Едва я оказался в доме Лори, после первой же чашки кофе он потащил меня в свою лемурию. Выяснилось, что студия расположена внутри пещеры, на берегу одного из живописнейших озер Стрекодельфии.
Дом для Лори ничего не значил. Он использовал его лишь как ширму, которая прятала его от мира. Здесь он принимал гостей-стрекодельфов. Здесь ел, иногда спал. По большей же части, свои дни и ночи он проводил в студии. Конечно, случалось, что и в лемурию заходил кто-то из стрекодельфов, но лишь по сверхсрочному делу, и их появлению Лори никогда не был рад. «Моя лемурия – моя крепость!» - думаю, таким вполне бы мог быть его девиз, если бы он, у него, конечно, был. Я наивно полагал, что среди стрекодельфов не бывает таких нелюдимов. Я ошибался.
Лори был именно таким. Я вообще удивляюсь, как это он допустил меня в свои святая святых, то есть в лемурию. Ибо мне не раз приходилось наблюдать за тем, как он ворчит на незваных гостей вроде Октября или Лекаря, появляющихся в этом мрачном на первый взгляд зале с высокими сводами.
Потом, впрочем, я убедился, что Лори вовсе не был занудным ворчливым типом, которым казался. Просто-напросто он, как и любой человек, или как любое существо, увлеченное своим занятием, не любил, если ему мешали.
А то, что я там увидел, достойно отдельного рассказа.
Это было бы похоже на программу создания электронной музыки, если бы не одно но… - когда Лори нажимал на очередную кнопку, крутил тумблер, дергал за медную петлю или двигал рычажок, на растянутом киноэкране, расположенном на потолке (это напоминало киноэкран, а так-то на самом деле я не очень знаю, что это было), появлялось то, что соответствовало лориному действу. Словом, если забавно и трогательно вытаращивший свои лемурьи глаза Лори (что выглядело так, словно он постоянно чему-то удивляется до невозможности) нажимал на кнопку «Ангельские бубенцы», на потолке с тихим шуршащим потрескиванием возникало изображение ангелов. Которые мелодичным похлопыванием своих голубых крыльев и игрой с бубенчиками, подвешенными на золотой паутине, и создавали, собственно, сам звук.
Все стены заполняли экранчики с изображением вибрирующих звуковых волн. На секунду-другою показалось, будто меня взяли и посадили внутрь фасеточного глаза какого-нибудь насекомого. Даже подступила тошнота. Но это быстро прошло, потому что такого изобилия разных инструментов и механизмов, предназначенных для производства музыки, я не только не мог видеть где-то прежде, но не мог даже и представить.
Лори здесь не просто чувствовал себя словно рыба в воде – он здесь величественно царил.
Он показывал мне музыкальные инструменты, с забавными, слегка обезьяньими ужимками выделяя собственных любимчиков. Он с восторженным блеском выпученных глаз продемонстрировал нечто скрюченное,снабженное извивающимся неровным рядом круглых кнопочек вдоль левого бока.
- Это скрипка Охо. Замечательная вещь. Не представляешь, на что способен такой инструмент! Ручаюсь, тебе не доводилось слышать ничего подобного.
Хоть он и заявил, что это скрипка, по мне, куда больше она была похожа на тромбон…
Итак, стены были покрыты экранами и клавишами, а вдоль стен стояли пульты управления с кнопками, панелями, винтиками и рычагами. Это немножко напоминало рубки управления для дирижаблей ластиков. Но там кнопки и винты были одноцветно-бежевыми, и помнится мне, еле двигались. То ли ластики пользовались ими очень редко, то ли не пользовались совсем. Мне ведь так и не удалось это выяснить. Да-с… Иногда я вспоминаю о том приключении. И представляю во всех подробностях, как ластики чинно-благородно бороздят на своих дирижаблях небесные просторы. И тихонько ухмыляются, пряча подбородки в серые воротники высоких пальто: дескать, вот дурачки эти стрекодельфы, пытаются испортить нам панели управления дирижаблями – и знать не знают, что эти панельки у нас тут так, для красоты только…
Здесь же, в лемурии Лори, все кнопки были явно в рабочем, постоянно востребованном состоянии.
Тут он неожиданно спросил:
- Почему ты просто на все это смотришь? Неужели тебе не хочется… попробовать?
- Попробовать поиграть?
- Почему нет?
Про себя я подумал: надо же, Лори не только допустил меня в самое дорогое для него место, да еще и предлагает воспользоваться музыкальными инструментами… Что-то здесь не так. Неспроста.
Он как будто прочитал мои мысли. Нахмурил свои дрожащие брови, слегка приподнятые, слегка похожие на брови постоянно удивленного пьеро.
- У меня в последнее время серьезные проблемы… как бы это сказать… с вдохновением…
Я вытаращил глаза… Но быстро опомнился… Негоже так откровенно демонстрировать свое изумление. Вот уж не мог подумать, что у стрекодельфов бывают неприятности с вдохновением, точнее, его отсутствием…
Он говорил дальше, с интонацией, с какой обычно слепому рассказывают про солнечный свет, или человеку, который никогда не был в горах, начинают в красках описывать их красоты… Словом, это вот такая интонация: «Я тебе объясняю это все сейчас, стараюсь, растолковываю, только вот это бесполезно, но выбора то у меня нет, говорить все равно приходится…». Примерно так. И это мне было, конечно, слегка неприятно, но что делать… Я привык мириться с высокомерием и заносчивостью некоторых представителей стрекодельфного племени.
Лори говорил, Акимыч же, вновь нарисовавшийся на моем плече (и где только он находился все это время, все время, пока мы с Даяной летали вдвоем в небесах, пока наблюдали рождение яблока и выбирались потом из нор?), слушал его так внимательно, что мне стало даже интересно: он что, собрался заносить в свою записную книжку каждое слово Лори? Потом я прочитал то, что он записал, после того как мне удалось чуть-чуть задобрить его при помощи увесистой помощи клубничного пирога, который принесла Пуговица, почему-то решившая нас угостить.
Акимыч записал о Лори следующее: «Лори – существо, целиком и полностью поглощенное музыкой. Мир для него – это океан, в котором плывет, качается и танцует музыка. Картины, которые рисует Октябрь, например, оставляют Лори совершенно холодным. Рост растений и благоухание раскрывающихся цветов представляют для него ценность лишь потому, что это вдохновляет на создание мелодий. Все вокруг Лори так прекрасно по той причине, что оно звучит. Его стихия – это музыка…» Но это все потом. Акимыч написал о нем довольно много всего. Я приведу это позже. Позднее...
Потому что в один прекрасный день появился Лекарь.
Пришел, чтобы меня навестить.
Как только я его увидел, мне сразу стало немного не по себе. Да-да, стало немножко страшно из-за всей этой ситуации. Неужели ничего нельзя исправить? У меня возникло это устойчивое, очень неприятное чувство: словно из-за того, что я совершил, вот-вот случится что-то непоправимое. А что, собственно, я такое сделал? Да, мы с Даяной были вместе, да, между нами произошло то, что произошло… Как это могло отразиться на том, что будет дальше? И почему это непременно должно отразиться как-то плохо?
- Что у тебя нового?
Глупый вопрос. Наверно, еще глупее будет мой ответ.
- Все в порядке.
- В порядке?
- Ну да! А что, собственно, Лекарь, ты хотел от меня услышать?
- Да ничего…
Мне показалось, он знает обо мне и обо всем, что со мной случилось, куда больше, чем говорит. А спрашивает меня не для того, чтобы что-то спросить и, собственно, узнать, а для того, чтобы проверить степень моей откровенности.
Что я расскажу ему? О чем поведаю?
Я, что понятно, не мог и не хотел сейчас откровенничать.
Рассказать ему про пустые дырявые лодки, про ветер, про шум и гул, которые я видел (вот именно, видел!) сегодня во сне?
- Что, за то время, пока мы с тобой не виделись, у тебя ничего не произошло? Интересного?
- Лекарь, ты пришел меня допрашивать?
- Да нет же, Костя. Вовсе нет. Даже не думал. Просто мы с тобой давно не виделись… И я решил: дай, думаю, зайду. И зашел. Нравится тебе у Лори?
- Еще как…
- Лемурия?
- Да. И сам Лори, конечно. Он не может не нравится…
- Согласен с тобой. Лемурия... она пленительна. Она невыразимо пленительна, я бы сказал.
- Тебя он тоже пускал туда?
Я говорил, что Лекарь пришел навестить меня к Лори домой, а не в студию?
Да, мы сидели у Лори дома, курились сумрачные курильницы, и все было хорошо.
Только вот этот разговор… он меня немного смущал.
Дым, поднимающийся от курильниц, был сладким и коричневым – именно такой дым любил Лори. Он говорил, что этот дым напоминал ему музыку, которую написал двойник Вагнера. Об этом двойнике любимого композитора всех неисправимых технарей, помешавшихся на великолепии дисгармонических звуков, Лори тоже мне рассказывал.
Лори говорил, что двойник Вагнера живет на планете Анцея, что у него длинные волосы, сам он очень высокого роста, и главное, его музыка – она на порядок стремительней погружает вас в мир сверхестесственного, нежели музыка настоящего Вагнера.
- … Вселенная переполнена сотнями вариантов, - разглагольствовал Лори. – Не называй это копиями. Это – варианты… Течение возможностей. Вагнер с планеты Анцея вовсе не копия вашего, с Земли. Это другой Вагнер, хотя он тоже, безусловно, является Вагнером…
- Даяна помогла мне увидеть рождение яблока, - сказал я Лекарю.
- Вот как?
- Да.
- И как это тебе? Ощущение полета? Возникновение нового мира?
Нет, это даже забавно. Он спрашивал об этом так, словно я просто научился кататься на велосипеде. А не летал в открытом космосе.
- А потом мы упали в Пустые норы.
- Отвратительное место…
Он произнес это задумчиво и, как мне показалось, с еле уловимой мечтательной интонацией.
- Скажи, ты там был?
- Случалось…
- Мне там понравилось. Грибы такие замечательные.
- Ты шутишь что ли, не пойму…Когда мне довелось там бывать, не видел там никаких грибов. Там нехорошо. Честно говоря, и врагу не пожелаю оказаться там снова.
- Ты не видел грибов? А что видел ты?
- Повсюду росло что-то похожее на паутину. Но не паутина. Что-то среднее между паутиной и инеем на оконном стекле. Должно быть, это зависит от мыслей, от тех плохих мыслей, из которых оно создается.
- Лекарь, ты что, хочешь сказать, что из моих мыслей выросли грибы, а из твоих эта паутина, похожая на иней? Или иней, похожий на паутину?
Наш разговор на этом отнюдь не закончился, но мне сейчас хочется вспомнить, что написал Акимыч в своей замасленной записной книжечке, написал о Лори: «Лори – безнадежный, законченный музыкант. Так говорят о страдающих игровой зависимостью или какой-нибудь другой, еще более серьезной манией – законченный игроман, законченный курильщик опиума, законченный коллекционер древних деревянных цепочек. Днями и ночами он торчит в своей музыкальной студии, которая называется «лемурией». Это название смутно мне о чем-то напоминает. Но вот о чем? Кажется, это какая-то скучная легенда. Если Лори выползает из своей норки-ракушки на свет, он обычно являет собой самое никчемушное зрелище: невысокий, очень смуглый, он похож то на крота, то на долговязого трубочиста, и при этом у него из каждого кармана торчат дудочки, флейты и свернутые в трубки нотные листы. На голову он чаще всего надевает круглую синюю шапочку. Голубая бархатная куртка Лори стала притчей во языцех среди стрекодельфов.
Обуви в его шкафу мы обнаружили довольно много, только вот из всего этого многообразия он обычно выбирал лишь женские босоножки, ярко-красные, и расхаживал в них совершенно невозмутимо.
Его плащ для Зимней Ассамблеи был черный. Он напоминал дирижерский фрак.
Короче говоря, по внешности Лори ясно прочитывалось: он имеет к музыке самое что ни на есть прямое отношение. Прямей некуда.
Ветролов, ярко-красный, размером со взрослого кота, почти все время сидел на подоконнике, дожидаясь хозяина, днями и ночами торчащего в лемурии. Его песни были всякий раз другими, ни на что не похожими. Клеточку, кажется, сделали из сухих ягод рябины, нанизанных на лески, словно бусы.
В шкафу у Лори, помимо обуви, мы нашли пальто, скрипку, тромбон, барабан и, что довольно неожиданно, ящик с красками – зачем? – думаем, Лори для чего-нибудь стащил его у Октября. Для чего – вот вопрос.
Как такового талисмана у Лори не было. Когда мы стали расспрашивать, почему, он объяснил, что талисман ему не нужен. Если бы талисман помогал слышать и сочинять музыку, тогда… А так, по словам Лори, зачем он?
Лори любил плохую погоду. В плохую погоду, говорил он, в воздухе текут, плавают и скользят особенно любопытные, заманчивые, непреклонно-великолепные и дымчато-простые волны музыки. В плохую погоду, когда случается особенно много дождика и снега, говорил он, никакого вдохновения не нужно.
Сиди себе в студии и сочиняй музыку.
Так и говорил.
То есть, даже, не «сочиняй», а просто слушай то, что поют, нашептывают, ворчат, мурлыкают эти волны, и записывай в нотной грамоте услышанное. Вот так, очень просто. Сиди себе и переноси музыку летящих вокруг вселенных на бумагу. Или на металлических табличках процарапывай, это уж как тебе нравится. Лори практиковал и такое.
Вместо талисмана (он объяснил: это чтобы не приставала императрица, не тревожилась попусту, у каждого стрекодельфа должен быть свой талисман, и у каждого он есть), так вот, роль талисмана у него исполняла коробка с фигурками, которые он называл нотными шахматами… Нечто среднее между рунами, шахматами и музыкальными нотами.
Все, что относилось к музыке, представляло для Лори интерес. Так было, и так оно и остается, вплоть до самого последнего его вздоха, для которого, само собой разумеется, приготовлена коробочка в виде скрипки.
Случись неожиданная и масштабная война с ластиками, он использовал бы в качестве воинов только музыкантов. Возможно, собрал бы несколько оркестров. И заставил их сражаться с ластиками, но только без оружия, без оружия…
Ручным питомцем Лори был кузнечик. Скоро очередная Зимняя Ассамблея. Что будет обсуждаться на ней… Об этом мы с Константином не имеем представления. Не скажет этого и рыба Лори, большой скат, который, впрочем, ведет себя довольно мирно. Любимый сон Лори – это сон о том, как он приходит в Кристаллический лабиринт, и вот… начинается. Поначалу там вроде все как обычно… Надо сказать, что во всей Стрекодельфии нет места более прозаического и скучного, чем Кристаллический лабиринт. То есть, всем известно, что каждый лабиринт Стрекодельфии обладает какой-нибудь уникальной особенностью. Насекомий лабиринт известен своими насекомыми, громадными или, наоборот, крошечными… Безысходный славен мрачноватыми тонами, ну, и еще тем, что из него не выйдешь, раз туда угодив. Тех стрекодельфов, которые забредали туда из чисто исследовательского
любопытства, императрице приходилось вытаскивать оттуда чуть ли не клещами, при помощи самой что ни на есть мощнейшей магии. Попадая в Безысходный лабиринт, любой стрекодельф, будь он самый что ни на есть всеведущий, зачарованный и заколдованный, рано или поздно уткнется лбом в ярко-синюю стену. Вопросы подвижности и гибкости этого лабиринта, сконструированного не только без выхода, но и без входа, давно обсуждаются в библиотечных кругах. Наш знаменитый архитектор Репейник обещал разобраться, но вот разбирается он до сих пор. Он утверждал, что прорубить в каждой внешней стене Безысходного лабиринта входную дверь – для него самое что ни на есть обычное и наилегчайшее дело, однако времени после этих его утверждений утекло немало, а Безысходный лабиринт как стоял на самом краю Безлиственного леса, так и стоит, и нет у него ни входа, ни выхода, ни дверей, соответственно, тоже.
Впрочем, я, как всегда, отвлекся. Вот и хозяин мой говорит мне, слегка ворчливо: «Акимыч, умоляю, не отвлекайся!»
А ведь мне очень трудно не отвлекаться, если речь идет о лабиринтах. И я не виноват, что Костя создал меня с таким характером, что я очень люблю лабиринты. Общеизвестно, если человек лунатик, окна в доме нельзя оставлять открытыми. И еще: если ты знаешь, что у лабиринта нет ни входа ни выхода, лучше туда не соваться, и уж тем более лучше не гулять рядышком с таким видом, будто тебе все равно, будто ты просто гуляешь, как ни в чем не бывало, и не слышишь сладкое пение, похожее на звон колокольчиков и нежный скрежет испорченных трещоток-погремушек, завлекающих тебя, заманивающих… Слышать и не слышать их – это все равно что пытаться рисовать струи воды на стекле. За ними не успеть, их не догнать, перетекающее мгновение непросто уловить…
Лабиринты перевернутых дверей, лабиринт сломанных кукол, черепаший лабиринт, лабиринт-робот, который очень любит купаться по вечерам в реке… в каждом из этих лабиринтов заскучать не просто очень трудно – это невозможно. А вот Кристаллический лабиринт из любимого сна Лори – самое скучное место. Такое исключение из правила. Хотя Кристаллический лабиринт немножко похож на Водяной. Но все равно, хоть по строению, по плану они, так сказать, похожи, словно братья-близнецы, в Водяном лабиринте совсем не скучно. Он способен пленить воображение любого мистически настроенного существа. В нем можно передвигаться только в лодке, к тому же непременно дырявой, при этом заделывать пробоины строго запрещено. За этим следит стрекодельф-альбинос, гордо владеющим диковинным прозвищем старинного происхождения: «Тихие дни в Клиши». Константин склонен думать, что число стрекодельфов на территории Стрекодельфии ограничено. Он думает, что их всего четырнадцать штук. Что ему известны все их имена. Что всех он знает в лицо. Между тем, это не совсем так…
Вот, этот стрекодельф, которы испокон веков был смотрителем Водяного лабиринта, бдительно следит за тем, чтобы посетители не заделывали пробоину, а плыли так, с риском утонуть… Но даже на таких условиях от желающих поплавать там не было отбоя, и Тихие дни в Клиши еле-еле успевал штамповать входные билетики, которые продавал по одному перевернутому фокусу за штуку. Смотрителю Водяного лабиринта было никак не успеть приготовить необходимое количество билетиков, он штамповал их постоянно, используя для этого буквально каждую свободную минутку, клепал их при ярком солнце и при полной луне, и скоро у него скопилось столько вырученных за билеты фокусов, что ему пришлось поместить их в специально и церемонно открытый музей, битком, до самой протекающей крыши набитый перевернутыми фокусами. Кстати он почему-то назвал его Музеем ключей: может, потому, что фокусы с виду напоминали ключей всех видов, размеров и мастей. Запах какао (кстати говоря, любимый запах музыканта Лори) плавал внутри музея, заполняя его внутри, до самых потайных закоулков и полочек, занимая его полновластно и сладко, как варенье заполняет стеклянную трехлитровую банку…
Ну так вот, а Кристальный лабиринт был просто средоточием всего скучного, неинтересного, хоть даже и красивого. Помню, когда Костя впервые оказался там, он был удивлен, что кристаллы могут вырастать из стен и потолка с такой скоростью, такой ошеломительной стремительностью… Он довольно долго не мог понять, что здесь, в Кристальном лабиринте, не так. Безупречной красоты кристаллы росли и множились на стенах, вдоль стен, свисали с потолка, пробивались сквозь землю, и зрелище это завораживало примерно также, как зеркала в лабиринте Зеркальном, блики на воде за краем твоей лодки – в Водяном, истошная глянцевая синева и отсутствие окон – в Безысходном, вечернее влюбленное объятье рыбы-бабочки и крапчатого паука-лунатика – в Насекомьем. Но Кристальный лабиринт казался таким же вдохновляющим, как и все вышеперечисленные только на первый взгляд. На второй взгляд Костя, да и я вместе с ним, короче, мы с ним вдвоем, мы оба – мы обрели уверенность, что в Кристальном лабиринте что-то не так. Не так – вот это ощущение скуки, повисшей в воздухе, прямо между изысканными, безупречно-правильными и судорожно-ассиметричными напластованиями кристаллов, воздушностью и необычностью своей напоминающих о философском камне древних алхимиков. Ключевое слово здесь; безупречность.
Скука возникала из-за этой безупречности.
Как-то я сказал об этом Косте. Он ответил:
- Да… Мда… Точно. Слишком красивые вещи… они ведь редко бывают нам по-настоящему интересными. То есть они не захватывают нас… вплоть до остановки дыхания. До содрогания, понимаешь?
- Наверно, в этом вся соль.
- В этом действительно вся соль, Акимыч.
…Любимый сон Лори – сон о том, как он тихонько, очень осторожно входит в Кристальный лабиринт. Ему скучно, и как-то слегка тревожно. Вообще-то стрекодельфам неведома скука, но даже с ними иногда происходит что-то сходное с человеческим ощущением скуки – какая-то потерянность неожиданная, что ли.
И в этом сне Лори замирает, останавливается в самом первом зальчике, где нарастающие кристаллы еще очень робкие, где они еще очень похожи на растения, на то, как в сильно ускоренной съемке распрямляется закрученный пружиной усик – ищет, куда бы ему приткнуться, за что бы ухватиться?
Внезапно кристаллы запели. Они именно не заговорили, не зашептали, не зазвенели, - они запели, и это пение заставило Лори замереть, окоченеть, застыть в восторженной неподвижности. Это пение и было тем самым звуком, который он тщетно пытался извлечь из своих хитроумных музыкальных инструментов и приспособлений, терзая выгнутые спинки скрипок, беспокоя бока колокольчиков и дергая их за языки, трепетно целуя дудки и заигрывая с барабанами. Это был звук, с которым (и Лори это отчетливо понимал, он слышал это своим искушенным слухом) не могла тягаться никакая, даже самая распрекрасная и могущественная магическая музыка ластиков… Ему непременно нужно попытаться отломить хотя бы один из кристаллов, чтобы принести в свою лемурию, и там использовать новый полученный звук, добавить его туда, где его так оглушительно недоставало.
Кристалл не желал выламываться из общего слоя других своих собратьев. Лори крепко уцепился пальцами за один из очень острых треугольных краев и потянул на себя… Кристалл был чрезвычайно гладким на ощупь, вот почему он скользил и совсем не поддавался. Несмотря на все усилия Лори, он ни на йоту не сдвинулся с места. Поглощенный своими действиями, пусть даже и внутри весьма глубокого сна, музыкант не сразу обратил внимание на то, что пение кристаллов становится все слабее, пока внутри лабиринта снова не воцарилась мертвая тишина, которая стояла и мирно себе густела тогда, когда он только вошел туда.
Лори стал сосредотачивать на поверхности кристалла собственную магическую мощь, но чем больше он старался, тем более неподвижным становился кристалл. Чем больше он был ему нужен, такой прозрачный, такой яркий и голубой, сверкающий каждой своей гранью – тем отчетливее он понимал, что кристалл никогда ему не достанется, потому что его ни за что не отделить от стены.
Лори вдруг почувствовал: кристалл хочет говорить с ним.
Ему стало жутко, не от того, что кристалл, как оказалось, знал стрекодельфий язык (в этом не было ничего необычного, ведь в Стрекодельфии предметы могли, при желании, и разговаривать). Ему стало не по себе от того, какой тон, какой тембр голоса выбрал кристалл для разговора с ним.
- Ты собираешься оторвать меня от стены? Зачем? – спросил кристалл у Лори.
- Я… ммм… Я вовсе не…
- Отпусти меня… - настаивал кристалл. – Не трогай!
- Да я… вовсе не хочу сделать тебе больно. Просто я… хотел… я собирался принести тебя в свою лабораторию, в лемурию, чтобы использовать твою музыку… Мне очень понравилось, как вы поете.
- Понравилось? Знаешь, это приятно. Но это ведь не значит, что нужно воровать чужую музыку…
- Что ты… Я не собирался воровать…
- Знаешь!!! Если мы не можем себя защитить, то это еще не значит, что любой может хватать нас, пытаться отколоть от родных стен да еще и тащить прочь из нашего лабиринта!
В голосе кристалла звучало такое негодование, что по рукам Лори пробежала невольная дрожь.
- Мы поем все вместе, - камень продолжал говорить…- Нас нельзя разлучать…
- Но ведь в этом нет ничего страшного… То есть… мне кажется, что нет… - Лори не выпускал кристалл. – Я добавлю твое пение в свою музыку. И потом просто верну тебя обратно.
- Нельзя. Нельзя. Невозможно. Нельзя, - монотонно повторял кристалл, и голос его становился все более мутным, грязным, мармеладно-тягучим.
- Но почему?
- Тебе бы понравилось, если б у тебя оторвали руку или ногу? Только лишь из-за того, что кто-то в восторге от того, как ты поешь?
- Конечно нет, уважаемый кристалл. Но ведь потом я верну тебя сюда, на место.
- На место?
Он почувствовал страх, и в ту же секунду оказался по другую сторону грянцевой, очень блестящей голубой поверхности. Кристалл поменялся с ним местами!
Теперь он, Лори, был кристаллом. А кристалл, поселившийся в его физическую, визуальную, такую насквозь знакомую и очень привычную оболочку, удалялся прочь, к выходу из Кристального лабиринта. И Лори, который стал теперь кристаллом, окруженным тысячей точно таких же кристаллов, прилепивших к стенам и полу лабиринта (и в каждом заключалась точная копия души Лори!), - этот угодивший в ловушку Лори наблюдал за тем, как освободившийся кристалл уходит, пользуясь для бегства его телом: эти сутулые плечи, этот потертый пиджачок, эти флейты и скрипичные грифы, торчащие из оттопыренных карманов.
… Тут Лори обычно просыпался, насквозь мокрый от пота. Таким был его любимый сон».
Собственно говоря, описывая Лори, Акимыч довольно часто вносил добавления и поправки, потому что Лори, как и других, было трудно описать.
Наша беседа с Лекарем подошла к концу сама собой. Видимо, он почувствовал, что я не горю желанием отвечать на вопросы о нашем с Даяной полете в открытом космосе, и о падении в норы с грибами, выросшими из моих плохих мыслей. Да, мое нежелание говорить трудно было не заметить. Он ударил меня по самому больному месту:
- Скажи, а тебе разве не хочется вернуться домой?
Я попытался, конечно, сохранить лицо и сделать вид, что такой вот его неожиданный вопрос оставил меня совершенно равнодушным. Не знаю, насколько мне это удалось.
И я ответил так, что не ожидал от самого себя:
- На душе скребут кошки. Настолько сильно я хочу домой.
Казалось, ему понравился мой ответ. Во всяком случае, я заметил на его лице мимолетный проблеск улыбки. И к тому же он сказал мне, после многозначительной паузы:
- Ты ведь можешь вернуться в любой момент. Все выходы открыты, ты же знаешь.
- Знаю. Видел.
- И все-таки, ты продолжаешь оставаться здесь?
- … Как видишь, Лекарь, как видишь…
- Скажи, в каком именно месте это для тебя превратилось в игру?
Он улыбался. И сейчас улыбка его не вызывала у меня ни раздражения, ни сомнений. И все-таки я решил позабавиться, а не отвечать откровенно:
- О чем ты?
- Это как притча о комаре и диктаторе. Слыхал о такой?
- Да, мне кто-то рассказывал, и я видел декорации этой пьесы…
Я вспоминал… Я вспомнил. Это точно было в доме Весельчака. Казалось, с тех пор прошла тысяча лет. Сколько всего со мной случилось. Удивительного. Забавного. Прекрасного.
Я неожиданно почувствовал благодарность.
Она накатила словно теплая морская волна. Я чувствовал благодарность к Лекарю – ведь именно он провел меня в этот мир. Он оказался проводником.
Наверно, в эту минуту он понял, как я благодарен.
Уверен, он прочитал это в моих глазах.
Если уж с тех дней, когда я жил в зеркальном доме Весельчака, утекло столько воды… То сколько времени прошло там… Там – это там. В мире, где остались Москва и Российская федерация. Космолеты и дремучий город Ус со своими мокрыми от снега железнодорожными путями и девушкой-карлицей в витрине магазина одежды. Девушкой, которая напрочь не видит своего будущего. В мире, где остался мой товарищ Валентин, который так хорошо умел рисовать дикие настурции и который, кстати говоря, посоветовал мне позвонить Лекарю и дал его номер телефона. Ведь это сделал именно Валентин, именно он!!! Нужно будет обязательно поблагодарить его, когда я вернусь… Когда я вернусь… Если я вообще вернусь…
В тот мир, где ждут меня они, жена и дочка?
Сколько времени прошло там? Здесь его столько, что оно не помещается даже во множестве карманов. Если бы я носил сейчас пальто с тысячей чрезвычайно больших, таких уютно-удобных и глубоких карманов, там совершенно точно не уместилось здешнее стрекодельфное время, такое тоненькое и такое прозрачное.
Что понятно, так это то, что я нахожусь несколько недель. Но сколько? Я сбился со счета… Да я и не вел его, подсчет этот. Я был слишком занят. Занят другими делами, значительно более важными.
Сколько времени там прошло, с тех пор, как тут утекли сквозь пальцы целые месяцы? Если верить Лекарю, то пару дней. А может, и вообще всего один.
Но это если ему верить…
- Ну так что, Лекарь, что там с комаром и диктатором, к чему ты об этом вспомнил? То есть, я хочу сказать, к чему ты об этом заговорил?
- К тому, что все взаимосвязано. Все эти истории – они тут, в одном месте, происходят. Хоть и кажется, тебе кажется, я о тебе говорю сейчас…
На слове «тебе» он явно запинался и делал акцент. Он хотел, чтобы до меня что-то дошло, явно дошло. Не знаю… Не знаю… я все никак не мог понять.
- Я хочу сказать, - продолжал он, - хочу, чтобы ты понял. То, что происходит там, дома у тебя, с женой и дочкой и со всем остальным, - оно не очень отделено от того, что ты видишь и знаешь здесь. Елки-палки, да что я тебе объясняю… Такие простые вещи! Ты же летал среди планет, ты видел рождение нового яблока. Увидев такое, любое существо, будь то человек, стрекодельф или какой-нибудь ржавый мыслящий утюг с рассыпающейся в клочья планеты Баттерфляй любое существо будет понимать больше, чем понимало раньше. И почему они никогда не используют там таблетки от моли; если бы они это делали, не случилось бы таких необратимых последствий, и планета их, какая б захудалая не была, а все ж родная для них, не стала бы буквально разваливаться на куски. А ведь говорил я им, говорил… Говорил!!!
- Кому говорил? Утюгам? – спросил я, не слишком, впрочем, надеясь на ответ.
Казалось, он очнулся… выскочил из какой-то своей пространственно-временной петли.. или где он там был… где он витал. Ему об этом лучше знать, конечно. Так вот, очнулся, и говорит:
- В этом мире все взаимосвязано. Герцогиня, диктатор, комар, кукла по имени Ёши, твоя дочь Женя. Императрица стрекодельфии. Морской конек высохшего лунного океана. Все они знакомы друг с другом, знают друг друга. Помнят, соответственно, друг о друге. Только вот иногда это забывается… Стирается из памяти… понимаешь?
- Отчасти.
- Поэтому если я спрошу твою дочь Женю о диктаторе и комаре, она, конечно, ничего не сможет мне сказать. Она не помнит, она забыла. Но это не значит, что она не сможет вспомнить при определенных условиях. Я даже знаю, как создать такие обстоятельства, при которых она вспомнит. И даже расскажет тебе о том, какие именно пейзажи Стрекодельфии нравятся ей больше всего.
- Моя дочь что, тоже бывала в Стрекодельфии?!
- Я не могу сказать тебе точно. Ведь это не поддается точным исчислениям. И определениям.
- Все понятно. Тонкие материи…
- Оххх… Костя, только вот не надо сейчас насмешничать. Могу сказать одно, чтобы ты перестал рассуждать так, как ты рассуждаешь и сменил, что называется, ракурс своего видения… Хотя… мне самому сменить этот ракурс не помешало бы. Я ведь не всеведущий шаман какой-нибудь. И я не настаиваю на том, что мне тут, в Стрекодельфии, да и вообще везде, многое известно и понятно. Мне понятно только очень и очень немногое. А именно то, что мне ничего не понятно.
Я невольно улыбнулся.
- Ну да, ну да. Кто это говорил-то там? Кажется, Сократ. Я знаю, что я ничего не знаю.
- Кое-что я все-таки знаю, - продолжал он. – Кое-что. И я могу поведать об этом тебе (почему нет?) и могу быть проводником для тебя.
- Конечно, конечно… - поспешил я сказать. – Я тебе очень благодарен за то, что ты показал мне дорогу сюда, и что ты меня проводил. И что представил меня стрекодельфам. И научил меня к ним приспособиться…
- Да что ты… Ты сам всему этому научился. Ну так вот… Ты все время меня перебиваешь, и вообще, я что-то никак сегодня не могу сосредоточиться. Бывают такие дни.
- Да.
- Если говорить о твоей дочке Жене. Ну, и о других людях. О них нельзя сказать, что они посещали Стрекодельфию, что они жили здесь, как живешь, например, ты. Или я. Но они здесь были, это совершенно точно. Они здесь были, просто они не помнят об этом. Они здесь были, так же как были они во множестве других мест. Это сложно объяснить…
- Ну знаешь, Лекарь, не очень-то и сложно… я понял, в общих чертах. Но ты сказал, что можно создать такие обстоятельства, чтобы человек вспомнил…А можешь сделать так, чтобы я вспомнил о своих прошлых посещениях? И о том, что я делал тут прежде?
У меня чуть не сорвалось с губ: и о том, происходило ли что-то между мной и Даяной…И происходило ли? И о том, почему я сбежал в прошлый раз? Ведь, по словам Акимыча, в прошлый раз (в прошлые разы?) я сбежал.
Чуть не сорвалось, но я сдержался.
Я размышлял о его словах. Я вспомнил о гергоцине. Да, вспомнил эту историю, рассказанную кем?... Кажется, Аморельцем. Да. Она вроде как искала там какой-то вход в потусторонний мир. Выход в иную реальность. Искала его долгие годы и нашла, в конце-концов, у себя в кладовой. Я спросил:
- Лекарь, скажи… а герцогиня тоже здесь была?
Он только кивнул.
- То есть… тот выход… этот выход, который она искала и все-таки нашла, он вел сюда.
- Можно и так сказать.
Лекарь всегда говорит слишком уклончиво.
- Я-то думал, это всего лишь легенда… Аморельц ведь такой болтун.
- Ты разве не знал, что за зеркальной поверхностью каждой легенды прячется истина? И к тому же не одна.
Такие вот разговоры с Лекарем можно было продолжать бесконечно… Эх, если бы они еще хоть что-то объясняли.
Они длились и длились, но я возвращался к Лори в его чудесную музыкальную студию, где тот в последнее время мучился от недостатка вдохновения.
Честно говоря, мог ли я представить, что он допустит меня в свою эту лабораторию? А он не просто допускал, да еще просил, чтобы я играл на этих странных инструментах, к которым и прикоснуться-то было боязно…
- Поможешь? – спросил он так вот, запросто, как-то по особенному беспомощно и по детски хлюпая носом. – С вдохновением?
- Прямо так… сразу? – не верил я (а что, если он и правда шутит, а дотронься я до его кнопок и рычагов, так он мне еще и голову оторвет…). – Совершенно спокойно?
- Совершенно спокойно.
- Я могу нажимать на все эти кнопочки? И ты не сотрешь меня в порошок, если я тут у тебя что-нибудь нечаянно сломаю? Я ведь совсем не знаю, как всем этим пользоваться, Лори.
- Да ты не думай об этом. Бери любой инструмент, и пользуйся. Нажимай на любую кнопку. К тому же помни о том, что я-то здесь, рядом. Ну то есть, поблизости.
- Именно поэтому я и боюсь тут что-то трогать.
- Да ладно тебе. Брось.
Лори подмигнул мне, и добавил:
- Я же сам тебя попросил! Вот если бы ты тут что-нибудь трогал без спроса…Тогда конечно.
- Хммм…
- Бери что нравится, нажимай что хочется…
Я нерешительно подошел к одной из панелей, нажал на первую попавшуюся кнопку. Она была гладкая, приятная на ощупь. Словно отполированный морской волной камушек.
…Тут же на потолке, на светящемся экране, возникли картинки. Они появились на свет благодаря звуку, а еще точнее, благодаря мне. Из-за того, что я нажал на кнопку. Я мог создавать музыку, и еще какую прекрасную! Это открытие наполнило меня до самых краев таким восторгом, что я просто обомлел. По спине побежали сладкие мурашки.
Звуки сами по себе были прекрасны, но они еще влекли за собой удивительные картинки, визуальные образы, ни один из которых не был похож на другой. Картинки эти светились и шевелились.
…Осьминог, совсем живой, лежащий почему-то на снегу, плывущий по морю из снега, дома, врастающие друг в друга, словно растения, которые переплелись слеблями и стволами, и предпочитают дарить друг другу силу, нежели обворовывать соседа. Крыши покосились, разъехались во все стороны, но эти ярко-красные дома-деревья, сверкающие веками и ресницами белых ставней и подоконников, стояли на земле, все еще очень прочно и даже слегка надменно.
Шатры, похожие на стадо зебр, застывших в неподвижности, бок о бок, с такими причесанными полосатыми спинками. Рыжая пустыня с заблудившимся в ней тайфуном, и в этих песках – след чьей-то громадной ноги… Человеческая ступня… Смуглый человек, крепко задумавшийся над своей шахматной партией на заброшенной автостоянке, - а его партнерша, невеста без фаты и с листками скомканных газет, прилипших к платью, оглядывается на друзей-хиппи, ждущих возле автобуса…
Нажал на другую кнопку: эта была, наоборот, шероховатая, вся покрытая царапинками. Прежние картинки на потолке, только что столь яркие, растаяли и погасли. Звуки тоже исчезли. Музыка смолкла. А можно ли назвать только что прозвучавшее музыкой? В подступившей тишине я ощутил вдруг неловкость. Мне захотелось опять разрушить эту тишину, снова прекратить молчание мира. Не молчи… Не молчи. Не знаю как, но я прямо на глазах превращался в маньяка музыки. Мне нужна была только музыка сейчас, и хотел лишь одного: купаться в этих волнах, холодных и соленых, словно морская вода, или прозрачных и светящихся, словно волокна-щупальца вселенской энергии…Только не тишина! Она была мучительна. Тишина теперь заставляла сомневаться…Что, если то, что я создал только что, было лишь хаосом и какофонией? Чтобы не мучится сомнениями, я судорожно и почти страстно схватил скрипку; будет более честно сказать, что это изделие было скорее отдаленно похоже на скрипку, чем скрипкой являлось.
Мне захотелось обнять ее и покрыть поцелуями, словно это был не музыкальный инструмент, а живая женщина, которая только и ждет моих прикосновений.
Гриф изогнулся, будто был сделан не из дерева или из какого там другого материала, а был живым стеблем растения, который можно гнуть в любую сторону… Я весь похолодел. Сейчас… сейчас.
И как полосну смычком по струнам! Звук, который раздался при этом, был словно вопль чьей-то потерянной души. Он был такой потусторонний, такой нездешний, что волосы вставали дыбом.
Я даже не сразу осознал, что Лори говорит мне, очень спокойно, умиротворенно, что совсем не соответствовало вакхическому вихрю музыки, вращающемуся вокруг нас:
- Ты можешь комбинировать звуки. Попробуй вот это… попробуй использовать педали.
Он подтолкнул стул, на котором я сидел, ближе к тому углу лемурии, на который я и смотреть боялся. Какие-то не то трухлявые пни, не то коряги громоздились друг на дружку, теснились и лезли к потолку, как живые (и откуда он их натаскал только?), и между ними торчали кпопки разных форм и очертаний, похожие на обломки космических кораблей… И выглядело это угрожающе: металл искрил и блестел, провода раскачивались и змеились, как живые, а трухлявость соседствующих пней и древесная кора, которая явно тут была тоже нужна для музыкальных ухищрений Лори, создавали дополнительный диссонанс: сочетание несочетаемого будоражит наши чувства… Всегда.
Я был настолько охвачен потоком музыки, которая поневоле, независимо, казалось бы, от меня, становилась все более и более мрачной, что уже не понимал, на каком свете нахожусь…Звук был прекрасным. И это сделал я.
То есть… конечно, это сделали инструменты Лори, это делала лемурия, я все понимал, но ведь нажимал на кнопки, то есть приводил это в действие именно я! И только я. И пусть скептики скажут: ты только, словно мартышка, давил на красивые кнопки и дергал на рычаги! Позвольте не согласиться… Мне в ту минуту казалось, что я настоящий Творец, с большой буквы, и только от меня зависит, появится на свет или нет тот или иной звук, и в каких они будут сочетаниях, и как это все будет…
… Итак, Лори подтолкнул стул, на котором я сидел, посоветовав мне одновременно играть на шевелящейся словно лебединая шея «скрипке», и давить ногами на особые педали, каждая из которых соответствовала тоже определенным звуковым вибрациям. Потом я сообразил, что можно использовать не только обе руки и ноги, а чуть ли не все тело: высунутым языком я толкал и раскачивал мелодичную погремушку-трещотку, похожую на пьяную веселую пчелу и свисающую на веревочке с потолка, а плечом отпихивал от себя тоже мотающийся туда-сюда маятник, издающий жужжание и слабенький треск.
Я создавал музыку всем своим телом!!! Мое тело научилось петь, и звенеть, и потрескивать! Картины на потолке сменялись в зависимости от того, какую музыку я играл. Лори внимательно наблюдал за ними, обратившись в слух, и в зрение, и не забывая бросать на мои старания весьма ироничные взгляды. Волосы у меня, наверно, растрепались, глаза от восторга вылезали, наверно, из орбит. Ну и забавно я, видимо, выглядел, этакий карликовый гений во фраке, с вклокоченной гривой, гибрид Моцарта, Паганини и австралийца Калибостро, электрического маэстро новых высокотехнологичных времен, того самого, который изобрел методику бряцающего музыкального отсчета и птичьей фотографической арии. Очень смешно.
Но я-то себя не видел со стороны.
Картины сверкали, расплывались и менялись, в зависимости от моих новых и всякий раз других мелодий. Я не умел повторяться. Всякий раз это была оригинальная композиция, ни настоением, ни способом звуковой обрисовки ничем не напоминающая предыдущую. Если музыка получалась мрачноватая, то и живые картинки на потолке были мрачные… Черные деревья, поля и то ли ангелы, то ли вампиры с белыми рукавами и шрамами на лицах… И трава, пробивающаяся сквозь почву с катастрофической, ужасающей скоростью, и терновник, оплетающий старые стены и бастионы, и башни, и крыши, и готические окна, и замерзающие на лету стрижи.
Что там поделывают крошечные человечки в колпачках, спящие на поверхности своих неухоженных планет? Я вспомнил о них ни с того, ни с сего, к чему? Наверно, «подземные» глухие мелодии напомнили, те, что возникли в результате нажатия двух кнопок, сделанных в форме сросшихся сиамских близнецов. Звон колокольчиков. Я вспоминал… вспоминал. В детстве была одна игрушка, издающая подобный звук. И тот восторг, который я тогда испытывал… давно-давно… вот он только и может сравниться с тем, что я чувствовал теперь.
Они появлялись и исчезали, появлялись и исчезали.
В этом они были похожи на человеческие мысли и чувства.
Непостоянство – вот их природа… Так я думал. Они возникали на потолке лемурии, эти картины, рожденные звуками, рожденные, в свою очередь, мной…
А я скоро превратился в звериный вихрь. Я пустился в сумасшедший пляс (кому расскажешь, не поверит никто!)… Наверно, так танцуют во сне. Я больше никого и ничего не стеснялся, и слово-то такое забыл!
Это было сильное, неописуемое наслаждение… Оно не могло ни с чем сравниться. Волшебник Лори! Не верилось, что живое существо, каким бы могущественным оно не было, способно сотворить такую мастерскую. Будь то человек, будь то стрекодельф…
Ни с чем не могло сравниться наслаждение, которое я испытывал, сочиняя музыку в этой мастерской. Разве что… Я подумал о ней. О Даяне. О нашем полете среди планет… Эх, подумал я, если бы она могла видеть меня сейчас... Если бы она сейчас оказалась рядом. Если я могу один сейчас сочинять такую музыку, то на что мы были бы способны вместе…Вот бы мы натворили!!!
Но ее здесь не было, я сочинял музыку один, а Лори безмятежно и слегка иронично следил за мной, и слушал мои звуки, пытаясь извлечь из них свое собственное вдохновение.
Вот девочка в одежде инфанты, сверху на нее падают золотые листья, они такие хрупкие и столь невесомо хрустящие, что хочется зажмурится… Вот маленький ребенок, разодетый в роскошные одежды, с цилиндром на голове, куда вставлен крохотный ритуальный ключик, выращивает животворные бобы: стебель изгибается и змеино ползет вверх, превращаясь в громадный контрабас, на котором играет высокий мясник-громила, использующий вместо смычка кухонную кочергу. Ей вполне можно убить, но мы на этом не задерживаемся, двигаемся дальше… танцуем дальше при помощи музыки. Вытанцовываем свои па, и сложные затейливые силуэты, о которых прежде и слыхом не слыхивали… Чуть дальше, за кухонным столом, кто-то невидимый льет из кувшина прямо в кружку холодный квас. Кто это? Квас льется сам по себе. Того, кто льет, не видно. Может, это остатки энергии мясника, который отвлекся от повседневных дел, чтобы поиграть на своем контрабасе? Но подождите: в окно комнаты отчетливо видно, что здесь есть кто-то еще… Это мореплаватель, шагающий прямиком по воде, - иногда ноги в высоких кожаных сапогах ступают на прозрачную дымчатую волну, но иногда – на крошечные пузатые лодки, похожие на скорлупки грецких орехов. Похоже, здесь кто-то всерьез поиграл… Задумчивые сфинксы и ласкающие их фараоны.
Наконец я свалился без сил. Так и лежал, прямо на полу, валялся как тряпка, про это еще говорят: как выжатый лимон. Я лежал не потому, что больше не хотел сочинять и играть на этих чудесных музыкальных инструментах… Нет, вовсе не поэтому. Пока я играл, до меня дошло: если бы мне позволили, я занимался бы этим бесконечно.
Но я просто не мог больше этого делать, не мог физически, вот почему лежал сейчас на холодном полу лемурии, словно опавший лист. Сейчас отдохну, и начну снова. Такая примерно мысль билась в голове.
- … Хмм… Неплохо… - голос Лори долетал до моего сознания откуда-то очень-очень издалека. Чудо, что я вообще его слышал. И в то же самое время он находился близко от меня. В двух шагах.
- Приходи быстрей в себя… - продолжал Лори. – Ты сейчас пережил состояние, сходное с музыкальной глубокой медитацией. А картины, которые вызывал, мне очень помогли. Теперь я снова хочу сочинять музыку. Ты мне очень помог, спасибо. А сейчас приходи в себя… и возвращайся домой. А я еще тут побуду. Сочиню что-то. Музыку сфер. Хи-хи… Да уж.
Оказывается, это была медитация. Ничего себе…
Потихоньку я возвращался, скажем так, в свое нормальное душевное и физическое состояние… Обнаружил, что ноют руки и ноги… Словно я не развлекался со всей этой музыкой, а землю пахал.
На потолке, где еще совсем недавно танцевали и длились картины, теперь сидела, подбоченившись, дряхлая пустая тишина. Она была сумрачная. С такой и не поймешь, что делать-то…
Да, после таких вот разлечений всегда испытываешь что-то такое вот: опустошение, и даже усталость.
Обидно, что он меня выпроваживает. Что я ему теперь вроде как и не нужен. И что он просто использовал это мое вдохновение в своих целях. Ну ладно, не жалко…
По всей комнате валялись брошенные и использованные мной по назначению музыкальные инструменты.
Я встал, подошел к Лори, пожал ему руку.
- Ну, я пойду.
- Советую лечь спать… - сказал он, улыбаясь уже хорошо, широко, во весь рот, и безо всякой иронии. – Спасибо. Иди, а я посочиняю.
Интересно, какую музыку он сейчас будет придумывать.
Я вышел и немножко еще постоял у входа в лемурию, надеясь услышать хоть какие-то звуки.
Но там длилось безмолвие, которое, видимо, не отдохнуло еще после моих вакханалий.
И я пошел себе потихоньку, по тропинке.
Был светлый, слегка дождливый день.