ПРОТОКА
— Совсем вода упала. Никак их, сволочей, и не объедешь! — Колька приложил ладонь козырьком ко лбу и, щурясь от полуденного солнца, смотрел вниз по течению тони1. В ее устье, на выступающем, словно корабельный нос, мысу курился дымок, прозрачной струйкой поднимался из прибрежного ивняка в безоблачное сентябрьское небо. Там стоял пост рыбинспекции — обычный рыбачий табор, только оборудованный основательней, с большими палатками, лабазом из рубероида и японским электрогенератором. По ночам на мысу горели лампочки, как на настоящем причале.
Кравцов присел на борт "прогресса". Лодка даже не покачнулась, огрузшая от мешков с кетой. Хороший ход, редкий в последние годы, когда всё к чертовой матери повыловили и повытравили. Две ночи с племянником поплавали и, считай, затарились. Себе на зиму, засолить, завялить да закоптить; родственникам и друзьям-нерыбакам; Колькиному начальству — за то, что в самую путину на неделю отпустило в отгулы; сколько-то поменять на водку для сугреву и продать — жить-то на что-то надо. Можно будет еще разок выскочить, чтоб уж под самую завязку, но если не сложится, то и так хорошо. В этом году просто везуха.
Невесть откуда взявшаяся волна набежала на узкую полоску песка, к которой приткнулась лодка, вскипела вокруг Колькиных низко отвернутых болотников, захлестывая за голенища. Племяш попятился, ткнулся спиной в крутой обрыв берега. Сверху за шиворот ему посыпался песок. Колька ругнулся и покосился на дядьку. Тот мата не одобрял, тем более когда семнадцатилетний пацан лается. Но Кравцов промолчал, тоже посмотрел в сторону мыса. Да, вода совсем низкая. Потому и рыбалка добычливая. Но с другой стороны…
Солнце сверкающей ртутной каплей плавало в перенасыщенном осенней голубизной небе, прохладный свет тек над сине-стальной водой, изредка вздрагивающей рябью под легкими порывами низовика. Река подобрала под себя лапы заливов и проток и дремала меж круто воздвигшихся берегов, словно огромное животное на солнечной поляне перед наступлением холодов. Слоеные — из песка и глины — береговые обрывы, густо заросшие по верху тальником и ивами, над которыми кое-где возвышались тополя и редкий березняк, нависали над съежившейся водой, будто грозя опрокинуть в нее разноцветное полыхание осенней листвы. И тогда казалось, вода вскипит радужным паром, гася в себе последний жар уходящего лета, нашедший убежище в кронах прибрежных зарослей.
На противоположном берегу за полосой пойменной растительности вспухала невысокая сопочка, тоже пестрая, размалеванная размашистыми мазками осенней акварели, а слева от нее сквозь белесость горизонта проступали очертания труб и корпусов комбината в окружении панельных и силикатных коробок — город Приреченск. Туда сегодня требовалось попасть во что бы то ни стало.
Первая рыба поймана еще позапрошлой ночью. Жары-то особой нет, но на третьи сутки кета в любом случае вянет. Начнешь разделывать — и икра расползается, и мясо от костей отстает, и не то чтобы душок, но запах все равно не тот. Несвежая рыба. А если чуть передержать, можно такой улов и вовсе домой не везти. Домой…
В груди у Кравцова вдруг расправил лапы огромный, мохнатый паук и больно укусил сердце. Раньше кету разделывали вдвоем с Катериной, шутливо переругиваясь, радуясь удаче или сетуя на "неурожайный" год. Могли провозиться до утра — сна и усталости ни в одном глазу. А как же! В такую пору день год кормит. Эх, Катька, Катька!
— Так чо будем делать, дядь Саш? — подал голос Николай. — В город мотать так и так надо.
— Без тебя знаю, — буркнул Кравцов. — Вот бери мешки на горб и мотай.
Колька гыгыкнул.
— Я, дядь Саш, не Христос, по воде ходить не могу. А потом Сергеев и Христа ни фига не пропустит.
Рыбинспектор Сергеев, засевший на мысу, точно не пропустил бы никого, ни святого, ни самого черта. Попадаются изредка такие, принципиальные. Не надолго конечно их хватает — или обламываются, или уходят, хорошо еще, если подобру- поздорову, но, пока службу правят, от них житья нет. Ни спиртом их не задобришь, ни посулами никакими. В городе вроде человек как человек, поздороваешься — в ответ еще и руку подаст. А как на воду выскочит, он тебя в упор не знает и вообще, натурально пес цепной. Фарой в темноте ослепит, сеть с рыбой к себе в катер и протокол составлять.
Когда такой деятель возникал в районной инспекции, его ставили на "крестьянскую" тонь, где на свой страх и риск цедили сетями воду простые браконьеры, "не блатные", у кого ни с рыбнадзором маклей, ни с милицией, ни с какой другой властью. Пусть там "прынцыпы" свои показывает. Протоколов нарубит, показатель работы обеспечит, а схлопочет веслом по башке или пулю в двигатель из кустов — поумнеет.
Сергееву везло, ни на весло, ни на пулю он пока не нарвался.
И что сейчас остается? Можно дождаться ночи и попробовать проскочить в темноте. Но, во-первых, рыба ночи ждать не будет, протухнет и вся удача насмарку, все труды; во-вторых, Сергеев по ночам, как другие инспектора, спирт не жрет и в палатке не отсыпается. Катер "Амур" у него, "водомет" с двигуном от ГАЗ-2410, моторист и мент в экипаже, трое внештатников на "Крыме" под тридцатым "вихрем". Услышат, что кто-то в темноте крадется, определят по звуку мотора, что шибко груженный — и, считай, приплыли.
Кравцов оглядел брезент, прикрывавший в лодке груду мешков с кетой. От брезента несло смрадом протухшей рыбьей слизи. Это какой же штраф припаяют с такой добычей? Это уже и не штраф, а чистое уголовное дело.
Но ехать всё равно надо.
Кравцов долго молча сидел на борту перегруженного "прогресса", ковыряя носком болотного сапога твердый, пропитанный влагой песок. Мерзкий паук в груди шевелил клешнями, и от этого хотелось не то зарычать, не то заплакать.
Потом Кравцов услышал, как рыбинспектор Сергеев поучает своих подручных: дескать, попрет эта сволочь, Кравцов, днем ли, ночью, так нельзя его пропустить, нужно взять и ущучить на всю катушку, потому что он…
Знают, сволочи! Выходит, и эти тоже. Ну и пусть. Теперь никакой опасности нет… А что оставалось делать? Сидеть и дожидаться?
Кравцов тряхнул головой. Голоса перепутались и смешались с прибрежными шумами. Но слышал он, слышал… Он много всякого слышал, чего не улавливал другой слух. Черт бы драл это слышанье!
Он родился в Приреченске, когда на месте теперешнего города были одни лишь таежные просеки, деревянные бараки да гигантский котлован, вырытый под основание комбината. Мать приехала по комсомольской путевке после детского дома, отец отбыл срок в одной из колоний, которых в этих местах натыкали не мерено, и осел на строительстве. Человек от природы со странностями, он пил горькую, пару раз попадал в "желтый дом" с горячкой, да и трезвый вел себя все чуднее и, наконец, однажды пропал без вести. Ушел в трико и домашних тапочках да так и сгинул без следа. В милиции возобладала странная версия, что он заблудился в тайге и погиб.
Мать, давно надорвавшая сердце работой и уходом за детьми, умерла от инфаркта через неделю после Сашиного выпускного вечера в десятилетке. Старшая сестра уже трудилась на стройке, а осиротевшего парнишку отправили в краевой центр учиться в техникуме, после которого дорога была прямая — на комбинат.
Начинал Санёк на побегушках, но потом выбился в передовики, стал мастером, избрали в партком. Жил в общежитии, но квартиру мог получить в любое время — только женись. Строительство шло вовсю, так что для семьи настоящего трудяги жилье нашлось бы. Но жениться Александр не торопился. Не игрушки это. Хотелось, чтоб не просто женщина хорошая, но чтоб и любовь…
До тридцати лет никак не решался. А потом на комбинате объявилась практикантка, молоденькая, на двенадцать лет младше Александра — и всё! Увидел, похлопал обалдело глазами, решил — гуляйте, хлопцы, мимо. Не ваш интерес. Не просто красивая, а что-то такое в ней, что простыми словами и не объяснишь… женщина! Подошел и без всяких выкрутасов пригласил вечером во Дворец культуры, кино смотреть. Катя, так ее звали, смерила "кавалера" насмешливо-оценивающим взглядом, но не отказала.
Через полгода она окончила свой вуз и распределилась в Приреченск. Дело было решенное, и поженились они на следующей же неделе после ее приезда. А через пару месяцев вселились в новую квартиру. Всё, как и планировал Александр. А пожив с молодой женой, он окончательно уверился, что ни в чем не ошибся.
Катя иногда подтрунивала над супругом, иногда сердилась, выслушивая его длинные монологи о беспорядках на производстве или на международные темы, ворчала: зануда ты какая! Но всё равно и ей с ним было хорошо, а как же?! Он не спрашивал, но ведь и так понятно.
Занудство, в котором упрекала мужа Катерина, имело и обратную сторону. Кравцов слыл человеком обстоятельным, никакой халтуры ни в чем не терпел и всякое дело стремился довести до победного конца. И, как правило, доводил. Мог ночами не спать из-за какой-нибудь заморочки на комбинате, беспрерывно курил на кухне, а утром чуть свет, едва умывшись, несся на работу, спорил, доказывал, ругался с начальником цеха, ломился к главному инженеру или в партком. Мог кому угодно правду-матку в глаза врезать, и ничего, терпели, потому что не за себя горло драл, а за дело. С Доски почета не сходил… Пока её, Доску эту, вообще не упразднили.
Кравцов получил от производства дачный участок, раскорчевал, вспахал, вывалил несколько машин навозу, торфа и песка, своими руками построил полутораэтажный теремок — любо-дорого посмотреть!
На зиму засыпал в подвал десяток мешков картошки, Катя вертела банки с огурцами-помидорами да разными салатами. По этой части она была мастерица, хоть и городская. До следующего урожая одолевали едва половину, и через пару лет образовалась полная затарка, пришлось раздавать соленья знакомым. Не на базар же нести! К торгашам Кравцов относился презрительно. Из-за этой брезгливости многое проплывало у него "мимо рта". В городе и барахло, и продукты — вечный дефицит. Если с завмагом или хоть с продавщицей не подружился, будешь в скороходовских "говнодавах" щеголять и "скумбрию в томате" трескать.
Александр кланяться "хапугам" не желал, осуществлял собственную "продовольственную программу". В сезон ездил к приятелю в глухой таежный поселок — поохотиться и без мяса не возвращался. С ранней весны до заморозков мотался на своем "прогрессе" по реке со спиннингами да удочками напоказ и припрятанной в носовом кубрике сеткой. Задружил с нанайцами и зимой наведывался на их подледный лов. Разнорыбицу круглый год возил мешками, умел добыть калугу и осетра, а в кетовую путину — вообще святое дело! Браконьерил, а как же! А кто в Приреченске не браконьерил? Жить у реки и рыбы не видеть?!
Это все понимали и устраивались кто как мог. Начальство таборило на "блатных" тонях своих "батраков" под крылом у рыбинспекции; "нужные" люди — милиция, врачи и прочие, без кого в обычной жизни не обойтись, — по-хорошему договаривались с инспекторами в счет будущих услуг, а прочие бороздили реку на свой страх и риск. Позже появились лицензии на отлов, но их то давали, то не всем, и вообще вокруг этого дела быстро образовался свой особый "маклёж". Да и кто же обойдется в путину десятью "лицензионными" хвостами, когда за все надо рассчитываться рыбой — за горючку, за сухопутный транспорт и еще по ста разным надобностям?!
Александр ни в чинах, ни в "нужных" не состоял, но успешно "плавал" каждую осень. Так что и без красной рыбы не оставались.
Замужем Катя расцвела, но превратилась не в ядреного провинциального бабца, а стала похожа на породистую кошку голубых кровей, гладкую, мягкую, пушистую — рука сама тянется погладить. Но не та у кошки повадка, чтоб кому попало даваться в руки. И зубки острые, и коготки на месте. Да и глядя на нее, многие нахрапистые мужики отчего-то робели и рука сама опускалась.
— У меня прадед был польский шляхтич, — смеялась Катя.
Шляхтич, не шляхтич, но что-то в ней такое присутствовало, гены какие-то… Приятели завидовали Кравцову. Везунец! Сорвал одуванчик, а тот — глядь! — аленьким цветочком обернулся. Кравцов посмеивался, но внутренне подбирался. Да уж, цветочек, ни дать ни взять… А он явится с работы — грязный, с рыбалки — мокрый и провонявший дымом, бензином и рыбьей тухлятиной, с дачи — потом, как от мерина, несет. Цветочек, он ведь в букете к месту, а не рядом с веником.
Но Катя сама не чуралась никакой работы, а потому трудовую мужнину грязь в недостатках не числила. Но чем бы ни занималась — грядки полет, полы моет, хоть в дачном рванье, хоть в старом халатике, а глянешь, и хоть сейчас же в койку — спасу нет! Что Александр частенько и проделывал. И всегда она готова, всегда в лучшем виде… Порода!
А вот детей у них не получилось. Кравцов из-за этого сильно переживал. Он-то надеялся как минимум на сына и дочь, чтоб настоящая семья, крепкая, без изъянов. А тут!
Катя сперва тоже расстраивалась. Пошла по врачам и сделалась какая-то не такая. Он к ней с расспросами не лез, боялся обидеть. Но жена неожиданно сама завела разговор.
— Тебя в поликлинику просят зайти.
— Это зачем?
— Ну, надо… Побеседовать.
Он пошел. Сдал, как велели, все анализы.
— Александр Петрович, — сказал ему врач. — К сожалению, проблема не в вашей супруге, а в вас…
Сперва он ходил с таким чувством, будто ему посреди улицы наплевали в лицо. Врачу не поверил, раскричался. Но что толку? Против медицины не попрешь. Врач выслушал возмущения пациента с профессиональным спокойствием и предложил обследоваться повторно, выписал направление в крайцентр.
Александр съездил. Всё подтвердилось. С тех пор ему иногда начало мерещиться, что люди насмешливо шушукаются за его спиной, хоть не было ничего конечно — откуда бы кому знать?! Но ему и раньше бывало казалось, что окружающие, особенно на работе, втихую злословят про ретивого мастера, и не получалось разобраться, точно ли языки чешут или это мнительность одна.
Его отношения с Катей как будто не изменились. Но к этому времени круто изменилось всё окружающее. Кравцов до последнего старался делать вид, что ничего особенного не замечает. Но с головой под крылом не проживешь.
Когда на комбинате ликвидировали партком и рабочие швыряли красные книжечки на стол бледному, вздрагивающему лицом секретарю, Александр не выдержал, вступился.
После смены за проходной его встретили подвыпившие работяги, и чудом обошлось без драки.
Несколько лет повсюду творилась какая-то не понятная Александру, горластая и диковатая кутерьма, сожравшая все не акти какие кравцовские сбережения, а потом комбинат вовсе остановился и начал разваливаться в прямом и переносном смысле, превращаясь на глазах в необитаемые, пугающие руины. Оборудование растаскивалось среди бела дня, выносилось и вывозилось прямо через проходные, обращалось в "лом цветных металлов" и "вторсырье". Администрация, итээровцы и рабочие на этом поприще действовали дружно и слаженно, хоть возможности у всех были разные. Ходили слухи, что через отпочковавшуюся от основного производства "коммерческую структуру" директор загнал налево комбинатовского добра на несколько сот тысяч баксов.
Кравцов в странном оцепенении наблюдал за происходящим. Воровать он не умел и, вопреки современному здравому смыслу, боялся. Понятие "коммерция" вызывало в нем почти такое же чувство, как и сделавшееся вдруг популярным слово "гомосексуализм". Поэтому, став безработным, Александр Петрович обнаружил, что жить ему попросту не на что.
Помыкавшись по ветшающему, полуопустевшему городу, он пробился к главе районной администрации, бывшему зампреду горисполкома, который несколько лет назад вручал ему почетную грамоту за успехи в труде. Глава бывшего "ударника" не узнал и долго не мог взять в толк, чего добивается от него докучливый посетитель. Наконец, разобравшись в ситуации, нахмурился — а кому сейчас легко?! — и пообещал: посмотрим, что можно сделать… Через неделю Кравцова вызвали в жилищно-коммунальную контору и предложили должность… дворника на полставки. Александр Петрович молча повернулся и ушел.
Еще один визит он нанес бывшему третьему секретарю горкома партии, с которым познакомился в бытность свою членом комбинатовского парткома. Экс-секретарь развернул по городу целую сеть магазинчиков и киосков, торгующих всякой заграничной дребеденью, но, по слухам, основной его бизнес состоял в другом: через его "фирму" сбывалось большинство уворованного с комбината.
В отличие от главы администрации, партиец-коммерсант сразу признал Кравцова, дружелюбно усадил в кресло, угостил кофе и хорошими сигаретами. Выслушав сбивчивые жалобы и просьбу, рассмеялся:
— Кем же я тебя возьму? Разве не видишь, что в городе творится? Люди бегут, бросают квартиры, и они бесхозные стоят. Комбинат накрылся, работать негде. У меня даже в уборщицы очередь. — И, подумав, деловито закончил: — Загляни через месяцок-другой, может, грузчиком на полставки…
Александр Петрович с удвоенной энергией продолжал горбатиться на даче и полоскаться в кормилице-реке, но всё это было не то, и он почувствовал себя худо. Ловил на себе взгляды соседей и чувствовал: точно, шипят, косятся… Потому что не такой, как прочие. Но в чем не такой, Александр и сам не знал и оттого пуще злился про себя.
Мир вокруг трескался и разваливался, как от подземных толчков, и вместе с этим что-то трескалось и рушилось в нем самом.
Поздней осенью он с месяц бесцельно слонялся по квартире, как потерянный, лежал на диване, бездумно глядя в потолок, а потом вдруг начал азартно читать газеты, делая на их страницах пометки красным карандашом. Зиму Кравцов провел, почти неотрывно сидя перед телевизором. Часто он разражался пространными и сердитыми комментариями увиденного и услышанного, чем очень раздражал и нервировал жену. По ночам он спал плохо, тревожил Катю своими скитаниями по темной квартире, но от снотворного отказывался наотрез.
Катерина сперва тоже потеряла работу, но ей повезло больше: вскоре её взяли экономистом в строительную артель, которую организовал бывший начальник одного из накрывшихся ремонтно-строительных управлений. Кравцов знал этого типа и, услышав о новой должности жены, разворчался. Но что толку, какую он мог предложить альтернативу?
Новый Катин шеф, здоровенный, пузатый, красномордый бугай, горластый и похабноречивый, как-то объявился у Кравцовых дома. Это случилось поздно вечером. Катя задерживалась, Александр Петрович нервничал, и вдруг раздался звонок.
Председатель артели ввалился в прихожую вслед за Катериной: принимай, понимаешь, свою очаровательную половину; заработались, пришлось ее на своей машине подбросить.
У Кравцова от непонятной тревоги болезненно кольнуло сердце.
Катя позвала гостя пить чай. "К чаю" нашлась початая бутылка водки. Битый час председатель грохотал басом; подливал себе и Катерине, минуя хозяина дома; после третьей стопки раскраснелся еще больше, раскрепостился и, вставляя мат через слово, понес бесконечные анекдоты: …приходит муж домой, а у жены любовник… — и под конец Кравцову стало казаться, что бугай украдкой гладит под столом Катино колено. Он еле дождался ухода гостя и закатил жене скандал. Просто так, не из-за чего.
Катя стала задерживаться вечерами всё чаще. На упреки мужа огрызалась: это тебе не при совдепии — восемь часов проболтался и трава не расти; теперь, чтобы какие-то деньги зарабатывать, крутиться нужно!
Александр Петрович никаких денег не зарабатывал, поэтому умолкал. Катю злило, что он прекратил всякие попытки куда-то пристроиться, но она молчала, боясь обидеть мужа, который в последнее время очень переменился. И эти перемены иногда начинали ее пугать: невесть откуда взявшаяся, порой нелепая подозрительность, почти хроническая бессонница, вспышки злости по пустякам. Ее Саша в прежние года мог позанудствовать, но таким он не был никогда.
…После нескончаемого рекламного ролика — …ваша киска выбрала бы-олвейс-надежная защита от кариеса!… — на экране, как в бреду, замелькали лица и эпизоды.
…агрессию НАТО против суверенной Югославии — для продолжения реформ — займа эмвээф, без которого — о статусе депутата — наши миротворцы в Косово — преодолев вето президента — на границе Дагестана и Чечни — глава фракции заявил — обнаружено взрывное устройство — для беженцев из Косово — нового премьер-министра — успехами российской дипломатии — главам фракций — приближающихся выборов — по Югославии… КОМЕТС!..
Кравцов переключил программу. По экрану метался мужчина с микрофоном, обряженный в женское нижнее белье.
Голубая луна… голуба-ая!..
Щелчок.
Сегодня очередное заседание Государственной думы закончилось неожиданным…
Посреди рядов роскошных кресел дрались сытые, мордатые мужики в дорогих костюмах, размахивали кулаками, хватали друг друга за галстуки, видимо, норовя удушить…
Щелчок!
Старый, обрюзгший, тяжело больной человек промычал, глядя сквозь Кравцова:
—…мэ-э не допустим…
— Да пошел ты к…! — выкрикнул Александр Петрович, всегда сторонившийся матерщины.
— Шта-а? — угрожающе спросил больной старик. — Шта ты схазал?
— А то, что слышал!!!
…Отперев дверь своим ключом, Катя вошла в прихожую. В гостиной оглушительно орал телевизор. Но орал там и еще кто-то. Катя не узнала голоса. Отгоняя нахлынувший страх, она на цыпочках подошла к двери и заглянула в комнату.
Александр Петрович, приплясывая от возбуждения, кричал, брызгал слюной, потрясал сжатыми кулаками, остервенело споря с… телевизионным экраном.
Проснувшись утром, Александр Петрович сразу услышал звук. Сперва он не понял, что это такое и откуда доносится.
Отчетливое мелодичное журчание водяной струи.
Кравцов приподнялся на локте, огляделся. Катя уже ушла на работу, лишь смятая подушка хранила отпечаток ее щеки. Никакая вода в комнате литься не могла. Если бы прохудилась батарея отопления, звук был бы совсем иной.
Сливной бачок!
Так обычно журчит вода в сливном бачке. Но как же можно слышать этот звук на таком расстоянии и через две закрытые двери?! Там не водопад все-таки… Никогда раньше в комнату не проникал этот шум.
Кравцов недоуменно повертел головой.
В подъезде двумя этажамм ниже щелкнул замок, распахнулась дверь и соседский мальчишка, негромко напевая и насвистывая, начал спускаться по лестнице.
Кравцов сел. Ему сделалось не по себе. Ничего этого он не должен слышать. Не может!
— Ведро вынеси, — отчетливо произнес за стеной голос соседки. — Воняет уже.
— Некогда. Сама вынеси, — огрызнулся сосед.
Это не походило на обычную "звукопроводимость" панельных многоэтажек. Казалось, никакой стены между квартирами не существовало.
…А почему, собственно — не может? Чего только не творится вокруг! Вон в газетах пишут: полтергейст, телепатия, ясновидение, экстрасенс на экстрасенсе… Так почему бы и он, Александр Петрович Кравцов?!. Почему бы ему не обрести какой-нибудь дар? Какую-нибудь особую способность. Разве не заслужил он? Всей своей жизнью не заслужил?! И честным трудом! Много же было способностей и планов, а что получилось?
Мимо дивана прошаркали неторопливые шаги, предельно отчетливые, казалось, протяни руку и ухватишь невидимку за полу.
Кравцов вскочил, отгоняя подкравшийся ужас. Нет, это черт знает что! Он огляделся. Пестрая китайская ваза на журнальном столике вдруг засветилась, будто внутри нее зажглась электрическая лампочка, и от этого свечения краски узоров сделались невыносимо яркими. До рези в глазах.
Наскоро одевшись, он спустился во двор. От легкого весеннего морозца душа прояснилась. Снег уже вовсю подтаивал, устоявшие с зимы сугробы осели, топорщились почерневшими иглами ледышек, у подъезда поблескивала первая лужа. Аккуратно обойдя ее, Кравцов пересек двор и завернул за угол дома. К стене сиротливо приткнулась телефонная будка с выбитыми до последнего стеклами.
Он потоптался в нерешительности, нащупал в кармане куртки жетон и протянул руку к остову двери.
На том конце провода отозвались после первого гудка. Дома Григорьич. А где ему еще быть? Отставник, пенсионер, бывший военный фельдшер. Кравцов познакомился с ним года два назад на рыбалке. Хороший мужик. Иногда при случае выпивали вместе.
— Здорово, Григорьич, — сказал Кравцов бодрым голосом. — Как живешь? Как все, хреново? Это уж да… Я чего звоню. Не скажешь ты мне, что это может значить, вот такое…
Когда Александр Петрович окончил рассказ, трубка помолчала, потом отозвалась нерешительно:
— Н-да… Черт его знает. Но я тебе, Саня, скажу, ничего хорошего. Тебе бы врачу показаться.
— Это еще какому? — Кравцов внутренне ощетинился.
— Ну… психотерапевту, что ли. Это не психиатр, совсем другое! Знаешь, бывают такие симптомы у… некоторых расстройств.
— Так я что, по-твоему, шизик?!
— Ну чего ты так сразу…
— Да пошел ты! — неожиданно для самого себя рявкнул Кравцов и швырнул трубку на рычаг. Его захлестнул гнев. Друзья-приятели! Собутыльнички! Медики-недоучки! От всех болезней солдатам пузо йодом мазали! Ни от кого доброго слова не дождешься!
Когда Александр Петрович вернулся домой, в квартире стояла мертвая тишина. Он приоткрыл дверь в туалет. Вода еле слышно позванивала в бачке. Кравцов разделся, прошел в комнату, включил телевизор и плюхнулся в кресло.
— Ладно, — сказал Кравцов, вставая. — Значит так. Ты пока на таборе остаёшься. Лодка все равно больше не потянет. Я смотаюсь в город, разгружусь и назад. Палатку сверни, сетки в яме спрячь, ну и соберись вообще. Я подъеду, чтоб был готов.
— Ты чо, дядь Саш, так мимо Сергеева и попрешь?
— Ну не такой же дурак, как ты.
— А как же?
— Кверху каком!.. Вот потом мы с тобой точно мимо инспектора почапаем. Потому и сетки пока оставим.
— Так нигде же не проскочишь, — заупрямился Колька. — Вода совсем низкая. Осинка и Черная почти сухие. А больше тут ходов нету.
— Выполняй, что сказано!
Племянник пожал плечами:
— Наше дело поросячье, если сапоги дорогу знают. Смотри, дядь Саш, не застрянь где-нибудь, а то будешь до морозов куковать. Ищи тебя!
В груди у Кравцова опять пошевелился мохнатый паук, причиняя нестерпимую боль.
…Если бы она тогда не оглянулась!
Но надо ехать. Что же теперь? Не хочется, противно и… страшно. Понятное дело. Но не пропадать же рыбе! Тогда лучше просто ее в воду вывалить и налегке домой. Никакой Сергеев не опасен… Белый день. Что может случиться? Да и что там опасного теперь? А вот если где и проскочишь, то только там. Есть надежда.
Вдвоем с племянником они сноровисто подготовили лодку. Вычерпали из-под паёл1 скопившуюся воду, поправили брезент, укрывавший мешки, чтоб не выпирал над бортами, долили доверху бензину в бак. Кравцов проверил двигатель. Не должен подвести. Сам шаманил, стучит, как часики, пока ни разу не забарахлил.
Ну, пора.
Колька столкнул с песчаной полосы нос "прогресса", помахал рукой:
— Счастливо, дядь Саш! Не задерживайся, а то скучно одному. И смотри — вода-то еще падает. Коряжины вон той не видно было, а сейчас торчит.
Недалеко от берега из воды точно приподнялись сучья коряги-топляка.
— Ла-адно…
Кравцов пару раз плеснул веслами. Глубина начиналась сразу от песчаного уступа под обрывом. На полоске уступа одиноко топтался сейчас племянник. Темная вода потянула лодку, подхватила течением и понесла вдоль отвесной стены берега. Кравцов рванул шнур стартера. Тридцатисильный "вихрь" завелся сразу, грозно взревел, окутываясь синим дымом. Кравцов крутанул ручку газа, сбрасывая обороты, воткнул скорость. Лодка дернулась. Усевшись на корме, он качнул румпель. Перегруженный "прогресс" начал тяжело разворачиваться поперек течения. Когда нос лодки нацелился в противоположный берег, Александр Петрович прибавил оборотов, разгоняя лодку, и наконец выкрутил ручку газа до упора. "Вихрь" опять взревел, но теперь не угрожающе, а глухо и натужно. Лодка, продавливая килем воду, набирала скорость, но с таким грузом на редан вышла только у самой середины протоки и все равно бежала не резво, больше таранила водную гладь, чем скользила по ней, оставляя за кормой густые, разбегающиеся по сторонам усы желтой пены, взбитые бешено работающим винтом.
Ничего, главное — едем.
Кравцов приблизился к противоположному берегу и повел суденышко вдоль него. Сплошной обрыв тянулся бесконечно. Кое-где из слоистой стены прорастали перепутанные бороды и щупальца корней. Один раз нависающий глинистый выступ, потревоженный гулом мотора, шумно обрушился в воду, вздымая фонтаны брызг прямо перед носом лодки.
Потом береговой обрыв провалился пересохшим руслом Осинки. Песчаное дно протоки походило на широченный запущенный проселок, там и сям заваленный топляком. Эта неезженая дорога выбегала из ленивого прибоя, плавно выгибалась вверх и по каньону уводила в глубь острова. Здесь в большое русло далеко выдавалась отмель. Кравцов обошел ее по широкой дуге и вновь вернулся под берег.
Километром дальше открылась протока Черная. От воды ее отделял намытый прибоем песчаный валок, за которым участки голого дна перемежались с обширными лужами. Но Кравцов знал, что ближе к Приреченску протока наберет глубину и станет вполне проходима. На это он и надеялся.
Еще километра через полтора на пути лодки встал высокий мыс, выбросивший навстречу судну длинный, желтый хвост песчаной косы. Между косой и берегом посверкивала темным блеском узкая полоса воды. Кравцов еще сильнее прижался к берегу и направил "прогресс" прямо в этот тупичок.
Но в заливчике обнаружилась глубина, а когда лодка вплотную приблизилась к мысу, стало видно, что это и не мыс вовсе, а островок, отделенный от берега узким, но полноводным проливом. Здесь, под прикрытием острова, берег понижался и отступал широкой округлой впадиной, заросшей тальником. В большую и среднюю воду впадину заливало, и тогда заросли тальника образовывали чащобу плавней. Но сейчас низменность оголилась. Прямо посередине ее рассекала надвое узенькая проточка, сущий ручеек, едва различимый среди поседевшей к осени листвы тальников.
Кравцов уверенно направил лодку малым ходом к невзрачной полоске воды. Тяжелый "прогресс", ни разу не чиркнув винтом по дну, втиснулся в ее устье и осторожно двинулся вперед, едва не цепляя бортами берега. Но под килем угадывалась глубина. В этом месте земная кора будто треснула, образовав щель, обычно скрытую на дне залива. Но сейчас эта морщинка на земном лике проступила отчетливо, и о ее существовании Кравцову было известно.
В "дырку" много лет назад в июльскую жару и такую же малую воду его провел приятель-нанаец, рыбак по рождению, знавший реку, как свою ладонь, и чувствовавший ее не выветрившимся до конца первобытным инстинктом. Они тогда за пару часов взяли малой сетью три мешка сазанов.
Проточка начала плавно изгибаться и вдруг заизвивалась, словно потревоженный полоз. Берега чуть расступились и приподнялись. Кравцов прибавил газу, внимательно следя за чередой поворотов. Теперь лодка шла по глинистому ущельицу, над которым смыкалась белесая листва тальниковых зарослей, скрывая от Кравцова небо и солнце. В ущелье стояли сумерки, пятнистые от теней. В образовавшемся коридоре стук мотора сделался глухим, толчками проникающим под ложечку. Протока всё дальше уводила в глубь острова, и Кравцов замирал, прислушиваясь к тому, как настырно ворочается в груди колючий, холодный ком.
Уже близко!
Под конец от тягостного томления он будто задремал и не сразу заметил, как разошлись берега, освобождая небо над головой и водную гладь прямо по курсу, под которой притаилась отмель. За ней открывалось небольшое озеро, то самое, рыбное, по дружбе указанное нанайцем.
Кравцов, очнувшись, торопливо сбавил ход, вытянув шею и внимательно вглядываясь в постреливающую бликами гладь перед носом лодки, повел судно на малой скорости, плавно огибая отчетливо проступающие мели.
Озеро лежало сейчас в котловине. Со всех сторон его обступали все те же глинисто-песчаные обрывы. У их подножий угадывался уступ, почти такой же, как на их с Колькой таборе, но затопленный и скрытый прибрежной мутью, а дальше дно круто уходило вниз, образуя глубокий омут, темневший посередине озера, словно зрачок недружелюбного ока.
Несмотря на то что тальники больше не заслоняли солнце, Кравцову показалось, что света стало меньше, будто сумерки нависли над потаенным озером, в которое не надо — ох, не надо было! — соваться ни по какой надобности.
Ощущая, как стремительно нарастает в нем тягостное, гнетущее чувство, Кравцов с силой ударил ребром ладони о дюралевый борт, зашипел от боли и направил лодку в обход темного зрачка. Пересечь его он не решился бы ни за что на свете…
На противоположном конце озера — другая широкая отмель, за которой продолжится проточка-щель. Минут двадцать крадущегося хода по ней, а дальше протока Черная. С того места, куда выскочит по своему лазу Кравцов, и до самого Приреченска она судоходна при любой воде. Так что привет тебе, инспектор Сергеев!
Рокот мотора качнул застоявшийся в котловине воздух; волны, бегущие из-под кормы, исковеркав зеркальность озера, достигли берегов и звучно плеснули под ними. Шумный, распространяющий бензиновую гарь жук-плавунец всколыхнул окружающее оцепенение, тишина дрогнула и рассыпалась. Прокатившийся по верху береговых обрывов ветер встряхнул тальники, и они отозвались тревожным ропотом. Глаз озера замутила рябь, и сквозь нее темный зрачок омута словно прищурился в гневе.
Рык мотора, гул ветра, бормотание листвы и плеск волн слились в причудливый шум, который, отразившись от стен котловины, заметался по ней и, подхваченный эхом, превратился в невнятное бормотание множества голосов, то жалобных, то угрожающих.
Кравцов вздрогнул и неосторожно крутнул ручку газа, сбрасывая обороты. Двигатель, и без того работавший в пониженном режиме, чихнул и смолк. И тогда сердитый голос потревоженной природы зазвучал отчетливей и начал обволакивать Кравцова, как липкая тина оборвавшуюся блесну.
Александр Петрович вскочил, встревоженно озираясь. Нет, не сам этот шум, знакомый уху каждого рыбака, привел его в смятение. А то, что таилось за ним, выглядывало со дна озера, проступало сквозь черноту омута-зрачка… то, чего Кравцов боялся с самого начала этой поездки.
Черный, мохнатый паук в груди расправил клешни и злобно вцепился в сердце. От боли Кравцов застонал, у него онемели руки и ноги. Прохладный, прозрачный воздух вдруг, словно хрустальная призма, странно преломил свет, меняя знакомые очертания окружающего.
И тогда Кравцов услышал…
Катя стала всё чаще возвращаться с работы чуть не заполночь. На упреки мужа в сердцах отгавкивалась, остыв, объясняла: бугай экономит на кадрах, поэтому совсем перегрузил. Иногда после позднего возвращения от нее попахивало спиртным. Но и этому находилось объяснение: выпили с подругами по баночке пива, чтоб расслабиться. Но зарплату она приносила исправно и неплохую.
С наступлением весны Кравцов опять ковырялся на даче и пропадал на реке, но без прежнего азарта, как бы по привычке. Разрисовывать красным карандашом газеты он перестал, но иногда, забыв о Катином присутствии, беседовал и переругивался с телевизором.
Однажды он удивил всех соседей. Среди ночи проснулся, выскочил в подъезд и спугнул квартирных воров, пытавшихся двумя этажами выше проникнуть в квартиру, хозяева которой куда-то отлучились на несколько дней. Кравцов погнался за негодяями, по этому случаю в подъезде возник переполох, и факт сделался достоянием общей известности.
— Как ты узнал? — допытывали соседи Александра Петровича. — Они же не шумели. На той же площадке никто ничего… спали себе! А ты как же?
Он отмалчивался, но однажды многозначительно буркнул:
— Не шумели, а я услышал.
Катя замечала, что со слухом у него действительно творится что-то необычное. Иногда ей казалось, что муж и вправду обрел удивительную чуткость и стал способен улавливать звуки, не доступные другим; а иногда можно было предположить, что он слышит то… чего нет. Странности порой случались и со зрением.
Но еще большее беспокойство вызывало то, как изменился характер её супруга. Кравцов замкнулся в себе и мог отмалчиваться неделями, а потом вдруг становился раздражителен, словоохотлив и не в меру деятелен, хотя, по правде сказать, эта его активность никаких видимых результатов не приносила. За полуистерическим всплеском опять следовал период апатии.
Катя пару раз осторожно заводила разговор о том, что не плохо бы позаботиться о своем здоровье, обследоваться в профилактических целях и вообще…
Александр Петрович бледнел, вздувал на скулах желваки, щурился с плохо скрываемым бешенством.
— Думаешь, если я бесплодный, так еще и чокнутый?!
— Сашенька! Бог с тобой! О чем ты?!
Вскоре она поняла, что на эту тему лучше не заикаться.
Порой Кравцов бесцельно бродил по опустевшему, разрушающемуся городу. Улицы как-то сразу и со всех концов начали зарастать жестким бурьяном, легко проламывавшим асфальт, и в этом Александру Петровичу виделся дурной знак. Коробки комбинатовских общежитий и малосемеек стояли обезлюдевшие и заброшенные, чернея провалами пустых оконных проемов. Однажды в сумерках Кравцову показалось, что за этими проемами в темноте кривляются какие-то уродливые — не человеческие! — фигуры. Он побежал и с тех пор даже днем обходил пустые дома стороной.
Иногда он заходил в ставшие частными магазины и пытался внушить продавцам, что цены на одни и те же товары в разных местах не должны быть разными. Дело нередко заканчивалось скандалом.
Город выглядел призрачно и своим утратившим привычные черты обликом пугал Кравцова, навевая мысли о дурных сновидениях. В этом полуреальном мире Александр Петрович чувствовал себя чужим, лишним и никому не нужным.
Во время одной из таких прогулок он встретил знакомого, бывшего рабочего его смены. Тот был под хмельком.
Перебросились парой дежурных фраз: как жизнь? — да ну ее в…
— А Катька твоя всё цветет и пахнет, — ухмыльнулся приятель.
— Да уж… — неопределенно пожал плечами Кравцов.
— Чего уж — да уж?! Сильно привлекательная дама. Ты уже в годах, а баба у тебя… Нет, правда, завидую. И при деле. Недавно смотрю, она на "лэндкрузере" со своим шефом рассекает. Такие они прямо деловые — куда там! Партнеры!
Последнее слово прозвучало с особой интонацией, подразумевающей скрытый смысл. Кравцов сразу догадался — какой…
Вечером Катерина по своему обыкновению припозднилась. Кравцов сидел перед телевизором, тупо глядя в экран. Шла одна из новомодных программ, призванная символизировать "продвинутый" подход к самым интимным сторонам жизни. Александр Петрович не сразу уловил, что речь идет о проблеме бездетных семей. А когда понял, прислушался внимательней.
Молодая, красивая женщина рассказывала собравшимся в студии о том, что её семейная жизнь долгое время осложнялась отсутствием детей. Обследовавшись, героиня передачи выяснила, что абсолютно здорова, а вот тайком принесенная на анализ сперма показала, что у ее супруга нет ни малейших шансов стать отцом… Решение далось ей нелегко. Но, несмотря ни на что, она приняла на себя весь груз ответственности… Узнай муж о своем изъяне, еще неизвестно, к чему бы это привело, а усыновление чужого ребенка никого не устраивало.
Она тщательно подобрала партнера, честно объяснила ему ситуацию и забеременела…
Муж души не чаял в дочери и ни секунды не сомневался в своем отцовстве.
— Спасибо, — сказала ведущая. — Мне кажется, это моральный подвиг.
После вялой перепалки среди собравшихся — право выбора и волеизъявления! — кто-то спохватился:
— Вы так откровенно всё рассказали. Ваш муж, он уже знает правду?
Потупив глаза, героиня сообщила:
— Он умер.
— Простите. — Любопытствующий исчез из поля зрения камеры.
Кравцов сидел с таким ощущением, будто его с ног до головы окатили кипящим дерьмом, и сам не мог объяснить причину своего состояния. Потом он побрел на кухню, нашел припасенную для компрессов бутылку водки и прямо из горлышка отпил из нее половину. Только после этого прояснилась причина гадкого самочувствия. Вдова с экрана до неправдоподобия походила на… Катерину.
С этого дня он стал ждать. Ему казалось, что Катя должна сообщить либо о своей беременности, либо о намерении развестись. Чтобы исключить первое, он старался избегать близости с женой. Но второе пугало не меньше.
Однако всё обернулось гораздо хуже, чем он предполагал. Скверно, очень скверно…
Катя опять задержалась после работы. Кравцов сидел в кресле перед работающим телевизором. За окном висели поздние сумерки, наполняя комнату полумраком, подсвеченным мерцанием кинескопа. В передачах случилась пауза, ознаменовавшаяся тишиной. Александр Петрович вдруг опять отчетливо услышал журчание водяной струйки в сливном бачке. И еще какие-то шумы и голоса, доносящиеся из глубоких недр многоквартирного дома.
Потом до него дошло, что Катя поднимается по лестнице подъезда. И она не одна.
— …ребенка, — пробасил бугай-шеф.
— Так, — откликнулась Катерина.
Бугай захохотал.
Потом Кравцову почудились шорохи и вздохи любовной возни. Он оцепенел, по спине и груди поползли струйки противного липкого пота.
Донеслось невнятное Катино бормотание.
— …А что с ним делать? — Бугай хоть и умерил свой бас, но тот все равно прогрохотал словно в голове у Александра Петровича. — Какой с него толк? Бесплодный, чокнутый, денег не зарабатывает. Ни для манды, ни для кармана! Как он ребенка прокормит, чему научит?
— Так, так, — поддакнула Катерина.
— А вот мы с тобой!..
— Так, так.
— Препятствие, понимаешь…
— Так.
— А препятствия надо устранять, — подытожил бугай и настойчиво повторил: — У-стра-нять!
— Так, — снова согласилась подлая супруга.
Кравцов зажал ладонями уши, но голоса продолжали звучать, буравчиками ввинчиваясь в мозг и причиняя невыносимое страдание.
Вот оно что! Вот до чего дошло! Устранять… Так…
Александр Петрович впился ногтями себе в щеки, вскрикнул от боли, к подбородку поползла теплая струйка.
…В заключение повторю и никогда не устану повторять: не следует выплескивать с водой и ребенка. Если не устранить препятствие, о котором мы только что говорили, никакие реформы продолжать невозможно, — напористым баском произнес с телеэкрана вальяжный мужчина в пестром галстуке и огромных очках.
Тик-так, — постукивал на столе будильник.
С потолка из квартиры молодоженов доносились приглушенные звуки, наводящие на мысли о плотской любви. Слышимость в современных домах!..
Но Александр Петрович ни на что не обращал внимания. Он будто окаменел. Такого страха он не испытывал раньше никогда.
Часа через полтора Катя своим ключом отперла входную дверь и окликнула его из прихожей, но он уже был спокоен и ничем не выдал себя, не показал, что знает…
Спустя неделю Александр Петрович уговорил Катю поехать с ним на рыбалку. Раньше он никогда не брал с собой на реку жену, а тут пристал как с ножом к горлу. Отдохнем, искупаемся, ухи сварим!..
Надо сказать, Катерина особо и не отнекивалась. Июль, жара, пылища, в городе дышать нечем. А на реке действительно благодать. Отчего бы и не проветриться?! Сыграла роль и другая причина. Муж, долгие месяцы пребывавший в состоянии апатии, вдруг ожил, загорелся, с утра принялся азартно налаживать спиннинги, сбегал и накопал червей.
Катя не могла ему отказать.
…Раскаленно-рыжее солнце ползло по линялому небосводу, как божья коровка по старой занавеске, поливало жаром поникшие берега, серебрило голубовато-стальную гладь реки. Но упругий встречный ветер приятно холодил лицо. Катя разделась и осталась в купальнике еще на лодочной, когда отчаливали. Александр Петрович невольно залюбовался женой, ощущая непрошеное напряжение в паху — столько воздерживался! Но тут же одернул себя… Сука!
Когда город окончательно скрылся за очередной излучиной, Катя шутливо забеспокоилась:
— Куда это ты меня везешь? Десять пляжей проехали, а всё тебе не то.
— У-у, какие места покажу! Обалдеешь! Рыбы там…
— Сам свою рыбу лови, я купаться хочу.
Минут через десять он резко повернул лодку и направил ее прямо в берег. Но никакого берега там не оказалось. Сплошняком стоял затопленный водой тальник.
Через плавни пробивались минут тридцать, а то и больше. Сперва Катя ворчала:
— Ну что это? Ну зачем сюда? Ни покупаться, ни позагорать!
Но пестрый от солнечных бликов и переплетения шевелящихся на желтоватой воде теней сумрак плавней, шелест и треск потревоженных тальников, мерный плеск воды за бортом и стоячий парной воздух подействовали на Катю завораживающе, она вскоре с непонятной робостью притихла на корме возле мотора.
Кравцов брался за весла, сильными гребками перегонял лодку через широкие разводья, насыщенные горячей солнечной энергией, а когда нос "прогресса" утыкался в гущу зарослей, перебирался на кубрик, хватал руками гибкие стволы, раздвигал их и рывками проталкивал лодку вперед, сквозь не проходимую на взгляд чащу. На отмелях, где тальник рос реже, веслом приходилось действовать как шестом, упираясь лопастью в илистое дно.
Наконец заросли расступились, и лодка плавно скользнула по серебряной глади потаённого озера. Только тогда, в высокую воду, оно было гораздо обширней, берега не нависали над ним, а прятались под поверхностью воды, очерчивая границы гигантской зеленовато-голубой капли теми же затопленными тальниками. Черный зрачок омута посередине прятался под серебристым блистанием воды и солнца.
— Красота какая! — ахнула Катя.
— Да, — скупо согласился Кравцов. На мгновение он будто захлебнулся тем, что переполняло его, тряхнул головой, жадно глотая воздух, как после затяжного ныряния… Что?.. Что?!. Катя!!
Но ничего уже нельзя было изменить. Никакого другого выхода… И каким же ничтожеством она его считала, если ничего не заподозрила до последней минуты. Подумать не могла, что и он на что-то способен… Напрасно.
Еле заметное течение влекло лодку на середину озера. Кравцов оставил весла, приблизился к корме, попросил Катю:
— Помоги мотор поднять.
— Что делать-то?
— Я наклоню, чтоб "нога" из воды вышла, а ты планку вставь. Когда "нога" поднимется, ты ее увидишь.
С таким делом любой лодочник в два счета справлялся сам, и никакие помощники ему не требовались. Но Катя этого не знала. Она перегнулась через корму, склоняясь к воде и протягивая руку.
Прочный шпагат-удавка лежал в кармане наготове. Кравцов дрожащими руками вынул его, развел концы в стороны, потом захлестнул шпагат на шее жены и стянул что есть силы.
Кати сперва ничего не поняла, схватилась руками за горло, попыталась выпрямиться. Кравцов коленом прижал ее к кормовому отсеку. Но до неё и теперь не дошло…
— Саша… помоги-и… — разобрал Кравцов сквозь сипение и хрип.
Он зажмурился и рывком еще туже затянул удавку. Катя забилась, выворачиваясь из-под придавившего ее колена, босые ступни выбили звучную дробь на паёлах.
В ней была сила. В первые секунды Кравцову показалось даже, что он не справится. От страха он потянул концы удавки на себя, приподнимая голову жертвы, а затем, не ослабляя петли, тыльными сторонами сжатых кулаков ткнул Катю в затылок. Она ударилась лбом о металл корпуса. Но ей так и так уже не хватало воздуха, первое бешеное сопротивление увяло, переходя в беспомощное трепыхание.
От ужаса и напряжения Кравцов потерял представление о времени. Ему мерещилось, что он стягивает удавку многие часы. Руки и ноги колотила дрожь. На мгновение он расслабился.
И тогда Катя рванулась, заворачивая голову назад. Тонкий шпагат рассек плоть, и белизну женской шеи опоясала кровавая борозда. Но Катя сумела обернуться и заглянуть Кравцову в лицо. Точнее — в глаза… а еще вернее — куда-то, где прятался в этот миг задремавший разум. И тот проснулся, пусть всего лишь на одно короткое мгновение. Но за это мгновение Кравцов успел вспомнить… Не многое… Что вспомнишь за один щелчок маятника?! Тик-так… Но он вспомнил, что любил свою жену… и что она его любила… И…
Она оглянулась. Нет, не то чтобы с ним случилось какое-то прозрение. Просто много позже по ночам, лежа в темноте, пропитанной шумами и голосами, он изо всех сил старался не услышать один, самый слабый, который настырно твердил и твердил своё, выворачивая душу наизнанку…
Катя больше не шевелилась. Онемевшими пальцами Кравцов распутал удавку, сделал два шага назад от ослепительно белого, влекущего, но будто сломавшегося тела и опустился на скамью. Он не запомнил, сколько времени просидел так. Внутри было пусто и холодно. А потом в ледяной пустоте кто-то шевельнулся, и Кравцов понял, что это огромный мохнатый паук. Паук больше никогда не покидал его пустой груди, прижился там по-хозяйски, выев все внутренности и оставив только сердце, чтобы его можно было терзать.
Кравцов встал, прошел на нос лодки, открыл люк кубрика, достал заранее припасенную чугунную болванку и капроновую веревку. Вернувшись, куском веревки он привязал к ногам жены груз, проверил надежность узлов. Он слышал, что тело иногда всплывает и с грузом, раздутое газами. Чтобы этого не произошло, нужно вскрыть брюшную полость. Но от одной этой мысли ему сделалось вовсе худо.
Лодка покачивалась теперь на самой середине озера, прямо над невидимым омутом. Кравцов вдруг засуетился, будто проснувшись и куда-то опаздывая. Бесцельно сунулся из одного угла кокпита1 в другой, выпрямился во весь рост и из-под ладони оглядел окружающие заросли. Поздновато, конечно, осторожничать. Но нет здесь никого и быть не может.
Он обхватил неподвижное тело, поднатужился и перевалил через борт. Груз зацепился за кормовой кнехт2, лодка накренилась, и Кравцов испугался, что тело не уйдет. Но болванка, лязгнув, высвободилась сама собой и с плеском исчезла под водой, утягивая следом то, что осталось от Кати. Белизна ее кожи мгновенно растворилась в желтоватой воде и навсегда канула в глубину.
Кравцов еще раз огляделся, сел за весла и рывками погнал лодку к зарослям.
…Его посадили в камеру на четвертый день после того, как он заявил о несчастном случае.
Но перед тем он вместе со следственно-оперативной группой выезжал на "место происшествия", сказал остановиться посередине реки.
Здесь. Да, здесь… Говорил ей: не трогай мотор, сам заведу… надень жилет спасательный! Но в такую жару… Да и разве они слушают?!. Отвернулся — она стартер как смыканёт! Надо же обязательно проверить, на нейтралке или нет? Но какой с нее моторист?! Мотор завелся и оказалось — на скорости. Лодка как даст рывком с места! Я только увидел, как ее ноги мелькнули. Сразу подбежал, газ сбросил, развернулся… Вот же, тут она должна быть!.. И плавала хорошо. Ударилась, наверное, головой обо что-то, когда падала, или винтом зацепило… Я нырял, нырял. Но это ж бесполезно на глубине и при таком течении… Ой, Катя, Катя!!
У него дома сделали осмотр и обыск, но ничего, естественно, не нашли. А потом все равно затолкали в камеру. Вдвоем с каким-то… Кравцов сразу уразумел, что не зря вдвоем, когда соседние камеры переполнены. Наседка и так, и эдак подъезжал к задержанному, на допросах Александра Петровича кололи следователи. Но без толку. Он стоял на своем, а доказательства — откуда ж им взяться?! Помурыжили да и отстали. Может, потому что он и вправду горевал?
Кравцов никогда больше не приближался к тому месту. Он и сейчас бы не приблизился. Но рыба!.. Что жрать зимой, когда ни денег, ни работы, ничего? И продано всё, и не займет никто, потому что сами так же сидят. С голоду подыхать или в помойках ковыряться? Многие и ковыряются, не только бичи, кто украдкой, а кто уже и не стесняясь. Только не много теперь в Приреченске на помойках найдешь. Мертвый город. А так — картошка да помидоры с дачи, рыба, ягода, грибы. Можно перебиться.
Но для какой цели он после того случая упорно "перебивается", Кравцов не мог объяснить ни другим, ни себе. Он, как зверь, подчинялся инстинкту выживания, но с тех пор как остался один, постепенно почти утратил представление о границах между жизнью, снами и небытием. Он и жил как во сне, послушно подчиняясь его причудливым законам.
Сейчас Кравцов проснулся посреди обмелевшего озера, прямо в центре его черного зрачка, по-прежнему таящего неизмеримую глубину, быть может, вообще бездонного, уводящего к центру земли или в преисподнюю.
Разбуженный посторонним вторжением омут приподнял лодку на неизвестно откуда взявшейся пологой волне, и тогда Кравцов услышал… Он услышал, как там, на недосягаемом дне, среди черного ила и водорослей шевельнулась… она.
— Так. Только вот без этих самых… — сказал Кравцов вслух, обращаясь к кому-то в самом себе, к другому себе, обомлевшему и обессилевшему от ужаса. — Белый день кругом. Дурковать-то зачем?! Никто там ничего не может…
Он уложил весла по бортам лодки, обернулся к мотору, тиснул грушу бензопровода, дернул стартер. Мотор чихнул, но не завелся. Кравцов выругался, несколько раз остервенело рванул заводной шнур, еще подкачал бензину, но двигатель будто тоже заснул посреди наступившего выморочного безмолвия.
Бензин брали по дешёвке у сторожа лодочной. Сволочь, понамешает чего попало, да еще с водой. От того моторы и барахлят, а потом гробятся. Но что же делать, где деньги взять на хорошую горючку?
Кравцов снял кожух, еще поколдовал над двигателем и решил, что никуда не денешься, придется прочищать карбюратор. Он достал брезентовый чехол с инструментами, развернул его на скамье, склонился, подбирая нужные ключи.
Тишина над озером огласилась позвякиванием металла. Звуки эти отдавались в голове у Кравцова ударами колокола, раздробленные эхом метались в воздухе, как слепые птицы тыкались в стены берегов и гаденьким смешком растворялись в плеске воды.
Провозиться пришлось около часа. Оказалось — проблемы не только с карбюратором. Треклятая горючка! Моча!.. Наконец, убрав брезентовый сверток с ключами, Кравцов потянулся к стартеру. "Вихрь" взревел с первого рывка, окутался дымом, плеснул струей из сопла охлаждения. Кравцов облегченно вытер со лба пот и, привычно устроившись на корме, повел лодку к выходу из озера.
— …Са-аша-а… Са-а…
"Прогресс" уже почти вплотную приблизился к отмели, за которой продолжался водный коридор, когда за спиной у Кравцова прошелестели эти неясные звуки. Александр Петрович рывком обернулся. Волны, поднятые винтом, достигли берегов и с шипением разбивались о них. Ничего больше…
Кравцов предельно сбавил обороты и, осторожно лавируя, повел лодку через отмель. Арка переплетенных стволов и ветвей над входом в проточку-трещину быстро приближалась.
За кормой "ногу" двигателя вдруг подбросило вверх, под дикий рев мелькнул прозрачный диск винта, лишившегося соприкосновения с водой, а потом киль лодки негромко проскрежетал по смешанному с песком илу.
Кравцов заглушил мотор. Черт! Совсем мало воды. Он выдернул из уключины весло и, действуя им как шестом, попытался столкнуть лодку с мели. Липкий ил мгновенно присосал днище и освободиться удалось не без усилий. Наконец "прогресс" попятился и закачался на свободной воде. Кравцов пристально всматривался в отмель, пытаясь различить по чередованиям ряби и зеркальной глади, по проступающей черноте дна извилистую дорожку в протоку. Но ртутное сияние солнца, разлитое по воде, слепило глаза, путало все приметы и ориентиры.
Кравцов поколебался, а потом откатил голенища болотных сапог. Придется вброд, а лодку волоком. Ничего, не впервой. Без пассажира судно полегчает. Пройдем.
— …С-с-а-а-ш-ш а-а!… И-д-и-и…
Теперь шёпот прозвучал отчетливо, прямо за кормой лодки. Кравцов чуть не подскочил на месте, дико заозирался по сторонам. Озеро всё так же ртутно блестело под солнцем, но недалеко от борта у самой поверхности неторопливо прошла под водой длинная тень, плавно изогнулась и исчезла во взбитой винтом и веслами мути — быть может, спина крупной рыбины, гуляющей в прогретой воде?!
"Ведь мелко! — отрешенно подумал Кравцов. — Как же она может прятаться здесь?"
Но она, наверное, многое могла… здесь и сейчас!
Он понял, что в воду ему нельзя. Ему вообще нельзя оставаться тут ни одной лишней минуты. Вперед хода нет, но назад-то остался!
Мотор опять послушно зарычал. Кравцов круто развернул лодку и погнал обратно через озеро. …Вернуться на табор и ждать темноты! Не протухнет улов, за второй сорт сойдет. Авось не заметит ночью Сергеев… Кетовая в самом разгаре. Еще сплаваем… Господи! Помоги! Помоги побыстрее выбраться отсюда!.. Будь она проклята, река, рыбалка… всё на свете!.. Ты что, Катя?! Ты зачем?..
Желтеющая сквозь поверхность воды ладонь первой отмели, недавно пропустившей Кравцова в озеро, скользнула под днище лодки и, будто издеваясь, подхватила суденышко. От резкого толчка Кравцов слетел с кормовой банки и едва не выпустил из руки румпель руль-мотора. Двигатель опять возмущенно рыкнул и смолк.
Поднявшись с паёл и потирая ушибленное колено, Кравцов осмотрелся. Берега, кажется, сделались еще выше. Предупреждал же Колька: вода падает. Она и упала, пока оглядывался да возился с ремонтом.
Орудуя веслом, Кравцов столкнул "прогресс" с мели. …Ну и что? Куда теперь?
Он все же попытался найти проход среди выступивших над поверхностью косматых кочек. Тыкался в них носом лодки до тех пор, пока не понял: бесполезно, тут ни волоком, никак, даже если выбросить рыбу. Обратный путь тоже оказался отрезан упавшей водой.
Отчаяние и ужас заползли под энцефалитку, как скользкие ледяные змеи. Почувствовав приближение истерики, Кравцов метнулся к мотору. Только не паниковать. Действовать, двигаться… должен найтись выход! Не вперед, так назад, а уж если и не назад, то только вперед, никуда больше! Нечего пугаться рыбьих спин! Надо взять себя в руки. На выходе все-таки поглубже.
Поблескивающий металлом жук-плавунец опять устремился через озеро…
Кравцов до боли стиснул зубы, изо всех сил сдавил копошащегося в груди паука, крепко зажмурился, а потом резко открыл глаза и ступил за борт.
Вода едва доходила до колен. Но ноги тут же начали погружаться в вязкий донный ил. Будто чьи-то мягкие, но цепкие пальцы обхватили щиколотки и неумолимо потянули вниз, в липкую черноту.
Он рванулся изо всех сил, высвобождая левый болотник, но тут же чуть не до середины бедра увяз правым. Вытащить правый из взбаламученной жижи оказалось труднее, при этом левый сапог опять потащила в глубину давящая хватка, и голенище черпнуло воду.
С минуту он барахтался, чувствуя, как ужас наполняет его, словно крутой, бурлящий кипяток, а потом сам не заметил, как оказался в лодке босиком. Раструбы сапог черными лунками едва возвышались над бурой поверхностью, скрывавшей под собой топь.
Кравцов знал, что это всего лишь слой донного ила, в нем не утонешь, никто никогда не тонул. И сам он много раз, чертыхаясь, одолевал такое месиво. Сапоги можно потерять, а больше ничего. Но сейчас… Здесь и сейчас!.. Там был не просто ил. В нем пряталось… пряталась…
— Отпусти-и! — жалобно взмолился он, но только эхо ехидно хихикнуло под берегами.
Кравцов нагнулся через борт, намереваясь освободить болотники, но черные лунки одна за другой вдруг свернулись и исчезли под водой. Он выпрямился и некоторое время тупо глядел на сомкнувшуюся бурую гладь.
Черт с ней, с рыбой! Не до рыбы сейчас.
Кравцов, лихорадочно работая веслами, отвел "прогресс" на глубину, сдернул брезент и начал переваливать через борт скользкие и вонючие от протухшей слизи мешки. Они с громким плеском падали в воду и медленно тонули — коричневато-черные, зловонные… словно разложившиеся человеческие туловища без голов и конечностей. Последний зацепился за неплотно пригнанную заклепку корпуса, завис, накреняя лодку… как тогда! Кравцов чуть не закричал, пнул ногой мешок, и тот под треск рвущейся грубой ткани соскользнул.
Освободившись от груза, суденышко приподнялось, стало послушней. Кравцов не мог заставить себя ступить в воду. Он потерял счет времени, тычась в проходы между мелями, которые разрастались на глазах. Вода продолжала падать. Наконец, собрав волю в кулак, он все же спустился за борт, снова увяз в донном иле; сдерживая крик, перекинув через плечо причальный тросик, потащил лодку за собой. Но впереди теперь простиралось сплошное болото, через которое в одиночку массивный "прогресс" все равно не перетащить.
Вернувшись на воду, Кравцов, с ног до головы перепачканный жирной черной грязью, опустился на скамью, вместе с суденышком покачиваясь на мелкой волне. Озеро будто баюкало его, будто старалось усыпить, чтобы потом без помех добраться до беспомощного.
— Что, довольна? — спросил Кравцов. — Поймала?
— Са-аша… — дошел до него со дна озера искаженный, едва узнаваемый голос. — Иди… иди ко мне.
— Х.. тебе!!! Загнала в мышеловку!.. Стер-рва!!
— Никто тебя не загонял. — Голос окреп и сделался вполне внятным. — Ты сам себя…
— Да? А не ты с твоим хахалем?!
— Са-ашенька. Ты же знаешь… С самого начала догадывался… что глупости всё это… болезнь! А если и не догадывался, то догадался… в самом конце…
— Замолчи! — Вместо окрика у Кравцова вышел какой-то зарезанный визг. — Замолчи-и-и!
Если бы она тогда не обернулась! Но она обернулась и… теперь нечего возразить.
— Иди ко мне, — опять вкрадчиво позвала она. — Иди, пора…
Он в очередной раз грязно выругался, не замечая, что сквернословие в последние часы словно проросло в нем. Не дождешься!
Кравцов вскинул голову.
Солнце висело над самым краем берегового обрыва, грозя через минуту-другую нырнуть в закатно поалевшие кроны прибрежных зарослей. Сколько же он проколготился здесь?! Кравцов взглянул на часы. Вот это да!
— Иди… — настойчиво позвали его из воды.
Через полчаса-час наступят сумерки, а потом — темнота!
Неподалеку от лодки раздался негромкий всплеск, Кравцов дернул головой и увидел… Нет, это не топлая коряжина, потревоженная вибрацией, привсплыла, лениво перевернулась, выставляя вверх кривой одинокий сук, и снова ушла в глубину. Нет, вовсе не коряжина!.. Что-то черное, будто обугленное, разорвало поверхность воды, над которой вдруг приподнялась по локоть такая же черная рука. Ладонь с растопыренными пальцами помаячила над рябью волн, будто пробуя ветер, потом пальцы крючковато сжались, и рука медленно утянулась вглубь.
Кравцов вскочил и шарахнулся по кокпиту. …Последнее пристанище! Она не может взять его в лодке. Пока. До темноты. Но темнота наступит, и…
— Отпусти! — опять взмолился он. — Отпусти, пожалуйста!.. Может, и догадался тогда. Но поздно уже было… Ты ведь понимаешь. Ты теперь всё должна понимать.
— Я понимаю. — без промедления отозвалась она сквозь шелест волн и листвы на берегу. — Но куда же ты теперь, Саша? Теперь тебе некуда…
Кравцов затравленно огляделся по сторонам. Надо попытаться. Ночью из лодки она его непременно добудет, а вот на суше!.. Не может же она и на суше!..
Он не задумывался о том, куда пойдет и как выберется с покрытой непроходимыми зарослями болотистой возвышенности, вдоль и поперек изрезанной полупересохшими руслами проток и заливов, в которую превратился громадный речной остров, приютивший в своей сердцевине озеро-ловушку. Главное — вскарабкаться на берег, ощутить под ногами твердь, а не зыбкое покачивание, скрывающее под собой погибельную нежить.
Кравцов резкими взмахами весел погнал лодку к берегу…
Он медленно вел суденышко вдоль нависающего, подернутого скользким илом обрыва, стараясь найти место, где удастся вскарабкаться.
Несколько раз он начинал взбираться по рыхлой крутизне, цепляясь за глинистые выступы и свисающие бороды тонких корней, судорожно искал ногой опору, находил, но глинистый выступ крошился под пальцами, корни рвались с негромким противным треском, а вросшая в песчаник крупная галька под ногой выворачивалась из своего непрочного гнезда и с плеском падала в озеро. Кравцов, извиваясь, как гусеница на стекле, скользил вниз, обдирая в кровь пальцы рук и ног. Ему удавалось спрыгнуть на кубрик "прогресса", который от толчка ходил ходуном, норовя сбросить хозяина со своей дюралевой спины.
Пару раз он падал в воду, но, ощутив прикосновение ледяных цепких пальцев, птицей взлетал на лодку.
Когда он в очередной раз, выбиваясь из последних сил, штурмовал коварный обрыв, суденышко, влекомое невидимой хваткой, отошло от берега. Сорвавшись, Кравцов угодил в глубину прибрежной ямы и окунулся с головой. Пузырьки воздуха, облаком окутали его, зазвенели, как тысячи крохотных бубенцов, и из этого вкрадчивого звона тут же соткались слова, прозвучавшие у самого уха:
— Ну вот и всё… всё хорошо… наконец-то…
Он выпрыгнул на поверхность, как поплавок, захлебываясь и кашляя, тремя неистовыми гребками догнал ускользающую лодку и вцепился в кромку борта…
Сил не оставалось. Кравцов сидел на скамье, колотясь от озноба, и плакал. А потом он задремал, и его посетило нечто, подобное сновидению.
…Он плыл по ленивой полноводной протоке, покачиваясь на ее сонных волнах подобно щепке или упавшему в воду листу, как миллионы других таких же листов и щепок, влекомых едва ощутимым течением, не задумываясь об истоках, не ведая устья, не размышляя о самом плавании. Речной мусор застревал в подернутых ряской, замирающих от недостатка кислорода заводях, болтался на сонной береговой волне, опять утягивался на середину пологого русла.
Но вдруг ни с того ни с сего вода упала, обнажая грозные обрывы, на проступивших перекатах течение вскипело бурунами, покрыло грязной пеной проглянувшие мели, там и сам раскрылись и недобро глянули на мир темные зрачки омутов, таящих страшное… Сонная протока вдруг сделалась чужой и опасной и, будто обезумев, устремилась к черным водам забвения, снося речной мусор в никуда.
И он заметался среди неприступных берегов, мечтая о тайной щели, в которой можно укрыться от злого течения. И одичалая протока загнала его в щель, в ловушку, на мертвую воду… Или не протока, а кто-то другой заманил его сюда, кто-то, не имеющий ни имени, ни лица. У него было неисчислимое множество личин и названий, за которыми он прятался, насмехаясь над человечками, в ужасе прилипшими к своим утлым суденышкам, несущимся наугад по лабиринту перепутанных, как утиные внутренности, проток и проточек. Лабиринт этот всеми направлениями сходился к тупику, в котором возвышался до неба говорящий ящик с экраном; на нем, сменяя друг друга, мелькали разноцветные картинки — одна безумнее другой. Потому что циклопический ящик и был окном в воплощенное безумие…
Потянул ветер, вечерний, по-осеннему промозглый, мокрая одежда обожгла тело. Кравцов очнулся.
Солнце исчезло, поглощенное хмурыми осенними сумерками, и прибрежные заросли теперь казались серо-черными, словно по ним пронесся стремительный верховой пожар. Лодку отнесло к середине озера, и она едва заметно покачивалась на воде, от которой кольцами начинал подниматься туман.
"Не выбраться мне, — с тоской подумал Кравцов. — Это ведь всё неспроста. Это — кара!"
Он снова услышал негромкий плеск, а потом в неверном сумраке на борт лодки легли две черные ладони, растопыренные пальцы скрючились, напряглись и начали подтягивать кверху тело. Косматая кочка головы возникла сбоку от ветрового стекла.
Кравцов с криком вскочил, выдернул из уключины весло, ударил наугад. Металл звонко грянул о металл.
— Катя! Прости! Я ведь тебя любил, правда любил!
— Я знаю, — донеслось из-под днища. — Так иди ко мне. Всё равно уж… Ничего я тебе не сделаю.
Он вдруг заколебался. А что? Всё ведь правильно. Так и должно быть. Как ни трепыхайся, а от этого никуда не денешься. Надо идти. К ней. Он любил ее. И любит сейчас, и готов ко всему, потому что виноват, потому что…
Черное распухшее страшилище выскользнуло из воды, приподнялось над бортом и перекинуло ногу-тумбу в кокпит. Смрад, как от валяющегося на паёлах брезента, ударил Кравцову в ноздри.
…К ней? К такой?.. А кто ее сделал такой? Ты думаешь, она простит тебе… всё это?! Господи!
Кравцов опять взмахнул веслом. Острая лопасть со свистом рассекла сгустившуюся темноту.
Непослушными руками он завел мотор и средним ходом погнал судно вокруг озера. Без всякой надежды, только бы не оставаться на месте — в движении на лодку никто не проникнет.
Прежде чем окончательно стемнело, он еще дважды видел ее и больше не помышлял о том, чтобы поддаться на уговоры. Любые ужасы и муки казались пустяком по сравнению с тем, чтобы она… такая… прикоснулась к нему. Постепенно Кравцову стало представляться, что он не описывает под мерный рокот двигателя нескончаемые круги по замкнутому водоему, а летит в открытом космосе по сужающейся орбите вокруг черного солнца, и орбита эта непременно приведет его к столкновению, которое всё обратит в прах.
Прах… Прах к праху.
Он вдруг догадался, что нужно сделать, как перехитрить, спастись… и даже привстал со своего места на корме, не выпуская из онемевшей ладони вибрирующий румпель. Стена берега выступила из темноты, надвинулась, и он едва успел отвернуть. Лодка устремилась на середину озера.
…Но ведь нет ничего, ни ружья, ни даже приличного ножа, которым удалось бы всё сделать быстро… Если вскрыть вены, протянется время… можно просто потерять сознание и упасть за борт… нет! Черт! Черт!! Ничего!.. Веревка?! Что с нее толку? За воздух ее не привяжешь… Если попробовать медленно опустить голову и ждать, когда всё кончится… она успеет… успеет добраться до него… Черное, холодное солнце, вокруг которого вращается остывающий камень, еще живой… живой. Если бы солнце было горячим, камень бы не остыл, а сгорел в его полыхании, вспыхнул метеором и канул бы в море очистительного пламени… Пламя!
Кравцов вдруг рассмеялся и тут же умолк, сам испугавшись этого звука.
Он заглушил двигатель, с кряхтением извлек из кормового отсека бак с горючим, выдернул резиновый шланг бензопровода. Бак был тяжелый, опустевший не более, чем на треть.
— Саша, ты что? — окликнул Кравцова подводный голос. — Не вздумай… так.
— А как? — оскалился Кравцов. — Хочешь, чтоб по-твоему?! Не выйдет!
— Не надо, слышишь? Не надо… — Кравцову почудились в этих словах жалобные нотки. Он на мгновение замер.
Что?.. Что?! Где он и что происходит?!
Вода за бортом громко плеснула, как от падения чего-то тяжелого. Такой звук возникает, когда рушится подмытый волнами берег. Но Кравцов знал, что ничего там не обрушилось. Просто она поняла, что он собирается ускользнуть, а значит времени в обрез.
Он сорвал с бензобака крышку, отшвырнул ее, поднял бак над головой и опрокинул горловиной вниз. Обжигающая холодом пахучая жидкость залила волосы и лицо, хлынула на плечи, мгновенно пропитывая одежду, ледяной волной обдала спину и грудь.
— Нет… Не-ет! — закричала Катя живым обычным голосом.
Кравцов открыл бардачок под ветровым стеклом, сунул туда руку и нащупал спичечный коробок. Спички, завернутые в полиэтилен, всегда лежали здесь на всякий случай.
— Нет!!!
Негнущимися пальцами он сорвал полиэтиленовую обертку, раскрыл коробок, который тут же распался на две части. Рассыпавшиеся спички просом прошелестели по паёлам.
Черт!
Он нагнулся и стал шарить под ногами наугад. Сквозь темень он различил, как рядом с лодкой над гладью озера возделись вверх две руки, потянулись к нему… Его пальцы нащупали спичку. Половину коробка с теркой он держал крепко.
Он ударил спичкой о коробок. С шипением вспыхнуло маленькое пламя.
Пламя мгновенно сделалось огромным, осветило озеро, плеснуло алыми бликами по береговым обрывам и будто отпрянувшим в испуге зарослям над ними. Кравцов сперва почувствовал лишь тепло, услышал, как затрещали волосы на голове и увидел окружающий мир, будто изнутри ярко освещенной комнаты, уютной, теплой комнаты, в которой наконец можно укрыться от всего…
Первая боль вгрызлась ядовитыми клыками в лицо и кисти рук. Тепло почти мгновенно превратилось в адский жар.
Он зажмурился, но под сомкнутыми веками взорвалось другое полыхание, похожее на бесконечную магниевую вспышку, разрывающее глазные яблоки.
Он закричал, потому что с его тела в одно мгновение содрали кожу — всю, до последнего миллиметра. И адская боль всосалась в оголившиеся мышцы, проникая все глубже, от этого вскипали внутренности, трещали кости, а мохнатый паук, распоров клешней грудину, устремился вон, в кривляющуюся огненными сполохами темноту.
Он уже не мог осмыслить тот странный факт, что борта лодки вдруг набросились на него со всех сторон, ударяя по ногам. Кокпит оказался тесен для мечущегося по нему живого факела, выбрасывающего дымное пламя высоко вверх, к равнодушному небу, черному, как глубина под килем. Небо нависало над озером, в котором резвились гигантские огненные змеи; небо было мертво и пусто, там никто не мог обитать, равно как и в глубине — никакое существо, или сила, или энергия. А если где-то посреди стихий и пребывал тот, кому подвластны добро и зло, в эту минуту взор его был обращен в иные миры.
До взрыва вселенной оставалась сотая доля секунды, но мозг уже почти не осознавал этого. Мозг еще чувствовал вселенную как прикосновение ада, но способность думать рассыпалась гаснущими угольками.
Борт лодки в очередной раз ударил Кравцова по коленям. Приплясывающий факел переломился, опрокинулся в черную воду навстречу своему пылающему отражению, слился с ним и погас, выбросив вверх столб шипящего пара. Лодка продолжала гореть спокойным пламенем, и багровые змеи на поверхности воды угомонились, заскользили плавно, готовясь вскорости спрятаться под берегами, оставив после себя один лишь ослепительный мрак.
…Вселенная не взорвалась. Ад отступил. Крохотный, едва пульсирующий сгусток живой энергии вобрала в себя затвердевшая тьма, монолит непоколебимого мрака, который жадно впитывал слабеющее мерцание живой силы. Но из черной тверди небытия к угасающей искре вдруг протянулась рука, белая, нежная, родная, со знакомой родинкой у основания большого пальца. Рука бережно подхватила затухающий огонек, и тепло, исходящее от ее ладони, смешалось с его последним теплом.