У одного из японских заливов, то ли Жемчужного, то ли Туманного, в северной провинции Мори жила молодая девушка по имени Киоко. Родные называли ее Кьо, как звали жители тех мест южный ветер, пурпурный и ало-золотой. Изредка касался он теплым рукавом рисовых полей – но одного этого касания с лихвой доставало, чтобы зеленые стебли поднимались из воды упругими, как стрелы, и полными сочной силы, как руки и груди невесты в первый лунный месяц.
- Кьо! - звала ее старая мать, выпрямляясь над рисовым ростком, как разгибается после тяжкого ливня хрупкая, иссушенная временем ветвь. - Кьо, не ходи к водопаду, не смотри на каменную воду, не дразни Синего дракона!
- Кьо, кьо, кьо... - повторяли, вздыхая, бледно-зеленые ростки, повторяли прозрачные воды, и их эхо звенело в черепке старого глиняного кувшина, уже многие весны лежавшего в прибрежной тине.
Но Киоко не слышала старой матери, не слышала печального оклика воды и глины. Быстрые ноги в браслетах прозрачных капель уже несли ее к водопаду на окраине деревни. Сорок рассветов и сорок закатов исполнялось в тот день счастью темноглазой Киоко. Сорок раз взошла луна с тех пор, как у водной ширмы, на черных камнях, повстречала она юношу из деревни за горой – сына богатого чиновника Хофу. Смешлив был молодой Наору, смешлив и дерзок, знал тысячу тысяч рассказов о давних временах и дальних землях, пересыпал загадки из рукава в рукав, играл словами, как играл серебряными монетами в ожерелье Киоко. Это ожерелье он сам застегнул на ее шее, надел на запястья звонкие браслеты, закутал девичий стан в зеленые и голубые шелка, каких никогда не видели в деревне. Привез их из столицы чиновник Хофу, и шептал Наору, что это милость самой императрицы. Кьо слушала нежные речи, верила и не верила, закрывала лицо, смеясь, а у самой сладко замирало в груди: а ну как правда? И императрица не постыдилась бы выйти в таких одеждах.
Лишь о трех вещах просил молодой возлюбленный – не говорить матери об этих встречах, не поминать водопад лишнего разу и не показываться на улице в дорогом ожерелье. Злой язык длиннее Пути праведника, оступишься всего раз – а шипы да занозы будешь вынимать до конца жизни.
И молчала темноглазая Киоко - да и надо ли было говорить, когда обнимал ее молодой Наору, вплетал в коричные кудри синие цветы, целовал пальцы в дорогих кольцах? Терял голос бойкий Южный Ветерок, и вместо него звенели о любви монеты в ожерелье…
- Кьо, кьо… - приветливо шептал водопад, шептало отражение на мокрых черных камнях. Подобрав подол грубого, некрашеного своего платья, торопливо откатила Киоко валун в тенистом прибрежье, достала из заветной ниши шелка и украшенья, принялась наряжаться к встрече с возлюбленным.
- Кьо! – вздохнули высокие тростники, расступаясь под легкой ногой, и ступил на камни молодой Наору. Но сумрачен был взгляд дерзкого сына чиновника Хофу. Черными стали синие глаза, черными и стылыми, как камни водопада. Бросилась к нему Киоко, но не обнял он ее, как прежде, отвел от себя тонкие руки в звонких браслетах.
Грустную весть поведал Наору: прознал отец про эти встречи, пригрозил лишить сына всего наследства, если не откажется он от крестьянской дочери. Сосватана ему уже невеста – дочь вельможи императорского двора, и нельзя ему пойти против отцовского слова.
- Не нужны мне твои богатства, - ответила темноглазая Киоко. – Ты мне нужен, Наору, и синие твои глаза. Убежим отсюда, продадим шелка и ожерелья, будем жить в далекой провинции. Не найдет нас ни твой отец, ни вся императорская стража!
Но ничего не сказал молодой Наору, только покачал головой печально и ушел под шум водопада. Омыли светлые брызги камни, на которых он стоял, и не осталось даже следов.
Еле дождалась Киоко прихода луны. Долго поднималась ясноликая дева над рисовыми полями, над тусклыми холмами за деревней, долго шепталась с подругами-звездами, но наконец притомилась и прилегла на шелковое морское ложе. До горизонта расстилалось оно, вздыхало и качало на руках красавицу, позабывшую снять острый золотой убор.
Взошло наконец над полями солнце, прогнало туманы, положило горячую ладонь на грудь спящей земли: возвращайся из мира снов, жена, возвращайся поить и кормить своих детей.
Только загорелась роса на листах нестерпимым пламенем, побежала Киоко к водопаду. Недолго пришлось ей ждать Наору: вздохнули тростники, и ступил на камни молодой возлюбленный. Но он ли это, не мираж, навеянный жарким солнцем на голых полях? Обрезаны его волосы-волны, будто и не было, бледно лицо и дик взгляд темных глаз.
Вскрикнула Киоко, но не отшатнулась, приникла к Наору, обняла шелковыми рукавами. Рассказал он ей, как поспорил с отцом, как порвал портрет нареченной невесты. Рассердился отец и схватил кривой нож, что всегда держал за вышитым поясом. Угасла красота Наору, растворилась в высокой траве вместе с волосом-шелковиной.
- Не нужна мне твоя красота, - ответила темноглазая Киоко. – Ты мне нужен, Наору, и синие твои глаза. Убежим отсюда, продадим шелка и ожерелья, будем жить в далекой провинции. Не найдет нас ни твой отец, ни вся императорская стража!
Но покачал головой молодой Наору, не взглянув на свой Южный Ветерок, и исчез, будто не было.
Снова постучалась в ставни Луна-подружка, но не дождалась ответа и ушла к дальнему морю, спать на шелковом его рукаве. Всю ночь проплакала темноглазая Киоко, а только занялся рассвет - выскользнула из дома, не потревожив ни рисовые ростки в холодной воде, ни спящую под грубой холстиной мать, и побежала к водопаду.
Недолго пришлось ей ждать Наору: застонали тростники, и ступил на камни молодой возлюбленный. Но он ли это, не мираж, принесенный злым ветром пустыни с голых барханов? Нет больше его синих глаз, хранивших тысячи тысяч дерзких и нежных взглядов. Страшные пустые глазницы увидала Киоко и вскрикнула, как раненый зверь. Но не отшатнулась, приникла к груди Наору, обняла крепко руками в звонких браслетах.
Рассказал ей возлюбленный, как отказался пойти навстречу нареченной невесте, как рассердился отец, схватил кривой нож, и не остановили духи горячую руку. На плеск воды вышел он, но не найдет во второй раз дорогу, покорится судьбе. Лучше забыть его Южному Ветерку, не ходить больше к водопаду.
- Не нужны мне твои синие глаза, - плакала темноглазая Киоко. – Ты мне нужен, Наору, ты один. Убежим отсюда скорее! Не найдет нас ни твой отец, ни вся императорская стража!
Но не ответил молодой Наору, отвел от себя тонкие руки в звонких браслетах - и выскользнул из девичьих объятий, как вода выскальзывает из расщелины, подтачивая живой нежностью гранитную твердость. Напрасно искала его Киоко, напрасно звала и роняла слезы в каменные воды. Сгинул молодой возлюбленный, будто и не было его никогда.
В ту же ночь, пока шепталась Луна со звездами-подружками, пришла Киоко к водопаду, откатила торопливо валун в мглистом прибрежье, достала из заветной ниши шелка и украшенья. Спрятала торопливо в холстине и бросилась со всех ног назад, будто воровка, за которой гонится императорская стража. На секунду почудился ей взгляд, стылый, как ночные воды моря, грозный, как нежданная зимняя гроза – но никого не было за спиной, только глухо шумели, причитали тростники.
А наутро не коснулось Солнце горячей ладонью рисовых полей. Скрыли небо рваные тучи, и пришла с моря буря, какой не помнили в этих краях. Отрывал ветер могучие деревья от земли, как воин шутя отрывает от юбки матери плачущего ребенка, кидал их в ледяные волны, разорял поля.
Насилу добралась до водопада темноглазая Киоко. Ревела буря, закипали с шипением каменные воды, и прозрачной кровью истекали сломанные тростники на прибрежье. Звала Киоко, пока не потеряла голос, звала своего Наору, но смешливый ветер уносил все слова, как уносит любовник поцелуй на шелковом рукаве.
Ударила Кьо злая волна, упала девушка на черные камни, и выкатились у нее из рук серебряные монеты. С плеском упали они в чашу водопада, пропали в мутных песках на дне.
Вскрикнула Южный Ветерок, приложила ладонь к черному зеркалу и взмолилась:
- Хозяин водопада, Синий дракон, если правда то, что о тебе говорят, смилуйся надо мной! Были у меня дорогие шелка, были звонкие браслеты и тяжелое ожерелье, но все продала я за серебряные монеты. Ничего не нужно мне, только бы найти своего Наору, увезти к дальнему берегу моря и стать его синими глазами, зоркими глазами!..
И только прозвучало последнее слово, как стихла буря, разгладилось водное стекло, и взглянул на Киоко ее молодой возлюбленный – взглянул дерзко и нежно, как прежде…
Не вернулась Киоко домой ни в тот день, ни в следующий, ни когда пошла на убыль луна и превратилась в сверкающий ледяной серп. Оплакали ее в деревне, назвали имя Южного Ветерка среди тех, кого не пощадила свирепая буря. А когда зачала Луна от моря и стало наливаться жизнью золотое чрево, догадался кто-то сходить к водопаду. Не узнать было каменные воды: прозрачными стали они, как сапфир в ожерелье, мягкими, как голубой шелк, звонкими, как браслеты на девичьем запястье. Одной пригоршни их хватало, чтобы исцелить любую хворь, затягивались от них смертельные раны, бледнели и таяли застарелые шрамы. А порой волна выбрасывала на берег серебряные монеты. Те счастливцы, кому удавалось найти их среди могучих тростников, слышали женский смех из-за ширмы водопада, слышали нежную песню и слова любви, которых не могли потом ни пересказать, ни вспомнить хоть близко.
Так зародилась легенда о Кьо, Южном Ветерке, выдержавшей три испытания и ставшей женой Синего дракона. Дошла она даже до столицы и до первого чиновника Хофу, никогда не покидавшего двор императрицы…