ВООБРАЖАЕМЫЙ ДИАЛОГ С Ф.М.ДОСТОЕВСКИМ
О национальном самосознании
и межнациональных отношениях,
о вере и неверии, мире и войне
[1978 -1979]
Часть седьмая: Есть и родные штучки. – Заодно с верхними людьми. – Прокурорская манера обвинения. – «Мы чужих вер не знаем – мы только от чистого сердца их ненавидим». – Сдвинувшие гору.
Г.Г. Мне уж и раньше чудилось: «еврейский вопрос» - это для вас лишь изнанка какого-то другого, особой важности «вопроса». Убедился и уверился в этом, когда обнаружил одно ваше странное пристрастие: чуть не на каждом шагу вы привыкли делать общие сужденья о людях по национальному признаку. О евреях - само собой. Но вот и о других народах. Чего стоят, например, такие публичные ваши выпады: «В Турции нет и не может быть правильного и здорового национального организма… турки - кровопийцы… азиатская орда… гнилье… слизняки, принимаемые за людей… подлая нация…». Лелея мечту о том, чтоб Турция сгинула с лица земли, вы заранее сбрасываете ее с человеческого счета: «Турция вряд ли год простоит. Но дело не в ней, а в том, что после нее останется»… А вот как отзываетесь вы о другой стране, другом народе: «Франция отжила свой век… Эта нация разделилась внутренне и окончательно… в ней никогда уже не будет твердого и единящего всех авторитетного правления, здорового национального и единящего центра»… А исконную черту немецкого характера вы видите во «всегдашней самодовольной хвастливости всякого немца»… Или о поляках: вы разделяете ходячее мнение, будто они «инстинктивно, слепо ненавидят Россию и русских»…
Русских тоже не минует «чаша сия». О литературном герое своем, Федоре Павловиче Карамазове (роман о его семействе вам еще предстоит написать), вот как вы скажете: «тут не глупость, большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, - а именно бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная…». А Иван Карамазов, «любитель и собиратель некоторых фактиков… и некоторого рода анекдотиков», говорит младшему брату Алеше: «Турки, конечно, вошли в коллекцию, но… у меня есть и родные штучки, и даже получше турецких… У нас больше битье, больше розга и плеть, и это национально… это нечто уже наше и не может быть у нас отнято». Далее Иван напоминает Алеше некрасовские стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». «Этого кто ж не видел, - говорит Иван, - это руссизм». И продолжает: «Но ведь это всего только лошадь… можно ведь сечь и людей. И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами… Папенька рад, что прутья с сучками - садче будет… Картинки прелестные. Но о детях есть у меня и еще получше, у меня очень, очень много собрано о русских детках… Вот дворовый мальчик, всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. Взяли его, всю ночь просидел в кутузке, а наутро… выезжает генерал во всем параде на охоту. Выводят мальчика из кутузки…. он дрожит, обезумел от страха. «Гони его!» - командует генерал. «Беги, беги!» - кричат ему псари. Мальчик бежит. «Ату его!» - вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери… псы растерзали ребенка в клочки…»
Эту дикую бесчеловечную мерзость вы по прихоти своей называете руссизмом, но в других случаях, как только сочтете нужным, не моргнув глазом изрекаете прямо противоположное: «Народ наш вовсе не мертвая и бездушная масса, а могущественный и сознающий свое могущество организм, сплоченный весь как один человек. Нации живут великим чувством и великою всех единящею и всё освежающею мыслью - когда народ признает верхних людей с ним заодно». Позволительно спросить: значит, вы, Федор Михайлович, предлагаете русскому народу признать себя заодно и с такими «верхними людьми», как тот генерал, затравивший псами ребенка?..
Так, шарахаясь от одной неоправданной крайности к другой, рисуете вы русский народ. Не лучше обстоит и с тем обобщенным типом «еврея», что создан вашей могучей творческой фантазией. Как ни стараетесь вы изобразить его тоже в виде «организма, сплоченного как один человек» (разумеется, в самом отрицательном и враждебном вам смысле) - выходит из этого одна только фикция.
Когда я вижу, как самозабвенно распинаете вы весь народ еврейский, приходит на память еще одна фраза того же Ивана Карамазова: «Есть секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия». Вы вершите расправу над «жидами» с такой верой в свою правоту и с такой одержимостью швыряете в костер своей веры всех подряд, малых и старых, мужчин и женщин - словно вам свыше поручен суд во имя высшей гармонии; а ведь она, по словам героя вашего, «не стоит слезинки хотя бы одного замученного ребенка»…
Если помните, вы писали однажды в своем «Дневнике» о современном российском судопроизводстве и дали типовой портрет прокурора с его выспренней и беспредельно лживой манерой обвинения. Этот «совестливейший человек… самым вежливым, самым мягким и самым гуманным образом» выставляет подсудимого «даже хуже канальи, хуже даже всякой канальи». «Скорбя сердцем», прокурор сообщает суду насчет «злодея», будто «и мать его была такова» и «что он, наконец, не мог не украсть, потому что самый низкий разврат увлекал его всё более и более в бездну». Прокурор так и пышет благородным гражданским гневом к подсудимому: «Сделал же он всё сознательно и преднамереннейшим образом. Вспомните, как хорошо ему послужил пожар в соседней улице в минуту совершения им преступления, потому что пожар, произведя тревогу, отвлек к себе внимание и дворников и всего околотка. О, я, разумеется, далек от всякого прямого обвинения в поджоге, но, господа присяжные, согласитесь, что тут странное совпадение двух обстоятельств… Конечно, вы этого вора, убийцу (потому что он непременно бы убил, если б встретил кого в квартире) и, наконец, поджигателя, отъявленного, доказанного поджигателя, - конечно, уж вы его ушлете куда-нибудь подальше и тем дадите возможность вздохнуть добрым людям… А главное: взгляните на него! Разве мало одного простого взгляда, чтоб убедиться, что это и вор, и убийца, и поджигатель. Об одном лишь торжественно сожалею, что ему не удалось сделать десять таких же краж белья, зарезать десять таких же хозяек и поджечь десять таких же домов, потому что тогда самая уже колоссальность преступления потрясла бы граждански-сонливое общество наше и заставила бы его прибегнуть, наконец, к самозащите»…
Вы тут же подчеркиваете, Федор Михайлович, что это карикатура, годная лишь для «юмористической воскресной газетки», а между тем, если вглядеться попристальней, эта блестяще-карикатурная речь прокурора напоминает, и не очень-то отдаленно, вашу собственную манеру обвиненья…
Ф.М. Что ж приумолкли? Голос ваш меня хорошо убаюкивает.
Г.Г. Мне вспомнилась одна повесть. Ее написал по древним египетским преданьям ваш замечательный современник Николай Семенович Леков. В ней говорится о том, как на острове Фаросе жил одиноко в просторной пещере старый египтянин Пеох. Он «одинаково непримиримо ненавидел все веры, которые были несогласны с верой древних египтян, и готов был вредить каждому иноверцу». А в то время «охотнее всех прочих преследовали христиан» - вот и Пеох «изощрил себя на то, как можно на всяком шагу и на всякий раз сделать догаду и зло христианам». Это тогда было нетрудно:
«…ибо поводы к тому, чтобы нападать на христиан и грабить их, находились ежечасно. Какие бы где ни случились общественные бедствия - пожары или землетрясения, потопления судов и обвалы путей, неурожаи или повальные болезни - всё это считали случившимся по вине христиан. К их обвинению равно удобно служили и сильные разливы Тибра в Риме, и недостаточный подъем вод в Ниле в Египте; равно к их же винам относили и всякие иные редкие и необыкновенные явления в природе…
Говорили, что они брызгают кровь по ветру и оттого на людях выступают прыщи сыпи, гноятся глаза, пухнут подшейные железы и гниет в глотках; они капнут каплю крови на землю и поднимется мошкара, которая точит все огурцы, и дыни пропадают и тлеют, и цыплята, которые их наклюются, - шелудивеют, теряют перья и зачичкаются, а у людей глаза заслезятся и станут слепнуть… И когда только случались обычные здесь несчастия в таком роде, сейчас всех охватывал суеверный страх и затевали на них погромы - людей били, а имущество расхищали и разбрасывали.
Правители знали, что христиане только терпимы, но никому не желанны, и потому смотрели на бесчинства над ними сквозь пальцы, они не только не защищали людей христианской веры, но даже нередко радовались, что нищие и раздраженные невежды, вместо того чтоб негодовать на безучастное правительство, срывали на христианах свой гнев и тем утоляли свое раздражение.
Если и были случаи, что за обиды, сделанные христианам, спрашивали объяснений, то областные правители всегда находили много причин для оправдания, а чаще всего представляли, что христиане сами виноваты, что они имеют какие-то таинственные обряды, особятся от всех прочих и возбуждают тем против себя всеобщую ненависть…»
Видите, Федор Михайлович: нетрудно убедиться - против ваших предков-единоверцев выдвигали некогда те же самые обвинения, безмерные по своей ужасающей мерзости, причем в тех же выражениях, какие теперь вы швыряете в лицо евреям.
Еще несколько слов о происшествии, которое в легенде описано. Представьте себе - жестокая засуха, бесхлебье. почтовые голуби приносят в Александрию самые удручающие известия. «Вся Фивада и Гептаноммида и Нижний Египет слились в одну скорбь и в один стон - люди голодали, слепли, боялись друг друга и искали, кого бы сделать ответственным за претерпеваемые бедствия». Наконец, «виновные были найдены, и это, как всегда, были христиане». Характерно высказалась Бубаста, одна из самых ярых зачинщиц «возмездия» над христианами. «Мы чужих вер не знаем - мы только от чистого сердца их ненавидим». Она обратилась к мудрецу Пеоху за советом. «Научи нас, что надобно сделать, чтоб христиане получили всесветный позор и безвозвратную гибель?»
И он научил. Сказал, что в христианском учении есть такое слово, будто верующий может и гору сдвинуть с места. И они затеяли потребовать от христиан, чтобы те сдвинули гору Адер: пусть она погрузится в Нил и станет плотиной - тогда воды Нила разольются и оросят иссушенные нивы. А если не будет так, «тогда всякому видно станет, что или их вера - ложь, или они не хотят отвратить общего бедствия»…
В день испытания случилось чрезвычайное: разразилась невиданная гроза со страшным землетрясением, и гора действительно сдвинулась с места и погрузилась в Нил - так что не христианская вера, а сами зачинщики испытания ее были не только посрамлены, но и поплатились жестоко за свою затею, после чего «много разноверных людей просятся к сдвинувшим гору»…
Из этой легенды выходит, к примеру, такая мысль: та вера и те люди, на которых лежат всевозможные, в том числе наичудовищные поношения, вполне могут оказаться очень даже недурными и заслуживающими уважения; и наоборот, непримиримые поносители иноверцев оказываются подчас сами по уши в сраме. О главном герое легенды художнике-златокузнеце Зеноне, благодаря которому всё завершилось для христиан так счастливо, Лесков пишет, что, будучи истинно праведным христианином, Зенон никогда «не порицал ничьей веры и своею верою не возносился». Тем самым как бы разумеется: если когда-нибудь христиане утратят суть и соль учения своего Учителя и, подобно описанным в легенде египтянам, станут нетерпимыми к чужим верам, а свою, хотя и в постигшем ее глубочайшем расколе, превознесут до небес как единственно Божественную, - то и они навлекут на себя пагубу и не избегнут позора.
А если вдруг история повторится и опять христиан станут винить во всех грехах смертных, в самых варварских помыслах и деяниях, - неужели, Федор Михайлович, вы и тогда скажете: «Это что-нибудь да значит, с чего-нибудь да взялась же эта ненависть»?! Неужели и тут всеми правдами и неправдами будете выгораживать ненавистников и поганить изгоев?!
Возвращаясь к легенде, добавлю: если б и не было в христианской истории ничего подобного и всё это Лесков сам сочинил, безо всяких древних поверий, - высокий пафос этой легенды нисколько не сник бы оттого в своей животрепещущей ценности…
Я отвлекся. Хочу спросить: не ошибся ли я, полагая, что «еврейская идея» для вас только повод? Повод возвысить совершенно иную, свою, судьбинную идею…