Никогда не переставала творить. Так ведь намного легче, когда есть мир того неописуемо близкого тебе душевного состояния, когда ты можешь плюнуть на все или, испугавшись окружения, уйти из реального, как бы банально не звучало, жестокого мира, в свое творчество. Когда ты на страницах чужих книг видишь раскидистые ивы, вдыхаешь запах отнюдь не типографии, а цветущей сакуры, когда чужая музыка заставляет рыдать твое сердце, а картины будоражат рассудок, хочется творить. Несносная неподражаемость ее исключительно дилетантского стиля не дает возможности найти иглу. Стог сена заброшен так давно, что даже сложно представить, сколько было лет тому мальчику, который сейчас предстает морщинистым старцем. Что этот стог? Сердце, душа, любовь? Нет, такие банальности в наших краях не водятся, водятся лишь коптильные тени старой свечи, прогорклой на вкус еще хуже, чем масло. Руки прилипают к столу отчаяния либо от грязи дерева, либо тела. Это не важно, ведь рассудок из этого тела все равно давно переехал в воображаемый дом, где-то на японских островах. Что интересно ее дух всегда был верен чеховскому мезонину.
Наверное, сейчас она пишет свою «жизнь идиота» (имеется ввиду рассказ Рюноскэ Акутагавы «Жизнь идиота»), хотя если уж это и так, то она рисует свою мечту тушью для суми-э. посмотри на нее. Ты слушал Шопена? А она его не любит. Содрогаясь под мощью звуков музыки Карла Орффа и стыдясь смотреть в глаза портрету Оскара Уайльда, она сидит, озаряемая свечей надежды на то, что когда-нибудь эти строки прочитаешь именно ты. В голове кружатся миллионы цитат, но ни одна, а точнее все сразу изображают ее душевное смятение, словно смятение маленькой лодочки перед большим королевским фрегатом. Ты и представить не можешь, насколько измождена ее кора. Конечно, не можешь, тебе даже невдомек, о какой коре идет речь. Ты ведь не потомок Аматерасу и не знаком с лучами безжалостного солнца настолько близко, чтобы подлетев к звездам, спокойно смотреть на свое отражение в Юпитере, думая о завтрашних хлопотах. Тебе невдомек, как сигаретный дым способен уволочь трезвый разум в мир пропитых изысканий, к которым так стремился твой максимализм. Тебя обуревает тоска по ней, ты это знаешь.
Она же стала, как играющий людьми злой клоун, бояться дневного света искренних улыбок. Одиночество фатально. Но как ни прискорбно оно неизбежно при ее разыгравшемся воображении. Картины, книги, язык, нескончаемая музыка – все это напускное. Все это - очередная маска бесстыдства с ее стороны, наскоро налепленная на только что вымытое лицо. Ты читаешь это, не понимая, к чему весь этот набор слов. Ну конечно, ты не видишь за ними ничего, потому что, говоря банальностями, ты смотришь глазами головы, а надо глазами сердца.
Аграрные реформы ее головы не выдерживают никакой критики, и она прячет наивность под зеленым зонтом-хамелеоном. Фарфоровая влюбленность одаряет каждого ее знакомого неописуемым восторгом, она загоняет корабли в бухту несбывшихся желаний «Же», иногда при этом одаряя их дождем из грез. Лиловое небо бессонницы, отвергавшей цветные сны, радует глаз поверхностных людей, к которым, по мнению ее высокой обиды, относишься и ты. Этот приступ, похожий на дуновения горного ветра, она пытается удержать всеми силами, ведь это истинное счастье - творить в забвенье. Радости, горести – только буквы из словаря Даля, сейчас же нет ничего более важного, чем ее стеклянные глаза и чертовски быстро печатающие пальцы, ловко лавирующие меж пластиковых клавиш русского алфавита. Сейчас ночь, день, утро, не суть важно, сейчас ее время – не пережитых фантазий. Сколько секса в них? Хм, чистый ноль, в них крокодиловы слезы самовлюбленных нарциссов и кривые улыбки напыщенных шутов. А в твоих? И палец о палец не ударишь, чтобы претворить их в жизнь.
«Какие красочные куклы… постойте! Возможно ли одну из них привязать к воздушному шару? Нет, мишку она не заменит, но бестактность часовых стрелок искупится сполна», - она постарела. А твои куклы по-прежнему живы в ее воспоминаниях. Наигрался: черта-с два! Ты еще больше надул парус своей гордости, хотя днище твоего корабля пробито собственным отчаяньем, которое скрывалось почище рифов Карибского моря.
Тишь, свободная чайка весенним полетом озарила слух моряков, прошмыгнув между минутой и вечностью, позволив рыбе сверкнуть в лучах солнца своей чешуей вполне незаметно. Эти моряки уходят в плаванье и не вернуться никогда, как те детские сказки, присахаренные белой пудрой о любви и безмерном счастье большим, чем даже океан. Схватка продолжается. Ты никогда не пострадаешь в ней, хотя являешься отчаяннейшим борцом, зато удары собственной глупости ее щеки нервно ощущают на себе, алея. Закат, рассвет, нет, крыш больше нет, хотя свобода та пропала еще до открытия сезона камикадзе. Ты ничего не понимаешь. Ее бешеная ревность, необъятных размеров, ничто по сравнению с масштабами неординарности, которую хранит в себе силуэт заурядности и серости. Ты боялся копать глубже, ты ползал на поверхности, издеваясь над ее обыденностью. Ты не мог понять Ее, Она для тебя была необъятнее космоса, только ты этого не видел, но зато твое подсознание это ощущало остро. Тебе невдомек, каково это чувствовать, что ты сейчас пойдешь по воздуху и искренне в это верить. Никогда больше не будет наивного взгляда в зрачках той маленькой девочки, потому что зрачок – лишь отверстие, в которое ты плюнул. Попал. Молодец.
Она счастлива. Просто запомни то, что она счастлива.