(from unedited drafts 2005)...
...Так, покинув одну из таких деревень, которая ничем почти не отличалась от других, в которых я побывала, разве что большей нищетой, ступив вновь на заветный путь, я была окликнута неким голосом. Обернувшись, я увидела деревенского нищего, у которого вместо ноги, была деревянная жердь, а в руках его покоились костыли. Вопросив, что случилось, я получила такой ответ: «Пресвятая сестра, выслушайте раба Божьего, Якова, и облегчите его духовную ношу! Молю вас!»
«Говори, добрый человек!» - снисходительно молвила я
«Я, ныне убогий и жалкий калека, живущий подаянием, а в прошлом, паломник к Гробу Господнему, прошу у вас совета…» - с дрожью в голосе проговорил нищий. Я не видела его лица, ибо оно было скрыто многочисленными лохмотьями, обмотанными вокруг головы, наподобие того, как делают арабы.
«Я с радостью отвечу тебе, добрый человек, и помогу всем тем, что будет в моих силах»
«О, небеса, я славлю вас!» - воскликнул юродивый, подняв один из костылей к небу, будто бы клинок – «Так, слушайте: некогда я дал обещание одному человеку, которое был не в силах исполнить. В наказание за ложь, Господь обрушил на меня беды, и стал я тем, кем являюсь сейчас. Но ропот мой пред вами происходит не потому, что ноша раскаянья слишком велика! О, нет! Я мучаюсь от совестных мук, которые заставляют меня вести поиск того, кого я слабостью своей подвел. И этот поиск обратился в лед теперь, ибо я не знаю, как творить его. Увидев вас, посланницу земную Господа, в душе моей появилась надежда на его продолжение. Ведь вы, пресвятая сестра, должны знать о мире грешном все!»
«Бог мой!» - изумленно проговорила я, едва не лишившись дара речи – «Неужели вы, добрый человек, подумали, что мне известны все тайны бытия? Как я могу помочь вам, если не знаю о вас ровным счетом ничего?!»
«Мой разум, должно быть, затемнен грехом совсем!» - едва слышимо пробормотал собеседник – «Я говорю бессвязный вздор!… Пресвятая сестра, позвольте мне сопроводить вас в пути вашем и рассказать о произошедшем со мной с большей ясностью. Я охраню покой ваш во время сновидений»
Пусть калека, стоящий передо мной и был столь ужасен по облику, пусть лицо его, кроме глаз, горящих мутным блеском морского песка, и не было заметно мне, я почувствовала, что в просьбе его нет ничего того, что могло бы вылиться в опасность. Рассудив, что неизвестно, как далее сложится мой путь, я согласилась на просьбу бедняка, веруя в то, что двое всегда более защищены, нежели один, какими бы эти двое не были.
«Что же, добрый человек, я разрешаю вам присоединиться ко мне. Я буду рада продолжить свое шествие с вами. Но, знайте, мой путь пролегает в славный город Праги. Достигнув врат твердыни, мы расстанемся»
«О, да! Не смею быть вам обузой, пресвятая сестра. Клянусь, всеми святыми!» - сказав это, нищий приблизился ко мне. Его полу деревянная, полу человеческая поступь, звучно разносилась по всей округе, ибо ударялась об камень. Взглянув последний раз на то место, что послужило мне последним приютом, увидев покосившиеся силуэты ветхих домов, источающие сырость, но никак не надежность, для своих обитателей, я продолжила свое путешествие. Тогда в отдалении вновь раздался протяжный волчий вой, а некая женщина, набирающая воду из колодца, повернулась в мою сторону и трижды перекрестилась, прошептав молитву. Отголоски псалма достигли и моего слуха, благодаря сильному ветру: «Да восстанет Бог, и расточатся враги его, и да бегут от лица Его ненавидящие его!» (Прит. 15, 29, 28, 9). Радушный прием, оказанный мне здесь, обратился в слова страха и ненависти. По сути, я превратилась в нечестивую изгнанницу для тех, кто еще мгновения назад был добр и милостив ко мне. Возникновение сей метаморфозы я объяснить не могла, да и не желала. Мой взор был устремлен только в небеса, вновь облачившиеся в тона безысходности, источающие редкие капли дождевой влаги, отчего брусчатка римского пути становилась скользкой, словно лед шотландских скал. Мой взор был устремлен в небеса, к божьему престолу, который, быть может, являлся ничем иным, чем пустотой.
Пройдя в молчании некоторое время, видя, как ночь подступает безмолвно все ближе и ближе к нам, превращая кроны деревьев в уродливые улья, которые ветвями своими распространяли мрак, мы решили остановиться и дождаться утра. Разведя костер, пламя которого было единственным источником света, как для нас, так и для лесных насекомых разнообразного вида, я попросила своего спутника начать рассказ о том, о чем он желал мне поведать. В те мгновения я искренне желала помочь ему, как, впрочем, и всем, кому я могла. Я буду откровенна перед вами, если скажу о своем страхе пасть в глазах Господа еще сильнее, чем это уже произошло благодаря моим поступкам, который еще более обострился после слов той молитвы, что проговорила женщина, набирающая воду…
«В те времена, когда достопочтенные роды эллинов еще можно было встретить в Сирии, в столице этой страны, Дамаске, жил один уважаемый муж» - начал рассказ мой спутник. «Совершив постриг в монахи, всецело отдав себя служению Господу, он, чтобы усерднее исполнять свое назначение, покинул пределы города и отправился в пустыню Фаран. Проскитавшись средь песков долгое время, он, наконец, пришел на удивительную песчаную равнину, расположенную между тремя горами. Сии неприступные каменные зубья природы, защищали пустошь ту от всяческих ветров и напастей пустыни. Именно там, в последствии отважный муж воздвиг часовню, в которую, несмотря на долгую дорогу до нее, стали стекаться паломники. Пусть в каменных сводах, возведенных на раскаленном песке, и не было реликвий, к которым мог бы приложиться верующий в Господа, дабы его просьба или же некое сокровенное желание сбылось, люди все равно устремлялись в святилище. Ведь согласно молве, молниеносно распространившейся по всей Святой Земле, даже изнурительная дорога до церкви, очищала души согрешивших, ведь немалые трудности и лишения сопутствовали каждому, шествующему по просторам Фарана.
Прежде, чем продолжить рассказ далее, я замечу, что имя мое – Яков, и родом из одного из небольших поселений Сирии. Мой отец был плотником, о матери же я мало что знаю. По словам отца, она была убита грабителями, вломившимися в нашу бедную обитель в одну из ночей, когда я был еще слишком мал. Лишенный же материнской заботы, я в юности был предоставлен сам себе, ибо отец был слишком занят своим ремеслом, оплата с которого едва позволяла свести концы с концами.
Наше поселение не было богатым, однако Церковь Христова все же была построена в нем. То сооружение с плоской крышей было возведено, казалось, всего лишь из обоженной глины. Впрочем, отец Дитмар, живущей близ нее, говорил, что и подобной святыни достаточно на «этой грешной земле, похожей на болотную топь, в которую, несомненно, пало бы любое каменное святилище Христово, коих много было на его родной земле». Я часто слышал эти слова, ибо помогал священнику в быту, получая за это питание. Сейчас я благодарю Бога за то, что он проявил доверие ко мне, разрешив пребывать в церкви даже тогда, когда солнце заходило за горизонт. Именно тогда, я проникся в неисповедимость путей Господних.
Время шло. Не знаю, сколько зим миновало, прежде чем отец Дитмар умер, обучив меня до своей кончины, искусству молитвы и чтению Библии. Когда же смерть настигла его, то я, потеряв человека, что был мне много ближе, чем родной отец, решил совершить паломничество в любое из мест, дабы трудом своим выразить бесконечную признательность к учителю моему и лишениями – приверженность гласу Господа нашего. Однако, до тех самых пор не покидая пределов своего родного поселения, я не ведал, куда мне следовало отправиться. Разумеется, я слышал от отца Дитмара о чудотворных мощах святых, но я никогда не спрашивал о том, как отыскать места, где они могли бы храниться. Я был слишком невежественен, не зная даже о том, как добраться до Иерусалима, до града, узреть который я возжелал уже тогда, когда лишь только услышал его имя впервые.
Случилось так, что в те же дни, когда я ощутил позыв к путешествию, в наш город явился странник. Народ сторонился незнакомца, однако я сумел расположить его к себе, согласившись отвести странствующего к горному источнику, проистекающему средь развесистых фруктовых деревьев, дабы он мог испить чистой воды. Именно из его уст я услышал историю о фаранской часовне и ее основателе. Именно тогда я поклялся добраться до нее, рассудив, что это место и является идеальным воплощением моей цели.
Я не буду рассказывать о трудностях, что преследовали меня, пока я добирался до святого храма, возведенного в пустыне близ гор. Ведь не произошло ничего такого, что могло бы развеять скуку, которая непременно бы почувствовал каждый, если бы я только касался всех подробностей моей жизни.
Итак, добравшись до фаранской часовни, я был радушно принят самим ее основателем и настоятелем, чему остался несказанно рад. Согласившись провести в святом месте ночь, отправившись в маленькую келью, что была выделена мне владыкой этих мест, я был готов уже погрузиться в сон. Однако, едва первое из сновидений коснулось моего разума, я вновь услышал глас настоятеля. Вопросив его о том, что случилось, я услышал, что он пришел ко мне с просьбой. Она заключалось в том, что он смиренно, но настоятельно просил меня отправиться в Иерусалим. Я должен был привезти ему какую-либо реликвию оттуда. По его словам, часовня фарана, возведенная им «в поте лица и в истощающем труде», «была прекрасна всем, но стала бы еще прекраснее, если бы в ее сводах хранилась бы некая реликвия из святейшего из мест». Когда же я спросил настоятеля о том, почему он избрал именно меня из числа тех, кто посещает его обитель, то он ответил, что «моя душа чиста, и ей можно довериться». Услышав подобный ответ, вспомнив о своем желании узреть иерусалимские святыни, я дал согласие.
Оказавшись в Иерусалиме, претерпев ряд удивительных приключений, и совершив там моления свои, посетив святые места, я был настолько воодушевлен красотой святого града, что совсем позабыл об обещании, данным настоятелю фаранской часовни. Сумев же найти в городе всех городов способ прожить, согласившись, по велению Господа, принять роль уличного рассказчика историй, кои я создавал из своего опыта путешествий, приправляя их воображением, которое оказалось не столь скудным, как я полагал ранее, я и вовсе решил остаться в Иерусалиме так долго, как отпустила бы мне судьба.
К тому же, в один из дней тех, в который, как обычно, я на одной из площадей, окруженный толпой пестрого народа, рассказывал о своих странствиях, ко мне, в сопровождении вооруженной стражи, состоящей из четырех людей в кожаных доспехах с копьями в руках, подошел некий муж в богатых одеждах. Представившись Елифазом, сказав о том, что передо мной стоит главный счетовод иерусалимского двора, он предложил мне стать одним из тех, кто развлекает знать на торжествах. Возблагодарив Господа за то, что фортуна благосклонна ко мне, я принял предложение, о котором иные могли только мечтать.
Исполняя свои обязанности при дворе, я не ведал недостатка ни в чем. Лишь только, когда наступала глубокая ночь, когда я получал недолгие часы для отдыха и сна, странного рода ощущение посещало меня. Я не понимал его происхождение, но знал лишь одно, что оно будто бы высасывало, словно назойливое насекомое, из тела все силы, порождая бессилия. В одну из ночей мне стало совсем дурно, забытье настигло меня. Пребывая же в нем, я узрел, как предо мною появилась некая фигура, черты которой во тьме я различить не мог, что сказала мне: «Как ты, о, грешный, можешь нарушать обещания, данные тобою прежде? Где та реликвия, что обещал ты принести настоятелю фаранской часовни?». Затем видение прошло, сознание же вернулось ко мне. Вернулось вместе с воспоминаниями о том, что я обещал, и что я должен был сделать.
Почувствовав за собой великую вину, я тотчас же облачился в походное одеяние и, не сказав ни слова ни кому, покинул дворец. Воспользовавшись тем, что двор любил меня за мое красноречие, я пользовался ее доверием. По сему, ко мне не было приставлено стражи, а, значит, покинуть обитель власти не составляло никакого труда.
В течение нескольких дней после самовольного ухода из дворца, я посещал различные святыни города, с большинством из которых так или иначе связано то, что изложено в священном писании. Созерцая множество величайших реликвий, ни в одной из них я не чувствовал того, чтобы мог отыскать в своей душе. Я едва не потерял надежду. Однако, в одной из церквей, где хранились мощи святой Агнессы, источающие масло, исцеляющее любые раны, я заметил, что футляр, в которые они хранились, не был запечатан, как подобает любому другому…»
«Агнессы, Святой Агнессы» - воскликнула я, прерывая рассказ Якова. По моему телу пробежала дрожь.
«Да, именно этой святой» - подтвердил собеседник – «С именем этой достопочтенной особой что-то связывает вас, сестра? Она ваша покровительница?»
«Нет, нет, Яков. Пожалуйста, продолжай свой рассказ. Я более не стану прерывать его и прошу прощения за излишнюю чувственность, вызванную должно быть усталостью от дороги» - всеми силами я старалась скрыть свое удивление, решив дослушать повествование нищего до конца, а уже потом решить насколько события его жизни могут быть связаны с моей.
«Дождавшись мгновения, когда у алтаря, близ которых лежали сокровенные кости, не осталось никого, я подошел к заветному и приподняв его изумительную поверхность, инкрустированную тремя сапфирами и тремя рубинами незавидной величины, извлек из внутренностей череп святой. Стараясь не производить шума, я спрятал его в полах своего длинного одеяния, после чего покинул святилище. Никто не был свидетелем моего столь постыдного и греховного поступка.
Чувствуя угрызения совести, еще большие, чем те, которые произошли оттого, что я забыл о своем слове, я решил как можно скорее добраться до фаранской часовни, дабы перенести реликвию на новое, ей предназначенное, место. Быть может тогда, мыслил я, я нашел бы в себе силы поведать настоятелю пустынного святилища о своих злодеяниях, и он отпустил бы мои грехи.
Терзаемый угрызениями совести, что с каждым днем становились лишь сильнее, сжимая мою душу в стальных оковах сильнее, чем сжимает ногу преступника испанский сапожок, я покинул Иерусалим.
Путь мой лежал через местность, именуемую Гефаим, где испокон веков жил ужасный гефаимский лев, пожиравший всех, кто рискнет ступить на его территорию. Мне не удалось избежать встречи с королевским животным, но, едва увидев меня, оно приняло смиренную позу. Должно быть, Бог в те мгновения все еще не перестал верить меня, ведь только благодаря его защите, я сумел избежать участи умереть в пасти льва, погубившего сотни несчастных.
Не покинул Бог меня и после, несмотря на все мои прегрешения, ведь вскоре я достиг логова головорезов. Увидев незнакомца, нечестивцы попытались убить меня. Но едва только они обнажили свои изогнутые клинки, как с небес раздался ангельский голос, заставивший их ощутить страх, из-за которого они не могли ни сдвинуться с места, ни молвить ни слова.
Наконец, я достиг фаранской пустыни. Но требовалось еще и пересечь большую ее часть, чтобы добраться до часовни. Желая скорее исполнить долг свой, я присоединился к каравану, также желающему пересечь пустыню, справедливо надеясь, что в сообществе себе подобных, путь не окажется столь изнурительным. Однако уже на следующий день поднялась песчаная буря, и наша процессия сбилась с пути. Потерянные среди бескрайних просторов, мы были обречены на медленную смерть, но за меня окружающими она пришла еще быстрее.
В одно из мгновений я услышал крик одного из погонщиков верблюдов. Я посмотрел в его стороны и узрел, что его животное попало в зыбучий песок. Я попытался предупредить остальных, но мой голос был бессилен с воем потоков песка, взмывающих верх силою ветра. Мне оставалось лишь надеяться, что процессия остановиться, дабы переждать непогоду, а после мы обойдем опасное место.
Этого не случилось. После того, как буря рассеялась, из живого, я обнаружил только себя и свое животное. Что стало с остальными моими спутниками – я так и не узнал.
В конце концов, я достиг порога фаранской часовни. Ее облик ничуть не изменился с тех пор, как я впервые узрел ее. Массивное здание с продолговатыми окнами по всему периметру из желтого камня с довольно большим черным куполом ничуть не изменилось. Я не сомневался, что сами горы укрывали ее от ветров пустоши, что своим дуновением мгновенно обращают в прах даже камень.
Отворив дубовую входную дверь в святилище величиной в два человеческих роста, а толщиной в ладонь, я очутился в недрах церкви, преисполненных аромата ладана и мерно плавящегося воска. Я подошел к алтарю, над которым висело деревянное распятие и, вытащив череп святой Агнессы из дорожного мешка, возложил его на алтарь. После я некоторое время пребывал в безмолвии, вознося молитву Господу, моля его о прощении моего воровского греха. Так прошло достаточно много времени, за которое мое одиночество не было нарушено ни кем. Настоятеля, которому предназначалась моя ноша, поблизости не было.
Бессмысленно вопрошая самого себя о том, почему в таком месте нет его хозяина, бесцельно прогуливаясь по небольшой части храма, предназначавшейся для паломников и самого настоятеля, я вскоре очутился в его личных покоях. Они ничем не отличались от иных кельей церкви, быть может, были даже скромнее. Но важно не это, а то, что на убогом ложе хозяина мест тех, я обнаружил его дневник. Меня не интересовало в нем ничего так сильно, как последняя запись. Прочитав ее, я пришел в ужас. Из-за того, что все мои странствия оказались напрасными и из-за того, что, если бы я хотел исполнить просьбу, я должен был быть здесь гораздо раньше…
Последние слова дневника, в грубом кожаном переплете из овечьей кожи, гласили о том, что их создатель отправился в языческие земли, что располагаются неподалеку от славного города Праги, присоединившись к одному из отрядов рыцарей ордена святой Марии, которые были посланы туда самим Папой. Это произошло за три месяца до моего пришествия…
Прочитав это, я ощутил в душе своей самые разнообразнейшие чувства. Вина, рожденная моей забывчивостью, постепенно отошла на второй план, перед жалостью самого себя. «Зачем я совершил столь опасный путь» - вопрошал я себя в бессилии – «Ради того, чтобы очутиться в пустых кельях?! Зачем я рвался исполнить обещание, данное тому человеку, который позабыл обо мне, погребя свою собственную жизнь, которая могла бы продолжаться без всяческих лишений при иерусалимском дворе!»
Проведя ночь в безудержных стенаниях, я решился на то, чтобы оставить реликвию в этом месте, в месте, где свечи горят вечно по благоволению воли Божьей, а аромат ладана неиссякаем. Ведь, рассуждал я, реликвия должна принадлежать ни человеку, а дому Божьему. Но и в этом случае я оказался не прав. Лишь только вновь возложив священный череп, истекающий чудотворным маслом, на церковный алтарь, укрытый простой льняной тканью, собравшись уйти из часовни прочь, я обнаружил, что на том месте, где должна быть дверь, теперь стена. Стоило же мне взять череп в руки, как дверь вновь появлялась на том месте, где была прежде. Уразумев в закономерности сей волю суда Божьего, я осознал, что Всевышний желает, чтобы реликвия попала в руки того, кто и попросил меня добыть его для него. Мне не оставалось ничего, кроме как последовать за настоятелем фаранской часовни, ныне опустевшей и, вероятно теперь забытой всеми, в места, где обитают языческие народы, на край христианского мира.
Вероятно, я бы мог добраться до Праги значительно быстрее, если бы не усилившееся во мне безразличие ко всему из-за того, что волею Бога я уже который год тратил собственную жизнь ради жизни других, пусть отчасти и по собственной вине. Как бы то ни было, вскоре я очутился в Акре, уж не знаю, почему именно в этом портовом городе, где на одном торговом судне отправился к берегам Франции в Марсель. Полагаю, что я мог бы выбрать более близкое место к тому месту, куда я стремился, если бы не отсутствие денег.
Дело в том, что, оказавшись в Акре, я абсолютно не представлял, каким образом я попаду на судно. Меня выручило мое умение читать и писать по-латыни, которое дал мне еще отец Дитмар… Один из кораблей был торговым судном, перевозящим восточные пряности, столь любимые западными монархами. Я осмелился взойти на палубу этого судна без приглашения и, вопросив, одного из моряков о работе, рассказав о своих умениях, дабы присоединиться к ним в вынужденном плавании, был принят в команду. Везение не переставало следовать за мной, в котором, разумеется, я усматривал волю Божию.
К несчастью, люди, с которыми мне приходилось делить свое пространство - невзлюбили меня. Я не ведаю, что послужило причиной этого. Как бы то ни было, я постоянно ловил на себе их недобрые взгляды, стремясь не предавать этому значения. Завершилась же скрытая вражда сия со стороны прочих - наказанием божьим для одного из их числа. Один из моряков, пылающий злобой, осмелился подойти ко мне однажды и, ударив меня так, что я упал навзничь, притронулся к мешку, в котором я хранил череп святой Агнессы, намереваясь присвоить себе его содержимое. Однако, стоило ему прикоснуться к мощам преподобной, как усохли руки его, а через некоторое время заболел он всем телом, через три дня отправившись в мир иной… Этот случай положил конец моим притеснениям. По крайней мере, более никто не смел вести со мной непочтительно, принимая меня за великого колдуна.
Бесконечная качка и многодневное созерцание безбрежной пустоты, в виде морской глади, еще более усугубили мое уныние. Монотонная работа по учету того ценного груза, что везли мы с собой, записываемая мною на свитки чернилами отвратительного качества, сменялись убогой трапезой, созерцанием изможденных тяготами моря лицами моряков, а после моим беспокойным сном. Более ничего не нарушало течение дней.
Когда пришло время увидеть брега Франции, до которых оставалось еще день пути, на море неожиданно разыгралась жесточайшая буря. Тогда моряки, вероятно исполняя неизвестный мне ритуал, начали испытывать судьбу, бросая в бушующее море что-либо из своих вещей. Я, дабы развеять уныние решил присоединиться к ним в их безумной затее. Полагаю, что тогда на меня пало дьявольское умопомрачение, ведь я отважился выбросить за борт череп святой Агнессы, который принес мне столько неурядиц, посчитав, что этих самых бед уже достаточно, чтобы искупить собственную вину. Но стоило мне поднять мешок над головой, как в небесах появился ангел, должно быть видимый лишь мне, который ледяным глазом молвил мне: «Не бросай реликвию – возьми ее в руки и подними к Богу!». Сотворив произнесенное, я стал свидетелем того, как буря мгновенно закончилась, а море снова стало безмятежным… Мы прибыли в порт Марселя в назначенный срок.
Оказавшись на незнакомом континенте, меня поразила его холодная природа, но, сумев справиться с непривычными ощущениями, я нашел в себе силы, чтобы продолжить свой путь. Во время моего морского путешествия, моя внешность сильно изменилось. Лицо обросло густой бородой, власы увеличились в длине, а кожа пропиталась особым морским ароматом. Люди невиданной доселе мною страны сторонились меня, а язык арабов, на котором я говорил с детства, повергал их то в ужас, то в смерть. Никто не мог помочь мне, дабы я скорее отыскал того человека, ради которого начал свой путь. Гонимый окружающими отовсюду, я превратился в бродягу, в которого отовсюду летели палки и камни…
Дни шли своим чередом, а удача, столь любящая меня на протяжении всей жизни, удалялась от меня все быстрее. Наступил момент, когда она и вовсе скрылась из вида моей души. Произошло это так…
Однажды, ведомый усталостью, оказавшись, если мне не изменяет память во Фландрии, я решился на ночлег у стены одного дома, в котором жил, по-видимому, знатный человек. Я отыскал близ нее то место, что было наименее заметно, где, укрывшись своим же ветхим одеяниям, погрузился в сон. К несчастию, он был недолог. Меня пробудил дым, чернее которого я более, пожалуй, не видел, и необычайный жар. Подняв глаза наверх, я к своему ужасу осознал, что дом, близ которого я нашел ночлег, пылает, словно котел, в котором бесы варят грешников в аду. Из горящей обители слышались людские крики, но огонь в скорости забрал с собой и их обладателей.
Не знаю, почему я не удосужился покинуть место сего несчастия настолько скоро, насколько мог. Быть может, сделав это, сейчас моя жизнь протекала бы совсем иначе… Итак, оставшись в роли наблюдателя у горящего жилища некого мужа, я не заметил, как за моей спиной появился некий человек невысокого роста, который начал призывать окружающих, говоря, что он отыскал поджигателя. Спустя мгновение, вокруг меня собралась толпа жителей этой местности, уста которых обращали на меня страшнейшие из проклятий. Злословие, сменилось метанием камней в беззащитного человека. Булыжники, порой величиною с ладонь, обрушивались на мое тело, заставляя меня вскрикивать так, как я не восклицал никогда. Вероятно, люд погубил бы меня и вовсе, если бы не появление вооруженной стражи, должно быть совершающей ночной обход города. Один из мужей, на чьем поясе висели ножны, подошел ко мне и, подняв меня за ворот, словно котенка, которого надлежит утопить, дабы он не приносил боле хлопот, приказал мне следовать за ним. Едва удерживаясь на ногах от боли, принесенной мне жителями мест тех, я повиновался. Я не успел взять с собой свой мешок с драгоценным содержимым. Он так и остался лежать у стены разрушенного жилища, и я молил Господа, чтобы он там так и остался до тех пор, пока я не вернулся бы за ним, если бы это и, вообще, произошло.
Меня привели, скорее всего, в казармы тех мест, где стражники придавались отдыху и тем занятиям, которыми занимаются люди их положения. Спустя мгновение, ко мне подошел муж огромного роста, облаченный в кольчугу, и молвил, что на рассвете следующего дня меня ждет суд. После, он приковал меня цепью, к крюку, висящему на стене, на который обитатели этих мест вешали свои плащи, и удалился.
Суд проходил в огромном каменном доме трех этажей, расположенном на другом конце поселения от казарм, куда меня вели в особом одеянии преступника и в тяжелых оковах. Люди выходили на улицу, утоляя свою потребность в зрелищах, несмотря на то, что шел сильный ливень. Они плевали мне в лицо и пытались забросать камнями. Но в этот раз вооруженные люди, сопровождавшие меня, не дали им сделать этого. Когда же я оказался на месте, то сразу же увидел судью: человека, внешность которого походила на внешность домовой крысы. Нос его был изрядной длины, а черты лица худы. В льняную мантию черного цвета был облачен тот, от кого зависел мой приговор. Едва он увидел меня, как лицо его приобрело странное выражение. Я сначала не сумел разгадать его, но стоило судье произнести первые слова, как я все понял. Все речи высокопоставленной особы сводились к тому, что я был уже заведомо приговорен к наказанию. От меня требовали признания того, чего я не сотворил!…
Восседая на массивном седалище с высокой резной спинкой из красного древа и широкими подлокотниками, по обе стороны которого стояли два воина в массивных доспехах с алебардами в руках, судья, казался, истинным вершителем судеб: не только моей, но и всех людей этих мест. Его само убежденность я бы мог назвать легендарной! Все мои взывания к справедливости и Богу, которые я старался излагать настолько красноречиво, насколько мог, нисколько не пошатнули ее! Скорее, наоборот, видя мое незавидное положение, судья лишь самодовольно улыбался, подобно тому, как улыбается скупой и богатый человек, созерцая, как на его плодородных угодьях за бесценок работают крестьяне, дабы придать его существованию еще большую сладость.
Я не поддался на давление, оказываемое на меня. Не сумев же, выбить из меня желаемого признания, тот, от кого в те мгновения зависела моя жизнь, приказал пытать меня. Сказанное исполнили быстро. Меня отвели в соседнюю комнату, где, обнажив мое тело, принялись всячески извращаться над ним, выжигая на нем каленым железом немыслимые узоры; ломая пальцы в стальных тисках; растягивая члены на дыбе. Я не проронил не слова, мысленно вознося молитвы Господу, ибо знал, что стоит мне сделать то, что от меня требуют, как жизнь моя закончиться на эшафоте.
Пытки продолжались в течение семи долгих дней. Мое тело было превращено в кровавое месиво, и не умирал я лишь потому, что знал, что Христос страдал еще больше. Это придавало мне силы. Итогом моих мучений стало то, что мое тело было заражено, из-за чего вскоре я лишился правой ноги. Мне отрезали ее сами же палачи. Они не хотели моей преждевременной смерти, ведь тогда их работа сразу же подошла бы к концу. Отрезали с таким искусством, которому бы позавидовали многие врачи древности… Их знание медицины и человеческой анатомии поразили меня, хотя в моем положении любой другой обратил бы внимание на любую особенность, кроме этой.
Как я уже сказал, над моим телом извращались в течение семи дней. На восьмой, не сказав ни слова, стража отвела меня в темницу, расположенную в нижней части местной крепости, которая служила оборонительным постом тех мест. Там меня и оставили на долгие пять зим, принося дважды в день скудную пищу, чтобы голод не уморил меня.
Пребывая в томительном заключении, я уже и не надеялся снова увидеть лучи утреннего солнца, освещающего небесный свод. Мои мысли занимала лишь пустота и молитвы, которые были единственным знанием, сохраняющим меня от безумия или же одичания. Произнося слова во имя Бога, я переставал ощущать себя запертым в убогих и темных стенах, которые освещал лишь факел одноглазого тюремщика, совершающего обход подземелья каждую полночь. От этого моей душе становилось легче.
Освобождение явилось ко мне неожиданно. На пятую зимы моего заключения, в первых днях зимы, умер феодал тех мест. Его место вскоре занял наследник, который, да будут его дни в свету, обладал добрым и справедливым нравом. Он даровал свободу многим, кто гнил со мною в темнице, объяснив это тем, что так он воплощает в явь устав Божий, даруя оступившимся возможность начать новую жизнь, прощая их… Так, я был освобожден.
Последующие дни были для меня не менее тяжелы, чем дни, проведенные в неволе. С трудом я проживал их, мучаясь от болей и неудобств, заключенных в моем искалеченном теле. С немалыми усилиями я добрался до того места, где был возведен злополучный сгоревший дом, близ стен которого я оставил реликвию, с которой ныне была связана моя жизнь. Каким же искреннем и горьким оказалось мое удивление, когда на том самом месте я узрел травяной луг, цветущий и благоухающий с пасущимся на нем мерно овцами! Тогда я подошел к пастуху и вопросил о том, куда делось все то, что было там некоторое время назад. Он же, хотя и был из простолюдинов, отнесся ко мне с отвращением, испуганный моим незавидным внешним обликом. Мне пришлось не мало потрудиться, умаляя его сказать любое слово, которое было связано с произошедшем здесь. Наконец, пасущий скот утолил мою просьбу, сказав, что указом монарха, с момента оглашения которого прошло уже три года, места сии назывались «проклятыми» и «угодными лишь для того, чтобы на них паслись овцы». Именно по сему все «сооружения, возведенные здесь, были разрушены». Услышав слова эти, я разразился рыданиями и устремился прочь. В эту же ночь, после разящих насмерть известий, во сне ко мне вновь явился ангел Господний и посоветовал отыскать настоятеля фаранской часовни. Только тогда я бы мог рассчитывать на покой. Пробудившись, я последовал его совету.
На этом, собственно, моя история, неизвестная вам, и заканчивается. Все остальное время я странствовал по разного рода землям, пересекая границы всяческих графств и феодальных владений, дабы достичь того места, где живут язычники, куда отправился тот человек, которого я ищу. За этим нелегким занятием и произошла наша с вами встреча, сестра.