Мёртвая хватка. Повесть

М Е Р Т В А Я    Х В А Т К А
Повесть

Женский инстинкт стоит  прозорливости великих людей.
О.Бальзак

Когда спариваются скепсис и томление, возникает мистика.
Ф.Ницше

Пролог

…Ветер. Снег. Даже не снег, а какая-то мокрая каша, комьями падающая с невидимого неба. Снег вперемешку с дождем. Сырые, тяжелые хлопья залепили фонари, и те будто щурятся, вглядываясь в темноту пустынной улицы, на которой я торчу, втянув голову в воротник куртки. Но ледяные струйки все равно просачиваются под ворот и сползают по спине. Под высоченными арками ворот, ведущих на стадион, не спрячешься от промозглого ненастья.
“Рысак”, которому щедро заплачено, ждет за углом ближайшего здания. На кой шут он мне сдался? Захотелось поиграть в героев собственных романов? Или я просто трушу? Гадкий червяк присосался к сердцу, я отчего-то уверен, что сегодняшний вечер закончится скверно, очень скверно, и противиться “шестому чувству” нелегко.
Мне показалось, что “рысак” меня узнал, хоть мы —  абсолютно уверен — никогда раньше не встречались. Что-то такое сквозило в его голосе и движениях, некая принужденность… Померещилось или опять шестое чувство, интуиция? Если он меня, действительно, узнал, - это плохо, хоть я пока и не знаю почему.
Она опаздывает — как всегда. Пока совсем чуть-чуть, но сегодня лучше бы ей прийти вовремя. Впрочем, я на взводе и, наверняка, излишне драматизирую ситуацию. Вполне возможно, все разрешится парой деловых фраз, и та штука, что торчит у меня за поясом, не понадобится. Что ж, если так, я потом, когда завалимся в какую-нибудь кафешку, оттянусь сам над собой по полной программе. Хорошо еще, что отказался от прикрытия — вовсе бы выглядело глупо… Интересно, мастер не схалтурил, рабочая получилась машинка? Мастера я знаю давно, он парень ответственный, фуфла не подсунет, понимает, что это не зажигалка и не подошвы на сапогах подшить. Вот только “маслята” мне не понравились, тусклые и старые на вид. В случае чего, осечки нам ни к чему, дорого могут обойтись…
Черт! Зачем я сам себя накручиваю?! Никакая это не интуиция и не шестое чувство, а просто нервы. Нам предстоит обычная деловая встреча… ну, может, не совсем обычная, но дергаться все равно не из-за чего.
За воротами, в глубине аллеи, чернеет глыба спорткомплекса, посреди ее насупленного лба горит  единственный, как у циклопа, глаз — освещенное окно на втором этаже. Этот тусклый под бельмом снега глаз пялится зловеще, я стараюсь не встречаться с ним взглядом.
…И что потом, когда все закончится? Я не хочу думать об этом. Я вообще ни о чем не хочу сейчас думать, кроме предстоящей “стрелки”. Я понимаю, что меня понесло и то, что я делаю, — шаг в никуда. Но нет же иного выхода, по-другому я спасти ее не могу… Я все равно потеряю ее — сегодня или завтра, или уже потерял, и она попросту не придет. От этой мысли мне становится худо. Если так, можно пойти к Чокнутому Виталику и запить на месяц или на два… но навсегда не запьешь, рано или поздно придется что-то решать, и тогда машинка может пригодиться… Черт! Что за сопливая патетика?!
Но если я потеряю ее, я просто не смогу жить, она — последнее, что у меня осталось. В голову закрадывается идиотская мысль:  лучше остаться здесь, на мокром асфальте — со сломанной шеей или простреленной башкой. Тогда все проблемы разрешились бы сами собой.  Это такой извращенный эгоизм. Что стало бы с ней, если мне здесь и впрямь свернули бы шею?
Иногда я словно пробуждаюсь от затянувшегося выморочного сна, и тогда меня охватывает оторопь. События последних месяцев  так же соотносятся с реальностью, как окружающий меня пейзаж с июльским утром…  Джулай морнинг! Чертовщина перла из этого хита полузабытой нынче супергруппы. Чертовщина перла из каждого их хита, но нам тогдашним, двадцатилетним, очумевшим от портвейна, собственных сексуальных переживаний и психоделии рока, все было по барабану. Мы не верили ни в бога, ни в черта, но слушали “День рождения волшебника”, “Демонов и колдунов”, “Падшего ангела” — не понимая почти ни слова, но впитывая в себя тайную магию музыки, которая на самом деле не просто музыка. Мы не знали, что она такое — дорожный знак над поворотом в иные измерения или блуждающий огонек над болотной топью — но безоглядно шли на ее зов. Кто-то воспарил и канул в астрале, кто-то утонул в болоте. А кто-то прорвался, наивно полагая, что все позади и прошлое — всего лишь прах воспоминаний…
Сегодняшний молодняк не слушает “Юрайа Хип”. “Они торчат под рэп и чем-то пудрят носы. Они не такие, как мы.” У кудрявого героя вчерашних дней полно песен про дом. У меня почти столько же про дорогу. Это, надо полагать, тянут каждого в свою сторону его семитские и мои славянские гены. Он, впрочем, достиг несравнимо большего.  А я с упорством легковерного идиота продолжал  доказывать, что не стоит — никогда и ни за что не стоит! - прогибаться под изменчивый мир, и за этим бесплодным занятием не заметил, как “леди ин блэк” выпорхнула из старых чужеземных шлягеров и моих собственных странных снов, материализовавшись на улицах этого проклятого — родного! — города.      
Но я стараюсь не думать о том, как и отчего это могло случиться. Потому что если всерьез поразмыслить, похоже, что я просто постепенно схожу с ума…
Ветер. Снег. Подслеповатые фонари. Стук каблучков возникает из тишины неожиданно, и я, забывая обо всем, облегченно перевожу дыхание…


1

У Верки под платьем, напоминавшим коротенькую ночнушку, ничего не было, Кравец это почувствовал. Хотя получасом ранее, когда они танцевали в первый раз, под “ночнушкой” еще что-то оставалось. Но потом Верка куда-то исчезала, наверняка, хапнула “дури”, словила кайф и раскрепостилась. Сейчас она покачивалась под музыку, прикрыв глаза, словно балансируя на грани яви и сна.  Сквозь табачный дым, слоившийся в душном воздухе прокуренной донельзя квартиры Кравец ощущал ее запах — туалетная вода, пот, дешевое вино. Аромат этот, вкупе с прикосновениями ее выпуклостей, должен был Кравца возбуждать. Вместо этого он чувствовал непреодолимое желание чихнуть.
Позади зазвенело стекло. Кравец оглянулся. Стихотворец, потерявший меру в питие еще час назад, не удержал равновесие и повалился на стол, сметая на пол посуду. Его подхватили, повлекли к дивану. Стихотворец что-то обиженно выкрикивал, но слова его тонули в общем гаме.
Музыка смолкла. Верку сцапал и уволок в дымный полумрак драматический актер. Перед этим он молча бродил среди присутствующих со зверским выражением лица, выискивая, с кем бы затеять ссору. Спиртное его удручало, и после пятой рюмки он превращался в общественно-опасного типа.  Актер, должно быть, тоже заметил, что Верка “готова” и сублимировал агрессию в либидо.
Кравец огляделся. Свет бра, в котором горела лишь одна лампочка, расплывался во влажной ночной духоте, словно капля молока в чашке горячего кофе. Два немолодых поэта, близко присунувшись друг к другу через стол, поочередно читали стихи. Оттуда доносилось: “Старик, это великая вещь! Ты гений, бля!..” Кравец знал, что вскоре они подерутся.
Его потянули к столу — выпить. Он понимал, что этого делать не стоит и мягко высвободился. Еще на “презентации” в него чуть не насильно влили полстакана водки. Баритон местной филармонии, отсидевший когда-то месяца три в следственном изоляторе за хмельной мордобой, ныне изображал из себя “жертву режима” и “лагерного волка”. Он пресек попытку Кравца уклониться от поднесенной выпивки:
— Не увиливай! Не пьют композиторы — им еще оперу писать… А их за это в сортире топят!
“Диссидент” по пьянке как-то признался Кравцу, что в тюрьме сам скоренько заделался таким “композитором” и за милую душу строчил оперу-“куму” доносы на сокамерников.
Чтобы не затевать бодягу, пришлось выглотать содержимое стакана. После этого Кравец некоторое время с тревогой прислушивался к себе, но желание продолжить вскоре улеглось. Продолжать ему было нельзя. В последний раз, год назад, это окончилось вмешательством специальной бригады “скорой помощи” по прерыванию запоя.
Вокруг мелькали разгоряченные лица, обнаженные по причине июльской жары спины и животы. Осатаневший от духоты и скуки художник скинул рубаху, оголив жирный волосатый торс. Хищно расставив в стороны толстые ручищи, он с криком: “Хочу комиссарского тела!” — подступал к взвизгивающим девицам. Его собрат завалил в угол дивана зрелую особу, сочинительницу верлибров. Наткнувшись взглядом в полумраке на ее бледные заголившиеся ляжки, Кравец поморщился: “Черт! Что я тут делаю?”
Обычно он избегал тусовок. Но на этот раз отвертеться не удалось. Он отредактировал Веркину книжицу стихов. Верка, слегка шизанутая, но отнюдь не бездарная, заслуживала того, чтоб потратить время на ее сочинения. В Доме литераторов книжицу отпечатали тиражом в пару сотен экземпляров и по этому случаю грянула “презентация”. В конференц-зале собралось десятка два публики, престарелый председатель писательского правления произнес подобающую случаю речь и вознамерился исчезнуть. Он тоже избегал спиртного. Но в коридоре его изловил дряхлый мэтр.
— Саша! Ты читал сегодня “Литературную Россию”?
Семидесятилетний Саша обреченно вздохнул и побрел к себе в кабинет — выслушивать мнение корифея.
Декламация стихов и пение “бардовских” песен заняли минут сорок. Затем стулья раздвинули, а столы составили вместе.
Водки и унылых бутербродов с вареной колбасой, как обычно, не хватило, так как на неформальную часть привалил окололитературный люд, которого, кроме выпивки, ничего здесь больше не интересовало. Подступили было к не успевшему скрыться председателю, но тот замахал руками: откуда в писательской кассе деньги?! Пока скидывались и решали, кого послать гонцом, виновница торжества сколотила компанию избранных и увела к себе на квартиру, оставшуюся от очередного замужества. Кравец поперся туда, чтобы не возвращаться в свою опустевшее жилье.
Жена развелась с ним восемь месяцев назад и уехала к матери в далекий сибирский город. Она давно поняла, что с Кравцом каши не сваришь. Тот еще оказался тип. Хотя когда-то она его любила. Они встретились на заре ее туманной юности, в ту пору, когда он изображал из себя хиппаря, бросив третий по счету вуз — медицинский. Кравец болтался по городу без дела, а вечерами лабал в какой-то самопальной рок-группе. Неплохо, надо сказать, лабал, чем и привлек внимание будущей супруги. Он и выглядел тогда неплохо. “Ни фига себе жеребчик!” — сказала она подруге на полуподпольном сэйшне в спортзале техникума. Подруга по случаю оказалась с “жеребчиком” знакома.
Он пел под гитару собственные песни и сочинял стихи. В унылой городской сутолоке он вел какую-то особую с привкусом опасности жизнь, в которой по ночам не спали под звон струн; вели свои полупонятные, с намеком, разговоры; где пахло портвейном, тепловозной гарью вокзалов, а люди порой появлялись ниоткуда и исчезали в никуда.
“Обреченно летит душа от саксофона до ножа… Но зато мой друг лучше всех играет блюз!”
В этой его жизни всегда стояли вечер и ночь, потому что днем он где-то отлеживался, как зверь в берлоге. Она почти ничего не знала о его прошлом, да в свои восемнадцать и не слишком интересовалась. Кравец, который был старше почти на десять лет, после его впечатляющей схватки с уличными хулиганьем, представлялся ей неким загадочным волком-одиночкой, исполненным свирепой силы и в то же время удивительной нежности.
Ни на одной работе он не задерживался подолгу. Но когда забрезжила перспектива свадьбы, умудрился воткнуться в старательскую артель. Это вскоре позволило молодоженам вселиться в кооперативную квартиру. С наступлением новых времен он побывал и тележурналистом, и коммерсантом, и сотрудником службы безопасности у фирмачей. Шут знает, кем он еще не побывал! Она тогда уже поняла, что ошиблась. По-настоящему не преуспев ни в чем, он оставался тем же обаятельным раздолбаем, привлекавшим к себе внимание женщин определенного сорта. Его бабы и пьянки ее доконали, причем уменьшение количества первого всегда возмещалось возрастанием количества второго и наоборот. А пение песен под гитарный аккомпанемент постепенно утратило свою привлекательность.
Она промаялась с ним пятнадцать лет. Сперва очень переживала, что не способна иметь детей, но потом посчитала, что так даже лучше. Незадолго до своего сорокалетия он вдруг засел писать роман. К этому времени народ уперся в экраны телевизоров и компьютеров, литература стала делом бесперспективным, а провинциальные сочинители все очевиднее впадали в нищету и ничтожество. Но Кравец в жизни часто руководствовался не здравым смыслом, а иррациональным внутренним порывом.
Его начинаниям не редко сопутствовали неожиданности, и затея с романом оказалась из того же ряда. Его стали печатать в литературных журналах с “усохшими” тиражами, потом одна за другой вышли несколько книг. Он всерьез заделался писателем и даже умудрился вступить в творческий союз. В результате денег стало меньше, а пьянок и “похождений” больше.
В последние годы они жили как чужие. Она порой не знала, где он и чем занимается, но теперь и не стремилась узнать. А он существовал будто в ином измерении, даже речь стала другой. На ее взгляд, он сделался многословен, как-то сдал, расплылся и перестал напоминать великодушного волка-симпатягу, больше смахивая на озабоченную городскую дворнягу, готовую скалить зубы по всякому пустяку.
Когда Кравцу исполнилась сорок семь, на темени отчетливо проступила лысина, а после пьянок и бурных ночей забарахлило сердце, супруга поняла, что больше не хочет ни спать, ни разговаривать с ним. Это было как бы несправедливо — бросать его именно сейчас, ведь какого-то особого повода он ей не давал, а с его обычными “поводами” она стерпелась. Просто она окончательно убедилась, что их совместная жизнь исчерпана раз и навсегда, а когда тебе далеко за тридцать, бабьего срока осталось всего-ничего. Стало страшно, что время уйдет и жизнь уже не устроится никогда.
Оставшись один в кооперативной “хрущевке”, Кравец, пображничав месяца три, засел за новую рукопись. Но в душе и в мозгу было как в урчавшем на кухне холодильнике: пусто, зябко и смрадно. По утрам он механически отправлялся на работу в издательство, а по вечерам крутил видеофильмы, забывая их содержание сразу после просмотра. Засыпал  обычно в кресле глубокой ночью с банкой пива в руке — пришлось признать, что его “цистерна” выхлебана до дна и следует избегать крепких напитков, чтобы вновь не загреметь под капельницу.
Но даже оставшись один, он сторонился всяких литературных сборищ. Он и на Веркину “презентацию” ни за что бы не пришел. Но в последнее время его начал преследовать навязчивый образ вбитого в стену ржавого железного крюка с привязанной к нему веревкой… Кравец испугался и решил, что следует развеяться…
На кухне тренькнула гитара. Кравцу вдруг захотелось самому ощутить под пальцами гриф и он отправился на звук. Но выяснилось, что собравшимся тут не до песен. Бессрочный студент-заочник местного университета и с недавних пор по совместительству уфолог и экстрасенс демонстрировал свои паранормальные способности: раскачивал взглядом пламя свечи, читал чужие мысли. Пламя вполне могло колебаться от сквозняка, а мысли у собравшихся сейчас разнообразием не отличались и угадать их большого труда не составляло. Кравец криво усмехнулся. Экстрасенс это заметил.
— Зря смеешься. Когда-то поклонники “цепеллинов” потешались над самолетами.
— Да я не над тобой, — миролюбиво отмахнулся Кравец. — Летай на здоровье.
К его спине упругой грудью приникла Верка.
— Кончайте фигней заниматься. Надо в круглосуточный сгонять, пойло кончается. У кого бабки есть?
В наличии “бабок” никто не сознался, но сообщение об иссякающем “пойле” вызвало озабоченность и лишило экстрасенса внимания. Это ему не понравилось. Он на секунду завис и вдруг нашелся.
— Верка, не мути. Кузьмин при деньгах, он сегодня картину на улице продал. Иди, потряси жмотяру. — И, видя, что кружок вокруг него поредел, раскрыл потертую сумку, порылся в ней и извлек из захламленных недр мятый канцелярский конверт. — Вот, смотрите. — Он вынул из конверта пожелтевший бумажный клочок неправильной формы. — Этому цены нет.
Чокнутый Виталик проявил интерес.
— Что такое? Расписка на сто баксов?
Уфолог пропустил вопрос мимо ушей и с достоинством разъяснил:
— Это средневековый манускрипт. Ко мне тут недавно приезжал один специалист по экстрасенсорике с мировым именем. — Уфолог сделал многозначительный жест. — Он подарил мне этот пергамент на прощанье. Документ составлен в Констанце доминиканским монахом Нидером в тысяча четыреста восемнадцатом году. Монах вступил в сношения с нечистой силой…
— В какие такие сношения? — ехидно осведомилась Верка, высовываясь из-за плеча Кравца.
Уфолог сделал вид, что не слышал вопроса.
— Надо в полночь, в полнолуние, нарисовать на полу пентаграмму, на ее вершинах зажечь свечи и…
— А менструальная кровь девственницы не требуется? — не унималась Верка.
— Твоя не подойдет, — огрызнулся экстрасенс и скороговоркой изложил механизм вызывания злого духа. — А когда он появится…
— …то поотрывает вам пустые башки, — грубо подытожил драматический актер, вваливаясь в кухню. Он снова был не в духе, так как Верка упорно ускользала от его ухаживаний.
Верка приникла щекой к плечу Кравца и опять обожгла его своей огнедышащей грудью. Настроение у нее было какое-то зыбкое.
— А что, давайте попробуем! — вдруг решила она.
— Ну, вот так вот прямо — бац и попробуем!.. — заважничал уфолог, но она окрысилась на него:
— Ты чего мозги пудришь?! Читай, давай, что там накарябал твой монах.
— Объясняю: не все так просто…
— А я говорю, — встрял актер, — если ты не исполнишь желание дамы, могу нарушить тебе шейные позвонки. Безо всякого злого духа.
Экстрасенс поморщился, но возражать не стал — “жрец Мельпомены” и впрямь мог набезобразничать. Поднеся желтый лоскут поближе к свету, он всмотрелся и забубнил по слогам.
— Это ты по-каковски декламируешь? — осведомился актер.
— Здесь написано по латыни.
— Так ты и читай по латыни.
— А я как?.. Я что, ее изучал?
— Да уж, — картинно развела руками Верка, — вызовете вы духа! Грамотеи!
 — Ну, почему? — поразмыслил кто-то вслух. — Может, он как раз и явится. Чтоб грамотеям ума вставить.
— Короче, — злорадно заключила Верка, — хватит дурью маяться! Давай, гони за пойлом.
— Я могу прочитать по латыни, — вызвался Чокнутый Виталик.
Экстрасенс отмахнулся: — Виталик, утухни! Тебя тут не хватало!
— Да я пол-Овидия знаю наизусть!..
Верка потрепала Виталика по щеке.
— Ты бы лучше в магазин сбегал.
— Ну тогда вот Кравец.
— Он что, католический богослов? — проворчал актер.
— Точно, — обрадовалась Верка. — Костя, ты же в меде когда-то учился!
— В меде латынь другая, — отмахнулся Кравец, не желая ввязываться в глупую затею.
На шум спора подтянулись почти все собравшиеся, и в кухне стало не протолкнуться.
— Фигня! — решила Верка. Глаза ее стеклянно поблескивали от “порошка”. — Только давайте уж все по правилам. Виталик, черти пентаграмму. Свечи вон там, на полке…
Стоя в центре криво намалеванной мелом пятиконечной звезды, Кравец принял у экстрасенса пергамент. На ощупь тот был иссохшим и ломким, действительно, древним, так что Кравец забеспокоился, как бы реликвия не рассыпалась в прах от его неосторожного прикосновения. От клочка старой свиной кожи исходил едва уловимый пряный запах, почему-то навевающий беспокойство. Кравец пробежал глазами строки, выведенные замысловатым готическим шрифтом. Что тут было написано, он, убей Бог, не понимал, но, если постараться, прочесть как попугай старую латынь, кажется, был способен.
— Приготовься, — страшным шепотом скомандовала Верка. — Без трех минут двенадцать.
Кухня утонула в тишине и полумраке. Где-то в опустевших комнатах отчетливо звякнул стакан. Сам собой. Актер воздел руки со скрюченными пальцами — у-гу-гу-у! — и по стенам зазмеились изломанные тени.
Наконец из гостиной донеслись приглушенные позывные теленовостей, возвестившие полночь.
Пожевав губами, Кравец прочитал вслух первую строку. Чужие, лишенные смысла слова неожиданно прозвучали как стихи — ритмично и музыкально. И как-то зловеще.
Он стал декламировать дальше, нарочито нараспев, с подвывом. Но отчего-то получалось не смешно. В распахнутое окно потянуло душным ночным ветерком, в котором ощущался скверный химический запах — должно быть, с нефтеперегонного завода. И от этого пламя свечей вспыхнуло ярче, затрещало и выбросило дым.
Кравец продолжал читать. Постепенно ему стало чудиться, что он не смог бы остановиться, даже если бы захотел. Собственный голос казался Кравцу незнакомым, будто неизвестный чужак проник в его грудную клетку и выдувал оттуда странные, жутковатые и в то же время чарующие созвучия, навевающие  транс. Прокуренный воздух как будто тронула прозрачная рябь, размывая очертания предметов, словно отражение на потревоженной водной глади.
Дойдя до конца, Кравец умолк. И вдруг почувствовал, как в сердце впилась невидимая игла. Дыхание прервалось, кухня затуманилась, стены и предметы перекосились, возникло ощущение, будто пол под ногами проваливается и Кравец летит в бездонную пропасть. Перед глазами мелькнула даже какая-то бетонная стена с чередой металлических скоб, стремительно проносящейся вверх. На Кравца накатила волна непреодолимого ужаса. “Это инфаркт”, — мелькнуло в голове. Собрав волю, он крепко зажмурился, судорожно втянул воздух и замер. А когда открыл глаза, реальность обрела привычные формы. Игла нехотя выскользнула из трепыхнувшегося сердца и растаяла.
Черт! Знал ведь, что не стоит хлестать водку. Да еще в такую жару!
Пока длилось общее молчание, он успел заметить, что большинство свечей погасло.
— А-а!!! — неожиданно гаркнул актер. — Я злой ду-ух! — И сгреб Верку поперек груди. Кравец вздрогнул.
— Пошел ты вон! — Верка лягнулась. Народ завозился, захихикал.
— Уберите от меня этого демона! — взвизгнула Верка, безуспешно пытаясь стряхнуть с себя актера.
— Руки попридержи, — негромко сказал Кравец. Актер зыркнул на него  исподлобья, катнул на скулах желваки. Верка наконец вырвалась.
— Ну вот, — огорчился Чокнутый Виталик. — Где ваш дух? Дали бы мне…
Актер отрезал:
— Мы люди православные,  нам всякие католические духи на хрен не нужны!
— Да причем тут католические, православные?!..
Хлопнула дверь квартиры, сквозняк вздыбил штору на окне, с подоконника со звоном упала порожняя бутылка.
— Кого еще несет? — Верка метнулась в прихожую. Оттуда навстречу ей выбрела нетвердая на ногах фигура в грязной футболке.
— Пр-р-рывет!! Я иду, мне г-рят — вы гуляете! Верка, ты чо на пр-р-рызынтац-ю не позвала, а? Л-ладна! Гляди, у меня чего есть! — Пришелец, пьяно кобенясь, поклонился и растопырил руки с зажатыми между пальцев гроздьями бутылок. — Я, блин, стихов не сочиняю, зато бабки заколачиваю. Ваша мама пришла, молочка пры-ынесла! Целуйте меня — тока не мужики!
Народ с гомоном потянулся к столу.
2
В полтретьего ночи у Кравца заболело сердце и он засобирался домой. Верка, резгоряченная вином, “дурью” и нескромными прикосновениями, потащилась за ним в подъезд — провожать. На темной, вонючей лестнице она вдруг прижалась к нему, ее пальцы проникли под его расстегнутую рубаху и ущипнули сосок. Кравец машинально протянул руку и ощутил ладонью прохладную роскошь ее во всех смыслах выдающихся титек. Бессовестная Веркина рука скользнула ниже, и Кравец услышал, как вжикнула “молния” на его брюках. Юркие Веркины пальчики нырнули под резинку его плавок.   Истома поползла от бедер вверх, заполняя живот и грудь, но тут же растаяла.
Он отстранился, произнес внушительно, по слогам:
— Ве-рун-чик!..
— Ну что ты?.. Я тебя люблю.
— Брось. Я  уже старый, сердце болит…
Она шлепнула его по губам.
— Дурак. Ты классный мужик.
— Чего же во мне такого классного?
— Заткнись! — Ее пальцы делали свое дело. — Ты не как эти… С тобой надежно… Успокойся, я ничего особенного не хочу. Просто возьми, да трахни меня. — Верка, похоже, здорово кайфанула.
Он почувствовал, как потревоженный “боец” зашевелился в своем “окопе”. А, собственно, почему бы и нет?!.. Да потому… Не то, что бы Вера ему не нравилась. Ей едва исполнилось тридцать и она была хороша своей налитой женской зрелостью. Но с некоторых пор, быть может, с тех самых, как Кравец остался один, ему не хотелось так. Ему требовалось что-то другое — он не знал, что именно, или просто не желал признаваться себе в том, что знает.
Верка сбросила с плеча бретельку платья и схватила Кравца за руку. Отвердевший бугорок ее соска ткнулся в его ладонь.
Он покосился на распахнутую дверь квартиры. Оттуда вдруг высунулась всклокоченная башка Чокнутого Виталика.
— Верка! На кухне штора горит!
Она ругнулась.
— Я что, похожа на пожарного?!
— Дак фатера, вроде бы, твоя. Ну, если тебе не интересно…
Оставшись один, Кравец спустился по лестнице и вышел на улицу. У подножия угрюмых ночных “девятиэтажек” под влажным изнуряющим ветром, как рыбы, выброшенные на берег, тяжело шевелили жабрами крон старые тополя, а над крышами висело огромное, слепое бельмо полной луны. Духота не ослабевала даже в этот глухой час, придавливала к раскаленной почве траву и цветы, и они исходили тяжелым дурманящим запахом, почему-то напомнившим Кравцу о смерти. Он потер левую сторону груди, словно надеясь избавиться  от засевшей в ней боли — классический жест кандидатов на инфаркт. Боль осталась на месте. Он вздохнул и зашагал со двора.
Добраться домой неторопливым шагом он мог минут за пятнадцать. Но он не спешил, потому что в пустой, темной квартире его никто не ждал. Кравца в эту ночь никто и нигде всерьез не ждал. Белесый лунный свет и душный воздух обволакивали его липкой, жирной пленкой, и от этого становилось трудно дышать, а сердце просто заходилось от боли.
Он инстинктивно почувствовал опасность за миг до того, как нога готова была ступить в пустоту. Удержав ногу на весу, Кравец медленно попятился от дыры, зияющей в тротуаре, еще более черной, чем окружающая темень. Открытый люк теплотрассы притаился посреди панели, как охотничья западня на лесной тропе. И западня эта лишь чудом осталась без добычи.
Ур-роды! Будто нарочно!.. А, может, и впрямь нарочно? Забавы ради! Кравец представил себе слепое паденье, хруст ломающихся костей. Он передернул плечами и огляделся, надеясь отыскать поблизости крышку злополучного люка. Не оставлять же так. Мало ли кого еще понесет здесь среди ночи.  Но в такой темени черта с два ты найдешь крышку, тем более, если здесь ее нет.
Он постоял в нерешительности, и вдруг услышал глухой, слабый стон, идущий будто из-под земли.
Кравец вздрогнул и прислушался. Но не различил ничего, кроме шелеста листьев. Переведя дух, он собрался заняться поисками чего-нибудь, чем можно прикрыть чертову яму. И опять услышал тихий, болезненный стон. Звук исходил прямо из-под ног, и теперь Кравец понял откуда — из мрачной глубины колодца. Его прошиб пот. Значит, кто-то все же успел угодить в ловушку. Может, оттого она и отпустила его с такой легкостью, что уже успела насытиться? Поколебавшись секунду, он вынул зажигалку и склонился над отверстием. Слабый огонек выхватил из темноты железные скобы, убегающие вниз по бетонной стене.
3
Ей повезло. Ей просто чертовски повезло! Это Кравец понял сразу. На глубине двух-трех метров колодец имел уступ, за которым  опрокидывался в пустоту. Цепляясь за скобы в стене, Кравец начал спускаться и различил в мерцающем свете газового огонька скрюченное женское тело, приткнувшееся на бетонном мыске. Не задержись она здесь, никакого стона Кравец бы не услышал.
Он шагнул на узкий каменный выступ, обдирая плечи о шершавую стену, изогнулся, пропустил руку под спину несчастной и попробовал приподнять. Она оказалась не такой уж тяжелой. Кравец  соизмерил ее вес и собственные силы, прикинул, как бы получше ухватиться, а потом рывком забросил обмякшее тело себе на плечо и начал карабкаться вверх, каждую секунду ожидая, что ржавые скобы обломятся и он вместе со своей ношей провалится в черную глубину.
Лежа на асфальте, он отдышался и склонился к распростертой рядом женщине. Кравец еще раньше определил, что она молода. Пальцы ощутили на ее шее пульсирующую жилку. Жива. Но не известно еще, что с ней после таких приключений. Кравец осторожно ощупал пострадавшую, но ран и переломов как будто не обнаружил. Осязание вдруг всколыхнуло в нем неуместные чувства. Даже боль в сердце улетучилась сама собой.
Незнакомка глубоко вздохнула и пошевелилась.
— Лежите смирно, — предупредил Кравец. — Сейчас я сбегаю, позвоню в “скорую”.
— Что?.. — Женщина словно никак не могла проснуться.
— Вы провалились в люк. Но теперь все в порядке. У вас просто шок. Я быстро…
— Не надо. Со мной все в порядке. — Ее голос  прозвучал уверенней. — Это вы меня вытащили? — Она вдруг протянула руку и обняла его за шею. — Спасибо.
Кравца будто ударило током. Это прикосновение… Что может быть в прикосновении полуобморочной дамочки, валяющейся посреди тротуара? Ничего… Но что-то было.
Она села, тряхнула головой. В свете недалекого фонаря ее рыжие волосы блеснули красными искрами и вспорхнули над теменем, словно нимб или язык ленивого пламени.
— Помогите подняться.
Вскочив на ноги, он выполнил просьбу. Женщина быстро приходила в себя и, похоже, никакого серьезного ущерба ее здоровью опасный инцидент не принес.  Она принялась отряхиваться и поправлять одежду.
На незнакомке была легкая черная блузка и тесные брючки того же цвета, отчего она словно растворялась в темноте. Но, несмотря на “камуфляж”, Кравец сумел разглядеть ее миниатюрную и удивительно ладную фигурку.
— Вы, точно, в порядке? — не успокаивался Кравец.
— Кажется, в полном. — Она наконец выпрямилась.
— Вы в казино не играете?.. А зря. Непременно попробуйте.
— Чего ради?
— С таким везением…
— Мне повезло, что вы оказались рядом.
Он махнул рукой.
— Чепуха… Как вас зовут?
— Наташа. А вас?
— Константин… — На отчестве он споткнулся. По виду она могла оказаться моложе его лет на двадцать, а то и больше. Но ему отчего-то не хотелось, чтобы она обращалась к нему, как к старшему. Наташа будто угадала его мысли и не переспросила. Впоследствии Кравец понял, что ей это было ни к чему, потому что она никогда не называла его по имени.
От поимки “рысака” она отказалась, так как тоже жила поблизости. Но в этот час “рысаки” им и не попадались. Там, где фонари не горели, луна заливала улицы бледным светом, от которого Наташа будто жмурилась по-кошачьи. Она резво перебирала стройными, чуть полноватыми ножками, ее каблучки, словно копытца, звонко цокали об асфальт.
Сперва они шагали молча. Кравец не знал, с чего начать, полагая, что сейчас Наташе не до разговоров. Она первой нарушила неловкую паузу.
— Вы кто?
Кравец развел руками.
— Человек.
— Я догадалась. Чем вы занимаетесь?
Он не любил представляться писателем. В этом ему чудились некое жеманство и поза.
— Да как вам сказать? Работаю в издательстве.
— Книжки печатаете?
— Ну, в некотором роде… — Им вдруг овладело непреодолимое желание поймать ее удивленный взгляд, он не удержался и все-таки ввернул: — И сам кое-что пописываю.
— Что именно?
— Романы там… повести и рассказы.
— Вы писатель? А как называются ваши книжки? — Он не уловил в ее тоне удивления, на которое подспудно рассчитывал.
Черт! Все равно вышла пошлая банальщина: ах, мы литераторы, инженеры человеческих душ, ваятели слова да к тому же благородные спасители одиноких женщин, попавших в беду — за это нас положено любить!.. Хотя при чем здесь любовь? Что за глупая инерция мысли?!.. Но он уже понимал, что словечко выскочило не случайно.  Маленькая, стройная женщина, шагавшая с ним рядом, притягивала к себе его внимание, словно неясная тень во мраке, пугающая и манящая одновременно. Кравец испытывал непонятное смущение и столь же беспричинную приподнятость, будто в преддверии каких-то важных событий, от которых не известно, чего ждать — радости или беды. И он  по опыту знал, что может доверять своей интуиции.
Его книжек она не читала, даже названий не слыхала, о чем сообщила просто и без сожаления. Кравца такое равнодушие слегка задело, и он собрался было взять иронический тон. Но Наташа заговорила о чем-то постороннем, и он поймал себя на том, что ранимое писательское самолюбие благополучно угомонилось, а Наташины слова — он потом даже не мог припомнить, о чем шла речь — всецело завладели его вниманием.
— Вы замужем? — ни с того, ни с сего вдруг выпалил он.
— А это важно?
— Да нет, в сущности. Праздное любопытство. Простите.
Но это не было праздным любопытством. Он чувствовал, что не находит нужных слов, путается и робеет, как мальчишка. Кравец, прослывший краснобаем даже в велеречивой литературной среде, не узнавал сам себя… Чертовы гормоны! Надо было принять Веркино предложение, тогда физиология бы не довлела… Но он понимал, что дело не в гормонах. Наташа как-то странно и необычно волновала его. Скорее в сердце, чем в памяти, ни с того, ни с сего всплывали обрывки полузабытых воспоминаний, исполненных юношеского томления, волнующих запахов и звуков.
Возле очередной “девятиэтажки” она остановилась.
— Ну вот, я почти пришла.
— Я провожу до квартиры, — вызвался Кравец. — Сейчас во дворах и в подъездах такое случается…
— Не надо. — Ее тон не допускал возражений. Повисла пауза.
— У вас есть телефон? — спросил он.
— Нет.
— А на работе?
Она замялась.
— Меня по нему почти невозможно застать.
Кравец про сотовый спрашивать не стал. Понял, что на этом все кончается, и ему стало обидно. Все-таки он, можно сказать, спас ей жизнь. Нет, он не рассчитывал на награду — добро, сотворенное из корысти, угодно дьяволу. Но все же…
Наташа вдруг протянула руку и коснулась пальцами его щеки. Кравец вздрогнул от неожиданности.
— Я вам… так благодарна… тебе. Я  сама позвоню. Скажи номер.
Он торопливо вытащил портмоне. Визитка у него была роскошная. И надпись на ней “член Союза писателей” все же что-нибудь да значила.
Наташа, не взглянув, сунула карточку в сумку.
— Ну все, пока.
— До свидания.
Когда она свернула во двор, он украдкой выглянул из-за угла, но ничего не увидел. В темноте раздавался лишь стук ее каблучков. Потом лязгнула железная дверь подъезда. Кравец прикинул, какая по счету.
По дороге он чувствовал, что в щеке, которой коснулись Наташины пальцы, пульсирует неведомое тепло. Дома, едва раздевшись, он завалился на кровать, но долго не мог уснуть.
А под утро ему приснилось, что он занимается с Наташей любовью. Сон был настолько живой, что Кравец едва не принял его за явь, а проснувшись, почувствовал в плавках липкую влагу. Он давно не был с женщиной, но такая подростковая “причуда” поразила и даже напугала его. За несколько часов в нем что-то изменилось. И это что-то было связано с  Наташей, все знакомство с которой сводилось к мимолетному разговору о пустяках.
4
Кравец ждал Наташиного звонка всю неделю. На работе, заслышав телефонный зуммер, стремглав бросался в свой кабинет, который делил еще с двумя сотрудниками. Всякий раз оказывалось, что звонили не ему.
Дома повторялась та же история. Последние три ночи он почти не спал, чувствуя себя совершенно разбитым и несчастным. А на четвертую, провалившись в глухое забытье, под утро не смог стряхнуть его вовремя, когда телефон подал голос. Примчавшись в прихожую, Кравец сорвал трубку, которая приветствовала его протяжным гудком. Он опоздал на какое-то мгновение. Это не могла быть Наташа. Чего ради она стала бы звонить малознакомому человеку в такую рань? Но он весь день не находил себе места.
Кравец сто раз повторял себе, что это не более, чем блажь одинокого мужика. Девчонка, в сущности, по сравнению с ним, которую он едва успел разглядеть, лишила его покоя.  Он кривился в ухмылке, оживлял в памяти мужские сальности, но ничего не помогало. Оставалось признать, что она… что он… Да нет же! Не бывает ничего такого… с первого взгляда.
Но всякое дело валилось у Кравца из рук, и жизнь определенно грозила пойти наперекосяк.
В пятницу вечером Кравец понял, что с этим нужно немедленно что-то делать, оделся и вышел из дома. Летние сумерки не принесли прохлады. Раскаленный за день асфальт источал горячее марево, в дрожании которого расплывались очертания предметов и фигуры прохожих. Должно быть, от жары у Кравца тупой клин не выходил из сердца, и валидол не помогал.
Он быстро нашел Наташину “девятиэтажку” и прямиком отправился к нужному подъезду. Здесь на лавочке заседал “страшный суд” в составе дворовых кумушек и старушек. Кравец, призвав на помощь все свое обаяние, поздоровался и завел светский разговор. Но разговорчивых незнакомцев дворовые сплетницы по нынешним временам не жаловали, подозревая в них потенциальных “домушников” или маньяков. Понимая это, Кравец быстро перешел к делу — поинтересовался, в какой квартире живет Наташа, которая выглядит так-то и так?
Бабушки переглянулись, кумушки пожали плечами. Никакой подобной Наташи они не знали. Кравец предусмотрительно объяснил причину своего интереса. Они вместе ехали в троллейбусе, разговорились и познакомились. А выходя, Наташа забыла сумочку с важными документами. Когда он это обнаружил, ее уже и след простыл. Она, конечно, ищет его, а он, к счастью, знает дом, в котором она живет. Но уловка ни к чему не привела.
Кравцу пришлось вспомнить свою работу в частной охранно-сыскной конторе. Занимаясь “разведопросом”, он обошел все окрестные скамейки, но Наташины следы не отыскались. Это не имело объяснения. Красивую рыжеволосую женщину нельзя было не заметить и не разложить по косточкам в своем злоязычном старушечьем кругу.
Вернувшись домой, Кравец пытался себя урезонить: нельзя, черт побери, так распускаться! Но чуть свет опять помчался к Наташиному дому. Весь день он вел “скрытое наблюдение” за прохожими в надежде встретить ее, но безрезультатно.
Воскресенье он потратил на “поквартирный обход”: вслед за жильцами проникал за железные двери подъездов и, стучась в квартиры,  спрашивал Наташу. В итоге он пару раз чуть не схлопотал по физиономии от ревнивых и нетрезвых мужей — и опять впустую.
События той ночи постепенно начинали казаться Кравцу не то сном, не то помрачением сознания. Но он твердо знал, что Наташа не пригрезилась ему. Скрытая ночной теменью, она вошла в подъезд, значит, знала шифр кодового замка. Значит — действительно, жила в этом доме. Или хотя бы имела с ним какую-то связь.
5
Наташа не позвонила и на следующей неделе. Кравец уже понимал, что она вообще никогда не позвонит. Но теперь она снилась ему каждую ночь.
Работа валилась из рук. Начальство сперва поглядывало недоуменно, а потом принялось раздраженно ворчать. Кравцу только этого недоставало. Издательство дышало на ладан, сотрудников не увольняли, можно сказать, из милости, а найти новое приличное место, когда тебе под пятьдесят, непросто.
В один из вечеров Кравец заглянул в ближайший “подвальчик” и сам не заметил, как пропустил подряд три рюмки водки. Спохватиться он не успел и потом, как ни старался, не мог припомнить своего возвращения домой.
Рукопись его нового романа, проходившая последнюю авторскую правку, перекочевала с письменного стола на шкаф.
Раза три ему звонила Верка. Она была явно под кайфом и несла всякие глупости про любовь. Он вежливо отшучивался и клал трубку.
А потом он будто начал трезветь. Сердце уже не проваливалось в брюшную полость, когда в городской толпе мелькала какая-нибудь миниатюрная женщина в черном. К тому же при нынешней жаре черное женщины надевали не часто.
Несколько ночей подряд Наташа не снилась Кравцу, и однажды утром он, пробудившись, почувствовал себя деловитым и будто выздоравливающим после привязчивой хвори. Кравец умылся, выпил кофе и поспешил на работу. Дел накопилось невпроворот.
…Он столкнулся с Наташей нос к носу на улице, когда, исправляя собственные просчеты, носился по разным учреждениям. Она выросла перед Кравцом, словно из-под земли, все в тех же брючках, только блузка на ней была теперь другая, хоть все равно черная. Похоже, Наташа любила этот цвет. И не зря. Он как-то по-особенному оттенял ее красоту и гармонировал с пламенеющими на солнце волосами. Увидев Кравца, Наташа сказала просто:
— Привет.
Он, расплывшись в глупой улыбке, едва не выронил папку с бумагами и брякнул:
— А я тебя искал.
— Я знаю.
— Откуда?
— Соседи сказали.
— Черт бы их взял! Что же они со мной играли в прятки?
Она пожала плечами.
— У тебя время есть?
Это “ты” прозвучало для него как музыка… Она еще спрашивала!
До сумерек они бродили по парку, раскинувшемуся над рекой, сидели за столиками летних кафе, болтая о разных пустяках. Наташа подробно и со вкусом рассказывала Кравцу о делах каких-то безвестных подруг и всяких житейских заморочках. Для Кравца не имело значения, о чем шел разговор. Он слушал Наташин голос и просто наслаждался его звуками. Он наслаждался также видом ее полудетской, тронутой веснушками мордашки, подсвеченной сполохом рыжих волос, расплесканных по ветру; заглядывал в прозрачную, неуловимо меняющую цвет глубину Наташиных глаз, словно искал в них ответа на мучившую его загадку.
Кравец не понимал, что с ним происходит. Наташа будила в нем сладкое и томительное ощущение, будто вернуться в прошлое возможно, будто еще не поздно избежать обжигающих сердце потерь и разочарований. Она определенно напоминала ему кого-то, но он никак не мог вспомнить, кого, пока наконец с удивлением не понял — женщин, которых он когда-то любил и которых потерял. Не какую-то одну, а всех сразу. Наташа оставалась сама собой — его внезапно овеществившимся сновидением, но за интонациями ее грудного голоса, сквозь улыбку ее чуть припухлых губ словно проступали тенью другие голоса и улыбки, и Кравец понимал их тайные знаки: в этом мире ничто не уходит навсегда. Он убеждал себя в том, что Наташа просто с высокой точностью совпадает с его сексуальным стереотипом, который в его возрасте всегда связан с воспоминаниями. Но эти умные рассуждения сейчас ничего не значили.
Кравец поклялся себе, что на этот раз не упустит Наташу. И старался изо всех сил. Ему было что рассказать — от разных “приколов” из своей бурной жизни до замысла нового романа. Иногда ему казалось, что Наташа не слушает его, погруженная в свои неведомые мысли. Тогда Кравец пугался и, сбиваясь на несолидную скороговорку, изо всех сил старался вернуть Наташу обратно, не дать ей упорхнуть. А то, что она способна упорхнуть в любое мгновение, Кравец улавливал шестым “писательским” чувством.
Наташа любила шампанское и соленые орешки. К вечеру во рту у Кравца устойчиво поселился странный привкус — смесь того и другого. Ему вдруг пришла в голову мысль, что это вкус самой Наташи — манящее сочетание не сочетаемого.
Он поднял пластмассовый стаканчик.
— За тебя.
Она улыбнулась, едва заметно пожала плечами, сделала глоток.
Когда стаканчики опустели, повисло молчание. Кравец слегка захмелел, но не только от вина. В воздухе летнего вечера будто витал  терпкий дурман, кружил голову, манил тревожной надеждой, притаившейся за ближайшим углом.
Почти стемнело, и он, не узнавая своего голоса и запинаясь на каждом слове, как мальчишка, пробормотал:
— Не хочешь посмотреть мою берлогу? Есть хорошие книги, музыка…
И ужаснулся собственной пошлости. Мог бы придумать что-то пооригинальней. И всегда придумывал. Но сейчас в мозгу, как в запоротой домне, образовался “козел”, напрочь погасивший пламень мысли.
Она ответила просто и обыденно:
— Хочу…
Дома, откупоривая бутылку “Шампанского”, он половину ее содержимого выпустил в виде пены в потолок. Разбил бокал. Рассыпал кофе. Опрокинул кипящий чайник и лишь чудом не обварился. Музыкальный центр ни с того, ни с сего принялся барахлить, а томик любимых стихов куда-то запропастился.
Понаблюдав за ним некоторое время, Наташа сказала:
— Не суетись, сядь и успокойся. — И добавила, помолчав. — Я тоже хочу заниматься с тобой любовью. Только я… тебя боюсь.
Оторопевший Кравец ощутил какой-то неистовый прилив нежности.
— Ты? Меня?! Отчего же?
— А вдруг ты… маньяк.
От этой ее непритворной наивности, он разом пришел в себя. Нормальный ведь еще мужик. Не самый последний. Нужно просто быть самим собой. Кравец обнял Наташу.
 — Угадала. Когда идешь к мужчине в гости, непременно надо спрашивать у него паспорт. Моя фамилия, например, Чикатило.
Она глянула на него снизу вверх, укоризненно качнула головой.
— Смеешься?
— Я люблю тебя, — сказал он. — Не понимаю, как это могло произойти, но я без тебя не могу жить. Знаешь, я все это время…
Она прикрыла его губы своей ледяной ладошкой.
— Все ты врешь. Мужчины всегда врут про любовь.
— Я не вру!
— Ну ладно, — легко согласилась Наташа. — Сегодня не врешь мне, завтра — другой, а вчера не врал третьей. Или какой там по счету? Тебе и впрямь кажется, что ты любишь, а на самом деле…
— Тебя что, часто обманывали? Но это ведь не значит…
Она не дала ему договорить.
— Мне надо в ванную. У тебя есть полотенце?
— Подожди. — Он дрожащими пальцами стал расстегивать на ней блузку.
Из всего дальнейшего Кравец отчетливо запомнил лишь ее запах — запах здоровой, опрятной женщины, не успевшей принять душ после долгого дня. Раньше он всегда предпочитал ему аромат мыла и шампуней. Но сейчас… От ее запаха у него мутилось в голове. Потому что от Наташи пахло его юностью и чем-то таким, что он искал всю свою непутевую жизнь.
Ее нагота представилась ему какой-то нездешней — наготой нимфы из эротического сна. Он готов был впитать ее всю без остатка. И стремился к этому раз за разом, испытывая восторг, какого не испытывал никогда, даже в молодости, когда женщины с полным на то основанием звали его “жеребчиком”. Ему казалось, что ее тело источает  волшебный свет и он ощущал нечто, подобное благоговению. Но при этом он хотел ее — по-мужски, жадно, до боли. Он сам желал боли и готов был причинять ее. Но от этого его нежность только возрастала. Когда Наташа вздрагивала и стонала, приближаясь к вершине, он впивался зубами себе в ладонь, надеясь удержать рвущееся на волю семя, но достигал обратного результата.
В минуты отдыха Кравец не мог оторваться от Наташи. Его рука блуждала по шелковым взгоркам ее груди, соскальзывала во впадину живота, а оттуда проникала в сердцевину жесткого кустика, под которым таился влажный источник его удивительного наслаждения. Он припадал к источнику губами, проникал языком вглубь и не мог оторваться, пока Наташа мягко не отстраняла его.
Пощипывая его соски и поглядывая вниз, она посмеивалась.
— Как вы, мужчины, примитивно устроены. Тут нажмешь — там сработает. Ты прямо как подросток: секунда — и полная боевая готовность.
Кравец и вправду чувствовал себя, как подросток — руки дрожали от желания и нежности, в голове клубился сладкий туман. Он никогда не испытывал подобной радости от секса. Впрочем, сексом это назвать было нельзя. Как ни крути, а это было именно то, что принято именовать любовью — абсолютная гармония духовных и телесных взлетов.
Теперь Наташа соскальзывала вниз. Кравец с невероятной остротой ощущал движения ее губ и языка, влагу ее гортани…
Потом они совершенно обессилели. Но сквозь истому то же “шестое” чувство подсказало Кравцу, что что-то не так. Наташа, лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, и смотрела в потолок. Ее взгляд показался Кравцу невидящим и каким-то чужим. Ему доставало опыта, чтобы понять: он не ударил в грязь лицом. Обычно женщины в такие минуты становились как-то по-особому открыты и беззащитны, и это мимолетное состояние умиляло Кравца, вселяя  в него уверенность в собственной силе. Но Наташа определенно готова была упорхнуть, уже упорхнула…
Поворочавшись, он не выдержал и задал глупый вопрос:
— Тебе было хорошо?
Она пожала плечами.
— Ты разве не понял?
— Да, но…
Сперва она по своему обыкновению отшучивалась, пожимала плечами и старалась перевести разговор на другое. Но он не отставал. Слишком много она теперь значила для него, а потому требовалось понять, что и по какой причине не удалось. И немедленно все исправить.
Наконец Наташа не выдержала.
— Ну, понимаешь… это обыкновенный здоровый секс. Простой и заурядный. Но есть и кое-что повыше. Можно делать вот так… — Наташа потянулась к нему.
Вскоре Кравец понял, что Наташе нужна нескончаемая, выматывающая эротическая игра, замешанная на отказе от страсти. Желание, подавляемое расслабленностью, приводило Наташу к состоянию, когда всякое прикосновение обретало характер изощренной ласки — своеобразный мазохизм, при котором возбуждение подхлестывалось воздержанием.
Кравец провалил экзамен. Он предпочитал в постели чувствовать себя агрессором, нежным насильником, а полупритворный испуг партнерш мгновенно возносил его на вершину, как, впрочем, обычно и их самих. Наташина игра не будила в нем ничего, кроме скуки, и ее результатом стало лишь полное упокоение “бойца”. При таких обстоятельствах всякие “технические” ухищрения теряли смысл. Кравец понял, что вряд ли сможет когда-нибудь доставить Наташе ту радость, к которой она стремилась, и впал в отчаяние.
Откинувшись на подушки, она потрепала его по волосатой груди.
— Не грузись. Ты обыкновенный нормальный мужчина. Сильный — я завожусь от тебя. — И, помолчав, добавила: — Но это не совсем то, что мне нужно.
Он спросил с кривой усмешкой:
— Вот интересно, повстречай ты… того, кого нужно, и вдруг выяснилось бы, что он конченный мерзавец — променяешь меня на него?
Наташа нахмурилась.
— Не задавай таких вопросов.
— А все-таки.
Она уже поняла, что иногда от него не отделаться, и ответила серьезно: — Не знаю… А ты хороший человек?
Кравец молча поцеловал ее ладошку. Он заметил, что Наташа предпочитает говорить правду, иногда даже во вред себе.
Позже, когда она по-детски уютно посапывала носиком, широко разметавшись на постели, Кравец думал о том, что они с Наташей во всех смыслах похожи, пожалуй, меньше, чем небо и земля. И от этого его страх рано или поздно потерять ее становился невыносимым.
Кравец не заметил, как задремал и очнулся лишь тогда, когда солнце уже вовсю золотило окна. Он осторожно встал с постели, стараясь не потревожить спящую Наташу — она удивительно походила на разоспавшуюся девчушку, будить которую взрослому просто грех. Он вышел на кухню и долго курил, зажигая новую сигарету от предыдущей. А когда услышал скрип кроватных пружин, принялся варить кофе.
6
Когда Наташа собралась уходить, Кравец всполошился.
— Оставь координаты! Я ведь по-прежнему о тебе ничего не знаю.
Она улыбнулась.
— Зачем тебе знать? Ты остался доволен?
— Спрашиваешь!
— Вот и замечательно. Мне тоже хорошо с тобой. Что еще нужно?
— Но вдруг ты опять… потеряешься.
— Как потеряюсь, так и найдусь. — Дверь за ней захлопнулась.
…Она не потерялась. Позвонила в конце недели. Они снова гуляли и пили шампанское, потом поужинали в кафе. А наутро Кравец мог вспомнить лишь ее запах, от которого у него кружилась голова. С этим головокружением он садился за свою рукопись, но ни о чем, кроме Наташи, думать не мог.
Как-то, лежа в постели и согревая вечно ледяные Наташины ладошки в своих, Кравец предложил:
— Выходи за меня замуж. 
И тут же спохватился: да точно ли она не замужем? Он мог лишь догадываться об этом. Он до сих пор не знал, кто она и откуда. Он вообще ничего не знал ни о ее прошлом, ни о настоящем. Наташа не впускала его в свою судьбу.
Она потянулась, потерлась щекой о его грудь.
— Зачем?
— Я не могу без тебя. Ничего не могу.
— Кто-то сказал: каждая следующая жена всегда хуже предыдущей…
— Ну, Хэмингуэй. И что?
— А каждый следующий муж — всегда такой же. Все мужчины одинаковы. Вы хотите владеть и повелевать, ставить в рамки.
— Неправда! Я буду совсем другой, потому что я люблю тебя, как…
Она прервала его на полуслове.
— Все так говорят.
— Но я не лгу!
— Я знаю. Ты говоришь, что думаешь. Но на деле будет как всегда.
— Все-то ты знаешь, — ревниво скривился Кравец. — Большой опыт?
— Чтобы узнать мужчин, ты полагаешь, требуется большой опыт? Вы создания примитивные. Я хочу сама решать, как мне жить, а ты все равно не позволишь.
— Пойми, я совсем другой человек!
Она отмахнулась:
— Обыкновенный.
Такие разговоры стали возникать у них при каждой встрече. Кравца они больно ранили. Он не был одержим “манией величия” и разросшимся до вселенских масштабов писательским самолюбием, не считал себя “учителем жизни”, с усмешкой наблюдал за тем, как его товарищи по перу в подпитии хватают друг друга за грудки —  да знаешь ли ты, с кем говоришь, жалкая ничтожная личность?! Но он на самом деле чувствовал, что отличается от прочих людей, в лучшую ли сторону, в худшую — неважно. И женщины, с которыми ему доводилось иметь дело, тоже это понимали. А Наташа  упорно отказывалась замечать. В ней Кравцу мерещился всезнающий холодноватый пессимизм, будто вынесенный из седины веков — генетическая, как он полагал, мудрость самки, инстинктивно стремящейся оградить себя и свое потомство от мужской агрессивной беспутности.
Иногда Кравцу чудилось, что это не он, а Наташа неизмеримо старше; что ей известно наперед все, что он может сказать или сделать; что “павлиний хвост”, который он распускал перед нею, остается в ее глазах всего лишь пучком ярких перьев, от которых нет никакого прока.
Она встречалась с ним, но не любила — для Кравца это вскоре стало очевидно, и он просто изводился страхом потерять ее по какой-нибудь глупой случайности. Этот страх мешал спать по ночам, а днем — думать о чем-либо. Он делал Кравца нервным, суетливым, забывчивым. От него в голове путались мысли, а на бумаге — слова.
Так продолжалось до самой осени. Кравец жил, будто в сладком и одновременно мучительном сне, ходил сам не свой, вызывая недоуменные усмешки приятелей и раздражение начальства. Его промахи на работе сгущались, как грозовая туча на горизонте.
Как-то Кравцу позвонил председатель писательского правления. После долгого разговора о разных текущих делах он перешел к главному.
— Ты вот что. Заканчивай свою повесть.
— Роман, — поправил Кравец.
— Заканчивай роман. Тут власти выделили денег на издание. Надо выпустить твою книгу. Вещь современная, интересная. Будет читаться.
Сдерживая волнение, Кравец степенно ответил:
— Спасибо на добром слове. Я уже как раз на финише.
— Вот и не тяни. К Новому году книгу надо сделать, чтоб деньги не пропали. Так что у тебя еще пара недель, не больше.
Кравец на радостях забыл обо всем, его словно крылья понесли. Рукопись немедленно спорхнула со шкафа и вновь утвердилась на рабочем столе. Но в пару недель он не уложился. Наташа вдруг опять исчезла, и работа пошла псу под хвост.
7
…Кравец во все горло бранился матом, переполошив посетителей забегаловки. Чокнутый Виталик выволок его на свежий воздух — в дождливые сентябрьские сумерки.
— Ты ненормальный! — проорал Виталик заплетающимся языком.
— От такого слышу!
Они, спотыкаясь, побрели по усыпанной палой листвой улице.
— Понимаешь, я без нее не могу! Не живу, а…
— Ты не мог без Валентины, ты не мог без Катерины, — глумливо пропел Виталик.
— Заткнись! Ты меня слушаешь или нет?
— Я все это уже слышал раньше тысячу раз, влюбчивый ты наш!.. О! Давай сюда. — Виталик поволок Кравца к двери очередного подвальчика.
Они заказали салат и “два по двести”. Хлебнув водки, Кравец, как ни странно, несколько протрезвел. И тоска вновь навалилась на него, как ненастье на поникший под дождем город.
С Чокнутым Виталиком они подружились давным-давно, в молодости, когда Кравец бездумно менял вузы и девиц, хипповал и бацал рок-н-ролл. Виталик, вылетев с третьего курса “педа”, тоже лоботрясничал. Он и вправду был слегка чокнутый. В эпоху научного атеизма верил в Бога, но не христианского, а какого-то своего, разъезжающего по небу на “летающей тарелке”. Он не ходил в церковь и презирал священнослужителей за вранье и корыстолюбие. Читал какие-то подозрительные брошюры заграничного происхождения и явно оккультного содержания и по этой причине пребывал “под колпаком” у КГБ.
Сколько помнил Кравец, Виталик никогда и нигде толком не работал. Получил инвалидность, как он выражался, “по головной слабости” и тем спасался от статьи за тунеядство и происков гэбистов. Он, конечно, отчасти придуривался. В “слабой” Виталикиной голове те еще ворочались мозги. Он мог продекламировать наизусть все сонеты Шекспира и целые песни из “Илиады”, знал чуть ни дословно “Мастера и Маргариту” и умудрился дочитать до конца Джойсова “Улисса”. Наверно, он страдал шизофренией. Но это был тот счастливый случай, когда не сразу разберешь, где кончается болезнь и проступает гениальность.
Если бы не периодические залеты в психушку, Виталик мало чем отличался бы от прочей творческой братии, ошивавшейся в разных “постмодернистских” притонах. Впрочем, у него была одна черта, выгодно отличавшая его от “собратьев по шизу”. Он не писал авангардных стихов и картин; не конструировал прозу, состоящую целиком из матов, и не сочинял альтернативную музыку, исполняемую на радиаторах парового отопления.
По жизни Виталик был полным раздолбаем, пьяницей и душевным парнем. Свою комнатенку в двухэтажном деревянном бараке, притаившемся на задворках городского стадиона, он превратил в постоялый двор и клуб для всякого люда, не желавшего трудиться и предпочитавшего разглагольствовать о своей жизни в искусстве. Питался закуской, а по ночам имел обыкновение бродить по злачным заведениям, лицедействуя за рюмку водки и ведя философские диспуты с бандитами и проститутками. Кравец удивлялся, отчего Виталику во время этих похождений до сих пор не свернули башку? Выходило, что пьяных и юродивых Бог бережет.
Кравец и Чокнутый Виталик без конца ругались между собой. С чего бы ни начинался разговор, кончалось тем, что Виталик “палил” Кравцу правду-матку в глаза, не страшась схлопотать по шее. Был он вредный критикан, это Кравца бесило. Но лишь этому “Василию Блаженному” иногда, когда чересчур припекало, мог доверить Кравец свои сокровенные тайны. Быть может, потому что Виталик воспринимал мирскую суету с высоты своих горних вершин не иначе, как муравьиную возню на навозной куче, и никогда не разбалтывал чужих секретов.
Когда Наташа исчезла и Кравец почувствовал, что сходит с ума, он решил, что настала пора повидать Виталика.
Для начала они надрались до поросячьего визга. Потом таскались по забегаловкам в поисках неприятностей, которые почему-то упорно от них ускользали. Наконец пришло время поговорить…
Поковырявшись в салате, Виталик подытожил:
— Ну что ж, обычное дело, возрастные выкрутасы либидо. Брось пьянствовать водку, займись спортом и своими сочинениями. Ты хоть и бездарь, но кое-что иногда у тебя получается. Помню один рассказик…
— Заткнись!.. Я ни черта ничего не хочу. Просто какое-то наваждение!
— Ну, сходи к психотерапевту или к бабке-ведунье, чтоб сняла порчу.
— Виталик! — взмолился Кравец. — Я серьезно.
— Вот несчастье! Чего ты от меня добиваешься?! Все просто. Она юная дева, ты — старая, больная обезьяна. Ты ее любишь, она тебя нет. Переболей. Зачем распускать нюни?
— Послушай, — сказал Кравец, наваливаясь на стол. — Вот ты упомянул про порчу и бабок. Мне иногда кажется, что здесь на самом деле что-то… не то. Со мной такого не было никогда. Я боюсь, что без нее просто сдохну.
Виталик вдруг сделался необыкновенно сосредоточен. Кравец ненавидел такие фокусы, потому что никогда не мог уразуметь, бредит приятель, придуривается или говорит серьезно. Он подозревал, что Виталик и сам этого толком не знает.
Виталик вперил в собутыльника мутный взор, сощурился, пожевал губами и изрек:
— А что, может ты и прав.
— В смысле?
— А вот скажи, отчего это карма у тебя вечно приванивает?
— Пошел к черту!
— Не бранись. Еще великий Ибн Сина говорил, что брань есть продукт скверны, содержащейся во внутренностях.
— И тебя, и твоего Ёбн Сину… в пресвятую деву и совет безопасности!!.. — Прикусив язык, Кравец украдкой огляделся. Вылетать из очередного заведения ему не хотелось.
Виталик укоризненно покачал головой.
— Вот это уж вовсе зря. Сколько я тебе объяснял: эфирное воплощение каждого нашего слова пополняет ноосферу. И чем же ты ее пополняешь, несчастный унтерменш?
— Заткнись, угробище! — Кравец грохнул кулаком по столу, от чего пластмассовые стаканчики испуганно подпрыгнули и, расплескивая содержимое, ссыпались на пол.
— Ну вот, — молвил Витек с элегической интонацией. — Славное было пойло! А денег нынче взять больше негде… Кстати, ты не помнишь, в каком году был составлен тот пергамент?
— Какой? — не понял Кравец.
— Ну, который ты тогда у Верки на вечеринке так похабно читал по латыни.
— А это при чем?
Виталик почесал затылок.
— Да этот ваш экстрасенс врет, как сивый мерин. Никакой маг к нему не приезжал. Так помнишь или нет?
— Почему это он наш? — обиделся Кравец. — Ну, кажется, в одна тысяча четыреста восемнадцатом.
— А кто автор?
— Да что ты привязался со своим пергаментом? Уфолог говорил, что какой-то монах из Констанцы. Есть такой город, во Франции, что ли… или был, не помню.
— Нидер?
— Чего?
— Монаха звали Нидер?
— Да не помню я! Кажется.
Виталик подпер щеку кулаком.
— Вот я и говорю, этот ваш уфолог — полное ничтожество! Откуда у него пергамент из Констанцы? Какой идиот дал бы такому ничтожеству пергамент из Констанцы, если этот идиот ко всему прочему даже не приезжал? А если бы и приезжал, для чего он стал бы раздавать пергаменты из Констанцы всяким ничтожествам?..
Кравец опалил приятеля бешеным взглядом, но сдержался. Повертев головой и зацепившись взглядом за двух девиц, потягивавших пиво в углу, он предложил:
— Пойдем, снимем вон тех телок. Мне которая в штанах, тебе — которая… Хотя, на кой тебе телки?! Ты все равно импотент.
— Вы лжете, сударь, — с достоинством опроверг Чокнутый Виталик. — Моей физической и духовной потенции хватит на все ваши убогие кармические воплощения от сотворения мира. И я вам это сейчас докажу.
Он вдруг сорвался с места и устремился к девицам…
8
Кравец плохо помнил, как добрел до Веркиного дома. Ладно, хоть подъезд оказался не заперт. Прогулка слегка выветрила хмель из головы.
Верка долго не открывала. После пятого настырного звонка дверь наконец скрипнула. Верка выпучила припухшие спросонья глаза.
— Ты чего такой пьяный? Заходи.
Кравец, вваливаясь в квартиру, осведомился: — Где твои дети?
— У родственников.
Да, в самом деле, как он мог забыть? Дети здесь почти не жили, иначе давно бы превратились в малолетних преступников.
— Ты меня любишь? — спросил Кравец, сбрасывая башмаки.
— Тебя? Такого? — Похоже, Верка сегодня ничего не пила и не нюхала.
Он взял ее за плечи. — Какого?
Она вдруг прижалась к нему, как тогда, на лестнице. — Хочешь есть? У меня есть жареная картошка.
— Я хочу другого.
— Точно?
— Точно.
— Тогда пошли в ванную. От тебя несет, как от забулдыги.
…У Верки была замечательная грудь. Верка вообще была хороша, несмотря на свои “вредные привычки”.
Она со стонами выгибалась навстречу оседлавшему ее мужскому телу, ее живые мячи ритмично колыхались в такт его движениям. Старенький скрипучий диван ходил ходуном. Кравец грубо сжал в пятерне упругую плоть, ощутив ладонью ее возбуждающее тепло, смял в пальцах затверделый сосок.. Верка вскрикнула и ногтями расцарапала ему спину.
Он вертел ее, как резиновую куклу, как пособие по “Кама-сутре”. Как ни странно, его равнодушие помогало ему; кажется, с Веркой он мог заниматься этим бесконечно и для того, чтоб не извергнуться раньше времени, совсем не требовалось кусать себя до крови.
Верку доводила до исступления его грубость, которую она принимала за страсть. Она глухо вскрикивала, когда он рывком переворачивал ее то на спину, то на живот, то вздергивал на четвереньки и резким толчком, как насильник, входил в нее. Она не воспротивилась и тогда, когда его охамевший “боец”, выскользнув из  влажной норки, вознамерился проникнуть в неподходящее для него пространство…
Он позволил себе кончить лишь после того, как Верка бесповоротно выбилась из сил. Вслед за оргазмом сердце пронзила тупая игла боли, но он решил не обращать на нее внимания.
— Ты классный мужик, — сказала Верка и погладила его по небритой щеке. — Ты всегда такой?
— Старый я уже, — привычно отозвался Кравец, позевывая и забрасывая руки за голову.
Верка приткнулась к его груди.
— Старичок, блин, выискался! Жеребчик!
Кравец вспомнил, что когда-то давно так называла его жена и ему стало не по себе.
Утром Верка притащила ему в постель чашку жидкого чая и бутерброд с заветренным сыром. От вида “завтрака” к горлу подступила похмельная тошнота. Кравец отбросил простыню и начал одеваться. Утро выдалось серое и какое-то пустое.
— Вечером придешь? — спросила Верка.
— Не знаю. Надо посидеть над рукописью.
— Приходи. Я буду ждать.
Кравец чуть не брякнул: ты же говорила — просто трахни меня! Но вовремя спохватился.
— Знаешь, — сказала Верка, — я тебя правда люблю.
— У меня сложная жизнь, — сказал он. — У тебя сложная жизнь. Зачем возводить сложности в квадрат?
Ему не стоило заявляться сюда. Он понимал это изначально, в пьяном угаре бредя по ночной улице.
Верка отвела глаза. Она с женской последовательностью напрочь забыла свое “просто трахни меня”.
— А зачем тогда было… — Она споткнулась на полуслове.
Он-то знал, зачем. Лечи подобное подобным. Но разовый “сеанс терапии” абсолютно ничего не изменил, и Кравец не был уверен, что ему не потребуется еще много Веркиных “сеансов”…
Вечером он не пришел бы так и так. Потому что позвонила Наташа.
9
Она не стала объяснять свое отсутствие, да Кравец на радостях особенно и не расспрашивал, боясь вызвать ее раздражение. Несколько вечеров они провели вместе, и Кравец пришел в состояние блаженного идиотизма. Но продолжалось это недолго.
Наташа опять канула в никуда.
Как-то утром ему позвонил драматический актер, ухлестывавший за Веркой на вечеринке. Не поздоровавшись, он осведомился:
— Про Верку слышал?
— Что именно?
— Значит, не слышал. Она в реанимации.
— Что случилось?
Трубка помолчала, потом коротко сообщила:
— Передозировка.
Кравец потер вспотевший лоб.
— Что я могу сделать?
Актер хмыкнул.
— Ничего. Я думал, у тебя с ней… отношения.
— Я просто редактировал ее книжку, — проглотив комок, объяснил Кравец.
— Ну-ну…
На работу он не пошел. Позвонил и сказался больным. Но валяться на диване “всухую” тоже оказалось невмоготу. Он собирался купить лишь пару бутылок пива, но в магазине встретил приятеля и они отправились в забегаловку…
Запой случился дикий и продолжался двенадцать дней. А когда бледный, сотрясаемый дрожью и похожий на заблудившееся привидение Кравец наконец явился в издательство, его позвал к себе директор.
Седовласый, навидавшийся на своем веку всяких “бзиков” и “бемсов”, он не стал повышать голос и произносить назидательные речи. Кивнув, пригласил:
— Садитесь, голубчик.
Кравец осторожно опустился на стул.
— Что с вами случилось, Константин Николаевич?
— Я болел, — выдавил из себя Кравец.
— Больничный имеется?
Кравец промолчал.
— Вот что, голубчик, — сказал директор мягко. — Я давно замечаю, что у вас жизненные проблемы. Что ж, бывает. Но вы и нас поймите. Нам надо, чтоб люди работали. Сами видите, какое положение. Вам следует отдохнуть, собраться с мыслями, перевести дух. Вы, я слышал, заканчиваете роман. Вот и потрудитесь над рукописью. Портить вам репутацию я, упаси Бог, не намерен. Напишете заявление по собственному желанию. А пройдет время — дорога к нам для вас не заказана.
10
“Что происходит? — думал Кравец, валяясь дома на диване. — Что в этой женщине такого, что я подыхаю без нее?” Выходило, в сущности, что ничего особенного. Наташа даже в постели была холодновато-сдержанна. Она отдавалась ему без нежности и трепета, будто в эти мгновения ее душа дремала или находилась где-то далеко, а его неистовое возбуждение объяснялось скорее собственным любовным безумием. В минуты отчаянного одиночества Кравцу иногда казалось, что у нее вовсе нет души.
Удивительно, но он до сих пор не знал, кто она и откуда. Он по-прежнему ничего о ней не знал. Когда она уходила, он не мог припомнить, о чем они говорили, как ни старался, потому что это были разговоры ни о чем. Кравца все время тянуло произносить разные любовные благоглупости, которые обычно оставались без ответа. Она не любила его, он ничего не мог с этим поделать и катился по наклонной, даже не пытаясь сопротивляться.
Кравец вдруг подумал о том, что согласно закону диалектики жизнь развивается по спирали. И на очередном витке прошлое может вернуться, как крик, искаженный эхом. Он не хотел слышать этого крика. Но избавиться от него, заткнув уши, было невозможно. Наташа постоянно возвращала Кравца в его прошлое, о котором он старался не вспоминать.
…Косте еще не исполнилось восемнадцати и он только что поступил в свой первый институт. В лагере на сельскохозяйственных работах ему крупно не повезло… Ее звали Ольга, она была старше Кости на год, обесцвечивала волосы перекисью, умела неповторимо строить глазки, а по вечерам разгуливала в халатике, который скрывал ровно столько, сколько требовалось, чтобы парням захотелось увидеть больше. Она была недурна собой, а в любом ее слове и жесте сквозило обещание. Мужчины, как правило, смотрят на таких женщин, будто прицениваясь. Но Костя, полный телок, распевая под гитару сентиментальные песенки, ловил каждый ее взгляд и движение. Тогда он тоже не мог ни о чем думать, не спал по ночам, хоть и до упаду выматывался на работе. Именно там он начал писать свои первые, более-менее приличные стихи.
Ольга улыбалась ему, на ночных дискотеках, видя Костину нерешительность, приглашала на танец и под обмирание его сердца прижималась к нему грудью и полным бедром.
Костя не выдержал и попросил Ольгу о свидании. Она назначила время и место: в полночь за лагерем, у стога свежескошенного сена.
Он прождал ее почти до рассвета, исходя томлением и разгоняя сломленной веткой свирепых комаров. Днем она объяснила, что устала за день и вечером нежданно-негаданно уснула. И посулила встречу будущей ночью.
Но и на этот раз она не пришла. Обиженный Костя желал услышать объяснения, но Ольга сторонилась его весь следующий день. А за ужином, возникнув за спиной, склонилась к Косте, легонько коснулась губами его уха и шепнула, что теперь-то уж обязательно…
И она сдержала слово.
Ольга вышла из-за стога, приблизилась, погладила Костю по груди своей узкой ладошкой и осведомилась, что они будут делать?
Он смутился.
— Может, погуляем?
— Я так устала. — Она опустила глаза.
Будь Костя хоть немного поопытней, он бы знал, как себя вести. Но он лишь растерянно переминался с ноги на ногу.
— Постели куртку, — шепотом попросила Ольга.
Он с готовностью скинул добытую у старшекурсников "стройотрядовку" — предмет зависти прочей абитуры — и бросил ее на устилавшее землю пахучее сено. Ольга опустилась на колени.
— Иди сюда.
У нее было прохладное, не по-девичьи зрелое тело. Колотясь от озноба, Костя чуть не оторвал пуговицы на ее блузке, но оказалось, что по причине отсутствия опыта с застежкой лифчика справиться ему не под силу.
Пока он, покрываясь потом, решал, порвать “сбрую” или попросить ее хозяйку о помощи, Ольга безошибочно нашла его чувствительные места, о существовании которых он сам подозревал лишь смутно…
— Подожди, — в последний момент шепнула Ольга и ловко выскользнула из его объятий. — Я сейчас.
Запахнув халатик, она растаяла в темноте, как виденье.
Костя просидел, привалившись спиной к колючей стене стога, минут тридцать. Неистово свиристели кузнечики. Сердце колотилось с пулеметной частотой, дыхание не выравнивалось, а внизу живота нарастала ноющая боль. Он опустил руку и чуть не вскрикнул от собственного прикосновения.
Он не знал, сколько еще прождал Ольгу, хоть и понял уже, что она не вернется. Иногда где-то вверху ему чудились странные звуки, похожие на хихиканье и приглушенную возню, но они не достигали его сознания.
Боль в паху не унималась, а восставший “боец” словно одеревенел. Костя просунул руку под ремень и потрогал налитую кровью головку. Прикосновение сладко отозвалось во всем теле. Он осторожно оттянул назад подвижную кожицу и понял, что остановиться уже не сможет…
Возвращаясь в лагерь, Костя воровато огладывался по сторонам, желая убедиться, что поблизости не случилось свидетелей его “упражнений”.
…Днем девчонки поглядывали на Костю странно и шушукались за его спиной. А после работы его отозвал в сторону сосед по “шконке”, парень постарше, поступивший в институт после армии. Помявшись, он буркнул: — Ты, вот что… Кончай народ смешить.
— В смысле?
— Завязывай дрочить под стогом.
Костю будто окатили крутым кипятком.
Как выяснилось, все ночи напролет Ольга проводила в душистом стогу с дружком — третьекурсником, не попавшим в стройотряд и теперь отбывавшим трудовую повинность вместе с абитурой. Когда юный недоумок назначил ей встречу, она решила развлечься.
Две ночи третьекурсника забавляло Костино топтание и битвы с комарьем, а на третью ему это надоело. Но изобретательная Ольга не позволила дружку заскучать и явилась пред Костиными очами… Делясь впечатлениями с приятелями, третьекурсник ржал:
— Вот коза! Я думал, она уж от него и не отделается… А он-то, бедолага!..
Несколько суток Костя не спал и ничего не ел. Он совсем было собрался уехать в город и оставить институт, но тут в лагере случилась инфекция и его закрыли на карантин.
Из депрессии Костя не мог выйти до самого Нового года, но потом все разрешилось само собой. Он прибился к самодеятельной институтской рок-группе, отрастил патлы до плеч, потренировавшись, выучился лихо “ковырять солягу” на грифе рогатой “Музимы”. После одного из сэйшнов Костю подхватила развеселая сокурсница, увлекла в общагу и там, на жесткой, скрипучей койке он впервые сумел забыть о своей постыдной любви и позоре.
Вскоре Костя сделал открытие, что нравится женщинам, и не посчитал нужным отказывать им во взаимном внимании. Все было хорошо, пока ограничивалось не очень искусным сексом под сухое вино…
На третьем — и последнем для него — курсе он стал встречаться с  Катей. Катя только что сдала вступительные экзамены, была родом из села, “спа-артсменка, ка-мсомолка, а-тличница!” Когда Костя приходил к ней в женское общежитие, она под усмешливыми взглядами соседок по комнате норовила выстирать в кухонной мойке его футболку  или сварить ему борщ. Несколько месяцев она не позволяла Костиным вольностям распространяться ниже пояса, а когда наконец отважилась на большее, наотрез отказалась снимать ночную сорочку. Костя старался изо всех сил и  в итоге добился всего, чего хотел. Но с этого момента к своему ужасу обнаружил, что его интерес к Кате начал угасать. Она была заурядной девчонкой, любила подолгу рассказывать о родном селе и каких-то безвестных одноклассниках, и после пресного соития он впадал в скуку. Он вовсе не собирался ее обманывать, когда распаленный желанием, шептал на ухо нежные слова. Все случилось само собой, помимо его воли. Он все чаще ловил себя на том, что Катина комната больше не манит его.
А во время поездки с институтской агитбригадой  ему повстречалась такая фифа со смежного факультета!..
Катя была хорошая девушка, и Костя понимал, что обижать ее нельзя. Но пока он раздумывал, как бы помягче “съехать”, подруги настучали ей о фифе.
Дальнейшее выглядело довольно непривлекательно. Зареванная Катя гонялась за ним повсюду, то умоляла, то лгала, что беременна, то грозила выброситься из окна пятого этажа. Костя чуть не сошел с ума. Но вместе с тем в Катином унижении присутствовало нечто, что доставляло ему странное, неподвластное рассудку удовольствие. Костя понял это не сразу, потому что чувство гнездилось в потаенных, замусоренных уголках его души. А когда понял, ужаснулся — экая я скотина!…
Кравец потянулся за сигаретами, щелкнул зажигалкой. В окно заглядывал яркий фонарь, слепил глаза невыносимым блеском, словно лампа, направленная в лицо обвиняемому в кабинете жестокого следователя.
…Когда женщины надоедали ему, он расставался с ними без сожаления. Мог порефлексировать неделю-другую, а потом горечь перерождалась в сладкую печаль и постепенно рассеивалась, как осенняя дымка с первыми заморозками. Он не хотел признаваться даже самому себе, что порой нарочно “тянул резину”, подогревая надежду в очередной покинутой подруге, а заметив, что она начинает остывать, мог появиться после долгого отсутствия и повести себя так, словно не прочь начать все сначала. А порой и начинал, поддавшись минутному настроению, чтобы недолго спустя без сожаления забыть обо всем. Он врал себе, будто стремится смягчить горечь и боль расставания, но на деле выходило обратное — он просто мучил женщин, к которым охладевал, ловя от этого какой-то скверный кайф.
Как-то Костя вычитал в книжке, что душевная травма, перенесенная в юном возрасте, может превратить человека в маньяка. И вынужден был признать, что боль, причиненная ему когда-то, не прошла бесследно. Он наконец  догадался, что бессознательно возвращает ничего не подозревающим подругам то, чем “осчастливила” его шутница Ольга в трудовом лагере.
Сколько раз это повторялось? Кравец не считал и старался вообще не думать о таких вещах. Но жизнь движется по спирали. Развод что-то надломил в нем, а потом появилась Наташа, будто приоткрывшая Кравцу дверь в его прошлое — поманила призрачным шансом исправить непоправимое. Но он ничего не понял и по старой схеме отправился к Верке — лечить подобное подобным.
Глупо думать, будто Верка пыталась покончить с собой из-за него. Она просто не рассчитала дозу… потому что не годилась на роль тренажера для занятий по “Кама-сутре”.
Впоследствии эта мысль еще долго преследовала Кравца, но   навестить Верку в больнице он так и не собрался.
11
На следующий день Кравец обнаружил, что после запоя денег у него не осталось, а все прежние сбережения он при разводе отдал жене. До вечера Кравец пробегал по знакомым, пытаясь одолжиться, но безуспешно. Его литературные приятели сами сидели на мели, а обращаться к состоятельным знакомым не позволяла гордость. На закате, окончательно выбившись из сил, он присел за столик летнего кафе, одного из последних, устоявших до этих дней, выгреб из кармана  мелочь, чтобы заказать пива.
И увидел Наташу. Она, как всегда, была в черном. Она и ее спутник сидели неподалеку, потягивали “джин энд тоник”, оживленно беседуя.
Кравец хотел вскочить, но будто приклеился к стулу. Тяжелая тоска завладела им. Наташа была оживлена и улыбалась, ее явно увлекал разговор, ее жизнь деловито шла своим чередом — без него.
Мужчина обнял Наташу, склонился и украдкой коснулся губами ее уха. Обомлевшему Кравцу показалось — быть может, только показалось — что его наглый, блудливый язык воровато лизнул ее ушную раковину. Наташа со смехом отстранилась, но руку, по-хозяйски утвердившуюся на ее плечах, не оттолкнула.  У Кравца потемнело в глазах.
С минуту он сидел неподвижно. Пасмурное небо накренилось, сердце сжала боль. Он скрипнул зубами, превозмогая дрожь в коленях, поднялся и в три шага одолел пространство, отделявшее от него парочку. Приветствовавшие Кравца взгляды подстегнули его ярость.
— Можно присесть? — Он, не дожидаясь ответа, плюхнулся на стул.
Наташин спутник был моложе Кравца лет на десять, спортивного телосложения и военной выправки. Может, он и был переодетый военный! Кравец прикинул: если завяжется потасовка, какие у него шансы против этого живчика? Да плевать! Шансы у того, кто не отступает.
— Тебе чего, дядя? — поинтересовался “военный”.
Кравец сделал вид, что не слышит.
— Наташа, мне надо с тобой поговорить.
— Может быть, в другой раз? — Наташино удивление сменилось холодным недовольством.
— Лучше сейчас.
— Сейчас не время.
Ее спутник сощурился.
— Слушай, валил бы ты отсюда!
— Я не с тобой разговариваю!
— А я с тобой!
Они одновременно встали с мест.
Наташа хлопнула ладошкой по пластмассовой столешнице. — Перестаньте! — И после секундного  колебания махнула спутнику:
— Ладно, иди, потом созвонимся.
Но тот не торопился.
— Помощь, точно, не нужна?
— Да нет же!
Когда они остались вдвоем, Кравец жалобно начал:
— Наташа…
Она в гневе перебила его:
— Что это значит? Что за сцены? Кто тебе разрешил вмешиваться?
— Но я…
— По-твоему, я не имею права посидеть со своим знакомым? Может, ты собираешься установить вокруг меня полосу отчуждения? С минными полями! Это просто друг, понимаешь?
Кравец ощерился.
— Ты со всеми друзьями столь приветлива или через одного?
— Ну, знаешь! — Она встала, резко оттолкнув стул.
Кравец тоже вскочил, схватил ее за рукав.
— Наташенька, мне плохо без тебя! Ты появляешься и исчезаешь, а я… просто распадаюсь на части.
Она высвободила руку.
— Не занимайся ерундой! Мне не до твоей хандры. Хватило бы сил разобраться со своими проблемами.
— Что у тебя за проблемы? Можешь рассчитывать на меня.
Она помолчала, потом повернулась и пошла прочь. Кравец кинулся вдогонку.
— Наташа! Постой! Прости…
Боль в сердце вдруг вспухла, заполняя грудь целиком. Свет померк. Кравцу показалось, что его голова сейчас взорвется, как граната. Он судорожно глотнул воздух перехваченным горлом и рухнул на асфальт.
 12
Кравец провалялся в больнице недолго. Приступ, к счастью, не привел к инфаркту. Наташа часто навещала его и, быть может, именно это больше всего помогло ему встать на ноги. О том, что произошло, они старались не вспоминать. А когда он выписался и вернулся домой, Наташа появлялась в его квартире почти каждый день и, хоть физические нагрузки были ему противопоказаны, времени даром они не теряли.
Кравец опять завел разговор о женитьбе. Наташа усмехнулась.
— Вот возьму и выйду, и еще детей тебе нарожаю. А ты возьмешь и умрешь. Что мне тогда делать?
— Да я еще как бык! — Кравец подхватился с постели и чуть не застонал. Ему стоило труда скрыть боль, шевельнувшуюся в груди. Наташа, должно быть, что-то заметила.
— Полегче. В твоем возрасте…
— А что мой возраст? Зрелый и вполне продуктивный. Видела фильм с Харисоном Фордом? Ну, тот, где пожилой пилот самолета и его юная пассажирка падают на необитаемый остров и вместе робинзонят. Она сперва тоже…
— Ты не Харисон Форд.
Кравец помолчал, потом согласился:
— Я знаю. Зато я люблю тебя так, как никто другой любить не сможет. Для женщины это иногда тоже немаловажно.
— И не Том Круз, — поддразнила его Наташа.
— Я много лучше. — Кравец изобразил на лице голливудскую улыбку. Но вышло это у него довольно кисло.
Иногда удлинившимися осенними ночами он не мог уснуть, приподнимался на локте и в свете фонаря, падающем через окно, подолгу рассматривал спящую Наташу. Она тихонько посапывала, и мордашка у нее была совершенно детской. Кравец знал, что Наташа не была тем беззащитным существом, каким казалась в такие минуты. Но к горлу все равно подкатывал комок и Кравец понимал, что потерять ее — хуже смерти.
Поутру он, будто в шутку, начинал строить планы их совместной жизни. Однажды, послушав его, Наташа сказала: — Не понимаю, чего тебе не хватает? Мы ведь вместе.
— Он был старше ее, она была хороша… Он любил ее — она любила летать по ночам, — фальшивя, пропел Кравец. И добавил серьезно: — Я боюсь, что когда-нибудь ты тоже улетишь.
Наташа пожала плечами.
— Ну, наверно, так когда-то и произойдет. Что же поделаешь?
— Но ведь мы можем быть вместе всегда. Я допишу роман, устроюсь на работу…
Наташа перебила его:
— Давай так. Никаких обязательств, никаких клятв. Я, наверно, тоже… люблю тебя. Но ведь всякое может случиться.  (Он чуть не выпалил: “Можешь встретить того самого… кого нужно? Или уже встретила?” Но сдержался.) Я хочу, чтобы у меня всегда была возможность сказать: тебе направо — мне налево.
— Я тебя никому не отдам! — Он привлек ее к себе, но она отстранилась.
— Не пугай меня. Что за слова — никому, никогда…
Кравец понимал, что убеждать Наташу бесполезно. Она часто будто не слышала его. И злилась, если он пробовал проявлять настойчивость. Они говорили на разных языках. А рисковать тем, что имел, он не решался.
Кравец заказал второй ключ от своей квартиры и вручил его Наташе.
— Приходи, когда захочешь.
Наташа повертела ключ в пальцах и положила на стол. После ее ухода ключ так и остался там. В следующий раз Кравец просто бросил ключ ей в сумку, с горечью понимая, что он вряд ли когда-нибудь пригодится.
Потом он занялся писками работы и на какое-то время отвлекся от тревожных мыслей. Но с работой ему не везло. Не грузчиком же определяться. Спасибо, хоть писательское правление подкидывало крохи, на которое он кое-как сводил концы с концами, стыдясь перед Наташей свалившейся на него нищеты. Кравец мог бы обратиться к прежним приятелям, не обремененным творческим порывом, зато сумевшим неплохо устроиться в жизни, но просить милостыню было тошно, а одалживаться по-крупному он не  хотел, осознавая эфемерность перспективы возвратить долг.
Председатель писательской организации больше не заикался об издании книги, так как время ушло, а рукопись по-прежнему валялась неоконченной.
Однажды Наташа, чем-то занятая на кухне, упорно выкликала Кравца, но делала это, по своему обыкновению не называя его по имени. Кравца давно раздражало ее упорное стремление в таких случаях обходиться местоимениями и междометиями. Он долго не отзывался, а когда в ее голосе звякнуло раздражение, молча явился на кухню, взял Наташу за плечи и, заглянув в глаза, спросил:
— Тебе не нравится мое имя?
Она отстранилась.
— С чего ты взял?
— Ты никогда его не произносишь, будто оно тебе противно. Скажи: Костя…
— Перестань.
Кравец легонько встряхнул Наташу.
— Скажи прямо сейчас.
— Прекрати! — Голос Наташи дрогнул.
— В чем дело?! — Он вдруг увидел в ее глазах слезы. — Прости!..
— Никогда больше так не делай, — сказала Наташа глядя мимо Кравца. — Иначе я уйду.
— Прости, — повторил он, чувствуя, как гнев сменяется ужасом.
…Иногда в постели Кравец нерешительно затевал Наташину игру, но, судя  по тому, как реагировала Наташа, выходило это у него неважно и он впадал в уныние или злился — непонятно на кого. Однажды, испытав прилив злой угрюмости, Кравец предложил: — Давай сыграем по-моему.
Наташа оживилась.
— Это как?
— Накажи меня. Свяжи и отхлещи ремнем.
Он вскочил, выдернул из брюк пояс и протянул Наташе. Та села на постели, качнув налитыми конусами грудей, и Кравец, ощущая странную — нефизическую — боль в сердце, невольно залюбовался ее точеным телом. Сейчас он жаждал боли — еще и еще.
— Ты, правда, этого хочешь?
— Правда. — Он протянул ей полотенце. — Вяжи!
Усевшись Кравцу на спину, Наташа забросила ему на шею ременную петлю. — Ты плохо себя вел. Ты знаешь об этом? — Петля сдавила горло.
Кравец промычал что-то невразумительное. Он ощутил кожей влажное тепло ее промежности, и в паху возникло шевеление.
— Ты заслуживаешь наказания.
Кравец почувствовал, что петля перехватывает дыхание и кровь начинает стучать в висках. Уткнувшись лицом в подушку, он скривился: “империя чувств” местного разлива!
— Ты боишься? — Петля то ослабевала, то вновь затягивалась, и Кравец вдруг с тоской подумал, что неплохо бы она прервала его дыхание раз и навсегда. Это лучше, чем ржавый металлический крюк, вбитый в облезлую стену.
— Нет, — прохрипел он в подушку. — Не боюсь. 
Ремень соскользнул с его шеи.
— Плохо. За это я накажу тебя вдвойне. — Наташа передвинулась Кравцу на ноги, водя по его коже ремнем. — Что за сцену ты устроил в кафе? А? Отвечай! — Она хлестнула его по ягодицам.
— Я, по-твоему, должен был смотреть, как этот тип лапает тебя?
— Это не тип, а мой друг. Ты так и не понял? — Второй удар был ощутимей, но Кравец не пошевелился.
— Ага, так тебе не больно. А сейчас? — Наташа полоснула его всерьез. Кравец вздрогнул. — Будешь еще лезть в мои дела? Будешь воображать, что ты хозяин?..
Хлесткие удары посыпались один за другим. Кравец не выдержал, дернулся и застонал.
— Ах, ты вырываться? — Наташа, похоже, входила во вкус. — Я покажу тебе, кто здесь хозяин. Сейчас ты поймешь…
Ее цепкие пальчики скользнули Кравцу между бедер и сжали мошонку.
— Теперь повырывайся! — Ремень опять засвистел в воздухе.
Кравец вдруг всерьез ощутил свою полную беспомощность, от которой ему на самом деле стало жутко, а вместе с ней — странное, тяжелое возбуждение, окатившее его с ног до головы, как внезапно набежавшая морская волна. Но волна эта не освежала, она состояла из  чего-то липкого, обжигающего, взметнувшего  со дна тела и души горячий ил постыдного наслаждения.
Он почти перестал ощущать боль, растворившуюся во вскипевшем желании. Наташины пальчики безжалостно мяли и оттягивали назад нежный мешочек, ремень взлетал и опускался, но Кравец не чувствовал его укусов. Отвердевший “боец” терся о простыню, наливался небывалой силой, готовый извергнуть “заряд”. Палец партнерши вдруг юркнул между побагровевших от ударов ягодиц и грубо проник туда, куда Кравец раньше никому и ничему проникнуть бы не позволил. Он дернулся, но тут же почувствовал какое-то совсем уж запредельное возбуждение. На Кравца обрушилась глыба невообразимого оргазма и он пришел в себя лишь через несколько минут.
Наташа гладила его саднящую кожу. Она наклонилась, заглянула ему в лицо.
— Тебе больно? 
И принялась развязывать полотенце.
Оглушенный Кравец лежал неподвижно. Пережитое будто расплющило его. Теперь он точно знал, что у него не осталось сил для сопротивления. Но не сожалел об этом.
Кравец перевернулся на спину. Наташа сидела, настороженно привалившись к стене и подобрав под себя ноги. Он протянул руку и больно стиснул ее грудь. Наташа не оттолкнула его грубую пятерню, лишь сильнее вжалась спиной в ворс настенного ковра.
— Теперь… моя очередь? — В ее голосе отчетливо пискнули нотки испуга.
Кравец, усмехаясь, молча глядел на нее.
— Ну, если ты так хочешь… если тебе это нужно… — Наташа легонько толкнула его в бок. — Дай, я лягу.
Он рассмеялся.
— О чем ты? Я ведь тебя люблю и не смогу причинить тебе боль. Ни ради игры, ни ради собственной жизни. Неужели так трудно понять?
Наташино лицо вдруг исказила обиженная гримаска.
—  Выходит, я дрянь?! Я не должна была?!.. Но ведь ты сам просил! И я видела — тебе понравилось…
Кравец обнял ее и притянул к себе.
— Все хорошо, милая. Все хорошо. Не надо больше об этом.
Он и вправду вдруг почувствовал себя так, будто счастливым образом избавился от затянувшейся болезни, и мысль о смерти теперь не пугала его.
13
С приходом заморозков Наташа стала появляться все реже, сделалась замкнутой, в ней проглядывала непонятная тревога. На расспросы  она отвечала односложно: все нормально. Но Кравец видел, что с ней что-то не так. Иногда она вздрагивала от случайного звонка в дверь или неожиданной трели телефона, а вернувшись после очередной отлучки, никак не могла прийти в себя, и Кравцу стоило немалых усилий, чтобы развеять ее странное состояние.
Как-то Наташа не показывалась больше недели и он снова запаниковал. Так и не найдя работы, Кравец сутками пролеживал на диване, тупо уставившись в покрытый трещинами потолок.
Зазвонил телефон. Кравец снял трубку. На проводе был Чокнутый Виталик. Он завел свою обычную бодягу, но убедившись, что приятель не склонен к болтовне, спросил без обиняков:
— Опять воткнулся в депряк? Где твоя нимфа?
— Не твое собачье дело.
— Понятно. Чем занимаешься, мылишь веревку?
— Не дождешься, куриная душа.
— Это обнадеживает. Кстати, у меня есть к тебе разговор. Когда увидимся?
— Пошел к черту! Не хочу.
— Разговор именно по части нимфы. У меня, знаешь, появились кое-какие соображения…
— Виталик! — взмолился Кравец. — Как друга тебя прошу, отвяжись. Не хочу никого видеть, не могу ни о чем говорить. Дай спокойно сдохнуть.
— Ага, про веревку я все-таки угадал! Не дам, — отрезал Виталик. — Ты еще нужен мыслящему человечеству. И я как раз собираюсь…
Кравец выругался и дал отбой.
Он крепился до вечера, но с наступлением сумерек понял, что без выпивки не сможет пережить грядущую ночь, с кряхтением встал, натянул рубаху и зашарил по карманам в поисках завалявшейся десятки.
В прихожей его настиг телефонный звонок. Опрокидывая предметы, Кравец ринулся на зов. Он отчего-то был уверен, что это Наташа. И не удивился, когда услышал в трубке ее изменившийся голос.
— Здравствуй, это я.
— Ты где? — выдохнул Кравец. — Что происходит?
Наташа помолчала, потом сказала тихо:
— Я уезжаю. Позвонила, чтобы предупредить. Прости.
Чувствуя, как подгибаются колени, Кравец пододвинул стул и опустился на него. Собрав всю волю, спросил почти спокойно:
— Что случилось? Куда и зачем ты едешь?
— Не могу сказать. Так надо.
— А как же я… мы?
— Значит — не судьба.
Отчаяние придало Кравцу сил. На какой-то миг к нему вернулась полузабытая ярость волка-победителя, никому не уступавшего тропы.
— Про судьбу не будем, я не фаталист. Ты где? Немедленно хватай "тачку" и дуй сюда. Полчаса тебе хватит?
— Я не могу. Так лучше для всех… и для тебя тоже.
— Хватит болтать! У тебя полчаса времени.
— Я могу навести на твою квартиру… ненужных людей, — после паузы выдавила Наташа.
Кравец присвистнул.
— Ну ты даешь! Плевал я на твоих людей. Приезжай немедленно.
— Нет.
— Я сказал — сейчас же!
— Ты не понимаешь…
— Вот встретимся и объяснишь… Ладно. Через пятнадцать минут я буду в кафе, ну в том, на бульваре. И только попробуй не прийти!
14
Наташа рассказала Кравцу банальную историю. Она задолжала деньги, немалую по обычным меркам сумму. Хотела провернуть прибыльное дело, но оно сорвалось, и теперь рассчитываться ей было нечем. Наташины кредиторы оказались те еще ребята — с “гнутыми” пальцами и золотыми цепями на шеях. Сперва они вкрадчиво осведомлялись, когда Наташа намерена вернуть “бабки”, потом “включили счетчики” и перешли на свой привычный “чисто конкретный базар”, а под конец наехали и пригрозили: не расплатишься, поставим на круг. Что это за “круг”, Наташа сперва не поняла и поинтересовалась у приятельницы. Та объяснила: — Вывезут тебя, дуру, на какую-нибудь дачу и затрахают до полусмерти.
Обращаться в милицию не имело смысла. …Деньги должна? Должна. Так о чем разговор?! Пока ведь не убили. Когда убьют, милости просим… А если бы кто и захотел помочь, на испуг тех ребяток не возьмешь. Наташа решила немедленно уезжать, тихо, чтоб ее не перехватили по дороге.
— Куда же ты собралась? — Кравец отхлебнул пива.
— Не скажу. Может, они за мной следят. Может, уже узнали о тебе. Самого вывезут на круг и добьются адреса.
Кравец расхохотался.
— Вряд ли они позарятся на пожилого лысого мужика.
— Я не то имела ввиду. Начнут мучить, ты и скажешь.
— Выходит, мне нравится, когда меня мучают. Ты вот, например, сейчас опять причиняешь мне боль, а я…
— Да перестань! Не до этого.
— Ты права, — согласился Кравец. Он посидел в задумчивости, потягивая пиво. Потом спросил: — У тебя с ними есть связь?
— Знаю номер мобильника.
— Позвони и скажи, что через три дня вернешь деньги.
Наташа недоуменно уставилась на него.
— Ты о чем?
— Я о деле. Деньги будут. Звони.
…Пока Наташа что-то приглушенно частила в трубку уличного таксофона, Кравец, стоя чуть поодаль, незаметно изучал окрестности. По проезжей части, сверкая фарами, проносились “иномарки”, редкие прохожие, горбясь, спешили укрыться от мелкого ледяного дождя. Все как обычно.
Когда-то Кравцу довелось поработать в службе безопасности коммерческой фирмы, пройти специальную подготовку. На частного детектива или крутого бодигарда он не тянул, но кое-какие охранно-сыскные навыки усвоил, и теперь они опять пригодились. Хвоста за ними не было.
Когда Наташа повесила трубку, он подошел.
— Поехали ко мне.
— Нет. У меня много дел.
Настаивать он не стал.
— Хорошо. Жду твоего звонка, как договорились.
…По дороге домой Кравец заскочил к Чокнутому Виталику. У того дым стоял коромыслом. Какая-то оббуханная, волосатая компания, обнявшись за плечи наподобие тирольского хоровода, приплясывала вокруг костра, разведенного посреди комнаты в эмалированном ведре. Кто-то оглушительно бацал на электрогитаре.
— Привет! Заваливай! — обрадовался Виталик. — Мы только что с рок-феста.
— Тебя соседи в ментовку не сдают? Они что, глухие?
— Я ментовку не боюсь, у меня справка, — внушительно объяснил Виталик.
— Когда дом спалишь, и справка не поможет. У меня к тебе дело.
— И у меня к тебе дело. Я звонил, но ты психуешь. Да не стой в дверях!
— Некогда. Скажи, у тебя можно перекантоваться пару месяцев? Может, больше.
— Запросто. Сейчас разгоню эту рок-н-рольную сволочь!.. Ну не хочешь входить, давай поговорим на лестнице. Есть одна гипотеза по поводу твоей нимфы. Понимаешь, в Констанце, в тысяча четыреста восемнадцатом году…
— Виталик, засохни! Вот приду к тебе навеки поселиться, тогда и потреплемся.
— Ты мне не нравишься. Ты чего такой веселый? Тебе надо не трепаться, а кое о чем поразмыслить…
— До встречи, мыслитель! — Кравец затопал по лестнице, не обращая внимания на Виталикины призывные клики…
Дома он, не снимая куртки и полистав записную книжку, взялся за телефон, а когда на том конце провода сняли трубку, без обиняков перешел к делу.
— Привет, это Кравец… Жизнь нормально, но требуется твоя помощь. Ты можешь срочно толкнуть квартиру?.. Я знаю, что это твоя работа, но квартиру надо толкнуть немедленно, чтобы деньги — завтра, максимум, послезавтра… Я  понимаю, что так не бывает, но мне нужно позарез… Я… Подожди!.. Да подожди ты! Это дело жизни и смерти… Считай, что моей… Старик, я понимаю, что это свинство — напоминать, но, когда ты в артели посреди тайги чуть не врезал дуба, я не говорил, что ничего нельзя сделать. Мне нужны деньги, и ты должен мне помочь… Нет, взаймы я брать не стану. А впрочем, давай и проворачивай сделку с хатой. Главное, чтоб бабки были  прямо сейчас… Как, чья квартира? Моя, конечно! Тебе ее и смотреть не надо, бывал… Да ничего не случилось, все в норме. Когда заехать за зеленью?.. О документах и формальностях не беспокойся — ты меня знаешь!
Затем он выдвинул ящик письменного стола, достал тупорылый газовый револьвер, повертел его в руках, откинул барабан и, нажав на штырек эжектора, выбросил на ладонь куцые гильзы со сплющенными концами вместо пуль. И набрал еще один номер.
— Привет. Узнал?.. Ну, молодец… Да уж года три, как не виделись. Ты все так же в частном сыске?… Заведуешь конторой? Поздравляю… Да какая у меня, к шутам, слава?! В масштабе ближайшей подворотни…  Ты извини, есть срочное дело. Ты с теми мастерами, ну, сам должен помнить, связи не потерял?.. Замечательно. Нужно подогнать пищалку под рабочий размер. Только быстро, самое позднее, к послезавтрашнему утру. И гвоздей полдюжины… Да нет, ничего серьезного, сам управлюсь. Просто хочу подстраховаться… Вот и славно. Кабак за мной.
15
Наташа позвонила в условленный час. Услышав ее голос, Кравец размяк, но быстро взял себя в руки.
— Они назначили встречу на одиннадцать вечера на стадионе, — сообщила Наташа.
Кравец помрачнел. Это плохо. Для того, чтобы просто отдать долг, совсем не обязательно лезть ночью в городскую глухомань. Но заранее пугать Наташу он не хотел.
— Я бы предпочел какой-нибудь офис и дневное время. Нельзя созвониться и переиграть?
— Мне это тоже сперва не понравилось. Но они куда-то уехали из города, вернутся часам к десяти и сразу на стадион, в сауну. Они там на самом деле часто отдыхают. Сказали, мол, подскакивай, рассчитаемся и до свидания. А с утра им опять куда-то надо. Говорят, надолго, лучше сегодня. Я согласилась. Поскорей бы развязаться.
Песня эта могла оказаться правдивой. А могла быть и чистой брехней, ловушкой, которую ребятки приготовили для запуганной лохини. Черт!
— Ладно, — сказал Кравец после паузы. — Встречаемся без четверти одиннадцать у входа на стадион. Не опаздывай.
16
Пропитанный дождем снег пригасил фонари, и они тускло теплились сквозь мокрую мешанину, повисшую в воздухе. Крупные снежинки таяли, едва коснувшись асфальта, и тот черно поблескивал в обманчивом неоновом свете. Коробки многоэтажных домов угрюмо щурились тусклыми зрачками окон, будто подозрительно вглядывались в ненастную темень. Улица была пуста. По ней изредка с шипением проносилась одинокая легковушка, рассекая лужи на манер скоростного катера и разбрасывая по сторонам водяные “усы”. В городе было зябко и как-то нехорошо.
Кравец жался под тройную арку псевдоампирных ворот стадиона, но тяжеловесное сооружение не защищало от сеющейся с небес влаги. За воротами начиналась широкая аллея, обрамленная по сторонам зарослями припорошенного снегом кустарника. А дальше, в самом ее конце, мерцали желтые огоньки спортивного комплекса.
Передернув плечами, Кравец взглянул на часы. Без десяти одиннадцать. Наташа опаздывала. Впрочем, он специально назначил время с некоторым запасом. Опаздывать нельзя, но и торопиться не стоит — торопливость лишает человека уважения. Но перед встречей стоило обговорить возможные варианты событий.
Кравец начинал нервничать. Он то вскидывал руку с часами, то поглаживал себя по карману куртки, где лежала перехваченная резинкой пачка долларов, то вдруг принимался ощупывать то место на поясе, где под курткой притаился газовый револьвер, переделанный для стрельбы боевыми патронами. Дай бог, уж он-то не понадобится!
Наташа появилась без трех минут одиннадцать.
— Точность — вежливость королей. — Кравец постучал пальцем по циферблату. — И королев тоже.
Она промолчала.
— Ты готова?
— К чему?
— Ладно. Не отходи от меня ни на шаг. Поменьше слов, никаких лирических отступлений. Отдаем деньги и уходим. Тут неподалеку ждет машина.
— С тобой еще кто-то?
— Нет, я просто заплатил рысаку. (Кравец сперва намеревался воспользоваться помощью кого-нибудь из старых друзей, но потом решил, что это — его сугубо личное дело. К тому же пришлось бы объяснять разные подробности и трезвомыслящие приятели вряд ли бы отнеслись к его затеям с пониманием.)
Наташа взяла Кравца за руку. Он почувствовал, как расслабляющее тепло заполняет грудь, но не позволил себе распускаться. Обняв Наташу, он заглянул ей в лицо и спросил:
— Милая, ты когда-нибудь расскажешь мне, черт побери, кто ты и откуда? Я устал от неведения.
— Расскажу.
Кравец увидел, как в Наташиных глазах мелькнула тень испуга. Смешно. “Короткое счастье Фрэнсиса Макомбера.” Мудрый Папа Хэм знал, что мужчина становится мужчиной, выходя на тропу войны и охоты, и тогда женщина начинает уважать и побаиваться его.
Кравец спохватился и поморщился от неуместных реминисценций. Наташа ведь может подумать, что он просто хамит, пользуясь ее зависимым положением. Он отстранился, подхватил Наташу под локоть и скомандовал:
— Пошли.
17
Одинокий серебристый “джип”, похожий на железного гиппопотама, маячил на пустынной автостоянке возле спорткомплекса, влажно поблескивая полированной “шкурой”. В здании комплекса светилось несколько окон, но оттуда не доносилось ни звука. Только мокрый снег едва слышно шелестел в кронах деревьев, не успевших до конца освободиться от мертвой листвы. Где-то в стороне двухэтажных бараков, в которых проживал Чокнутый Виталик, протяжно завыла собака.
Кравец дернул ручку передней дверцы. Под потолком салона зажглась лампочка, и он увидел двух развалившихся на сиденьях молодых толстошеих бугаев, коротко остриженных, в распахнутых на груди рубахах, разомлевших от банной жары. Кравец заметил, как под тонкой тканью шевельнулись тренированные, но успевшие подернуться жирком бугры мышц. Из салона потянуло теплом, пивным перегаром и ароматом дорогой сауны.
— Привет, — сказал Кравец.
Хлопцы молчали, настороженно разглядывая пришельца. Наконец тот, что сидел за рулем, заметил за спиной Кравца Наташу, ухмыльнулся и протянул:
— Кто к нам прише-ол!
Кравец, повернув голову к спутнице, одними губами спросил:
 — Они?
Наташа кивнула.
— Это кто с тобой? — резко осведомился второй, расположившийся на пассажирском сиденье. — Мы разве так договаривались?
— Деньги у меня, — прервал его Кравец.
— Пошел вон, ментяра! — огрызнулся пассажир и сунул руку под сиденье.
— Если я ментяра, — рявкнул Кравец, — оторви задницу, выйди и осмотрись. Тут ОМОНа в кустах будет не меряно!
Бугай завертел головой.
— Чо за ОМОН, в натуре? — картинно развел руками водитель. — Чо у нас тут, шняга какая-то? Культурные люди конкретно собрались по вопросам бизнеса. Папаша, если бабки при тебе, залезай, гостем будешь. — Водитель обернулся и распахнул заднюю дверцу “джипа”.
— Некогда рассиживаться. Чьи деньги?
— Ты выкатывай, а мы разберемся, — осклабился водила.
Кравец опять вопросительно глянул через плечо на Наташу. Последовал утвердительный кивок.
— Натаха, — встрял пассажир, — это чо за папик? Ну ты нашла… Айда в баньку, я тебя попарю.
— Юноша, следи за речью, — процедил Кравец. — Иначе в бизнесе не преуспеешь.
— Ты, что ли, помешаешь?! — Бугай схватился за дверную ручку.
— Остынь, — урезонил напарника водила и опять оскалил зубы. — Ближе к делу, папаша.
— Рассчитываемся и вы ее больше не беспокоите. —  Кравец ткнул большим пальцем себе за спину, где топталась его спутница. — Проблемы есть?
— Без проблем.
Кравец извлек из кармана куртки стянутую резинкой пачку “баксов” и протянул ее водителю.
— Считай.
Тот принял деньги и небрежно швырнул их в автомобильный “бардачок”.
— Успеется.
Кравец отступил на шаг.
— Ну что, — протянул водитель, — надо бы обмыть. На самом деле, пошли в сауну, шампани жахнем. А? Натуся, ты как?
Он проворно выбрался из машины.
— В другой раз, — сказал Кравец, пятясь и подталкивая перед собой Наташу.
Профессиональный удар в челюсть вышиб из глаз Кравца фонтаны искр и швырнул его на землю. На секунду он оглох и ослеп, а когда  пришел в себя, увидел у самого лица подернутый радужной бензиновой пленкой асфальт и чьи-то ноги в белых “рибоковских” кроссовках. Один кроссовок приподнялся и почесал лодыжку под фиолетовой штаниной спортивных брюк.
И тут же тишину располосовал пронзительный Наташин крик.
Превозмогая слабость и гул в голове, Кравец приподнялся и увидел, как пассажир “джипа” настиг бросившуюся к аллее Наташу, сгреб ее в охапку и поволок к дверям спорткомплекса. — Куда, с-сука… заодно и помоемся!
Наташа повисла на его руках, наугад колотя воздух кулачками.
— Отдыхай, ко-озлина! — услышал Кравец откуда-то сверху и едва успел прикрыть руками лицо от летящего в него кроссовка. Следующий рассчитанный пинок подбросил Кравца в воздух, как футбольный мяч. Хрустнувшие ребра отозвались жуткой болью.
Наташа, кажется, укусила нападавшего, он выматерился и выпустил пленницу.
Белые кроссовки мелькали в воздухе, как взбесившиеся маятники. Кравец слышал звуки наносимых ему ударов и чувствовал, что тело теряет вес, становится легким и бессильным, а сознание  подергивается мутной рябью.
“Да он же меня убьет”, — успел подумать Кравец, прежде чем задохнулся от удара в грудь.
Наташа снова завизжала, и это выдернуло Кравца из навалившегося беспамятства.
— Смотри ты, падла, никак не отрубится, — удивленно пророкотало где-то очень высоко, и белый кроссовок отпрянул в темноту, чтобы вернуться и довершить дело.
Револьвер выпал у Кравца из-за пояса и теперь, как горошина в погремушке, болтался между курткой и животом. Собрав последние силы, Кравец откатился в сторону. Кроссовок прошелестел в воздухе, его обладателя развернула инерция неточного удара.
Этой секундной передышки Кравцу хватило. Револьвер будто сам собой оказался в ладони. Упершись рукой в асфальт, Кравец направил дуло на подступающего бугая.
— Стоять!
— Ах ты гнида! — изумился бугай. — Я тебе твой пугач в очко засуну. — Он ринулся вперед.
В притихшем парке выстрел ударил хлестко, как щелчок гигантского бича, отозвавшись упругим эхом в пустынных аллеях. Искристый пучок пламени на секунду ослепил Кравца. Но он тут же увидел, что бугай замер в нескольких метрах от него, будто с разбега напоровшись на острый сук. Он прижимал руку к животу и с удивлением разглядывал сочащуюся между пальцев алую жидкость.
— Ах ты гнида, — повторил “браток” почти жалобно и шагнул вперед. — Задавлю!..
В мозгу у Кравца мелькнуло остервенело-отчаянное: “Да что теперь?!..” — и он нажал на спуск. Снова бабахнуло, из обнаженной мускулистой груди противника под левым соском выбился темный фонтанчик. “Браток” опять удивленно оглядел себя, громко икнул и вдруг опрокинулся навзничь, словно деревянный истукан, с глухим стуком ударившись затылком об асфальт.
Кравец поднялся на подгибающихся ногах, поводя стволом из стороны в сторону, услышал сдавленный Наташин крик и увидел второго молодца, прикрывающегося пленницей, как щитом. Щит был для него слишком мал, “братишка” изо всех сил скукоживал свое раскормленное тело. 
— Отпусти ее, — хрипло скомандовал Кравец, приближаясь.
— Стой! Убери шпалер. Я ей шею сверну!..
 Наташина голова почти утонула в огромной грубой лапище.
— Ну, сворачивай, плевать мне… — Кравец не остановился. — Но ты у меня потом будешь медленно подыхать. Яйца отстрелю… 
Он двумя руками поднял револьвер и взвел курок.
Стрелять он не собирался — темно, руки дрожат и прицел у “газовика” ни к черту. Но хлопец не выдержал. Он отшвырнул от себя Наташу, которая от толчка растянулась на земле, и бросился ко входу в спорткомплекс. Кравец повел ему вслед куцым стволом и выстрелил. Хлопец, вякнув, как придавленный кот, навалился на дверь и стал медленно сползать на землю.
Кравец помог Наташе подняться.
— Быстро уходим. Сейчас набегут.
Она повисла на его руках, балансируя на краю обморока.
18
“Рысак” обманул, смылся, несмотря на аванс в полсотни “баксов”. Понятно, не глухой, услышал пальбу и сопоставил. Кравец оглядел пустынную улицу, будто надеясь, что извозчик все-таки дожидается где-то поблизости. Но белая “карина” бесследно растворилась в мокрой темени.
Мостовая поросла пушком нерастаявшего снега, по ней давно уже не пробегала ни одна пара колес, а значит мешкать, дожидаясь случайного таксиста, опасно. У подстреленных наездников в сауне могли остаться дружки, и  они после стрельбы в парилке отсиживаться не станут.
Сердце вдруг надсадно бухнуло и замерло на долгие мгновения. В глазах стала сгущаться черная пелена. Кравец покачнулся.
— Что с тобой? — спросил из-за ватной стены испуганный Наташин голос.
Кравец дождался, когда сердце снова затрепыхается подбитым воробьем, и перевел дух. Тротуар под ногами раскачивался, как палуба шхуны в лютый шторм. По такому тротуару ему далеко не уйти.
— Вот что, — сказал он Наташе. — Беги отсюда быстрей. Но долго пешком не разгуливай, поймай “тачку”. Домой не ходи. Ко мне тоже теперь опасно. У тебя есть, где перекантоваться?
Она кивнула.
— Завтра я жду тебя в полдень в кафе на бульваре. Все, беги.
— А как же ты?
— Не беспокойся, есть у меня поблизости одно местечко.
Она медлила.
— Беги, я сказал! — рявкнул Кравец. — Марш отсюда!
Наташа попятилась, потом повернулась и, дробно стуча каблучками, метнулась через улицу. Дождавшись, когда она скроется из виду, Кравец, прихрамывая, заковылял в обход стадиона.
19
Кравец открыл глаза, сморщился от кислого запаха, навечно устоявшегося в Виталикиной берлоге, и застонал от боли в избитом теле. По мохнатым от истрепавшихся обоев стенам бродили солнечные блики. Который час? Кравец вскинул руку, но стрелки под треснувшим стеклом циферблата замерли на одиннадцати двадцати — время ночного побоища.
Кравец, кряхтя, сел на диване без ножек, служившем ему постелью. Комнату переполняли сваленные как попало старые книги, ворохи истрепанных газет и журналов. Дряхлая рухлядь заменяла хозяину мебель. С письменного стола слепо пялился разбитым экраном компьютерный монитор, а над всем этим хаосом возвышалась гигантская полуразобранная акустическая колонка с приткнутой к ней рогатой “Ямахой”.
У окна за трехногим обеденным столом сидел Виталик и сосредоточенно штудировал какой-то толстенный том. Сквозь вовеки не мытое стекло в комнату заглядывало не по-осеннему яркое солнце. Кравец понял причину такого ослепительного сияния — крона деревца под окном отяжелела от налипшего на нее снега.
Почуяв движение, Виталик оторвался от чтения.
— С добрым утром. Ты не умер?
Кравец быстро сунул руку под подушку, куда накануне — он помнил точно — спрятал револьвер. Но револьвера на месте не оказалось.
— Где пушка?
— Я ее выбросил.
— Я серьезно.
— Я ее выбросил. От греха.
— Кто тебя просил?!
Отложив книгу, Виталик подошел, придвинул табурет и уселся напротив.
— Объясняю. Вчера на стадионе какие-то психи устроили пальбу, весь дом слышал. А вскоре явился ты в полном отрубоне и с револьвером. Я думал, ты обожрался водки. А на тебе живого места нет. Еле колесьями отпоил.
— Каким еще колесьями?
— Не переживай, не дурью. Валидол там, аспирин… А в скором времени по парку шастала ментура. Сосед с первого этажа шепнул, что возле спорткомплекса угрохали какого-то жлоба, а другому серьезно продырявили спину. Я посмотрел твою пушку — три стреляные гильзы в барабане. Угадай с одного раза, о чем я подумал?
— Чихать мне, о чем ты  подумал!
— Ладно, — сказал Виталик, — я не обижаюсь. На таких, как ты, я вообще не обижаюсь. Но револьвер твой я унес и выкинул к чертовой бабушке.
— Сколько там натикало? — помолчав, поинтересовался Кравец.
— Без десяти одиннадцать. Ты мне ничего не хочешь рассказать?
— Потом, — отмахнулся Кравец, вставая. — Мне надо идти. В этом свинарнике есть где умыться?
20
Пробираясь через заросли кустарника и поминутно шипя от боли, Кравец приблизился к спорткомплексу. Серебристого “джипа” на стоянке, понятное дело, не оказалось. Глупая, конечно, была надежда. А если бы она и сбылась, как незаметно проникнуть в кабину и добыть из автомобильного “бардачка” перетянутую резинкой пачку, даже если ее не обнаружила милиция и приятели тех наездников?.. Теперь ни квартиры, ни денег.
Кравец вздохнул и под прикрытием зарослей потащился прочь.
…В назначенный срок Наташа в кафе не появилась. Он прождал ее до самого вечера, накачиваясь пивом — у него оставались какие-то крохи от “квартирных” денег. Все тело невыносимо ныло, но он страдал от другой муки. Где она, что с ней? Неужели попалась к ребяткам в лапы? В это Кравец, доверявший своему “шестому” чувству, почему-то не верил.
С наступлением темноты, убедившись, что Наташа не придет, он направился к Виталику, прихватив по дороге две бутылки водки и закусь.
21
— Ты понимаешь, во что ты вляпался?! — Виталик с хрустом свинтил пробку со второй бутылки. — Ты теперь господин зеро, бомж, пустое место. Где твоя книга? Где работа, квартира, деньги?! На тебя скоро начнут охотиться, как на паршивого зайца! Если тебя изловят, а такого олуха непременно изловят… нет, ты лучше сам застрелись!
— Куда ты, сволочь, подевал мой ствол? Веревка-то у тебя хоть найдется?
— Веревка у меня одна, бельевая. Но она вся сгнила.
— Замеч-чательно! Сам недочеловек, а туда же!..
Они оба понимали, что за дурным балагурством прячут свое напряжение и страх. А Кравец еще и старался изо всех сил выбросить из головы мысли о Наташе, а из сердца — тупую боль. Пока водка булькала в бутылке, это ему как-то удавалось. А когда бульканье стало еле слышным, он испугался и погнал Виталика в круглосуточную лавку.
На середине третьей бутылки Виталик сделался печален, строг и сосредоточен. Он пристально посмотрел на Кравца, вздохнул и признался:
— Это я во всем виноват.
— Эт-т точно, — согласился клюющий носом Кравец.
— Нет, в самом деле.
— Ты — ж-ж-жуткий тип!! Я всегда г-рил…
— Если б я предупредил тебя раньше, ничего могло бы и не произойти. Но ты орал и не желал слушать.
— Ч-чего я орал… н-не произойти?
— Да я о твоей нимфе…
— А вот ее не трожь!! — Кравец грохнул кулаком по столу.
— Согласись, это ведь все из-за нее.
Кравец понял, что Виталик не даст ему укрыться в пьяном забвенье, вытащит и насыплет соли на раны. Он тряхнул головой и спасительное облачко хмеля улетучилось, обнажая проступившую сквозь зрачки тяжелую одурь, замешанную на невыносимой тоске.
— Что ты знаешь про нее? Про нас. — Кравец потер воспаленные глаза. — Я ни о чем не жалею.
— Тебе виднее, — как-то слишком легко согласился Виталик. — Жалеть теперь поздно. И объяснять поздно, но все же…
— Что ты можешь мне объяснить?
— Странно все-таки, ты ничего о ней не знаешь, хоть вы и трахались, как кролики, как речные крысы!..
Кравец оскалился.
— Тот парень, хоть он и полицейский, тоже…
— …ничего не понял про шило для колки льда!
— Только не заправляй мне про главный инстинкт. Ты в этом ничего не смыслишь!
Но Виталик пропустил замечание мимо ушей.
— В доме, в котором, тебе кажется, она живет, ее никто не знает. Так?
— Ну и что? Прокрутила мне динамо.
— Где она работает и чем занимается?
— Каким-то бизнесом, раз встряла по браткам.
— Н-да, — пожевал губами Виталик и добавил непонятно. — А, может, специально встряла? — И опять спросил, не давая Кравцу открыть рот: — За что ты ее любишь?
— Это идиотский вопрос!
— Может, да, а, может, и нет. Судя по твоим пьяным откровениям, более-менее рационального объяснения твоей страсти не существует. Нимфу твою любить-то особенно не за что, если ты не мазохист. Или подсознательно не жаждешь кары.
— Виталик! — взмолился Кравец. — Не начинай, пожалуйста!
Но Виталик гнул свое.
— Итак, получается, что она есть, но ее как бы и нет. Появляется ниоткуда, исчезает в никуда. Причем появляется и исчезает явно не бессистемно.
— Какую же ты открыл тут систему, Менделеев?!
— Очень простую. Она появилась и вывела тебя из равновесия. А потом исчезла, и ты сошел с катушек. А когда стал приходить в себя, она снова возникла. Чтобы исчезнуть и чтоб ты опять сдурел. И так повторяется без конца. Ты берешься за роман, она уходит, и рукопись идет псу под хвост. Ты стараешься утешиться с Веркой, и она немедленно появляется. Ты счастлив, как теленок, но ей нужно совсем не это. Она уходит — ты запиваешь и тебя прут со службы. Но ты не должен ее забывать, она возникает, и ты чуть не перекидываешься от инфаркта. Но ей и это ни к чему. Она с тобой, пока ты не очухался. Тогда она грозит исчезнуть, ты остаешься без жилья и влипаешь в совершенно дикую историю. Она мучает тебя, когда находится рядом, и мучает вдвойне, когда пропадает. Она не скрывает, что не пылает к тебе страстью. К тому же вы разные просто до безобразия и не подходите друг другу, говоря интеллигентным языком, до антагонизма. Но при этом она все время маячит где-то рядом, то удаляясь, то приближаясь именно в те моменты, когда твой, так сказать, катарсис наиболее вероятен. Чтобы обломить его.
— Вот еще специалист из всего выводить теории! — попытался вклиниться Кравец.
— Нет, ты погоди! Она разрушает твою жизнь и тебя самого. В конечном итоге она столкнула тебя в пропасть. — Виталик хлебнул водки и закончил: — Тебе не приходила мысль, что она проделывала все это… намеренно?
— Никогда больше не говори мне, что психиатры ничего не смыслят в своем деле, — покачал головой Кравец. — Они выдали тебе справку по заслугам. Там написано про паранойю?
— Вспомни, где ты нашел ее?
— Зачем?
— А что предшествовало твоему героическому поступку?
— Не морочь мне голову! Мы бухали у Верки.
— И там ты сподобился прочесть вслух старый манускрипт.
— Ну и что? А потом ты ведь сам говорил, что никакой маг не приезжал и ничего не дарил этому уфологическому ничтожеству. И вообще, куда ты клонишь?
Виталик поскреб затылок.
— Тут такая штука. Я случайно выяснил, что — нет, приезжал-таки к нам какой-то шарлатан или не знаю кто. Из столицы. Семинар с местными эзотериками проводить. И наш уфолог с ним снюхался. В итоге, говорят, приезжего обокрали… Я вот порылся в книгах. Дело в том, что в Констанце — это, чтоб ты знал, такой город в Германии, на Боденском озере, на границе со Швейцарией — с тысяча четыреста четырнадцатого по тысяча четыреста восемнадцатый год проходил церковный Собор.
Кравец негодующе зарычал и схватился за голову, но Виталик  воздел палец.
— Не перебивай! На это мероприятие наперлась уйма святош и всякого прочего сброда!  Четыре года ни фига не делали, только горло драли и пьянствовали. Люди они были некультурные, жили естественными позывами. А потому вокруг, как и полагается, крутилось огромное количество шлюх. Но имеются сведения, что некоторые из них были не просто шлюхи. Сатане же никогда спокойно не сидится! Вот он и решил проверить, так сказать, идеологическую и моральную стойкость лучших сынов церкви. Догадайся с одного раза, что получилось?.. Совершенно верно, святые отцы вступили… гм… в сношения с дьяволом. В деликатном таком смысле. Потому что, как выяснилось, обслуживали  священнослужителей не падшие женщины, а демоны в женском обличье. И задача у них была вполне конкретная — уловление грешных душ и увлечение их в геенну огненную. А донес до нас эту информацию доминиканец по имени Нидер. Тебя это ни на что не наводит?
— Брось валять дурака. — Кравцу отчего-то стало не по себе. — На что, интересно, это должно меня навести?!
— Я и не валяю. Предположим, тогда на вечеринке ты прочел подлинное заклинание из подлинного средневекового манускрипта, составленного Нидером. Ничего, вроде, не случилось. Но спустя пару часов появилась она. В разгар полнолуния. Из-под земли.
Кравец внимательно посмотрел на Виталика, но не уловил на его лице и тени усмешки.
— Ты хочешь сказать, что она… суккуб?
— Ты говорил, что она никогда не называет тебя по имени. Знаешь, почему? Она не может произнести твое христианское имя. Демону это не под силу. А тем более, имечко у тебя… Помнишь — Кирилл и Мефодий, византийские монахи, состряпавшие первую русскую азбуку? Впоследствии причислены к лику святых. Так вот, того Кирилла в миру звали Константин.  Божье слово жжет ей язык. Пораскинь мозгами. Таких совпадений не бывает. Ты вызвал ее, и она не отпускает тебя, не позволяет освободиться. И цель у нее все та же.
Кравец налил себе водки, мрачно выпил и проворчал:
— Дело прошлое, я тоже… не отпускал своих баб. Но это вовсе не означает, что я демон!
— Как знать, как знать… — Виталик схватил помидор, смачно надкусил и принялся жевать.
Кравец не выдержал.
— Ладно, затейник, давай поиграем в твою игру. И какого же черта она от меня добивается, чтобы заполучить мою бесценную душонку?
— Смертного греха, чтоб тебя в аду приняли вне конкурса.
— Ха!.. Да самого сожительства с суккубом для этого вполне достаточно! А если присовокупить мои вчерашние упражнения по стрельбе…
— Ну, стрельба твоя — дело, скорее, богоугодное, чем греховное, на проходной балл не тянет. Что же касается сожительства… — Виталик тоже опрокинул в рот стакан и заел остатком помидора. — Тут, как мне кажется, у сатаны вышла заморочка. Согласно замыслу, ты просто обречен был попасть под ее бесовские чары. Возможно, так оно сначала и вышло. Но потом ты, дубина стоеросовая, втюрился без дураков и теперь любишь ее не по дьявольскому наущению, а по-настоящему, такую, какая она есть, ее земное воплощение. Козни нечистого уже ни при чем. И, выходит, что спишь ты не с суккубом, а с искренне любимой тобою женщиной, хоть она и суккуб. Такой, понимаешь, парадокс. А Бог, как известно, есть любовь.
— Не к месту цитатка, — перебил Кравец. — Не про ту любовь в ней говорится.
Виталик замахал рукам.
— А, перестань! Скажи еще, что ихние католические суккубы на нашей православной земле не водятся! Это попы все замутили — та любовь, не та. Они и самого Бога замутили. Наши представления о Нем — лишь образы, Им же ниспосланные и приемлемые для нашего восприятия, а не сама Суть. Суть едина, а представления разные и они — не повод католикам резать протестантов, а мусульманам — тех и других. Любовь есть любовь, если она искренняя — что к  Богу, что к Родине, что к бабе. Твоя, выходит, такая и есть. А потому нет в ней греха.
— Ты великий баламут и еретик, — сказал Кравец. — Тебя надо сжечь в паровозной топке. И что же мне, по-твоему,  делать дальше?
— Я не знаю. Побрызгай на нее святой водой. Хотя… Вот послушай историю. В конце десятого века некий тип по имени Герберт из Орильяка влюбился в дочь одного вельможи. А она его послала куда подальше. Парень впал в депряк и забичевал. А потом встретил богатенькую телку, всю в золоте и в шелках. Она его ни с того, ни с сего приголубила и пообещала, что все у него получится, если не станет гонять на сторону. И точно, дела у него покатили в гору. Он со временем просек, что подруга его — что-то такое… — Виталик пошевелил в воздухе растопыренными пальцами. — Короче, оказалась она суккубом. Но в итоге прожили они в любви и нежности долгие годы и стал этот Герберт Римским Папой Сильвестром Вторым. Ни больше, ни меньше… А один англичашка, ныне покойный, и вовсе считал, что суккубы — никакие не демоны, а лесные нимфы. И мужиков они охмуряют не для того, чтобы заманить их в ад, а потому, что надеются через это самое дело обрести для себя и своего потомства бессмертную душу. Вот только сатана все равно дергает их за ниточки и держит на привязи… Так что сам смотри.
— Виталик, — взмолился Кравец. — Где ты откапываешь такие штуки?
— Я понимаю, — серьезно ответил Виталик, — ты у нас писатель, тебе в ломы чужие книжки читать. А мы не писатели, мы — читатели. Мы Уолтера Мапеса иногда перелистываем и Фрэнсиса Баррета2… Да ну их всех на фиг! Давай, лучше еще накатим. Пока не пришли мясолюбы…
22
Виталик превысил свою норму в питие. Когда Кравец очнулся от вчерашней зубодробительной дозы, выяснилось, что Виталик еще и не думал ложиться. Он понес какую-то совсем уж несусветную чушь, начал заговариваться, а потом вознамерился забить входную дверь огромными гвоздями, опасаясь визита каких-то одному ему известных “мясолюбов”. Кравец сразу все понял, потому что наблюдал подобное не в первый раз и знал, что Виталику настала пора “ехать на курорт”, а значит с этим уже ничего не поделаешь. Средство в таких случаях существовало лишь одно.
Выйдя на улицу, Кравец позвонил из ближайшего автомата и вызвал бригаду скорой психиатрической помощи. Чувствуя себя немного подлецом, он не стал дожидаться приезда санитаров, дойдя до остановки, постоял в нерешительности, а потом прыгнул на подножку затормозившего автобуса. Нужно было наведаться домой.
В подъезде на лестничной клетке между первым и вторым этажом окутывался табачным дымом сосед. Кравец поздоровался. Сосед охотно откликнулся.
— Здорово, Николаич. Как она, жизнь?
— Нормально. — Кравец хотел пройти мимо, но сосед заступил ему дорогу.
— Не спеши. Нормально, говоришь? А чего ж тогда к тебе с утра менты ломились?
— Менты? — Кравец мгновенно покрылся холодным потом.
— Ага. Сперва тарабанили в дверь, потом пошли по соседям. Расспрашивали, кто ты да что, да как живешь и где можешь находиться. Я-то им ничего не сказал, пошли они…
— А что им надо?
— Разве они скажут? Но сильно домогались.
— Ладно, разберемся, — Кравец попытался улыбнуться и занес ногу на ступеньку.
— Не спеши. Тут еще какие-то парни по подъезду крутились и тоже, мне показалось, тебя искали. Дрянные, скажу тебе, пареньки. Я бы с такими не связывался.
Кравец невольно заглянул через перила.
— Влетел, что ли? — сочувственно осведомился сосед.
— Ничего, ерунда… Ты никому не говори, что видел меня.
— Ты ж меня знаешь!
Заперев за собой дверь, Кравец заметался по комнатам, лихорадочно выворачивая ящики и распахивая дверцы шкафов. Он нашел и сунул в карман куртки документы, начал бросать в чемодан вещи…
Как же они так быстро вычислили? И милиция, и “братва”. Ведь никаких, вроде, следов и зацепок! А, может, совпадение?.. Ага, как же!.. А, вот! Было такое впечатление, что скрывшийся впоследствии “рысак” его узнал, хоть и не подал вида. Не раз ведь мелькала морда в телевизоре — выступал с умными речами, сеял в народе духовность и культуру. “Рысак” мог изначально заподозрить, что дело не чисто, раз предлагают “зелень” и просят подождать в укромном месте. А когда услышал стрельбу, сопоставил и умотал. Как уж на него вышли, черт его знает! Милиция еще ничего, а вот братки… Братки!.. Наташа!!!
Ноги у Кравца подкосились и он сел на пол. Какой, к черту, "рысак"! Они просто поймали Наташу. В голове застучал молот, в глазах поплыло, а сердце дало сбой. Если они ее поймали!.. Думать об этом Кравец не мог. Он сейчас вообще ни о чем не мог думать и вдруг расплакался злыми, бессильными слезами.
Слегка придя в себя, он поплелся в ванную и долго хлебал воду из-под крана, потом сунул голову под ледяную струю.
Совершенно ничего нельзя сделать, когда тебя дружно ищут милиция и бандиты. Странно, почему они не оставили засаду? Слишком рано? Засада появится потом, когда его не найдут по другим явкам? Черт! Черт!! Наташа!!!
Кравец утерся полотенцем и, не захватив с собой чемодана, как сомнамбула, направился к двери.
23
Весь день он кочевал из одной забегаловки в другую, хлестал водку, но не пьянел, а лишь наливался каким-то отчаянным отупением. С ним заговаривали, но он не понимал, кто и о чем. Потом он вырубился, уронив голову на столешницу, и пришел в себя от того, что дюжий молодец грубо тряс его за плечо.
— Поднимайся, мужик! Закрываем. Или мочалку вызывать?
При упоминании о вытрезвителе Кравец резво встал и, задевая за стулья, поспешил к выходу.
Мостовая у него под ногами ходила ходуном, словно во время землетрясения. Падал спокойный, крупный снег, быстро занося улицу и деревья, преломлял свет фонарей, наполняя пространство радужными блестками. От этого праздничного посверкивания и  огуречной свежести воздуха Кравцу стало невыносимо тошно. Он поплелся по улице, как слепой.
Окружающее обрело очертания лишь когда Кравец дотащился до набережной. Здесь не было ни души. Но он догадался, по какой причине “автопилот” привел его сюда. Они с Наташей часто гуляли вдоль бетонного парапета, потому что Наташа любила подолгу смотреть вдаль, на голубые сопки, маячившие за водной равниной.
На набережной прочно утвердилось безвременье, когда осень уже миновала, а зима еще не пришла. Под ногами хлюпала снежная жижа, черная вода реки качала на своей поверхности огненных змей — отражения прибрежных фонарей. Где-то над самой ее серединой неспешно скользил сигнальный огонек запоздалого катера, спешащего в затон на зимнюю стоянку. Вверх, от набережной к парку, вздымался крутой прибрежный склон, густо поросший деревьями, мрачный, как старая крепостная стена.
Кравец поднял голову, подставляя лицо зябким прикосновениям снежинок, но не почувствовал облегчения. Он вдруг ощутил удушье, будто на этом свете для него больше не осталось воздуха. Он понимал, что на этом свете, в сущности, для него больше ничего не осталось.
Кравец долго стоял под крепчающим снегопадом. Ныли от ушибов грудь и спина, каждая мысль причиняла мозгу нестерпимую боль. Будто очнувшись, он медленно побрел туда, где чернели изломанные силуэты старых деревьев. Воздетые руки их ветвей начинали прогибаться от нарастающего снежного груза.
Кряхтя и постанывая по-стариковски, Кравец обследовал окрестное пространство и недалеко от продуктового киоска обнаружил старый фанерный ящик с проломленным дном. Держа находку перед грудью, он подошел к дереву и задрал голову, рассматривая обломок сука, торчащего из ствола не слишком высоко. Это, кажется, то, что надо. Кравец поставил ящик торцом на землю и осторожно взобрался на него. Мокрая, подгнившая фанера затрещала и просела, пришлось, раскинув руки, балансировать несколько секунд, чтобы не свалиться с импровизированного помоста. Когда наконец равновесие было восстановлено, Кравец расстегнул куртку и выдернул из брюк пояс.
Продев конец ремня в пряжку, Кравец дотянулся до обломанного сука, закрепил на нем удавку и решительно просунул голову в петлю. С минуту он шатко покачивался на своем утлом возвышении, закрыв глаза и чутко прислушиваясь к себе в надежде уловить хоть что-то, что могло помешать его намерению, а не уловив ничего, выдохнул из легких весь воздух и напряг ноги.
…Она ждет от тебя смертного греха, чтоб в аду приняли вне конкурса…
Что ж, если так, она дождалась своего. Прощай, сумасшедший друг Виталик. Тебя не будет на похоронах, потому что ты спрятался от них в аминазиновом угаре. И это хорошо. Иначе посреди церемонии, не ровен час, ты сморозил бы еще какую-нибудь неуместную чушь и натворил безобразий.
Безобразий Кравцу в избытке хватило при жизни.
Он услышал шорох и открыл глаза. Над безлюдной набережной все так же покачивалась снежная пелена, успевшая поглотить реку, и от этого казалось, что за бетонным парапетом начинается не стылый простор воды, а какое-то иное измерение, в котором нет ни пространства, ни времени, а одно лишь серое ничто. Мутные шары фонарей слабо мерцали сквозь белесую муть, почти ничего не освещая. И все же Кравец сумел рассмотреть, что он больше не один. Прямо напротив его эшафота маячила одинокая человеческая фигурка, миниатюрная, черная… как всегда. 
— Наташа! — одними губами шепнул Кравец. — Ты?!
Он знал, что не ошибся. Наташа стояла неподвижно, молча глядя на него, и эта безмолвная недвижность посреди сюрреалистического пейзажа делала ее похожей на наваждение. Растворенное в воздухе неоновое мерцание странно преломилось в снежных кристаллах и отразилось в Наташиных глазах багровым отблеском.
Кравец пошатнулся, неуклюже взмахнул руками.
— Наташа!
Она сделала шаг назад.
— Постой!!
Он не стал раздумывать, как и почему она оказалась здесь? Он видел ее, и этого было достаточно, чтобы немедленно соскочить с идиотского ящика, броситься к ней, обнять, почувствовать ее живое тепло.
Наташа медленно отступала, будто клубящийся снежный морок затягивал ее. Очертания ее фигурки заколебались и начали двоиться в глазах у Кравца. Она опять уходила, растворялась…
Кравец вцепился в ремень, стараясь освободиться от петли. Онемевшие от холода пальцы скользили по мокрой коже, не в силах справиться с захлестом. Кравец остервенело рванул неподатливую удавку, но она разошлась не настолько, чтобы можно было высвободить голову. Наташа почти растаяла в кружении снегопада.
— Наташа! Куда ты? Я люблю тебя…
Других слов и мыслей у него не было. Кравец, привставая на цыпочки, потянулся вверх, пальцы лихорадочно зашарили в воздухе, стараясь ухватить узел, закрепленный на суку. Гнилой фанерный ящик угрожающе скрипнул, просел и вдруг ушел из-под ног. Чувствуя, как горло перехватывает смертельная боль, Кравец забился, окончательно утратил опору и вдруг провалился в бездонный  каменный колодец, наподобие того, из которого он когда-то поднял Наташу. Но он знал, что никакой спасительный выступ не поджидает его на пути в бездну. Черные стены стремительно понеслись вверх, пятно света над головой мгновенно превратилось в точку и исчезло под сомкнувшимся сводом тьмы, а глубоко под ногами полыхнул нездешний, неправдоподобно жаркий и жадный огонь.
— Не-ет!!! — беззвучно крикнул Кравец. — Наташа!!
Снежная пелена окрасилась в алый цвет, а над головой раздался громкий треск. После этого сознание отключилось.
24
Он лежал, не открывая глаз до тех пор, пока не почувствовал холод подтаявшего снега, просочившийся к телу. Дышать было трудно, каждое сокращение легких отзывалось режущей болью в гортани. Кравец взглянул перед собой и увидел у самого лица припорошенный мокрым снегом асфальт. Он застонал и, скользя, попробовал подняться. Что-то по-прежнему мешало дыханию, и он не сразу сообразил, что это ременная петля, обвившаяся вокруг шеи. Окончательно приходя в себя, он с брезгливым ужасом принялся срывать  с горла удавку и обнаружил на другом ее конце деревянный обломок.
Вот оно что! Сук, к которому был привязан ремень, не выдержал веса тела. Ты ни черта не можешь сделать как надо, Кравец! Даже свести счеты с опостылевшей жизнью.
Освободившись от петли, он несколько раз глубоко вздохнул, постоял, дожидаясь, пока удары сердца перестанут отдаваться в голове болезненными толчками, а потом огляделся. Вокруг ничего не изменилось. Под деревом чернела грудка фанеры — все, что осталось от ящика-эшафота. Так же беззвучно ложились под ноги снежные хлопья, мгновенно превращаясь в грязно-белую кашу. На ней  проступали оплывающие по краям следы. Кравец сфокусировал взгляд, потом прошелся на нетвердых ногах, рассматривая отпечатки собственных подошв. Но сколько он ни кружил, вглядываясь в хлюпающий покров, никаких признаков присутствия здесь кого-то еще не обнаружил — ни малейшего намека на след женского сапожка.
Он медленно побрел прочь, не оглядываясь и представления не имея, куда направляется. Двигаясь, как привидение, он поднялся по лестнице, пересек парк и очутился на площади, из которой вытекала центральная улица города, в этот час совершенно пустая и похожая на декорацию к  постмодернистскому фильму. Справа в белесой круговерти снега подпирал небо каменный столб памятника героям гражданской войны, подсвеченный снизу прожекторами и будто колеблющийся в их мертвенном сиянии. Слева чернела громада недостроенного храма, возводимого на месте старого, некогда взорванного пламенными революционерами. Под его пустоглазыми сводами и арками затвердел непроглядный мрак.  Кравец отчего-то никак не мог решиться пересечь пространство между памятником и неживым храмом. “Между Сциллой и Харибдой…” — бессвязно мелькнуло в голове. Он подумал о том, что всю жизнь стремился между двух этих чудовищ к неведомой Итаке, к Пенелопе, терпеливо ткущей свое покрывало верности и любви. Но Итака оказалась островом Цирцеи. Впрочем — Кравец скривился — в свиней мужчины успешно превращаются и без помощи злых колдуний.
Почему именно тебе, Кравец,  выпало прочитать тот пергамент? Это мог сделать и Чокнутый Виталик, и даже драматический актер. Один тип, именовавшийся иностранным консультантом, утверждал, что ничего не случается без причины и цели под небесным сводом, даже кирпич не падает на голову просто так. Значит, тебе было суждено произнести вслух слова из старого манускрипта? Суждено потому, что прошлое имеет обыкновение возвращаться, пусть даже в виде странных фантасмагорий. Женщины, которым ты разбил сердца, стояли в тот миг за твоей спиной, и так ли важно, кто вложил в твои руки пожелтевший клочок — упомянутый консультант или тот, по чьему промыслу вершится все сущее?
Что там такое еще плел Чокнутый Виталик? “Рационального объяснения твоей страсти не существует, если ты не мазохист или подсознательно не жаждешь кары”
Кары — за что?.. Но Кравец знал, за что. За ту “болезнь”, которую он “подхватил” от беловолосой девицы в студенческом лагере, и которой ни разу в жизни не захотел по-настоящему воспротивиться. Спираль судьбы вращается, но следующего круга ему уже не осилить под грузом одиночества и вины.
Он не заметил, как оказался у своего дома, будто ноги сами привели его сюда. Во всем здании горело лишь одно окно на верхнем этаже, как путеводный маяк… или блуждающий огонек над коварной трясиной.
Заявляться домой — сущий идиотизм! Интересно, где его перехватят? На улице или в провонявшем кошками лестничном сумраке? Кравец потоптался в нерешительности, оглядываясь по сторонам, ничего не увидел в темноте двора и медленно потащился к подъезду.
Но и сейчас его никто не подстерегал. Это было странно и шло в разрез с элементарной логикой, будто Кравца хранила какая-то нездешняя сила. Он медленно, прислушиваясь к каждому шороху, поднялся по ступеням к своей двери и долго шарил по карманам в поисках ключа. Наконец замок щелкнул.
Едва ступив в прихожую, Кравец определил, что в квартире кто-то есть. У человека пять чувств. Но у задрипанного писателишки их, кажется, все-таки шесть… Он замер. Все правильно! Засаду удобнее всего устраивать именно в квартире.
Бежать не имеет смысла. Те, кто его караулят, не могли не предусмотреть такую возможность. Остается, улучив момент, прыгнуть головой в оконное стекло. Высота вполне достаточная, чтобы разом покончить со всем.
Кравец протянул руку и нащупал выключатель. Вспыхнул неяркий свет. Из прихожей просматривалась гостиная, и Кравец разглядел, что в кресле у окна кто-то притаился. Он лихорадочно обежал взглядом углы, но больше никого не обнаружил. Остальные, наверняка, прячутся за дверными косяками…
— Не пугайся, это я.
Кравец не поверил своим ушам, услышав Наташин голос. Он почувствовал, как спина покрылась противной испариной, а колени ватно обмякли. Чтобы не упасть, он заставил себя сдвинуться с места.
— Ты?! Как ты здесь оказалась?
— Сам же дал мне ключ. Разве не помнишь?
— А?.. Да… — Он не знал, что сказать.
— Что с тобой? Что у тебя за вид? Ты падал?
— Да… Нет! — отмахнулся Кравец. — Все в порядке. Как ты? Я думал…
— Со мной тоже все хорошо. Я знала, что ты придешь.
— Ну, это я, признаться, с дуру. Тут нас с тобой запросто накроют. Ты никого не заметила, когда входила?
— Нет, никого.
— Ни черта не понимаю! Они, что, ослы?
— А ты просто не думай об этом. Значит, у нас есть шанс.
— У нас? — переспросил Кравец.
— У нас, — с нажимом подтвердила Наташа. — Что ты собираешься делать?
— Н-ну… надо все хорошенько обдумать.
Наташа открыла сумочку. Свет падал из прихожей, из-за спины, и Кравец видел лишь очертания темного силуэта в кресле. Зашуршала бумага.
— Вот два билета. Мы уезжаем.
— Кто это — мы?
— Ты и я.
— И далеко?
— Туда, где нас никто не найдет.
Кравец помедлил.
— И что же мы там будем делать?
— Там у меня знакомые. Они помогут устроиться.
— Милиция рано или поздно разыщет. Если пойду прописываться, например.
— Сделаем тебе новый паспорт на другую фамилию. Ты не хочешь начать жизнь сначала?
— Что за фантазии?!
— Там, на столе, твои деньги.
— Какие деньги?
— Которые ты получил за квартиру. И отдал… за меня.
— Откуда ты знаешь про квартиру?
Она не ответила на вопрос.
— Насчет денег не удивляйся. У меня есть в милиции друг.
— Друг? — ревниво переспросил Кравец.
— Друг, — подтвердила Наташа. — Ну, тот, с которым я сидела в летнем кафе, а ты чуть не затеял драку. Небольшого чина, зато надежный. Я позвонила ему и попросила разузнать, что там делается, на стадионе, после стрельбы. Он обещал и сделал… О том, что в джипе деньги, никто ведь не знал. Второй, которого ты ранил… ты его здорово ранил и его сразу увезли в больницу. Милиция в темноте машину осмотрела кое-как. Отогнали на стоянку и оставили до утра. Я попросила друга, он пошел, слазил в бардачок и… вот. У меня тоже кое-что осталось. Немного, но вместе с твоими хватит, чтобы начать.
— Паспорт на другую фамилию… — Кравец хмыкнул. Он чувствовал себя как во сне. — Я ведь написал какие-то книги, и мое имя мне не безразлично.
— А я?
— Ты меня не любишь, — быстро ответил он.
— Я когда-нибудь говорила тебе об этом?
— Я старый. Я не Харисон Форд.
— Ты немножко похож на него.
— Я неудачник и никудышный писатель.
— Ты самый лучший в мире писатель.
— Ты же не читала.
— Я знаю.
— Я не то, что тебе нужно в постели.
— Ты — то, что нужно. Мы научимся… понимать друг друга.
— Я хочу знать о тебе все, всю твою жизнь!
— А может… ее и не было до нашей встречи.
Он запнулся, обдумывая ее ответ. Потом вздохнул.
— Я… Черт! Через десять лет я вообще могу впасть в маразм.
— Ты больше не хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж? — тихо спросила Наташа и, не дожидаясь ответа, позвала: — Иди ко мне.
Кравец механически шагнул вперед.
…Она возникает именно в те моменты, когда твой катарсис наиболее вероятен…
Смерть — тоже катарсис. Мученикам прощаются их прежние грехи, они не попадают в ад. Если тебя угробят бандиты или при попытке к бегству пристрелит милиция — это совсем не то, что ей требуется.
Тебя, Кравец, спасли от самоубийства, от “проходного балла” в преисподнюю, потому что ты в самую последнее мгновение передумал умирать. Там, на набережной, она приходила за твоей душой. Но ты больше всего на свете хотел любить и быть любимым, и сук обломился.
Значит, ее цель не достигнута, твоя душа еще принадлежит тебе. Еще не поздно остановиться. Или все-таки поздно? Да и не нужно?.. Виталик — абсолютно не нормальное существо… А ты, Кравец, тебя можно считать нормальным после всего, что ты наделал в последнее время?
Или она появилась на набережной совсем для другого? Ведь ты передумал умирать, только когда увидел ее. Или вспомнил, или представил… Как ни крути, но это она спасла тебя. Быть может, она никакой не демон, а всего лишь лесная нимфа, стремящаяся обрести живую человеческую душу? Она неумело, жестоко, причиняя боль, учится любить, потому что душа — дар Господень, а Бог, если он не растворился в пустоте Мирозданья, не может быть ничем иным, кроме Любви. Кем бы ни была Наташа — она женщина, ради встречи с которой ты жил и творил столько всякого — и хорошего, и дурного. А наши демоны — в нас самих…
Кравец приблизился к Наташе и протянул руку, будто желая убедиться в том, что ему ничего не пригрезилось. Она была совсем рядом и от нее исходил такой знакомый, едва уловимый аромат терпких духов. В свете, падавшем из прихожей, ее легкие рыжие волосы струились вокруг головы, словно нимб или сполох застывшего пламени…
25
Их поджидали прямо в подъезде. На лестничной площадке между первым и вторым этажом из полумрака соткались три квадратные фигуры, заполнили собой тесное пространство, преграждая путь.
Кравец сразу понял, что это не милиция, споткнулся, выпустил из рук чемодан и тот с глухим стуком запрыгал по ступеням вниз, прямо под ноги незнакомцам. Один из них пинком отправил чемодан еще ниже, крышка отскочила, вываливая содержимое на заплеванный пол. Кравец успел заметить свой старый джемпер, подаренный еще женой. Джемпер обреченно всплеснул рукавами и выстлался на ступенях, как материализовавшаяся тень его владельца.
Ноги у Кравца подкосились. Он понял, что проклятый джемпер лишь ненадолго предвосхитил его собственную судьбу.
Чертов Виталик! Если б он не выбросил ствол!.. Впрочем, нет. Это не случайная заварушка на стадионе. Сейчас они наготове, потому что знали, куда и зачем шли. Они пришли за ним.
И за Наташей.
Переть на рожон бессмысленно, ведь не с пустыми же руками они явились на этот раз. Знали, что папик оказался занозистый и морщить его надо конкретно.
Снизу, из полутьмы, на Кравца глянул черный зрачок пистолетного дула.
— Руки за голову, козел! Только дернись!
Один из квадратных медленно двинулся вверх по лестнице.
Осторожничают. Не знают, что противник безоружен. Чего они тянут, почему не кончат все разом? Надеются вернуть свои деньги? Они ведь могут оказаться и не при нем. Придется сперва вытрясти бабки, а уж потом… 
Что ж, так все, наверно, и должно было закончиться, ведь чудес на свете не бывает. За все в конце концов приходится платить. Ты, Кравец, рассчитывал как-то откупиться, но твои грехи, похоже, тянут на гораздо большую цену…
Только не так! Не как баран на бойне! Если прыгнуть и вмазать этому переднему ногой, он, хоть и смахивает на шкаф, вряд ли устоит, загремит как миленький. И повалит корешей. А в заварушке — уж куда кривая выведет! Шанс ничтожный, его, честно говоря, и вовсе нет, но терять все равно нечего.
Кравец подобрался, готовясь к прыжку.
Наташа!..
У нее есть ключ. Ей лучше добежать до квартиры и укрыться за железной дверью. На это времени должно хватить, пока будет длиться возня на лестнице, чем бы она ни закончилась. Там телефон, можно вызвать милицию. Наташе-то ее нечего опасаться. С бронированной дверью “братаны” справятся не враз, да и Кравец постарается, чтобы времени у них осталось поменьше.
Он оглянулся. И вздрогнул. Позади никого не было. Возможно, Наташа сумела угадать его мысли, и он просто не услышал цокота ее каблучков? Нет, ерунда.
Снизу надвигался верзила. За ним следовали подручные. Кравец на мгновение растерялся, сделал шаг назад, зацепился каблуком за ступеньку и чуть не упал. Ему вдруг все же почудилось за спиной чье-то присутствие — будто странная, угловатая тень распласталась по стене, перетекла на потолок, нависая сверху, подобно гигантской  летучей мыши. Его собственная тень? Или это шутил свои шутки неверный свет электрической лампочки, мерцавшей этажом выше?
“Не двигайся. И ничего не бойся. Сейчас…”
Кравец не понял, родились ли эти слова в его собственном сознанье, или пришли откуда-то извне. Ему показалось, что бесплотный шепот в его мозгу окрашен женскими обертонами. Но он привык доверять своему “шестому” чувству. Даже если на этот раз оно было и ни при чем.
“Сейча-ас…”
Верзила приблизился на расстояние шага и протянул руку к Кравцу. Кравец вдруг усмехнулся и сам удивился этому — будто кто-то другой помимо его воли потянул в стороны уголки его рта.
“Браток” зло сощурился.
— Смешно тебе, падла?!..
“С-сейча-ас-с…”
Несколько секунд они в упор смотрели друг на друга. Кравцу показалось, что отдающий гнилью воздух подъезда вздрагивает, словно в нем растворен электрический заряд огромной мощи. Он вдруг понял, что означает это “сейчас”. Энергия заряда просилась на волю.
Дверь подъезда рывком распахнулась, в пролетах гулко отозвалось эхо торопливых шагов, по испещренным “грэфити” стенам заметались дымные лучи фонарей.
Верзила резко обернулся. Электрический блик отразился от пистолетного ствола в его руках. Снизу тут же грянул грозный окрик.
— Бросай оружие! Милиция!!
Кравец заметил кокарду, блеснувшую с алого околыша фуражки. На того из “братков”, что стоял ниже всех, навалились двое. Качок рванулся, сбрасывая насевших на него ментов.
Верзила выругался. Интересно, на боевом взводе у него пушка или нет? Кравец саданул ногой по руке противника, и расчет   оправдался. Пистолетный ствол, взметнувшись к потолку, плюнул огнем. Колодец подъезда усилил звук выстрела, превращая его в оглушительный гром, срикошетившая пуля коротко взвизгнула. В ответ снизу, как и следовало ожидать, ударили искристые вспышки. Грохот прошел по подъезду раскатами. Один из подручных верзилы согнулся пополам и, цепляясь за перила, начал сползать на цементный пол. Второй стрелял, не целясь и матерясь во все горло. Менты, прижимаясь к стенам, дружно полоскали из всех стволов. Рядом с Кравцом брызнула штукатурка, колючая крупа оцарапала щеку.
Кравца будто подхватила неведомая волна и повлекла вверх по лестнице. Подчиняясь ее непреодолимой силе, он едва успевал прыгать через несколько ступеней. Он бежал, почти вслепую, не замечая ничего вокруг.
Куда теперь?
“Люк… Быстрее…” — шевельнулся в мозгу все тот же бесплотный шепот.
Кравец вспомнил о железной лесенке, ведущей на крышу с площадки верхнего этажа. Но он знал наверняка, что лаз всегда заперт на огромный амбарный замок. Так какого черта?!..
Замка на месте не оказалось. Больше того, люк на крышу был призывно распахнут, он будто поджидал беглеца. Кравец, не раздумывая, взлетел по металлической лесенке, оказался в башенке-надстройке и через пустой оконный проем выбрался на крышу. Скользкий, заснеженный рубероид покрытия чуть спружинил под его ногой. В лицо ударил ледяной ветер, глаза мгновенно залепило снегом.
 Наташа, должно быть, успела скрыться в квартире. Она в безопасности. Тем, в подъезде, сейчас не до нее. Вслед Кравцу донесся отдаленный щелчок одинокого выстрела.
Они встретятся, обязательно встретятся. Найдут друг друга, что бы ни случилось. Как это произойдет, Кравец не знал, но теперь твердо верил в это.
Поскальзываясь на каждом шагу, он добежал до другой башенки на противоположном конце крыши и не удивился, обнаружив, что и здесь люк распахнут настежь.
Тишина спящего, такого же полутемного подъезда оглушила Кравца. Захотелось остановиться и перевести дух. Но он кубарем скатился до первого этажа, осторожно приоткрыл входную дверь и выглянул наружу. Пронизанная серебристыми нитями снега темнота здесь оставалась не потревоженной.
Кравец воровато выскользнул на крыльцо. У противоположного конца дома вспыхивали маячки милицейских машин, окрашивая снег в новогодние цвета. Оттуда доносились невнятные возбужденные голоса, треск раций. Кравец, которого так и подмывало понаблюдать за происходящим, одернул себя и, прижимаясь к стене, юркнул за угол.
 И остолбенел. Здесь темнота была гуще, но он сразу различил знакомый  силуэт, маячивший за обледенелым кустарником. Этот силуэт он не спутал бы ни с каким другим.
— Наташа! Ты?
Она призывно помахала ему рукой. Кравец, не веря своим глазам, приблизился.
— Ты как здесь оказалась? Ведь ты…
Она нетерпеливо отмахнулась.
— Сейчас не время. Пошли. До поезда осталось меньше часа…
Шагая рядом с Наташей через проходные дворы, Кравец искоса поглядывал на нее. Но она молчала, будто не замечая его взгляда. Под ногами поскрипывал снег, порывы ветра заставляли серебристые струи, падающие с неба, лететь почти горизонтально, и от этого создавалась иллюзия, будто дома, деревья, фонарные столбы раскачиваются и теряют четкие очертания, как во сне.
Кравец  с трудом сдерживался, чтобы не задать Наташе вопрос, который так и рвался наружу. Спрашивать, пожалуй, не стоило, чтобы не переступить грань, за которой начиналось безумие. Но он не выдержал.
— Наташа. Там, в подъезде… ну… — слова не шли у него с языка.
— Что?
— Только что в подъезде… это ты все устроила?
—  Ты о чем?
—  Не притворяйся. Ты знаешь — о чем!
— Ты шутишь?! Как, по-твоему, я могла это устроить? Сам ведь удивлялся — почему они не караулят тебя дома? Вот они и решили покараулить. И милиция, и эти. Так совпало.
— Кто ты?
— Ну пожалуйста, перестань! Не здесь и не сейчас. Времени совсем мало.
Кравец погрозил ей пальцем.
— Я знаю, кто ты…
— Вот и замечательно. Какие мы проницательные!
— У нас все будет хорошо, правда?
— А как ты думаешь?
— Герберт из Орильяка… — сказал Кравец в пространство. — И стал он в итоге Римским Папой Сильвестром Вторым. Ни больше, ни меньше.
— Костя, что с тобой? — В голосе Наташи мелькнуло беспокойство.
Она впервые назвала его по имени. Кравец на ходу вдруг вскинул руку и принялся изо всей силы тереть лоб. Наташа выжидательно молчала.
— Ладно, чепуха, — сказал Кравец. — Не обращай внимания… Так куда, ты говоришь, мы поедем?

Эпилог

…Я отключил телефон и мобильник. Не пожарная команда, в конце концов, ничего страшного, если кто и не дозвонится. Наташа все равно не позвонит. Она просто появится, когда настанет срок. Ее мобильник тоже отключен, а наша семейная “девятка” стоит в гараже. В таких случаях машина ей не нужна. Я, конечно же, беспокоюсь. Я просто не нахожу себе места. И все-таки я почти привык к тому, что Наташа время от времени, будто по неведомому зову растворяется в темноте этого чужого мне города.
Из колонок музыкального центра позвякивает гитара кудрявого героя вчерашних дней: “Он был старше ее. Она была хороша. В ее маленьком теле гостила душа… Он любил ее — она любила летать по ночам.”
Звук на минимуме, чтобы не разбудить Аленку, которая дрыхнет в детской в обнимку с очередным плюшевым покемоном одного с ней роста. Сколько я ни вдалбливал, что сериал вредный, зомбирует детей и даже был запрещен в некоторых странах — толку никакого. Наташа сама вместе с дочерью прилипает к телевизору и упоенно смотрит эту чушь. Я порой пристально вглядываюсь в нашу Аленку. У нее такие же как у матери восхитительные рыжие волосы, огнем вспыхивающие на солнце, но в полнолуние она спит спокойно. И я надеюсь, что так будет всегда, если тот давно умерший англичашка, специалист по лесным нимфам,  не ошибался… Иногда мне кажется, что у меня две дочки… пока Наташа не исчезает.
Я больше не пытаюсь полететь вслед за ней. С этим ничего поделать нельзя — я и не стараюсь. Она, наверное, изменяет мне иногда, но не в такие часы. Я догадываюсь, где она бывает, а потому молчу…
 Я понимаю, что все происшедшее с нами могло быть лишь цепью удивительных случайностей и совпадений, имеющих вполне рациональное объяснение. Но едва возникает эта здравая мысль, появляется Чокнутый Виталик — как живой, с рюмкой в одной руке и надкушенным помидором в другой. Он тычет в меня этим помидором, будто насмехаясь — сам ты чокнутый! Дружок, похоже, крепко накапал мне на мозги. Недаром говорят, что безумие — заразный недуг. Где он сейчас и что с ним? Я не знаю. Я вообще ничего не знаю о том, что  творится в родном Удачинске.
…Тогда, несколько лет назад, во время нашего бегства я чувствовал себя словно во сне. И на перрон этого огромного города вышел из вагона как лунатик. Наташа… она все как-то сразу устроила, мы почти не скитались. Мои новые документы ни у кого не вызвали подозрений. Директор коммерческого книжного издательства (Наташин, черт побери, друг!)  после нашей короткой беседы вызвал кадровичку, и я, будто по волшебству, оказался при деле. После встречи с Наташей в моей жизни многое происходило, словно по волшебству, и я давно не пытаюсь угадать, что ждет меня, всех нас, впереди. В одном лишь, пожалуй, я уверен: Римским папой я не сделаюсь никогда.
Деньги в издательстве крутятся большие. Получив гонорар за переписывание русским языком серии дебильных детективов, я испытал легкое потрясение. (Интересно, сколько наварил на своих сочинениях раскрученный автор?) Мы с Наташей вынули из загашника пачку “зелени”, которую привезли с собой, и вскоре переехали из съемной квартиры в собственную.
Директор издательства пригласил меня и без обиняков поинтересовался, не соглашусь ли я “побатрачить”? Уай нот, как говорят герои американских боевиков. Мне дали пачку отпечатанных на принтере листов — “скелет” очередной детективной серии. Здесь требовалась не редактура, мне предстояло тупо написать эти чертовы романы, воплотив в литературную форму криминально-эротические фантазии известного беллетриста. Труд мой в издании никак не упоминался, зато неплохо оплачивался.
Похоже, я успешно справился с задачей. 
У меня много разной работы, которую я ненавижу. Но больше всего я ненавижу писать за других. Когда мы компанией выезжаем на загородный пикник, я беру с собой стопку книг в ярких глянцевых обложках и со сладострастием, страница за страницей, жгу их в костре. Приятели и их жены только посмеиваются, а Наташа делает вид, что не замечает моих причуд.
В утешение директор предлагает издать мой собственный  роман, но я отнекиваюсь. Когда тебя “прикрывает” громкое имя и ведет чужой сюжет, твое собственное “я” растворяется в тексте. Но стоит заговорить “от первого лица”… Под каким псевдонимом ни прячься, руку не заставишь писать чужими словами. Не ровен час, книга неизвестного автора попадет к тому, кто знает и помнит другого, бесследно исчезнувшего сочинителя. Это похоже на паранойю, но, как говорится, береженого Бог бережет. Я, как герой гоголевского “Портрета”, тешу себя надеждой, что когда-нибудь смогу избавиться от безличия. Но я, не в пример живописцу, запродавшему душу дьяволу, понимаю, насколько эфемерна такая надежда. Я ведь тоже весьма своеобразно распорядился своей душой, а за все приходится платить. 
Эта история смахивает на дурную, мрачную сказку. Прочитав ее, мои бывшие собратья по перу непременно бы скроили гримасу: нет, чтобы создать что-то светлое, приумножающее добро и красоту в нашем ожесточившемся мире!.. Они, наверное, правы: я не гожусь в инженеры человеческих душ, и моя неумытая совесть никак не подходит для того, чтоб болеть за все человечество. Но дело в том, что я и не мог создать что-то другое, потому что ничего не придумал, а лишь рассказал о том, что произошло с нами. И не моя вина, что на дурную, мрачную сказку смахивает сама жизнь. Быть может, в следующей жизни мне посчастливится писать добрые и светлые сказки. Но расставаться с нынешней я не тороплюсь.
 Дискету с файлом моего повествования я спрячу подальше. Кому охота, чтоб его посчитали ненормальным?! К тому же у сочинения пока отсутствует финал, о котором я стараюсь не думать.
Далеко внизу бухнула железная дверь подъезда. Я поднимаюсь из-за стола и иду в прихожую. Лифт уже не работает, а потому есть надежда услышать на лестнице приближающиеся Наташины шаги, похожие на цоканье маленьких копытцев.
Но это оказалась не она.
Я подхожу к окну. Далеко внизу над кронами деревьев стелется голубоватое неоновое марево, а здесь, в вышине, прилипшую к стеклам ночную темень разбавляет неистовое сияние полной луны, под которым тускнеют огни ночного города… На одной из его улиц с погашенными фонарями, глухой и безлюдной, зияет отверстый колодец подземных коммуникаций. Но, минуя коллекторы с переплетениями труб, он уводит глубже, гораздо глубже… Он зовет Наташу и она не может противиться этому зову. Потому что она — как пришелец на чужой планете, и дышать ее атмосферой Наташе трудно, быть может, даже опасно. Она приходит к своему колодцу, который то манит, нашептывая, то угрожает, склоняется над ним и вдыхает горячие, с привкусом серы, испарения, чтобы, вернувшись, опять притворяться, будто воздух, которым дышу я, не причиняет ей страданий.
Который год мы с сатаной играем в странную игру под названием “перетягивание каната”. Один его конец в моих руках, другой уходит в бездонный колодец. Это рискованная игра, мне может не хватить сил и даже думать не хочется о том, что тогда произойдет. Но я не отступлю. Потому что канат, который каждый из нас двоих держит мертвой хваткой, зовется Наташа. Я боюсь лишь одного: только бы канат выдержал и не оборвался. Я никогда не выпущу его, так как надеюсь, что Чокнутый Виталик был прав, и рядом с моими сведенными судорогой руками присутствует иная — невидимая — рука, самая могущественная во Вселенной.

       2001 — 2002г.