоист, - заявил Аморельц.
- Его мысли – замкнутый круг самолюбования, - сказал Репейник.
Но позвольте? Я ведь еще не жил с Репейником? Как он может знать мои мысли? Каким таким загадочным образом?
- Зачем он вообще нам здесь нужен?
- Он ничем не может нам помочь.
- Но ведь никто из нас толком не объяснил, что он должен делать.
- Он должен был сам догадаться…
- В том-то и дело…
- Он должен был догадаться сам… но он не смог… не сумел… а ведь это так важно для нас, для нашего спасения, я хочу сказать.
Тут уж я не мог молчать. Последнюю реплику, кажется, произнес Весельчак. Да, он.
- Если бы я знал, что делать, я бы обязательно помог вам. Неужели бы я этого не сделал? Мне кажется, ваши обвинения несправедливы, - сказал я.
- Тебе пока никто не дает права голоса, - сказала Императрица, а потом добавила остальным:
- Продолжайте.
И они продолжили.
Не скажу, что это было мучительно, но уж неприятно – точно.
Я не понимал, ради чего это все затеяно, и почему они, до сих пор такие милые, забавные и симпатичные, вдруг стали такими строгими…
Конечно, они любили меняться, это да, но это вроде как больше касалось внешности.
- Мне кажется, он ничем не может нам помочь, - сказал Омосто.
- Подкрашивать друг друга мы способны и сами, - сказал Октябрь.
- С таким человеком не пойдешь в незнакомый лес, - он там обязательно предаст тебя, - сказал Морро.
- Он ничкемный, - прошептал Весельчак.
- Я не была бы такой категоричной, - сказала Императрица. – Все-таки, он всегда предлагает свою помощь, если она нужна вам, например, в войне с ластиками…
- Все в глубине души понимают, что война с ластиками – просто игра, - перебил ее Морро, - и здесь кто-то упоминал уже об этом, кажется. Но если дело касается серьезных вещей, если серьезных…
- Да, серьезных…
- Очень серьезных.
- Тогда он словно не понимает…
Тут они опять стали говорить все скопом, перебивая друг друга, так что я уже не улавливал, кто из них что сказал. Они раскачивались на качелях, так же как я… Так же как я… на этих цепочных качелях. Но между ними и мною была существенная разница.
Разница, конечно, не в том, что они были – стрекодельфами, а я – человеком. Эту разницу как раз я в какой-то момент невольно стер. И не чувствовал ее больше…
Разница… это понимаю сейчас… что они как бы были проснувшимися, то есть просветленными, все осознающими, выпавшимися из бессознательного состояния. В отличие от меня. От меня, не понимающего, чего именно в точности они от меня хотят. Все как в обычной жизни. Собственно, там, в Стрекодельфии, и происходила обычная жизнь, несмотря на все чудеса, игры и перевоплощения, - обычная жизнь, а не что-то другое.
И вот они – как в обычной жизни, как в обычной жизни… были проснувшимися, то есть просветленными, то есть осознавали свое приближающееся исчезновение, и потому веселились, наслаждались существованием и творили на всю катушку… или даже просто бездельничали, но тоже на всю катушку… А я среди них один… оставался пока не проснувшимся.
Это, конечно, все, я осознал уже потом, когда покинул Стрекодельфию. Много позже… То есть осознал, что они были проснувшимися, а я – нет…
И только потом я понял, почему они сердились – они ждали от меня большей активности, большей вовлеченности, что ли…
Так вот, они раскачивались, соприкасаясь ладонями, пятками, складками и горбящимися капюшонами своих парадных плащей, и продолжали говорить все скопом, так что я не успевал распределить, кто что говорит (успел только заметить, что Даяна, вроде, молчала):
- Он не понимает серьезных вещей.
- Он только, как обезьянка, смотрит и наблюдает…
- Точно! Я тоже самое хотела сказать! А ведь этого явно недостаточно.
- Время идет, мы скоро начнем стремительно бледнеть.
- Он явно не делает ничего, чтобы нам помочь.
- Может быть, стоит, действительно, объяснить ему это подробно. Реально объяснить. А то, правда, ему, наверное, трудно понять…
- Такие вещи человек обычно либо понимает, либо нет.
- А он… он не понял и в прошлый раз… и в позапрошлый… ну, то есть, когда он был здесь прежде, он не понял…
- Вся штука в том, что ему надо понимать… и возможно, уже как-то действовать.
- Действовать…
- Действовать!
- Но что он может сделать, если не понимает?
- Лекарь должен объяснить!
- Лекарь, ты объяснишь?
- Я говорю ему, что могу. Разумеется, это происходит дозированно. И многое до него не доходит. Но я делаю, что могу.
Я слушал их, слушал, и в конце-концов мне стало ужасно неприятно. Закрыл глаза.
На внутреннем экране появились воображаемые картинки. Я представлял, как стекодельфы танцуют в своих парадных плащах, таких красивых, разноцветных, сверкающих, и вокруг них вьются… кто бы там мог вокруг них мог виться? Колибри. Или миллион… нет, тысячи… мыльных пузырей… Вот такой должна была быть Зимняя парадная Ассамблея… что еще… может быть, снежинки. Завывания зимнего ветра.
Но никак не то, что происходило.
А оно продолжало происходить, слушал я Лекаря и остальных, или нет. Смотрел на них, или нет.
- Нельзя внушить человеку что-то, помимо его воли.
- Это точно.
- Знаете, - заявила Пуговица, - однажды, когда он был особенно спокоен, мне удалось подсмотреть его сон. Там было много поездов, вокзалы, локомотивы. Он куда-то ехал, спешил, он очень старался куда-то то ли успеть, то ли не успеть… Не поняла точно… Но мне показалось, что он уже на грани…
- На грани – это еще не значит, что он понял.
- Это правда.
- Но все-таки он находился на грани. Я на этом настаиваю. Я ясно видела это в его сне.
- Хорошо, пусть так.
- Он вообще хороший малый…
- Да, забавный.
- Вам не кажется, что пора нам закругляться с этой Ассамблеей. Каждый высказался по поводу Кости, все осознают, что он делает слишком мало из того, что должен здесь делать и не понимает… того, что не понимает. Ему это все слушать явно грустно.
- Да уж. Разве вы все не видите этого по его лицу?
- Надо принять какое-то решение.
- Какое решение?
- Прежде всего, оно должно быть поддержано всеми.
- Мне кажется, лучше отправить его в лабиринты…
- Он же не камень, чтобы отправлять его туда…
- Вот именно, что он не камень. Он человек. В этом вся правда.
- В лабиринтах он сможет успокоиться. Может быть, до него хоть там что-то дойдет.
- Лично я сомневаюсь.
- А я думаю, так и будет. То есть он побудет один, лабиринты к этому очень располагают, и обязательно что-то поймет…
- Надежды, надежды…
- Вы наконец замолчите?
- Все может быть.
- Ну что, заканчиваем дискуссию?
- Сворачиваем?
- Точно.
- Вроде, каждый сказал, что хотел.
Они умолкли, и перестали раскачиваться на своих качелях.
Сначала кое-кто, а затем и все они по очереди спрыгнули вниз.
Плеснула черная вода. Она, как обычно, появилась здесь словно ниоткуда. Здесь ведь всегда происходило все самое невероятное с нормальной точки зрения. Словно внезапно. Просто так.
Я пригляделся к воде, прежде чем тоже, как остальные, спрыгнул с качелей. Она была не черной, нет. Скорее, серой. И совсем не враждебной. Наоборот, смотрелась как-то освежающе.
Проглотил обиду. И непонимание.
Что ж, в лабиринты – так в лабиринты.