Его величество шоу
Мой отец стал отцом слишком рано – в 18 лет. Хотя сейчас я понимаю, что ему и сейчас столько же. Мечта любой девушки – чтобы тебе всегда было 18… Ну, может, и не любой – не важно.
Кажется, он был совсем обычным. Курить начал с тринадцати, причём не просто, трусливо и боязливо зажимая в кулачке сигаретку, покуривать с приятелями во внутреннем дворе школы. Он курил, как бы это сказать, наравне со всеми. Старался показать, что тоже имеет право «быть взрослым». Ни учителя, ни родители не возымели никакого воздействия, а он будто всегда и знал, что ничего у них не получится.
Как и положено в нашей стране, он до полусмерти надрался на выпускном и успел поприставать ко всем подряд одноклассницам, не получив, впрочем, от них ничего, кроме одной пощёчины, трёх «медляков» и кучи девичьих неискренних, с долей насмешки, укоров – «Володя-как-тебе-не-стыдно».
Тем не менее, несмотря на кажущуюся бесперспективность, он поступил в приличный институт и даже вполне достойно окончил его.
На первом курсе его ждало много разочарований: во-первых, поголовно страшные однокурсницы, во-вторых, много ненужных, по его мнению, предметов, а в-третьих – известие о беременности его Зоечки. Зоечка – это моя мама.
С мамой отец познакомился года, наверное, в четыре. Росли, как водится, в одном дворе, знали, как водится, друг друга с песочницы. Папа влюбился в маму в девятом классе, мама в папу – в третьем. Поэтому ему практически ничего не стоило завязать с ней «серьёзные отношения», настолько серьёзные, насколько они могут быть в пятнадцать лет.
Папа с детства изводил свою будущую жену своим щенячьим, как говорила мама, характером – бегал за каждой юбкой и приходил в щенячий восторг от всех более или менее симпатичных девушек, забывая о своих «серьёзных отношениях».
Когда мама была на третьем месяце, они поженились. Папа пребывал в угнетении. Но когда родился я, папа возрадовался – опять же, пришёл в щенячий восторг – и радость эта не проходила с того дня ни разу. Вот такой у меня весёлый папа.
Отец работал на нормальной работе и даже казался ответственным человеком. Но мог всё так же не вернуться домой, напившись во дворе с бывшими одноклассниками, трогательно уснув на скамеечке.
Поначалу мама устраивала истерики, обвиняя его в изменах, но однажды сама нашла его в их родном дворе, пьяного, всего в слезах, грустного и жалкого такого. Папа сказал ей, что «они с друзьями вспоминали песни детства, а Ромка очень душевно играет на гитаре, а пиво сегодня какое-то особенно ностальгическое, а домой идти совершенно не хочется». Конечно, он обнял мою маму и они вместе, печальные, побрели к своему подъезду.
Начальство на работе любило моего отца – за его искромётный юмор, за его частые горячие порывы к работе. Он дружил со всеми, мирил сотрудников между собой, выполнял все поручения, а зачастую – чужую работу.
- Владимир Сергеевич, - говорили ему, - Вы незаменимы.
На праздниках папа напивался ещё хлеще, чем во дворе. Но нет – он не был пьяницей, просто если выпивал, то на славу. Будучи пьяным, он, раскрасневшийся, горланил застольные песни, спорил с кем ни попадя до хрипоты (причём на любую тему – важен был просто факт «громкой дискуссии», как он говорил), целовал маму при всех и ругал правительство. Думаю, не у одного меня такой папа. Тут как раз ничего удивительного.
Меня моим родителям, по всей видимости, было мало и они родили ещё одного ребёнка. В двадцать восемь Владимир повторно стал отцом. Моего брата он хотел назвать Архипом, но мама умолила его не издеваться над ребёнком и назвать его просто Женей. Папа расстроился, но согласился.
Через два года после рождения Жени папа купил себе машину – подержанные Жигули. Многие папины друзья и коллеги посмеивались над ним, но он не унывал и говорил: «Машина для меня – это увеличитель моей собственной скорости. Больше от неё мне ничего не нужно». Понятное дело, жигулёнок постоянно ломался, и папа каждые выходные проводил валяясь под ним. Приходя домой, он говорил маме: «Мать, лучше б на женщине полежал, чем под машиной». Мама вяло улыбалась, слушая дурацкую, пошловатую шуточку мужа.
Даже на раздолбанных Жигулях отец умудрялся гонять по городу. Пару раз попал в небольшие аварии по своей же вине - отделался синяками и царапинами. Он вообще, надо сказать, был «живучий, как таракашка» - так он сам говорил про себя. И всё заживало на нём как… В общем, быстро заживало. Казалось, он был счастливчиком.
К тридцати пяти годам папа стал, вопреки всем гендерным исследованиям, ещё более «бурным», эмоциональным, резвым и ещё больше сентиментальным. Он плакал над мультфильмом «Бэмби», если просил прощение, то исключительно на коленях и с такими слезами, что только робот не сжалился бы над ним.
Он смеялся до слёз, падая с дивана. В гневе он был страшен: краснел, орал благим матом, но это длилось недолго. Вскоре он заходил к нам с братом в комнату и как ни в чём ни бывало, преспокойно, даже весело, предлагал поиграть во что-нибудь.
Когда мне исполнилось двенадцать, я почувствовал, что мы сравнялись с папой. Мне казалось, ему тоже двенадцать – так легко нам было общаться. Отец позволял мне делать ему замечания. Сам же мне их делал редко. Мама иногда в шутку говорила, что у неё три сына. Папа и не обижался – таков уж он был.
Папа верил в магию и гороскопы. Однажды он придумал себе, что родился в несчастливом году:
- Я, - говорит, - сложил две последние цифры моего года рождения и получил 13, дьявольское число. Вот почему, оказывается, я всё время теряю ключи.
Он всю жизнь любил вкусно поесть и крепко выпить, не задумываясь о том, как плохо ему будет через несколько часов. Также он имел врождённую особенность постоянно вляпываться во что-нибудь. Папу обманывали продавцы, папу предавали друзья, папу обворовывали цыгане, у папы вообще многое не получалось, а он просто не замечал этого. Он был как большой ребёнок. Он любил жизнь как никто другой. Папа всегда обладал самоиронией и умел смеяться над собой. «Я клоун, - говорил он про себя, - но мне самому смешно». Он никогда не считал себя неудачником.
Вокруг себя он всегда делал интересно. «Его величество шоу пожаловал», - предупреждал он всех, ступая на порог дома.
Однажды, помню, папа подобрал на улице бродячую собаку, пожалел её и привёл домой. Женька был тогда маленький – ему, кажется, было лет 5-6, и мама, будучи обычной, хрестоматийной, я бы сказал, женщиной, поначалу скептически и даже брезгливо отнеслась к новому члену семьи.
Крысюня, как он назвал несчастную бездомную, жила у нас три с половиной года. Даже наш кот Врунгель спокойно с ней уживался. Когда Крысюня умерла, папа повёз её за город, где похоронил со всеми почестями, которых и человек-то усопший иногда не дождётся.
Мы с братом плакали, мама плакала, а папа не плакал. Он, конечно, выглядел потерянным, но не более. «Мы встретимся с Крысюней! Все мы там встретимся! Так зачем же грустить? Не надо показывать смерти, что она выиграла. Крысюню забрали в лучший мир, а смерти она не досталась». Я удивился его словам – так уж не свойственны ему они были. Папа был довольно-таки простецким человеком. А Женя вот перестал плакать и вечером принёс родителям рисунок, на котором была изображена наша Крысюня, веселящаяся. Вокруг радостной собаки были нарисованы разноцветные мячики, цветочки и косточки, и Крысюня улыбалась. Но какие-то дети во дворе обсмеяли рассказы Женьки о том, что наша собака переселилась в другой мир и живёт там «припеваючи» (Женька так и сказал им). Маленький Женькин мир порушился, и он вернулся домой в слезах. Он и сейчас чересчур чувствительная особа.
Никогда не забуду, как после этого случая во дворе папа устроил младшему брату чудо. Он попросил соседа позвонить в дверь и передать конверт с письмом. Никогда бы не додумался написать письмо от умершей собаки! А папа – додумался. Ночью, когда все уже спали, он сочинил письмо, в котором как бы Крысюня писала о том, как ей хорошо живётся, как она ест превкусные мясные угощения, играет с другими собаками и передаёт нам привет.
Брат, получив письмо из рук соседа, закрылся в комнате и долго оттуда не выходил. Потом папа «ненароком» поинтересовался, что это сосед принёс сыну. Женька как бы между делом ответил, что это ему письмо.
- От кого это? – недоумевающее стал расспрашивать отец.
Женька покрутился-повыкручивался, а потом всё-таки «сдался» и взахлёб стал рассказывать о том, что Крысюня прислала ему письмо.
- Вот здорово! – отвечал ему папа. – Но постой-ка, наша Крысюня никогда не умела писать!
Я не знаю, зачем папа сказал это. Всё предвещало фиаско. Я ожидал Женькиных сомнений и разочарований, но Женька невозмутимо сказал:
- Так это же другой мир, папа. Там все всё умеют.
Папа подыграл брату. Больше Женька по этому поводу ни разу не плакал.
Мой отец был очень добродушным человеком. Я никогда не слышал, чтобы он кого-то ненавидел. Да, его раздражали некоторые коллеги по работе и некоторые родственники, но сильных отрицательных эмоций к людям он не испытывал. Или попросту не показывал.
Он относился ко всему просто, иногда даже слишком. Он смеялся над болезнями и даже смертью. Он никогда, никогда не воспринимал смерть всерьёз. Кто-то может назвать его инфантильным, а я могу только позавидовать этому мировоззрению. Он в принципе не был философом по натуре, никогда не рассуждал о бытии, о краткосрочности жизни. При этом мы всегда считали его верующим человеком.
Он переживал смерть своей матери, но как-то по-своему. Он не впадал ни в депрессию, ни в уныние – он просто стал чуть спокойнее. От его уверенности в том, что смерть настолько ничтожна, что не стоит даже человеческих разговоров, можно было заразиться этими идеями. Он свято верил в это. Но никогда не смел переубеждать других – слишком, наверное, сокровенно было для него это его знание.
Как-то мы с отцом пили пиво в гостиной (не удивляйтесь – отец никогда мне ничего не запрещал, и вскоре я понял преимущества такого подхода). Так вот, каким-то образом, сам собой, зашёл разговор о смерти. В то время мне было лет четырнадцать-пятнадцать, и найти себе собеседника моего уровня я не мог. Мама была серьёзным, взрослым и очень верующим человеком, даже чересчур, а слушать религиозные воззрения мне не хотелось.
Я не ожидал от отца никаких размышлений – папа не был ни мудрым, ни опытным в жизни человеком.
Я запомнил фразу, которую произнёс отец:
«Играя со смертью, ты всё равно всегда обречён на проигрыш; боязнь и трепет перед ней ни к чему - так почему бы, пока ты ещё в игре, вдоволь не пошутить над ней?»
Тогда я с видом знатока, как всегда на равных, сказал: «Неплохо сказано». Отец возмутился – «Неплохо?!!» - и кинул в меня своим тапком. Он часто так выражал свои эмоции – кидаясь в меня предметами различной тяжести.
Мы часто ездили на дачу к друзьям отца (своей у нас не было, мы вообще небогато жили), мы ходили всей семьёй в походы и на аттракционы. Папа резвился пуще нас и веселил этим окружающих. Он вообще, я заметил, иногда любил немного играть на публику. Эдакий шутовской характер был у него.
В один не сказал бы, что прекрасный, день вся наша жизнь перевернулась. Приехал к нам папин брат (редкий зануда) и, выпив (пристрастие к алкоголю – единственное, что они с отцом имели общее), начал плести какой-то бред насчёт папиных «секретов».
Противный, с сальным лицом, грязными длинными волосами, красный, недалёкий дядя Паша сидел у нас на куне и, противно чавкая картошкой «под водочку», заинтриговывал нас с мамой:
- Вот вы не знаете… А я – знаю. Я знаю! А вот вы – нет. Вы-то нет… Володя от вас скрывает кое-что. А знаете, что?..
Мама, конечно, сразу подумала о любовнице. Я ни о чём не подумал.
В общем, минут десять он мучил нас своими намёками, заставляя маму купаться в догадках, а меня – в недоумении и отвращении к этому гаду (я имею в виду дядю Пашу).
Не хотелось бы долго расписывать, как это произошло. В общем, выяснилось, что наш папа серьёзно болен и скрывает это от нас уже почти четыре года. Надо заметить, папа скептически относился к врачам и ни разу в жизни, в своей сознательной жизни, не был ни у одного из них (даже медкнижку он получил за взятку, не желая болтаться по обшарпанной, пропитанной болезнями и набитой бабками районной поликлинике).
Мама разрыдалась. Котлеты на сковороде сгорели. А я выпихал дядю вон.
Когда пришёл папа, мы спросили у него, правда ли это. Отец помрачнел и подтвердил наши опасения. Всю ночь они с мамой просидели на кухне. Со мной отец даже не пытался поговорить.
Вскоре он слёг и больше не поднимался. Друзья, как ни странно, часто навещали его. Но не они подбадривали его, а он – их. Папа не переставал шутить и смеяться. Веселился, в силу своей болезни, он так, что все вокруг забывали о стремительно приближающемся несчастье.
Врач, приходивший к нему по нашему настоянию, разводил руками и только делал обезболивающие уколы. Не представляю, как больно было папе, но он ни разу не показал этого. Он ненавидел врачей и однажды накричал на нас, чтобы мы дали ему свободу от этого «жирного урода», который только «деньги вытягивает». «Можно мне последние дни провести с семьёй, а не с этим придурком в шапочке?!»
Мы знали, что конец скоро. И больше врач не приходил. Мама сама научилась делать уколы и только спрашивала врача по телефону, как облегчить папину боль.
По ночам папа выл, мы с мамой сидели рядом с ним, а Женька, закрыв уши, рыдал у себя в кровати в подушку.
Днём папа был опять бодр и весел. Создавалось впечатление, что папа – актёр, который должен надеть улыбку и выйти к публике. А ночь – это кулисы, где можно позволить себе слабость. Мне было горько и больно смотреть на умирающего отца. Мне было восемнадцать, как тогда ему, когда родился я. Папе было тридцать шесть.
В тот день мы все сидели с папой. Той ночью было тихо. Мама каждый раз просыпалась и прислушивалась к дыханию – есть ли оно. Мама сказала, что ночью отец спал спокойно. Но когда рассвело, мы с ней увидели порванные углы мокрой наволочки на подушке – отец сжимал и буквально рвал её зубами от боли, чтобы звуками не разбудить уставшую и сильно постаревшую за эти месяцы маму.
Утром отец, как обычно, принялся вовсю шутить и даже игриво щипать маму, которая каждые пять минут подходила к нему. Он по-прежнему смешил нас, кидался в меня всем, что было под рукой. А я подыгрывал, как некогда он подыгрывал нам с братом.
Днём ему стало лучше, и он даже захотел выйти на улицу – так пахло ему оттуда весной. Балкона у нас не было, а выйти сам он бы не смог. Папа расстроился, но, как всегда, ненадолго.
К вечеру отец крикнул мне подойти:
- Иди, посмотри, не стоит ли там смертушка за дверью, а то, кажется, стоит, выжидает; эх, гадина, - сказал он мне, вздыхая с таким видом, с каким ты стоишь, когда опоздал на поезд метро, но знаешь, что через три минуты придёт другой. – Она думает, выиграет. Хрен!
В комнату вошла мама. Видно, что лицо у неё было заплаканное, но тщательно замаскированное – плакала она всегда на кухне или в ванной, чтобы мы не видели.
Отец продолжал:
- Смерть ожидает, что мы будем плакать и рыдать. Она ждёт, что вновь, как на протяжении многих тысячелетий, она увидит скорбь, тишину, слёзы. Но я ненавижу и презираю её, и поэтому сделаю ей гадость напоследок. Зой, достань шампанское, которое ты купила на мой день рождения. Давайте устроим сюрпризик такой.
Мама, не в силах слушать эти слова, зарыдала в голос и села на пол рядом с кроватью:
- Володя, зачем…… Зачем…
Отец деланно нахмурился и знаками попросил меня принести бутылку.
Как мама ни сопротивлялась, нам пришлось выполнять все последние просьбы папы. Мы налили холодное шампанское в тонкие бокалы.
Папа быстро слабел, на лице у него проступал обильный пот, волосы намокли. Он попросил нас включить ему Beatles. Мы включили его любимую песню «I saw her standing there».
- Погромче! – попросил папа и лёжа принялся делать движения, напоминающие танец.
Мы прибавили громкость.
- Давайте выпьем за меня! Только чокаясь!
Мне, как ни странно, довольно легко удавалось сдерживаться, чтобы не зарыдать. Мама роняла слёзы в бокал. А Женька тихонько плакал и смотрел на папу – он не понимал этого шоу.
Мы звонко чокнулись и выпили шампанское до дна. Папа, выпив, поморщился и засмеялся. Он долго потом обнимал каждого из нас по очереди и целовал нас своими горячими мокрыми губами.
Когда ему стало совсем плохо, он, выдавливая изо всех сил из себя звуки, сказал:
- Позже всего уйдёт слух – не выключайте Биттлз, пожалуй…
Мама поставила песню на повтор.
Я держал отца за руку, когда она холодела. Мама лежала у него на груди и беззвучно плакала, ласково гладя его по влажным коротким волосам. Женька сидел у него в ногах – глаза его стали совсем узкими от слёз, лицо опухло и покраснело. А папа становился всё неестественнее и белее.
Потом он закрыл глаза. А потом умер.
Я выключил магнитофон, а затем, подумав, включил эту песню снова, только тише.
Стемнело. Но во дворе, где выросли все мы – папа, мама и мы с братом – до сих пор шумно играли дети. У нас тут безопасно. Район благополучный.
Ночью у брата начался жар, он метался в кровати и кричал «Папа стал жёлтый! Папа стал жёлтый! Вы видели?!!»
Приехали врачи. Потом все суетились. Потом уехали. Что-то забыли – опять приехали. Потом мама отключила домашний телефон – она не хотела, чтобы звонили.
Потом все перестали плакать. Папу увезли. А мама стала мыть бокалы, а я – вытирать. Мы молчали. И тут к нам на кухню пришёл Женька.
«Не получилось у нас обмануть смерть, да?» - спросил он.
«Получилось», - ответила мама.
* * *
Глупо, но я внутри себя жду, что однажды придёт сосед и принесёт письмо.