Выход в небо

Борис Рябухин



Рассказ

Сергей узнал Речицкое поле. Здесь началась его московская жизнь. Поле было похоже на астраханскую степь. Даже пахло родной выжженной полынью.
- Мы проехали Быково? - удивленно глянул Сергей на сухопарого таксиста.
Тот рывком остановил машину, вышел, с досадой хлопнув дверцей.
Встречный «жигуленок»  плаксиво затормозил, чуть не наехав на бабку в черном платке, медленно переходившую шоссе.
Она улыбнулась Сергею.
Таксист подошел к «жигуленку».
- Это Речицы... круг порядочный... - слышал фальцет хозяина «жигуленка» расстроенный Сергей.
- Проскочили, едрена-матрена, - крикнул вернувшийся парень и стал круто разворачивать «Волгу». - Не боись, - процедил он сквозь зубы, - за круг заплачу.
- Все возвращается на круги своя, - сказал раздумчиво Сергей и увидел, что таксист покосился на него в недоумении. Сергей тоже удивился, не узнав свой голос.

Самолет оторвался от земли. И она, потеряв равновесие, накренилась, закачавшись, словно буй на большой волне.
«Как душа оторвалась от тела», - екнуло под сердцем.
Такое же ощущение было сегодня утром, когда судья сказала:
- Соглашайтесь на развод. Все равно жизни не будет.
Жизни не будет.
На падающей земле взгляд выхватил куст берез. Все стволы от одного корня.
Семья!
Внутренняя дрожь Сергея потонула в зыбкой тряске набирающего скорость лайнера.
Повис между небом и землей... Колокольчик бьется...
Что-то говорила по радио с поддельной приветливостью стюардесса. А в голове толкалась, как в невесомости, горькая мысль начатого давно стихотворения:
Как плохо - мы бежим домой.
Как больно - вскрикнем: « Мама!»

Сколько же таких мертворожденных стихотворений!
- Угощайтесь!
Тягостная дрема отпустила - и Сергей открыл глаза. Близко, у самого лица увидел стаканчик с «минералкой» на подносе.
Писаная красавица. Такой же херувимчик, как Люся.
Сергей взял «минералку» и отвернулся к иллюминатору.
Снега облаков ослепили глаза. Вот где прячется зима. Она никогда не уходит. Она лишь поднимается сюда и ждет своего часа сковать морозом землю. Так и смерть.
Взгляд упал на надпись «Запасный выход».
Открыть бы его сейчас и... покататься по этому снежному полю на лыжах. Провалишься... и будешь лететь-лететь... Может, тогда и вырастают крылья?
А если бы мою семейную драму сыграть на этих солнечных облаках? Как бы все показалось ничтожным на таком чистом, бесконечном просторе!..
- Сыграем партию? - предложил сидящий слева медноволосый парень.
- Со мной неинтересно, - покосился Сергей на миниатюрные магнитные шахматы на откинутом столике. - Я не знаю, куда и чем ходить.
- Тогда вам трудно жить, - сверкнул глазами сосед. И его большой крючковатый нос покраснел от самодовольной улыбки.
Парень стал играть сам с собой.

Голубой снег таял на красных розах, серебрился в сиянии витрин.
Канун весны. Нарядные люди на фосфоресцирующей улице. Предстоящее свидание. На душе праздник.
- Сколько? - спросил Сергей долговязого грузина.
Грузин гаркнул такую сумму за штуку, что Сергей даже отскочил.
Ничего себе! Он привык в Астрахани покупать цветы букетами. А здесь за один цветок столько же платить надо.
Однажды в день рождения первой жены Ирины принес домой целую охапку роз. Расставил по всем углам комнаты. Сам радовался своему размаху, думал удивить.  Но Ирина после очередной ссоры еще не оттаяла.
- Сколько шипов! - съязвила, выпучив глаза.
А мать, увидев так много красных роз, расплакалась.
«Зачем расцвела ты, несчастная роза? - зазвучала в памяти песня бабушки Анисьи. - Зачем сорвана ты жестокой рукой?..»
Какая-то женщина в вельветовом пальто недоуменно оглянулась, и Сергей смущенно прервал пение.
А может, и вправду у него жестокая рука?
Москва - не Астрахань.
Он еще потоптался поодаль от букетов. В кармане - только на три цветка, полполучки.
«Пусть захлебнется алиментами!» - раздался издалека раздирающий душу крик бывшей тещи Веры Васильевны.
А ведь она его, вроде, уважала.
Хоть три цветка купить. Не пойдешь же на свидание с одной розочкой, как дурачок. Да это и примета - к одиночеству.
- А дешевле? -  Сергей протянул грузину все деньги, тот замотал головой. - Три, потверже бутоны.
Губы на холеном молодом лице пренебрежительно скривились. Это не Шота Руставели.
Достав из баула целлофан, он встряхнул три розы. От них разлетелся снежный пух. Один лепесток упал на припорошенный асфальт. Капля крови.
Ну и букет! Как нести эти три розочки? Стыд какой-то.
И Сергей спрятал цветы под пальто.
А может, и не грузин. Чувствует себя хозяином нашей жизни. Торговцы, вон из храма!

Бабушка Анисья пускала за гроши вот таких же ялдыжей в заднюю половину дома... По пять-шесть человек. В черных замызганных одеждах, небритые, расхаживали они во дворе, садились прямо на землю разбирать подгнившие в дороге яблоки, груши, абрикосы. От кислой терпкости фруктов текли слюнки. Но Сергей не подходил близко - еще подумают, что он просит.
Женщины в черных шалях взваливали огромные мешки на спины и уходили со двора на базар - Большие Исады. Мужчина даже калитку не придержит. Идет впереди них налегке. А вечером жены варили баранину - душистую, аж в горле першило до слез. Через щель прикрытой двери из своей половины дома Сергей видел, как женщины, сидя на полу, делали из кукурузной муки хинкалы, бросали их в кипящий котел на керосинке. А кукурузную муку опять завязывали в черном мешочке и прятали в ларь. Кто возьмет! Потом ялдыжи ели куски дымящегося мяса, слизывая жир с черных пальцев, и запивали бульоном из металлических плошек, и заедали хинкалами. А женщины за дверью в сенях ждали, что останется, чтобы доесть.
Тоже семья!
А без семьи - еще хуже. Сергей пожил бобылем. Как мать не старалась скрасить его московскую жизнь, быть холостяком не только трудно, но и оскорбительно. И Сергей упорно искал невесту.

Как-то мать прислала из Астрахани со знакомой проводницей поезда пирожные-орешки. Она любила печь. И бабушка была такой же мастерицей. Свое печево всегда дешевле купленного. 
Хотя и говорят, что пироги в доме - от нужды.
Хрустально вазы положить орешки, как бывало в астраханском доме, у Сергея  в Москве еще не было, а глиняная разбилась. И вспомнил он, о  старой бабушкиной большой глубокой тарелке.
Он достал тарелку и начал мыть ее горячей водой. Вдруг почувствовал, что какой-то давно забытый запах от нее пошел. У Сергея был обостренный нюх, особенно, когда бросал курить. И каждый запах напоминал какую-нибудь картину из прожитого. А этот никак не мог вспомнить.
Сергей и места своего жительства в столице мог узнать с закрытыми глазами по запаху. Может, в прежней жизни и собакой приходилось быть. Да и эта жизнь от собачьей мало чем отличалась.
В это время Сергей  остановился на Большом Каменном мосту. Загляделся, задумавшись, в воду Москвы-реки.
Здесь пахнет приторным шоколадом от кондитерской фабрики “Красный Октябрь”. Интересно, почему ее не переименовали сейчас в “Белый Октябрь”?
Помнил Сергей и запах в районе Первой Хуторской улицы. Там  снимал однокомнатную квартиру гостиничного типа на двоих, чтоб подешевле обошлось, со студентом из киношного вуза.  Этот серб вон лез из кожи, чтобы не выглядеть бедняком. Надевал двое брюк, чтобы не замерзнуть и кальсоны не носить.
Там парфюмерная фабрика “Свобода” парит зубной пастой. Надышался Сергей этой вонючей свободы - до сих пор горло першит.
У станции метро “Новослободская” вечно пахло вареной требухой. Рубец - называли  его в астраханском доме, ели с горчицей. Вкусно  и очень сытно. У Белорусского вокзала - дразнит запах печенья с ближней фабрики “Большевик”. Этим большевиком до сих пор пахнет тем же запахом, который Сергей запомнил с детства, когда мать приносила ему в больницы только московское печенье. Что еще могла купить на свои гроши учительница? И запах этого дешевого лакомства въелся в него вместе с запахом витациклина. Не хватало витамина B 1.
Но запах от тарелки был знакомее всего, а Сергей все никак не мог его вспомнить. И откуда он взялся? Может, размягчилась от горячей воды пленка недомытого жира на  кромке основания тарелки? Какую-то тревогу вызывал в душе этот запах.
И вдруг он вспомнил - так пахло в бабушкином деревянном доме, в котором он провел детство. Ведь каждый дом, в котором одна и та же семья живет долгие годы, имеет свой устоявшийся запах.
И вспомнился Сергею колыбельный дом.
Когда он приезжал на побывку  в Астрахань к матери в кооперативную квартиру, непременно шел повидаться с этим деревянным столетним домом, который давно продали. Померли и купившие его хозяева.
Казалось, что в нем так никто и не живет, после Сергея. Ставни закрыты наглухо. Остановилась жизнь. Он заглядывал в дырочку в калитке - пусто во дворе. И двор-то теперь выглядел  каким-то маленьким. Не как в детстве,  когда казался большим и просторным.  Все поросло мелкой лебедой и полынью. Как в степи.
Этот дом и степь и были отчим миром Сергея.
Ему в радость и сейчас - пройти по подмосковному лесу до большой поляны или луга, которые внезапно открываются, напоминая степной простор, - и вздохнуть в охотку  эти простором полной грудью.
Жаль, что из-за  спальных нынешних многоэтажек  у людей притупляется чувство дома. Сколько Сергей поменял “углов” и квартир - а ни к чему не прикипел, как  к раннему просторному дому.
И Сергей стал, было, с удовольствием внюхиваться через минувшие десятилетия  в запах бабушкиного дома. Но почему-то тревога не проходила.
Тарелка была глубокая, с резными, потертыми красными краями. На дне нарисован скромный букет поблекших от времени цветов, фиолетовые незабудки с мелкими зелеными листьями.  И на рисунке цветы вянут. На обороте - марка Кузяевского фарфорового завода.
Это сейчас Сергей в заводской столовой съедал маленькую тарелку тощего супа. А тогда, в детстве, чтобы быстрее расти, мог осилить две таких глубоких тарелки вкусного наваристого бабушкиного борща. Где только она находила денег прокормить ораву-семью?
Едоков в доме было много, а разносолов не было. И борщ Сергей съедал в два приема: жидкость - как первое, гущину - как второе. Вставал из-за стола  с большого кованого сундука с набитым до отказа животом.
Но это удовольствие случалось не часто. Порой приходилось есть только хлеб, макая его в постное масло. Не говоря  уж о голодных годах, когда коровий жмых казался медом. Однажды, пацаном, Сергей даже проглотил со жмыхом  свой передний зуб, а думал, что он упал на пол. И все искал его под лавкой, посасывая кусочек жесткого, как камень и солоноватого от крови жмыха.
Работала из большой семьи только мать, а было еще шесть ртов. Бабушка подрабатывала   поломойкой. С тех пор, как ее мужа посадили за воз зерна по политической статье как врага народа. Дед Алексей так и не вернулся с Колымы. И бабушка Анисья все вытерпела, всех детей вывела в люди Безграмотная, вдова при живом муже,  ходила она мыть полы к людям, которые могли себе позволить ее позвать.
Как-то пришла бабушка от богатой немки-гадалки, вся в слезах. Хотя Сергей был маленьким, но понял, в чем беда. Плакала бабушка от обиды. И чем больше ее утешали дети, тем сильнее заливалась слезами.
- Немка пригласила меня, - рассказывала бабушка, размазывая слезы по веснушчатому узкому худому лицу распаренными от стирки руками, - пригласила в гости... - И опять заливалась слезами.
- Я такую жирную селедку достала, залом, - передразнивала она, утирая слезы, толстую гадалку, - приходи, Анисья, угощу. Да полы мне подотрешь. Ноги затекли, болят, наклоняться мне, подружка, тяжело.
- Кровь пить - не тяжело, - возмущалась мать.
- Я ей пол затоптанный выскоблила, - всхлипывала бабушка, - белье заношенное  выстирала, выбелила. А она сидит, селедку ест, да приговаривает: “Ой, какая жирная, да вку-усная!” И даже кусочек не предложила. - Бабушка опять залилась горькими слезами. И еле договорила сквозь слезы: - Мне уже уходить, она вслед всплеснула руками: “Ой, подружка, хотела чайком попотчевать, да сахар кончился, забыла купить”. Нужен мне ее пустой чай! Чаю я и дома натрескаюсь. - Бабушка долго не могла успокоиться.
- Убью эту злую колдунью! - крикнул Сергей бабушке и выбежал во двор к воротам, сторожить, когда немка вперевалку пойдет по улице со своим большим зембелем...
А потом, когда продали заболевшую корову-кормилицу, бабушка купила Сергею, своему заступнику, маленькие кирзовые сапоги. Он так обрадовался, расцеловал ее и отпросился в них погулять.
- Погуляй, погуляй, казачок, - согласилась она.
И я пошел на самую главную улицу, Советскую. В каждом городе была такая улица, где любили гулять все жители, себя показать.
Только что прошел дождь. Асфальт сиял под лучами яркого мартовского солнца. В марте солнце играет. Особенно на Пасху. И так же ярко блестели новые кирзовые сапожки. И казалось, что все прохожие смотрят на них с восхищением и радуются за Сергея. И лицо его горело от смущения и гордости. Бабушка купила!
Но когда Сергей вернулся домой и кинулся, было, похвалиться обновкой пришедшей из школы матери, то застыл в растерянности от ужаса на ее лице.
- Выброси сейчас же! - кинулась она к Сергею. - Кто тебе дал эту кирзу?
- Бабушка купила, - испуганно ответил он, глянув на обиженно примолкшую бабушку.
- Сними! И никогда, слышишь, никогда не носи, - всхлипывала мать, сдирая с него сапоги. А они уже успели натереть ему ноги - и было больно.
Сергей держался обеими руками за ее душистую теплую голову с шестимесячными кудряшками и тоже плакал. От чего? От жалости, что лишался таких красивых сапог  - снова придется зубным порошком чистить уже продравшиеся на пятках парусиновые туфли.
- Я всю жизнь билась, чтобы вылезти из этого вонючего коровника, - швырнула мать сапоги за печку, - Выучилась на преподавателя, чтобы не быть поломойкой, как наша бедная бабушка,  а ты... И тебя выучу, на инженера.
- На певца, - поправил Сергей, - на Лемешева.
Мать что-то еще говорила, морщила широкое вспотевшее лицо и промокала глаза шелковым шарфиком. Но Сергей все не мог понять толком, почему ему нельзя было носить кирзовые сапоги, никогда?
Понимать это он стал, когда мама вышла второй раз замуж, за доцента пединститута. Отец с рождения Сергея жил с другой семьей. И всегда хотелось иметь своего отца. Но и отчима Сергей с большим трудом называл папой.
- Ты должен одеваться всегда хорошо, - говорил Сергею отчим. - Тогда к тебе будут относиться с большим уважением. Встречают по одежке...
Но Сергей невзлюбил отчима за то, что он нанял прислугу. Ведь его бабушка была всю жизнь приходящей прислугой, у богатых людей. А какой был отчим богатый? Имел один приличный костюм. Даже заставлял прислугу продавать за полцены прошлогодние газеты на Больших Исадах, семечки  в кулечки заворачивать.
У отчима со старинной дворянской фамилией Черкасов (однофамилиц, наверное!)  от умершей недавно жены было две дочери, одна старше Сергея, хромоножка, другая совсем маленькая, истеричка. Они называли мачеху мамой, а я ревновал. Отчим был высокий, сутулый и худой. Когда-то - мастер спорта по большому теннису. Настоящий Кощей.
Он купил старшей дочери велосипед. Сергею тоже хотелось покататься, но сводная сестра была скупее отца.
Об этом Сергей и погорился своей бабушке, когда пришел ее навестить, уже неизлечимо больную.
- Ничего, вот я немного поправлюсь, - вздохнула  бабушка, - я тебе куплю тоже велосипед. Я обещаю.
- Да  не надо мне, - испугался Сергей, подумав: “Как же можно слово давать, когда рак желудка?” - Я нашел в их дворе брошенный ржавый трехколесный велосипед, На нем мне еще можно кататься, только коленки за руль задевают.
Вскоре мать с Сергеем сбежала от отчима к бабушке. Побоялась, что останется бездомной, когда бабушка умрет. В  завещании бабушка просила записать, чтобы сестры - две ее дочери поделили дом между собой поровну, а Сергею купили взрослый велосипед. И его купили - выполнила бабушка свое обещание...
Так вот растревожил Сергея давно забытый  отчий запах от бабушкиной тарелки.
И послышался ему тревожный голос “Выброси сейчас же!”

Сергей оторопело посмотрел по сторонам. Видимо это сказала бабка в черном платке, выхватывая у мальчика жвачку и заворачивая в носовой платочек.
- Смотри лучше в иллюминатор. Вон, какие красивые облака.
Мерно урчали двигатели самолета, как кот на печке.

Лед на Москве-реке был взломан. Вид реки, запах смолистой воды напоминал Сергею родную Волгу. В любой реке он видел сначала именно Волгу. Как в любой интересной девушке - Люсю, которую ждал сейчас на Большом каменном мосту.
В знакомом окне домика на Софийской набережной света не было. Значит, Люся еще не пришла.
Лучше подождать на мосту.
В своем легком пальто на поролоне Сергей стал подмерзать. У воды всегда прохладнее, особенно зимой. Надо подвигаться.
Снег летел мошкарой  на фонарный свет. И снежинки также погибали, как мошки, ударяясь о горящую лампочку.
Нет, надо идти на автобусную остановку. Там меньше ветра.
А вот и Люся. Она шла навстречу Сергею. Серое пальто с каракулевым воротником, серые резиновые сапожки, серая пушистая шапка - вся, как серая мышка.
-Здравствуй. Ты давно здесь?
- Здравствуй! Всю жизнь.
- Зайдем в магазин, мне кое-что еще надо купить.
В магазине Сергей полез в карман за деньгами, забыв, что все истратил на цветы. Зашуршал целлофан под полой.
- Не шурши, я сама разберусь, - остановила его Люся. - Порежьте, пожалуйста, двести грамм  «русской»,  - попросила она продавщицу.
- Знаю, знаю, Люсенька, - улыбнулась светленькая маленькая женщина, такая стерильная, как будто не в магазине работает, а медсестрой в больнице. Она задержала какой-то просительный взгляд на Сергее, и ему почему-то стало неудобно.
- Откуда она тебя знает? - спросил он Люсю, когда они вышли из магазина.
- Приходит к нашему милиционеру в коммуналку.
Они зашли в комнату Люси, и опять Сергей почувствовал затхлый дух. Запах чужого дома, но какой-то знакомый.

Во дворе его дома на улице Огаревой в Астрахани жила в прогнившей халупе его ровесница Нинка со своей матерью Полюсей, как звала скандальную соседку, работницу пекарни, бабушка Анисья. Сергей приходил играть к Нинке, когда ее матери не было дома. В этой халупе был такой же затхлый дух, как у Люси. Запах нищеты.
Люсина квартира состояла из двух смежных комнат. Обои во многих местах отстали, покрылись от сырости разводами. Краска и штукатурка с подоконников сыпалась. Разводы сырости были на салфетке, покрывающей старую тумбочку в углу между окнами. Цветы в вазочке-пчелке на тумбочке засохли и наполовину осыпались.
Если бы тогда увидеть все нынешними глазами. Увидеть и понять, куда ты лезешь.
- А это - тебе, - достал Сергей из-под полы три сморщенные примятые розочки.
- Ой, спасибо, - неестественно обрадовалась Люся. - А я слышу, ты чем-то шуршишь все время, и не пойму. Кто же носит цветы за пазухой? - поцеловала она Сергея в щеку.
Они пили чай, ели бутерброды с вареной колбасой, приятно пахнущей чесноком.
 «Бутербродики!»
«Ужинать, наверное, при мне стесняется», - думал Сергей. Он еще не знал, что такими и будут его семейные ужины, что Люся так привыкла жить за десять своих одиноких лет, с тех пор, как  родители переехали в Киев.
Люся была веселой, разговорчивой. Челка ее все время прыгала, когда она заливалась звонким смехом, ноздри раздувались, ровные белые зубы ослепляли, большие глаза светились. И Сергей был с ней в ударе, шутил, много рассказывал курьезных случаев, которые с ним произошли в жизни. Их, действительно, было много, этих глупых историй, в которые он попадал.
Вот теперь посмейся и над этой историей своего второго развода.
Лишь изредка, задыхаясь от смеха, Сергей ловил испытующий взгляд, настороженный, чужой. Но не подавал виду, что замечает прорывающуюся наружу вторую, может быть, главную жизнь этой припозднившейся с замужеством девушки.
И почему такая симпатичная девушка припозднилась?
А глаза у Люси были очень красивые, византийские, большие, лучистые, светло-серые. Эти глаза еще раньше приглянулись Сергею, хотя он и забыл, когда это произошло. Напомнил ему Шура Маев.
Вместе с ним Сергей как-то был в гостях у земляка Шуры Полтавского. Того друга, с которым Сергей однажды, на прогулке по любимой астраханской улице Советской, решил податься в Москву, испытать счастье. Астрахань им, видите ли, стала мала, столицу подавай.
Полтавский сразу женился на знакомой его дальним родственникам москвичке. Лора была из тех избалованных столичной мишурой девушек, которым достаются приезжие провинциалы. Удачного случая она не пропустила. По принципу: стерпится - слюбится.
И ведь живут вместе до сих пор.
Сергею найти девушку сразу не удалось. Да и боязно - ведь раз уже ожегся. Зато утешался тем, что не пошел на сделку с совестью.  Да он и не умел выбирать, а ждал, когда его выберут. Женское воспитание безотцовщины.
Полтавский жил в четырех комнатной квартире, недалеко от центра Москвы, в семье скульпторов с женой-архитектором. А Сергей скитался по наемным квартирам, чужим комнатам, которые было трудно и дорого снимать. Но в Астрахань решил не возвращаться.
В московской квартире встретилась дружная троица. Разговор, как всегда, шел о поэзии. На этот раз - о Лорке. Астраханец Шура Маев категорически настаивал, что это - самый яркий гений века «поэтического Эльдорадо». Хотя раньше с той же беспрекословностью расхваливал Шарля Бодлера.
- Я воспитан на соловьиных язычках, - с гордостью повторял он, выпятив вперед нижнюю губу.
- Разве не ближе нам Фофанов? - спросил Сергей и стал читать по памяти:

Заря вечерняя, заря прощальная
На небе ласковом тепло румянится...
Дорога длинная, дорога дальняя,
Как лента синяя, пестрея, тянется...

В это время и заглянула в комнату подруга Лоры, позвав ее на кухню. Потом лишь Сергей понял, что заглянула она не случайно. А тогда, увлеченный чтением, не догадался о смотринах.
- Ты заметил, какие у нее глазищи красивые? - спросил он Маева.
Тот кивнул, но промолчал.
Об этом и напомнил Сергею, когда узнал, что он познакомился с Люсей, и имеет серьезные намерения.
А смотрины-то, оказывается, были устроены не для Сергея, а для Маева. Так роман Люси с Маевым не состоялся.
А жаль.
Люся всегда говорила ласково о Маеве: «Шурочка - хороший мальчик». Он и вправду хороший. Потом стал директором музей Велимира Хлебникова.
Ох уж эти смотрины!
Все знакомства будущих семейных пар отданы были на произвол случая, дискотеки, компьютера. Опытные дошлые, знающие на глаз, за кого можно сосватать, свахи повывелись. А сваха по объявлению - это та же торговка залежалым товаром. Эти самозванцы только все портят.

Такой горе-свахой и стал Полтавский для Сергея. Хотя хотел, как лучше, когда подстроил эту роковую встречу...
Две девушки, Люся и Наташа, щебетали, как ни в чем не бывало, изредка поглядывая на смущенного этим спектаклем Сергея. Люся он не узнал, хотя ее глаза ему  опять понравились.  Это и определило его решение. Но старался говорить больше с той девушкой, которая ему не приглянулась. Это легче. А Наташе, чувствовалось, Сергей понравился. И она потянулась к нему, сбитая с толку тем, что он обращался в основном к ней. Хозяева вели себя «непринужденно». Сухое вино сняло напряжение.
Но иногда Сергей ловил останавливающийся на нем внимательный взгляд Люси. И смущенно оба отводили глаза. Наташа, видимо, в конце концов,  поняла, что означают эти переглядывания, и потихоньку сникла, засобиралась домой, сославшись на срочные дела, ушла, попросив Полтавских не провожать ее до автобуса.
С уходом Наташи разговоры быстро стихли. Люся встала из-за стола. Сергей вызвался, как положено, ее провожать, и приял молчание за знак согласия.
В автобусе они сели на последнее сидение - так нравилось Люсе. Разговор она поддерживала сама, предложив сходить на лыжах в ближайшее воскресенье.
Значит, знакомство было зимой?
И вдруг Люся спросила:
- Ты будешь меня защищать?
- Буду, - с готовностью пообещал Сергей. Это и стало их объяснением в любви.

Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова...

Читал по тетрадке Маева стихи Гумилева раскрасневшийся от горячего чая Сергей. В то время Гумилев был только «самиздатовский».
Сергею казалось, что Люся смотрит на него с восхищением.
А она терпеть не могла стихов.
Ее расширенные глаза мерцали в полумраке торшера. Ровная белая строчка зубов украшала ее круглое нежное лицо. Чувствовалась украинская кровь.
Она просила почитать еще что-нибудь. Что еще надо человеку, для которого поэзия - все!

Первая его жена Ирина сочувственно относилась к его творчеству. В Рубцовске, куда они приехали по распределению после института, Сергей чувствовал себя  первым поэтом.
Первый - на деревне!
Его стихи печатали в каждом субботнем выпуске местной газеты. Он выступал с ними по телевидению в конце каждого месяца - творческий отчет местных знаменитостей. Выступал и в школе, и в театре, и на заводе. Его узнавали и останавливали на улице прохожие и благодарили за стихи. Но центральные газеты и журналы присылали жестокие отказы - и это спасало от местных медных труб.

- Стихи твои злые, как ты сам, - крикнула Ирина в лицо Сергею, когда он, доставив ее с грудной дочкой к теще в Астрахань, вынужденно возвращался в Рубцовск на свой гормолзавод.  Специалисту после окончания института по закону нужно было отработать три года по распределению.  И Ирина не стала его ждать, нашла человека более надежного и живет с ним до сих пор. Ну и дай Бог!
Только дочь не хочет знать «такого» отца. Ее мама постаралась. И сам виноват.
Был и невольный грех. Но эта тайна оставалась закрытой даже для него.

- Сережа, ты такой воспитанный, мягкий, - сказала Люся. - Неужели ты мог ссориться с женой?
Люся его понимала. Вначале.
« С тобой невозможно поссорится», - говорила в невестах Ирина.
Как похожи все женщины! Особенно - все невесты.
- Ты ее не любил? - спросила Люся. - Ты слышишь меня?
Что ей ответить?
Все из студенческого драмкружка отговаривали Сергея. Нет - женюсь. «Жениться не напасть, женившись бы пропасть», - вздыхала мать.
Все не правы, а я прав! Комплекс юности.
Может быть, друзья знали, что, встречаясь с Сергеем, Ирина жила с парнем из студенческого оркестра? Таким слепым мог быть только он, живущий  в поэтических миражах.
Он не знал тогда, что не умеет даже целоваться. И девушки ему об этом не говорили. Посмеивались - телок.
А что его ждет с Люсей?  Как в человека влезешь?

«А как вылезешь?» - усмехнулся Сергей, не отдышавшись пока от развода. Сердце ныло в такт самолетному гулу. Казалось, все в лайнере  спали, даже шахматы соседа.

«Я знаю женщин!» - сказал Сергей в двадцать лет Шуре Маеву.
Тот лишь ухмыльнулся. Хотя и остался вечным холостяком. Вот уж, действительно, беда.

- Не будем говорить о ней, - попросил Сергей, чувствуя, что сдавило сердце.

- Давай вообще не будем ворошить прошлое, - предложила Люся. - Ни твое, ни мое.
- Заметано.
И оба рассмеялись.
Но сердце опять сдавило. Проклятый невроз!
Нужно уходить, как бы не прихватил приступ по дороге.
А может быть, остаться на ночь? Удачный повод - болит сердце. Больные женихи никому не нужны? Ну и не надо. А больные мужья? Вот и посмотрим.
Сердце успокоилось некстати. Но руку с груди Сергей не убрал.
- Тебе плохо? Сердце? - всполошилась Люся. - Сейчас дам валокордину. - Она вскочила, порылась в тумбочке, стала накапывать в серебряную рюмочку из пузырька. - Сколько? Двадцать?
- Спасибо, - выпил Сергей разбавленные из чайника капли.
Каждый из нас немного артист.
Он лег на диван, подложив принесенную Люсей подушку.
- Полежи, - сказала она, закрыв его шерстяным пледом в коричневую  клетку.

Он с детства пел на сцене. Пока не сорвал голос  и бросил музыкальную школу. Но артистом стать мечтал. Хотел учиться в Москве на артиста.
Мать  настояла поступить в технический вуз. Сергей все время укорял ее, пока однажды не услышал от одной заслуженной артистки республики, что артист - профессия женская.
Но Сергей пел на сцене свои песни и в техническом вузе, пока не сорвал голос.
Сергей часто разговаривал во сне. И в этот раз он что-то говорил, и, видимо, такое, чего Люсе не стоило бы знать.
Несколько лет потом она давала ему понять, что он выдал какую-то неприятную ей тайну. А он только помнил, как, пробуждаясь, услышал ее вопрос:
- Почему именно первого июня?
Но вот что он ей ответил, не помнил. Артист заснул на сцене. И какие у него могли быть тайны?
Первого июня кончался его срок временной прописки у родной тетки в дальнем Подмосковье. Но прописку обещали продлить в связи с поступлением в институт. Хлопотал за него и трест, в котором он работал.
Правда женитьба избавляла его от лишних хлопот с пропиской и наемным жильем. Может быть, это и была неприятная тайна для Люси.
Вечно он спешил.
В спешке он женился и в первый раз.
Был знаком с невестой три месяца, пока шла репетиция в техническом вузе пьесы Шиллера «Коварство и любовь».
«О, женщины, вам имя - вероломство!» Шиллер прав.
А имя - мужчинам?
- У нас с ним я была мужчиной! - вырвалось у Люси на суде. - Все работу по дому сама. На него нельзя опереться в жизни.

После серьезного припадка врач намекнул, что нужно жениться - и все пройдет. Не потому ли Сергей торопился?
Вроде, не убивал, не грабил - а судимый. Гражданский суд по делу о разводе.
Отвечай, подследственный!

У Сергея была женщина на работе. Света. Статная, с короной волос, светлых, мягких, на высоко поднятой голове. И глаза ее были такие же чистые. Она не спрашивала: «Ты будешь меня защищать?» Но когда рыжий проектировщик ее оскорбил, Сергей при всех потребовал с угрожающим видом извиниться.  И даже удивился, что обидчик, трусливо сжавшись, выдавил из себя слова извинения.
Нет, Сергей торопился из-за своего суетливого характера. Он все старался делать быстро. Решил - сделал.
А потом расплачивался.
Может быть, надоело мыкаться по чужим углам?
За год Сергей сменил десять хозяев квартир в разных концах Москвы. Тетка жила далеко, да и было у нее не сладко. Вот и торчал Сергей постоянно в бюро обмена жилплощади, искал, кто может сдать недорого комнату. Молодым парням сдавали неохотно, опасаясь пьянок и гулянок. Сдавали на месяц-два, подыскивая за это время клиента посолидней. И получалось: утром забирай чемоданы и подушку, неси на вокзал в камеру хранения, иди на работу, а вечером беги опять в Банный проезд, уговаривай куркулей, чтобы пустили тебя под крышу за бешеные деньги. Повезет - забирай вещи с вокзала и кати в подвернувшийся «угол». Сергей уже привык. Искусство требует жертв.
В тресте всезнающий Иосиф, с сердцем с правой стороны, кстати, похожий на соседа-шахматиста в самолете,  как-то вдруг сказал при Сергее начальнице Зое Ивановне:
- Вот вы попробуйте так, как Сергей, пожить без дома, без постоянной прописки, после такой болезни, а потом позавидуйте его, как вы выразились, беззаботности.
Сергей даже не ожидал от услужливого Иосифа такой дерзости перед начальством. Но больше удивился своей жизни, как она выглядела со стороны.
После этого разговора Света предложила Сергею после работы познакомить его со своим папой.
Нет уж, такие знакомства ко многому обязывают.
Да и треволнения с «углами» к моменту знакомства с Люсей у Сергея почти кончились. Ему попалась очень порядочная хозяйка квартиры в Коптево. Запросила довольно дешево. Комнатка, хоть и маленькая, шесть квадратных метров, но светлая. Чистая. Кровать широкая. Письменный стол возле окна. Тюлевая занавеска колышется, за окном - черемуха. Дом утопал в зелени. Впервые Сергей почувствовал уют. Первоклассник Димка  приходил по утрам и будил его:
- Дядя Сережа, вставай на работу. Чайник вскипел.
- К такому семейному счастью торопился Сергей. Надоело горе мыкать. Из этого коптевского рая он и переехал к Люсе.

- Вот и получай, что заслужил, - неожиданно вырвалось у Сергея, и он отстегнул забытые привязные ремни, покосившись на шахматиста.
- О том и тужим, что заслужим, - сочувственно улыбнулась, обернувшись к нему, бабка в черном платке. Внук ее дремал.
Сергей сердито отвернулся от бабки к иллюминатору.
Что люди лезут не в свое дело!

Письмо матери было, как всегда, сумбурным. Но мать запомнила мелочи, которые говорят порой больше главного.
«Ты, Сережа, хочешь ворошить старое. А может, напрасно? Мало хорошего было у тебя в личной жизни, как и у меня».
 Да, у матери не сложилась личная жизнь. От мужа ушла, когда он вернулся с войны и стал на глазах у всего поселка жить с другой женщиной.
А почему семья не получилась? Кто может знать или осуждать? Потому ли, что целоваться не умела? Запомнилось только из ее воспоминаний, что отец выразил недовольство: от нее пахнет. Для Сергея самое лучшее - дыхание матери. Неужели запах может сломать судьбу человека?
Потом всю жизнь - одна. Меньше года жила и с кощеем Черкасовым. Но и до нее он прожил с женой много лет, и после нее - с новой женой - двадцать лет. А с матерью - не получилось. Вернее, у матери не получалось жить долго с мужем.
Видимо, в генах заложен не только характер, но и судьба. Ведь судьба - это следствие характера, и здоровья.
И вот, как в насмешку, ей предложили последнюю попытку выти замуж.

Оля, тетка Сергея, была добрая, но ворчливая женщина, и от этого ее доброта становилась другим поперек горла. Но как ее винить за это, когда она прошла всю войну с батальоном прачек?  У бедной  рот перекосило от контузии, еле выровнялся под старость. А у нее могла бы быть другая жизнь, ведь она по-своему талантлива. Как стала работать в кинотеатре уборщицей - в двух фразах может передать все содержание фильма. У Сергея  так не получается, он вдается в детали и воспоминания, как и мать.
- Нашла тебе жениха - зашумела она с порога, - только попробуй, не выйди замуж, больше искать не буду.
- Мои женихи уже рассыпались от старости, - крикнула  ей мать из ванной комнаты.
- Опять стирает! - пробурчала тетка. - Вот грязнуля! Сколько тебе говорить, Тоня, не стирай ты каждый день. Только грязь разводишь да белье снашиваешь...
Мать ее не слушала, потому что знала наизусть все ее наставления. Командир пришел - Антонина молчи. Слу-ушаюсь!
Мать пошла одеваться. Напялила на себя  свой лучший, кримпленовый костюм. Конечно, ей, как всегда, его испортили - живот оттопыривался. Но другого - выходного - не было. Повесила на шею золотой медальон на золотой цепочке. Это Сергей подарил. Привела в порядок лицо, распаренное от стирки.
Опять вся пудра на носу сварилась. Надела цигейковую шубу. Правда,  уже теплело. Пасха скоро. Но в шубе мать выглядела  посолиднее.
- Вырядилась, как бомба, - с укором и одновременно с одобряющей улыбкой зудела Оля. - Второй год на пенсии, учительша, а все без свах не можешь приличного мужчину подцепить.
И они пошли свататься.
- Испортил меня кто-то, - любила говорить мать в свое оправдание. - Как будто проданная дьяволу, бегут от меня мужики. Мама, покойница, царствие ей небесное! - бывало, начнет мне гадать -  блюдце по кругу водить на листе с алфавитными буквами. А все гадание - одна насмешка.
Сергей еще маленьким рисовал этого «Пушкина духа». И помнил сам эти гадания:
“Ан-то-ни-на  вый-дет  за-муж  за  ме-ня”.
Жених жил в центре города, на главной площади, в новом доме. Все магазины и поликлиника рядом. «Хоть мои больные ноги не бить, - размечталась мать. - Полиартрит мучает, вот и хожу, как утка, переваливаюсь».
Тяжело переводя дух, они поднялись с Олей на пятый этаж.  Она  тоже вся больная, только хорохорилась, а годы и беды брали свое. Помахай-ка всю жизнь тряпкой половой!
Оля торкнулась в дверь, позвонила. Мать - за ее спиной.  Им долго не открывали.
- Нет никого дома, - решила мать.
- Не болтай! - Оля сделала злую гримасу и замахала рукой.  Мол, стой и молчи.
Слу-ушаюсь!..
Наконец брякнула цепочка, щелкнул замок, один, второй. Дверь приоткрылась.
- Открывай! - крикнула Оля в щель.
- А-а, заходите, - сказал лысый старик, шамкая ввалившимся ртом.  Видать, челюсть вставную снял.
Уж не он ли жених?
Мать шагнула в прихожую - как в сырой подвал. На полу - грязь, арбузные семечки. Обои - почернели от плесени. Всюду какой-то хлам. Пыльная лампочка одиноко свисала с потолка на черном шнуре. Прихожая - маленькая.
На помятом лице старика, покрытом седой щетиной, проступали острые скулы, волосы на голове завяли, свалялись - этот не жилец.
- Здрасте! - сказала Оля.
Поклонилась и мать.
- Здравствуйте, коли не шутите. А я вас жду, - прошамкал старик, прикрывая дверь в кухню.
Однако из кухни успела выглянуть лохматая старуха и торопливо показала гостям язык.
Это еще что за явление народу?
От спертого воздуха матери сделалось дурно, и она стала расстегивать шубу.
- Вы не  распечатывайтесь - у нас холодно, - глуховато крикнул старик и улыбнулся во весь пустой рот, с одним зубом на боку. -  Кто невеста-то?
- Обе! - в тон ему ответила мать и спросила: - А кто жених?
- А что, не похож? - выпрямился старик, запахнув черный казенный халат. - Будем знакомы - Фавст.
- Фауст, что ли? - удивленно переспросила мать.
Он закивал и прошепелявил по буквам:
- Ф - а - в - с - т. Редкое имя!
- Да уж! - покачала головой Оля. - Я так и не могу выговорить.
- Пойдемте, я вам для начала покажу ванну, - жених подтолкнул невест в одежде в совмещенный санузел. - Для гостя - первое дело... руки помыть и прочее.
В глаза бросилась - полная ванна грязных граненых стаканов. Из баров что ли насобирал?
- Пьешь? - спросила  в лоб Оля.
- А кто ж ее треклятую не пьет? - подмигнул ей Фавст. - Гм... по праздникам.
- Зачем тебе так много стаканов? - не унималась прокурорша Оля, хотя мать потихоньку сжимала ее руку в локте - молчи, мол.
- Да решил помыть, - неопределенно ответил старик и вытолкал мать из санузла.
Кухня напоминала лавку утильсырья. Среди развала на тряпье сидела  злая старуха, что-то бормоча себе под нос и показывая язык.
- Это моя сестра, блаженная. Но она тихая, незлобивая, - представил ее старик.
Хорошо, что не жена. Господи, неужели еще такая нищета возможна! Даже за свою  дешевую шубу матери стало стыдно. Она задыхалась в ней, как в ярме. Еще немного - и сорвала бы ее с себя.
Но Оля кинулась  к входной двери  и бестолково завозилась с замками.
- Нам пора, - крикнула она  к подоспевшему хозяину чуть ли не в ухо, - Открывай!
- Сейчас, - оттолкнул ее руку сконфуженный их бегством  жених. - А что заторопились-то? Посидели бы, чайку попили, покалякали.
- Из стаканов... - не выдержала мать.
Наконец дверь распахнулась. Мать с Ольгой, обе толстые, неповоротливые, еле вывалились из тесной прихожей.
- С тобой много накалякаешь, - огрызнулась Оля на лестничной площадке. Что зубы-то не вставишь?
- А зачем? У меня есть один зуб - хватит, - улыбнулся по-доброму старик. - Заходите! - крикнул он, когда невеста-без места, держась цепко за перила, осторожно стала спускаться по лестнице.
Дверь захлопнулась, с какой-то злобой, или досадой.
- Ну и жених! - покачала головой Оля, снизошла первый раз в жизни до самокритики. - Долго надо чистить. И звать как-то по чудному.
- По невесте и жених, - вздохнула мать и расплакалась.
- Ты знаешь, - сказала она, вдруг позабыв про слезы, - я читала в одной книжке, что Фауст продал душу дьяволу.
- Да он и есть - черт беззубый! - сказала Оля и закусила губу.

«Ну что ж, - продолжала мать. - Что помню, расскажу. Приехала я к тебе в Коптево, ты мне говоришь:
- Мама, я хочу жениться на девушке, которая скоро придет.
Я отвечаю:
- Дело твое, не хочу советовать или запрещать.
Люся пришла с подругой Наташей. Первое впечатление было хорошим. Она мне понравилась: светлая, хрупкая, маленькая, я ее назвала про себя «херувимчиком». Только голос у нее почему-то грубый, не к ее лицу...»
Вот она - та маленькая деталь. Как же раньше Сергей не обратил внимания на несоответствие голоса и внешности Люси? Правда, однажды застал ее с подругой Наташей за почти допитой бутылкой «Муската». Обозвал пьянчужкой, а они его - ханжой.
- Да пошел ты... - огрызнулась в сердцах Люся.
«Думаю, всего не выберешь, - писала мать. - А у тебя, оказывается, все было наготове, договорились уже, подали заявление в загс. Тогда мы с тобой побежали покупать тебе костюм на свадьбу».
Сергей пошел к Люсе расфранченный, в новом темно-сером костюме-тройке, рано утром прямо с Центрального рынка. В руках у него цвели тридцать три белых крупных розы. Вера Алексеевна, мать Люси, замерла в полуобороте, как будто высматривала Сергея у окна и не успела отойти. На ней была белая кофточка, серая юбка. Большой напудренный нос, маленькие бледно-серые глаза, курчавые редкие русые волосы. Она, скорей напоминала немку, чем украинку. Такой запомнил ее Сергей на всю жизнь - воплощение «ожидания». Это было первое знакомство будущей тещи с будущим зятем.
- Какие розы! - всплеснула она мягкими руками, прикрыв на миг конопатые щеки, и пошла навстречу Сергею.
Юрий Семенович, отец Люси, маленький седой коренастый украинец с тремя шишками на лысой, сединками припорошенной голове, обернулся к Сергею у стола и долго бесцеремонно рассматривал его с враждебным видом. На нем были мятые заношенные брюки и клетчатая не заправленная рубашка с засученными неровно рукавами. Он оторвался от столовой дощечки - «кружка», на которой резал свеклу для винегрета. В руках застыл красный нож.
Встретил в штыки.
- Здравствуйте, - поклонился Сергей, пожимая протянутую руку Вере Алексеевне. А Юрий Семенович с ухмылкой отвернулся, продолжив резать овощи.
Родители приехали из Киева на свадьбу дочери.
Вскоре она пришла и сама, с зареванными глазами, лицо от расстройства даже постарело. Челка-то скрывала морщинки на лбу. А родственница-парикмахерша испортила Люсе прическу.
«Кизяк на голове», - улыбнулся своей мысли Сергей.
Люся заметила улыбку, разревелась еще больше и бросилась на коммунальную кухню за кипятком. Пришлось размачивать прическу, сушить над газом волосы и накручивать локоны.
Вера Алексеевна, по просьбе Сергея, положила розы в таз с водой. Она вытурила мужа в другую комнату переодеваться. В слезах Люся даже не успела оценить цветы. Все торопились. Скоро придет машина и повезет молодых в загс.
А потом было все, как в тумане. Откуда-то появилась мать Сергея в пестром кримпленовом платье, свидетели Шура Полтавский и двоюродный брат Люси респектабельный врач Саша Двинов. Они подвели Сергея к столу, где надо было расписываться. А он все с раздражением думал, какой скупой отец у Люси - потребовал у фотографа не делать много снимков молодых. Лицо Люси было бледным, белее восковых роз в ее руке.
Да было ли все это на самом деле?
Даже свадьбу толком не запомнил. Больше заметила мать.
«Свадьбу организовал отец, писала мать. - Я отдала 200 рублей, сколько было. Больше ничего не делала. Да они, видимо, считали, что это не моего ума дело, как я после убедилась. На свадьбе было тридцать человек. Народ все щепетильный, даже очень. Одно слово - москвичи. В основном были ее знакомые и родные.  А нас-то всего четверо: Надежда с Сашей и я со Славой Теняковым, твоим другом. Где он сейчас? Что-то ты о нем молчишь, не пишешь.
Гостей, конечно, я не знала, кроме  Наташи и четы профессорской...»
Перед глазами Сергея проплывали лица гостей за столом в ресторане «Арбат». Они пили, ели, шумели, веселились. Кто-то затянул песню, все подхватили ее.  Сергей пел, дирижируя невольно рукой, как все на астраханском застолье.
Но правил праздником другой, хмурый человек, который в основном молчал. «Внешне свадьба проходила хорошо. Но это -  видимость.  Все порядком окосели. Поэтому и танцевать пошли. Уж прыгали, прыгали. Даже Максим Михайлович ухватил меня и стал прыгать, как козел, и все кричал мне в ухо:
- У меня с вами танец хорошо получается.
А сам все ноги мне оттоптал. Но зато танцевал!»
Профессор был за Сергея. Все остальные - против. Даже Люся.
«Веселились хорошо. Но если бы не были хмельные, то, вроде меня, заметили бы всю неприязнь к нам с тобой, - продолжала с обидой мать свое письмо. - А уж меня затыркали - я и не знала, куда прибиться».
Мать, как всегда, в своем репертуаре: если она не глава компании, то с обидой чувствует себя самым последним человеком в ней.
« Подошла к отцу. Он сидел в углу, когда начали танцевать, и плакал, причитая, что загубила она себя. Мне поневоле пришлось отойти, чтобы не возмутиться. Видимо, она очень настойчивая, что отца не послушалась».
А что, он был не прав? Разве не загубила?
Люся - упрямая, Сергей это заметил еще во время «сватовства». «Ничего, -  подумал, - я тоже упрямый».
Вот и нашла коса на камень.




“В общем, нас с тобой отец видеть не мог. Ее мать это скрывала, а может, на самом деле уважала. А отец готов был наплевать в глаза, да повода мы не давали, пресмыкались перед ним”.
Уже тогда, за свадебным столом, мать Люси открыла сидящей рядом  с ней тетке Сергея:
- Я вам прямо скажу, Надежда Семеновна, обижайтесь - не обижайтесь, а Сергей ваш не достоин моей дички. Не пара он ей.
- Почему же не пара? - опешила тетка.
- Не видный и... неудачник.
Тетка десять лет молчала - не хотела раздражать Сергея. И лишь когда молчать уже не было смысла, призналась ему:
- Юрий Семенович, по словам Веры Алексеевны, хотел для дочери более подходящую партию. Она мечтала выйти замуж за человека старше ее. Отец не видел в тебе, Сережа, основательности. «Этот вертопрах, вместо того, чтобы работать инженером по специальности и делать карьеру, лодыря гоняет в информационном отделе. Все считает себя великим журналистом и поэтом», - передразнила она Веру Алексеевну.
А Сергей на свадьбе подошел к угрюмому тестю, присел пред ним на корточки и сказал:
- У меня с детства не было отца. Можно, я буду называть вас “папой”?
И как плеть, хлестнули слова Юрия Семенович:
- Называй, если сумеешь заслужить.
Потом Сергей забыл об этом. Память не любит неприятностей.
“А меня освистал кто-то, - продолжала письмо мать. - Сказал за моей спиной:
- Выпьем последнюю и за его толстомясую.
Ну, Бог с ними.
Вызвали два такси. В одно вы сели, молодые, а в другое - они вчетвером. Надежда с Сашей уехали, видимо, раньше. Я их не видела.  Меня даже не пригласили домой к профессорше, считая, что негде спать в трехкомнатной квартире. И мы со Славой Теняковым двинулись пешкодралом, на одиннадцатом номере. Через всю Москву добирались на каких-то трамваях, последних. Убей, не помню, где ехали.  Он не знал, где ты живешь, да был пьяный.  Но я умею много спрашивать. Язык до Киева доведет.  Прибыли мы в твой “угол” в Коптево в два часа ночи. Но я опять не была обижена. Только бы ты был счастлив. Но, увы и ах!”
Господи, сколько же хлебнула мать из-за моего невнимания к ней! Слышу сердце только свое. Да кто же с таким может быть счастлив!.. И опять везешь ей горе.

Близкие люди - плохие свидетели. Но в деле о разводе без их показаний не обойтись.
Сергей посмотрел на раскинувшиеся за иллюминатором бесконечные снега облаков.  Какая радостная, ослепительная белизна!  Она - само счастье. Такой же свет, наверное,  видит душа, улетая от тела.
А с земли - это хмурые, черные тучи. Вот две стороны одного явления. Если бы всегда знать оборотную сторону вещей, тогда бы легче было догадаться о сути. Но для этого надо смотреть на вещи не только снизу, но и подниматься над ними.
Беспомощны наши рассуждения. Не умеем думать. Темнота.

Астрахань на набережной, прищурясь, смотрела на закатное солнце. Сергей с удовольствием размеренно загребал веслами радужную воду реки.  Это его ритм жизни. Лодка спокойно скользила по волжским волнам.
Люся в купальнике сидела на корме. Ее молчание казалось каким-то отчужденным от всего, что творилось вокруг. А творилась - красота.
Под мостом навстречу шел катамаран. Два судна скрепили бок обок - и стало устойчивее и надежнее.  Вот так - и супруги, только нужны надежные связи.
От катамарана  пошла на лодку косая, отливающая закаленной сталью волна. Сергей замешкался и не успел направить нос лодки поперек волны.  Брызги взлетели над бортом - и у Люси за спиной на миг мелькнули радужные крылья. “Херувимчик”.
А в ее глазах светилась печаль, да еще с каким-то отчаянием и вызовом. Слова отца о Сергее делали в ее душе свое дело? Но от этого лицо стало еще привлекательнее.
Радость - кратковременна, горе - затуманивает свет. И только грусть - долгое и глубокое утешение уму и сердцу, поэтому и делает человека красивее и богаче.
- Нравится? - спросил Сергей, кивнув на зеленую кущу пляжного острова, над которым зависло ярко-оранжевое закатное солнце.
- Нет, - нервно разжала маленькие губы чуть не плачущая Люся.
О чем она плачет?
- Глупышка, - улыбнулся Сергей. - Что может быть красивее волжского заката?
И вдруг лицо жены на глазах стало меняться. Тонкие очертания губ, острого подбородка огрубели, крылья носа раздулись, взгляд стал угрюмым, чужим. Лицо дурнушки наплывало на Сергея, как в стереокино.
“Ведьма!” - испугался Сергей.
Такое наваждение повторялось несколько раз на протяжении десятилетия их совместной жизни.
- Давай, к берегу! - сорвавшимся на фальцет голосом попросила Люся.
Табаня одним веслом и загребая другим, Сергей суетливо повернул лодку к пристани.

После Москвы родной город Сергею казался маленьким, дома - приземистыми, серыми. Но все равно родное было дорого.  За два часа они обошли все его любимые места. Сергей показывал жене Большие Исады, где когда-то мальчишкой торговался с каждой татаркой, покупая бабушке Анисьи лук или редиску, чтобы сэкономить пятачок на мороженое. Показал Ямгурчевский мост, с которого ловил “немецкой” сеткой рыбу и продавал ее, растягивая звонким голосом:
- Ко-ошке ры-ыбы!.. Ко-ошке ры-ыбы!.. Кучка - гри-ивеник!..
Показал дом на Огаревой улице, который по-прежнему считал отчим домом, хотя его пришлось продать из-за скандалов дяди Саши с матерью. Этот единственный мужик в бабьем царстве его семьи, женившись на его тетке Наде, привел дом в порядок. Сергей помогал ему обшивать стены досками - вагонкой, строить веранду, покрывать крышу шифером. Оттого дом стал ему еще ближе и дороже.
Какой уж вздорный характер у дяди Саши, но прожили с теткой около сорока лет. А ни матери, ни Сергею создать крепкую семью так и не удалось.
Тутовые деревья у дома обкорнали. А бывало, в детстве,  Сергей забирался на самую макушку дерева и срывал огромные, в полпальца ягоды тутовника. Руки становились чернильными, а лицо, как у индейца. И с вершины тутовника Сергей на весь Ямгурчев по-тарзаньи, и мальчишки округи признавали, что кричал он лучше всех, как настоящий Тарзан.
Все это было радостно вспоминать и рассказывать Сергею, но неинтересно - Люсе.
Много знакомых встречалось молодым на улицах. Как будто все специально вышли для встречи. Одним Сергей просто кивал, к другим, однокашникам, подходил, знакомил с Люсей.
Сергею и в голову не приходило, что Люся чувствовала себя, как среди туземцев племени шурум-бурум.
Она протягивала для приветствия тонкую белую руку, так отличающуюся от прокопченных солнцем рук астраханцев.
- Очень приятно... Спасибо... Погостить...
Саша Пекарев кинулся к ним с  противоположного тротуара. Рыжий, как всегда, полез целоваться. Хотел поцеловать и Люсю, но она быстро протянула ему руку, скорее для защиты, чем для  приветствия.
- Зайдите к нам, - приглашал просительно Саша. - Вы надолго?

Сергей рассорился с закадычным другом детства Сашей, когда тот женился на такой же конопатой девчонке, отвадившей его почти от всех друзей.
Это потом Сергей стал понимать, что семья выбирает и друзей женатых. Чтобы дружить семьями. А холостяки остаются для любовного треугольника.
Но тогда Сергею не  хотелось терять друга, и он решил с ним объясниться, пригласил зайти в кафе. До сих пор жгли душу его слова:
- Да я тебя с сопливого детства за человека не считаю. В уличные игры ты с нами не играл, все за бабушкин подол держался. Когда только было скучно, я приходил к тебе. Ты из себя мнишь не знамо кого. А сам не значишь больше вот этой пепельницы.
Сергей придавил в стоящей на столе пепельнице окурок, вынул деньги, встал из-за стола и еле сумел выдавить:
- Спасибо за откровенность. - И вышел из кафе.
Когда Сергей разошелся с Ириной, Саша пришел к нему домой на Огарева. Посочувствовал. Вроде, примирились.  Но дружбе - конец.

У драмтеатра встретили Славу Тенякова. Он был дома на каникулах. Вид затрапезный. Не скажешь, что художник. В свое время Сергей устроил его в местную изостудию, потом сагитировал поступить в подмосковное художественное училище.
За все это и получил по носу.
Однажды, когда, как обычно, пришел к нему в гости, услышал, как его мать нарочито громко сказал в коридоре:
- Что он здесь делает? Заманивает уехать от семьи? Свою развалил - и твою хочет?
Самое горькое было то, что Слава промолчал. Сергей быстро засобирался. У Славы потом выяснил, что тот, погуливая от жены, говорил, что ночевал у Сергея. Вот мать и возмутилась.
А сейчас Слава поцеловал руку Люси и пригласил в гости к матери. Так и развелся с женой.
- Да мы уже скоро уезжаем, - извинился Сергей за отказ от приглашения. - Давай встретимся в Москве.
Простившись со Славой, Люся надула маленькие нежные губы и вцепилась в ствол пирамидального тополя:
- Больше никуда не пойду. У тебя  вся Астрахань знакомая. Водишь меня, как слона на показ.
- Да ты что, малышенька? - удивился Сергей. - Какой же из тебя слон? Ты мышка, которую слон боится. - И рассмеялись оба. - Да это не Москва, где за год можешь не встретить в толпе знакомое лицо. Конечно, тебе не привычно. Ну, хоть к Шуре Маеву сходим. Тут рядом.
- К Шурочке? - просияла Люся. Он хороший мальчик. С ним интересно... Но в другой раз, я что-то действительно устала от этих бесконечных встреч.
Дом матери всегда был открыт для людей. Жили бедно, но за стол без гостей не садились. Так было и при бабушке Анисье. Хоть и крутилась она, бедная, без мужа с оравой дочек, всю жизнь стирая на людей, а гостеприимной была. Хорошо угостить всем, что есть в доме, - было гордостью и для матери, и для Сергея.
Мебель у матери - старая, наследственная. Кровать железная, с шариками на спинках, которые в детстве любил Сергей отворачивать. Хромая горка для посуды - с резным кокошником. Дверцы ее Сергей умел открывать ножиком и “блудил”, как выражалась бабушка Анисья, конфеты, подушечки. Сундук кованый, полупустой, на котором Сергей ночью спал, а днем сидел, вертясь, не зная, куда девать ноги, чтобы удобнее было есть за придвинутым к нему столом. Так верченным и вырос. Стол большой, с резными ножками, который его заставляли протирать мягкой тряпкой, смоченной в керосине. Этажерка с книжками по математике для учителя средней школы все попахивала кошкой, хотя давно ее не было в доме.
Мать рассказывала Сергею, как один из женихов, глянув на ту этажерку, удивился:
- Ни одной художественной книжки в доме нет?
Мать смутилась, оправдываясь тем, что книги берет в библиотеке. Мать много читала, а за ней библиотечные книги читал и Сергей.
Самодельные дорожки по полу, салфетки на венских стульях, занавески на окнах, с набивным рисунком, который мать выбивала сама на старой машинке “Зингер” с трепкой нервов и проклятиями: “Вот идиотство!”
Все это осталось от отчего дома в кооперативной квартире матери. На Люсю такая обстановка дома действовала угнетающе.
Зато пироги бабушка научила свою дочь печь хорошие.
И на этот раз пирог получился большой, румяный, с  капустой и судаком - свежим, душистым.
- Ешьте, ешьте, пока горяченький, - говорила мать излюбленную свою фразу, подкладывая кусок за куском Сергею и Люсе. Он ел пирог с вилкой и ножом - это шокировало Люсю.
“Что бы она сказала, узнав, что в доме бабушки  такой пирог еще поливали разбавленным уксусом?” - подумал Сергей, разливая вино в фужеры.
Гости быстро захмелели, больше от обильной закуски, чем от сухого вина. Стол ломился. В основном были рыбные блюда: заливной судак (так по-астрахански называлась рыбы под маринадом), запеченный сазан с овощами, осетровый балык собственного засола, черная икра... Невероятно, но все это было в меню астраханцев в те недалекие времена, хотя бы на праздники.
Но Люся не любила рыбу, а налегала в основном на икру.
- А теперь споем, - предложила Антонина Семеновна. - Ну, с какой начнем? Сережа, запевай!

Каким ты был, таким остался,
Орел степной, казак лихой...

И полилась песня, любимая матерью и саднящая ей душу. Мать связывала свою судьбу с этой песней, но вряд ли осознавала до конца, что поет о своем первом муже, донском казаке, отце Сергея. Да и не простила его,  хотя и пела:

Каким ты был, таким ты и остался,
Но ты и дорог мне такой...


Сергей обнял Люсю, легонько положил руку на ее плечи и шепнул ей на ухо:
- Подпевай.
- Не умею, - высвободила она плечи из-под его руки.
Что правда, то правда, подпевать она не умела, сводила мотив. Хотя знала наизусть многие популярные  оперные арии. А задушевные простые русские песни казались ей чужими, примитивными.
- Давайте, знаете какую споем? - предложил Сергей, когда казака лихого отпели, и начал:

За дальнею околицей,
За молодыми вязами
Мы с милым расставалися,
Клялись в любви своей...

Все подхватили песню с удовольствием, особенно мать. И Сергей знал, почему.
Он, еще мальчишкой, как-то нашел тетрадку, в которой мать в юности записывала любимые ею песни. И выучил все, включив с вой интимный репертуар. Не только за столом, он пел их и на школьной сцене, и на институтских вечерах, и просто потихоньку на улице, под настроение, когда никого рядом не было, и шум машин заглушал его тихое пение. Как-то увидел на Садовой улице в Москве воробья, открывающего рот - чирикает, а из-за шума машин его неслышно - и понял, что сам такой же, когда поет песни под уличный шум.
Мать неожиданно в середине песни всплакнула.
- Ты чего, мама? - встревожился Сергей.
- Да ничего. Сама не знаю, - сразу улыбнулась она, смахнув слезу с левой щеки.
- Давайте Анисину какую споем, - предложила сестра бабушки Анисьи - тетя Оля, по привычке потирая вечно нарывающий пористый нос, - “Стаканчики граненые”.
- Хватит, небось, стаканчиков-то тебе, - подмигнула ей баба Шура, поправляя мышиные хвостики, оставшиеся от пышных когда-то кос.  Жиденький  сплетенный венок теперь у нее на голове, а раньше была корона.
- Да? - приняла шутку, пожав плечами, тетя Оля. - Да я, сестренка, навроде, меньше тебя выпила.

Стаканчики граненые
Упали со стола.
Упали и разбилися.
Разбита жизнь моя... -

затянула баба Шура так резко и нескладно, как дребезжание граненых стаканчиков, и с таким серьезным выражением глаз, вытаращенных в темную свою даль. И все у нас песни про разбитую жизнь - как живем, так и поем. Гости быстро поддержали бабу Шуру - и спасли песню. И как бы догадавшись о мыслях сына, мать Сергея спохватилась:
- Что мы поем про какую-то разбитую жизнь?  Ну ее к Богу в рай!
- Правильно!.. Нечего!.. Живите дружно, мир вам и лад, - подняла чашку вместо рюмки баба Шура - она уже давно перешла на чай.

Тетя Оля и тетя Шура, родные теки Калерии Семеновне, относились к ней как к родной дочери. Обе пережили двух своих мужей, схоронили не одного малолетнего ребенка и коротали жизнь в одиночестве.
Из всех двоюродных племянников и племянниц они выделяли Сергея и считали его за родного сына. “Ласковый теленок двух маток сосет”, - говорили они про него. Благодаря ним Сергей понял довольно рано, что больше удовольствия получаешь не тогда, когда принимаешь подарки, а когда даришь сам. Хотя дарить ему обычно было нечего.
Однажды он шикнул и подарил бабе Шуре, своей крестной матери, часы с кукушкой. Пока их нес, все представлял, как всплеснет жилистыми руками крестная, как будет с гордостью говорить соседкам:
- Внучек подарил, да-а!
И так ему стало хорошо и тепло на душе, что комок подкатил к горлу, а к глазам - жар. Хотя, если разобраться, невелик подарок. А сколько крестная передавала ему за жизнь рубчиков на мороженое, сколько обновок купила ему на проценты с тех денег, которые заработала она  на черный день на Сахалине по вербовке.
- Ты ешь пирог-то, Ирина, - обратилась опрометчиво тетя Оля к Люсе.
- Да Люся она! - тревожно поправила ее мать.
- Люся! - спохватилась тетя Оля. - Ума нет, старые стали, - показала она пальцем на висок.
- Я ем, ем, тетя Оля, - улыбнулась ей Люся, отщипнув кусочек пирога.
Спели еще любимые песни бабушки Анисьи. А она глядела на гостей с портрета над столом, оперев лицо на пальцы правой руки, и думала свою горькую думу о судьбе своей оставленной давно на земле не очень-то счастливой семьи. И жалко было ей, что не нажила им в наследство фамильного счастья. А разве наживешь в подавальщицах при купеческом столе? Разве виновата она, что и нужда передается по наследству?

- Топнем! - подлетела тяжелой птицей к проигрывателю Антонина Семеновна и, сгорбившись, склонилась с прищуром над пластинкой.
Вальс «Букет цветов» - букет моей бабушки! - подхватил гостей с шаркающих стульев и закружил по вытоптанному годами ковру. Сергей танцевал с Люсей, мать с Форой Михайловной, Сашка  рыжий со своей матерью Васеночкой. Топтались на месте и все не могли попасть в такт музыке тетя Оля и баба Шура. Фора Михайловна старалась тайком от Люси показать Сергею большой палец, мол, хорошую девушку отхватил.
«Что она сказала бы сейчас?» - подумал Сергей, глянув опять в иллюминатор самолета на пустоту неба.
«Стали они жить-поживать и добра наживать». Так заканчиваются все сказки. Да и некоторые романы. Только возлюбленные, претерпев все невзгоды, женятся - и авторы заканчивают произведения. А на самом деле с этого «жить-поживать» только и начинается история любви - и сказка этого извечного чувства часто превращается в сермяжную прозу.
Люся в медовый месяц ластилась к Сергею, но ему эти ласки казались неестественными, приторными.
Сам по себе человек ласковый, он оставался холоден к ее поцелуям и объятьям.  Да он и не умел ласкаться, как не умела его мать, прожившая за всю жизнь лишь два года в замужестве. И мать с детства не знала ласки от своих родителей. Отец ее недолюбливал. Мать вечно была занята: то родами,  то младенцами - двенадцать дочерей родила! - то бесконечными хлопотами по своему и чужому хозяйству, живя смолоду в прислугах у дальних богатых родственников.
Люся все тормошила Сергея, пытаясь разбудить в нем теплые чувства. В трикотажном длинном, до полу, халате, облегающем ее фигуру, она танцевала перед ним, как гурия, вся извиваясь, покачивая бедрами, шевеля плечами, кокетливо сверкая глазами, все такими же красивыми для него, как и при первой встрече, раздувая тонкие ноздри, воздевая извивающиеся руки к потолку...
А Сергей сидел как истукан, стараясь улыбнуться, и отводил глаза от ее пристального взгляда, как в день сватовства.
 Почему?
Люся, взволнованная, запыхавшаяся, садилась к мужу на колени, свертывалась калачиком, прижималась к нему, как маленькая девочка, чмокала тонкими губами, ожидая поцелуя. И он целовал ее... как ребенка.
Потом Сергей осознал, что означали неоднократные признания Люси:
- Мечтала выйти замуж за мужчину старше меня лет на десять, а вышла за мальчишку, младше меня на полтора года.
Только ли на полтора? Сергей выглядел намного младше своих лет.
Видимо, Люся была так воспитана. Родители были в возрасте, когда она родилась. Этим и объяснялся ее первый вопрос-признание: «Ты меня будешь защищать?»

- И ты не был предназначен ей, - после развода сказала тетя Надя. - Я тебе как врач говорю. Ты инфантильный, тебе нужна жена младше лет на десять.
Если этому верить, то первый раз Сергей женился тогда, когда его настоящая невеста еще была в отроческом возрасте, а второй раз - когда едва закончила школу.
Однако у Сергея были тайные основания не доверять порывам Люси. Память сверлили слова Шуры Полтавского:
- Люся до тебя была увлечена коллегой по работе, даже стала учить итальянский язык, который он знал. Но ты пересилил своего соперника. Держи хвост трубой.
И Люся продолжала изучать итальянский язык, который преподавал самодеятельной группе тот самый соперник.
В руки Сергея попало письмо от Люсиной подруги из Новосибирска. Досужий до чужих тайн, он не выдержал и прочитал это письмо. Ревностью полоснул сердце вопрос подруги: «А как с В.М., или ты продолжаешь увлекаться им?» Сергей не признался в своих сомнениях жене, но они отравляли их поцелуи. Ко всему, не первая жена не научила его целоваться, ни вторая.
И все-таки медовый месяц оставался медовым. Жили они дружно, притерлись друг к другу. И в этом была, конечно, большая заслуга Люси, как потом понял Сергей. Она боролась за свое позднее счастье, вооруженная наглядным примером семейной жизни ее матери Веры Алексеевны и отца Юрия Семеновича, которые прожили почти сорок лет вместе. И до старости вечная домохозяйка Вера Алексеевна ласково звала своего мужа Юрочкой, хоть характер у него был не из легких.
Однажды подруга Люси, та самая Наташа, которую Сергей не выбрал на смотринах, глядя на медовое воркование молодых, расплакалась и убежала.
- Что это она? - спросил Сергей в недоумении.
-  Не знаю, - смутилась Люся.
И только через несколько месяцев Сергей получил косвенный ответ на это непонятное событие.
- Малышенька, - начала разговор Люся и замялась. - Наташа хочет ребенка.
- Я готов, - неуклюже пошутил Сергей.
- Я тебе! - погрозила ему Люся. - Нет, я серьезно. Может, кто-нибудь из твоих ребят?.. Давай ее познакомим со Славой Теняковым. Даже если у них не получится семейная жизнь... Наташа к нему не будет иметь никаких претензий. Просто она боится остаться одна. Хоть ребенок будет рядом.
Сергей ошалело смотрел на Люсю. Как можно вообще обсуждать, планировать, просить такое?.. Вот так Люсенька!

Зоя Ивановна Вдовенко, начальник отдела информации треста, на собрании, раздавив окурок папиросы в пепельнице-черепахе, сказала?
- Сергей Константинович, коллектив решил на этот раз лишить вас премии. Как вы считаете?
- Не знаю, - пожал плечами Сергей, не видя от захлестнувшей глаза обиды ничего перед собой. - Считаю, что вы поступаете самым бессовестным образом.
В комнате все сотрудники замерли. Знали, что Зоя Ивановна старается избавиться от Сергея, как избавилась недавно от больного редактора Татьяны Дмитриевны. Как может избавиться от любого из коллектива, который якобы «считает». Но такой дерзости от Сергея никто не ожидал. Опешила даже сама Зоя Ивановна, женщина властная, бесцеремонная, не терпящая не только критики, но и любого проявления самостоятельности от подчиненных. А тут такая дерзость, да еще при главном инженере треста, который решил остаться на собрании отдела.
- Ну что же... - только и смогла она сказать.
- Финансовый план квартала выполнил фактически за весь отдел один я, редактируя заказные технические отчеты, - продолжал Сергей. - А премию получит весь отдел, кроме меня.
- Кто за то, чтобы лишить Карина премии? - спросила быстро Зоя Ивановна, закурив новую беломорину, и первая подняла руку.
Все, отводя глаза от дерзкого Сергея, тоже подняли руки.
Марионетки!
- Ты, Сергей, и сейчас ведешь себя вызывающе, - вступилась за начальницу подлипала Антонина Петровна. - А сам ведь небезгрешен: отказываешься выполнять распоряжения зав сектором.
- А кто зав сектором? - откинулся порозовевший от возмущения Сергей на спинку стула.
- Я, - улыбнулась торжествующая Тонечка.
- Какой вы, Антонина Петровна, зав сектором, когда ничего не хотите, да и не умеете делать, кроме разве кофе сварить для Зои Ивановны? - махнул рукой Сергей.
- Вот видите, какой он? - показала на Сергея широким жестом главному инженеру обрадованная проколом грубияна Зоя Ивановна.
- А правда, чем у вас занимается Антонина Петровна? - неожиданно для всех спросил главный инженер, задумчиво теребя свои черные усики под крючковатым носом.
Это был удар в сердце Антонины Петровны. Она вспыхнула и вылетела из комнаты. Зоя Ивановна стала что-то мямлить о ее исполнительности, но обязанностей ее так и не назвала. Просто Тонечка была подругой начальницы.
- Вы разберитесь с этим вопросом, - вздохнул главный инженер и, сутулясь, пошел к двери. - А лишать премии нужно более обоснованно. - И ушел.
Зоя Ивановна поспешила закрыть собрание.
 Для всего отдела было ясно, что Сергей сломал наступление Зои Ивановны. Но премии его асе же лишили. Вымещая месть на правдоискателе, начальница предложила ему подать заявление об уходе, если ему не нравятся руководители сектора и отдела. И опять Сергей ощетинился.
- Здесь вам не частная лавочка, - сказал он. - Я уйду, когда мне будет нужно, а не потому, что вы этого хотите.
И Зоя Ивановна на какое-то время от него отступилась.
А правлению Тонечки пришел конец. Она выглядела жалкой и притихшей, как тогда, когда рухнул миф о ее прекрасной семейной жизни.

Раньше Антонина Петровна любила похвалиться, как муж приносит ей кофе в постель, прощает любовные шалости, лишь бы она не бросила его, чуть ли ни стирает ей белье.
Бедная женщина, нашла чем гордиться.
Но однажды  все услышали разговор Тонечки по телефону с сотрудником мужа.
- Можно попросить Леонида Ивановича? - бодро спросила Антонина Петровна. - Как в отпуске?.. А куда уехал?.. В Крым?.. Его жена... А он и не мог сказать, я была в командировке... Спасибо. До свидания.
Тонечка бросила трубку и глянула на притихших сотрудников. Все знали, что в командировки Тонечка никогда не ездила. Не было этих командировок.
- Теперь придется варить кофе самой по утрам, - забегал поросячьими глазами ухмыляющийся Харитонов.
Тонечка разрыдалась.
- Олег, как жестоко! - патетично возмутилась пухленькая Раечка.
- Пусть не рассказывает про мужиков небылицы, - огрызнулся тихо Харитонов. - Трусы ей стирал...
- Почему небылицы? - закричала Раечка, надувшись, как мячик. - Разве вон Сергей Константинович не так любит свою жену? И туфли ей покупает сам, и за продуктовыми заказами бегает, и ласково говорит с женой по телефону.
- И он, и все мужики - сволочи! - крикнула сквозь слезы Тонечка и выбежала из комнаты.
Сергея удивило, что сотрудники заметили, как он относится к жене, а Люся - нет.

Антонина Петровна долго ходила понурой, пока начальница не сделала ее заведующей сектором. Сергей надеялся на эту свободную должность. Но Тонечка сказала ему с тонкой ухмылкой:
- Ты же не хочешь лизать задницу начальнице. Кто же тебя повысит?
Сергей на это только рот раскрыл. Неужели это и есть - ладить с людьми?
После собрания, где даже Зоя Ивановна не смогла ее поддержать, Антонина Петровна вскоре уволилась с работы.
Люся очень огорчилась, что Сергея лишили премии. Бюджет их был и так небольшим. А хотели на премию справить день рождения Сергея - тридцать лет.
- Ничего, обойдемся, испечем пирог, - успокаивал Люсю Сергей.
- За что боролся, на то и напоролся, - вздохнула жена. - Много гостей теперь не зазывай.
- Хорошо, малышка, - поцеловал ее Сергей, досадуя, что она не пожалела его, а пожалела деньги.
На пирог пришли Виновские, двоюродная сестра Люси - парикмахерша Римма, Полтавские, Слава Теняков. Зная, что Слава поесть любит, Сергей предложил ему вторую тарелку супа, потом хотел добавить котлет.
- Ничего, спасибо, мне хватит, - прикрыл жилистой пятерней тарелку Слава.
- Все на столе, а руки свое, - смущенно шутила Люся.
Максима Михайловича Виновского застолье всегда заставляло запеть какую-нибудь украинскую песню. И сейчас он первым затянул: «Запрягайте, хлопцы, коней...»
Сергей тут же ему подтянул, хотя с трудом мог сопротивляться партнеру по дуэту, чтобы не сбиться с мотива и ритма.
- Хорошо поет, - сказала Римма, кивнув на Сергея. - Видать, общительный зять. Может, чаще будем встречаться. А то Кисточки эти все в себе. И родных не привечают, и в гости не любят ходить. А как хорошо вот так-то повстречаться, поговорить, попеть.
- Когда нет больших радостей, - прервал пение Сергей, - можно доставить себе несколько маленьких удовольствий, - и как будто большую радость испытал.
- У вас, мужиков, одна радость - нажраться, - выпучила глаза дородная профессорша Ирина Сергеевна, подкладывая мужу вареную осетрину, которую прислала мать Сергею на день рождения. - А мы, бабы, только и делаем, что ублажаем вас, сволочей. - И раскатисто расхохоталась своей шутке. - А что? Не так? - наклонилась она через стол к Сергею. - И ты такая же сволочь.
Сергею стало жарко
- Дура ты и есть дура! - отодвинул от жены тарелку Виновский.
- Дура, конечно! - обернулась к нему жена. - Потому что бросила институт ради твоей докторской диссертации. Только для тебя и прожила век, работая простой библиотекаршей. А так бы тоже стала кандидаткой, как вон Люся будет.
«Вот эта Ирина Сергеевна и внушила Люсе ненависть к мужчинам, - подумал Сергей. - Ведь с детства жили рядом, почти сроднились».
Вспомнилось, как после брачной ночи Люся нажарила полную сковородку мяса с картошкой, и он один почти все съел.
- Ну и аппетит у вас, у мужиков, - всплеснула руками Люся. - Я думала, нам на несколько  раз хватит.
И потом постоянно повторяла:
- Если бы не ты, я бы на одних бутербродиках прожила.
 И всегда эти слова больно кололи самолюбие Сергея, как будто он нахлебник.

- Нет, Сергей - хороший парень, я за него поручился свидетелем в загсе, - обнял друга Шура Полтавский, чтобы разрядить обстановку за праздничным столом.
- Мой кузнечик вообще мало ест, - пожаловалась Лора на своего мужа. Отпаиваю его пивными дрожжами, а все равно худой. Ни в коня корм.
- А мы, было, решили по-английски по утрам овсянку есть, - включилась в разговор Люся. - И дешево, и сердито. Но уж с чем только ее не пробовали - и с маслом, и с молоком, и с вареньем. Больше сил нет. Видеть ее не могу! А Сергей ест, хоть бы что.
- Он неприхотливый, - подмигнул с улыбкой другу Слава.
- Ну а теперь - чаю? - стала собирать со стола грязные тарелки Люся. Сергей встал ей помочь.
- А где же пирог? - взмолился Слава. - Я все место берег для пирога.
- Вот и пирог, - внесла блюдо Люся.
На блюде лежали тонкие кусочки песочного пирога с лимонными цукатами.
А-а, - разочарованно протянул Слава. - Я думал, как у твоей матери, Сергей, пирог с капустой и с мясом. Помнишь?
- Мама приедет, сделает, - смутился Сергей.
- Они пекут большую кулебяку, с противень величиной, и едят ее с уксусом, как туземцы, - фыркнула Люся. - И называют пирогом.
Сергей еще утром попросил Люсю испечь бабушкин пирог. Но она, подметая пол, разрыдалась.
- Ты что, плачешь?
- Почему ты не посоветовался со мной, пригласил Славу и Полтавских? - подняла она заплаканное лицо. - Чем я буду всех угощать? Где взять мяса на такое ваши пироги?
- Да обеда хватит и без пирога, не расстраивайся.
- Что хватит? Вы привыкли в своей Астрахани накормить гостей от пуза, а потом до получки долги набирать.
- А как же не угостить? Неудобно как-то. И сами в гости пойдем.
- Не по средствам живете. Вот и в долгу, как в шелку.  А я не могу так. Вот и кручусь, чтобы не попрошайничать.
Скупость жены Сергей осуждал.
Как только въехал в квартиру и начал убирать в комнатах - понял, что она - из Плюшкиных. Столько разного ненужного барахла по углам и тумбочкам гнило, уму не постижимо.  Какие-то банки с позеленевшим вареньем на дне. Рваные туфли и босоножки, провонявшие прелью. Битые чашки и фарфоровые безделушки. Тлеющие от сырости и ветхости с затекшими разводами салфетки и тряпки. Сергей собрал три мешка этого мусора и отнес на помойку.
Он был доволен собой, чистюлей. Все вычистил, выскоблил. А старые, источенные жучками и засиженные клопами тумбочки и полочки вынес во двор.
Единственное сомнение в своей расправе остановило его выбросить безделушки, склеенные и отбитые. Он снял их с трюмо и секретера и сложил в посылочный ящик, засунув его на опустошенные им антресоли.
Сразу стало как-то светлее и чище в комнатах.
Люся пришла с работы, как всегда, поздно. Увидела эту чистоту ... и разрыдалась.
- Ты выбросил самые мои любимые ботинки, - кричала она, бегая по комнатам. - Я только в них и хожу в лес. Они же такие удобные.
- Не плачь, я их сейчас принесу, - успокаивал жену Сергей.
И пошел, на ночь глядя, на помойку, копался, чертыхаясь, в мусорном ящике, нашел эти злополучные гнилые ботинки, вымыл их и принес Люсе.
- А где мои зайчики, мои старинные монеты? - встретила его потрясенная горем Люся. - Рамочки, которые я сама выпиливала маме? Все выбросил? Кто тебя просил? Ну, кто?
Сергей достал с антресолей ящик с ее бирюльками, радуясь, что ума хватило не выбросить и этот хлам.
- Все здесь, - решил не сдаваться он. - Если тебе будет нужно, возьмешь. Но не расставляй все это по полочкам. Опять в квартире будет сарай. И вообще, разбитое, треснутое - к несчастью.
- Я тебе никогда этого не прощу, никогда! - плакала Люся над своими игрушками, перебирая их в ящике - все ли осталось от погрома.
Но потом все так и оставила, и ящик годами стоял нетронутым на антресолях.
И не понимал Сергей,  что он бесцеремонно разрушил среду обитания своей жены. А эту жестокость оправдывал наведением порядка.  Туземец!

“ Право, туземец!”, - подумал Сергей в  самолете, вспомнив, как припечатал его этим словом один из знакомых поэтов...

- Ты уж извини, что у меня так совалось с языка о мужиках, - сказала Ирина Сергеевна, целуя Сергея на прощание, - сказала Ирина Сергеевна, целуя Сергея на прощание. - Но не будь таким. У нас Люсенька - хорошая девочка. И мы, хоть и соседи, но уже тридцать лет к ней относимся, как родные. И Люся нас за родных почитает. И к тебе так будем относиться, только живите дружно, и ссориться не нужно, - улыбнулась она с виноватым видом. - Видишь, я тоже стихами заговорила. С кем поведешься.
- Все нормально, - сказал Сергей. - Спасибо, что пришли.
- Ничего, - пожал руку Сергею профессор, - он тоже скоро рублей по четыреста будет получать. Да стихи начнет печатать. Не вешай носа, Сергей. До свидания.
Гости ушли. Люся села за неприбранный стол, грустно вздохнула.
- Одни книжки подарили, только тетя Ирочка - бумажник.
- Ценность книг с годами растет, - усмехнулся Сергей.
Ночью он долго не мог заснуть. Как обычно, ждал, когда посыплется звездное пшено в глаза - и он утонет в нем и забудется сном. Наконец тело вздрогнуло, как будто выключился рабочий двигатель, и всю машину тела тряхнуло перед остановкой. Но он не полетел в звездную бездну. Как будто испугался ее - и открыл глаза. Поднялся с кровати. В лунном свете увидел на столе переплетенные его товарищем свои стихи. Собрание сочинений. Жены рядом не было. Наверное, опять ушла на диван в соседнюю комнату. Обиделась, что наприглашал много гостей. Так и норовит спать без мужа. Зачем тогда замуж выходила. Московские прихоти.
А может, у него тоже запах, как у матери?
Сергей тихо пошел в соседнюю комнату. Люся стояла в ночной рубашке, сквозь которую проступало ее знакомое тело. И лепесточки рукавов казались маленькими крылышками. “ Херувимчик”. Люся смотрела на луну в синее окно. Сергей замер в дверях за занавеской. Казалось, что она даже что-то шептала. Молитву?
Сергей вернулся в спальню. Не хотел мешать жене побыть наедине с собой. Такую Люсю он не знал. И может быть, никогда не узнает.
И его душу никто не знает. Даже он сам. Откуда знать и Люсе, что он сейчас сочиняет о ней стихи? “Тихая девочка Люся любит смотреть на луну...” Кажется, похоже на Смелякова? “Хорошая девочка Лида...” Все уже было сказано на свете.

Летний дождь освежил ночную тишину. Сергей стоял под шуршащими кронами Репинского сада и ждал Люсю. Хорошо он догадался захватить зонт, а то бы она вся промокла. Сергей любил дождливую погоду - дышалось легко, лицо разглаживалось, душа отдыхала. Это его стихия
Мы так, не задумываясь, говорим о своих пристрастиях, не подозревая, что оно - симптомы нашего нездоровья. Потому он и любил гулять в дождь, что у него сосудистая недостаточность.
Автобусы ходили редко. Площадь перед садом притихла. Изредка прошуршит машина - и затихнет за мостом через Москву-реку.
Люся теперь возвращалась домой еще позже. Работа над диссертацией затянулась, эксперименты были длительными - приходилось оставаться в лаборатории университета до тех пор, пока не выгонят опечатывающие двери сторожа. По крайней мере, так она объясняла свои задержки на работе.
Дождь был небольшой. Но там, где стоял Сергей, казалось, лил сильней, и вода струями сбегала с зонта. Он посмотрел на тополь, под которым прятался, и решил, что вода льется с листьев. Отошел к столбу автобусной остановки. Но дождь, как будто играя с ним, стал поливать его сильней и здесь. Подъехал сто одиннадцатый. Из него вышла молодая парочка. Девушка плотно прижалась к парню, взяв его под руку. Парень был весел,  как и его спутница. Дождь окатил их своими прохладными тонкими струями и  бежал за ними до тех пор, пока они не скрылись за поворотом, а потом опять, как собака, вернулся к Сергею.
А Люси все не было. “Я вас ждала, но вы... вы все не шли”, - замурлыкал под нос Сергей.
И песни-то одни женские в моем бабьем царстве. Лучше петь мужские, решил он.
Однажды Сергей попросил мать напомнить ему слова этой любимой бабушкиной песни, ведь она всю жизнь ждала мужа с Колымы, так и не дождавшись.
Тоже был дождь. Они не стали выходить из метро, а остановились в фойе. Зонтов не захватили, вот и решили переждать ливень. Отошли в сторонку лестнице, где было поменьше народа. И вдруг Сергей попросил мать напеть этот романс. Вечно он пристает со своими причудами. И мать согласилась. Слегка облокотившись на перила лестницы, тих запела:

Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна...

Сергей увидел, как увлажнились глаза матери, как растерянно улыбалась Люся.

О, как же вам теперь благодарю я,
За то, что вы на зов мой не пришли!

Сергей вздохнул, пошевелился, сел поудобнее в кресле. Ноги в самолете от долгого сидения затекли.
Как бы благодарила меня Люся, если бы Сергей не пришел в ее жизнь. Тогда бы не было и развода.
Бедная мама, так и прожила всю жизнь одинокой, в ожидании счастья. И все повторяет стихи сына, посвященные ей:

И он придет, чтоб оценить тоску седин,
Чтоб заплатить сполна за опозданье.

Но он все не приходит...
Сергею стало холодно. Мерзнешь здесь, как дурак, с женским зонтом, а у нее, может быть, никакой не эксперимент, а просто свидание.
“А как с В.М., или ты продолжаешь увлекаться им?”
Эта тайна не давала покоя. И ревность росла и мучила его в часы ожидания жены из университета.
Сергей быстро замаршировал взад-вперед по мокрому тротуару, чтобы согреться. Зонт он то поднимал, то опускал, как бормажор. Чекнутый! И густая полоса дождя маршировала с ним. Он погрозил ей кулаком. Будто испугавшись, дождь отбежал от него в сторону подъезжающего автобуса.
- Невесту, поди, ждешь? - услышал Сергей скрипучий голос.
- Жену, - буркнул Сергей, искоса глянув на бабку в черном платке, а сам следил за выходящими из автобуса полуночниками. Люси опять не было.
- Какой забо-отливый! - проскрипела нараспев бабка. - Не избалу-уй!
И что ей надо? Откуда она взялась?
Сергей обернулся, чтобы из вежливости что-то ответить, но бабки и след простыл.
Заботливый?
Сергей разозлился, постоял немного, глядя в пустоту, потом резко повернулся и пошел от автобусной остановки. Но, услышав, как заскулили шины, оглянулся. То не одного, то сразу два сто одиннадцатых номера. Из почти пустого автобуса выскользнула легко Люся. Он кинулся к ней.
- Что же ты так долго?
- Как всегда, - равнодушно ответила жена, взяв его под руку и спрятав голову под его зонт.
Сергею показалось, что за забрызганными стеклами отъехавшего автобуса кто-то помахал на прощание рукой.
С той дождливой ночи Сергей перестал встречать Люсю на автобусной остановке. Она пыталась корить его, плакалась, что страшно возвращаться в темноте, но он отмалчивался.
Приходи засветло.

Сергей опять посмотрел на шахматную доску на столике пред соседом. Два лагеря: черные и белые. Черные держали оборону. Черни всегда приходится обороняться от белой кости. И сейчас черные были почти все связаны. А белые их теснили. И если теряли фигуры, то выигрывали позицию.
Медноволосый брал каждую пешку за горло и переставлял, как хотел. Он-то знает, когда и чем ходить.

Люся любила походы. Особенно в компании друзей. Предпочитала активный отдых. Каждый год по туристической путевке с рюкзаком отправлялась она в Карпаты, или на Селигер, или на Кавказ. “Матрасников”, как Сергей, презирала, в дом отдыха ехать с ним отказывалась. И Сергею пришлось привыкать к походам, хотя бы по Подмосковью. Сначала подневольным. Он и не подозревал, что его тренировали на длительные маршруты. Но не знала и Люся, что с него, где сядешь, там и слезешь. Он привык отдыхать в пансионате. И, дорвавшись до воли, писал там стихи, радуясь, что служебные заботы не отвлекают его от творчества. Он любил уединение, общение с природой с глазу на глаз. А не при людях, которые вечно шумят, куда-то влекут, теребят, навязывают свою волю, взгляды, режим, рассказывают анекдоты, разводят костры и сплетни. И все это называют активным отдыхом.
Уже первый такой поход с Люсиными друзьями Сергею не понравился. Много было, вроде, интересного. Но не способен он так воспринимать радость от природной красоты, как не способен человек оценить красоту тела, например, в бане.
Собралась компания незнакомых Сергею людей. Лишь некоторых он видел однажды в гостях у Люси, еще до женитьбы. К ним-то и старался быть поближе. Марк ему показался очень похожим на певца Лещенко, песни которого Сергей пел для своего удовольствия. Кандидат наук, пишет докторскую диссертацию, пользуется авторитетом “ведущего” у компании. Миловидная жена Валюша смотрит ему в рот. Детишки, погодки, младшие школьники, трутся возле него, как щенята. У каждого мальчишки - по маленькому рюкзаку, что вызывает у них гордость. У Сергея рюкзака никогда не было. Дорого. Он нес хозяйственную сумку с бутылкой кваса и 2бутербродиками”.
Люся разговаривала всю дорогу в основном только с Марком, казалось, забыв о примолкшем Сергее.
Когда вывалились всей шлеп-компанией из вагона электрички на станции “Турист”, Сергей был уже не в духе. Откровенно ревновал Люсь к Марку и чувствовал отчуждение ко всем ее друзьям. Пожалуй, только Валюша была здесь светлым пятном - простая, мягкая, сдержанная, привлекательная.
Марк всех повел известным ему маршрутом, обещая навести на грибы, если, конечно, ребята будут внимательными. Поодаль дороги стояли березы, притихшие, как любопытные деревенские бабы, и, глядя на приезжих, они показывали на них ветвями и о чем-то перешептывались. Но никто, кроме Сергея, не замечал этого.
Туристы бросили на поляну мяч и стали гонять его. Сергей вспомнил, как в детстве играл с мальчишками в футбол на астраханском пустыре. Из сумок сделали ворота, и Сергей неожиданно вызвался быть вратарем. Только недавно Люся обнаружила, что у Сергея искривлена переносица. Он удивился, никогда не замечал этого. И догадался, что это остался давний след от удара мячом в лицо, когда он в детстве вот так же стоял на воротах, зазевался - и вдруг мяч с такой силой ударил в лицо, что искры посыпались из глаз, и все потемнело перед ним. С тех пор перестал играть в футбол.
Даже мать не заметила,  а  Люся сразу обратила внимание.
А этот мяч был волейбольный, мягкий. Сергей охотно падал за мячом и катался с ним по прохладной траве, как Хомич. И что удивительно, куда бы мяч ни покатился, останавливался он около какого-нибудь гриба.
- Подосиновик! - кричал Сергей, и все подбегали с воплями к нему посмотреть на гриб и порадоваться находке. Хоть немного он оттаял.
Белых грибов было мало, а подосиновиков и подберезовиков собрали большую корзину, одну на всех. Набегавшись, умаявшись, сели на поваленную березу перекусить. Подкрепиться. Марк достал из рюкзака сырокопченую колбасу.
- Мур-р-р! - потерлась кошкой о его штормовку Люся. Она очень любила такую колбасу, но покупала редко - дорогая. Все стало смешно, а Сергею почему-то не очень.
- Брр-рысь! - отбежал от нее Марк.
- Богатенький Буратино! Дай мне попробовать эту вкусную-превкусную колбаску! Мур-р-р! - взмолилась Люся, встав на колени перед Марком и протянув к нему с мольбой сложенные лодочкой ладони. И не вязалось это моление с ее лукавым взглядом и покрытой наглухо, по-крестьянски, головой. Но спектакль всем понравился.
“Ко мне она так не ластится”, - с завистью подумал Сергей, забыв, как танцевала перед ним когда-то Люся, и, не добившись ответного чувства,  остыла.
Покупал бы такую же колбасу, тоже  бы ластилась. Просто не хватает чувства юмора. А еще басни писал и читал на сцене в школе!
Две девушки - Наташа и Валюша кинулись на Марка, повалили его, и Люся вырвала у него из рук колбасу и принесла торжественно к “столу”. Все заразительно хохотали. Даже мальчишки, хотя и пробовали заступиться за отца в этой свалке.
- А ему не дадим, раз он такой жадный, - говорила запыхавшаяся Валюша, разрезая колбасу и раскладывая ломтиками на куски хлеба.
- Ну что, подкрепимся, канарейки? - неожиданно звонко крикнула Люся своим подружкам.
Она была в своей стихии.
 Канарейками они  звали себя в лаборатории МГУ. Такую кличку им придумал заведующий лабораторией, доктор наук Молоков, в которого они все поочередно  влюблялись, но безуспешно.
- Остепенитесь, - говорил он, - и разлетитесь в разные стороны, канарейки.
С тех пор, собираясь на девишник,  “клюкнув” по мензурке разведенного спирта, они пели свой гимн: “Канареечка жалобно поет...” И звали себя канарейками.
Да и жили, как птички певчие. Замуж никто не брал. Одна Люся выскочила нечаянно, но от компании не отрывалась. Жили для себя, в свое удовольствие. Поболтать по часу по телефону, сходить в театр или на концерт, в поход или в баню, устроить в лаборатории или на природе сабантуй...
- Что приуныл, Сергей? - спросил Марк.
- Клюкнуть надо, тогда и развеселится, - ответил за него Наташа.  - Вот он, разведененький, казененький, - достала она пол-литровый пузырек с притертой пробкой.
- Кто бы возражал, - разлил Марк в две кружки даровой спирт. - По кругу, братья и сестры!
- А теперь тихонечко споем, - предложил Сергей, - закусив обжигающую все нутро веселилку. Он редко пил спиртное, и всегда - с чувством отвращения, которое приходилось в компании скрывать. Старался пропустить тост, или отлить из своей рюмки соседу.  За это друзья называли  его “сачком”.
- Спой “Утро туманное”, - попросила Люся.
- Ты тогда, у Люси на Масленицу, хорошо спел, - вспомнила Валюша.
- Мы сразу решили, что вы поженитесь, что у тебя серьезные намерения, - поддержал жену Марк.

Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые...

Сергей поддержали остальные. Только Люся не пела, тихо играла с сыновьями Марка.

Еще в первую встречу, Люся предложила не задавать друг другу вопросов о прошлой жизни. Попросила не говорить своему отцу о том, что Сергей платил алименты на содержание своей дочери в Астрахани. Эта пустота прошлого жены тяготила Сергея, он и не рад был, что согласился с ней, и довольствовался только тем, что она рассказывала сама или что вспоминали при ней ее родные и друзья.
Однажды в один из томительных вечеров ожидания жены из университета, когда работа над стихами не клеилась, Сергей стал осторожно рыться в старых Люсиных папках. И наткнулся на письма артиста эстонского театра. Читая их, он понимал, что ворует чужие секреты, ни ничего не мог с собой поделать.  Постепенно углубился в историю любви молодого эстонца и Люси, когда ей было двадцать лет. Так вот почему она так влюблена в Таллинн.
В юности, Сергей наслышан, она увлекалась Отсом. Они  с подружками не пропускали ни одного его концерта. А потом стояли у артистической, чтобы вручить ему цветы, услышать близко голос любимого певца, обращенный к ним, взять автограф. Люся была не просто поклонницей его таланта, она любила его тайной и, конечно, неразделенной любовью. Посылала ему поздравительные телеграммы в день его рождения. И берегла почтовые квитанции этих телеграмм, как дорогие реликвии юности.
В одно из таких дежурств у артистической высокий белокурый парень и заметил девушку с цветами, немного похожую на эстонку.
- Это мне? - протянулся артист к гвоздикам. - Спасибо! Как вас зовут? - И, взяв цветы, поцеловал ей руку.
Люся не призналась, что цветы принадлежали Отсу. Вся зарделась от поцелуя, но ответила весело.
- Люся.
Так они познакомились. И на следующий день она показывала парню Москву. Ленинские горы, переулки Старого Арбата, храмы Кремля. На прощание обменялись адресами. Он уехал. И началась переписка. Письма становились все нежней. Эпистолярная любовь. Она всегда сильней и чище.
Он писал ей о море, какое оно неповторимое на закате, как манят его разноцветные дали раствориться в этих бесконечных просторах.
Сергей чувствовал, что артист в письмах использовал художественные краски авторов пьес, в которых ему доводилось играть.
Сколько артист за свою жизнь выучит наизусть красивых текстов!
Он рассказывал о своих ролях, о нелегкой судьбе драматического артиста, о становлении театра при новом режиссере. Откликался на ее рассказы об учебе в университете, ночной работе разносчицы телеграмм, поддерживал ее мечту поступить в аспирантуру, уверял, что из нее, при такой целеустремленности, обязательно выйдет настоящий ученый.
Как хорошо им было, завидовал Сергей. И ревниво сравнивал отношение Люси к себе, неудачливому поэту.
Они встречались редко. Несколько раз он приезжал со своим театром на гастроли в Москву. Бывала в Эстонии и Люся. Но артист был женат, поэтому приходилось скрывать и переписку, и свидания. А таинственность только разжигает страсть.
И вот как-то Люся поехала в Ленинград, где гастролировал эстонский театр. Она встретилась с Тыну в номере гостиницы. И артист... переиграл. Люся стала вырываться - и вдруг вскрикнула - вывихнутая рука повисла, как плеть. Артист вызвал врача и вынужден был уйти, чтобы не скомпрометировать жертву, и себя тоже.
Или сбежал?
Вывих руки врачи выправляли целый час - и Люся терпела, кусая губы.
Они больше не встречались. Она не ответила на его последнее письмо с мольбою простить его за грубость и трусость. И только любовь к Таллинну осталась на всю жизнь. И лучшие воспоминания об эстонском артисте позабыть было не так-то просто. И еще осталась боязнь опять вывихнуть руку, о чем предостерегали врачи.
Люся стала заниматься фехтованием, чтобы укрепить ключицу. Но однажды в бассейне “Москва” рука опять повисла плетью. От жуткой боли Люся чуть не потеряла сознание, еле выплыла - какая-то женщина помогла ей выбраться из бассейна. Вывих повторялся и позже. И каждый раз  напоминал последнюю встречу с белокурым артистом, решил Сергей, размышляя над письмами в пустой комнате.
Он даже видел этого парня. Вот он после спектакля выходит из театра и идет к безлюдному пляжу, и смотрит на закатное небо, и слушает неумолчный прибой, и мечтает раствориться в радужном просторе морской стихии.  И не знает, как болит надломленное крыло “херувимчика”.
Сергей ничего не сказал Люсе об этих письмах. Он завидовал, что у нее была такая любовь. А у него не было и, наверное, никогда не будет. Их жизнь текла по-прежнему. Только росла тоска одинокого человека, и росла ревность его с каждым поздним возвращением жены из университета. Неужели они удалялись друг от друга, так и не успев стать близкими людьми? Поэтому и кричали, что росло расстояние между ними, и не могли докричаться.

Собрав белье в прачечную, Сергей вышел во двор с чемоданом в руке. Надрывный крик воробья привлек его внимание. Он глянул в сторону скворечника, который приладил еще  в феврале к любимой Люсиной березе. Этой березе было столько же лет, сколько и Люсе. Там уже успела обосноваться к весне чета воробьев. Семья. А сейчас из летка скворечника высунулся скворец и отгонял клювом налетавшего на него кричащего воробья. Целая стайка этой братии, как цыгане, галдела на березе. Некоторые из них вместе с главой семьи отчаянно наскакивали на лету на скворца и в страхе шарахались в сторону. Но все равно налетали опять.  А хозяйка воробьиха сидела поодаль на распустившейся клейкими листочками ветке и кричала, как резаная, жалобно и беспрерывно. Подлетел второй скворец - самец и, деловито махнув длинным клювом, навел порядок - шуганув всю беспомощную стаю защитников. Вот так борются за гнездо. Все правильно, скворечник - для скворцов, хотя и жалко воробьишек. Каждый сверчок знай свой шесток. Так и в жизни людей. И его, Сергея,  законные скворцы-литераторы отгоняют от литературных журналов. Не по Сеньке шапка.
Затарахтел мотоцикл, чихнул и замолк. Сергей оглянулся и увидел, как Люся, с растрепанными ветром волосами, держась за кожанку вихрастого рыжего парня, сошла с заднего сиденья мотоцикла. Он так и застыл с чемоданом в руке.
- Спасибо, Алексей Андреевич! - сказала Люся веселым довольным голосом. - А это мой муж Сергей.
- Здравствуйте, - пристально посмотрел на Сергея рыжий бородач, и сразу по голосу стало понятно, что он не так уж молод, как выглядит. - Приятно познакомиться.
- Здравствуйте, - буркнул Сергей и отвернулся.
Мотоциклист уехал.
- Кто это? - спросил Сергей сразу помрачневшую жену.
- Наш старший научный сотрудник Мотыгин, - ответила нервно Люся. - Ему по пути, вот я и попросила подбросить.
Хлесткая волна ревности ошпарила Сергея. Он поставил чемодан на тротуар.
- Ты раскатываешь на мотоцикле в обнимку с мужчиной, а я белье в прачечную таскай?
- Сергей, ну что ты? Гордиться должен, что твоя жена достойна знаков внимания...
- Значит, все-таки оказывают? - Сергей не дослушал Люсю и быстро зашагал по набережной, ослепленный своим унижением.
Ему и в голову не приходило, что он унизил прежде всего Люсю.
Вспомнилось из пьесы Лопо де Веги: ревнивцы всегда с рогами.
Потом, когда они помирились, жена призналась, что Алексей Андреевич после этой встречи сказал:
- Ну и зверский вид был у твоего муженька.
Они еще и посмеялись над ним.
В квартире собралось человек десять. Почти все - чужие Сергею. Муссировали какие-то столичные сплетни, острили, смеялись. Люся и Сергей в основном молчали.
До этого Люся решила предпринять меры, чтобы Сергей хотя бы внешне не выглядел серым, плебеем.
- Что бы из тебя слепить? - спросила она, - Ну, прежде всего надо изменить прическу.
И сама постригла его вихры, которые, как Сергей ни зачесывал, рассыпались по бокам и торчали на макушке хохолком. После новой стрижки он увидел себя в зеркале каким-то общипанным.
Его пытались причесать на свой лад.
С такими же прическами сидели и в этой компании у Марка.
На душе было тяжко еще и от вчерашнего стресса. Коллега по работе представил Сергея поэту Маркелову. В толстовской холщовой поддевке и в рваных тапочках на босу ногу среди дорогих ковров и полированной мебели поэт выглядел ряженым. Ошарашил Сергея первой же фразой:
- А что вы решили сказать миру?
Что он хотел сказать миру? Черт его знает. Себе-то толком ничего сказать не может. Пишет одно, а получается другое. Стихия какая-то, как сердечный приступ.
Вдруг Сергей вспомнил одно свое резкое стихотворение, открыл в переплетенной рукописи нужную страницу и стал читать:

Юродствуйте, поэты во дворянстве,
Перед народом сыпьте трепака...

Трудно дышать. Сергей повернул сопло вентилятора так, чтобы обдувало. Стало свежей, легче. Рыжий сосед по креслу спал под мерное, как у кошки, мурлыканье самолета. В иллюминаторе Сергей увидел развод в облаках, и земля открылась ему во всей своей наготе.
Интересная эта штука - память. Что-то помнишь в мельчайших подробностях, никогда не пригождающихся в жизни. А что-то важное - путаешь, даже забываешь. А может быть, главное в жизни - мелочи? Как семена, из которых прорастает и стебель, и цвет, и плод. А крупное, важное - всего лишь ботва.
Вот и стихотворение это Сергей написал после посещения поэта Маркелова, даже с натуры, а память сместила времена. Потому что значения не имеет.

Маркелов послушал слабые стихи Сергея. Но оценки не давал. А стал с жаром, как на сцене, говорить подобающее классику:
- Сейчас муза должна быть мускулистой, как время, сейчас нужны Грибоедовы, Некрасовы, чтобы поднять гражданственный пафос в народе.
За то, мол, и бьют его некоторые критики, что он активный боец против несправедливости. Даже выступил однажды так смело, что его чуть не исключили из Союза писателей. А сейчас, в день пятидесятилетия, сам секретарь Союза писателей прислал ему поздравительную телеграмму. Маркелов взял со стола бланк и показал Сергею.
Старая жена, похожая на домработницу, сидела на ковре, на полу и с подобострастием  смотрела на мужа. Сын, лет четырнадцати, заглянул в комнату. Мать хотела его прогнать, но Маркелов остановил:
- Пусть слушает! Он должен знать правду, если собирается поступать в Литературный институт.
Сергей терпеливо долго слушал эту “правду”. Примерно такую же, как в этой компании столичных молодых сплетников. Чувствовал фальшь в громких словах. Ведь правда не криклива.
Маркелов вышел проводить Сергея на лестничную площадку и сказал, пожимая руку на прощание:
-Желаю вам большого плавания. У вас страдающая душа, вы сможете добиться успехов в поэзии. Пишите!
И Сергей дрогнул. Поверил. Всю дорогу до дома он еще крепился. Люся была дома, что-то попросила сделать, но он не расслышал. Бросился на диван и разрыдался. Потому, что признали его способности, а он до сих пор ничего путного не написал, и не напечатал. Было обидно, что послушался мать и пошел в технический вуз, ухлопал десять лет на учебу и работу инженером.
- Что с тобой? - спросила Люся.
- Меня признали поэ-этом, а я ничего не успе-ел....
- Ничего, малышенька, - погладила его по спине Люся, - еще успеешь. - И ушла в другую комнату.

Марк взял гитару и начал петь песню молодого запрещенного барда. Пел, зло улыбаясь. Сергей прислушался к словам. В песне говорилось о Сталине и Гитлере. Но не было в песне душевной боли, одна ирония и ненависть.
- Тебе нравится? - спросил Сергея после последнего аккорда Марк.
- Стихи слабые, - с вызовом ответил Сергей, не отводя глаз от Марка. Компания сразу враждебно затихла. - Да и не верю я ему, - продолжал задираться Сергей, выдержав пристальный, нехороший взгляд Марка, зубы которого невольно приоткрылись в оскале.
- Все непризнанные гении - завистники, - расхохоталась громко и нагло кудрявая узколицая девушка.
- Зато он готов взойти на Голгофу за правду, - подал голос Марк. - И стихи у него не барабанная трескотня.
Сергей молчал.
- А что, у твоего Маркелова лучше, что ли? - с вызовом спросила Люся. Она бросила его, перешла в неприятельский стан. Или никогда не была с ним? - Сам говорил, что нашел у него повторы в разных стихах, - повернула она лицо к Володе Макарову, другу Марка.
- О, мама мия! - закатил круглые глаза расфранченный Володя.
И вдруг Сергея осенило: вот он, тот В.М., с кем увлекается Люся. Как он не подумал об этом, когда сегодня их представляли друг другу?
Молодой кандидат наук, вернувшийся со стажировки по Италии. Это с ним Люся учит итальянский язык. От его презрительной реакции на спор Люся покраснела. Вот он «соперник счастливый». И ее увлечение им он принимает со снисхождением.
- Все! Все! Танцы! - приказал Марк.
Чтобы снять напряжение, включил стереосистему, и начались танцы. Люся пригласила Володю, он отказался, показав рукой на Сергея. Но ее уже подхватил Марк. Сергей не умел танцевать, поэтому и не приглашал жену. Володя во всю ухаживал за курчавой девушкой, отвернувшись от Люси, которая посматривала на него из-за спины Марка, не стесняясь Сергея. Или он все это нагнетал в своем воображении? Сергей ревниво следил за женой, и ему было больно за себя, за ее унижение, и за то, что он здесь чужой. Он чувствовал только сердце свое, а к другому - был глух.

Чувствовал сердечную боль, как сейчас, а в самолете, в душном месте, душном времени, при душных обстоятельствах. Он расстегнул и вторую пуговицу рубашки.

Сергей вышел на кухню. Она вся блестела, как на рекламной обложке западного журнала. Занавески на окнах напоминали открытый занавес - ламбрекен. За окном грустно теплились звезды. Глубоко внизу сновали красные огоньки на неслышном проспекте. «Опасно, опасно!» - предупреждали они друг друга и прохожих. А если подняться еще выше - можно увидеть и копошащихся  в притемненных сотах квартир маленьких людей. И эту компанию Люсиных друзей, глаза которых светятся красными отсветами от торшера. «Опасно, опасно!» Не задирайся - опасно для жизни.
Валюша и Володя вышли на кухню покурить.
- Что ты такой хмурый, Сергей? - улыбнулась Валюша.
- Собрался переходить в редакцию, а там обстоятельства изменились, - неожиданно для себя при постороннем, да еще предполагаемом сопернике, признался Сергей. - Пришлось устроиться опять холодильщиком. А я уже все забыл в этом отделе информации.
Ну почему он говорит правду? Ведь откровенность всегда такая беззащитная. Кому нужны его проблемы?
- Володя, - откликнулась Валюша, прикуривая от услужливой зажигалки Макарова, - у тебя нет знакомых в редакциях? Как-то надо помочь Сергею. Парень он хороший, талантливый.
- Только конфликтный, - дружелюбно усмехнулся Макаров. - Надо подумать. Только зря ты, старик, торопишься с работой, хватаешь, что попадает под руку.
- У меня ограниченный выбор, - ответил Сергей.
Он и жену подобрал так. И загорелось лицо от обиды.
- Надо помочь! - твердо сказала Валюша.
- Не надо мне помогать, - отрезал Сергей. - Я привык все - сам. Позови, пожалуйста, Люсю - нам пора.
Люся отказалась уходить так рано домой. И Сергей, разозлившись окончательно, ушел один. И кто ее будет провожать - Володя? Попросит, наверное, подкинуть на своей «Волге» прямо к дому, где муж-ревнивец бесится от злости. Так ему и надо.
Ревность - это любовь, или болезнь?
Как всегда, Сергей еле нашел дорогу от чужого дома к какому-нибудь транспорту. Спускаясь по эскалатору метро, смотрел на встречный поток людей. Одни в землю - другие из земли, так и круговорот жизни происходит.
Какая-то парочка|, не обращая внимания на людей, обнималась на ступеньках. Теперь таких, бесстыжих, много. Девушка держала крепкого парня в кольце своих тонких рук. А парень весь разомлел. Ее наманикюренные ногти были загнуты, как у хищника. Мертвая хватка. Попался в лапы, да еще целует за это.
Почему так жестоко? Почему он угрюмец? Из-за жизненных неудач? Да у кого их нет? Или наоборот? Но в Астрахани у него все свои, а в столице все чужие. Не все. Валюша неплохая девочка, внимательная. Есть и приятели. И Шура Полтавский - свой, но стал отдаляться от него. «Москва обкатает», - сказала про Сергея жена Маркелова. Нет, не обкатает. Так туземцем и останешься. Приезжим.

Мать Сергея всю жизнь рвалась из своего круга неграмотных родственников, как она выражалась, «рвалась из коровника». Пошла учиться в пединститут, уехала из села в город. И почти вырвалась, стала учительницей математики. Но не может себе найти подходящего мужа еще и потому, что остается это «почти». Шоферы ее не устраивают, а профессора не берут.
И Сергей - в нее. Тоже сбежал из дома, из Астрахани. И не ради карьеры и не ради того, чтобы не чувствовать ущемления при распределении жизненных благ, знаний, возможностей. Толкало писательское любопытство, белые пятна его образования и миропонимания. Чтобы описать царя, например, ему нужно было хотя бы пообщаться с человеком высшего круга. Из коровника  он его не поймет. До бога Высоко, до царя далеко.
Но как общаться, когда, чуть что, Сергей иголки выпускает? Всегда поэтому один, наедине с собой.

Рыжий сосед все играл свою партию, а Сергей думал, что он дремлет. Активной стала черная пешка - вздумала стать ферзем. Ведь и в жизни так бывает, хотя бы взять его, Сергея. Москву ему подавай, место в Союзе писателей. Отлитые в цинк литеры могут оставить память о поэте на долгие года, века... Успокойся!..
Вспомнилась Тая. Она провожала его сегодня. Про суд ничего не спрашивала - все по лицу поняла.
Черная пешка не стала королевой, ее сразил офицер. И не потому, что пешка черная, а потому, что рыжий играл за белых, им и подыгрывал.
- Мои черные проиграли, - признался медноволосый, заметив, что Сергей смотрит на доску. - Всего одна ошибка в дебюте.
« А с какой ошибки начался мой проигрыш? - подумал Сергей. - В дебюте тоже была ошибка».
- Сам себя, милок, обыграл? - спросила, обернувшись,  бабка в черном платке. И все-то она слышит. Делать нечего.

В институте, куда попал Сергей вместо редакции, произошла «ампутация» руководящего состава. Директора «ушли», он перешел в другую организацию и увел с собой главного инженера и почти всех начальников отделов. Командные посты заняли бывшие исполнители, которые, как обычно, считали, что начальство ничего не делает и не умеет. Но прозрение наступило быстро. Новые начальники оказались в затруднительном положении, как и государство, которое они захватили в свои руки. Команд сверху не поступало, а они умели только исполнять, осуществлять, внедрять чужие приказы или идеи, своих же решений не имели, да и не могли иметь. Более того, рядовые  работники и «обслуга», инженеры, техники, секретари саботировали поднявшихся на ступеньку выше своих соперников-выскочек. Все это вызвало такую растерянность и развал, что институт выглядел руинами. Производство встало. Сергею не у кого было спросить совета. Люди или  не знали, что ответить, или нарочно молчали. В должности старшего инженера Сергей возглавил группу холодильщиков, которую ему было поручено собрать.  Светило повышение до начальника отдела, если он наладит работу. А как ее наладить? И он пошел на отчаянный шаг - стал обращаться за советом к специалистам других, сопредельных организаций и институтов. Выглядело довольно необычно. Когда он приходил с чертежами в другую организацию, на него смотрели, выпучив глаза, удивляясь необычному поступку молодого инженера. Но в помощи не отказывали. А сколько нервов и душевных сил стоило Сергею признаваться в своей беспомощности посторонним людям! Хотя одни утешали, другие помогали, а третьи и помочь ничем не могли из-за специфики своего ведомства. Вот Сергей и находился в последнее время в состоянии сжатой пружины. Зато укоренилось в его жизни правило - как можно больше спрашивать, ничего не боясь, зато потом все спрашивали у него, как делать, как быть.

Ревность на столько измотала Сергея, что он, наконец, решил во что бы то ни стало от нее избавиться. Была бы поставлена задача - придет и ее решение. Ищите - и обрящете. Нашел и Сергей. Помог случай. Хотя случайностей, говорят, не бывает, а бывает случайная закономерность.
Работая еще в подвальчике, в отделе информации, Сергей обратил внимание, что библиотекарь Таечка ждет его после работы, чтобы вместе пройти до метро. Поначалу Сергей делал вид, что не замечает ее кокетливых намеков. У него же есть жена. Безответное увлечение Таечки, думал он, постепенно пройдет. Как проходило у других, симпатизирующих ему девушек и раньше. Свою досаду на упущенные возможности он как-то выразил в одном стихотворении: «Вот так проходим мимо счастья, стараясь виду не подать...»
Таечка делилась со своим руководителем Сергеем неудавшейся семейной жизнью, ссорами, которые привели к разрыву с ревнивым мужем. Знала бы она, на какого ревнивца напала!
Таечка сама приглашала Сергея на вечеринках в отделе на танец. Приносила ему как ее начальнику «в порядке подхалимажа» гладиолусы со своей дачи. Дарила сувениры на день рождения. Но Сергей не сдавался. И всегда находил предлог остановить Таечкино наступление.
А когда Сергей ушел на новую работу, Таечка изредка звонила, спрашивая совета, передавая отдельские сплетни,  сочувствуя ему в мытарствах по чужим организациям. Приглашала и на вечеринки в подвальчик, по старой памяти.
И вот Сергей, чтобы излечиться от ревности, решил сократить дистанцию между собой и Таечкой. Тем более она предложила поехать с ней в Таллинн по четырехдневной тур путевке от их отдела информации. Трест оплачивал в качестве поощрения за хорошую работу. Мол, подруга не смогла составить компанию - путевка пропадает.
А почему бы и не съездить? Тем более туда, где любила своего артиста Люся. Давно девчонка ждет. «Обрастаю мхом от ревности. Забываю вольный край. Излечи меня от ревности. Замани и запятнай...» - писались стихи с натуры. Сергей сказал жене, что отправляется в командировку.
- Я тоже хочу в Таллинн, к Старому Томасу, - надула губы Люся.
«И к молодому артисту», - добавил про себя Сергей.
- Ты все расхваливаешь свой Таллинн, а я его ни разу не видел. Может быть, он и мне понравится? Какую-нибудь эстоночку там подцеплю, - подзуживал он, отводя глаза.
- Подцепи, - засмеялась Люся. - Думаешь, я ревновать буду, как ты? Я не ревнивая.
- Посмотрим, какая ты не ревнивая.
Люся провожала Сергея на вокзал. Конечно, она увидела, что в его купе едет молоденькая курносая девушка. Миленькая, только чуть больше выступают зубки. Да торчит не дочесанный  веер светлых желтых волос за макушкой. Но  Люся виду не подала. А Таечка, зардевшись от смущения, вышла в коридор вагона, чтобы не мешать прощанию Сергея с женой.
Когда поезд тронулся, Сергей не знал, куда девать глаза, совестливо думал о том, что впервые изменил Люсе. Но дело сделано. Лечись!
Приехали сначала в Псков. Кто-то из группы туристов рассказал, что неподалеку от города стоит действующий мужской монастырь. Действующих монастырей было тогда мало. Как не посмотреть? Сергей взял такси и поехал с Таечкой в Псково-Печерскую лавру. Осмотреть ее не удалось, так как было поздно, экспозиция пещер была закрыта. Но молодых монахов монастыря видели, слушали, как они звонят в колокола, прямо с земли, а не на колокольне, как поют молитвы в церкви. Сергей отметил про себя, что в монастыре много увечных, но были и вполне здоровые с виду люди. Что же их заставило уйти в монастырь? Вера? Разочарования в грешной мирской жизни? Протест против пышности и велиричивости приходской жизни?
А сколько людей, даже не уходя в монастырь, отказываются от нормальной мирской жизни! Тот же Шура Маев, его друг. У него в жизни лишь одно утешение: собирать лучшие стихи гениев - Бодлера, Рембо, Лорки, Хлебникова. И разговоры, и думы его - лишь о них, его кумирах.
Сергей решил написать драму в стихах об ушедшем в монастырь молодом студенте философского факультета, а прототипом взять друга Саши Маева, аспиранта МГУ Кирилла, который всю жизнь посвятил атеистической пропаганде, а внове время стал верующим. Об этом Сергей и размышлял оставшуюся до Таллинна дорогу, забыв о «романе» с Таечкой. Уже зная его увлечение думами, она не форсировала события. Тянула леску тихо, осторожно, чтобы рыбка не сорвалась. Таечка читала книгу, угощала Сергея чаем с домашними пирогами и помалкивала.
Таллинн предстал Сергею волшебным королевством Андерсена. И как хорошо, что таллинцы решили не сносить центр, его старые дома с башенками и флюгерами, каждый из которых был шедевром по сравнению с Черемушками, сотами спальных мест.
Сергею хотелось увидеть Люсиного возлюбленного, но молодежный театр на лето выехал на гастроли.
Вечером туристы были в ресторанчике «Старый Томас». Таечка вся лучилась от счастья. Сергей танцевал с ней - и чувствовал, как вздрагивало ее податливое, гибкое, жаркое тело. Наконец она пошла в наступление.
Подведешь осторожно рыбу к берегу - и подсекай, чтобы крепче села на крючок.
- Хочешь, меня пригласит на танец парень в очках, вон тот, за столиком напротив тебя? - покосилась она кокетливо в сторону.
Как она видела, сидя к парню спиной?
- Ты слишком самоуверенна, - вяло поддержал игру Сергей.
- Сорим!
И они поспорили на шоколадку.
Через несколько минут парень в очках подошел к их столику и попросил разрешения у Сергея пригласить на танец его «очаровательную спутницу». Сергей кивнул - и торжествующая Таечка уплыла к эстраде, потянув за собою жертву ее кокетства.
И когда она успела поговорить взглядами с этим очкариком? Сергей почувствовал слабый хмель ревности.
Вылечился, называется, от коварного недуга.
- Больше ты не будешь с другими танцевать, - сказал Сергей, когда парень, посадив Таечку, отошел к своему столику. - Самому мало.
- Ох, ох, приказал! - поддразнивала его покрасневшая Таечка, сейчас особенно похожая на Мирей Матье. - Я - женщина свободная.
Женская уловка сработала, крючок вонзился, Сергей попался.
В поезде на обратном пути Сергей нежно задержал руку на горячей Таечкиной груди, когда они что-то отнимали друг у друга. Торопливо затрепетало в руках ее сердце. Даже Сергей знал эту классическую, или просто  животную эту уловку сближения методом отнимания и веселой борьбы.
Люся бросилась к Сергею, как только он сошел на перрон.
- Знакомьтесь, - это моя Люся, а это наша сотрудница Тая, - представил жену Сергей с вышедшей за ним Таечкой.
- Очень приятно, - дрогнувшим голосом кивнула Люся, крепко схватив под руку мужа, и потянула его от вагона. - Пошли.
Выражение ее лица было, наверное, ничуть не лучше, чем у Сергея, когда она знакомила его со своим «мотоциклистом».
- Ты что, ревнуешь? - спросил Сергей, поцеловав жену на ходу в щеку.
Земля под ним горела.
Ну и что получилось из этого эксперимента? Он вызвал ревность Люси, а от своей ревности не избавился.

Правда, после этого, казалось, Люся стала бороться за свое гнездо, за внимание Сергея. Она давно поняла, что разговоры о ее университетской жизни вызывали у него плохое настроение или оставляли его равнодушным. И постепенно перестала говорить об этом. На их прошлом давно лежало табу. Оставались «последние известия».

Как-то с Люсей случилось происшествие, которое она рассказала Сергею так живо и непосредственно, что он понял, как же он не знает ни ее  мысли, ни ее чувства, ни ее характер.  До сих пор стоит у него в ушах ее рассказ о поездке в гости к подмосковной подруге.

- Ты не представляешь, что со мной произошло! - начала Люся, вернувшись поздно, вся взъерошенная, с испуганными глазами. - Ведь я так и не попала к Неле на день рождения. Сама чуть жива осталась. Ты же знаешь, что я прособиралась. Подъезжаю к вокзалу, глянула на часы - опаздываю на электричку. Я скорей, скорей, скорей! Оп, успела. А то бы целый час следующую электричку ждать. И что-то мне не понравилась шумная пьяная публика. Решила в другой вагон перейти. И здесь - шлеп-компания, не сахар. Рэкетиры какие-то. Зачем сюда перешла, Балда  Ивановна?  Гогочут, как жеребцы. И девчонка с ними - пьяная, развалилась и голову свесила, бесстыдница.
Разговаривают громко, и одни непристойности лепят: «Две мартышки - и вперед!.. Ха-ха-ха!.. Что имею, то и введу...»  И опять гогочут, как жеребцы. Ну, полное меню акселератов. А здесь от получки до получки картошку по столу катаешь, чтобы что-то купить на себя.
А я шубу мерлушковую надела, Сергей. Рано еще шубу надевать - жарко ужасно. Но приходится терпеть, потому что демисезонного пальто нет. Ну, ничего.
У моей канарейки Нели день рождения под музыку и танцы справляют обычно. Взяла новые шпильки. И все боялась, как бы пакет с туфлями не забыть в электричке. К   черному платью не подходят - зеленые. Зато австрийские, шпильки. Пусть Неля, думаю, хоть посмотрит, какую шубку я отхватила. На свои-то шиши. Не сняли бы только мою шубку. Пьяные, по-моему, все. Оглядываются на меня. Нет, думаю, надо переходить опять в следующий вагон. Только уговариваю себя: спокойней, как будто совсем выхожу. Порежут мою мерлушку. А она такая тепленькая, мяконькая. И отдашь - захочешь жить. Но я хорохорюсь: сейчас, разбежалась! Для них над копейкой тряслась, накопила.
Чувствую, что-то озноб меня бьет, из окна что ли дует? Расхлебянили, им, барьям, жарко.  Оказалось, что я уселась как раз рядом с пьяным мужиком - и не вижу. Кожей чувствую всякую мразь, меня не проведешь. А пьяный в отключке, поди. Подумала, может, из той же компании?  Лыка не вяжет. Даже рычит. И воздух грязной лапой щупает. Поди, меня ловит, а я у него двоюсь - и никак не схватит. Нет, думаю, держи руки шире, анчутка. В голове одна мысль: только не бойся, не беги - собаки хватают как раз тех, кто бежит от них. Трусы воняют. Решила пересесть  на другую лавку к военному парню. С такими бравыми усами - в обиду не даст. Сначала колебалась - что подумает? А после решила, догадается, от пьяного пересела. Только уселась, а он сразу общаться начал, на весь вагон.
- Я телепат, - говорит. - Думаю - пересядь ко мне. И точно.
Оживленный офицерик. Тоже поддатый, наверное. Как ты говоришь, «хвачемши».
Мне пришлось поддержать разговор, стала ему заливать:
- Решила о женихе-солдатике у вас спросить, товарищ майор.
- Ваш жених-то?
- Племянницы. В стройбат попал. Художник. А там, говорят, в основном на лице рисуют. Из лагерей отсидевших ребят берут - они и терроризируют новеньких, духов и черпаков. Так что ли их называют? А наш мальчик - домашний. Да еще голос там потерял, уже месяц не говорит.
- Где служит-то?
- На юге.
- Понятно.  Там сейчас жарко... Хватил холодной воды ваш будущий зятек. Это у них с непривычки бывает. Домашний, говорите? Обвыкнется - станет классным. А служба никогда санаторием и не считалась.
- Успокаиваете?  Какой санаторий - живым бы вернулся.
- А что у вас с сапогом?
- Что у меня с сапогом?  - Я нагнулась. - Где?
А он тоже нагнулся, показывает на правый сапог, а сам шепчет:
- Тише. Не поднимайте головы и слушайте меня внимательно. Эта компания везет убитую девушку.
- Боже правый! - вырвалось у меня.
- Лопнул по шву, - выручил он вслух, а сам продолжает шептать:
- На следующей остановке вы выйдете и сообщите в милицию. Я сел в Клину, они уже были в вагоне. Поняли меня?
Ничего себе, Сергей, нашептал он? Час  от часу не легче. То-то я кожей чувствовала неладное. Даже сердце сдавило. Сижу, дрожу, скорей бы станция.
- Меня от них холодом обдало, - сказала тихо майору. Он кивнул.
- Как от объездчиков лошадей, - поддержал он разговор, видимо, чтобы хоть как-то отвлечь меня до следующей остановки. - Я сам из деревни. Знал такого объездчика. Глянет - мурашки по коже. Пройдет мимо конюшни - лошади вздрагивают и храпят за дверью.
- Неужели так чувствуют? - удивилась я.
- Подъезжаем. Спокойно! - сказал он тихо и отвернулся к окну.
Я кивнула.
- Схо-одня!.. Схо-одим! - орет та компания.
- Представляешь, Сергей! И они решили сходить. Ну, думаю, пропала. Уговариваю себя: не беги.
- Отставить! - приказал один из этих бугаев, явно приблатненый. - Садись. Врубай маг, что заглушил?
Не оглядываясь, скорей, скорей, скорей - я вышла. Пронесло! Уехали. Никто, слава Богу, не вышел. Ой, схватилась, а  пакет забыла. Пропали туфли. И все из-за этого майора. Черт бы его побрал! - иду по платформе и чертыхаюсь. Наврал, поди. Попугать решил. И девка, может, живая. Детектив доморощенный.
А темень, ни зги не видно! Самой бы не пропасть.
Подбегаю к кассе на платформе:
- Кассир, тетенька? - кричу. -  Тетенька, где милиция? Как в милицию позвонить?
Она вылезает там из-за кутка, на меня как рявкнет:
- Что случилось? Что блажишь? Здесь он, милиционер. Сейчас выйдет. Греется.
- Вот хорошо, - говорю.
Вышел милиционер, в темноте сначала и не различишь, пробасил:
- Слушаю вас, гражданка.
- Товарищ милиционер, - говорю, - вот только  что прошла электричка. Я из нее вышла. И военный какой-то, майор, мне сказал потихоньку, что там убили девушку и везут ее, прислонив к окну. Я сама ее  видела, думала, что пьяная. Он говорит, уже до Клина убита.
Милиционер наклонился к окну кассы:
- Глаша, сообщи по дистанции. В Химки. В электричке - убита девушка. В каком вагоне? - обернулся ко мне.
А я и не знаю, какой?  А Бог его знает.
- Я всегда в третий сажусь, с начала.
- Глаша, в третьем вагоне. Пошли, повел меня, чуть ли не за руку. - А что военный не вышел?
- А я откуда знаю? Может, их стережет.
- Кого их?
- Четверо ребят. Акселераты такие, молодые да наглые. Кассетник включили и ржут на весь вагон, бугаи. Пьяные. А пятый - вообще в отключке, только сидит дальше.
- Не в отключке,  а на стреме, - спокойно так поправил меня милиционер.
Я даже рот открыла от изумления. А я-то от него отсела к военному.
- Как это? - спрашиваю. - Товарищ милиционер, не бегите, я не поспеваю. Я в электричке из-за них пакет забыла с новыми туфлями, на шпильках. К подруге еду на день рождения. Опаздываю!
- Сейчас не до подруги, - говорит.
Вот, думаю, не было печали... Ты будешь звонить Неле и дергаться. Вечно лезу не в свое дело. И туфли проворонила, блин.
- Садитесь. Трогай, старшина, в Химки. Туфли-то купить и другие можно, - говорит. - Вот девушке помочь нельзя. В электричке, слышь, убили. Нагоним?
- Глашка сообщит - притормозят их, не поворачиваясь, сказал старшина. - Куда же они ее везут?
- К трем вокзалам, - без малейшего сомнения сказал милиционер, вроде, лейтенант. - Сейчас выскочат - и с другого вокзала улизнут в сторону. А ее нам оставят. Так-то...
- Поди, с ними сама пила и визжала, когда сиськи жали, а потом напоролась на перо, - обернулся на миг старшина с противной ухмылкой. Тут трагедия, а ему смешно. Охальник.
- Все возможно, старшина. А вот и Химки. Наряд уже на платформе. Пошли, девушка. Как зовут?
Машина затормозила и остановилась в темноте. Зимой рано темнеет.
- Люся, - отвечаю.
И вдруг спохватилась: с ума сошла, затаскают свидетелем, молчи, как партизан.
- Товарищ лейтенант, минут через пяток подойдет эта электричка. Машинист предупрежден. “Скорую вызвали”, - доложил подошедший к машине милиционер.
А я говорю лейтенанту:
- Я боюсь, вдруг они увидят меня на платформе.
- Не увидят, - а чувствую, что не уверен. - Третий вагон, говоришь, Люся?
- Третий, третий, - киваю. -  А пакет мой - черный, на нем еще девушка нарисована, золотом.
А ему, вижу наплевать на мои шпильки.
- Вы лучше вспомните приметы тех ребят, требует, - Во что они одеты?
- Во что одеты? Да я и не обратила внимания. По-моему, в кожанках, - говорю.
- Тоже мне, свидетель. Цвет?
-  Да что я, обязана запоминать? Все коричневые. А девчонка в дутом синем  пальто. Я племяннице такое же подарила к свадьбе.
- Какой еще племяннице, - рявкнул он на меня.
А тут ему объявляют:
- Подходит электричка. Внимание. Прочесываем вагоны навстречу друг другу.
И что я, дура, полезла не в свое дело?  Свидетель! Получишь ножа в бок, как эта девка, будешь знать. Мне же каждый день здесь ездить. И хотела спрятаться за щит расписания. Хотя шпильки жалко.
- В третьем вагоне их нет. Только убитая девушка, - сообщил подбежавший милиционер.
- В поезде их  нет, товарищ лейтенант, - выглянул из дверей  четвертого вагона другой. - Гляньте сюда, в тамбур...
Лейтенант юркнул в открытую дверь, а потом, слышу, зовет:
- Пройдите-ка  сюда, Люся.
Ой, Сергей, что же они наделали, изверги! Военного того, майора, убили и между тамбурами сунули. И мой пакет с туфлями у него в руке. Понял, что я оставила, и взял. Хотя, как бы он меня нашел?
- Узнаете? - спросил лейтенант.
- Узнаю, - говорю сквозь слезы. - Это он мне велел вам сообщить...  Звери!
- Ваш пакет? - спрашивает.
- Мой, - киваю.
- Так-так...  Пакет их и спугнул, - вздохнул лейтенант и снял шапку. - Похоже, пытался их задержать... На ходу двери отжали - и спрыгнули с поезда.
Так и меня могли, Сергей, - Люся смотрела на мужа глазами, полными слез. - Надо же было мне войти в этот вагон. На волосок от смерти была.
А как услышала от лейтенанта: «Ваша фамилия и адрес?», схватила свой пакет и деру:
- Нет, нет, - крикнула, - Меня муж ждет.
Побежала к противоположной электричке, которая только что остановилась. Скорей, скорей, оп! Успела. И двери за мной захлопнулись. Только полу  шубы дверями зажало. Я, от страха подумала в первое мгновение, что лейтенант успел меня схватить. Но он не успел.
Будь они прокляты, эти шпильки!
Вот и боюсь теперь их надевать. Продам.
И продала.

Сергей стоял на станции «Библиотека имени Ленина» в ожидании электропоезда. Торопился на работу в редакцию. Все-таки его взяли в производственный журнал - и он с удовольствием сбежал из обезглавленного института, который теперь маячил в его недавнем прошлом мрачным всадником без головы.
На платформе было сравнительно тихо. Час пик прошел, редакция работала с десяти часов. Пахнуло свежим воздухом из тоннеля, послышалось лязганье электрички, нарастал шум, все заметнее катился по облицованной белыми плитками стене отсвет от фар локомотива.
 Вот так явление жизни предваряется какими-то приметами. Когда событие приближается, как эта электричка, чуткий человек его «услышит». Сергей называл это «шумом предстоящего события»
Он замечал за собой, что иногда ни с того ни с сего пел одну всплывающую в памяти песню: «Все, что было загадано, в свой исполнится срок...» И вскоре, после этого пения, совершалось что-то важное в его жизни. Важное и желанное. Это один из голосов  шума приближающегося события?
И то, что Сергея сначала не взяли в этот монтажный журнал, означало: его поезд был еще в пути.
В журнале Сергей не только редактировал статьи, старался и сам писать. Раньше в этом журнале сотрудники ничего не писали, только редактировали, как могли. И Сергей пошел на хитрость. В обзоре ответов на анкету, незаметно для своей шефини, обещал читателям постоянно публиковать информацию о технических новшествах в отрасли.
- А кто будет писать об этих новинках? - спохватилась Софья Еремеевна, наткнувшись в сигнальном номере журнала на обещание редакции.
- Можно мне? - спросил Сергей.
Обманул мудрую Софью. Давно ей намекали, что пора на пенсию, но она вцепилась в должность цепко, хотя лишь исполняла обязанности заместителя главного редактора. Образование у нее - лишь гимназия. И в спецмонтажных работах ничегошеньки не понимала. Но с авторами говорила смело, в основном - ужимками и междометиями. Ей нравилось водить за собой молоденького помощника - Сергея Константиновича. А он не замечал, что означает такая оживленность Софьи Еремеевны, что означают намеки, что ее дочь вышла замуж за мужчину на пятнадцать лет моложе. Пока младший редактор журнала Светлана не сказала ему прямо:
- Да она увлеклась вами.
Сергей опешил. Как это пожилая женщина может увлечься молодым человеком. Потом-то он узнал об этих странностях среди знаменитых артисток. Посмотрел пьесу Островского. И готов был поверить, что Светлана не шутит.
А вот Люся мечтала о муже пожилого возраста. Тоже неравный брак.
Однажды Сергей пошел с женой в кинотеатр «Зарядье». Люся разрумянилась на морозе. Серое пальто с каракулевым воротником было ей тесновато, пушистая вязаная шапка с длинными ушами делало ее круглое лицо моложавым. Девчоночья челка прикрывала морщинки лба. Сергей был в хорошем настроении оттого, что стал работником печати, хоть немного ближе к литературе. Он шутил, довольный тем, что жена заливается смехом.
- Девочка ваша? А дети до шестнадцати лет на этот фильм не допускаются, - сказала строго контролерша, возвращая билеты Сергею. Люся смутилась. Пришлось доказывать, что ей уже двадцать девять лет. Тогда засмущалась пожилая контролерша. Какой женщине не приятно выглядеть на десять лет моложе своего возраста?
- Видишь, какая я у тебя молоденькая! - смеялась Люся.
- Хорошо сохранилась, молодец.
- И на тебя посмотришь - мальчишка. Как тебя авторы-то слушаются? Отпустил бы ты хоть усы.
- В кино меня, по крайней мере, пропускают.
И они рассмеялись.
- Я тебе буду их подстригать. Прическу-то тебе вон, какую модную, сварганила - хоть на москвича стал похож.
-А что, был раньше похож на «Волгу»? - пробовал острить Сергей. - Только я себя не узнаю в этом человеке в зеркале. - Он пригладил волосы, всклокоченные после шапки, глянув в зеркало во всю стену фойе кинотеатра.
Усы Сергей отпустил. Все над ним подсмеивались, потому что они топорщились на его юном лице неестественно, как приклеенные. Даже недоброжелатели говорили:
- Сбрей свою щетину, не срамись.
А Таечка хохотала, стараясь не задеть его самолюбие, сводила все к шутке:
- Ой, защекотал!

Таечка тоже перешла на новую работу - в министерство, по протекции влюбленного в нее начальника отдела. Узнав от нее об увлечении старого хрыча, Сергей опять почувствовал приступ ревности. Это толкнуло его на решительный шаг. Он взял у Славы Тенякова ключ от комнаты в общежитии художественного училища. Таечка все поняла с полуслова, потому что давно этого ждала.

Самолет стало трясти. Из репродуктора вежливый голос попросил застегнуть привязные ремни
«Катастрофа», - больно екнуло сердце. Сергею стало жарко и душно. Он быстро нашел скатившиеся в щель тяжелые концы привязного ремня и застегнулся. Бортпроводница говорила о «турбулентности». И Сергей вспомнил, как изучал гидродинамику, турбулентность потоков воды. Но первый раз слышал, что есть турбулентность и в небесном море. И трясет, как на телеге по булыжной мостовой в далеком астраханском детстве.
Тревога о катастрофе прошла.
А ведь развод - тоже катастрофа. И не только личная. И масштабы разрушения семьи намного больше, чем кажутся. Сломана жизнь не только мужа и жены, но и детей, лишенных отца, и внуков, лишенных деда. А сколько детей не успело родиться из-за распада семьи. И Может, талантливых, которые принесли бы людям открытия и сотворили шедевры... Конечно, Сергей преувеличивал. Но ведь не рождение даже одного человека - это гибель целого мира, целого рода миров...
И распад семьи - мировая катастрофа. И решение суда о разводе - приговор за это преступление пред человечеством.
«Кончай казнить себя», - приказал себе Сергей, увидев, что табло «Пристегните ремни» погасло. Турбулентность миновали - и все успокоилось.

Люсе Сергей сказал, что едет на два дня от редакции в совхоз на уборку картошки.  Не первый раз посылали, поэтому Люся ничего не заподозрила.
Комната в общежитии была увешана рисунками студентов. Слава Теняков жил в это время у тетки в Москве, а его товарищи по комнате уехали на каникулы в родные места. Когда Сергей запер дверь, сердце его заколотилось. Бывшие сотрудники сейчас должны были переступить грань между знакомством и близостью. И Сергей бросился в горячий омут. И встретил такую же нежность поцелуев и объятий. Для Таечки он был давно любимым и желанным. Женственная, мягкая, горячая и отзывчивая, она тяжелела в его руках.
А потом они пошли гулять в лес. Прохладный хвойный воздух освежил запалившееся лицо. Обостренный слух ловил трель ликующей жизни. И Сергей почувствовал, что толком еще не жил. Пели птицы, шелестела листва, дышала осенью широкая долина. Белка доверчиво прыгнула на плечо Сергея, - и он ошалел от счастья. Нечего было ей дать - и она вернулась на сосну, уставившись бусинками глаз на влюбленных, а потом скрылась в за дальними хвойными ветками, подступившего к обрыву леса.
Они вышли на самую вершину холма и загляделись на открытый свежий простор - луг, прорезанный оврагом, на дне которого искрилась на солнце вертлявая речушка, и в сизой дымке новый лес, и покосившуюся от времени колокольню церкви, у подножия которой склонились, как прихожане, дома притихшего села. И главное - огромное небо все в маленьких тучах, пронзенный лучами еще яркого, но уже нетеплого предвечернего солнца. Благодать!
Дышалось легко, как в парящем полете. Сергей обнял Таечку сзади, и она крепко прижалась к нему спиной, мягко удерживая его ласкающие нетерпеливые руки. И вспомнилась музыка «Интродукции и рондо капричиозо». Захотелось понять, почему вспомнилась именно она. И стали ложиться на нее слова:

Слышишь,
Или же не слышишь,
Как шумит река
И шуршат облака?
Видишь
Или же не видишь,
Как завесу туч
Нанизал алый луч?..

О чем они? О том, что Сергей единственный раз за всю свою борьбу на этой земле по-настоящему  жил. Так же естественно, как эта долина, речка, облака и солнце. Один только день.
- Слышу, - прервала счастливая Таечка импровизацию Сергея.
Она стала рассказывать, какой была ее первая любовь. А Сергею казалось, что не летчику посвящались эти признания, а ему, так долго не отвечающему на зов ее души. И как был сладок тот самообман!

Сергей вернулся домой, мучимый угрызениями совести.
Грешу - и каюсь. Это не мораль.
Перед трюмо на маленьком пуфике сидела посторонняя молодая женщина Люся. Она мазала  тонкими пальцами немного одутловатое, лоснящееся лицо и молча смотрела на него, даже не стесняясь разводов крема на щеках.
- А вот и я, - сказал тихо Сергей.
Разве не увидит жена отсвет свидания мужа со своей любовницей?
Люся промолчала и повернулась к зеркалу. Стерла крем ватой и пошла на кухню.
Сергей стал раскладывать вещи из дорожной сумки в шкаф.
- Ну, как съездил? Есть будешь? - вернулась Люся в комнату с чайником в руке.
- Устал. Буду, - буркнул Сергей.
Люся поставила чайник на деревянную дощечку, вынула из холодильника нарезанную в магазине вареную колбасу и хлеб. Сергей сел за стол.
- Не соскучился? - обняла его сзади жена и вдруг отпрянула.
-Сергей трусливо вздрогнул.
-Что это у тебя на шее? - вскрикнула она.
- Где? - подошел к трюмо Сергей и увидел в боковой створке темное пятнышко засоса за ухом и большие-большие испуганные глаза Люси.
-Целовался! - сорвавшимся голосом пригвоздила жена.
- Да это девчонки в совхозе дурачились, - оправдывался Сергей. - Все потешались над моей верностью жене. Подкараулили, когда я умывался, подлетели две с боков - и чмокнули меня, одна в губы, а другая в шею. Хулиганье. И еще хохотали.
- Пей, - налила Люся чай в большую чашку. - Сочинитель. - Руки ее дрожали. - Этот черный день я тебе никогда не прощу. Ты не надежный, - закричала Люся. - Никогда не прощу! Не был ты в совхозе.
- Ах, ты мне не веришь? - взвился Сергей. - К черту, - швырнул он чашку, плеснув чай на скатерть. - Сбрею усы, назло тебе, сбрею.
Пока он брился, Люся сидела поникшая, молчала и о чем-то сосредоточенно думала. О чем? Сергей глядел в зеркало не столько на злополучные усы, сколько на жену. Но вот она выпрямилась, гордо с пренебрежением глянула ему в спину, и стала одеваться.
- Ты куда?
- К Полтавским, - выскочила Люся из комнаты.
Сергей представил, как  она пойдет, растерянная, оскорбленная, к своей подруге Лоре и будет рассказывать ей о его измене. Как стыдно и унизительно.
Вот дурак. Люди всю жизнь имеют кучу любовниц, и жены ничего не знают. Он же с первого разу попался.
Сергей швырнул бритву, схватил куртку и бросился вслед за женой, даже забыв закрыть дверь на ключ. Что там воровать - одна гниль. Да и соседи дома.
Он увидел Люся в подземном переходе. В сером плаще, перелицованном и маловатом, в неизменных серых резиновых сапожках со стоптанными каблуками и в серой каракулевой шапочке, которую он купил ей в комиссионке. Бедная серая мышка. Сердце его сжалось. Он испугался, что может потерять ее, свою малышеньку.
Сергей догнал Люсю, молча пошел рядом с ней к автобусной остановке. Люся выглядела беззаботной девчонкой, как будто ничего не случилось. Но как ей это давалось!
- Можно, я пойду с тобой? - спросил он нерешительно.
- Как хочешь, - покосилась она на мужа. - Только подними воротник, чтобы срам прикрыть.
Это уже было кое-чего.
В автобусе они молчали. О чем думала Люся, покусывая озабоченно маленькие тонкие губы? Может быть, о том, как вернуть мужа? Пожаловаться Полтавским, пристыдить его? Ведь так нелегко ей было выйти замуж. А еще раз - не выйти?
«Чтобы я еще раз выходила замуж за этих грубых мужиков? Никогда!» - воскликнула она на суде, через несколько лет после этого «черного дня».
Может быть, тогда ей хотелось как-то отомстить Сергею за оскорбление?  Вышвырнуть из своей квартиры?  Пусть опять скитается по «углам», из которых она его вытащила. На брюхе приползет, хватаясь за больное сердце, в ногах будет просить прощения. Но она его не простит и посмотрит на него свысока. Вот так!
Люся кинула на Сергея снисходительный взгляд - она умела это делать, несмотря на маленький рост. Но раньше это показывала в шутку не раз и не два. Но сейчас это было всерьез. Сергей съежился от ее взгляда.
Кто может сказать, что думала в это время Люся? Да сможет ли она сама вспомнить этот тревожный вихрь мыслей через несколько лет?
Полтавские были удивлены, что Люся и Сергей пришли без предварительного телефонного звонка, без приглашения. Но встретили друзей участливо. Маленькая их дочка Оксанка читала гостям стихи Чуковского о мухе-цекатухе, приживаясь к стеклу книжного шкафа и вытянув руки по швам. Сергей смотрел на девочку с умилением, не забывая прикрывать пятно на шее, склонив голову набок.
Вот такой же, трехлетней, видел он в последний раз свою дочку в Астрахани. Только она не читала ему стихи, а смотрела на чужого дядю исподлобья, держась за юбку тещи, как будто боялась, что он заберет ее у бабушки. Сергей приходил к первой жене мириться, в который уж раз, но она даже не вышла из соседней комнаты. И тогда Сергей подал в суд на развод.

Тогда, у Полтавских, он не думал, что может остаться под старость без детей, без опоры. У матери на одинокую старость припасен он, весь залюбленный и избалованный, но выращенный и выпестованный благодарный сын. А у него может ничего не остаться, кроме беспомощного одиночества. Об этом он неожиданно подумал только сейчас, когда возвращался к своей матери в Астрахань в самолете, глядя, как целовал бабку в черном платке белокурый кудрявый мальчик с бантом на груди. Тоже,  видать, женское воспитание безотцовщины.

Пили чай, Полтавские говорили о работе, о последних московских сплетнях в области архитектуры. О засилии мощного олигарха в московском мире архитектуры.
Успела ли Люся рассказать Лоре о случившемся?
На обратном пути все выглядел так, будто туча миновала. Сергей говорил Люсе с сожалением, что постепенно остывает  его дружба с Шурой Полтавским. Это похоже на «Обыкновенную историю» Гончарова. Сергей еще бьется - старается опубликовать свою первую книжку стихов. Шура же отказался от творчества, смирился с текучкой в журнале. А когда-то пробовал переводить Борхеса. И неплохо. Все-таки преподавал когда-то  немецкий язык в школе.
- Зато на него можно положиться, - вступилась за Шуру Люся.
После скандала Сергей не звонил Таечке. Но был рад, что она позвонила сама.
- Я прошлый раз потеряла клипсу, - сказала Таечка.
- А я чуть не потерял жену, - признался ей  Сергей, благо в редакции никого на месте не было. - Ты мне оставила печать на шее. - Сказал и понял, что оскорбил Таечку, но было уже поздно.
- Может, и к лучшему?
- Почему?
Таечка неестественно рассмеялась и положила трубку.
Изредка Сергей все же встречался с ней, забывшей обиду. Им было хорошо. И меньше стал обращать внимание на то, что жена приходит поздно, сам приходил со свиданий чуть раньше ее.
Излечился от ревности? Отвлекся от мнительности? Сам замарался?
Сергею казалось, что он по-прежнему внимателен к жене, старался помочь ей по дому. Но лучше ему было с Таечкой. Она была отдушиной от семейных и производственных неурядиц. С ней он делился своими сомнениями и планами, ссорами в семье по пустякам и склоками на работе. Таечка больше слушала, чем говорила. Была по характеру замкнутой, не любила распространяться о своей жизни, считая это неинтересным для Сергея. А может, сказывалась привычка молчания в доме отца, работавшего в КГБ. И не думал о том, что может оказаться при интимной связи с ней под постоянным колпаком этого внимательного органа. Тем более стал печататься в центральном журнале, а значит должен быть под постоянным вниманием органов. «Ходит птичка весело по тропинке бедствия, не предвидя из сего для себя последствия».
Сергей думал, что Люся простила его и забыла о «черном дне», что не догадывается о его редких свиданиях с Таечкой. Но произошел случай, который насторожил его.
Как-то утром он очнулся оттого, что Люся спрашивает его о чем-то, а он невольно сквозь сон отвечает. Как на сеансе гипноза. Бдительное око оказалось у него дома. Воспользовалось тем, что он опять стал разговаривать во сне. Что он ответил Люсе, и на какой вопрос, Сергей не помнил, потому что опять заснул.
Другой раз, также очнувшись под утро, Сергей сразу не открыл глаза, потому что что-то его встревожило. Сквозь чуть-чуть приоткрытые ресницы он увидел, как Люся осторожно приподнявшись в постели, обнюхивает его лицо и шею. Сергей сделал вид, что просыпается, зачмокал губами и отвернулся от жены. Значит, Люся подозревает его, но молчит. Духи! У Таечки другие духи, «Быть может». Надо бы такие же духи подарить жене. А после свидания с Таечкой тщательней умываться. В их коммуналке без ванной и душа непросто отмыть в тазу следы преступления.
Сергей теперь смотрел на жену другими глазами. И заметил, что она, оказывается, начала красить губы, чаще завивала волосы, старалась приготовить чего-то вкусненькое, кроме «бутербродиков». Тайно воевала с «соперницей». Даже принесла домой и спрятала на шкафу книгу «Белая и черная магия». Подсыплет еще какой-нибудь гадости, боялся Сергей, чтобы приворожить, да и отравит невзначай.
Но гордость Люси мешала успеху в этой борьбе.
Она уже не садилась к Сергею на колени, редко называла его «малышенькой». Мало рассказывала о своих опытах в университете и несправедливых выходках руководительницы ее диссертации.  Однако надеялась переждать увлечение Сергея.
Но роман затянулся - и Люся стала действовать решительнее. Съездив к родителям в Киев, она завела речь о ребенке:
- Малышенька, мама все сокрушается, что может не дожить до внука. Ведь ей уже за семьдесят.
-Она не боится, что ты тогда не сможешь закончить диссертацию?
Он давно хотел, чтобы у них был ребенок. Может быть, он отвадит Люсю от поздних возвращений домой, от увлечений В.М.
А то ей можно флиртовать, а ему нельзя!
Но эксперименты по диссертации все затягивались. Люся уже закончила аспирантуру, а защищать пока нечего. Был бы ребенок - оба успокоились, была бы нормальная семейная семья, и ему не нужно было бы искать тайных встреч.  И ей некогда было бы об этом думать.
Но ребенок может поставить крест на диссертации, в которую вложено столько сил.
- Ну и пусть. Годы идут. Потом будет трудно рожать, с моей сердечной недостаточность. Да и ты поможешь. Ты у меня хороший, - свернулась она калачиком на коленях Сергея, как в первый год их семейной жизни. - Мама может нянчить внука. Она только об этом и мечтает.
- Лиса ты, Патрикеевна, - поцеловал ее Сергей за маленьким прозрачным ушком, прижав, как маленькую, к груди. - Я всегда был «за». Особенно, если ты с мамой считаешь, что у нас обязательно будет сын.
Эту ночь Сергей запомнил на всю жизнь. Потому что в первый раз почувствовал в своих объятиях столь страстную жену. Уж она постаралась! Даже звезды брызнули у него из глаз. «Родится гений», - подумал Сергей.

Самолет попал в яму. Сергея тряхнуло - и засосало под ложечкой. «А может быть, Люся решила родить ребенка, боясь, что я брошу ее, и она останется на всю жизнь одна? Иметь ребенка от законного брака - больше ничего ей не нужно. А муж - в тягость. Просила же она бесцеремонно «организовать» ей ребенка для  подруги Нели».

На суде Люся объяснила причину развода по трафарету - несовместимость характеров, семьей давно не живем. Гордости не хватило, чтобы сказать? Приходила соперница и заявила, что у нее будет ребенок от Сергея. Такого напора от Таечки Сергей не ожидал.
- Вы ждете ребенка? - догадалась судья по внешнему виду Люси.
- Я не хочу, чтобы мой ребенок был таким же, как он, - хмуро покосилась Люся на сжавшегося Сергея. - Сама воспитаю.
Все повторяется. Сергей тоже не видел отца с рождения. Но виноваты  ли в этом отец и мать?
- Я против развода, - твердо сказал Сергей. - Жить можно. Все можно уладить.
- Как? - воскликнула Люся сорвавшимся голосом.
- Она спешит, потому что хочет забрать из Киева больных старых родителей. А они со мной жить не хотят.
- Не трогай моих родителей, сочинитель! - слезы навернулись на ее глазах. Большие слезы на  больших глазах Люси.
- Где же вы будете жить после развода? - спросила судья Сергея.
- Сниму «угол».
- Чего?
- Комнату сниму, - уточнил Сергей. - Но ребенка никто меня лишить не имеет права. Я буду платить алименты и участвовать в его воспитании.
- Конечно, - вздохнула судья. - Даже обязаны. Но надо еще родить.
- Не нужно мне от него никаких алиментов, - окончательно расплакалась Люся. - Ничего не ну-ужно-о!..
Сергею стало опять душно, и до рези в глазах краска стыда нахлынула на лицо.
На скрип кресла бабка в черном платке обернулась к Сергею, посмотрела на него пристально и сказала участливо:
- Распахни душу, милок, станет легче.
Сергей хотел расстегнуть ворот рубашки, но он был давно расстегнут.
- Ошибка в цейтноте, - рассмеялся себе медноволосый парень. - А это самое коварное дело.
Солнце хлынуло в иллюминатор, самолет взревел и стал падать вниз.
«Запасный выход!»
 Сергей дернул за рычаг и вывалился в открывшуюся дверь падающего самолета.
- Плати сам за круги своя! - кричал ему сверху сухопарый таксист.
Но Сергей не оборачивался,  не мог обернуться. Он летел в белую пропасть неба, раскинув руки и ноги, и упал на белые облака.
- Душа отлетела, - вытирала бабка лицо черным платком.
Самолет вошел в зону облачности - и Сергея затрясло на жесткой телеге, летящей по булыжной мостовой его детства.