Терпкость

1

Большой асимметричный дом казался очень старым. Он стоял на возвышенности; Урсула увидела его уже давно, издали он показался ей старинным замком; приблизившись, она не потеряла этого ощущения. Разве что он оказался деревянным, поэтому мог бы сойти за диккенсовский особняк, если бы не был таким неоднородным, по-романски массивным и, в то же время, готически остроугольным. А ещё он был мрачен. Урсула была заворожена его мрачностью, которую её воспалённое восприятие обращало в зловещесть; таинственностью окружающих его хвойных зарослей, блуждающего в них смолёного тумана, в её глазах превращающейся в откровение. Она умела завораживаться; её нелегко было удивить, но она любила удивляться. Слушая тиканье часов, она думала о секундной стрелке, режущей время; о постоянном движенье в будущее, которое наступает и наступает каждую новую секунду, миг – вот оно! – нет, уже прошлое; о том, что люди – работают ли, отдыхают ли, идут ли, лежат ли, смеются ли, страдают ли – постоянно с огромной скоростью несутся в это будущее и встречный поток времени стремится выветрить из них их веру, их восторженность, их откровенность, он подвергает эрозии их мысли, чувства, наконец, – тело, о страхе людей перед этим грядущим – неизбежным, неуловимым, непостижимым, который заставляет их так любить своё прошлое; оборачиваясь к нему, скрывать лицо от встречного горячего ветра: «…не правда ли, что вдревле всё было лучше и дешевле». Эти мысли начинали довлеть над ней; она начинала думать о руках мастеров-часовщиков, о каком-то оптическом приборе, который они держат у глаза и названия которого она не знала; о шестерёнках; об элегантных дамских наручных часах, об огромных стоячих, с маятником, о цифрах – иногда они арабские, иногда римские, иногда просто заменяются точками, штрихами… А как римскими цифрами написать текущий год? А год её рождения?.. Слыша звук дождя, она думала, какая это благодать; думала о круговороте воды в природе, о том, что капелька, испарившаяся с поверхности Тихого океана, в конце концов, туда вернётся, даже если ей придётся побывать в грязной луже или стать одной из выброшенных на раскалённые мшистые камни холодных брызг быстрой, кристально чистой горной реки. Подойдя к дому, она приложила руку к его стенам и стала так же пространно размышлять. Когда-то дом был выкрашен благородной коричневой краской – теперь она облупилась, кое-где плющ и дикий виноград добрались до крыши, несколько хвойных деревьев упёрлись своими лапами в стены, кое-где – в окна. Урсула думала о природе, у которой человек как самое биологически беззащитное её творение с самого своего появления отвоёвывает территории и которая всегда готова забрать их обратно, как только он забывает, что не имеет цепких когтей, мощных челюстей, быстрых ног; которая постоянно вершит свою созидательную программу, которую человек называет разрушительной и которой противодействует, останавливает, оборачивает вспять, разрушает творения природы, называя это своим созиданием, созиданием цивилизации. Природа идеальна, её единственных порок – человек, разум, как грех всего человечества – вкушение плода познания добра и зла. Не ведая справедливости, не зная, почему одни рождаются здоровыми, другие – больными, одни в достатке, другие в нищете, человек ринулся бороться с несправедливостью, придумал законы, устроил судопроизводство – всё это комплекс коллективного эго. Потом направление мыслей Урсулы поменялось. Она смотрела на облупившуюся краску, ногтем поддела пару кусочков – они рассыпались. Когда-нибудь природа, если не произойдёт вмешательства, не оставит здесь камня на камне. Плющ и дикий виноград проникнут внутрь, пол пробьёт трава, ветер и дождь разрушат стены – дом рассыплется, как сейчас рассыпается на нём старая краска. Камень и дерево, ткани, металлы, продукты, хранящиеся в доме, начнут бродить в почве, видоизменятся и постепенно сольются с природой, стерев с себя следы воздействия человека. Через пятьсот, тысячу лет, может, немного позже здесь будет поляна или это место станет частью хвойного леса – всё равно, оно, как всё, из чего состоял дом, что было внутри, вернётся в лоно природы. Вот только стекло… Оно не вступает в реакции, не разлагается… Финикийский костёр был катастрофой! Стекла нет и не должно быть в природе. Или должно? Но оно нарушает её гармонию, её цикличность. Его можно разрушить? Расплавить? Сколько должно пройти времени, чтобы в каждый уголок суши, где есть стекло, ударила молния? или чтобы там извергся вулкан?..
– Урсула! – дверь открылась и показалась женщина с короткой стрижкой, миловидная, но кажущаяся очень усталой, в комбинезоне неопределённого грязного цвета и толстом голубом свитере.
Они обнялись.
– Рада тебя видеть.
– Мне очень не хватало тебя, – ответила Урсула. Все её мысли испарились.
– Заходи, – пригласила женщина.
Они зашли.
Нет! Плющ никогда не проберётся за эти чёрные стены; траве никогда не вырваться из-под холодных досок пола (их холод, Урсула, как ей показалось, ощутила губами); в этой зловещей пустоте никогда не уловить ни единого дуновения ветра; тяжёлая затхлость заглушит шум дождя, бьющего в окна… Окна! Они зарешёчены, покрыты слоем пыли, за ними сгущается туман – снаружи он кажется прозрачным и лёгким, изнутри же выглядит тёмным, клубящимся, как грозовая туча… Никогда не был и не побывает в этом доме ни единый луч солнца! Урсула прокляла мрачное жилище с самого его порога; ей показалось, что оно тоже прокляло её.
– Здесь немного неуютно. Пусть это тебя не смущает. Дом слишком большой для нас с Марией, мы пользуемся не всеми комнатами.
– Здесь мрачно.
Женщина в комбинезоне озабоченно посмотрела на Урсулу. В руках лишь одна сумка – судя по виду, не очень тяжёлая; на девушке одно лишь белое длинное платье, не летнее, но выглядящее лёгким – а ведь на улице достаточно холодно; на ногах поистёртые коричневые сандалии.
– Ты голодна?
– Я питаюсь воздухом и солнцем.
Хозяйка просияла, приобняла Урсулу за талию и повела в другой конец комнаты.
– Конечно; я помню твоё заклинание: «Я живу в гармонии с природой; мне нестрашны ни холод, ни зной; ни потоп, ни засуха; я питаюсь воздухом и солнцем, и холодные ветры меня согревают».
Они вошли в кухню. Здесь было светлее, вкусно пахло; вокруг было много тёплых цветов; на одном столе стояла хлебница с пышным и душистым хлебом, на другом – ваза с фруктами, чашечка с орехами, корзинка с выпечкой. Урсула почувствовала себя лучше.
– Да, Диана; а воздух здесь замечательный – он напитал меня силой и благодатью.
Диана достала из духового шкафа противень с ароматной запеканкой и поставила на стол, за которым на высоком стуле уже сидела и оглядывалась Урсула.
– Ты правда пришла пешком?
– Думаешь, что я наняла такси? – Урсула усмехнулась. – И попросила таксиста остановиться чуть подальше, чтобы ты не заподозрила?
– Мне трудно в это поверить, – Диана вспомнила стоптанную обувь, которая была на Урсуле, и непроизвольно опустила глаза вниз, на стол.
– Это моя жизнь.
– Ты всегда была чудачкой.
Эти реплики были произнесены после недолгой паузы и почти одновременно. Повисло молчание; подруги пристально смотрели друг на друга. Диана думала, не задела ли Урсулу; Урсула думала, как давно хотела увидеть это лицо.
– Я буду есть, – сказала Урсула. – Только позже. Я хочу вздремнуть, потом поем. Не наоборот. – Она встала, собралась выйти, но вдруг обернулась к Диане. – Я устала.
Это признание было произнесено откровенно, на выдохе. Диана, чувствовавшая некоторое напряжение от того, как говорила Урсула – «как сектантка» – расслабилась и улыбнулась; она понимала, что Урсуле нелегко давались подобные признания.
– Я тебя провожу.
Они прошли на второй этаж – комната, приготовленная для гостьи, тоже оказалась довольно приятной. Диана поцеловала Урсулу, и Урсула вскоре крепко уснула, забыв о схизме со своим новым жилищем.

2

Урсула проснулась через несколько часов; туман рассеялся, но за окном было пасмурно, а потому всё так же серо и мрачно, причём небо покрывало не множество облаком разных размеров, форм, оттенков, высоты – его затянуло сплошным непроницаемым и неподвижным полотном. Девушка встала, поправила свои пышные кудри, вышла из комнаты и направилась по коридору к крутой лестнице, ведущей в кухню. Парадной лестницей и всем обширным холлом, как уже было показано, хозяйки не пользовались – их жизнь протекала в основном между коротким коридором на втором этаже и четырьмя из пяти комнат, в которые он вёл – двумя спальнями и двумя кладовыми (Урсулу как раз поселили в третью спальню), – кухней, небольшой – меньшей – гостиной первого этажа и подвалом.
Урсулой овладело очень странное ощущение, когда она осторожно спускалась по крутой лестнице. Неужели страх? Что-то сковывало её, не давало свободно дышать и даже оглядываться вокруг. Ей это было не свойственно. У Урсулы был особый взгляд на вещи, если не исключающий страх, то подразумевающий преодоление его. Урсула никогда не могла бы сказать, что; считает смыслом своей жизни; она жила для любви, но, опять же, никогда не назвала бы её смыслом жизни. Любовь – это полюс, против которого лежит расчет. Как можно говорить о смысле суток? Разве он в дне, в солнце? Урсула была убеждена, что он в череде дня и ночи, в смене солнца и луны, света и тьмы – одно без другого ничего не стоило бы; не ценилось бы, не пугало бы; не радовало и не зачаровывало бы. Но сам тот факт, что люди тянутся к чему-то туманному, что называют смыслом жизни, – это уже любовь. Вот и получается – если спрашивать, ради чего жить, то ответом может быть только: ради любви. Любовь – это то, что в человеке никогда не иссякнет и чем он никогда не пресытится. Поэтому Урсула дарила свою любовь, представляя, что из её груди бьёт розовый сверкающий поток, что блестящая розовая полужидкость-полутуман разливается и расстилается по земле и что белокурые ангелы, набирая её в свои золотые ведёрка – нет, в плетёные корзинки – разливают её по миру (и, конечно, не только так; метафорическое мышление, или, как его называл Эриксон, расширение сознания, значительно помогало её истинным благодеяниям), и искала любовь повсюду, то проникая своим воображением в песчинку, то уносясь им в небесные сферы. Вот и подойдя к этому дому, прикоснувшись к его стене, она думала о чём-то прекрасном, загадочно и умиротворённо улыбалась и пронзительно, задумчиво, с лёгким прищуром смотрела на рассыпающуюся краску – ей почему-то с детства хотелось, чтобы после её смерти кто-нибудь вспомнил о ней, сказав, что у неё были умные глаза… Но внутри этот дом пугал или, скорее, – тревожил. В его мрачности и неподвижности было что-то именно тревожное, постоянно держащее в напряжении. Урсула боялась дышать, словно под сдутой её дыханием пылью могло оказаться что-то страшное, вроде цифр… даты её смерти. Почему она подумала об этом? Боялась говорить, словно эхо из-под высоких сводов дома могло донести до неё то, что она страшилась услышать, голосом, который остановит её сердце, вроде рокового тихого, спокойного, уверенного «Кому ты нужна, дешёвка?!», вроде голоса её первого возлюбленного. Она так давно не вспоминала это. Почему она подумала об этом? Боялась резко пошевелиться, прятала ладони, прижимала их плечами к рёбрам, словно могла порезаться о сам воздух, обо что-то, о кого-то, притаившегося в полумраке углов, вроде того ублюдка с перочинным ножом, который пытался её изнасиловать, который изрезал ей руки и оставил несколько царапин на животе, груди, бедре. Это тоже призрак прошлого, давно ею пережитого и оставленного. Почему она подумала об этом? Кажется, это были не её мысли, а мысли самого дома. Урсула подумала о том, о чём ей рассказывала одна отшельница, приверженица восточной философии (эти мысли её немного отвлекли): одна из оболочек человека – ментальное тело – собирает мысли, которые человек на самом деле не вырабатывает, а только принимает и преобразует. Эта оболочка связана со стихией ветра, поэтому её чистят ветром. Урсула решила, что ей не помешало бы почистить и эмоциональное тело – водой.
– Здесь где-нибудь есть ручей? – спросила она, войдя в кухню, у Дианы, которая сидела за столом перед большим тазом и перебирала лежащий там виноград.
– Нет, – ответила та и ностальгически улыбнулась. – Хотела умыться в родниковой воде?
– Умыться тоже было бы не плохо, – Урсула села напротив. – Виноград, – она взяла одну ягодку и положила с рот.
– Да, у нас с Марией сейчас тяжёлый период, – Диана отёрла руки о фартук. – Мы все в работе.
Хозяйка прошла к духовому шкафу.
– Когда мы в последний раз виделись, ты окончательно перестала есть мясо. А теперь?
– Я ем только то, на что сама тружусь или – это даже лучше – что сама добываю. А мясом меня будет кормить муж, когда-нибудь.
– Позволь мне сегодня выступить в роли твоего мужа, – Диана поставила перед Урсулой тарелку, положила вилку. – Эту курицу я убила сама.
– Вы держите кур?
– Нет, одна моя приятельница в городе держит. Я подготовилась к твоему… приходу.
Урсула улыбнулась и начала есть. Её совсем не заботило, из чего приготовлено блюдо, она наслаждалась гостеприимством старой подруги, в конце концов, просто гостеприимством – Урсуле редко попадались люди, которые бы могли приютить её хотя бы на день, чаще её либо просто кормили, либо пускали переночевать в сарай или подвал, да и то редко. Диана уже тоже, как ей казалось, избавилась от неловкости. Она не проявила церемониальности, не предложила Урсуле свою компанию или даже ножа вовсе не из-за тех лет, которые она, можно сказать, дико провела в глуши, затерянная среди хвойных зарослей, и уж тем более не из-за своей занятости с виноградом – просто она хорошо знала привычки старой подруги и в тот день, увидев её, неожиданно для себя самой прониклась духом их давней дружбы; поэтому Диана была довольна собой: всё оказалось проще, чем она могла себе представить. Женщина вспомнила такие нюансы поведения Урсулы, о которых накануне не могла бы вспомнить, даже если стала бы нарочито вспоминать и представлять сцены их юности, на что у неё, впрочем, за хлопотами по хозяйству и прибавившимися к ним приготовлениями к встрече гостьи всё равно не было времени. Диана могла, как прежде, угадывать настроение Урсулы. Урсула же в присутствии Дианы забывала о своей гнетущей тревоге.
– Вкусно, – сказала гостья.
Диана снова уселась за виноград.
– Помнишь Анну? Она училась с нами в последний год школы.
– По-моему, последние два года, – сказала Урсула, прожёвывая курятину.
– Нет, только год, я хорошо помню. Она… – Диана щёлкнула пальцами, – носила зелёное, говорила, что родилась в День Земли и была ярой вегетарианкой.
– И несколько раз поливала витрину магазина мехов краской.
– Да, красной краской. Она просто-таки дежурила перед этим магазином вместе с другими «зелёными». Кричала. Я помогла ей сделать накидку из папье-маше, изображающую множество освежеванных красно-розовых трупиков норок, – Диана неопределенным жестом, покачиванием ладоней около груди, изобразила накидку; Урсула кивнула. – Я не порчу тебе аппетит?
– Нет, – гостья улыбнулась.
– В общем, я просто вспомнила, как вы с ней постоянно ссорились. Ты говорила о гармонии с природой и ела мясо. Её это бесило.
– Да. Знаешь, я была убеждена, что, не дав человеку рогов и когтей, природа дала ему мозги, чтобы он придумал нож. А Анна пыталась меня убедить, что, наоборот, разум дан человеку, чтобы спасать животных, охранять природу… Только, от кого? До сих пор я не знаю, кто из нас прав.
– Я понимаю, Урсула. Тебе никогда ничего не приходилось мне растолковывать.
Урсула снова кивнула.
– Боже! совсем забыла! – воскликнула Диана. Она открыла одну дверцу кухонного шкафа, другую, и через десять секунд перед Урсулой стоял бокал с красным вином.
– Ваше?
– Да.
Урсула отпила немного.
– Мне нравится. Не буду говорить, хорошо оно или нет: я плохо разбираюсь в вине. Но мне очень нравится.
Диана наклонила голову.
– Как ты жила здесь?
Хозяйка снова села за работу.
– Хорошо. Хорошо. Мы с Марией занимались в основном вином. За последние два года мы получили хорошую прибыль и надеемся получить ещё лучшую, если удастся заключить договор о поставке. Лет через шесть-семь можно будет сделать из дома гостиницу или что-нибудь в этом роде. Он очень большой, очень необычный. Тут нет единой планировки, много коридоров, много лестниц; как будто несколько домов, сплетённых вместе. Я живу здесь три года и до сих пор не знаю всех ходов; есть комнаты, к которым я даже не подходила. Мне вполне хватает, наверное, трети этого дома. Хороший ресурс, но пока о его использовании даже думать рано.
– Откуда у Марии этот дом?
– Получила в наследство.
– Я знаю, ты говорила. Но от кого?
– От какого-то дальнего родственника, с которым она даже не поддерживала связь.
Ненадолго наступило молчание.
– А ты? Как ты жила?
– Так же. Странствовала.
–Дома не завела?
– Даже денег не заводила.
– До сих пор держишь клятву не прикасаться к деньгам?
– Я тебе не рассказывала тогда, – Урсула снова отпила из бокала. – Ещё в школе я читала Фейербаха, Оуэна, потом Маркса, но, знаешь, утопия цивилизации любви меня прельщала больше, чем утопия общественного равенства. Поэтому я не особенно интересовалась социализмом. А когда стала отшельницей, деньги меня стали сильно смущать; я никак не могла отделаться от мысли, что, изобретя когда-то гениальную штуку – универсальный товар, человечество, в конце концов, слишком далеко зашло, или идея денег окончательно была обречена? Не знаю. В общем, однажды я прочитала у Бродского…
– Ты ещё стихи умудрялась читать?
Урсула улыбнулась и промолчала.
– Я прочитала, что деньги – пятая стихия, и с ней чаще всего приходится считаться.
– О-о, представляю, как это на тебя подействовало, – Диана улыбнулась. – Более того, я помню, как на тебя это подействовало.
– Да, я запротестовала.
– Но ты ведь не начала охотиться на зверей в лесу?
– Я же сказала: мясом меня будет кормить муж. Я убиралась в парках – там всегда столько мусора, работала доброволицей в приютах, питомниках для бездомных собак, в больницах. Я вроде никогда не трудилась для кого-то, кто сам может себе помочь и, тем более, для человеческих прихотей, а трудилась либо для беспомощных, либо для всех сразу. И люди меня кормили за это. Иногда я приходила в дом престарелых или на свалку в одном месте, а еды просила в другом. Знаешь, меня кормили. Добрые люди.
У Дианы вдруг защемило сердце; она растерялась, опустила глаза; ей стала стыдно за свой вопрос о стихах.
– Не надо жалеть меня. У меня всё хорошо, Диана.
– Я не жалею тебя. Я пожалела, что эти три года меня не было с тобой. Я бы хотела быть рядом. Не потому, что считаю, что тебе было плохо; не потому, конечно, что мне было плохо, просто… Я хотела бы проживать всё это с тобой.
– Зачем? Я никогда не навязывала тебе своих…
– Не потому, совсем не потому. Мне трудно выразить… я… рада за тебя. Я правда рада, – Диана силилась найти сказать что-то, что бы выразило её чувство, но вдруг осеклась и словно осела. – Три года назад, Урсула, с тобой столько всего случилось. Я за тебя очень переживала. У меня было ощущение, что ты дичаешь: тебе невозможно было угодить, мы отдалялись друг от друга. Когда ты бросила свою квартиру, я серьёзно испугалась, но всё равно не теряла уверенности в том, что твоё бродяжничество временное, что ты отойдёшь, что ты просто в отчаянье. А теперь я вижу: это не так. Ты научилась жить, как никто не умеет, – Урсула хотела что-то сказать, но промолчала. – Мне… мне, наверное, просто жаль тех лет, что мы не виделись.
Снова наступило молчание. Оно было дико неприятным для обеих подруг, но особенно для Урсулы, привыкшей дышать полной грудью: её тяготила недосказанность, но только тяготила, а другое чувство пугало её – чувство неизвестности, беспомощности: она не могла нащупать эту недосказанность. Каждая почувствовала, что напротив сидит взрослая женщина, непохожая на её школьную подругу; каждая подумала, что для действительного сближения понадобятся усилия и терпение, и каждая в тот же миг осознала, что хочет этого сближения, готова прикладывать усилия и ждать. И всё же Урсуле было трудней – она давно отвыкла от любой недосказанности, от любых ужимок; она первая нарушила молчание:
– А где Мария? Мы так и будем с ней разминаться?
– Мария в оранжерее, собирает виноград. Она сейчас должна прийти.
– Она меня по-прежнему не жалует?
– Урсула, я знаю, что вы не ладили, но ведь между вами не было ни ссоры, ни обиды…
– Я не имею ничего против Марии. Ты знаешь, как я бесилась тогда: боялась, что, увозя тебя в какую-то глушь, она тебя хоронит. Теперь вижу, что была неправа. Тебе пошло на пользу.
– Да, – Диана улыбнулась. – Я хорошо себя чувствую; я при деле, – она провела руками по кайме таза.
Дверь открылась, и в кухню вошла Мария – женщина низкого роста, с короткими тёмными волосами. Она была явно старше сидящих за столом (Урсула и Диана были ровесницами, но первой на вид можно было дать лет двадцать, а второй – все тридцать пять); на ней были коричневые брюки и очень широкая синяя куртка.
– Привет, Урсула, – заговорила Мария бодрым голосом. Поставив принесённый с собой таз на стол, она подошла к гостье и обняла её. Та также очень приветливо поздоровалась. – Рада, что ты смогла приехать.
– Прийти, – поправила Урсула.
– Неужели пешком? Борешься за чистоту планеты?
– И чистоту совести, – Урсула встала. – Очень вкусно, Диана. Я хотела пройтись, а потом помогу вам в оранжерее.
– Хорошо, лишние руки нам не помешают, – сказала Мария.
Урсула сделала несколько шагов, но остановилась и обернулась.
– Сначала я, наверно, переоденусь. Где я могу постирать платье.
Диана подошла к Урсуле и повела её из кухни.
– Тебе есть во что переодеться?
– Да, платье в сумке.
– Одно? – удивилась Мария.
– Двух мне как раз хватает.
Когда они уже вышли, Урсула решилась на ещё одно нелёгкое признание, тихо произнеся:
– Знаешь, насчёт стихов: я сама удивляюсь, как не спилась, не замёрзла в сугробе; как меня не зарезали где-нибудь в подворотне…
Диана крепче обняла Урсулу за плечи. В глазах у неё вдруг потемнело, но она не остановилась и, закрыв их, продолжала идти по пустынному холлу.

3

В тёмно-красном плотном платье типа халата, с рукавами до локтей, Урсула отправилась на прогулку. Покинув дом, она почувствовала прилив сил; совсем скоро от тяжёлых мыслей не осталось и следа. Она смотрела в небо; слышала шорох игл, трепещущих под ровным дыханием ветра; ловила аромат хвойной смолы, и всё это окрыляло её. Она снова начала витиевато размышлять о чём-то, казалось бы, простом и понятном, а скорее, принимаемом большинством людей в суматохе их жизни как должное, чём-то, что они считали безынтересным; она словно наслаждалась игрой света в крошечных бриллиантах простых истин или смаковала, прокусив тонкую кожицу, по одной множество смородиновых ягод природной гармонии и справедливости – их Урсула угадывала повсюду. Вслушиваясь в мягкий рокот игл под ногами – он был совсем непохож на шелест листьев, более привычный для каждого человека, – девушка подумала о таком сравнении, и тут же перенеслась в глубокие мрачные шахты Южной Африки, где шахтёры, годами не видящие солнечного света, в зловещей тишине, разрываемой только ударами кирок и поглощающей звуки этих ударов, под пятидесятиметровой толщей почвы (так она представляла себе рудники ЮАР, хотя прекрасно понимала, что там всё не так) добывают прекрасные дары нашей планеты, тысячелетиями формирующиеся в её недрах, – алмазы, которые потом становятся теми самыми бриллиантами; потом она вспомнила о Коко Шанель, которая первая смешала в украшениях драгоценности и бижутерию и уверяла, что красотой бриллиантов следует наслаждаться в одиночестве, в умиротворении, как хорошей музыкой или литературой, а общество требует только блеска, сверкания, поэтому должно довольствоваться фальшивками – но эта мысль только промелькнула в голове Урсулы, а вообще после шахт она подумала о смородине, о ягодках, спеющих под действием влаги, добываемой корнями и доставляемой до каждой из них, и света, солнечного света, который наполняет ягоды своей силой, который превращает в них отходы человека – углекислый газ – в сладкую глюкозу… Урсула вернулась всего только через двадцать минут, потому что почувствовала себя очень хорошо и захотела пообщаться со старой подругой – за последние три года её единственными собеседниками были, как правило, спутники, знакомство с каждым из которых не превышало по продолжительности и двух дней. Но стоило девушке переступить порог дома, как она снова ощутила тревогу. Она была уверена, что всё – абсолютно всё – происходит в воображении людей, зависит от их восприятия и отношения (при этом она не называла себя монисткой и вообще не признавала философию, считая философов водоходцами, ищущими невозможную истину – математическую формулу жизни – под влиянием пустых амбиций и комплексов коллективного эго (о них она подумала уже дважды только за последние сутки, что говорит о том, что Урсула была знакома и с большим уважением относилась к учению Фрейда)), но в доме вера эта её неожиданно слабела; она была уверена, что сам дом её подавляет. Ворох её мыслей, судорожная работа её мозга (нормальное состояние Урсулы, которое, впрочем, могло бы свести с ума обычного человека, что видно уже хотя бы по этому такому длинному абзацу) в доме утихали, но это не расслабляло, а лишь напрягало её; она, будучи не в состоянии занять свою голову мыслями, начинала слышать пульс, раздражалась и не могла успокоиться, говоря себе, что пульс – это биение сердца, движение крови, часть гармоничной и сложнейшей системы человеческого организма… Нет, она была в полной растерянности, она была одолена смятением в те секунды, пока прошла из холла в кухню, оттуда – в оранжерею.
Оранжерея была очень большой; виноград рос плотными рядами, обвивая каркасы высотой до двух с половиной метров, и видно было, что рос он хорошо: с крепких лоз свисали крупные грозди.
– Привет, Урсула, как прошлась?
– Хорошо. Вы тут всё отлично обустроили.
– Дел у нас было невпроворот, – сказала Мария. – Нужно было привезти почву, удобрение. Это было самое трудоёмкое.
– Это весь виноград?
  – Нет, конечно, – ответила Диана. – У нас ещё двадцать длинных рядов к югу от дома, но там виноград хуже растёт. Зато позднее зреет, и собирать урожай мы можем в два подхода.
– Можешь взять таз на кухне. Если, конечно, не передумала нам помогать.
– Нет, нет. Только чур не молчать. Будем разговаривать или, лучше, петь, – как и надеялась, Урсула развеселилась в обществе.
– У меня совсем нет слуха, – Мария засмеялась.
– Я тоже не Рената Тебальди, – ответила Урсула. – Но мы ведь будем петь для себя!
Урсула сходила за тазом и, присоединившись к работе, действительно запела. Она знала много песен; сначала пропела отрывок из какого-то романса, потом – часть бодрого марша. Наконец, она решила втянуть в пение и хозяек. Но долго ничего не получалось: Урсула предлагала и предлагала, напевая, самые разные песни; если их знала Диана, то не знала Мария; если знала Мария, не знала Диана. Всё же остановились на детской песенке, которую знали все. Но, когда она закончилась, возникла куда более тяжёлая проблема: женщинам не о чем было поговорить друг с другом. Урсула могла вспоминать с Дианой школьные годы, как они это делали за столом; Диана и Мария жили уже три года в одном доме, крепко подружились и тоже могли поддержать беседу, чем часто и занимались вечерами, когда все хозяйственные дела были улажены, а читать не хотелось (других развлечений, за исключением поездок в город, которые, естественно не предпринимались по ночам, у них, пожалуй, не было); у Марии же и Урсулы совершенно не было общих тем. Они познакомились, когда в жизни каждой был трудный период, и изрядно попортили друг другу кровь. Марии вообще было тяжело выносить визит Урсулы. Узнав о том, что Диана пригласила старую подругу, Мария не испытала отчуждения; она уверила себя, что всё, произошедшее три года назад, там и должно оставаться. Но стоило Марии увидеть Урсулу, как прежние переживания ожили; женщина тщательно скрывала их (не то от Дианы, не то от самой себя), её даже не подвёл голос во время пения, но перед глазами так и стояла картина: фотография её брата, перетянутая крепом, стоит на столе; вдруг врывается Урсула, начинает кричать, Мария тоже кричит, плачет, снова кричит, пытается выставить Урсулу, та сопротивляется, фотография в раме летит на пол, раздаётся оглушительный треск разбитого стекла…
Разговор так и не клеился; иногда раздавался вопрос – гостьи к хозяйкам, хозяек к гостье – тут же следовал ответ и снова – молчание. Бо;льшая часть времени, проведённого в оранжерее – около двух часов – прошла в тишине. И снова – напряжение, висящее в воздухе, давящее на каждую из женщин. Диана и Урсула по-прежнему считали, что сложившаяся ситуация временна; нужно немного подождать, быть открытее, и они смогут сблизиться. Мария не желала сближаться с Урсулой и только хотела, чтобы та быстрее уехала – ушла – из их дома.

4

После оранжереи женщины отправились в кухню. Мария и Урсула, сидя визави, перебирали виноград; отрывисто о чём-то говорили. Диана там же занималась приготовлением ужина. Так прошло ещё не многим меньше двух часов (отправив стряпню в духовой шкаф, Диана к концу этого времени присоединилась к Урсуле и Марии), а после каждая была ненадолго предоставлена самой себе перед ужином.
Этого, похоже, ждали все. Им надо было отдохнуть.
Урсула поднялась к себе. Она могла бы поклясться, что чувствует удушье. Как странно! В компании Дианы и Марии ей было некомфортно, но всё же она могла говорить, улыбаться, даже пела, но, оставаясь одна, она снова съёживалась; в голову лезли дурацкие мысли, что-то давило, давило. Воспалённое восприятие Урсулы часто творило нечто необыкновенное с её сознанием. Она падала в обморок, входила в состояние транса, пьянела от одних своих мыслей. Может, и сейчас её состояние – просто игра её воображения? Она прониклась мрачностью огромного деревянного замка, представила, что находится в доме с привидениями, или… Нет. Урсула ощущала угрозу извне; возможно, впервые за последние три года её просвещённой жизни в гармонии с самой собой она ощущала угрозу извне. И удушье. Она подбежала к окну, распахнула его настежь, почувствовала, что воздух прохладен, пахнет смолой, но он не был свежим. Снаружи было темно, над землёй висели чёрные грозовые тучи. Они пугали Урсулу – и снова, она не боялась их, они не внушали ей страх, они именно пугали её. Урсула посмотрела вниз: по земле снова стелился туман. Он не спускался с неба, а словно выползал из недр земли и тянулся выше, выше. Урсула, взволнованная, упала на кровать.
– «Что со мной?»
Ещё полчаса Урсула напрасно боролась с тревогой. Мысли о чтении или прогулке она отвергла, заснуть не смогла. Если это не прекратиться, придётся завтра же уйти. Но почему? Почему она не может находиться в доме?
Не выдержав, Урсула выбежала из комнаты.

***
После почти трёх часов в обществе Урсулы Мария чувствовала себя недовольной. Эта бродяжка ворвалась в размеренное течение их жизни; теперь, когда она обустроена, когда всё вроде утряслось, явился призрак прошлого в обличье Святой Урсулы, которая «борется за чистоту планеты и совести», не пользуясь транспортом. Чувство дискомфорта сменилось для Марии на явную неприязнь – ответную реакцию на разбуженные воспоминания. Оставалось уповать на то, что Урсула как можно скорее покинет их дом.
Нахмурившись, плотно сжав губы, Мария отправилась в винный погреб. Стены из светлого дерева, запах вина, брожения, тишина – Мария любила проводить время в погребе, поэтому тогда уединённая его обстановка её успокоила. Немного пройдясь, она подошла к высокому шкафу – здесь хранилось вино их первого урожая. Мария открыла дверцы, посмотрела на ряды бутылок, хранящихся слегка наклонёнными – плоды спокойной и размеренной жизни. Постепенно её глаза привыкали к полумраку и, вглядываясь в тёмное стекло бутылок, Мария заметила… Она не поверила тому, что увидела. Женщина взяла в руки одну бутылку – та была наполнена только на три четверти. Мария взяла вторую, третью – во всех бутылках вино не доходило даже до горлышка. Но ни одна не была откупорена. Что за чертовщина?! Мария лично занималась этим вином, знала каждую ягодку, которая пошла на его приготовление, каждую букву на этикетке… При чём тут буквы! Смятение Марии сменилось раздражительностью; снова нахмурившись, она ринулась с одной бутылкой в руках наверх.

***
Диана перед обедом поднялась к себе. «Лучший отдых – смена рода деятельности», – подумала она и засела за учебники. Перед тем как серьёзно заняться виноделием, а потом и обустройством дома, чем она, скорее всего, и займётся в ближайшие годы, Диана хотела подготовиться к поступлению в университет. После школы она вышла замуж, а теперь, когда ей уже двадцать пять лет, она решила если не сделать профессиональную карьеру, то, по крайней мере, приобрести высшее образование. Уже больше полугода женщина выкраивала часы из своих ежедневных занятий, чтобы отдать их штудированию учебников по филологии, истории и праву – Диана готовилась к поступлению на заочное отделение юридического факультета. Положив перед собой книгу по истории средневековья, Диана принялась конспектировать – выписывала первые предложения абзацев, составляла списки, кластеры. Уже через десять минут она устала. Как изнурительно! Диана уже всё это читала, собираясь поступать в том же году, но не набрала достаточных баллов, и снова те же учебники, новые учебники, правила орфографии, синтаксиса, даты по истории, наконец – законы. Казалось бы, хорошо, имея хорду основных знаний, насаждать на неё новые, но Диана была угнетена вынужденным жеванием того, что она уже знала; ещё сильнее её угнетала мысль, что жевать это придётся ещё целый год. Вот попалось длинное предложение, которое женщина записала списком: «Признаки феодального строя: 1) вся земля и власть принадлежат феодалам-землевладельцам…». За этой автоматической работой Диана начала размышлять о сложившейся ситуации.
– «Урсуле неловко. Даже странно – для неё привычна смена обстановки. А Мария переживает, явно переживает. Она слишком активна; так, некоторые люди, волнуясь, начинают заикаться, другие – тараторить», – и так далее.
Законспектировав параграф, Диана откинулась на спинку стула, и тогда действительно страшные мысли начали роиться в её голове. Почему она занимается этим? Хочет приобрести образование. Но почему именно юриспруденция? Диана вспомнила суд – защитник, такой статный, благородный, уверенный, каким она совсем не ожидала его увидеть. Обвинитель – тоже статная, благородная женщина с проницательным взглядом и плотно сжатыми губами. Разве Диана хочет быть похожей хоть на кого-то из них? Почему юрист, Диана? Ты хочешь помогать простым людям разбираться в бюрократической системе? или хочешь сама повлиять на эту систему? сделать её более справедливой? заняться разработкой законов? может, ты хочешь помогать несправедливо обвинённым? защищать тех, кто случайно может оказаться за решёткой и провести там годы? а может, ты хочешь наказывать? наказывать справедливо обвинённых? наказывать людей, совершивших преступление? наказывать преступников, таких, как ты?..
– Диана, – Мария вошла в комнату.
Диана резко обернулась.
– Взгляни, – Мария протянула ей бутылку.
– Что это? Почему она полупустая?
– Понятия не имею.
Подруги внимательно посмотрели друг на друга.
– Но она ведь закупорена, – почти по слогам сказал Диана.
– В этом и дело, – в глазах Марии читалось недоумение от реакции подруги. – Пойдём.
Они спустились в погреб и подошли к шкафу.
– Ты давно в него заглядывала в последний раз? – спросила Мария у разглядывавшей бутылки Дианы.
– Не знаю. Давно. Может, около месяца назад.
– А я заглядывала недавно, не прошло и недели.
– Зачем?
– «Зачем?». Затем же, наверное, зачем и ты – просто посмотрела.
– Я… – глаза Дианы вспыхнули. – Я вчера брала отсюда бутылку, и Урсула пила это вино перед тем, как пошла на прогулку.
– Бутылка была полной?
– Полной. И другие… То есть, я бы, наверное, заметила… А остальное вино?
Подруги прошлись по погребу, заглянули в два других шкафа с бутылками, проверили бродящее вино – его везде стало меньше.
Вот Мария подошла к очередному баку с бродящим виноградом, открыла.
– Его как будто кто-то пьёт, – хрипло произнесла Мария и осеклась.
– Что?
– Нужно проверить вино на кухне.
– Что это может быть?
– Не знаю, – к Марии вернулось её самообладание, когда они подходили к лестнице. – Это может быть какой-нибудь грибок, паразит.
– Но мы ведь пили это вино. И продавали.
– Да, это было давно, и мы ведь живы. Может быть, это паразит с долгим инкубационным периодом, или как это называется.
Они поднялись в кухню, проверили стоящую там бутылку, которую Диана накануне принесла из погреба – в ней было ровно столько вина, сколько оставалось, когда Диана за несколько часов до этого поставила её в кухонный шкафчик, и две другие, закупоренные, бутылки – они были полны.
– Значит, что-то с подвалом? – спросила Диана.
– Не знаю, Диана. Надо будет завтра съездить в город, в санэпидемстанцию.
В это момент в кухню влетела Урсула. Она была очень взволнованна.
– Что с тобой? – спросила Диана.
– Ничего. Просто решила спуститься, подумала, что уже пора.
Диана посмотрела на кухонные часы.
– Да, я займусь сервировкой.
Урсула подошла к столу.
– У вас что-то случилось? – только теперь Урсула заметила, что хозяйки чем-то обеспокоены.
– Кажется, у нас скисло всё вино, – ответила Диана.
– Всё вино?
– Не стоит пока беспокоиться, – сказала Мария, пытаясь придать голосу бодрость. – Завтра всё выяснится.
На этом о вине забыли. Хозяйкам не хотелось рассказывать, что скис не бродящий виноград, а двухлетнее вино под двухлетними пробками; Урсуле не хотелось ни о чём спрашивать.

5

Диана поднялась к себе и переоделась в лёгкое платье в мелкую зелёную сеточку, Мария тоже избавилась от своей рабочей синей куртки, и все сели за стол. Диана решилась подать к ужину вино, стоявшее в кухне. Почему? Ведь она действительно испугалась, когда Мария сказала о паразитах. Как бы то ни было, перед каждой из женщин стоял бокал вина. Они начали есть в тишине. Урсула уже и в обществе хозяек чувствовала асфиксию, она первой нарушила молчание:
– Так что вы хотите сделать с домом?
– Что ты имеешь в виду? – спросила Мария.
– Диана сказала, что, наладив виноделие, вы займётесь домом.
– «Наладив виноделие», – повторили про себя хозяйки.
– Мы ещё серьёзно не думали об этом. Диана предлагала сделать гостиницу, но мы живём в такой глуши – кому тут останавливаться. Можно было бы организовать дом отдыха…
– Или дом с привидениями, – перебила Урсула. – Сейчас это востребовано. Люди платят, чтобы видеть чудеса, – она была явно перевозбуждена. – Нужно положить горлышко от бутылки около окна на чердаке, чтобы появились таинственные звуки. Хотя, конечно, можно использовать магнитофонную запись, но просто я читала об этом в «Хижине дяди Тома». Главное – придумать легенду. Ну, откуда здесь привидения. Скажем, здесь произошло убийство…
– «Убийство», – молнией сверкнуло в голове Дианы.
– …или самоубийство
– «Самоубийство», – набатом прогремело в голове Марии.
Урсула увидела, как  побледнели две подруги, и на её собственном лице появилось выражения ужаса. Она не могла ничего сказать, даже извиниться, поэтому быстро проткнула вилкой кусок мяса и положила в рот. Невыносимая тишина!
– Урсула, – начала Мария уже срывающимся голосом, – Может, ты расскажешь нам подробнее о своей жизни? У тебя не бывает проблем с законом?
– Для меня нет закона. За всё, что я делаю, я в ответе только перед своей совестью, – она снова заговорила мантрами.
– А у тебя есть друг?
– Возлюбленный?
– Да.
– Нет.
– В твоей среде должно быть множество романтичных юношей, разве нет?
– В среде бродяг? Это не очень-то романтично.
– Бродяги бывают разными. Хиппи, например. Ведь я всегда думала, что это…
– «Хиппи», – зазвенело в голове Урсулы. В отличие от Дианы и Марии, она произнесла это вслух, перебив последнюю.
– Давайте выпьем! – Диана резко и нервно подняла бокал. Её красные глаза пятнами выделялись на фоне мертвецки бледного лица. – За твой приход, Урсула!
Все три женщины отпили немного вина.
– Какое оно… терпкое, – сказала Урсула и почувствовала, что пьянеет.
– Мария, оно тоже?..
– Диана, прости, у меня очень сильно болит голова, я… – но Урсула уже соскочила и побежала наверх.
– Я не могу больше... – Мария поставила бокал на стол и направилась в погреб. Не дождавшись, пока она уйдёт, Диана тоже побежала прочь.

***
Урсула бежала в отведённую ей комнату. Почему не на улицу? Во рту стоял терпкий вкус вина. Она взлетела по лестнице, пронеслась через коридор и резко открыла дверь.
Большая, светлая гостиная. Огромные окна, много мягкой мебели коричневого и бежевого цветов. Урсула, такая молодая, в зелёном сарафане, сидит на одном из кресел. Она видит себя! Ещё на одном кресле сидит её возлюбленный. Урсула чувствует, что ненавидит его, но та, другая Урсула, сидящая в кресле, его любит, млея, смотрит на его лицо и это чувство тоже живёт в сердце Урсулы, соседствуя с ненавистью.
– «Почему ты такой грустный?»
– «Не приставай».
– «Не рычи на меня, мой котёнок», – смеётся.
– «Оставь меня в покое», – встаёт.
– «Куда же ты?»
– «Чего ты хочешь от меня?»
– «Я тебя люблю».
– «Какого чёрта ты заигрывала с ним?»
– «Какой ты глупый! Ты ревнуешь?»
– «Ты ведёшь себя, как проститутка».
– «Что?»
– «Мне стыдно за тебя».
– «Но ведь знаешь меня: я привыкла к непосредственности…»
– «Непосредственность? Та ты только и делаешь, что ужимаешься!»
– «Ты разозлился? Это заигрывание ничего не значит! Я живу в гармонии с природой…»
– «Да заткнись ты! От тебя только эту чушь и слышно!»
– «Хочешь поссориться?»
– «КОМУ ТЫ НУЖНА, ДЕШЁВКА?!»
Это сказано в сердцах! Ничего не значит! Урсула бежит, бежит, она всю жизнь бежит от этого… Открывает дверь.
Тёмная комната, очень слабое люминесцентное освещение. Стены исписаны, на них какие-то знаки. Посередине – старый бардовый диван, рядом – холодильник. Урсула смотрит на диван, вдруг дверь открывается и входит она же – она выглядит уже не молодо, может, старше, чем сейчас (где это «сейчас»?), она пьяна. За ней – толстяк в кожаной одежде, с бородой и грубым басом. Они говорят, она смеётся, вдруг он швыряет её на диван, вытаскивает нож. Урсула трезвеет, кричит – за стенами полно народу, но им всё равно. Она начинает отбиваться, лезвие скользит по её коже, она чувствует, как по телу скатываются капли крови, но она вырывается, бежит, и Урсула бежит за ней – как она хорошо помнит коридоры этого притона! Там она почти жила. После роковых слов она возжелала свободы и увидела её в том, чтобы в компании лжехиппи – этим названием они оправдывали своё пьянство и наркоманию – проводить ночи напролёт в этом дешёвом баре, напиваться до потери человеческого облика, попробовала наркотики. Что ей, казалось бы, изнасилование? Она уже два месяца сама себя насиловала. Но вот она бежит, вот дверь, Урсула открывает её.
Картины прошлого понеслись перед ней с сумасшедшей скоростью. После происшествия в клубе она начала искать действительной свободы, свободы от общества. Вот она уходит из квартиры, вот впервые ночует на скамейке в парке… Вот Диана, она рыдает: «Я не могу больше, Урсула, не могу!» – «Но теперь ты свободна». – «Нет, нет, я никогда не буду свободна!». Вот Диана с красными пустыми глазами: «Его больше нет, Урсула. Ещё один, Урсула.» Вот она с решительностью во взгляде: «Мария предложила уехать. Я согласилась». Вот сама Мария, опять Диана, потом города, дороги, дни. Она бежала, она всё это время – три года – бежала от своих страхов. И Урсула заново пробегала этот путь.

***
Диану призраки прошлого нагнали быстрее, чем Урсулу. Она ступила на лестницу, во рту стоял терпкий вкус вина, но выбежала не в коридор, а в маленькую комнату. Свет не горел; светила луна. Диана забилась в угол, она в разорванной ночной рубашке, а он сидит в кресле с бутылкой в руках. Диана всхлипывает, и каждый вздох даётся ей с болью. «Прекрати реветь!» – рычит он. – «Прекрати!» Но она не может. Он соскакивает, подбегает к ней. «Нет, прошу тебя, нет!» Он за волосы поднимает её с пола, начинает бить, она хватает со стола нож и вонзает ему между рёбер. Кровь, кровь, кровь заливает всё. Затем всё стало мелькать с бешеной скоростью: тюрьма, заседания суда, её адвокат: высокий, грациозный, с греческим профилем и движениями танцора, почти лысый. Что-то не так с ним, он заболел? Словно иссыхает. «Я люблю вас». Диана молчит. Вот его сестра, Мария, выглядит такой изнурённой. «Он совсем плох. Я боюсь за его жизнь». Молчание. «Он вас любит». – «А я его нет». Потом суд. Он собрал все силы, выглядит таким представительным и почти на неё не смотрит. Обвинитель – она такая грозная, хотя нет, она справедлива; Диана боится смотреть на неё. Что говорит судья? Она свободна. Но куда ей идти? Вот опять Мария: «Он перерезал себе вены». Ещё один! Ещё одного она убила! «Я собираюсь уехать». Да, они сдружились, пока шёл процесс. Диана уезжает вместе с ней и вот – три года, три года она никак не может себя простить…

***
Мария спустилась в погреб, корчась от терпкости выпитого вина. Он не успокоил её, из-за затхлого запаха, стоявшего в нём, она не могла дышать. Кто-то пьёт моё вино, кто-то пьёт мою кровь. Она закрыла глаза, открыла их – её брат, его что-то мучит, он бледен, худеет, а в одно утро не встал с постели. «Скажи ей». – «Она знает». – «Скажи ей, Мария. Я не могу без неё». Вот Диана – как она плохо выглядит! Не жизнь в тюрьме её такой сделала, Мария тогда сразу поняла, что она сама себя изводит. «А я его нет». С тех пор он встал с постели только дважды – первый раз, собрав все силы, чтобы отправиться на последнее заседание суда; второй – чтобы дойти до ванной и перерезать себе вены. Что дальше? Куда ей идти? Вот Урсула, как гарпия, порхает над плачущей Марией, крушит всё вокруг, кричит: «Хочешь похоронить её, старая дура?» – «Уйди, уйди отсюда!» – «Не приближайся больше к Диане!» Снова крики, треск разбитого стекла. Потом – этот дом, и три года боли, которую Мария пыталась разорвать на куски ногтями, зубами, но та, окровавленная, не оставляла её.

***
Урсула открыла глаза. Она лежала на полу в своей комнате.
– «Нужно бежать отсюда!»
Она схватила свою сумку и побежала вниз.
Диана сидела на ступеньках.
– Очнись, Диана! Что с тобой?
Диана смотрела словно сквозь Урсулу.
– Урсула?
– Очнись. Всё хорошо. Диана, я так скучала! Прости меня, прости!
Урсула, держа в руках голову Дианы, целовала её щёки и лоб, когда из подвала поднялась Мария.
– Мария! – Урсула кинулась к ней. – Прости меня.
Они обнялись. Диана тоже подбежала к ним.
– Мария, мне так жаль его.
– И мне, мне тоже.
Все три плакали, смеялись, их чувства, наконец, вырвались наружу.
– Нужно бежать отсюда! – сказала Мария. – Этот дом недобр. Мы сделали его недобрым. Бежим!
Три женщины выбежали на крыльцо.
– У вас есть машина?
– Она сломалась.
Тут у Урсулы появилась мысль.
– А где гараж?
– Зачем?.. – Мария осеклась.
Женщины полили мрачный холл бензином. Диана зажгла спичку, её пламя отражали её глаза, ясные глаза, а не матовые, какими они были последние годы; вот она отпустила спичку.
Солнце уже село, было темно. Дом пылал, а женщины пешком отправились в путь через заросли. Выйдут ли они когда-нибудь из них? Не растворятся ли в тумане, блуждающем меж елей и сосен и собирающем аромат их смолы? Не поглотит ли их влажная земля, в которой вязли их ноги? Не накроют ли их такие грозные тучи над головами, очертания которых вырисовывались при вспышках молний? Не пронзят ли их эти молнии? Они шли очень долго, но солнце не вставало, заросли не кончались, а во рту стоял терпкий вкус – не вкус вина, а вкус вины, которую, как каждая молилась, она оставила в пылающем позади доме.