Уже два часа мы блуждали с Цикенбаумом по лесу, обжигая себя водкой и странными рассуждениями о Вечности…
- Вечность как женщина темная, холодная, а поэтому так и пугает, - рассуждал Цикенбаум, жмурясь от слепящего снега и зажевывая водку сосновой хвоей.
- Не-а, - замотал я в ответ головой.
- Из этого вытекает, что тебе попадались только горячие женщины, - лукаво улыбнулся Цикенбаум.
- Не-а, - я опять замотал головой, никакие не попадались!
- Ну, ты и псих, - повертел пальцем у виска Цикенбаум.
- Может быть, - грустно вздохнул я, - только мы все не того, не правильно как-то устроены.
Мы шли по колено в снегу. Вообще бродить по лесу в праздничное Рождество придумал Цикенбаум. Он опять развелся, уже в 6-ой раз и теперь ему позарез была нужна какая-то душеспасительная беседа, и даже не беседа, а лекция о каких-нибудь отвлеченных материях, которые он постоянно сравнивал с обыденными вещами. Например, Вечность он всегда сравнивал с женщиной, наделяя ее при этом свойствами мертвеца, а не живого человека.
- Может, пойдем домой, - предложил я, уже замерзая от снега забившего мои ботинки.
- Нет, мы должны еще подумать о Вечности и выпить, - Цикенбаум глотнул из бутылки, и опять сорвав хвою с ветки сосны, протянул бутылку мне.
- А мне, кажется, что Вечность обжигает как водка, - засмеялся я, тоже сделав глоток.
- Мы с тобой просто играем в метафоры, - вздохнул Цикенбаум и неожиданно расплакался как ребенок. Мне стало его жалко, и я погладил его ладонью по голове. Зимой он всегда ходил без шапки, отчего в мороз его волосы часто смерзались между собой в причудливые темные сосульки.
- А из-за чего вы развелись?! – спросил я.
- Увы, чтобы я тебе не сказал, все будет неправдой, - Цикенбаум сорвал с ветки сосульку и стал со звонким хрустом ее поедать.
- Н-да, это весьма неприятная тема, - согласился я, и тут же громко охнул, ибо за большой сосной, прямо в снегу лежала красивая голая женщина с ярко красными, как на картинах Августа Климдта, волосами, и с яркими как алые бутоны розы щеками.
- Т-сс, она спит, - прошептал дрожащий то ли от холода, то ли от набежавшей на него страсти Цикенбаум, склоняясь над нею.
- Да сам ты тише, - зашептал я, тоже впритирку к нему склоняясь над вздымающимися во сне багровыми сосками спящей женщины.
- Как она здесь оказалась?! – вытаращил на меня свои профессорские глаза Цикенбаум.
- Нашел у кого спросить, - я улыбнулся ему виноватой улыбкой.
- Она же замерзнет здесь, - задумался Цикенбаум.
- Надо ее забрать домой, ко мне, - предложил я, т.к. мы были совсем недалеко от моей дачи.
- Ну, ладно, я беру ее за руки, а ты за ноги, - скомандовал Цикенбаум, и мы пошли.
Мы несли ее быстро, совершенно не испытывая при этом никакой тяжести… Наша ноша была очаровательно воздушна и чудесно мила. Мы только страстно дышали, уже со свирепой яростью вглядываясь друг в друга.
И только уложив ее на диван в зале на моей даче, мы поспешили выйти в соседнюю комнату, чтобы переговорить с ним о том, что делать с ней дальше.
- Давай, вытянем жребий, - предложил Цикенбаум, - если вытянешь длинную спичку, то ты остаешься с ней, если я, то уезжаешь ты?!
- Не-а, - замотал я головой, - это моя дача, и ты по любому должен уезжать! – замотал я в ответ головой.
- Значит, по-хорошему не хочешь? - неожиданно сверкнул глазами Цикенбаум.
- Не-а, - я опять мотнул головой, и обиженный Цикенбаум вышел из моей дачи с потухшим взглядом.
Он оставил меня наедине со спящей красавицей. Но я не стал овладевать ею во сне, не стал пользоваться случаем, я просто укутал ее в одеяло и наслаждался близостью спящего женского тела, проводя иногда рукой по распущенным ярко красным, похожим на огонь волосам…
Она шептала во сне какие-то слова, я пытался понять, о чем она говорит, но ничего не понял и сам уснул, прижавшись к ее укутанному зеленым ватным одеялом телу…
- Ну, ты и дурачок, - смеялся, склоняясь надо мной Цикенбаум.
- А где женщина?! – спросил его я.
- Она моется в ванной! – улыбнулся он.
- А почему я дурачок?
- Потому что потому, - загадочно пробубнил Цикенбаум, и разлив нам по стаканам водку, чокнулся со мной, - за прекрасную незнакомку!
Она неслышно вошла к нам, одетая в мой серый костюм, прямо на голое тело, отчего между лацканов моего пиджака вздымались ее прелестные будто выточенные из слоновой кости груди.
- Между прочим, ее зовут Афродита, - сказал Цикенбаум, - только вылезла она не из пены морской, а из чащи лесной! – и засмеялся.
А я взглянул на нее и влюбился, и опять прогнал Цикенбаума.
Причем он не хотел уходить и поэтому уцепился руками за дверную ручку, но я его с силой выпихнул и крикнул, что люблю ее, и что как мой друг должен меня понять и простить.
И Цикенбаум в ответ мне крикнул, что я ему не друг, раз променял его на бабу.
А потом он и вовсе ушел, только тень его одна мелькнула в заснеженной метели и все.
А она легла со мной на диван и совокупилась. Это было так странно и неожиданно легко, мы ведь не обронили с ней ни слова, просто взглянули друг на друга и совокупились…
И веяло от нее волшебством того самого зимнего леса, в котором мы ее совсем недавно нашли с Цикенбаумом… И любили мы друг друга все Рождество, а в печке трещали березовые поленья, в бокалах золотилось шампанское, а в соседнем кресле опять сидел Цикенбаум, и с тем же самым ревнивым и сварливым придыханием рассуждал о Вечности…