Пушкин в 1878 году

               
  В Михайловское из уезда я добирался несколько часов. Зарядили осенние дожди, дорога стала почти непроезжей. Пару раз вознице приходилось обращаться в соседние деревни с просьбой вытащить застрявшую в грязи бричку.
  Знаменитая усадьба обветшала. Здесь уже давно не делали серьезного ремонта. Лишь на боковом флигеле справа можно было увидеть мокнущие от непогоды строительные леса.   
  Я испытывал вполне понятное волнение. Кто такой я, скромный корреспондент петербургского журнала «Русские просторы», в сравнении с тем, кого уже при жизни назвали «солнцем нашей поэзии»? Подобные мысли угнетали меня весь день. Я толком не подготовился к этой исторической встрече, поэтому, наверное, так долго стоял в нерешительности на деревянной лестнице. Краска на ступенях почти стерлась.      
  Я отдал прислуге у входа свою визитную карточку. Минут через пять из покоев вышел хозяин в длинном халате,  шаркая громадными домашними туфлями.
Его лицо было невероятно бледным. Знаменитые бакенбарды, украшавшие не один десяток его портретов, седые и неопрятные, не могли скрыть примет глубокой старости. Он пригласил меня в гостиную и указал на одно из кресел, стоявших у  стены. Не внешним видом своим, а скорее всем поведением Пушкин напомнил мне образ Манилова (как раз перед поездкой я прочел его статью трехлетней давности в «Отечественных записках»: «Мои советы Гоголю»).   
  Пушкин предложил мне трубку: 
- C’est impossible, но я теперь часто курю.   
Я отказался, достав свой портсигар. 
Он не торопился начинать разговор, сидел, уставившись взглядом в оконный переплет и меланхолически выпуская к потолку клубы дыма. Мы молчали целую минуту. Наконец я, откашлявшись, сказал:
  - Александр Сергеевич, редакция поручила мне написать о вашем творчестве к грядущему юбилею. Прошу покорнейше простить, но в последние годы читающая публика почти  не осведомлена о…    
  - Вы, я так полагаю, из разночинцев? – перебил меня Пушкин, улыбнувшись. – Наверное, из семьи иереев? И в столицу перебрались недавно?
Я был поражен даже не тем, с какой точностью, хотя и без особого почтения,   великий поэт нашего времени обрисовал в нескольких словах мою историю, а выражением его лица. Неожиданно все черты, отяжелевшие от долгой ноши жизни, усталые и увядшие, словно зажглись каким-то внутренним светом. Пушкин преобразился и стал похож на свой портрет кисти Кипренского (он висел, как я успел заметить, прямо перед входом в гостиную).      
  - Не удивляйтесь. На облике людей запечатлевается не только род их деятельности, но и, позвольте скаламбурить, судьба их рода. Надо только уметь это подмечать. 
Отложив в сторону гаснувшую трубку, он поднялся и спросил, будто опомнившись:
  - Не хотите ли настойки? Авдотья Парфеновна, это моя экономка, умеет делать ее превосходно. Сама отбирает лучшие ягоды из урожая, тщательно их смешивает. Получается что-то необыкновенное, особенно для таких вот осенних дней… 
  - Нет, нет. Благодарю вас.
  - Ну без отменного обеда я уж вас не отпущу. 
  Пушкин подошел к окну и, повернувшись ко мне в профиль, наблюдал за тем, как дождь срывает с деревьев последние листья. Я обратил внимание, что он сильно сутулится – вероятнее всего, страдает ревматизмом.
  - Я давно уже не люблю осень, - негромко произнес он, не оборачиваясь. – Осень хороша в юности, когда вся жизнь еще впереди. Тогда печальные мысли сопутствуют вдохновению. А когда ты стар и понимаешь, что жизнь прошла, прошла вся, без остатка,  осень – это мучение. Зеркало твоей души…   
  Пушкин воротился к своему креслу, взял в руку потухшую трубку:
  - Так о чем мне вам рассказать?  Два года я уже ничего не пишу. Начал одну повесть, из жизни современных помещиков, увлеченных земскими реформами, да потом бросил. Очень на Тургенева похоже…   
  Он рассмеялся, коротко и грустно, зажег трубку, сделал пару глубоких затяжек:
  - Да и вообще все, что написал за последние тридцать лет, мне не кажется по-настоящему удачным. Вы, конечно, скажете про роман «Декабристы», - он махнул рукой, предупреждая мое очевидное возражение, - но разве это сравнимо с Толстым? «Война и мир», а особенно - «Анна Каренина». Недавно перечитывал. Восхитительно, несмотря на многословие.  Литература со времени «Онегина» шагнула невероятно далеко!   
  - Но Толстой неоднократно ссылался на вас, когда рассказывал о замысле.., - робко начал я. 
  - Да бросьте вы! Молодая поросль всегда более прозорлива. Это говорил мне старик Державин. Не скрою, он почувствовал мою юную силу. Я помню, как он сгорбился, когда выходил из лицейской залы. Он словно передавал мне свой скипетр первого пиита. Мне давно следовало сделать то же самое, выделить достойных. Вот был  Тютчев… Сейчас, вероятно, Фет, хотя уже далеко не молод. А в прозе никого, кроме Толстого, назвать пока не могу. 
  - Достоевский?.. – сорвалось у меня.
  Пушкин как-то странно усмехнулся, покачал головой и произнес только одно слово:
  - Занимательно!
  Мы говорили о современных писателях еще часа полтора. Я делал пометки в  записной книжке.   
  - И все-таки, почему вы считаете, что «Декабристов» нельзя сопоставить с «Войной и миром?» - осторожно спросил я.
  - Это дань моей юности, тому времени, что ушло безвозвратно. Это мои ошибки и ошибки моих друзей. Это книга о заблуждениях молодости, об их преодолении, расплата за минувшее. И, конечно, книга о любви…
  Пушкин опять надолго замолчал.
  Я невольно посмотрел по сторонам, подумав, что здесь обязательно должна сохраниться какая-нибудь память о Наталье Николаевне. Но стены были почти пусты, лишь у самого окна висел небольшой итальянский пейзаж, кажется, кисти Брюллова…
  Пушкин тронул рукой стеклянную чернильницу, стоявшую на столе. В ней валялись дохлые мухи, и лежали три бронзовых пера.    
  - Видите ли, в чем дело… - он поднял свою седую голову и пристально взглянул мне в глаза, словно прочитал мои мысли, потом стал говорить тихо, будто сам с собою: -  Я любил ее безмерно. Наверное, люблю и сейчас. Но также как и осень, любовь хороша в свое время. В старости это – боль. Потому что вернуть ничего нельзя. Никогда!      
  Он опять закурил трубку и указал мне чубуком за окно:
  - Я заказал одному очень хорошему скульптору изваять ее мраморную фигуру. Она сейчас в начале липовой аллеи. Когда будете выезжать из парка, обязательно посмотрите.
  Я понял по его тону, что пришла пора прощаться (видимо, он успел забыть про обед, без которого не собирался меня отпускать).   
  На пороге гостиной Пушкин меня задержал. Он стоял рядом и произносил слова едва слышно:
- Я необычайно жалею, что не погиб тогда. На Черной речке…  Я хотел умереть, а не убить Дантеса. В тот день вечером я впервые ощутил невыносимое чувство утраты. Утраты самого себя. Оно сопровождало меня все эти годы…   
  Когда я ехал обратно, то попросил возницу остановить бричку за две версты и    дальше шел пешком. Дождь перестал. На одном пригорке, у корней большой ели, я расстелил плащ,  присел и долго думал, выкуривая последние папиросы.