В обыкновенном подъезде обыкновенного дома не происходило ничего необыкновенного. С первого по двенадцатый этаж подъезд жил обыкновенной панельной жизнью, усердно и даже назойливо соответствовал жилищно-коммунальным нормам, был консервативно чист и яростно оштукатурен, аскетически заплеван по углам и дерзновенно ароматизировал хлоркой – словом, выгодным своим неотличием от других подъездов заслужил почетный статус образцово-показательного, хотя бы потому, что показывать тут было совершенно нечего и еще меньшее можно было рассматривать. Только лифт, каждый месяц пребывая в стазисе протубертатного ремонта, при сдаче в эксплуатацию подозрительно пах каким-то маринадом и казался щепетильно обгаженным, тем самым душевно расстраивая местного управа, впрочем, для официальных жалоб слишком ленивого. Жильцы дома тоже были жильцами очень обыкновенными; как ныне модно, со слабо выраженным социальным признаком и тусклым гендерным Здесь жили экономисты, менеджеры, заведующие отделом промтоваров, дворники и Евгений Петрович Синицын – бухгалтер.
О Евгении Петровиче мы расскажем подробнее. Родился он около сорока лет назад и с детства мечтал вырасти в художника. Однако не вырос, должно быть, на почве хронического авитаминоза. Бухгалтер из Евгения Петровича получился посредственный. На этом история Евгения Петровича закончилась и началась статистика, о которой мы повествовать не будем, поскольку дурной пример заразителен. Особенно документальный. Зато расскажем другую историю, где Евгению Петровичу роль выпала самая что ни есть ведущая.
История стартовала утром понедельника, когда Евгений Петрович, собираясь на работу, вышел из квартиры и невольно задержал взгляд на пятне. Это было обыкновенное пятно, одно из тех обыкновенных пятен, каковые всякий моляр считает профессиональным долгом оставить в качестве автографа. Пятно выглядело пугающе светлым и вульгарно резонировало с общей стенной умброй. Евгений Петрович кляксу разглядывал пристально с каким-то философским упорством, а вечером, возвращаясь с работы, зачем-то купил набор красок и кисточку. На утро жильцы подъезда долго охали о пропаже пятна и спонтанном возникновении русалки. Русалка сидела на стене, обхватив руками толстый чешуйчатый хвост, и нагло улыбалась жильцам дома, лицо у нее было румяное, волосы распущены, глаза неприлично светились.
— Безобразие! — говорили соседи.
— Вандализм! — восклицали другие.
— Экспрессионизм! — заявляли третьи.
— Коля из седьмой квартиры балуется, — усмехнулся кто-то.
И все одобрительно закивали головами. Коля ходил в третий класс и всем очень нравился.
— А она миленькая, — улыбнулась пожилая дама.
Евгений Петрович, почти вдавившись глазным яблоком в глазок дверной, в предынфарктном состоянии тихонько подслушивал искусствоведческий диспут, затыкал рот кулаком, боясь ненароком вскрикнуть или рассмеяться. Испачканные краской руки пахли маслом.
За неделю картины размножились стахановскими темпами. По коричневатой стенной умбре скакали забавные единорожики, весело перешептывались простоволосые девушки, пускали большие прозрачные пузыри синие с красным рыбы; большим неморгающим оком смотрел на прохожих хохлатый дятел, исподлобья зыркал бородатый домовой, цвели желтые лютики и, думается, хлорка по соседству ароматизировала уже не так крепко.
— Талантливый Коленька, — говорили соседи. — Ему бы в художку.
— Да, неплохо бы руку потренировать, — соглашались другие.
— Кто-нибудь говорил с его матерью? — спрашивали третьи.
— Еще отругает! — хихикал кто-то. — Талант нельзя подавлять.
Евгений Петрович удовлетворенно хмыкал, вытирал испачканные руки влажной салфеточкой, ласково морщился; окрыленный успехом жадно заглатывал каждое слово, счастливый и талантливый он однажды не выдержал.
— Какая красота! — говорили одни.
— Смотрю и радуюсь! — заявляли другие.
— Тепло так и радостно! — улыбались третьи.
— И в лифте больше не гадят! — сказал кто-то.
— Это я рисовал! — признался Евгений Петрович. Лицо его чахоточно румянилось.
— Безобразие! — вдруг крикнул кто-то.
— Вандализм! — подхватили другие.
— Пост-декадантский примитивизм! — огрызнулись третьи.
— Я вызову милицию, — сказала пожилая дама.
— Но я же старался, — пискнул Евгений Петрович.
И его оштрафовали.
Прошла неделя. В обыкновенном подъезде обыкновенного дома не происходило ничего необыкновенного. С первого по двенадцатый этаж подъезд жил обыкновенной панельной жизнью, усердно и даже назойливо соответствовал жилищно-коммунальным нормам, был консервативно чист и яростно оштукатурен, аскетически заплеван по углам и дерзновенно ароматизировал хлоркой – словом, выгодным своим неотличием от других подъездов заслужил почетный статус образцово-показательного, хотя бы потому, что показывать тут было совершенно нечего и еще меньшее можно было рассматривать. Свежевыкрашенные в желтый стены глянцево поблескивали, стерильно-серые бетонные ступеньки всегда были чисто вымыты, а перила лестниц очищены с хлоркой. И только лифт, каждый месяц пребывая в стазисе протубертатного ремонта, при сдаче в эксплуатацию подозрительно пах каким-то маринадом и казался щепетильно обгаженным, потому что третьеклассник Коля из седьмой квартиры, расстегнув ширинку, любил оставлять на полу забавные автографы. Это душевно расстраивало местного управа, впрочем, слишком ленивого для официальных жалоб; и заставляло краснеть Евгения Петровича Синицына – бухгалтера – впрочем, слишком пугливого, чтобы кому-то возражать. Даже третьекласснику Коле.