Нельзя не остановиться на постоянных и настойчивых свидетельствах Пушкина об его музе, которая «любила его с младенчества» и в разных образах являлась ему на его жизненном пути. Что это? Литературный образ? Но слишком конкретен и массивен этот образ у Пушкина, чтобы не думать, что за ним скрывается подлинный личный опыт…
С. Булгаков
Не хочешь ли узнать, моя драгая,
В чем разница меж Буало и мной?
У Буало одна лишь запятая [,],
А у меня — две точки с запятой [:,]
А.С. Пушкин. Эпиграмма периода полового созревания. Первое зафиксированное в русской литературе употребление смайлика.
С-Петербург, январь 1832 г.
— …о грешной деве мимоходом казачкам юным говорит! Отменно, г-н Пушкин, отменно — довольным голосом почти что пропел Александр Христофорович Бенкендорф, заканчивая чтение, — Патриотично. Народно. Духовно. Гениально. Государь третьего дня изволил читать наследнику, с выражением и с чувством. Отзывался похвально, велел объявить Вам свое благоволение.
Пушкин, при упоминании государя вежливо наклонил голову, стесняясь удовольствия от царской милости. Все-таки, как-никак — вольнодумец. Зато статский советник Модест Андреевич Корф, развалившийся в кресле по правую руку от начальника III отделения, быстро принял строгую позу и согнал с лица улыбку, блуждавшую во время декламации «Полтавы». Сам он служил в соседнем, II отделении - законы писал, но был приглашен на чествование, как давний знакомец и однокашник виновника торжества.
— Да, Саша, позволь тебя обнять и поздравить — провозгласил он, вставая, — конечно, кое-где тебя следовало копнуть глубже, кругозор показать пошире, привлечь побольше источников… Но каков слог! Бог с ней, с глубиной — какова легкость! «И дева падает на ложе,/ Как хладный падает мертвец!» — превосходно!
Похвала сурового Корфа растрогала Пушкина даже более, чем лестный императорский отзыв, он молча привлек к себе старого приятеля и заключил его в дружеские объятья.
Бенкендорф встал из-за стола и растроганно потрепал бывших лицеистов за плечи.
— Ну, полно, господа! Прекрасен наш союз — по-другому, право, и не скажешь. Сдается мне, самое время обмыть поэмку! Как насчет жженки?
Пушкин разудало махнул рукой — мол, давай, и через полчаса все трое — поэт, жандарм и чиновник пришли в то блаженное состояние, в котором мужчины непременно начинают говорить о дамах.
— Кстати, о грешных девах! — вспомнил Бенкендорф — Александр Сергеевич, Вы же обещали нас познакомить поближе с этой Вашей мадемуазель Музой! Чем не повод?
— Да-да, мадемуазель Муза, ты обещал… приобщить… — пролепетал Корф, на которого жженка подействовала сильнее прочих.
Пушкин хлопнул себя по лбу и решительно вскочил на ноги, африканская кровь его моментально вскипела.
— Конечно! Совершенно из головы вылетело! Едем, господа!
***
Сани, запряженные вороною тройкой, стремительно летели по Невскому.
— А верно ли, что она высока? — жадно интересовался Бенкендорф, высовывая кавалерийские усы из-под мехового воротника.
— Отменно высока, — подтвердил Александр Сергеевич с гордостью, — и бела, как каррарский мрамор.
— А стройна ли?
— Как английская чистокровная кобыла.
Бенкендорф сладострастно застонал, спрятал усы обратно и пнул извозчика сапогом в спину:
— Гони быстрее, каналья!
— И по-французски умеет? — икнул из глубины кибитки Корф.
— Не хуже самого Буало!
— А что, Буало, наверное, хорошо умел! За отсутствием, так сказать, вариантов! — загоготал Бенкендорф и через минутку, поразмыслив, вся компания дружно к нему присоединилась.
***
Сказать, что мадемуазель Муза была хороша — значит не сказать ничего. Она была прекрасна. Фигура Фрины, локоны Береники, лицо ангела. Трое мужчин застыли на пороге, пораженные гением красоты, явившимся перед ними.
— Богиня! — прошептал Бенкендорф.
— Святая! — выдохнул Корф. Он моментально протрезвел.
— Муза, — сказал Пушкин — разденься, они еще не видели, какова ты на самом деле!
Шелковая туника заструилась вдоль прекрасного тела и улеглась у стройных ног безупречными складками.
Теперь уже Бенкендорф выдохнул: «Святая!», а Корф прошептал — «Богиня!». Им явно не хватало словарного запаса.
Пушкин улыбнулся.
— Господа, не буду Вам пока мешать, пойду, распоряжусь насчет шампанского.
Распоряжаться пришлось довольно долго; вернувшись, он обнаружил следующую картину:
Муза, в накинутом на голое тело генеральском мундире Бенкендорфа стояла раком, посверкивая золотыми эполетами.
Корф, у которого оказался неожиданно большой фаллос («он что ли, еще подрос, с лицейских-то времен? — подумал Пушкин — экий дрын»), энергично занимался с ней французской любовью, покрикивая: «Глубже! Глубже бери! Шире рот открой! Давай, работай! Лучше работай!». Муза старалась, как могла, но задача была не из легких.
Бенкендорф, пристроившись сзади, ласково нашептывал: «Потерпи, не ори, это только вначале больно. Потом привыкнешь, понравится!». Впрочем, его уговоры были совершенно излишними: кричать Муза просто не могла, разве что мычать, терпела героически и честно пыталась привыкнуть.
Александр Сергеевич только руками развел, молча указал лакею, куда поставить накрытый столик и, присев на диванчик, продолжил любоваться изяществом Музы, с которым она принимала свирепые ласки Корфа и Бенкендорфа.
Оба кавалера закончили почти одновременно. Отпущенная на свободу Муза поднялась, немедленно прополоскала рот шампанским и, немного прихрамывая, направилась в уборную комнату, чтобы умыть тело и почистить зубы щегольской щеточкой с позолоченной ручкой. Мужчины восторженно следили за ее движениями, полускрытыми кисейной занавесью; до них доносился свежий аромат земляничного мыла и английской tooth-powder. Вернувшись, она обессилено легла, томно простерлась на персидском ковре, призывно улыбаясь Александру Сергеевичу свежими, непорочными устами.
— Богиня!
— Святая!
— Саша, твоя очередь — шепнул Бенкендорф, — давай!
Александр Сергеевич встал с кресла, сбросил халат и, с каждым шагом все больее и больее дрожа от возбуждения, подошел к прелестнице, прилег рядом и слился с ней в страстном поцелуе. Корф и Бенкендорф, стоя на коленях, ласкали ей руки и ступни…
***
В этот момент двустворчатая дверь распахнулась и в комнату влетела элегантная дама в белоснежном платье. Ее породистое лицо раскраснелось от мороза и гнева, тонкие пальцы левой руки нервно тщились сорвать перчатку с правой.
— Саша! Ты же обещал! — крикнула она с порога, — ну что за скотство!
Александр Сергеевич сконфуженно сполз с Музы и начал оправдываться:
— Наташа, ma chere, прости ради Бога. Я посылал за тобой лакея, правда… Тебя не было дома… «Полтава» заслужила благосклонность государя, вот, решили отметить… Мужской компанией, так сказать…
Наталья Николаевна, кажется, только сейчас заметила гостей, поспешно вскочивших и прикрывшихся первым, что попало под руку: Корф — сапогом Бенкендорфа с щегольской шпорой, а Бенкендорф — золоченым лорнетом Корфа.
Узрев столь значительные лица, Наталья Николаевна мгновенно овладела собой и продолжила спокойным, ровным голосом дамы, умеющей себя вести в приличном обществе. Правда, сами слова ей давались с трудом:
— Простите, господа, за эту семейную сцену, но у нас с Сашей существует уговор по поводу мадемуазель Музы. Я, все-таки его жена и потому имею полное право…. Я все понимаю, она, если так можно выразиться – публичное достояние, но, знаете, она так близка Саше, а, следовательно, и мне… К сожалению, я не могу позволить вам продолжить… Назовите это ревностью, дамской прихотью, или как угодно иначе…
— Что Вы, что Вы, — замахал руками Бенкендорф, роняя лорнет Корфа, — мы все понимаем! Да и закончили уже почти…
Не слушая его, Наталья Николаевна решительно направилась к Музе, нетерпеливо схватила ее за руку и потащила в соседнюю комнату. Через некоторое время из-за полуприкрытой двери послышались страстные всхлипы и стоны.
Чтобы как-то заполнить неловкую паузу, гости молча начали одеваться.
Пушкин нервно ходил из угла в угол, время от времени повторяя виноватым голосом:
— Прошу прощения господа, ничего не поделаешь. Жена есть жена. Считает, что имеет право. А я считаю, — моя Муза принадлежит всем. Мне, ей, друзьям… Народу, наконец…
Бенкендорф понимающе кивал. Ему было тяжело, лосины почему-то никак не налезали.
— Знаешь Саша, эта твоя Муза — это что-то… Девка с норовом, но такая родная, русская…
— И даже по-французски – почти безупречно, — прокряхтел, застегивая штаны, Корф, — Конечно, не мешало бы и поглубже, и пошире, но, знаешь, такая необыкновенная легкость… Просто нет слов...