And I went to the crossroad, mama, I looked east and west
Robert Johnson "Cross Road Blues"
I
По всем понятиям Семёну уже давно было пора умирать.
За свои неполные пятьдесят лет он построил дом, посадил деревья, написал книги, вырастил детей. И Семён, возможно, уже умер бы, если бы не было своего подвоха в каждом звене этой монотонной формулы. Ведь дом не был построен, а был куплен семь лет назад, да и выплачивать его придётся ещё многие годы. Деревья тоже были не деревьями, а кустами рододендрона, и Семён, всякий раз, глядя на них, думал, что пора бы их уже как-то выровнять, подстричь – но всё руки не доходили. Да и книг-то не было, а была одна книжечка, изданная стараниями институтских друзей – маленьким тиражом, из которого две трети всё ещё лежали пыльными стопками в каком-то неведомом подвале по другую сторону океана.
Ну а дети. Тут всё было ещё запутаннее. Марина – жена Семёна – сошлась три года назад с каким-то заезжим Канадским профессором, и сбежала к нему в Монреаль с пятнадцатилетним Мишей. Сначала Семён ездил в Монреаль каждые выходные (дорога не долгая – пять часов в один конец через болезненно русские пейзажи Вермонта), но потом как-то перестал ездить и перестал думать о сыне, как о своём ребёнке.
Выходило, что нужно пока ещё жить, и умирать ещё рано.
Новое и неожиданное одиночество изменило многие привычки Семёна.
Он стал наслаждаться тишиной, т.е. отсутствием голосов и прочих звуков, связанных с человеческой активностью. Активность же природы не раздражала его: шум океана, крики чаек, быстрые дождевые пробежки по широким листьям клёнов приносили наслаждение и покой, который, как известно, наравне с волей, и есть счастье.
По выходным теперь Семён всегда ездил к океану. Зимой, когда мохнатые шапки снега торчали на верхушках оградок, как будто бы выставленные на продажу; летом, когда жирные чайки зависали над солёной пеной в поисках мелководной морской добычи; весной и осенью, когда природа находилась в неустойчивом положении, готовая обрушиться то в июнь, то в декабрь.
Семён бросал в воду то камешки, то наспех слепленные снежки; поднимал руки, как будто собирался улететь в небо; лежал на горячем песке или прямо в воде у самого берега.
Он редко разговаривал с людьми, избегая их, и, вежливо улыбаясь, проходил мимо.
Всё получилось так, что совсем ничего в жизни не получилось, хотя, всё же много чего случилось и получилось. Семён написал около сотни вполне сносных стишков, часть из которых и составила никому не нужную книжку. Два десятка рассказов были вывешены под выдуманным именем на популярном сайте графоманов, и получали высокие оценки тамошних подростков. К тому же ещё, Семён был автором целого оперного либретто на английском языке. Либретто это было заказано ему знакомым русским композитором из Нью-Йорка – Павлом Черкалиным, и сюжетом для него послужила, сама того не зная, история из биографии австрийского композитора Арнольда Шёнберга.
Как известно, летом 1908 года жена Шёнберга Матильда ушла от него к молодому художнику Рихарду Герстлю. Шёнберг очень переживал потерю жены, и, хотя Семён тоже потерял жену при похожих обстоятельствах, как раз передать эти переживания в своём либретто было наиболее трудным для Семёна заданием. Он ловил себя на мысли, что, в отличие от Шёнберга, вполне доволен тем, что Марина, наконец, счастлива, и живёт от него далеко. Но либретто чётко следовало историческим фактам, и Матильда, раздираемая сложным выбором между композитором и художником, в конечном итоге, всё же, выбрала служителя Эвтерпы, т.е., проще говоря, вернулась к мужу. А молодой художник, узнав об этом решении возлюбленной, сжёг все (ну, почти все) свои картины и повесился в своей же студии, предварительно пару раз, для верности, пырнув себя кухонным ножом.
Опера была одноактной, и в музыке Черкалина присутствовали элементы додекафонии наряду с прямыми цитатами из Шёнберга. Называлась опера "Двенадцать", но это название, как совершенно понятно грамотным слушателям, не имело к Блоку никакого отношения. Несколько номеров из этой оперы было исполнено стараниями любительской труппы одной провинциальной американской консерватории, но больше никто ни об опере, ни о Черкалине, ни о Семёне в этой связи не вспоминал.
Ещё Семён подготовил к печати книжечку смешных детских стишков, но никто не заинтересовался проектом, и макет книжечки, исполненный достаточно известным художником, повис в воздухе.
Не очень-то складывалась у Семёна и чисто профессиональная работа. В рабочие дни Семён занимался тем, что обучал молодых индийских программистов тому, как правильно поддерживать написанную им программу. Получалось, что индийские программисты долго на одном месте не задерживались, и Семёну, почти, как учителю в средней школе, приходилось всякий раз навсегда расставаться со своими учениками и обучать новых, начиная всё сначала.
Семён повторял заученные шутки, и они всегда пользовались успехом.
Он вывешивал картинку, изображающую слона, и рассказывал легенду о слепых мудрецах, которые каждый по-своему понимали, что такое есть слон. Это делалось для того, чтобы показать ученикам, насколько большой и комплексной является программа, и как важно понимать не только детали, но и всю проблему целиком. Семён всегда шутил в том смысле, что это старая легенда и, что она приписывается то индийской, то мусульманской, то буддистской традиции, но ему – Семёну – как человеку русскому, конечно же, ясно, что эта легенда имеет русское происхождение: ведь Россия, как известно – родина слонов.
Последняя часть шутки плохо переводилась на английский, но всё равно юмор лектора нравился, и усатые парни сдержанно улыбались.
В другой раз, Семён вывешивал картинку яблони с яблоками и показывал по ней структуру изучаемой базы данных. Зависимость яблок и веток, веток и ствола, ствола и листьев многое объясняла и показывала всё нагляднее.
За эти картинки Семён на работе считался чудаком, что было не так далеко от действительности.
II
Однажды (а в жизни, как и в книжках, все важные события начинаются однажды), когда Семён, по своей заведённой теперь привычке, проводил свободное от слонов и яблонь время, прогуливаясь вдоль берега океана, он заметил, что совсем не одинок в своём одиночестве. Какой-то пожилой мужчина, чем-то даже похожий на философа Бердяева, тоже прогуливался вдоль берега приблизительно в той же блаженно скучающей манере человека, которому некуда торопиться.
Старик был интересен. Интересен хотя бы уже тем, что ходил с тросточкой, не проявляя при этом ни малейшего признака хромоты. Он шёл вдоль берега океана, иногда останавливаясь, чтобы проследить за полётом чайки или чтобы потрогать неизвестный предмет кончиком трости. Ветер был сильным, и старик поминутно придерживал свободной рукой шляпу так, как будто здоровался с кем-то невидимым глазу.
Семён сел у края воды и стал смотреть за горизонт, который, теряясь в дымке, переставал быть линией, и потому невозможно уже было сказать, где заканчивается вода и начинается небо. Семён закрыл глаза и насладился звуком океана: этим бесконечным и мощным гулом, лишённым тональности, но наполненным ритмом и логикой, которая была куда выше всей математики введённой в музыку Шёнбергом со всеми его учениками.
Крики чаек врезались в этот гул, как острые скрипичные crescendo: нервные, жёсткие, даже жестокие. Иногда эти крики приобретали какой-то электрический оттенок, и скрипки внезапно превращались в электрогитары. Интересно было бы сыграть на электрогитаре какой-нибудь скрипичный концерт. Или, ещё лучше, сыграть Баховские виолончельные сюиты. Сделать такое переложение. Семён подумал, что это была бы неплохая идея для Черкалина. Он задумался о своём приятеле. Вот ведь тоже ещё один талантливый неудачник. Писал бы какие-нибудь тупые песенки или, ещё лучше, популярные сейчас блатные шансоны, и был бы известен и богат. А он живёт в жуткой коморке в Бронксе и пишет свои атональные оперы, которые ровным счётом никому не нужны.
– Ровным счётом никому не нужны!, – сокрушённо повторил свою мысль Семён, отряхивая песок с ладоней
– Почему же? – услышал Семён незнакомый голос. Вопрос был задан по-русски, но с каким-то сухим немецким акцентом.
Семён вздрогнул и обернулся.
Старик, похожий на Бердяева, стоял прямо за спиной Семёна, и, приподняв шляпу, поклонился
– Разрешите мне присесть с Вами. Я заранее приношу извинения за такое грубое вторжение в Ваше одиночество.
Старик, не дожидаясь ответа, ловко присел на песок и опёрся локтями и подбородком на медный набалдашник диагонально уходящей к воде трости.
– Ещё раз простите меня за вторжение, но весь Ваш облик был настолько красноречив, что я, как мне кажется, смог понять то, о чём Вы думали. И моя догадка подтвердилась произнесённой Вами фразой. Не удивляйтесь, пожалуйста. Я много занимался тем, что американцы называют body language, и могу, почти уже читать мысли
Он сухо рассмеялся, и Семёну стало не по себе от этого сухого старческого смеха.
– Да, конечно, – сказал Семён неохотно, и сам не понял, зачем он это сказал. Меньше всего ему сейчас хотелось болтать здесь с хвастливым стариком, видимо изучавшим когда-то русский язык, и теперь вот желающим применить свои старые знания на практике
– А это, кстати, отличный пример, опровергающий Ваш тезис, – сказал вдруг старик и, распрямившись, нарисовал смешную рожицу на песке кончиком трости.
– Какой пример?
– Мои знания русского языка. Вот, казалось бы, они никому уже были не нужны – ровным счётом никому не нужны, как Вы изволили выразиться – но они пригодились сейчас самым неожиданным образом.
– Да, у Вас замечательный русский язык. Русские корни?
– В какой-то мере. Я вообще-то немец, но у меня есть и русская, и польская кровь. Русский, немец и поляк танцевали краковяк.
Старик опять сухо рассмеялся, и его глаза засветились детским лукавством, – Но я больше всего немец. Так можно сказать?
Старик нарисовал маленькие усики на лице песочной рожицы, дополнив рисунок диагональными полосками чёлки.
– Признайтесь, что это лицо – первое, что пришло Вам в голову при слове "немец", сказал старик и зачеркнул рожицу двумя перекрёстными линиями, как на дорожном знаке, – Пожалуйста, не отрицайте – это нормально. Это плата, которую мы – немцы – будем платить ещё несколько поколений.
– Ну почему? – попробовал загладить неловкость Семён, – Я подумал о Гёте, о Бахе, о Шёнберге, наконец, – Семён смутился, потому что фраза прозвучала фальшиво и неубедительно.
– Шёнберг – австрийский еврей, хотя, конечно, это не имеет никакого значения. Но, давайте не будем отвлекаться, и перейдём собственно к Вашей мысли о том, что все старания – чем бы они ни были продиктованы – ровным счётом никому не нужны. Позвольте мне оспорить этот тезис. Я считаю, что нет ничего, что не было бы продиктовано свыше – не впрямую, конечно, а неким опосредованным образом. Но это не меняет сущности процесса. Всё что происходит, это некоторая трансмиссия, которую мы вправе отклонить или принять, а, приняв – истолковать: так или иначе. Мы вбираем в себя частицы непонятной нам информации, и обрабатываем её так, как нам кажется нужным: согласовывая её с нашим талантом, усердием, вкусом, нашей культурой, наконец. Одна и та же информация, пойманная двумя разными людьми, может стать симфонией Моцарта или пошлой песенкой, исполняемой в привокзальном борделе.
Старик тяжело вздохнул, снял шляпу и пригладил рукой редкие седые волосы. Он повертел шляпу в руках, как бы не зная ещё оставить ли её себе или же прямо сейчас выбросить её в пенный водоворот откатывающей волны, но, видимо решив, что шляпа ещё может пригодиться, он опять надел её на макушку и довольный улыбнулся.
– Получается, – медленно начал Семён, – Что всё то, что мы делаем – имеет уже смысл только потому, что каким-то образом вписывается в этот неизвестный нам замысел – или даже план – и таким образом становится его частью, а значит любое наше действие или бездействие как бы уже заранее оправдано, просчитано, обосновано, согласовано.
Семён запнулся, почувствовав, что неожиданно для себя почему-то переходит на какой-то почти корпоративный сленг. Не хватало только ещё начать рисовать слона и яблоню.
– Ну, как-то так, – неуверенно отозвался старик.
Несколько минут они молча смотрели на парящих в небе чаек, вслушиваясь в накатывающие волны.
Семён повернулся к старику, и с удивлением увидел, что его борода, всклокоченная солёным ветром, как бы слегка заострилась, и перестала вдруг быть похожа на окладистую бороду Бердяева, – превратившись в козлиную бородку Хо Ши Мина.
– А вот скажите, – нарушил молчание старик, – Скажите мне: верите ли Вы в бессмертие души? Я понимаю, что вопрос звучит глупо и немного даже где-то пошло, но всё же. Мне интересно Ваше мнение.
– Не знаю. Я верю в бессмертие через память. Я верю в бессмертие, которое получено теми, кто сделал что-то бессмертное: как, скажем, бессмертие Гёте, – Семён запнулся немного, испугавшись наивности своего ответа
– А если бы был возможен выбор между бессмертием души и бессмертием памяти? Понимаете? Выбор. Если бы можно было сказать: дайте мне бессмертие памяти; я не хочу бессмертия души – Вы бы согласились на такое бессмертие?
– Смотря, какой памяти. Разве это не имеет значения?
– Т.е. Вы бы пошли на это ради бессмертия Моцарта, но не пошли бы на это ради бессмертия автора пошлой песенки, исполняемой в привокзальном борделе?
– Что-то в этом роде
– Ну, а если я скажу Вам, что в ближайший год Вы обессмертите своё имя вполне приличным литературным продуктом: ну не как Гёте, конечно, но на пару поколений точно. Если я Вам скажу, что такое возможно – согласитесь ли Вы променять бессмертие души на такое вот бессмертие?
Семён улыбнулся вопросу
– Видите ли. Для человека, который не до конца верит в бессмертие души, но совершенно чётко и осознанно верит в бессмертие памяти – такая, – Семён задумался, подыскивая слово
– Сделка?
– Да, сделка, была бы вполне приемлемой
– Ну что же. Очень было приятно с Вами поговорить. К сожалению, мне нужно распрощаться с Вами. Стариковская жизнь требует внимательного отношения к распорядку дня.
Старик легко встал, поднял свою тросточку, приподнял шляпу и, улыбнувшись, сказал:
– Мне очень жаль расставаться с Вами. Но я не сомневаюсь, что когда-нибудь мы с Вами ещё увидимся и поболтаем.
– Да, всего хорошего. Очень было приятно с Вами поговорить.
– До встречи.
И старик ушёл.
III
Дома Семёна ждал неприятный сюрприз. У него сломался и потёк холодильник. Холодильник был старым и должен был сломаться в любой момент, но это ничего не меняло. Холодильник сломался, и это сильно испортило настроение.
Доставка нового холодильника была назначена на ближайший вторник, и Семён взял отгул.
Около одиннадцати ему позвонили и сказали, что холодильник будет доставлен через 15-30 минут. Так оно и произошло. Два рослых мексиканца внесли в дом холодильник, и Семён с ужасом понял, что магазин перепутал цвет. Вместо белого холодильника ему доставили чёрный, и все споры с мексиканцами были абсолютно бесполезными.
Семён попытался дозвониться до магазина, но махнул рукой, подписал бумагу и сел на стул в кухне, пожимая плечами и не понимая, почему именно с ним всегда происходят подобные глупые накладки.
Он огляделся по сторонам. Белая плита, белая посудомоечная машина, белая микроволновая печь, белая раковина – и чёрный холодильник.
Странное волнение прошло по всему телу. Странное, как будто он услышал что-то знакомое, но никак не мог узнать, что это. Он силился вспомнить, но не мог и уже почто в неистовстве сжимал кулаки.
И оно пришло. Пришло само: легко и естественно, как сон приходит к здоровому утомлённому доброй работой человеку. Семён сел к компьютеру и начал писать.
Это была детская сказка про холодильник. Он писал её по-английски, и работа была увлекательной и радостной, как полёт на качели.
Чёрный холодильник попадает на кухню, где все остальные кухонные приборы – белые. Сначала никто его не любит потому, что он другой. Но постепенно, после ряда увлекательных событий, холодильник становится всеобщим любимцем и кухонные обитатели живут единой дружной коммуной.
Сюжет был простым и немного пошловатым. Семён это понимал. Но писалось всё с каким-то странным тёплым чувством, как бы немного шутя и подтрунивая над самим собой – и этот новый стиль был интересным и вполне оправдывал нелепость сюжета.
Семён вплетал в историю события своей жизни и происшествия на работе. Он думал о Марине, и о том, как легко они потеряли друг друга, несмотря на столько совместных лет. Он думал о Мише, о том, как ходил с ним маленьким во двор на Лесной: давно – ещё до отъезда. И как пел ему фальшиво колыбельную Summer Time, и как Миша никогда не хотел спать, и его нужно было всегда качать во время сна. И вот они с Маринкой выставляли его в коляске на балкон и привязывали верёвку, и качали коляску, по очереди натягивая и отпуская эту самую верёвку.
А ещё он вспомнил, как рассказывал Мише бесконечную сказку про голубых слонов, попавших в яблоневый сад.
Семён давно уже знал, что, порою, случается такое состояние в природе, когда, вдруг, начинают рифмоваться слова, которые не рифмовались ещё минуту назад. Тогда в удивительную гармонию начинают складываться никак не связанные друг с другом звуки, как будто бы кто-то внезапно взял и починил сломанную до сих пор логику соотношения тонов и полутонов. И все слова вдруг становятся палиндромами, читаемыми одинаково слева направо и справа налево. И в этом удивительном мире палиндромов, рифмованных слов и свободно сочетающихся звуков и рождалась нелепая, но добрая сказка Семёна.
Семён писал всю ночь. Семён писал урывками на работе. Семён опять писал всю ночь. Как бесноватый он бормотал что-то в машине по дороге на работу и снова, по дороге домой. Теперь он казался ещё большим чудаком: небритый, осунувшийся, в мятой рубашке.
Когда сказка была готова, Семён выверил каждое слово и заменил сомнительные места.
Он выбелил текст, подобрав более удачные синонимы, пытаясь использовать более длинные слова, чтобы скомпенсировать этот, казавшийся ему, недостаток английской речи – слишком короткие слова.
К воскресенью сказка была полностью готова и Семён, ненавидевший своё имя, подписал её псевдонимом: д-р Фуст. Такое имя казалось ему смешным и вполне подходящим для текста сказки.
Этим же вечером Семён отправил сказку в одно из крупнейших американских издательств.
IV
После подписания контракта с компанией Viacom на два сезона нового детского сериала для телеканала Nickelodeon, Семён почувствовал себя вымотанным и разбитым.
Кроме простой усталости, остался какой-то неприятный осадок от короткого разговора по телефону с Павлом Черкалиным. Семёну с трудом удалось замолвить кое-кому словечко о том, что Павел напишет тематическую песенку для планируемого сериала. Это было почти невозможным одолжением, и Семён, честно говоря, даже гордился тем, что сможет так здорово помочь своему приятелю. Но этот гордый чистоплюй наотрез отказался от простой и выгодной работы, которая могла бы открыть ему совершенно новые горизонты. Ну и чёрт с ним!
Но плохое настроение развеяло неожиданное приятное известие. Джордж – представитель издательства – заговорщицки подмигнул, и, нагнувшись к самому уху, прошептал
– Сэм, у меня есть информация, что твоя сказка – самая любимая книжка Малии и Саши. Я думаю, что мы сможем тебе организовать встречу с читателями в Белом Доме.
Он сделал в воздухе кавычки на слове "читатели", хлопнул Семёна по плечу и, довольный, схватил ещё один бокал шампанского.
Полёт был тяжёлым. По дороге попали в грозу, и немного качало. Позвонил Джордж и говорил о судебном процессе, который развивался в выгодном для издательства направлении. Какой-то магазинчик по продаже холодильников в Теннеси использовал без разрешения символику сказки. С такими вещами мириться было нельзя.
Самолёт сел в аэропорту Логан в девятом часу. Уже темнело, и только громадная стальная луна зависла над горизонтом.
Семён попросил шофёра отвезти его домой.
Домом теперь был двухкомнатный номер на 18 этаже стеклянной гостиницы около Пруденшиал Плазы.
По дороге позвонила Стефани, и спросила, вернулся ли он в Бостон – и встретятся ли они сегодня. Встречаться не хотелось и Семён, сославшись на головную боль, сказал, что будет спать. Стефани, кокетничая, пробормотала какие-то пустые слова, которые, видимо, должны были изображать любовь и нежность. Стефани была моложе Семёна на двадцать четыре года и абсолютно ничего для него не значила.
Семён привычно открыл бар и нащупал бутылку водки.
Город за окном лимузина сиял, как охапка бенгальских огней, и искры этих огней, казалось, шипя, падали в чёрную воду реки.
Сделав глоток из бутыли, Семён почему-то вдруг вспомнил сейчас свою бывшую жену. Однажды, много лет назад, когда Марина болела и не выходила неделю на улицу, она приготовила для него список продуктов, которые необходимо было купить. И вот, непонятным образом, он перепутал в магазине списки: взял чью-то чужую тележку с чьим-то чужим списком в ней. И он тупо продолжал покупать продукты из чужого списка, и складывал их в чужую тележку, хотя прекрасно понимал: то, что он делает – глупость, абсурд, нелепость.
А может быть, вообще мы все живём по чужим спискам, нелепо складывая в чужие тележки ненужные нам продукты?
"Как же меня всё достало! Всё достало!"
Семён сделал большой глоток из бутылки и вытер слёзы, размазав их рукавом по лицу.
– Пол! – сказал он шофёру, – Отвези меня к океану.
Привыкший к неожиданным капризам клиентов шофёр вышел на 93-й хайвэй и прибавил газу.
За окном проплывал округлённый сверху цилиндр раскрашенного гигантского бака. Этот бак, размером с многоэтажный дом, стоял здесь всегда и Семён не знал, что в нём находится и для чего он здесь стоит. Говорят, какая-то известная художница раскрасила его абстрактными цветными полосками, так, что под определенным углом на этой странной башне чётко проступал портрет Хо Ши Мина.
Семён пригляделся и внезапно увидел козлиную дьявольскую бородку.
Он прижался лбом к стеклу, и стекло было холодным и гладким
– Старик! Я не хочу! Зачем так?
Шофёр запарковал машину, и Семён спустился к воде.
Он шёл и пил, спотыкаясь и расплёскивая остатки водки. Пару раз он даже падал, но снова поднимался и шёл к воде
– Старик! Ты где?! Я не хочу! Мне страшно, старик! Зачем так?
Семён плюхнулся в песок у кромки воды, и какая-то чёрная тень метнулась из кустов и зашумела крыльями над дюнами
– Старик! Я не хочу! Я не хочу быть доктором Фустом! Старик, отпусти!
Семён снял ботинки и босиком вошёл в воду. Он изо всех сил запустил бутылкой подальше в океан, и она на секунду фотографически вспыхнула в лунном свете.
Тяжёлый океан шумел приливом ровно и равнодушно. Серебряная лунная полоска лежала поперёк воды, уходя одним концом за горизонт, а другим – прикасаясь к ногам человека.
Семён сделал несколько шагов навстречу ветру, и бурлящая волна опрокинула его, сбила с ног, перевернула, протянула лицом по песку.
Семён закрыл глаза и увидел, как синие плавные слоны сбивают хоботами яркие красные яблоки в душистом яблоневом саду.
И ему стало легко и спокойно.