Светлой памяти всех людей,
таких как Зима Светлана Стефановна
посвящается.
Многоликая толпа, снующая ежесекундно по подземному переходу, уже не обращала внимания на сгорбленную фигурку старушки в старом по-ношенном коричневым пальто и пуховым серым платком. Она стояла в сто-роне от лоточников, опираясь на обломанную и высохшую палку, подпирая стену. Возле ее ног лежала большая круглая жестяная коробка из под мон-пансье в которой было немного мелочи. Лицо постоянно было опущено вниз, не смея поднять глаза от стыда.
Простояв утром до десяти часов, она уходила отдыхать и возвращалась на свое место к четырем вечера. Стояла до полвосьмого и уходила, появляясь в семь утра. И так изо дня в день. К ее одинокой тихой фигуре все привыкли как к живой статуе. Торговцы не обращали на нее внимания и не интересова-лись ею, а толпа… Чья-то сердобольная душа останавливалась и протягивала мелочевку в руке, старушка еле заметно кивала в знак благодарности, брала деньги и прятала в кармане пальто без всяких причитаний и пожеланий, ка-кими обычно благодарят попрошайки.
Никто с ней не заговаривал, и она не с кем не пыталась говорить. Ее никто не трогал, и она ни к кому не лезла. Когда ее не было продолжительное время, никто и не замечал этого. Когда она была, замечали ее лишь по ред-кому грудному кашлю, сторонились и отворачивались.
Вначале лета рядом с ней обосновался молодой человек с газетами. Однажды сильно закашлявшись, она утерлась носовым платочком, и тяжело вздохнула. Он недовольно покосился на нее:
- Хватит заразу здесь разводить, старая карга. Уйди от сюда, зем-лей уж пахнешь, всех клиентов отбила своим кашлем.
- Ничего, молодой, переживешь! - Резко ответила женщина, подо-шедшая подать нищенке. – Может вам в церковь со мной пойти? – спросила она у старушки. – Там вас приютят, накормят, подлечат если надо.
Старуха не поднимая головы, неожиданным для всех, твердым голосом отчеканила:
- Бога нет!
- Как же нет! Ведь это Он о вас заботится! Ведь это Он вам сейчас подал, через меня! – Женщина непонимающе смотрела на старуху, пытаясь заглянуть ей в лицо. – Сейчас мне очень жаль вас, но, по-моему, рано или поздно вы поймете, как заблуждались.
Старушка нарочно отвернулась к стене. Женщина пожала плечами и задумчиво пошла своей дорогой. Молодой человек был немало удивлен этой сценой до первого подошедшего покупателя, а потом забыл и о женщине, и о старухе.
Скоро молодой человек приобрел себе складной стульчик, наверно от первой выручки, у него появилось больше газет, и его импровизированный прилавок расширялся. Он теперь уже молча теснил старуху вдоль стены ближе к выходу из перехода. Теперь снизу он наконец-то заглянул в лицо старушки. Почти белое с красными и синими точками капилляров и частыми морщинами на высоком лбу, вокруг большого носа и тонких губ рта; с жел-тым восковым подбородком, заметно вытягивающим все лицо; и усталыми равнодушными черносмородиновыми глазами, обрамленными белесыми ресницами и едва заметными тонкими дугами бровей оно казалось совсем обыкновенным, но в тоже время почему-то знакомым. Несколько дней он ис-подволь наблюдал за старушкой, пытаясь вспомнить, где мог видеть это лицо раньше. Но покупатели быстро сбивали этот интерес, возвращая его к их же-ланиям.
Жизнь продолжалась. Толпа сновала. Продавцы торговали. Нищие по-бирались. В общем, все как всегда. Старушка замечала испытующие взгляды молодого человека, тогда она отворачивалась в сторону и поправляла свой серый платок. Казалось, она специально отстранялась от всякого проявления к ней интереса, отворачивалась и уходила в себя, не желая ни видеть и не слышать ничего вокруг. Но однажды, когда молодой человек был сильно за-нят с покупателями, старушка сначала долго смотрела на буквы в газете, а потом едва различимым хриплым голосом начала:
- Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Ро-дины, - ты один мне поддержка и опора, - голос ее начинал пробуждаться и крепнуть с каждым словом, - о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! – на последнем слове она уже обратила на себя внимание, удивленные покупатели отстранились, а молодой человек застыл, открыв рот. Она продолжала все тверже и уверенней, медленно приподнимая голову все выше и выше. - Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается Дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан вели-кому народу!
Великий народ, который был упомянут, молча и с некоторым испугом смотрел на эту бедно одетую женщину, которая сама не менее их испугалась будто сказала что-то ужасное и страшное. Новые покупатели, ничего не слышавшие, расталкивали прежних и, тем самым, разогнали непонятное и мимолетное чувство, которое проснулось в людях, слышавших эту странную старушку. Та же как-то стыдливо и виновато опустила голову и отвернулась. Когда толпа немного схлынула от газет, молодой парень не выдержал и спро-сил:
- Ну и что это было? – Во всей его манере был слышан другой во-прос: как это понимать, что нищенка рот открыла и чего-то там сказала ум-ное. – Во дает! Вы слыхали!?
Подошедший покупатель отвлек его от последующих нападок, но по выражению лица молодого человека было видно, что он все еще находился под впечатлением от произошедшего.
Дни текли бесконечно однообразно. Кое-где вспыхивали скандалы ме-жду торгашами и милицией, а так все текло по-прежнему. Воздух в переходе уже не отдавал прохладой, в разгаре было лето. Все было как всегда, и все давно забыли вспышку говорливости бедной старушки, так же робко и оди-ноко стоявшей на своем месте и появлявшейся по часам как на службе.
Ранним утром, молодой человек только-только начал разворачиваться на своем прилавке, а люди еще нешумной толпой шли по переходу, старуш-ка пришла на свое место. Она была бледней обычного, даже желтый подбо-родок отливал матовой белизной. Она задыхалась. Грузно осев на бетонный пол, она уставилась на горящую в переходе лампу и заговорила:
- За что мне такие муки? За что? Почему? Что такого я сделала? – голос ее дрожал, чувствовалось, что она готова разрыдаться тут же.
Молодой человек на секунду замер смотря на эту картину, а потом ска-зал:
- А что тебя тут держит? Забилась бы куда-нибудь в уголок поти-ше, легла б да померла. Кому ты нужна, старая? - он снова принялся раскла-дывать газеты.
Старуха не сразу повернулась к нему, а потом долго смотрела на возню молодого человека. Она отдышалась и, опершись сухими с крупными синими прожилками старческими руками о свой костыль, морщась и кряхтя с тру-дом, встала на ноги. Твердым голосом, насколько позволили ей старческие связки она начала говорить четко с расстановкой, не боясь своей речи и не опуская своего взгляда с молодого человека:
Тебе юнцу отвечу,
Понравиться иль нет,
Живу я как могу
На сколько хватит лет.
И мне легко сказать об этом
Зачем еще жива.
Подумай сам с ответом:
Как у тебя дела?
Зачем живешь и дышишь,
Зачем стоишь ты здесь,
И в чем ты смысл видишь
Своей ты жизни всей?
А я хоть и устала,
И пусть совсем невмоготу,
Но жизнь свою связала
Служеньем долгу одному.
Учить таких как ты, балбесов,
Живому слову языка,
И нет во мне другого интереса,
Чем непревзойденная строка.
Молодой человек обернулся к ней, и, открыв рот от изумления, чуть не выпустил кипу газет из рук.
- Ты, че старая, меня балбесом обозвала? – Только и мог вымол-вить он после более чем минутной паузы.
- Хорошие стихи, – мужчина-покупатель смотрел на старушку одобряющим взглядом, – а то нынешнее поколение совсем от рук отбилось. «Комсомолку» пожалуйста!
Старуха чувствовала себя на высоте, ее тонкие губы чуть тронула улыбка, а в глазу заблестела слеза.
- Спасибо. – Сказала она на удивление тихо и не так амбициозно, как от нее можно было ожидать теперь.
Утро начиналось. Толпа все прибавляла и прибавляла, внося в переход свои разговоры, свои события, свой ход жизни. И вдруг она столкнулась с голосом прямым, ровным, ни на что не похожим, который не кричал, не ру-гался, не плакал, а печатал слово за словом:
Ветераны в подземных
Дрожат переходах.
Рядом — старый костыль
И стыдливая кепка.
Им страна подарила
«Заслуженный отдых»,
А себя пригвоздила
К бесчестию крепко.
Этот странный женский голос начал тормозить толпу, внося сумятицу и недовольство все прибавлявшихся людей. Отдельные граждане задержива-лись на секунду, на две, и их уже сносило общим течением утренней жизни обычных дел, но краем своего внимания они еще слышали тот странный, не-понятный, не вписывающийся в их обыденную жизнь голос той, что читала стихи. Следующая волна вбирала в себя силу ее слов и уносила дальше. Мно-гие запомнили то утро. Обычно они привыкли видеть молодых людей с ка-ким-то инструментом невнятно исполняющих что-то далекое от них, и не об-ращающих внимание на толпу. Они были сами из толпы, внося свой шум в жизнь, и как они не замечали людей в толпе, так и толпа, по большей части, оставалась равнодушна к ним. А этот голос был другой:
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Кто был рядом не смогли пройти мимо. Пусть на мгновение пока не разобрали в чем дело, но они останавливались и слушали. Некоторые убега-ли дальше, так ничего не поняв, а некоторые оставались и внимали словам:
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, –
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли...
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Молодой человек крутился как волчок, обслуживая покупателей. Но люди, купив газету или журнал едва уловив смысл долетавших до них строк, останавливались рядом и вслушивались жадно в голос, который чеканил почти без остановки:
Влечет меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи.
Она бывает наших слов
и современнее и резче.
Вскричать: "Полцарства за коня!" -
(какая вспыльчивость и щедрость)
Но снизойдет и на меня
последнего задора тщетность.
Когда-нибудь очнусь во мгле,
навеки проиграв сраженье,
и вот придет на память мне
безумца древнего решенье.
О, что полцарства для меня!
Дитя, наученное веком,
возьму коня, отдам коня
за полмгновенья с человеком
любимым мною…
В глазах людей чувствовалось, что слова не тонут в толпе, достигая людей, но время жестокое и неумолимое твердит свое: надо бежать, надо бе-жать, а то опоздаешь, а то не успеешь, а то не получишь, а то не достанешь, а то не достигнешь. И люди уходят в сторону прикоснувшись на мгновенье к сокровенному и унося его с собой.
Старушка преобразилась на глазах. Где та нищенка, что просила по-даяние! Она теперь богаче всех и дарит всем то, что у нее не отнять: силу живого слова поэзии. Ее окрылила и подняла из мрака эта сила, она позволи-ла вспомнить, что она человек и женщина. Даже в лучшие годы своей работы она не была так проникновенна, как сейчас, состарившись и пропуская через свой образ каждое слово стихов, придавая тем особый вес и ценность. Взгляд ее горел и приковывал, цеплял и долго не отпускал человека, вырывая его из толпы прохожих. Это не было игрой артистки читающей стихи, эта была страсть, это было упоение словом и рифмой, это было смыслом жизни. Пла-ток ее слетел на плечи, обнажив собранные на затылке в пучок пепельные се-дые волосы.
В то утро выручка у молодого человека была как никогда большая. Не считая деньги, он видел это, и от этого у него появилась веселость и даже ра-дость, выражающаяся нисходящей с его лица улыбкой. Но вот, наконец, ста-рушка умолкла, закашлялась, достала платок и вытерла губы. В ее коробочке тоже позвякивала мелочь, больше чем обычно она получала за утро, теперь там были (даже много) бумажные деньги. Она молча выгребла их из коробки и ушла. Молодой человек по своей торговле сразу заметил, что чего-то пере-стало хватать, но он не сразу понял чего именно. С его губ сошла улыбка, как только он посмотрел на место, где должна была стоять старушка. Он поискал ее глазами, думая что она ушла вот-вот, и не найдя снова обратился к поку-пателям.
В тот же день, вечером, старушка появилась снова. На ней было тоже пальто, несмотря на то, что стояла жара, и тот же платок, но выглядела она, тем не менее, как-то по-другому. Во всем ее виде: в открытом строгом взгляде, в крепком властном сжатии своей палки, сдвинутом чуть на затылок платке появилось достоинство, которое не стыдилось своей нищеты. В сво-бодной руке она несла маленькую бутылку минеральной воды.
- А я уж думал что все, пошли помирать, спев лебединую песню. – Молодой человек с иронией был рад, что старушка появилась в назначенный час.
- Не дождешься, окаянный! – Ответила резко старушка.
Такому ответу молодой человек обрадовался еще больше. В нем скво-зила жажда продолжения жизни, продолжение борьбы и молодой задор.
- Значит, концерт продолжится? – Спросил, улыбаясь молодой че-ловек.
- А ты как хочешь? – Старуха по-доброму смотрела на молодого человека, будто спрашивала своего родного внука.
- У вас это здорово получается, ну в смысле, читать стихи. – Он опустил глаза, смущаясь своего комплимента.
Вместо ответа старушка, глядя в упор на молодого человека, снова на-чала читать:
Человек живет совсем немного —
несколько десятков лет и зим,
каждый шаг, отмеривая строго
сердцем человеческим своим.
Льются реки, плещут волны света,
облака похожи на ягнят…
Травы, шелестящие от ветра,
полчищами поймы полонят.
Выбегает из побегов хилых
сильная блестящая листва,
плачут и смеются на могилах
новые живые существа.
Вспыхивают и сгорают маки.
Истлевает дочерна трава...
В мертвых книгах
крохотные знаки
собраны в бессмертные слова.
Это было произнесено только для молодого человека, но люди, поку-патели, переместились ближе к старушке и вслушивались в ее трогательную речь. Мелочь снова зазвенела в ее жестяной коробке.
- Слушайте, а много вы стихов знаете? – С изумлением спросил молодой человек.
Старушка закрыла глаза, подняла голову и, чуть задумавшись, медлен-но произнесла:
Ни много нимало
Мне всегда не хватало
Того, что в стихах восторгало,
Когда сердце поэта в рифме звучало.
Детство и юность прошли
Зрелость и мудрость пришли
В моем выраженье пииты нашли
Громогласный отклик восхищенной души.
И пусть одиночество душит,
Я вспоминаю бессмертные души,
Чья вечность красотой и любовью дышит
А мне так легко и свободно их в упоении слышать.
Она не открывала глаза, и все шептала тише и тише, повторяя послед-нюю строчку.
- Это ваши стихи? – Спросила подошедшая женщина, та, что звала в церковь. – А говорили что Бога нет. Как же Его нет, когда вы такое может сказать.
- Это мои стихи, но я никогда их не записываю. Я их читаю, когда они рождаются, запоминаю, но стыжусь, поскольку знаю, что они лишь бледное отражение гениев поэзии. Тут нет ничего божественного, это просто мои мысли. – Она повернулась к женщине и улыбнулась извиняющейся улыбкой, как будто просила прощения, за то, что ненароком вырвалось из ее страдальной души.
Люди стоявшие вокруг очнулись разом как от гипноза, зашевелились, зашумели, некоторые раскошелились и одобрительно, с жалостью смотрели на старушку. Старушка поправила сбившийся платок и спросила всех:
- Кто из вас не любит красоту?
Все молчали и ждали, что она еще скажет.
- А я люблю красоту стихотворного слова, потому что в стихах все. Вот, послушайте:
Откровения сердца, ума озаренья –
В строгом ритме стихов;
И пронизаны чувством, и полны значенья
Сочетания слов.
Так поэзия мудро сплела воедино
И реальность, и сон,
И влюбленных безумство, и долг гражданина,
И последний поклон.
От обыденной низости души спасая
Светлой силой мечты,
Переносит сердца мысль поэта живая
В добрый мир красоты.
К людям уже стоящим возле нее, присоединились уже другие, образо-вав живое кольцо, которое слушало и хотело услышать живое слово поэта. Теперь народ шел с работы, усталый, помятый, нервный, голодный и злой, но даже такой он останавливался и слушал ту, что читала стихи. Ее слушали и молодые, и в годах, мужчины и женщины и у каждого что-то шевелилось внутри, то чего никто раньше в себе не замечал и никогда не думал, что это есть. Красота живого художественного слова притягивала, гипнотизировала и завораживала своей проницательностью и необычностью проявления. А старушка изредка пила минералку и все читала и читала. Последнее стихо-творение в этот день звучало как благодарность за то внимание, которое ей уделили прохожие люди.
Есть лица, подобные пышным порталам,
Где всюду великое чудится в малом.
Есть лица – подобия жалких лачуг,
Где варится печень и мокнет сычуг.
Иные холодные, мертвые лица
Закрыты решетками, словно темница.
Другие – как башни, в которых давно
Никто не живет и не смотрит в окно.
Но малую хижинку знал я когда-то,
Была неказиста она, небогата,
Зато из окошка ее на меня
Струилось дыхание весеннего дня.
Поистине мир и велик и чудесен!
Есть лица – подобья ликующих песен.
Из этих как солнце сияющих нот
Составлена песня небесных высот.
Люди переглянулись после этих слов и начали потихоньку расходить-ся. Старушка допила воду, сгребла мелочь и тоже собралась уходить. Ее ок-ликнул молодой человек.
- Погодите, как вас зовут? Мы ведь с вами так и не познакомились. – Он оставил на минуту газеты и подошел ближе к ней.
- Маргарита Кузьминична. – Обернувшись, с улыбкой ответила старушка.
- А меня Макс. Я обязательно расскажу о вас моему отцу, он лю-бит читать и ему вы, наверное, понравитесь.
Маргарита Кузьминична ничего не ответила и медленно пошла из пе-рехода.
На следующий день, как только она появилась на своем месте, все в том же старом поношенном пальто и сером платке, торговцы одобрительно закивали в знак приветствия, Макс вежливо поздоровался.
- У меня вчера выручка была самая большая за все время моей тор-говли. Я вас попрошу, может вы и сегодня почитаете стихи, а я вам водички минеральной возьму или там лекарства нужные, вы ведь кашляете.
- Спасибо, не надо. – Улыбнулась Маргарита Кузьминична. – Я взяла воду с собой, а лекарства мне не нужны, травиться я не хочу. Тебе по-нравились стихи?
- Да очень! Я рассказал о вас отцу, он специально обещал подойти вечером. Начинайте, а то народ-то уже пошел, вон бежит мимо и даже в нашу сторону не глядит.
Кузьминична глотнула водички, откашлялась, вытерлась носовым пла-точком и начала:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем,–
Начали песни слагать
О великой щедрости божьей
Да о нашем бывшем богатстве .
В этот день она читала и Пушкина, и Лермонтова, Цветаеву, Ахматову, Есенина и Мандельштама, читала также с упоением, выразительно смакуя каждую фразу, каждое слово. Люди кидали ей мелочь и покупали газеты. Макс, в свободную минуту, радостно ей подмигивал. День пролетел очень быстро.
Вечером галантный мужчина среднего роста в белой рубахе с корот-ким рукавом и в очках с тонкой оправой подошел к Максу, и переговорив с ним, повернулся к старушке.
- Здравствуйте, Маргарита Кузьминична, вы не помните меня? – Улыбаясь, но все же застенчиво спросил мужчина.
Старушка подняла прищуренный взгляд, силясь разглядеть представ-шее перед ней лицо, но, улыбнувшись, протянула:
- Извините, старая стала, не узнаю.
- Я Лёвка Сомов, вы у нас в пятнадцатой школе литературу с рус-ским преподавали. Вспомнили?
- Может быть и так, я учила детей в пятнадцатой школе, только это было очень давно.
- Конечно давно, у меня уж сын - вон какой! Между прочим, это он вас узнал на моей общей школьной фотографии. - Лев Сергеевич довольным своим взглядом смутил парнишку. – Нет, сегодня обязательно приглашаю вас к себе в гости, посидим, чаю выпьем или может что по крепче, это мигом ор-ганизуем.
Кузьминична отнекивалась, но когда присоединился Макс, она сда-лась. Отец с сыном бережно проводили и усадили старушку в семерку жигу-лей. Макс быстро забрал газеты и уже через полчаса все сидели на кухне и пили ароматный чай из пакетиков. Хозяйка дома хлопотала перед гостьей, но скорее из натянутой вежливости, чем из уважения, особенно после того, как муж представил нежданную гостью.
Кузьминичне было неловко. Она понимала хозяйку, но, видя горящие глаза хозяина, она не могла просто так встать и уйти. Разговор особо не кле-ился. Льву Сергеевичу хотелось спросить много, но он боялся своими нелов-ким вопросами еще сильней смутить старушку. Хозяйка все выспрашивала про здоровье, а Макс молча пил чай, наблюдая за старшими. Когда чай за-кончился, а предложение повторить было настойчиво отвергнуто гостьей, Лев Сергеевич попросил:
- Маргарита Кузьминична, прочитайте что-нибудь лирическое, у вас это так здорово получается!
- Да, да. – Сухо присоединились мать и сын.
Сидя все еще за столом, Кузьминична поправила строгое темно-синее платье, опустила руки на колени, с закрытыми глазами минуту собираясь с мыслями, затем повернулась к окну и тихо, задумчиво начала читать:
Пятнадцать мальчиков,
а может быть, и больше,
а может быть, и меньше, чем пятнадцать,
испуганными голосами мне говорили:
"Пойдем в кино или в музей
изобразительных искусств".
Я отвечала им примерно вот что:
"Мне некогда".
Пятнадцать мальчиков
дарили мне подснежники.
Пятнадцать мальчиков мне говорили:
"Я никогда тебя не разлюблю".
Я отвечала им примерно вот что:
"Посмотрим".
Пятнадцать мальчиков
теперь живут спокойно.
Они исполнили тяжелую повинность
подснежников, отчаянья и писем.
Их любят девушки - иные красивее, чем я,
иные некрасивей.
Пятнадцать мальчиков
преувеличенно свободно,
а подчас злорадно
приветствуют меня при встрече,
приветствуют во мне при встрече
свое освобождение,
нормальный сон и пищу...
Она повернулась к Льву Сергеевичу задумчиво смотрящему в пол, и продолжила улыбаясь:
Напрасно ты идешь, последний мальчик.
Поставлю я твои подснежники в стакан,
и коренастые их стебли обрастут
серебряными пузырьками.
Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,
и, победив себя, ты будешь говорить
со мной надменно,
как будто победил меня,
а я пойду по улице, по улице...
- Страшные стихи, Маргарита Кузьминична, теперь я вас не остав-лю и не забуду, даю вам слово.
Кузьминична вздохнула и вместо ответа произнесла:
Не клянитесь словом,
Оно песок.
Не клянитесь Богом,
Он далек.
Не клянитесь матерью,
Она свята.
Не клянитесь честью,
Она слепа.
Не клянитесь кровью,
Она вода.
И обещайте только
Не клясться никогда!
После таких слов образовалась неловкая пауза, из которой вывел Макс, самодовольно заявив:
- А я тебе что рассказывал, эта старушенция та еще штучка, вы поаккуратней с ней.
- Максим, ну как тебе не стыдно в глаза такое говорить. – Одерну-ла его мать.
- Спасибо вам за чай, засиделась я у вас, пойду пожалуй. – Ста-рушка встала и направилась к выходу.
- Ну что ты пнем сидишь, - хозяйка толкнула рукой задумавшегося мужа. – Иди, провожай, свою гостью.
- Маргарита Кузьминична, разрешите вас домой отвезти. – Пода-вая ей пальто, предложил Лев Сергеевич.
- Да неудобно как-то, из-за меня такие хлопоты.
- Ничего, ничего. Сейчас уж поздно, как вы доберетесь?
- Да доберусь уж как-нибудь.
- Ну хватит, пойдемте без возражений. – Он взял ее за локоть и по-вел из квартиры в машину.
Глядя из окна во двор на трогательную сцену со старушкой, жена ехидно в слух подумала:
- А с моей матерью он так не носился, а ведь не чужая была, столь-ко для нас сделала, а эта только пришла, мяукнула красиво, а он уж стелется перед ней.
- Зря ты так. Она еще о-го-го, в отличие от остальных старух, ко-торым и предъявить кроме своей старости нечего.
- Ну, ты у меня по заступайся, ишь, защитник нашелся! Иди мусор лучше вынеси! – Она отошла от окна, когда машина выехала со двора.
Через сорок минут, петляя по темным дворам, Лев Сергеевич остано-вил машину возле одного из подъездов кирпичной пятиэтажки. Старый дво-рик, при погашенных фарах в вечерней мгле, казался тихой гаванью для от-живших свой век кораблей. Только из далека доносился слабый отголосок музыки и редкий, пронзительный в тишине, хохот молодых девчонок.
Лев Сергеевич проводил Кузьминичну до двери.
- У вас есть телефон? – неожиданно спросил он. – А то я дам вам свой номер, вы могли бы позванивать, да и я бы звонил, узнать как дела.
- Хорошо бы, но у меня нет телефона. – Извиняющееся, сказала старушка.
- Ну что ж до свидания, Маргарита Кузьминична, теперь я думаю, видеться будем чаще.
- Спасибо вам за все, Левушка. – Она притянула его своими рука-ми и расцеловала в обе щеки.
Лев Сергеевич затушевался и, отстранившись, пошел в низ по лестни-це. Выйдя во двор, он нашел окна на втором этаже бывшей учительницы и не уехал пока не увидел, что в них загорелся свет.
Следующие две недели Кузьминична читал стихи в переходе, Макс торговал газетами и все шло прекрасно. Единственное, люди начинали по-немногу привыкать к старушке и ее репертуару, стали все реже останавли-ваться возле нее. Лев Сергеевич за это время нашел, кого смог из бывших учеников Маргариты Кузьминичны, и собрал кое-какие деньги для нее, ку-пил мобильный телефон с оплаченной карточкой разговора, всячески ее под-держивал и подбадривал.
Как-то раз в переход спустился мужчина в дорогом костюме, полнова-тый и все время потеющий и потому периодически оттирающийся платком. Он остановился напротив старушки и внимательно всматривался в нее, чем нимало смутил последнюю. Она осеклась на полуслове и достала минералки смочить горло.
- Да, Маргарита Кузьминична, вы почти не изменились, разве что морщин прибавилось, да волосы посидели.
- Проще говоря, постарела. Саша Трунов, ты что ли? – Кузьминич-на неуверенно отстранилась и сощурилась, старясь лучше рассмотреть муж-чину.
- Я. – Самодовольно сказал Трунов. – А мне Сом звонил, говорит вы в переходе, а я то по переходам не хожу, не поверил. Специально вот пришел посмотреть.
- Позлорадствовать за свои тройки с двойками? – С ноткой обиды сказала старушка.
- Да не, ерунда это все. Помочь хочу. Туго у вас с деньгами? А мне это плево. Сом деньги на вас собирал, а я не дал, хотел сам посмотреть, а те-перь вижу у вас дела совсем швах.
- Спасибо, благодетель нашелся! И хорошо теперь что не дал, я сама у тебя теперь не возьму.
- Да ладно не обижайтесь, я ведь по-простому, от души, так ска-зать. Может, чего не то сказал, дык это потому, что двойки с тройками у вас получал.
Кузьминична, глядя ему прямо в глаза, ответила строго:
Кто с детства равнодушным был
Упрямым хулиганом
И красоту не полюбил
Не может без обмана.
Пусть дорогой костюм одел
Катается в машине
С деньгами преуспел,
Но для меня он нищий.
Не он мне должен подавать
На жизнь мою сегодня,
Сама ему хочу я дать
Пока еще возможно.
Любовь и ласку, теплоту
В моих словах,
Добро и мира красоту
В чужих стихах.
Трунов покраснел, и не мог оторвать удивленного взгляда от черных зрачков, горящих страстно. Наконец, он вымолвил:
- Я не такой, зря вы так, я не такой. – Но чем больше он говорил дальше, тем больше окружающим стало очевидней, что старушка попала в яблочко свой тирадой. – Я благотворительностью занимаюсь! Я меценат! Где б картинная галерея Радова была б, если бы не я? Зря вы так! И что бы дока-зать, я все равно предлагаю вам свою помощь. Сколько вам денег дать, что б вы больше не мучались в переходе? Я дам, у меня есть, сколько ни попроси-те.
- Не надо, Саша, так. Лучше приходите вечером ко мне, я вас чаем угощу. – Примиряюще сказала Маргарита Кузьминична, и назвала свой ад-рес.
- Хорошо, я постараюсь быть. – Трунов оттерся платком и заспе-шил из перехода.
После небольшой паузы Маргарита Кузьминична снова начала читать стихи, Люди, удовлетворив свой интерес неожиданной сценой, начали рас-ходиться, озабоченные своими делами. Толпа проходила теперь мимо, бросая иногда монеты и свои жалостливые взгляды. Старушка не обращала на это внимание, и с еще большим жаром и пылом, почти кричала:
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет – мелкой,
Миска – плоской.
Через край – и мимо
В землю черную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих .
Но вскоре закашлялась и из-за кашля не смогла продолжить. Она за-брала свою коробку и пошла домой.
Трунов не обманул. Он пришел к Маргарите Кузьминичне с огромным букетом цветов, весь сияющий и довольный. Старушка сдержано поблагода-рила за цветы, но по искоркам в ее черных глазах было видно, что она очень довольна.
Трунов оглядел скудное убранство комнаты, холодно и равнодушно, говоря своим видом, что другого и не ожидал. Он сел в кресло и без лишних церемоний начал:
- Маргарита Кузьминична, дорогая, - в его голосе даже появились оттенки искренности, – неужели вам не надоело все это. – Он обвел головой более чем скромную обитель. – Я могу сделать так, мне это не составит ни-какого труда, отправить вас в санаторий, подлечиться; я открою счет в банке на ваше имя, такой, что вам не придется просить милостыню в переходе. Вы ведь такая славная, Маргарита Кузьминична.
Кузьминична поставила цветы в вазу на небольшой столик возле окна и расправила их. Она молчала, взгляд ее говорил, что она радуется этим цве-там и никак не хочет слышать того, что ей говорят.
- Милая, добрая, Маргарита Кузьминична. Если ничего вас не уст-раивает, что же вы хотите?
- По-моему, Саша я ответила раньше на ваш вопрос.
Трунов вздохнул, не зная, что и сказать, наконец, нашелся. Он улыб-нулся и произнес:
- Ну, можно мне хотя бы бывать у вас?
- Конечно, конечно, - оживилась старушка. – Приходите когда за-хотите.
Трунов замялся, чувствуя заранее неловкость вопроса, но уходить так просто от учительницы он не хотел. В душе он надеялся уломать старушку и принять от него помощь. В рамках своей благотворительности это был бы хороший плюс, да и некоторым «конкурентам» утер бы нос. А на кону были выборы в областную думу. И квартирка в тихом месте, если бы досталась, тоже было бы недурственно.
- Но вы посмотрите как вы живете! Может вам квартиру сменить? Разве можно жить здесь? Как вы тут жили только все это время. – Он при-щурил глаз и подал корпус вперед, показывая искреннюю заинтересован-ность. - И потом признайтесь честно, неужели вам не стыдно стоять с протя-нутой рукой.
Старушка гневно сверкнула глазами и сказала:
И хоть седая голова
Во мне стыда
Ни капли нет.
Стыдится я должна,
Что через все года
Несла поэзии завет?
Стыдится вы должны,
Что я стою и милости прошу
И как укор вам всем твержу:
До чего довели пожилых,
До помоек, нищеты, и могил
И никто не осудит, и никто не спросил.
Об одном жалею точно
Не смогла я, не хватило сил
Донести, достучаться
Чтобы каждый стихи полюбил.
- Так я за это и ратую, за исправление ошибок. – Трунов увидел, как поблек взгляд Кузьминичны, он захотел зайти с другого конца. – А что родные, вам не помогают?
- Нет у меня никого. – Сказала она устало. – Муж бросил, сын по-гиб, одна осталась я на свете, и видно зажилась.
- Да ладно вам ерунду говорить, я еще к вам своих питомцев при-веду, на урок. Жаль, конечно, что с родными так получилось, зато мы теперь вас не оставим. Вот увидите, у вас теперь начнется совсем другая жизнь, это я вам обещаю. Будем собираться в вашей новой просторной квартире, вы бу-дете угощать нас своими стихами. Все будут довольны и счастливы. Вот увидите, как все здорово будет! – Трунов от восторга аж с кресла подскочил.
- Нет, Саша, время мое ушло. В довольной сытости я быть не при-выкла…
Он вязал ее под локти и прервал:
- Ну это вы еще не все подумали, не все представили, а сытая старость это совсем не плохо, но извините меня, время. Мне нужно бежать, я к вам еще как-нибудь загляну, денька через два, три. Вы отдохнете, подумае-те.
- А как же чай? – Вспомнив неловко, вдруг спросила Кузьминична.
- Все, все я побежал. – Трунов оставил старушку и быстро улету-чился.
Маргарита Кузьминична открыла форточку проветрить после пахну-щего резким парфюмом гостя. Выпила чаю. Посмотрела книги на полке и выбрала одну. Включила торшер с бледно голубым абажуром, достала очки и села на кровать, положив книгу рядом. Она чувствовала, как закружилась го-лова, и она не смогла встать, чтобы умыться, и приготовиться ко сну. Она легла одетой и закрыла глаза.
Два дня ее не было видно. Лев Сергеевич беспокоился, названивая ей на мобильный, но она не отвечала на вызов. Наконец, он не выдержал и по-ехал к ней. Дверь ему никто не открыл, даже после настойчивого звонка и увесистых ударов по ней. Опасаясь за жизнь старушки, он вызвал участково-го и слесаря. После не долгих препирательств, они открыли квартиру.
Старушка лежала на кровати, на спине без движения, с закрытыми гла-зами и раскинутыми в стороны руками, в своем темно-синем строгом платье. Вызвали скорую освидетельствовать смерть, пока ее ждали, осматривались вокруг. Слесарь с участковым прошли на кухню. В двухкомнатной квартире все было убрано и чисто. По стенам были полки с книгами. В комнате, где она лежала возле окна небольшой столик с вазой и начавшими увядать цве-тами. Кресло. Торшер. Очки. Зеркало. Телевизор. И тишина.
Лев Сергеевич под кроватью нашел книжку с закладкой из тесемки, последнюю, что старушка держала в руках. Это был томик стихов Ахмато-вой, он раскрылся на стихотворении, где была закладка:
Умирая, томлюсь о бессмертьи.
Низко облако пыльной мглы...
Пусть хоть голые красные черти,
Пусть хоть чан зловонной смолы.
Приползайте ко мне, лукавьте,
Угрозы из ветхих книг,
Только память вы мне оставьте,
Только память в последний миг.
Чтоб в томительной веренице
Не чужим показался ты,
Я готова платить сторицей
За улыбки и за мечты.
Смертный час, наклонясь, напоит
Прозрачной сулемой.
А люди придут, зароют
Мое тело и голос мой.
Лев Сергеевич закрыл книгу, в глазах блеснула капля слезы. Он по-смотрел последний раз на лицо старушки, перед тем как накрыть его покры-валом. Оно было белым, будто ее осыпали ученическим мелом, таким удиви-тельно спокойным и одухотворенным, только сомкнутые плотно тонкие губы отливали неприятной синевой, да распущенные седые волосы топорщились на подушке.