ОХОТА
Это рассказ, в котором как в доброй сказке удивительно гармонично жили люди, в согласии с окружавшей их природой и животным миром, стараясь не бить их по голове, памятуя о том, что они – их младшие братья, но как в страшной были, в нее вторглись плохие, злые люди и принесли несчастье всем.
* * *
Иван Северьянович был знатный лесник. Выросший в этих чудных, красивых краях, он очень любил здешних людей, природу края и зверье, населявшее его. А природа в округе впрямь была удивительной.
Белоствольные березовые колки стайками стыдливых девчонок стояли отдельно от сосен, будто сбежались в кучу, чтобы хороводиться и шушукаться над мужской половиной леса.
А густые сосновые леса верхушками вечнозеленых крон улетали в высокое, синее небо, гляделись щегольски, с вызовом, напоминали парней, сбившихся на бескрайней танцплощадке и высматривавших себе невест по нраву. Иногда они перемешивались с березами, точно с женами, взятыми ими замуж, живших летом в гармонии с ними, мужьями, пошумливая листвой, но вдруг желтевших осенью, худевших, ронявших зеленые наряды, плакавших вместе с дождями и с наступлением зимы выглядевших сиротливо, словно закручинившись по девичьей вольнице.
Но весной, когда сходили глубокие снега, влага впитывалась в землю, веселые ручьи, журча, стекались в причудливо тихие, лесные озера, на них, замерзших после суровой зимы, отогревшихся теперь под ласковыми лучами солнца, набухали крупные почки, на повеселевших ветвях распускались нежные, крохотные листочки и они вновь становились нарядными.
И зверья было много, но оно пряталось от людей в густых буреломах, лишь вольная дичь, прилетавшая к здешним озерам, свободно плавала посреди зеркальных поверхностей. По утрам белесый туман стелился над водами, постепенно уплывая в сторону лесов, и тотчас начинали трубить сохатые лоси, переполашивая сонный лес и несчетное количество пернатых, которые тревожно молотили крыльями, отрываясь от воды и, покружив, вновь приземлялись.
Люди в Красном кордоне жили тихой, сытой жизнью, много трудились, изредка на свадьбах или поминках выпивали, однако напивались редко, еще реже дрались, не приняты были кулачные бои в деревне, не прижились издавна.
Большой рубленый новый дом Ивана Северьяновича стоял неподалеку от леса, а старая, еще дедова, а позже отцова изба была по соседству. Старожилы хорошо помнили его еще мальчишкой, голубоглазым, чудным, редко принимавшим участие в бесчисленных детских играх, дичившимся, глядя на девчонок и пропадавшим в окружающем деревню лесу, полном грибов и ягод.
Дед Ивана Северьяновича был уважаемым в деревне человеком, прошедшим две войны, дожившим до глубокой старости и скончавшимся тихо, греясь под теплыми лучами солнца, сидя на колоде у дома.
Бабку свою Иван Северьянович не помнил, но от отца получил в наследство неимоверную физическую силу и крутой нрав, а от матери любовь и уважение ко всякому зверью. В юношестве Северьянович, как уважительно, несмотря на молодость, называли его в Красном кордоне, был поразительно робок к женскому полу, всячески избегал его, особенно деревенских вдов и бесстыжих молодух, любовавшихся им, набравшим в ту пору в полной мере мужской силы.
На подводной лодке, куда угораздило попасть на службу лесного парня, за щедрый, участливый характер и особенно золотые руки его продолжали называть Северьяновичем. Все он мог сладить, любую поломку устранить, редкой посылкой из дома поделиться с друзьями, дать добрый совет и выслушать наболевшее чье-то сердце.
Лишь после службы на флоте истосковавшийся по лесу Северьянович, с радостью возвратясь в родную деревню, преодолел свою робость и на радость матери стал посматривать в сторону девчат.
Особенно он засматривался на Марию, Машу, высокую, с тугой русой косой до самой осиной талии, дочку местного участкового. Он набирался храбрости, шел через весь зал сельского клуба, чтобы пригласить ее на танец. Мария, Маша удивленно вскидывала на него свои серые глаза, протягивала белую руку, выходила вслед за ним в круг, ее насмешливые подружки посылали ему колкости, от которых он буквально вскипал, она лишь звонко смеялась и просила его не злиться. Танцевал он неумело, все чаще наступал ей на ноги, во время танца молчал, провожая до дома, старался идти так, чтобы ненароком не коснуться рукой ее теплого бедра и отводил синие глаза в сторону. Парни в кордоне, выросшие на вольном воздухе, все большей частью рослые, крепкие, тоже тянулись за красивой Марией и случалось, что пересекались пути Северьяновича с кем-либо из них, пытавшихся отбить ее у него.
Он никогда не объяснялся, лишь с силой отбрасывал претендента, отлетавшего прочь с дороги, и продолжал идти рядом с полюбившейся девушкой. И когда Мария, Маша пыталась укорять его за это, отвечал ей тихо, но упрямо:
– У нас на флоте так не поступают!
Так продолжалось до тех пор, пока вдруг Северьянович с разрешения лесничего, на удивление земляков и изумление Марии, Маши, принялся высаживать целую лесосеку молоденьких сосен. Все лето пропадал он в лесу, не видя ее, переживая, беспокоясь, что уведут у него девушку, и не мог с собой ничего поделать, потому что еще на флоте дал зарок высадить полосу.
А когда вернулся из леса, то узнал, что и вправду Мария, Маша теперь встречается с другим и тот, другой, уже засылал сватов к ее родителям и по деревне от избы к избе плыли слухи, что свадьба уже намечена на осень.
Вот тогда закручинился Северьянович, вспомнил свою подводную лодку, сослуживцев и разговоры про неверных подруг, девичьи измены. Дымком от костра завилась его обида и залегла, точно медведь на спячку глубоко в душе, в надежде, что время излечит недуг. Ушел опять Северьянович в лес и стал промышлять зверя, побил много волков, бродивших вокруг деревни, резавших скот, и подкармливал кабанов, косуль, бродивших в глубоком снегу несытыми. Целый год провел он в лесу. От приезжавших за дровами мужиков слышал он новости и были они одна безрадостнее другой. Мужики, подвыпив самогонки, судачили меж собой, обсуждали разные кордоновские слухи, и в том числе несчастливый брак дочери участкового, красавицы Маши.
Зять участкового оказался пустым, никчемным парнем, не работал, целыми днями пропадал в местном кафе и бывал замечен в компании местных разведенок. Мужики говорили, будто Мария от стыда за своего мужа лишний раз не выходит из дома, и сильно подурнела внешне. Змеиным ядом действовали на него эти разговоры, после них он ходил тучей, сведя брови на переносице и поскрипывая зубами, а следующим жарким летом случился пожар.
Загорелось где-то далеко, за распадком, но лесной пожар стремителен, кровожаден и несется от дерева к дереву, закручиваясь вихрем, взлетающим вверх. Заскрежетал горящий лес, заплакал, и, не в силах помочь ему, бросились, спасая свою жизнь, прочь от прожорливого пламени сотни, сотни голов зверья. Ветер нес к избушке Северьяновича горячий, удушливый дым, он гнал свой гусеничный трактор в сторону идущего стеной огня, полыхала жаром кабина и сидеть в ней было невыносимо, точно в раскаленной сауне.
Опустив плуг, он стал взрезать землю, сбивать с пути горящие сосны, спасая здоровый лес от бросавшихся подобно остервенелым псам языков пламени, не вспомнит потом, сколько времени продолжалось это и вдруг услышал перекрывающий вой огня, рев трактора, взывающий о помощи женский крик. Черный от сажи, страшный от яростной борьбы со стихией, Северьянович выскочил из машины и ринулся на крик прямо в огонь. На горевшей снизу сосне ему удалось разглядеть молодую женщину, обезумевшую и объятую ужасом, неизвестным образом попавшую сюда, может, вышедшую по ягоды. Огонь уже подбирался к ее ногам, она висела на одной руке, раскачиваясь на толстой ветке, и пыталась сбить его со вспыхнувшего подола платья другой.
– Прыгай! – закричал ей Северьянович. – Прыгай, сгоришь!
Женщина все еще колебалась, затем прыгнула в руки спасителя, рухнувшего с ней на горящую землю, вскочившего, вскинувшего ее себе на грудь и бросившегося в сторону от падающей сосны к спасительному трактору.
Так она оказалась в его лесной избушке, чудом уцелевшей, оттого что вдруг всполохи молний разорвали затянутое дымом небо, разверзгшееся, обрушившее сверху черную воду, заставившую огонь укротиться, заскулить, утихая, точно обезумевшую собаку, теперь присмиревшую и свернувшуюся клубком.
Каково же было удивление их обоих, когда они неожиданно обнаружили, она в мужчине, пахнущем дымом, соляркой, потом, своего прежнего молчаливого провожатого, и он в обгоревшей местами молодой женщине свою любимую Марию, Машу.
Долгое время они молча смотрели друг на друга, не зная как себя вести, потом пришедшая в себя Маша стала говорить ему удивительные слова, о которых он не мог бы и мечтать даже в самом своем смелом сне.
Она рассказывала ему, как жестоко ошиблась в своем выборе, какие страдания причиняла ей мысль, что она так поступила с ним, просила теперь простить ее, глупую, не выгонять от себя, потому что долгими зимними ночами думала только о нем и с нетерпением ждала наступления лета, чтобы пойти в лес, разыскать его. Все горькое, обидное, что накопилось в Северьяновиче за это время, точно в тонкой оболочке, лопнуло, вылилось из него, он уже целовал ее вымазанные сажей губы, гладил, ласкал обожженные ее руки, и она не замечала своей боли, в ответ прижималась к нему стыдливо, все еще не веря в то, что он простил ее. Потом была ночь, где-то в отчаянии выли волки, растерявшие во время пожара своих волчат, ухали совы, жалобно пищали зайчата в поисках матерей, кругом пахло дымом, гарью, но крохотная лесная избушка была наполнена счастьем, на жесткой деревянной кровати они лежали, не размыкая ни на секунду рук, и говорили, говорили, говорили.
Больше Мария, Маша в деревню не вернулась, она осталась с Северьяновичем, не боясь пересудов, людских кривотолков, но в кордоне к этому событию отнеслись с пониманием, даже муж Маши ни разу не заявился и только, оказывается, в компании мужиков за бутылкой прослезился, сказал:
– Маша заслуживает лучшей доли, чем быть моей женой, пусть они будут счастливы ….
Шло время, к сорока годам Иван Северьянович отпустил небольшую бородку, стал главным лесничим, ему выделили новый рубленый дом, предоставили машину и он стал грозой вырубщиков леса, разного рода браконьеров.
Мария, Маша к тому времени нарожала ему двоих детей: мальчика с девочкой, стала еще красивей, теперь она была женственней, поступь грациозней, она ступала точно находившаяся в самом соку олениха, знающая себе цену и дорожившая своим самцом, добытчиком, защитником.
Северьянович работать любил, делал это нахраписто, удало, денно и нощно заботясь о достатке своих кордоновцев. В лесу он сработал кормовые базы для зверья, чтобы в суровые, снежные зимы они могли приходить к ним и питаться, потому что всем, кроме волков, в такую пору становилось трудно добывать себе пищу. Так он познакомился с молодой лосихой, которую позже назвал Зойкой, удивительно доверчивой, ласковой, в которой уже проглядывалась стать и чувствовалось, что великое веление природы призывает ее стать матерью. Зойка приходила к кормушкам, подолгу, с перерывами, ела, насытившись, не уходила в лес подобно другим травоядным, оставалась у стогов с сеном, тянула ноздрями северный воздух и, казалось, будто она точно знает, откуда придет ее суженый. Она безбоязненно подходила на призывный, ласковый свист к Северьяновичу, позволяла гладить себя, слушая, как он говорит с ней, слегка вздрагивала и брала из его рук сочное сено, касаясь ладоней шелковистыми, нежными губами.
Но еще больше Зойка позволяла Олегу и Насте, детям Северьяновича, не чаявшим в ней души, разрешала им влезать на себя, чистить и поить себя сладким, теплым молоком, специально ими привозимым.
Она поразительно быстро привязалась к ним, когда их долго не было, вопросительно глядела на Северьяновича, в черных, больших глазах ее вырастала немая, мучительная тревога, и тогда Северьянович ласково успокаивал Зойку:
– Приедут, приедут! Скоро уже каникулы, они и сами по тебе соскучились, просятся, но им надо учить уроки, а не то учительница понаставит колов, тогда будет нам с тобой от Марии, от Маши моей.
Зойка выслушивала терпеливо все, что он ей говорил, не смея отворачиваться от своего спасителя, она отчетливо помнила день, когда этот большой, добрый человек на ее глазах встал против ревящего шатуна, шлявшегося по лесу и настигшего ее недалеко от кормушек. Тогда Северьянович, выскочивший на ее трубный голос, призывавший о помощи, стал между ней, в ту пору только затяжелевшей, и беснующимся зверем, поднял ружье, но не выстрелил, сумел уговорить того убраться вон, подобру и здорову.
Зойка помнит, что ни один мускул на лице этого человека, ставшего ей близким, не дрогнул в тот миг, и был он полон решимости отстоять ее. А после, как ушел тот ужасный зверь, еще долго гладил ее по спине, что-то приговаривая, и она инстинктивно поняла, что он очень рад ее скорому материнству. И еще раз, позже, он снова спас ее, уходившую, крупным наметом припадая на бедро, раненое от пули, полученной от злых, приезжих людей, выследивших ее и пустивших вдогонку длинноногих собак. И в тот раз он на лыжах выскочил между ней и бегущими вслед плохими людьми и стал часто стрелять им под ноги, взвихривая пулями снег у них перед ногами.
* * *
Аким области мужчина крупный, непомерно располневший, с большим животом, грозный, испытывавший гордость при виде трепещущих в страхе подчиненных, бессильных точно детей малых, расстилавшихся перед ним подобно ковровой дорожке, предоставляя тем самым возможность думать ему о себе как о властителе, вершителе их и множества других судеб. Акиму безмерно нравилось, что его речь конспектируют, он догадывался, что позже листы летят в мусорное ведро, мысли эти его не злили, подобно стрелам пролетали мимо и, забросив ногу на ногу, он плотоядно вспоминал сладкий щебет своих любовниц.
В дверь бесшумно вошел, точнее, вплыл, помощник, невысокий, круглолицый, с двойным подбородком, ловкий человек, поставлявший ему женщин, знавший многие его тайны, угодливо называвший их «маленькими разгрузками большого, государственного человека», и буквально расплывшийся у самого стола.
– Зная вашу истинную страсть, хочу осмелиться и предложить вам в эти выходные выехать на охоту.
– Ну что же, тебе всегда в голову приходят правильные мысли…э-э-э-э, вот только надо определиться, куда выехать…
– Я уже обо всем позаботился, местные акимы предупреждены, они станут встречать нас по дороге, устроят вам крайне необходимый хороший отдых, вы же совсем себя не жалеете и с утра до поздней ночи переживаете за работу, работу.
– Вот так и живем! Кто же станет думать о народе, коль все мы будем бредить только об отдыхе? А-а-а?
* * *
И вот наступило утро охоты. Во дворе огромного дома акима ревели, исходя белым дымом, два здоровенных джипа. В охотничью команду были взяты несколько приближенных к акиму крупных бизнесменов, несколько других, кого необходимо было приблизить, точнее, накинуть на них витой волосяной аркан, чтобы сбить спесь и показать, кто в доме хозяин.
Стали выносить ружья акима, их было не меньше десятка, винтовки с нарезными стволами, с оптическими прицелами, автоматические ружья и двуствольные вертикалки. Бизнесмены выпорхнули из джипов, в желтом свете фонарей стали разглядывать их, понарошку прицокивали языками, делали вид, что искренне восхищаются и стремились как можно скорей вернуться в теплые салоны автомобилей.
На крыльцо вышел аким, имитируя утреннюю зарядку, нелепо взмахнувший руками, притопнувший хрустящий снег, крякнувший от удовольствия, получивший одобрительные возгласы подчиненных, внимательно осмотрев присутствующих, удовлетворенно хмыкнул и стал спускаться во двор. Выпятив вперед толстый живот, аким лениво поздоровался с учтиво протянувшими ему руки чиновниками, бизнесменами, взобрался в джип и хлопнул дверью. Машины, взревев двигателями, стали выезжать со двора.
Первым пунктом остановки стала встреча его районным акимом, выехавшим прямо на трассу на небольшом, но довольно комфортабельном джипике. Несмотря на раннее утро, уже был накрыт походный стол, на котором желтели заманчиво тонкие кружочки только что нарезанного казы, выстроены в шеренгу бутылки с водкой и расставлены хрустальные рюмочки.
Оба акима, соблюдая положенный их рангу этикет, с деланным видом стали обниматься и после окончания важной процедуры районный взмахом руки пригласил охотников к столу.
– Ночь сегодня была звездная! Хороший знак для большой охоты … Вы, вероятно, давно уже не были на свежем воздухе…такой воздух как в моем …районе, есть не везде!
Лексика у районного хромала и он, не мудрствуя, лукаво предложил всем скорей выпить. Замелькали рюмки, тонкие кружочки нежного казы стали стремительно исчезать во ртах у новоявленных и настроенных на великую охоту нуворишей.
Вновь все расселись по машинам и, выстроившись в цепочку, тронулись по трассе. Впереди, как положено, ехала машина акима области, вслед за ней двигался юркий автомобиль районного, за ними, подминая широкими колесами свежевыпавший снег, замыкающим и оттого оскорбленным тянулся джип бизнесменов.
Задние ехали резво, точно подтверждая скоростные качества своих иномарок, выделывали маневры вслед за идущим впереди джипом, пока не наступила вторая остановка.
Не желая ударить в грязь лицом, раскинув сбоку от трассы нарядную юрту, стоял у своей новенькой “ Волги ”, встречая их, сельский аким.
Одна за другой остановилась маленькая колонна у самой юрты, пораспахивались двери, но никто не вышел из машин, субординация соблюдалась крепче, чем в армии, и так продолжалось до тех пор, пока из переднего джипа не вывалился областной бастык.
Сельский на невысоких, но устойчивых ножках подбежал к районному и стал рапортовать последнему о готовности к охоте, облегченно вздохнувший районный тут же бросился к переднему джипу, доложил обо всем вездесущему помощнику, и невысокий, круглолицый, с двойным подбородком ловкий человек важно поспешил к боссу с докладом.
Вскоре в нарядной юрте стало тесно, душно, на круглом, низком столе высилась горка свежеиспеченных баурсаков, подали на завтрак горячее кеспе с кониной и сопровождали все это ловко расставляемой напротив каждого водкой.
Сельский зачастил народными афоризмами, пересыпая ими здравицы большому человеку, каким был областной, пожелания азартной охоты и счастья всему народу.
Вновь сытая, разогретая ловко сплетенной лестью и спиртным, толпа испеченных охотников расселась по автомобилям, как и прежде, соблюдая субординацию, выстроились по ранжиру занимаемых должностей и тронулись в направлении деревни Красный кордон. Теперь, замыкая вереницу машин, позади всех в снежной пыли, поднятой передними, телепалась серая «Волга».
Северьянович с кучкой поднятых им спозаранку местных охотников стоял у деревенской конторы в ожидании приезда высоких гостей, он негромким голосом наставлял односельчан.
– Заводите на них лис и зайцев, не дети, сами знаете, что в каких леска у нас водится …
– Но Северьянович, это ведь зверье, трудно будет что-либо прогнозировать, – пробасил, возражая, пожилой мужик.
– Знаю ! Потому и ночь не спал. Они приедут и уедут, а нам здесь жить, им – развлечение, а зверью – горе!
– Понимаем твою озабоченность, Северьянович, но и ты тоже попусту не лезь на рожон, постараемся помарьяжить их по пустым лескам, пока не устанут, а как вымотаются, выгоним на них зайчишек и лис, пусть постреляют, отведут душу.
Быстро движущаяся колонна автомашин влетела на пустынную деревенскую улицу, направляясь прямо к конторе, где их поджидали мужики и покрытые густым инеем оседланные лошади.
Джип областного остановился точно напротив Северьяновича, выступившего на два шага вперед, как наставлял его сельский аким, из открывшейся передней двери, демонстрируя свою демократичность, вышел бастык и стал поочередно здороваться с местными мужиками за руку.
Северьянович подал ему самого статного коня, бастык, кряхтя, стал вдевать ногу в стремя, прикрикнул на бросившегося к нему услужливо сельского, самостоятельно перевалился через спину коня, падая в седло, отчего тот присел на задние ноги и громко, протестно заржал.
Все вокруг пришло в движение, приезжие рассаживались верхом, заряжали ружья, щелкали затворами и выстраивались вновь в колонну по статусу.
Кавалькада напоминала теперь небольшой, вооруженный до зубов отряд, тронувшийся вперед, как только областной дал всем бата – благословление.
Весь день проходил по заранее установленному Северьяновичем плану, местные охотники расставляли приезжих в засаде, сами въезжали в заведомо известный им пустой лесок, стреляли в небо и делали вид, что выгоняют зверя. Уже и стылое солнце клонилось к закату, приезжие, как рассчитывали мужики, притомились, подумывали о горячем бешбармаке, поговаривали, что зверя не стало как в прежние времена, и Северьянович подмигнул пожилому мужику – пора!
Мужики редкой цепью окружили лесок, где, по расчетам Северьяновича, должны быть лисы, зайцы, стали стрелять в небо и громко кричать, чтобы вспугнуть мелкое зверье.
Северьянович был доволен такому раскладу, но продолжал молить Бога, чтобы в нем не оказалось серьезного зверя.
Приезжие с неохотой вновь повалились в снег, имитируя засаду, все чаще поглядывая в сторону деревни, обещавшей тепло и уют, как вдруг из леска выскочили несколько быстрых лисиц, зайцев, стремглав бросившиеся врассыпную от загремевших выстрелов, и вслед за ними, широко махая длинными ногами, бежала отяжелевшая Зойка.
Бизнесмены расстреливали лисиц как в тире, лупили со всех стволов, крупная картечь хлестала по ним, они кувыркались на бегу через голову, еще живые пытались ползти, но новые струи тяжелого свинца вырывали из них внутренности и разбрасывали по девственному снегу. Зайцы ошалело неслись наугад, на авось, но уйти им была не судьба, на их горе приехали сюда эти люди, горячие заряды разрывали длинноухих на части и белый пух разносила поднимающаяся пороша.
Зойка тяжело дышала, бежать быстро у нее не было сил, боковым зрением она видела лежавших в засаде людей, среди них Северьяновича, но интуитивно поняла, что не сможет в этот раз помочь ей ее благодетель, придется ей распластаться под смертоносными пулями, прокляла себя, необдуманно зашедшую в этот лесок, подставившую под смерть неродившегося теленка, и заранее простила доброго Северьяновича.
А сердце Северьяновича замерло от увиденного, районный, сельский завизжали при виде лосихи, но не стреляли, ожидали, когда первым выстрелит областной, а тот медлил, нельзя было ему по рангу промахнуться и потому тщательно наводил оптику винтовки.
Вот его широко расставленные ноги напряглись, узкое веко глаза плотнее прижалось к резиновому окуляру, толстый указательный палец потянул на себя спусковой крючок, невысокий, круглолицый, с двойным подбородком ловкий помощник с нетерпением взвизгивал, и тогда Северьянович изо всех сил ударил по стволу винтовки бастыка.
Грянул запоздалый выстрел, пуля ушла высоко в небо, не причинив Зойке вреда, она бежала теперь быстрей, увидев, как в очередной раз, рискуя собой, ее жизнь спас сильный и добрый человек, с которым ей посчастливилось повстречаться в своей еще недлинной жизни.
Вслед Зойке часто затрещала яростная пальба, невысокий, круглолицый, с двойным подбородком ловкий помощник крутился на снегу, он забыл про свое ружье, верещал так, будто на него напал крупный, хищный зверь и уже терзал его на части.
Назад возвращались молча, будто везли покойника, приезжие злобно косились на мужиков, особенно на Северьяновича, без того знавшего, что ему теперь предстоит испытать всю ненависть сельского, белого то ли от мороза, то ли бледного от страха за насиженное годами место, трясущегося в седле, резко вздрагивавшего от страшной мысли и оттого предательски бившей его лихорадки.
У самой конторы приезжие сползли с коней, областной, ни с кем не попрощавшись, втиснулся в свой джип, сопровождавшие попрыгали в автомобили, передний рванул с места, строй рассыпался, задние стали догонять, вслед им точно обрадованные, громко заржали усталые лошади и Северьянович, сгорбившись, поплелся в направлении дома.
Мария, Маша встретила его у порога, в окно успела заметить, как, газуя, рванули машины, мужиков, разбредавшихся по сумеречной, деревенской улице, мужа, идущего ссутулившись, втянув шею в плечи, поняла, случилось плохое и, ни о чем не спрашивая, прижалась к нему, вошедшему, пахнущему морозом.
Ужинали также молча, дети, Олег, Настя, были притихшие, Северьянович хмурился, понимал, что его уход с должности главного лесничего плохо отразится на жителях кордона и ему от этого становилось еще горше.
Ночью белая луна стала заглядывать, проситься в окно, высветив деревянную кровать, жену, тихонько прижавшуюся к нему, хмурому, она нимбом засеребрилась над ее головой, он неожиданно рассмеялся и стал по порядку все рассказывать Марии, Маше.
– Ну надо же, никогда она не заходила в тот лесок, я глазам своим не поверил, вижу, Зойка машет по сугробам, снег там глубокий и… ты не поверишь, Машенька, бежит и смотрит на меня виновато...
* * *
Пошли дни напряженные, в ожидании, к Северьяновичу заходили мужики, смотрели на него вопросительно, уходили, вздыхая, не дождавшись ответа, в глубокой тревоге, и скоро из города пришел приказ уволить Ивана Северьяновича.
Но недаром говорят в народе «Пришла беда, отворяй ворота!»
Вслед за увольнением на Северьяновича возбудили уголовное дело, налоговая полиция насела так, что дышать воздуха и того не стало хватать, стала шерудить бумаги за прошедшие годы, обвинили в краже леса, нашлись какие-то свидетели и, наконец, за ним приехали с наручниками, словно за преступником.
Увезли Северьяновича, наступили в кордоне черные дни. Олег, Настя затаенно глядели на мать, мужики чувствовали себя виноватыми, сворачивали с дороги перед ней, не уберегли любимца, заступника и только сельский вышагивал точно гусь, торжествовал.
Потянулись дни, ночи тяжелых испытаний для Северьяновича, слились в беспросветную череду, бородку пробила предательская седина, закручинился, камнем тянула душу тоска по лесу, отданному на откуп, зверью обреченному, Зойке, ожидавшей теленка, мужикам кордоновским, которым даже во хмелю не говорил грубого слова, детям, Олегу, Насте и главное, сердце его трепетало в думах о любимой Марии, Машеньке.
Так прошла зима, отпетые уголовники относились к нему с уважением, величали его Северьяновичем, пытаясь отвести темные думы, народ тертый, опытный, умышленно расспрашивали про повадки лесного зверя, зная, что тогда он оживает, предрекали ему скорое освобождение, что и случилось – в один из дней, когда собрались в кружок пить чифир, за ним пришли.
– С вещами на выход!
В родном кордоне ничего не изменилось за время его отсутствия, только кто-то спилил полосу, когда-то им высаженную, часто стала доноситься из леса беспорядочная пальба, мужики всю зиму сидели без зарплаты, большой рубленый дом, машину конфисковали и семья теперь переселилась в старую, еще дедову, а позже, отцову, избу.
Встретился Северьянович с деревенскими сдержанно, точно стыдно ему было за свои тюремные думы, порасспросил коротко мужиков о житье-бытье, попавшемуся на дороге сельскому плюнул прямо под ноги (тот, зная его крутой нрав, юркнул в чужую подворотню), ласково прижал к себе Олега, Настю и только тогда дал себе полную волю, лаская ненаглядную свою Марию, Машеньку.
Время все лечит, весеннее солнышко день ото дня стало греть щедрей, посуровевший за зиму лес отходил постепенно, отогревался, задышал полной своей грудью, по ночам из него доносились голоса зверья, приходили вести, вселявшие надежду, сняли областного, проворовался, сгинул районный, сельский теперь заискивал перед Северьяновичем, звал на прежнюю работу и бил по чувствам, браконьеры одолели, за лесом пригляда нет, обещал вернуть большой рубленый дом, машину.
Был день, стоявшее в зените солнце лило на землю золотые лучи, лес под легким ветерком тихонько пошумливал, восстанавливалась великая гармония природы, зажмурившись от наслаждения, Северьянович сидел на колоде у старой, еще дедовой, а позже, отцовой избы, проходившие мимо мужики прятали в усах улыбки, видели, оттаивает, верили, наладится жизнь в кордоне.
Неожиданно у себя за спиной Северьянович услышал шорохи, подумал, жена, еще сильнее зажмурился от счастья, кто-то легонечко толкнул его в плечо, продолжая ждать, когда обернется, он вытянул руку назад, наткнулся на что-то нежное, волосатое, распахнул синие глаза и увидел Зойку, не одну, рядом на слабых ножках, пугливо вздрагивая, стоял маленький теленок.
– Мужики! Олег, Настя! Мария, Маша, Машенька!