Часть 1. Перестройка

           --- ГЛАВА 1 ---
          
          
           Яночкин приехал в Москву «Стрелой», неторопливо вышел на площадь. Машина стояла на месте, не требовалось искать. Водитель не выходил, его встречали буднично, по-деловому, как обычно.
           Еще нет девяти, в министерство – рановато, придется заехать в гостиницу, хотя никакой необходимости: в поезде побрился, умылся, привел себя в порядок, выпил стакан чая с бутербродом, можно сказать, позавтракал. Просмотрел бумаги, настроился на предстоящий день – один в двухместном купе, никто не мешал.
           Знал: утром в министерстве будут его ждать главный механик с начальником отдела оборудования. Застряли в столице, не в состоянии справиться, просят поддержки. Пообещал вмешаться, может появиться необходимость пойти к министру. Не основной вопрос для него в Москве, но необходимый, требующий немедленного разрешения. Он готов, не видит особой сложности, имеет полную уверенность. Вообще не вопрос, так скажем. Попутно решается. Все, что касается обеспечения нового производства, не терпит отлагательства. Кто-то из клерков недопонял. Разъясним. Высокое начальство на месте. Тем более, что весь день все-таки отдан министерству. Так и проектировалось. На прошлой еще неделе определились: в понедельник Тесленко заканчивает командировку, выезжает домой, на вторник Яночкин в Москве назначает деловые свидания. С Владимиром Савельевичем предпочитает в министерстве не встречаться. Слишком роскошно для чиновников общаться одновременно с директором завода и его заместителем. Достаточно решать там вопросы по очереди, хватает прав и возможностей. Завод покидать без явной необходимости вместе тоже не следует. Борис Александрович Сигаев, главный инженер, на месте, все правильно, да бывает наличия одного руководителя недостаточно, могут отвлечь надолго. Город, район, партийная власть, советская власть. А главное – система, директором установленное правило: в министерство – по одному. Бывают исключения. К сожалению, не редко. Тем не менее, правило работает и всем известно. На сей раз виновник исключения он сам. Собственно, какая тут вина – нечаянная ситуация, случай, недоразумение. Впрочем, попади в такое положение кто-то из его подчиненных, обязательно нарвется на приличную порцию недовольства – в лучшем случае.
           Естественно, подумал директор. Мы находим оправдание себе там, где без оглядки обвиняем других. Такова природа человека. Против природы не пойдешь. Только справедливостью здесь не пахнет. А где она, справедливость. У каждого своя правда, так теперь принято утверждать. Ему ли не знать. Однако считает себя справедливым человеком. Старается им быть. Быть, не казаться. Вот – теперь. Задумался о природе, прислушался к голосу разума – тому доказательство. Однако жизнь такова. Не стыкуются потребности с возможностями. Служебное положение с одной стороны дает большую самостоятельность и достаточную свободу мыслям и поступкам, с другой – определяет высокую ответственность, твердую дисциплину и абсолютную сознательность. Доверие партии – высшая ценность в жизни, оправдать его – главная цель и постоянный неоплатный долг. Предельно тяжелая миссия.
           Яночкин вспомнил, усмехнулся. Вчера зашел в сорок первый. Случайно, без предупреждения, без конкретного дела, возвращаясь в заводоуправление со сборки, решил пройти по цеху. Увидел на проходах стружку, в тамбуре – два запакованных станка, не сегодня и не вчера полученных, поднялся к начальнику цеха, жестко высказал все, что думает по этому поводу, потребовал навести порядок, дал срок. Выразил недовольство постоянством безобразий, тем, что по цеху без замечаний не пройти.
           Владимир Дружинин, для него – Владимир Александрович, самый молодой на заводе начальник цеха, толковый инженер, высокий жизнерадостный красавец, конкретное замечание принял. С выводами директора попробовал не согласиться, возразил:
           – Николай Прокофьевич, не помню, чтобы вы кого-то из нас похвалили. Неужели все так плохо? Всегда только ругаете.
           – Это я-то ругаю? – он искренне удивился. – Попали бы хоть раз на Старую площадь или за зубцы, поняли, что значит ругают.
           Зря сказал. Ничего особенного, но ведь всем передаст, появится повод для пересудов. Впрочем, пусть знают, если сами не догадываются: его требовательность к ним не сравнима с требовательностью к нему и мера ответственности у них разная. Хотя подчеркивать не обязательно.
           Да, на прошлой неделе запланировал поездку в министерство, отобрал документы, подготовился. Утром связался с начальником главка, доложил о намерении вечером выехать. Тот обрадовался. Оказывается, сам собирался позвонить, пригласить на пару дней. Не в главк, вернее – не только. Хотел предложить вместе проехать на Октябрьское предприятие. Его машиной. Триста километров от Москвы, ерунда. Посмотреть, что такое торфопредприятие, какие там наши возможности, какова гарантия, нет ли опасности провала работы. Дело для торфяников совсем новое. Заодно на месте разобраться, какая помощь нужна теперь или может понадобиться завтра
           Яночкину по душе пришлось предложение. Последнее время, а точнее – с самого начала вынужденной возни с постановкой производства тары, начальник главка оказался как-то в стороне. Был, разумеется, в курсе, но почти не вмешивался. И к нему не обращались, все решалось без его непосредственного участия, хотя как бы по его команде, так подразумевалось. Видимо, его прямого вмешательства пока не требовалось, но выглядело это подозрительно и достаточно тревожно.
           Николая Прокофьевича приятно удивило приглашение. Нынче не ожидал. И сам пока в Чащино не собирался. Он является первооткрывателем Октябрьского предприятия. Организовал в провинции машиностроение. Начинает изготовление серьезной продукции. Принял все необходимые меры, отправляет требуемые кадры. На месте идет работа. Руководит надежный человек, его доверенное лицо. Себе назначил периодичность поездок в Чащино – раз в квартал. Для начала. Реже – ни в коем случае. Пусть люди видят постоянное внимание директора к далекому производству. Заботу о новом деле. Понимают необходимость работы, ценность своего труда, оправданность длительной командировки, значимость присутствия там и ответственность за результаты деятельности.
           Кроме того, накопятся вопросы, требующие решения только директора именно на месте.
           Раз в квартал – оптимальный режим.
           Чаще – тоже не годится. Будет выглядеть как элементарное недоверие к своему ставленнику, что совершенно недопустимо. Кстати, Лобанов перестал звонить, больше недели не выходит на связь. Прежде звонил почти ежедневно. Пауза – возможно, неплохо. Обретает самостоятельность. Берет на себя. Увлекся работой. Некогда отвлекаться на ожидания и разговоры. Если так, то ладно.
           С конца января, даты единственного пока посещения поселка Чащино, не прошло полутора месяцев. Для плановой ревизии срок недостаточный, для внеплановой – никаких оснований, и мыслей нет. С начальником главка – иное дело. Сопровождать руководителя совсем не то, что ехать самому. Значимость производства поднимается до уровня министерства. Не только для торфяников. Предложение начальника главка значит его непосредственный интерес к новому делу, желание своими глазами увидеть реальную картину. Иными словами, поездка начальника, его намерение глубоко вникнуть с самого начала обозначает поворот на сто восемьдесят градусов и определяет новую ступень отношений со всеми работниками главка. Чиновники верно понимают ситуацию, учитывают каждый шаг руководителя. После завтрашней его поездки станут соревноваться в оказании немедленной помощи заводу, разовьют инициативу в стремлении заработать благосклонность шефа. Тогда не понадобится механику ждать в министерстве директора, будет к кому в главке обратиться за поддержкой и получить ее. Во всех отношениях совместная поездка полезна для завода и, безусловно, своевременна.
           Один момент присутствует. Не желает Николай Прокофьевич Яночкин упрекнуть себя в том, что пошел у начальства на поводу, поступил ему в угоду вопреки собственному желанию. Намерения ехать не было, точно. Но начальник главка не приказал – предложил, как бы на его усмотрение: поддержи, а можешь отвергнуть. Что ж, не планировал, вправе отказаться. Хотя и политически и практически правильно поехать, предложение обрадовало сразу не случайно. Бежать впереди паровоза только не годится.
           Подумав, ответил:
           – Завтра в Октябрьск не собирался.
           – Знаю, – согласился начальник главка. – Личная моя просьба. За день, думаю, обернемся. В крайнем случае, там переночуем и вернемся до обеда. Потеряешь сутки. Зато покажешь мне все, надеюсь для себя получишь пользу.
           Вот как? Другое дело!
           – Не готов ответить, – сказал Яночкин. – Предложение дельное, я – за. С радостью. Жена не вполне здорова, пообещал вернуться утром в среду, одна остается. Посмотрю перед отъездом состояние, смогу – поедем обязательно. Не смогу – извинишь, отложим, в другой раз.
           – Договорились, – весело закончил москвич. – Буду готов ехать с утра. Не получится – что ж, перенесем. В любом случае встречаемся завтра. Жене – привет и пожелание здоровья.
           Хотел Николай Прокофьевич попасть домой пораньше – не удалось. С заместителем связался, попросил задержаться в Москве на день, вопросы для министерства передаст при встрече. Появился настрой на поездку в Чащино. Хорошо бы получить свежую информацию от Лобанова. Не звонит, мерзавец. Ладно, пусть работают. Пока нет полной уверенности, сообщать о визите туда рано.
           Освободился почти в девять вечера. Чаще всего так и бывает: когда желательно раньше, получается позднее. Пора привыкнуть, а – никак. Выходя из машины, замешкался. Папку с документами обычно не брал с собой, оставлял на сиденье. Потом, полпути на вокзал, укладывал в портфель, где кроме бритвы, мыла и зубной пасты, в принципе, ничего не было. Когда уезжал на день-два. В этот раз трудно прогнозировать длительность командировки. От Москвы – не совсем рядом. Туда и обратно. Насколько застрянешь в министерстве, тоже неизвестно. Его программа – на один день. Начальник главка захочет проанализировать впечатления от поездки. А если появятся неотложные дела, спорные вопросы, сложные проблемы? Портфель? Скорее всего, придется взять чемодан. Есть такой – изящный, маленький – а вместительный. Что туда: рубашку, носки? Берет, наверно: вдруг потеплеет неожиданно. Посмотрим, что жена скомплектует, ее занятие, не уступает ему никогда, ритуал перед дорогой: собирать в поездку мужа. Даже когда вовсе не требуется никаких сборов. Безопасная бритва с пачкой запасных лезвий в плоской костяной коробочке, мыло в пластмассовой мыльнице, зубная щетка в футляре и тюбик зубной пасты всегда в полной боевой готовности, лежат отдельно от других предметов туалетной принадлежности, не на полке, не в шкафу даже – в нижнем ящике письменного стола. Под рукой, потому что пользоваться приходится постоянно.
           Конечно, сборы его в дорогу – игра, домашняя игра, и он участвует в ней добровольно и сознательно. Добродушно поддерживает в любом настроении, терпеливо позволяя жене демонстрировать супружескую заботливость. Понимает: придуманные женой игры, обычаи, ритуалы – ее незанятость, поиск обязательных дел, попытки заполнения свободного времени, утверждение своей необходимости в доме. Он никогда не теряет серьезности, отдавая свою самостоятельность хозяйским хлопотам жены, порой с трудом сдерживая улыбку, даже смех при слишком несерьезных ситуациях, и ему нравится ее активная деятельность. И нравятся ее капризы. Женщина должна быть капризной. А мужчина обязан удовлетворять капризы близкой женщины. Постоянные жалобы жены на недомогание Николай Прокофьевич тоже относит к ее капризам, вызванным желанием чаще видеть мужа рядом. Во всяком случае, многие из них, когда она категорически протестует против обращения к врачу, объясняя тем, что не любит лечиться. И он всегда отзывается на ее жалобы и по возможности старается удовлетворить каприз. Ему нравится понимать и поддерживать игру родной женщины. Любовь? Вероятно. Наверно. Вполне.
           К этому понятию, определению, чувству, к самому слову отношение Яночкина особое и чрезвычайно ответственное. Тут неуместна даже доля легкомыслия. И в юности, и в молодости, всегда. Чувство к женщине? Страсть. Влечение. Стремление, импульс, тяготение, что угодно. С годами что-то сохраняется, что-то исчезает, но и появляется новое, иное, добавочное. Да, они соединили свои жизни. Навсегда, безусловно. Они дорожат дружбой, близостью, нежностью и взаимным пониманием. Не о чем думать. Для дурных мыслей никаких оснований. Нет. И нет нужды разбираться в их нынешних чувствах или давать им конкретное определение. Одним словом их вряд ли можно назвать. Не только публично, это вообще исключено. Себе самому, если честно сказать, тоже.
           Любовь – чувство необъятное, всепоглощающее, бесконечное и вечное. Для него самое огромное чувство любви – к отчизне. Даже не чувство – все существо его, все наполнение, сознание и биение сердца обращены к отечеству. Смог бы он отдать жизнь ради любимой женщины? Так вопрос не стоит. Что значит, отдать жизнь? Зачем? Символически? Иначе – зачем?
           За родину Яночкин готов пожертвовать всем, жизнью в том числе. Без колебаний. Он об этом думает, знает, уверен и не считает такую готовность героизмом, добродетелью или вообще чем-то особенным. Это – не обязанность, не долг – именно состояние души, стремление сердца, порыв чувств, потребность организма.
           Любовь.
           Нельзя афишировать, но глупо стесняться. Перед собой – зачем?
           Рвался на фронт. Честно. Молодой был, здоровый. Не пустили. Нужда была строить самолеты. Всю жизнь служит отечеству. Как оно требует. Всегда готов любое требование отчизны выполнить безоговорочно. Любое задание партии. Когда нужно, где надо и как угодно. Он спокойно пережил тридцать седьмой год. Уже тогда понимал абсурдность обвинений в шпионаже и предательстве миллионов людей, руководителей и членов партии в первую очередь. Но не согласен был с обстановкой всеобщего страха тогда и разоблачением культа личности потом. Все – не так. Коммунисту – чего бояться? Это была линия партии, этап в развитии общества, курс политбюро на укрепление дисциплины. Каждый обязан понимать, поддерживать и быть готовым сознательно сделать требуемый шаг. Совершить поступок. Значит, так надо отечеству. Он был в числе тех, кого должны забрать. Начальник цеха оборонного завода, член партийного бюро, у всех на виду. Знал: не сегодня – завтра. И не было паники. Надо – станет выполнять работу на Колыме. В восточных лагерях. Расстреляют – такую судьбу назначила партия. Для воспитания других. Ни уклонения, ни протеста. Ни страха.
           Почему-то уцелел. Может быть, по молодости. Не участвовал в митингах, публично никого не обвинял и никого по-тихому не выдал. Однако его уверенность в правильности курса всегда была очевидна. Не взяли. Из близких родственников никто не пострадал. Забрали любимого дядьку, расстреляли. Тоже был коммунист, участник гражданской, так должно было случиться. Таким образом, укреплялась держава. Возможно, не имелось иного пути сплотить общество, сформировать сознание, воспитать патриотизм и поднять дисциплину. Иначе как выстоять в такой войне и сразу после победы восстановить народное хозяйство. И теперь продолжать наращивать мощь страны и ее оборону. Понимать надо. Коммунизм, не коммунизм – тут полной ясности, пожалуй, нет, но то, что строим справедливое и материально обеспеченное общество – факт, сомневаться не приходится. И в этом – радость жизни.
           Впрочем, он, Яночкин, не философ. Не теоретик вообще. Чистый практик. Естественно, с психологией нормального советского человека. С партийной совестью и честью. И с государственной ответственностью.
           – Ну, как ты? – спросил с порога, входя в прихожую. Жена увидела его с папкой, сразу все поняла, не впервые. Чаще всего в таких случаях давала добро на удлиненную поездку, героически объявляя себя совсем здоровой. На этот раз не среагировала, сделала вид, что не заметила в его руках документы. Ответила спокойно, с достоинством:
           – Не волнуйся. Нормально. За день ничего не случится, обещаю. Совсем плохо, попрошу прийти Николая Ивановича. Утром послезавтра вернешься, решим, ложиться ли в больницу. Пока – рано. Загадывать не годится.
           – Смотри, – сказал Яночкин с тревогой,— могу и не ехать. Отложу на день-два.
           – Думаю, нет смысла. Пока ничего страшного. Неизвестно, что будет потом. Если ночь просплю спокойно, само пройти может. Будем надеяться.
           – Ладно. Утром из Москвы позвоню. Понадобится, прилечу самолетом.
           – Ты же не любишь.
           – Не люблю. По необходимости приходится.
           – Не понадобится. Я поправлюсь, не сомневайся. Но утром в среду все-таки жду.
           – Да, конечно.
           – Что ж, ужин готов, мой руки, я соберу портфель в дорогу.
           Здесь, в Москве, Николай Прокофьевич не допустил мысли о том, нужно ли было заговорить с женой о возможной задержке в командировке. Не та была обстановка. Нет. Правильно поступил. Без комментариев.
           В машине устроился на заднем сиденье. Удобно, свободно. Хотя иногда садился рядом с водителем, особенно если хотелось поговорить. Сегодня коротко поздоровались, воспитанный молодой человек молча ждал команды.
           – Что ж, поехали. Сначала – в гостиницу. Потом вы свободны пятьдесят минут. И – в министерство.
           Тронули не сразу. Подождали пока прогреется мотор, и Яночкин с удовольствием подумал, что день в Москве начинается неторопливо, без столичной спешки и суеты.
          
          
           --- ГЛАВА 2 ---
          
          
           Ларин потерял ощущение реальности. Ушло, отодвинулось, исчезло сознание своей причастности к природе, жизни, времени. Никакого интереса, ни мысли. Только работа. Не автомат. Не заряжен в одну точку, на одну операцию и не отклониться в сторону. Творчество, изобретательство, елки-палки, потребность искать решение и находить выход, постоянная необходимость крутиться и вертеться и – мыслить. Но лишь в одном направлении: работа. Подготовка и организация производства. Пока – ни того, ни другого. Головная боль. Муки творчества. И – напор, нажим, давление, масштаб. Время – гонит, требует, заставляет держать темп. Идут вагоны и машины из Москвы, Ленинграда и Таллина. Главное – разгрузить где надо и поставить куда положено, по планировке. Под крышу, не под крышу – на место. Так распорядился Петушков. И он, Ларин, с удивлением согласился. А Лобанов обрадовался. Над установленным оборудованием, хочешь – не хочешь, крышу натянут, построят, сделают – обязательно и скоро. В первый корпус без крыши оборудование затащить проще простого: через верх краном – что там, стены высотой в четыре метра. Без проблем. Тем же наружным краном внутри по местам расставили. В основном, справились за три дня. Именно это, не то, что в две смены постоянно трудились, больше всего устроило Алексея Никифоровича Лобанова. Заместитель главного инженера представлял завод в лучшем виде. Ходил по двору солидный, молчаливый, неприступный. Ничего не касался, ни во что не вмешивался, критически наблюдал, оценивал результаты. Ларин добирался до своей кровати к полуночи. Лобанов всегда был уже в постели. Ждал, не ждал соседа – неизвестно, может быть, успел поспать – неважно. Они не выясняли отношений, Илья без разговоров раздевался, забирался под одеяло и мгновенно засыпал. В люстре тускло горела одна лампочка, ее оставляли на ночь в качестве ночника – привыкли, не мешала. Утром технолог поднимался в начале восьмого, осторожно ходил в тапках стараясь не шуметь, брился, умывался, бежал в столовую чтобы сразу после восьми – а лучше еще и до – прежде всех оказаться у гаража, выяснить, что пришло за ночь: вагоны? машины? сколько? К приезду помощников определиться, куда какой транспорт направить, где разгружать, что из вчера недоделанного продолжить, а что – отложить на время. Его помощники – конструктор Антон Панчехин и технолог Костя Паршивиков. Вообще говоря, они – не помощники его, а наоборот, основные руководители этой работы, поставленные своим главным инженером, местные кадры, хорошие работники, нужно заметить. Надежные ребята. Грамотные, знающие. И уж исполнительные – точно. Но как-то само собой получилось, Ларин оказался главным руководителем на этапе получения и расстановки оборудования. Единственным. Он не желал этого. Хотелось сразу выступить в роли консультанта: подсказывать, направлять, учить, в конце концов, конкретного ответственного местного руководителя. Однако в кадровой политике у Петушкова что-то заело. Начальником цеха назначается Иван Петрович Новчихин, об этом говорится вслух, громко, все знают, и он начинает вникать, но приказа все нет, а с этого нужно начинать, и причина неясна, а спросить неудобно почему-то. Конечно, неспроста оттягивается решение. На разгрузку транспорта и монтаж оборудования и оснастки поставлены инженеры, люди надежные, дисциплинированные, однако вовсе не те, которые потом станут командовать производством. То, чем теперь занимаются, вообще не входит в их нынешние и будущие обязанности. Им бы вот тоже как раз консультировать, объяснять, подсказывать. Они хорошо разбираются, правильно понимают, но принять самостоятельное решение без согласия Ларина не могут, каждый раз бегут к нему.
           Поначалу Илье даже нравилось так, совместно решать серьезные вопросы. А когда увидел, что завяз, изменить положение оказалось невозможно. Впрочем, это не особенно расстроило. Так получается проще и пока неплохо. Дело идет, он, в конце концов, для того и приехал. Еще никакой организации производства, очередь не дошла. Встретить транспорт, принять груз и раскидать по корпусам – тут требуются скорость и четкость. Не перепутать с разгрузкой. Хотя, бояться нечего. Не там скинули, не туда втащили – чепуха, перенесем, перевезем, переставим. Потом сообразим, разберемся во всем, поправим ошибки, какие найдем. Сейчас без остановки, не тратя времени на колебания, без боязни напутать. И никаких жалоб на объем работы. Наоборот: радость от количества вагонов и машин. Хорошо, что так почти одновременно поступают, здорово, отличная возможность сразу поставить все оборудование по технологической цепи, без разрывов, наглядно проверить комплектацию, а в результате – в темпе сделать первый шаг к постановке производства. На этот первый шаг, пожалуй, отпущено не больше трех недель. Трех? Почти до конца марта? Не получается. По времени не пройдем. Остается апрель – май на освоение всего технологического цикла. Середина марта – еще не думали о начале сворки. Нет времени думать. Не до того пока. За двумя зайцами бегать. Все верно: нужно делать одно. Именно то, чем занимаемся. Установка оборудования – такой грандиозный шаг. Поставим на место, будем дальше мыслить.
           Сегодня работа организована, можно сказать, хорошо. Неплохо, во всяком случае. Ребята выходят посменно. Костя – в утро. Антон – в вечернюю. У Антона – машина, не связан с общественным транспортом. Оба живут в городе, последний автобус уходит около одиннадцати, за час до конца смены. Панчехин подвозит того из городских, кто на последний автобус опоздал, тоже для дела немалое удобство. Техника – на ходу, людей достаточно, расставлены, на местах, стараются – все зависит от них, организаторов. Так стараются и они, какие сомнения. Дальше? Придут последние вагоны, разгрузим – сразу задумаемся о перспективе. Теперь на это ни времени, ни возможности, ни желания. Полное удовлетворение тем, чем заняты с утра до ночи. Добраться до дома приезжих, кинуть кости на постель, принять – не душ, не ванну, откуда? -принять сон – крепкий, без тревог, помех и видений, короткий, но привычно достаточный, после которого свежее тревожное возбуждение ожиданием нового напряженного дня.
           Вторые рабочие выходные. Вторые или третьи? Да, вторые. Черт возьми, действительно многое сделано. За пару недель. Кажется, давно уже сюда забрались. Какие выходные! Будут третьи, четвертые, десятые. Пока не закончим. Не отдыхать приехал, работать. Костя с Антоном тоже не возражают, трудятся. Рабочий класс, естественно, отдыхает. Подменяются крановщики, чередуются грузчики. Рабочие просятся выходить хотя бы по субботам, желают, им тоже интересно, забота общая, отношение ревнивое: у меня получается, другому – зачем, вдруг хуже выйдет, я готов без выходных пока не закончим. Нельзя. У рабочего человека – лимит сверхурочных. Чрезмерную переработку Петушков запретил сразу и предупредил Новчихина: не нарушай закон, как бы кто ни просил, ни требовал. В Ленинграде с этим не слишком строго, он понял из разговоров с Лобановым и Лариным, но здесь, в отличие от их закрытого завода, все распахнуто, на виду, попадаться с нарушениями КЗОТа не годится. Кое-кто из рабочих, занятых на разгрузке, все равно приходит в выходной – поглядеть, подсказать, поучаствовать если удастся, пусть немного. Бескорыстно, никто не просит оплаты.
           Таким образом, выделилась группа энтузиастов, успешно овладевших процессом разгрузки и готовых трудиться когда угодно сверхурочно, на которых можно целиком положиться.
           – Вот нам и опора, – сказал Илья Петушкову, – будущий костяк цеха. С них начинать комплектование.
           Главный инженер благоразумно промолчал.
           В субботу Ларин решил всех отпустить на час раньше. Нет, он не устал. Усталость есть, конечно, – обычная к ночи, как всегда, не более. Никто не жалуется, вида не подает. Да и откуда? Работы полно, не до эмоций. Но – выходной. Завтра – тоже. Формально. Пока нет возможности. Но такой работой заслужили. Один час ничего не решит. А людям – награда. За труд. Сам распорядился, ни с кем не согласовал. Впервые за две недели оказался в доме приезжих так рано.
           Лобанов не спал. Лежал на кровати в спортивных тренировочных брюках, читал. На тумбочке горела настольная лампа. Ларин включил полностью люстру, свет хлынул в комнату. Избыток света. Праздничный салют сверкнул. Илья щелкнул выключателем, убрал одну лампочку. Лобанов поднялся с кровати, погасил свою лампу. Дружно наладили в комнате нормальное освещение.
           – Пораньше сегодня?
           – На час.
           – И других отпустил?
           – Всех.
           – Молодец. Правильно.
           – Не знаю. Самому не нужно. Людям, подумал, следует. Заработали. Вот – решил.
           – В первую голову о людях забота, о себе – потом. Всегда. Получишь уважение и доверие. Тебе станут подчиняться легко и послушно. Снимутся проблемы в руководстве людьми.
           Ну-ну, подумал Илья, с нами вы не особенно церемонитесь. Хотя, не могу сказать, как о себе беспокоитесь, не знаю. И знать не хочу. Однако, одобрение начальства – неожиданность. Вслух произнес:
           – За две недели единственный раз. Больше – ни к чему. Главное, все-таки, работа.
           – Главное – забота о людях. Имей в виду и запомни. Сделаешь добро на рубль, получишь отдачу на червонец. Если не на сотню. Ладно, это в порядке ликбеза. Молодой, учись.
           – Для нас главное – работа, считаю, – упрямо возразил Илья. – Я лично приехал делом заниматься, а не людей задабривать. Ну, поблагодарил, на эмоциях, так за хорошую работу.
           – Значит, приехал делом заниматься? И чем же занимаешься?
           – Как?
           – Объясни. Мне пока трудно понять.
           – Вы серьезно?
           – Вполне.
           – Вся моя работа на ваших глазах.
           – Вижу. Не вмешивался пока. Но не понимаю. Что делаешь – разгрузкой руководишь?
           – Разгрузкой. Приемкой. Расстановкой оборудования. Освоением производственных площадей. Формированием участков.
           – И это по-твоему великое дело?
           – Я что, сижу? С восьми до нуля. И сегодня, и завтра.
           – Ноги есть, ума не надо. Побегал день, два, неделю, можно самому задуматься, за каким делом приехал. Приемку, разгрузку наладил, дальше сами местные справятся, за тобой следующий этап.
           – Сегодня главное – расстановка оборудования.
           – Научил людей – пусть занимаются. Вроде толковые оба твоих ассистента.
           – Я один знаю, что куда ставить. Видел. Они разберутся. Но то, что я за минуту решаю, им полчаса изучать надо.
           – Вот пусть изучают. На полчаса позже поставят – на здоровье. На неделю задержим окончание этой работы – тоже не беда. Зато параллельно начнем следующее дело. Тебе ясно, что дальше необходимо делать?
           – Очередность работ очевидна. Только считаю, не разбрасываться, главным нужно заниматься. За неделю, думаю, все получим и расставим, и вот тогда рванем со всей силой.
           – Куда рванем?
           – Осваивать. Операции сборки. Весь процесс. Пока об этом как-то думать преждевременно.
           – Оборудование и оснастку еще выставить нужно, закрепить на месте.
           – Это – одновременно, бригаду вызовем.
           – Значит, так, – хлопнул по столу ладонью Лобанов. – Две недели я вам не мешал. Не знал, как поступим. Ждал. Наблюдал. Убедился. Сегодня принял решение: ставим производство тары здесь.
           – Да? – удивился Ларин. Мне говорили, решение принималось немного раньше и начальством, извините, повыше.
           – Предварительно. У меня полномочия окончательно определять, где размещать производство. У директора завода неполная информация .
           Илья пожал плечами.
           – Зря сомневаетесь. Я сюда ехал, тоже был уверен. Не все так просто. Вам известно, что директор предприятия против нового производства?
           – Григорий Петрович?
           – Захаров. Может быть, не совсем против. А может, и совсем. Не верит в то, что получится. Считает, лучше сразу отказаться, чем взяться и оскандалиться. С этим намерен выйти на Яночкина.
           – Прямо на него?
           – Вот так вот. Что, не знали?
           – Причем Захаров. Производством занимается главный инженер. Так договорились. Директор не касается. Ни да, ни нет. Ни за, ни против.
           – Ни мира, ни войны? Троцкизм в нашем обществе осужден и не проходит. Директор обязан определиться с отношением к нашему делу. Определился. Неделю назад высказал.
           – Нет, – возмутился Ларин, – мне Василий Петрович объяснил, Захаров ему поручил организацию нового производства потому, что в ноябре уходит на пенсию. Разве Петушков не по-хозяйски или неполноценно руководит?
           – Есть задачи, решаемые только директором. Ты многого не знаешь. Мне предстоит тут еще разбираться и разбираться. Но успел в Петушкова поверить. У него полнота власти, твердое желание и достойный авторитет. То, как за неделю освободили обещанные площади, а за две – поставили на места все, что получили, впечатляет и внушает надежду. Короче, решение принял. Сегодня. Завтра пойду к директору. Поставлю в известность. Попробую убедить. Хотя, теперь для меня его мнение не так важно.
           – Он же без пяти минут пенсионер. Без семи месяцев.
           – Неизвестно.
           – Сам сказал. Многие слышали. Все знают.
           – Сегодня сказал, завтра отказал. Еще дожить нужно до ноября. Всякое бывает, уж я-то знаю. Ладно, хватит об этом. Значит, думаю, ты меня понял, Илья Семенович. Время ожидания прошло. Нам с тобой предстоит организовать производство тары здесь. Именно и только. В срок до первого июня.
           – Июля?
           – До первого июня. А возможно – потребуют раньше.
           – Но ведь первое полугодие обеспечено тарой полностью.
           – Это цифры. Потом окажется, кто-то недодал, что-то перепутали. Директор завода поставил задачу: освоить серийный выпуск к июню. Наша собственная цель – пятнадцатое мая. Вполне выполнимо, думаю. А?
           – Не знаю. Мне казалось, полгода – не совсем реальный срок. Даже у нас на заводе, где намного легче, все-таки. Нужно прикинуть. Лично для меня – чем скорее, тем лучше. В принципе, не смогу здесь больше трех месяцев торчать. Сыну года нет, отца не видит.
           – Отлично. Значит, завтра мне на стол график освоения производства.
           – Разорваться же невозможно.
           – От руководства разгрузкой ты освобожден.
           – Так сразу нельзя. Потом, я должен знать, что пришло и куда направлено.
           – Что пришло, тебе доложат. С остальным разберешься по ходу. Завтра ты отдыхаешь. Мне нужен руководитель свежий, здоровый и в хорошей форме, загонять себя невелика заслуга. Договорился с Петушковым, он лично с утра возглавит разгрузку транспорта. С установкой на место ему помогут твои ассистенты. Вопросы есть?
           – Значит, завтра мне составлять график освоения?
           – Завтра – спать до обеда. Потом – гулять до ужина. Потом – спать до утра. Ты прав: график – в понедельник. Но завтра между делом все-таки мне список инженерно – технических и руководящих работников, которых посчитаешь необходимым вызвать сюда. И список работников, кого сам потребовал отправить, и даты, кого когда ждать. Звони Хавроничеву, Петрушову, кому нужно, хоть Сигаеву с Тесленко. Единственно: Яночкину – через меня. Телефонистки предупреждены, нам с тобой дано право звонить в Ленинград за счет предприятия. Хоть домой, сколько угодно. С любого телефона.
           – Это здорово.
           – Ну, все. Спать. Сегодня и завтра. Отсыпаться. Набираться сил. С понедельника – за работу. Настоящую.
           – Тогда завтра я только с утра пройду в гараж...
           – Завтра запрещаю появляться даже вблизи забора предприятия. Давай не будем ругаться. Ни к чему. Займемся культурным досугом. Если не выйдет поспать до обеда, найдем форму отдыха – активную или пассивную, по желанию. Мы с друзьями дома по воскресеньям, например, едем электричкой до Сестрорецка, оттуда пешком – до Белоострова. С перекурами, не торопясь. Здесь ехать никуда не нужно. Вышел из дома, прошел две улицы – и вступай в лес. Красота! За две недели ты не видел здешней природы. Русской красоты! Сходи, прогуляйся, молодой, советую. Мне предстоит встреча с директором. В следующий раз – возможно, в будущий выходной – прогуляемся вместе. Я бы не возражал внедрить здесь нашу домашнюю систему. Только не на одно место ходить, а на разные, все окрестности облазать. Это – на будущее. Завтра советую погулять, отдохнуть, подышать. Посмотреть вокруг, полюбоваться природой.
           Надоел ты мне со своими проповедями, подумал Илья, натягивая на голову одеяло. Рано вставать не потребуется, за временем следить не понадобится, пусть ничто не помешает спать в свое удовольствие.
           Алексей Никифорович стянул спортивные брюки, выключил полностью свет, прошел к своей кровати. За окном горел фонарь, и все равно в комнате оставалось достаточно света.
          
           Изумительно чистое небо.
           Голубое.
           Светлое, но неравномерно: высоко, над головой – темнее, внизу, по всей линии горизонта – белее.
           Солнце ослепляет.
           Еще холодное, совсем небольшое желтое пятно – не подумаешь, что раскаленный диск.
           А слепит – смотреть невозможно.
           Растеклось, расплылось по миру, заполнило все пространство своим рыжим светом – некуда глаз отвести.
           Небо – спокойно. Но там, где солнце, бушует небо бурей света Зайдешь от солнца за дом, два-три шага дальше сделаешь, глянешь на небо – все равно глаза закроешь, потому что небо здесь – разлитое солнце.
           А снег!
           Ослепляет чистая белая равнина, расстилающаяся до леса гладкой ровной скатертью, потому что снег – это тоже солнце, летящее ввысь.
           Даже стены – давно не беленные, белые когда-то стены клуба -это тоже солнце, и на них тоже нужно смотреть зажмурясь.
           Потому что солнце, обнимая своими ласковыми руками, очищая неистовыми лучами все светлое, заставляет сверкать и слепить и само сверкает и слепит отовсюду.
           Конечно, если очень близко подойти к стене, увидишь серые разводы на ней и облезлую штукатурку и еще свою наклеенную тень – и тогда совсем не обязательно щуриться.
           Конечно, ступишь на заснеженное поле, сделаешь несколько шагов, оглянешь равнину – и не такая она плоская. То кочки, то канавки. Торчат из снега желтые соломины – прошлогодние травинки и темные голые кустики. И если смотришь на эти желтые травинки и бурый кустарник, пропадает ощущение белизны и чистоты поля и можно не прикрывать глаза.
           Не надо!
           Не надо подходить близко.
           Надо дышать солнцем, впитывать его в себя, купаться в его струях, радоваться резвому весеннему солнцу.
           Пусть оно ласкает своими нежными лучами, пусть окружает белизной и чистотой, пусть светит отовсюду: и с земли, и с неба. Не надо только подходить к нему слишком близко.
           Ларин медленно шел парком по широкой дороге, очищенной бульдозером. По обе стороны дороги лежали снежные отвалы, ровные и круглые, как валики на тахте. Таяло. По краям отвалов снег уже не был сплошным, а превратился в серые кружева – гирлянды льдинок, истекаемых водой, блестящих на солнце. Плоский склон небольшого длинного холмика казался спиной огромной белой рыбы: снег на нем превратился в ребристую чешую. Дорога поблескивала влагой. Но в целом скорее можно угадать, чем увидеть, что снег тает на всем массиве парка: таявший под ногами, он казался нетронутым, плотным и чистым вдали.
           Зато на деревьях и кустах снега совсем не оставалось; они словно стряхнули с себя лишний груз и оцепенение зимы и теперь как будто выпрямились, потянулись к солнцу, стояли возбужденные, готовые расцвести в тепле приходящей весны.
           Таял снег и вовсю светило солнце, но тепла настоящего еще не было. Дул холодный влажный ветер, и Ларин быстро замерз. Его удивило, что в такой день можно замерзнуть, но пришлось потереть ухо и потом прикрыть рукой, чтобы отошло. Появилось большое желание поднять воротник, спрятать шею и уши от ветра, но он не сделал этого, потому что тогда он спрятался бы от солнца.
           Гулять, приказал себе Ларин. Гулять да поживее. Махну-ка я по всем дорогам!
           Он прошел парком, пересек высокое шоссе и по длинной виляющей дороге, по которой попадают на железнодорожный разъезд, миновал частный поселок, потом снежное поле, молодой сосняк и березовую рощу. За рощей шла шоссейная дорога. Ларин свернул направо и, сторонясь машины, с шумом проносящейся мимо, пошел по шоссе. Из поселка он видел две тропы, огибающие холм и выходящие на шоссе справа, за лесным массивом. Ему казалось, они должны выходить недалеко одна от другой и надеялся, что кольцо, по которому направится гулять, окажется небольшим. Однако он шел и шел, а тропы направо все не было. Кончился один лес, после большой поляны пошел новый лесок, потом посадки ельника и снова высокие сосны сплошным массивом, а тропы направо не было.
           Дорога то поднималась на холм, то опускалась в низину, все время так: вверх, вниз, и Ларину нравилось легко сбегать по ней и потом с усилием подниматься в гору. Стало тепло, он снял перчатки. Однако, где же дорога направо? Ошибиться он не мог, тропа обязательно должна выйти сюда. Но где? Больше часа назад он вышел из парка, половину времени идет по этому шоссе и не может свернуть. Вперед! Только вперед. Полдня пройду, а доберусь до тебя, окаянная. Он уже понял, что ошибся в расстояниях, и теперь ему хотелось уточнить их.
           Наконец он увидел тропу. Слева лес шел вдоль самой дороги, защищая ее от ветра. А справа – отступил, отодвинулся далеко, и по снежному полю из глубины, от леса, далеко вперед на выход к шоссе тянулась тропа. Собственно, не тропа, а дорога, и лежит снег на ее обочинах – потому и виден издали, что возвышается над ровным полем.
           Даже после того как увидел тропу, Ларин еще долго шел до нее, гораздо дольше, чем рассчитывал, и почувствовал досаду на эти дороги, которые вместо того, чтобы пересечься, вдруг поворачивают, идут параллельно и сбивают ориентировку человека, настроенного на определенное время. Но тут же он усмехнулся про себя: торопиться совершенно некуда и нет повода для досады. Ну подумаешь, пару лишних часов погуляет, даже хорошо.
           Наконец, Ларин свернул, и сразу в лицо ему ударил встречный холодный ветер. От сильного внезапного ветра на глазах показались слезы. Он повернулся спиной к ветру, вытер глаза и надел перчатки. Да, подумал, в поле еще настоящая зима. Потом пригнул голову, наклонился вперед и, энергично махая руками, пошел быстрым широким шагом. Впереди стоял лес; он казался совсем близким, но Ларин был уже научен не доверять видимому расстоянию. На этот раз не дал себя обмануть и, увеличив мысленно расстояние втрое, прикинул, что до леса идти придется минут двадцать. Но не прошло десяти минут, как он уже подходил к самому лесу. Это до того удивило Ларина, что он остановился и, посмотрев назад, оценил расстояние от дороги. Отсюда шоссе показалось совсем близким, и ничего странного не было в том, что так быстро преодолел этот участок. Да-а, философски подумал Илья, все-таки городской житель ни черта не может ориентироваться на природе. Небось, деревенский не ошибется, сразу определит, сколько времени уйдет на дорогу – и до леса, и от леса, и по лесу, и везде. Ну, не беда, решил он, погуляю еще раз – другой и тоже чему-нибудь научусь. Не самое, наверно, сложное дело.
           Почему-то, прежде чем войти в лес, дорога обязательно виляет. Может быть, он случайно попадал именно на такие дороги, а возможно, дело обстоит именно так на самом деле, только Ларин раньше, еще до Чащина, заметил это. На сей раз дорога вступила в лес прямо, не сворачивая и не виляя, и так же прямо шла лесом.
           Лес-великан был перед Лариным. Как будто большая темная гора с отвесной стеной стала в поле. Даже на опушке не замечалось низких деревьев – да, собственно, и самой опушки не было: лес начинался сразу – сплошной, ровный и высокий. Темные сосны стояли густо; между ними виднелись белые стволы берез, не искажающие общей картины монументально строгого хвойного леса.
           Человек ощутил робость, входя в этот глубокий холодный коридор с высокими темными стенами.
           Здесь стояла торжественная тишина. В поле была тишина звенящая, разбросанная по свету, разлитая по пространству, волнующая и успокаивающая, зовущая слушать ее и приобщаться к природе.
           Лесная тишина стояла, а вернее, повисла над деревьями, рядом, сама по себе – отвлеченная, посторонняя, нагруженная загадочной думой.
           Над безмолвной дорогой в уходящем вдаль широком просвете лесного коридора лежала тишина недвижимая, пустая, свободная от звуков и всякого внутреннего напряжения, ожидания или иного наполнения, безразличная ко всему вокруг и как будто предлагающая любому попавшему сюда войти в ее пустоту беспокойством своих желаний, наполнить неподвижность тишины грузом раздумий и мыслей. Здесь природа освобождала человека от необходимости созерцания своих красот, избавляла от наслаждения чувством праздничного восхищения, отобрала простор и свободу и возвращала его в ограниченную повседневность.
           И к Ларину вернулось беспокойство, он ушел в себя, вспомнил дневные заботы и задумался на ходу, не слыша своих шагов и не видя по сторонам ничего. Дорога постепенно поворачивала направо, это было правильно, подтверждало его предположения, но нисколько не задевало его мысли, оставалось вне сознания. Кого же вызвать немедленно, в первую очередь, чтобы завтра – хорошо, послезавтра – были обязательно здесь. Лобанов прав. Он, Илья, тоже чувствовал, что пора приступать к началу освоения, только не мог сам бросить взятую на себя обязанность приемки и разгрузки транспорта. С Лобановым шутить нельзя, не позволит. Да и без него нужно определиться, кто теперь необходим, не в Лобанове дело. Из руководства кто нужен? Никто не нужен. Здесь пахать надо. Нет, так не пойдет. С механической обработкой и сборкой он разберется. Пока один, справится. Сварку начинаем? Сразу. Значит, специалист потребуется. Игоря Мельникова вызвать. Его знаем, он в курсе. Но есть главный сварщик, ему решать, кого направить. Игорь Павлович Замятин на заводе человек чрезвычайно уважаемый, ему диктовать, даже подсказывать – опасное дело, тут деликатность требуется. Станет ли он вообще разговаривать с каким-то почти незнакомым технологом Лариным! Вот пусть Лобанов с ним свяжется. Посмотрим, что и как решат.
           Главный металлург пока не нужен. Термической обработки здесь нет, детали вообще пока делаем в Ленинграде. Покраска тары? Не первая очередь. Подождем. Помещение, правда, есть. Определили сразу. Петушков. Главный инженер готов немедленно внедрить полностью производство тары, весь технологический процесс одновременно. Молодец, конечно. Подождем. Все, что можно, будем делать на заводе. Постепенно, последовательно, быстро, медленно – как получится, переведем сюда по мере готовности.
           Главный механик – пока не нужен. Здесь свои слесари-ремонтники, монтаж оборудования берут на себя, уверены. Завтра можем начать с корпуса номер один. Приду, сяду за планировку.
           Главного энергетика вызвать обязательно. К нему – уйма вопросов. Электропитание, воздух. Компрессор есть – мал. Новый заказан, главный технолог занимался, должен прийти. Требуется под него помещение – выбрать место, со всеми согласовать, построить. Все – немедленно! Электроэнергии для начала хватит, а потом? Котельная строится – хорошо, надо помочь, чтобы к зиме пустить, действующая с поселком и заводом теперь может не справиться.
           Лобанову – вызывать сварщика и энергетика. Остальные – за мной. Можно, конечно, потребовать половину рабочих двадцать седьмого цеха. Даже с мастерами. На радость Алексею Никифоровичу, он именно так хотел бы. Петушков наоборот, настроен по возможности сразу обходиться своими кадрами. Он, Ларин; с ним согласен. И надежные люди есть, уже мелькают. Серьезные, умные. Виктор Бражкин. Ходит, присматривается. Просил технологический процесс, хотел познакомиться. Нет у меня еще технологии, тоже нужно заняться, черновики превратить в документ. Тоже время понадобится. Тоже откладывать нельзя. Себе в помощь технолога вызвать? Левин в институте учится, надолго не оторвать. С другим заниматься придется. Пока – рано, минуты свободной не выкроить.
           Начальник двадцать седьмого Борис Николаевич Петрушов на монтаж и наладку оснастки согласен отправить две бригады слесарей. Заранее решили. По первому сигналу. Лучшие бригады. Любые, по выбору. Приду, позвоню. Для начала – даже не бригады. Завтра пусть отправит сюда Геннадия. Степанова. С двумя-тремя помощниками по его выбору. Здесь, на месте, посмотрим, может быть создадим бригады из местных рабочих, Геннадий разберется моментом. Понадобится, тут же вызовем кого нужно с завода. Все решится буквально в два-три дня. Здесь главное – разобраться со структурой цеха. Утро начать с главного инженера. Утвердить начальника цеха. Назначить мастеров участков. Определить состав рабочих, обязательно – слесарей – сборщиков. И с вторника, нет, со среды начать знакомство с технологическим процессом первой подготовленной к работе операции. Во вторник со Степановым выбрать такую операцию. Возможно, две. С них начать документальное оформление технологического процесса. Когда – ночью? Пусть ночью.
           Посмотрим. Подумаем. Попробуем справиться.
           Ларин вернулся в поселок со стороны Репновского холма. Минуя всего несколько огородов, вышел прямо на центральную улицу к промтоварному магазину и столовой за ним. Илья посмотрел на часы и похвалил себя за то, что успевает пообедать.
           План дальнейших действий на сегодня в голове образовался подробно и четко.
          
          
           --- ГЛАВА 3 ---
          
          
           Петушкову ясно: директора не переубедить. Старик стоит на своем. Уперся: такое производство не по нам, не справиться, не осилить. В который раз твердит свое при всяком удобном случае: только согласись, подпиши договор, возьми план – так на тебя сядут, в такой оборот закрутят, вздохнуть не дадут. До какой пенсии – до сезона не доработать, съедят с потрохами. Заявил определенно: от меня никаких обязательств и ни одной подписи. Нужно отдать ему справедливость: обещал терпеть, не мешать главному инженеру производство наладить – не мешает. Но – в стороне. Совсем. Но ведь ситуация меняется. Жизнь идет. С установкой оборудования справляемся отлично. Сам, признаться, не ожидал, боялся. Как осилим, заранее не представлял. В том, что твердо обещал, было больше нахальства, чем уверенности, а – получилось. Потому что должно получиться все, потому что требуется, необходимо, надо. Директор в стороне-то в стороне, а видит, не слепой. С ним бы – насколько легче!
           Петушков решил поговорить еще раз.
           Однако Захаров его опередил.
           Хотя, как сказать. Разговор образовался сам собой. Но – да, завел его директор. На ровном месте. Без подготовки. Но не случайно, нет, нет. Сознательно двинул в нужном направлении. В пятницу, как обычно, уходя из конторы, заглянул к своему первому заместителю. Теперь только по пятницам руководители вместе выходят после работы.
           – Еще не собрался? – пригласил директор.
           – Задержусь на час – два. Должен Ларин прийти, мы с ним по вечерам разбираемся.
           – Знаю. Перед выходными, может, аут взять, отдохнуть малость.
           – Какими выходными? Пока, не получается. Работаем.
           – В субботу?
           – И по воскресеньям тоже.
           – Так пусть люди выходят, коли надо. Самому-то зачем? Организовал, в понедельник проверишь. К тому же там ленинградские специалисты.
           – Нет, должен быть сам. Обязан. Не могу.
           – Ты относишься к новому производству так, будто это дело всей твоей жизни.
           – Так оно, видать, и есть. А что, построить завод не стоит того, чтобы посвятить этому жизнь?
           – Всю жизнь? Милый мой, у тебя таких задач каждый год может быть не одна.
           – Не может. А если будет – каждая станет делом жизни. Иначе – как?
           – Делом всей жизни может стать только одно – главное. Надо уметь его найти, разбрасываться опасно. Можно всю жизнь гореть на работе, а главного так и не совершить.
           – Если гореть, значит делать главное. По-моему, так.
           – Батенька мой, ты понимаешь ли, что такое – дело всей жизни?
           – Григории Петрович, для вас такое дело – есть?
           – Было. Дело моей жизни – война.
           – Значит, вы со своим давно покончили?
           Захаров смешался, однако тут же взял себя в руки.
           – Дерзость молодому человеку не противопоказана, но в споре со старшими не всегда, украшает.
           – Вы сами объяснили...
           – Кто сказал, что война давно кончена? Такая война – она для нашего поколения на всю жизнь. Ты ведь тоже должен помнить. Правильно, теперь кровь не льется. Но это не значит, что нет сражения. Тогда сражались, чтобы отстоять страну. Теперь – чтобы никакой войны на земле не было. И, конечно, свою силу крепить, чтобы не захотели снова к нам сунуться. Все, что делаю, меряю теми, военными масштабами. Мне говорят: невозможно в такой год добыть столько торфа. А я вспоминаю: разве тогда были лучше условия? Ручной труд, одни женщины, а добывали сколько? И я говорю: можно! Могу привести примеры, могу доказать: можно. Еще больше, сверх плана. Только работать нужно. Всем. А нам организовать работу и не спать когда требуется, и не отвлекаться на посторонние дела и даже разговоры. Ответственность, батенька мой, не только перед горкомом, трестом, министерством – государственная ответственность перед своей совестью, потому что сражение и потому что пережили войну. Конечно, главное дело жизни мной сделано, и горжусь этим, но продолжение его идет, и кто может обвинить меня в том, что не все свои силы трачу на это?
           – Никто.
           – Спасибо.
           – Уважение к вам теперь не меньше, чем прежде. Именно за ваши дела. Я ваш ученик, кстати, о чем речь.
           – У меня есть профессиональная гордость. Ты хочешь заняться делом не связанным с твоей профессией. У тебя есть цель в жизни? Какая?
           – У меня есть цель: построить коммунизм. Это дело моей жизни.
           – Общие слова.
           – Нет. Я коммунист. Где меня поставят, там буду коммунизм строить. Скажут, иди на станок – пойду. Снимут с главных инженеров, рядовым буду. Шофером стану, люблю машины. Но везде буду знать: строю коммунизмом не только стараться работать, но и о людях думать и добро им делать. Как же? Коммунист. Иначе зачем в партию вступал?
           – Н-да. Нет в тебе профессионального самолюбия.
           – Может, нет. А мне думается, есть. Только нынче этого одного мало. Да что теперь-то говорить. Дело пошло. И я хотел бы заниматься им вместе с вами.
           – Уволь.
           – Идет ведь здорово, Григорий Петрович.
           – Очень рад. Я не мешаю?
           – Да что вы.
           – Значит, претензий нет. Каждый выполняет свои обязательства. На меня не надейся, главный. Сам затеял, сам тяни. С начальными успехами поздравляю. Не забудь про сезон, подойдет – не заметим. Вот его вывозить будем вместе, никуда не денемся, ничем не прикроемся. Да и не позволю прикрываться, имей в виду.
           Жаль, подумал Петушков, очень жаль. Отстранился принципиально и насовсем. Но так же не получится, вовсе без участия директора не обойтись. Пока выходит как-то. Сложились отношения с заводом. Сложились? Лобанов молчит. Будто бы еще окончательно не решил, станет ли завод здесь начинать производство тары. Первые две недели показали: не он и не завод, а мы, Октябрьское торфопредприятие организуем изготовление контейнеров. Сами. С помощью завода. Под руководством заводских специалистов. Минимального их количества, кстати. И Лобанову не о переносе места работы думать, а о том, когда и кого теперь сюда вызывать на освоение процесса сборки. Мне сегодня без высокопоставленного представителя есть что показать директору завода и могу смело говорить о перспективе. Остановить теперь никому не удастся, и незачем. А Захарова – уверен – сама обстановка заставит заняться новым производством. Пока остается директором. Честно сказать, я в любой момент согласен взять на себя все его функции. Вдобавок к своим. В полном объеме. Для пользы дела. Это так, для полной ясности.
          
          
           --- ГЛАВА 4 ---
          
          
           Федор Федоров. Такое сочетание ему нравится. Еще со школы. В классе каждому приклеили прозвище. Шиловский стал Шилом. Костю Родина прозвали Котей, Котиком – смешно и пренебрежительно. Он был Федей, Федором, что тут придумаешь, как еще скажешь. И хорошо.
           Федор Иванович любил рассуждать. Для такого занятия всегда найдется повод. Сегодня – особенно. Вырвались на волю. Пока философствовал молча, про себя.
           Что есть свобода? Бесконечная возможность эмоционального выражения. Делай, что хочешь, поступай как знаешь, плюй в колодец, надевай штаны через голову, никаких условностей и запретов.
           Свобода – это любовь! Сейчас он любит все. Абсолютно все. Неподвижный серый перрон и торопливо идущих к поезду людей; провожающих, мерзнущих на платформе в ожидании отправления состава; теплое уютное купе с зеркалом на двери, в котором отражаются окно и суета за окном, на платформе.
           А больше всего он любит товарищей по командировке, соседей по купе, соратников по делу. Вместе они работают давно, больше десятка лет. В смысле – в одном цехе. Разные бригады, разные даже профессии. Друзьями никогда не были. Теперь – будут. А как же. Их троих выбрали для дальней поездки, долгой работы, дело только начинается, такие обстоятельства, без дружбы никак. Знакомы хорошо, профессионалы что надо, главное – люди нормальные. Отличные мужики. Дело у них теперь общее, и судьба общая, и чувство одно, и он его понимает.
           Непривычное возбуждающее головокружительное чувство свободы. Освобождения. От начальства, жены и милиции. От вечного давления, нажима, пресса и беспрерывного ощущения вины, опасности, долга и ответственности.
           Избавление от постоянных претензий, придирок, требований, контроля и надзора, отвратительно рабского сознания зависимости и покорности.
           Сам себе хозяин, сам себе голова.
           Сам себе герой и бог и царь.
           Так что сидим? Свобода человеку дается для чего: для действия, для жизни, для размаха. Не ждать же принуждения к чему-то. Свободный человек – не щепка в реке, не бревно в океане, не пушинка на ветру и не искра в небе. Решимость и полная самостоятельность – вот что такое свобода.
           Получили? Ощутили? Осознали?
           Федоров понимал: его спутников переполняет такая же властная потребность добровольной бурной деятельности. Для начала – надо отметить. И немедленно.
           – Ну? – нетерпеливо сказал Федоров и потянулся к своему чемодану.
           – Погоди, – остановил Степанов, – отъедем сперва.
           – А кто мешает? Чего тут ждать? Начнем, и все.
           – Тронемся, проводница придет, билеты заберет, постели принесет. Давай уж до конца устроимся, никто не помешает, тогда и врежем. Если найдется, – Степанов усмехнулся.
           – Найдется, – пообещал Федоров.
           – Это-то уж, – согласился Леха Плотников, старший из них, на три года, правда, а все равно старший, в цехе его старшинство не очень, конечно, слегка, но замечалось. Он не принимал участия в споре, однако молчание его было нескрываемо на стороне Федора. Впрочем, Леха готов и подождать десяток минут, несущественно все это, хотя, на его взгляд, не имеет смысла. Сидим, на месте. Придет проводник, уйдет – ее работа, пусть ходит сколько угодно, хоть двадцать раз. У нас свои дела, свои заботы – кому какое дело. В компании начало пути – известная вещь. Начало – оно и есть начало. Всем понятно и никому не удивительно. Кого стесняться! Но Гена Степанов для него авторитет. Башка. А Федька Федоров, опять-таки, прав. С его, Лехиной, точки зрения. Пусть поспорят, кто-то и победит. Без него. Он по мелочи не воюет. Вообще, за – как это? – бесконфликтность. Ну, по мере возможностей. Спорить – так по существу, драться – так за дело. Зря – что болтать языком, выпить все равно выпьем, через десять так через десять минут, не помрем от жажды, не сойдем с ума. Хотя напряжение присутствует, слов нет.
           – А можем и помешать кому, – заметил Степанов. – Нас все-таки трое, может четвертый придти. Купе четырехместное, кому-то могли еще билет продать.
           – Не придет, – Федоров уверен в себе стопроцентно. – Пять минут осталось, это редко когда за такое время пассажир появится. Все норовят за час до отправления добраться, чтоб наверняка, без опоздания.
           – Дверь запрем, никто не войдет, – предложил Леха Плотников.
           – Тоже верно, – обрадовался Федоров и щелкнул замком. В купе стало совсем надежно, как в крепости, и время быстро двигалось к звонку. Федор представил себе, как четко отбивает секунды стрелка циферблата на экране телевизора, понял, что пошла последняя минута, тронется поезд и поплывет назад перрон с провожающими, потом серые дома родного города и низкое черное небо над ними, и этот момент ему захотелось уловить, поймать мгновение начала движения, толчок, рывок состава, бросок их, всех троих, в новую обстановку, не такую жизнь, другую работу, в полную неизвестность, кто знает, насколько: месяц, два, год. Год, пожалуй, слишком. Новое начинается с путешествия. С радостного ожидания приключений. Что будет впереди – увидим. Интересно поглядеть, что остается здесь, дома. Как это выглядит у людей – расставание. Смех и слезы. Слава богу, их никто не провожает. Леху – некому. Он с Геннадием – не разрешили. Правильно сделали.
           Поезд тронулся тихо, медленно, плавно, без рывка и толчка, казалось, без усилий, точно легкий экипаж, не многотонный длинный состав привели в движение. И вагон пошел легко, не раскачиваясь и не дергаясь, будто бы и не набирал ход, а продолжал свое постоянное уверенное движение по инерции. Трое пассажиров прильнули к окну. И в этот самый миг отправления в дверь купе постучали. Друзья переглянулись. Леха пожал плечами. Федор не торопясь открыл.
           – Ну-ну, – сказал мужчина, – все понятно.
           – Еще ничего нет, – возразил Федоров.
           – Все равно понятно, – кивнул мужчина. – Поди, думали, никого уже не будет.
           – Думали.
           – В последний момент брал билет. Ладно – успел. Вы, пожалуйста, делайте что хотите, на меня не оглядывайтесь, мешать не буду, мое место, кажись, наверху. Вот это?
           – А занимайте внизу, – предложил Геннадий. – Мы помоложе, так удобней будет.
           – Спасибо, – сразу согласился попутчик. – Я, вообще-то, и наверху могу, но – спасибо. Сюда?
           – Хоть сюда. Устраивайтесь. Может, нам выйти пока?
           – Зачем? Поместимся. Я скоро.
           Сосед снял пальто, повесил на плечико. Потом повозился с пиджаком, попытался пристроить поверх пальто – не получилось, пришлось скинуть с вешалки пальто, сначала поместить пиджак, на него – сверху – пальто, плечико не без труда поднял на крючок. Ребята сидели, ждали, пытались отвернуться, смотрели в окно, не всегда получалось, нет-нет да поглядывали на попутчика, который, занятый собой, на них внимания не обращал. Стянул верхние брюки, под ними оказались легкие, тренировочные – удобно. Ну и мы так же, подумал Федоров, только пораньше маленько. Все как у людей, однако. А ведь не сговаривались заранее. Здравый смысл, стало быть.
           Пришла проводница. Забрала билеты. Потом принесла постельное белье. Все! Поезд уже шел полным ходом, но из города еще не выбрался, мелькали вблизи и медленно проплывали вдали городские дома и деревья, но это уже было не важно. Поезд отправился вовремя, путешествие начиналось хорошо, французы говорят, начало – половина дела, а мы не во Франции, мы в России, у нас не половина, у нас начало – это все, надо только отметить как положено, настроиться как следует, дать разгон и взять высоту с самого начала – и вперед, к победе коммунизма. На окне задернули штору.
           – Начнем с меня.
           Федоров давно бы начал, не останови его Степанов, инициатива его, всем ясно, он и не собирается ее никому уступать. Не для того чтобы. Федор вовсе не претендует на лидерство в компании, ему ни к чему, и вообще не тема для рассуждений, только выраженное нетерпение должно подкрепляться собственными материальными аргументами. Не чужой продукцией, в конце концов, предлагалось отмечать событие.
           – Валяй, – согласился Плотников, – жалко, что ли. Доставай, что есть, чего нет – добавим.
           – Газету бы, – попросил Федоров, – на стол хотя бы под хлеб.
           – Могу предложить, – отозвался пожилой попутчик. – Свежая, самая хорошая.
           – На, – сказал Степанов. – Специально прихватил. Свежую почитаем, поберегите.
           Газету разложили, бутылку распечатали, ветчину нарезали крупными кусками, колбасу – значительно тоньше, бутерброды с сыром и бутерброды с вареным яйцом порезали пополам – минутное дело, никто слова не произнес, лишнего движения не сделал, каждый знал свой маневр, человек человеку друг, товарищ и брат. Баночку шпрот вскрывать не стали, успеется, отодвинули в сторону. Федор еще потянулся к сумке, Геннадий остановил.
           – Хватит пока. Пора начинать.
           – Садитесь к столу, – предложил Федор попутчику, скромно сидевшему в углу у самой двери.
           – У вас компания, – сказал пожилой сосед.
           – Вот и присоединяйтесь, – поддержал Геннадий. – Если не брезгуете.
           – С удовольствием присоединюсь. Тоже кое-что захватил на дорогу, не просто так.
           – Пока про кое-что забудьте. Достаньте только стакан или кружку, что-нибудь. Это – у каждого свое. Ну, разливаем? За удачу – да? За все хорошее. Поехали!
           Звонко чокнулись стаканами, дружно выпили.
           – О! Теперь можно знакомиться.- Федоров вел заседание и предоставил слово соседу.
           – Так значит, у вас компания, это ясно. Ты – Федор, я уже понял.
           – Он – Геннадий, Леха – Алексей, мы – все. Больше нет.
           – Моя фамилия Иванов. Звать – Тимофей Кузьмич.
           – Тимофей значит. Чего за одним столом-то по отчеству.
           – Можно. Как вам удобнее.
           – Ты, Кузьмич, не ленинградец? Приезжий?
           – Приезжий.
           – Гость нашего города, значит.
           – Как сказать. Воевал тут. Защищал город. Так что – какой гость. И теперь к фронтовым друзьям на встречу приезжал. В родной город. Война – она на всю жизнь. Блокада. Вы еще дети были, не знаю, где вам пришлось.
           – Дети, – согласился Федоров, – все блокадники. Воспоминаний юности всем хватает. Поэтому второй раз поднимем стаканы за мир во всем мире.
           Плотников уже содрал заклепку со своей бутылки.
           – Наливать? Никто толком не закусывает. Может, поедим не много?
           – Я после первой не закусываю, – сообщил Степанов.
           – Пьем! – приказал Федоров. – Нечего думать.
           – Упьемся, братцы, – засомневался Алексей.
           – И хорошо, – обрадовался Федор. И слава богу. Будет что вспомнить. Будет чем хвастать. Будет о чем рассказывать. Разве у нас не событие? Праздник. Отмечаем. Главное – расслабиться, отдохнуть. От души. Выпьем – и навалимся на закусь. Не упьемся, вон сколько всякой разной еды.
           После второй бутылки действительно разобрали бутерброды, активно задвигали челюстями, в купе повисло продолжительное аппетитное безмолвие.
           Поезд стучал колесами.
           За окном медленно проплывала густая черная ночь.
           В купе светло, тепло, уютно, запах скорее столовой, чем ресторана, хотя и там, и там в основном пахнет едой, однако, естественно, по-разному. В тесном закрытом помещении образовалась, сгустилась, настоялась и плотно наполнила пространство механическая или химическая или обе вместе или еще какая-то смесь ароматов продуктов – раскрытых, развернутых, извлеченных из раскупоренных банок, разрезанных мешков и развернутых оберток и разложенных на газете, постеленной на столе. Наполненное ароматами пищи тепло окутывало добром и негой, убаюкивало, располагало к тихому томлению. Еще по чуть-чуть, и на мягкую постель, под крепкий сон, на счастливые сновидения или без них, до самого утра – Геннадий Степанов нашел изюмину, поймал мгновение, нащупал настроение, достал вершину, ощутил радость состояния невесомости – все, норма, еще чуть-чуть, без перебора, по последнему – и конец.
           Так и сказал.
           – Достаю последнюю. Выпьем, и на сегодня хватит.
           – Погоди наливать, – командовал парадом Федоров. И не собирался передавать командование.- Поставь бутылку, не откупоривай. Достал – хорошо, пусть стоит. Успеем. Вечер только начался, не будем сразу перебирать. Поезд пусть несется скорее; нам телегу гнать ни к чему. Закусили? Теперь перекур. Тимофей, курящий?
           – Курящий, – отозвался Иванов.
           – Значит, общий перекур. Спички, зажигалка – у кого близко?
           – Есть, – Плотников поднялся и сразу снова сел. – Прямо здесь будем?
           – Ни в коем случае! – Федоров возмутился. – И так дышать нечем. Курить только в тамбуре.
           – Да, – согласился Тимофей Кузьмич, – воздух у нас тяжелый. А ночь спать.
           – В тамбур, – распорядился Федоров. – Покурим и проветримся. Встали из-за стола. Передохнем. Отвлечемся от дела. Не торопясь. Никто не гонит. А там – снова продолжим. Бутылка есть. Закуски есть. Карты и домино тоже. И времени навалом. И курева хватит. Для мужского счастья чего еще надо? Живем, братцы! Сегодня главное у нас – свобода! Так пользоваться ею – до предела. Вперед!
           Пошли по коридору гуськом, почти не качаясь, еще не пьяные, согласные, добрые и всем довольные. Геннадий – последний – со стуком задвинул дверь в купе.
           Курили долго и весело, но Алексей потом не мог вспомнить, о чем говорили в тамбуре. О погоде – да, не раз, а еще о чем – неизвестно. Он особенно как-то не включался в разговоры. В голове, как заноза в пальце, зацепила раздражающая мысль: беда. Может случиться беда. Купе не заперто. Заходи кто угодно. Хоть по ошибке. Хоть специально. А на столе – бутылка. Нераспечатанная. Бери и беги. Исчезай. Бесследно. А у него больше нет. И ни у кого, может, нет. Сосед обещал, кто его знает, мог и хвастануть. Так что теперь: только начали – и конец? Не успели разогнаться – тормози? Хорошее начало, нечего сказать. Главное -никто не думает, он один. Завелись, болтают, смеются, соображать перестали вовсе, выпили всего ничего, бдительность потеряли в момент. К нему такая мысль тоже пришла не сразу, но влетела – и засела крепко-накрепко. Нет житья. Сразу стало неуютно и холодно, удивительно, как такой холод не замечался раньше. Хватит. Два последних раза затянуться – и айда.
           – Замерз, – сообщил спутникам якобы с сожалением.
           – Да? Я пока ничего.
           – Мне тоже, вроде, нормально.
           Пожилой сосед промолчал.
           – Вы как хотите, я пошел. Глядите, не отморозьте чего.
           – Двигай, докурим, все придем. Домино готовь, козла забьем. Еще по одной выпьем и займемся.
           Никто, видать, в купе без них не заходил, все стояло на своих местах и бутылка в центре как была, так и оставалась нераспечатанной. Сразу отлегло от сердца, и в вагоне показалось чересчур жарко. В коридоре, однако, было прохладнее, и Алексей приотворил дверь из купе, заодно проветрить помещение, убрать концентрацию ароматов. Ограничились бы его закусками, никаких беспокойств не ощущалось. Легкие испарения свежего хлеба и вареной колбасы приятно вдыхаются органами обоняния. Немного щекочет нос запах неострого сыра, но совсем немного. Конечно, быстро воздух пропитывается парами алкоголя, ну, это уж само собой. Нормальному мужику запах спиртного – что женщине аромат духов, неприятности не доставит. Какого хрена Федор банку квашеной капусты захватил? Лучше бы он сам, Алексей, свою взял, у него не такая кислая. Даже и не догадался. Теперь эта кислота придавила все остальные вкусы и запахи. Плюс еще запах селедки с луком, все Федора деликатесы. Специально подготовить в дорогу жене заказал. Водку такими деликатесами закусывать и неплохо, зато в купе дышать нечем. Выпить бы еще, сразу пропадут интеллигентные ощущения, увлечемся – перестанем замечать тяжесть атмосферы, привыкнем постепенно к ароматам закусок, но пока приятели задерживаются, надо чуть прибрать на столе, захлопнуть банку с капустой крышкой и прикрыть селедку хотя бы полиэтиленовым мешком. Впрочем, все это на пять минут, не больше. Друзья ввалились дружно, весело и громко. Никто их по пути не останавливал и просто не замечал. В коридоре пусто, двери всех купе закрыты и, хотя еще довольно рано, создается впечатление, что все уже спят. В принципе, почему бы и нет? Спят – не спят, но легли – уж точно. Подавляющее большинство. За окнами – темнота. Поезд летит, покачиваясь и постукивая, мощной скоростью, мерными движениями и надежным теплом великолепно убаюкивая пассажиров. Не всем же везет ехать компанией.
           – Ну, ты что, – сказал Алексею Федор, – разливай.
           – Последнюю? – спросил Геннадий.
           – Почему? Постояли, покурили, протрезвели. Мы что, пьяные? Пьем, пока есть. Будем здоровы. Закусываем, и козла.
           – Для этого надо стол освобождать. Закуски все заворачивать, – Иванов раскрыл свой чемодан, достал бутылку коньяка. – Предлагаю сразу распить еще бутылку и тогда перейти к отдыху.
           – Можно, – согласился Степанов, – только коньяк заберите. Я лично смешивать не собираюсь. У меня еще бутыль найдется. Беленькой.
           – Даешь, – удивился Федоров. – Ты чего это столько набрал?
           – Думал, ты не догадаешься взять, на тебя прихватил.
           – А я – на тебя, – засмеялся Федор. – И у меня еще найдется. Поживем еще, значит.
           Вот оно, счастье! И нет ему конца и края. Все абсолютно – в собственных руках.
           Сильно жарко в вагоне. Вот и разморило прежде времени. Пол-литра на нос – это разве норма? Под обильную закусь за целый вечер. Леха начинает клевать носом, Геннадий тоже отяжелял. А сосед хоть бы хны, ни следа усталости. Втягивает компанию в нужное дело:
           – Закусывайте, ребята. Ешьте. Всю еду надо умять, не выбрасывать же потом. Говорите, бутылки в наличии, так жмите на пищу.
           Федору понравился мужик. Нормальный.
           – Значит, к фронтовым друзьям ездили? На встречу? Я думал, фронтовики встречаются на девятое мая.
           – У нас дата своя. Зимой. Всегда.
           – А мы в командировку едем. С работы.
           – Это я понял.
           – Только не спрашивай, куда и зачем. Не имеешь права. И нам запрещено говорить. Категорически.
           – Государственная тайна, – полусонным голосом пояснил Алексей.
           – Ага, – Федора понесло вихрем свободы, – все – тайна. Секрет. Могила. И что на авиационном заводе трудимся. И теперь вместо самолетов ракеты строим. И в провинцию едем ракетное производство ставить. Начинать. Внедрять. Передавать опыт. Мы люди рабочие, без нас не обойтись. Начальство там давно, теперь нас отправили, время пришло. Только об этом говорить вслух нельзя. Никому. Понял?
           – Меня это не интересует.
           – Вижу, потому говорю. Интересовало бы, не рассказывал. Болтун – находка для шпиона. Ты же – не шпион? Нет. Такие шпионы не бывают.
           – Всякие бывают. Завербовать любого могут. Лучше бы тебе не говорить лишнего.
           – Все! – Федоров согласен вполне, но остановиться сразу невозможно. – Больше ничего не скажу. Я же не сообщил, какие мы ракеты производим. И не сообщу. Хотя тебе можно. Тебе можно все. Ты свой, советский человек. Вот все тебе и расскажу. Никому нельзя – только тебе.
           – Хватит, – вмешался Плотников. – Перемени пластинку. Не нарывайся чересчур.
           – Я что, неправду говорю? – возмутился Федоров.
           – Лишку несешь, кончай базар.
           – Ты погляди, кому говорю. Свой человек. Пусть знает, с кем едет.
           – Не хочу я знать, что мне не положено.- Иванов пытался образумить опьяневшего соседа строгим голосом. – А если я работник органов? Или сотрудник? Тогда обязан тебя задержать за разглашение тайны и отвести куда положено.
           – Да? – Федоров глупо улыбался, не воспринимая слова попутчика, однако постепенно их смысл проник в его сознание, одурманенное водочным паром. Нет, он не испугался, в состоянии опьянения его на испуг не возьмешь, однако остановился, сделал попытку задуматься, тупо глядел на оппонента.
           – На самом деле из органов? – спросил все-таки.
           – На твое счастье, нет. А мог бы. Не волнуйся, на тебя не настучу.
           Не настучу. Не настучу.
           Головной мозг не совсем отключился. В башке пульсировала мысль. И прорезалось сознание. Протискивалось сквозь броневую тяжесть алкогольной массы.
           Не настучу.
           Может, и не настучит. А не обязательно он. Кто угодно. В цехе стукачей полно, всем известно. Кто-то, теперь не вспомнить, по пьянке обмолвился, да и без того каждому ясно. Это и секретом не назовешь, никто не скрывает, военное производство, бдительность, понимать надо. Некоторых знает, сами признались, ну, это друзья. Под расстрелом не выдадут. А эти? Леха – не похоже. А почему – не похоже? Такие тихие, скромные да малоразговорчивые как раз бывают горазды писать. Доносы. Геннадий сопит в углу, прислонился к стенке. Дремлет. Спит? А может, на ус мотает. Ему даже не обязательно быть стукачом. Он же член партии. Вот черт! По партийной обязанности заложит, и вся игра. А что он сказал? Что наговорил, елки-палки? Что выболтал? Ну, в командировку едем. Ну, к авиации относимся. Это лишнее, только? Чересчур долгое молчание тоже не годится. Длинная пауза – признак испуга. Которого, в общем-то, нет. Пока.
           – Ты же не скажешь, настучал или нет. Каждый может капнуть. Любителей хватает.
           – Я не доносчик, мне ни к чему, – сказал Иванов. – Много энтузиастов, правда. И если ты сам стукач, значит, вполне можешь донести на меня.
           – Это как?
           – Очень просто. Думаешь, провинциал. В провинции тоже маленько понимают обстановку, хотя и дураки. Очень просто. Ты наговорил, что не надо, я слышал и не сообщил кому следует. По твоему доносу меня привлекут за то, что не сообщил о государственном преступнике и обвинят в сообществе, вот и все.
           – Хочешь сказать, я не нарушитель, а провокатор?
           – А сколько народа страдает у нас из-за провокаторов – знаешь? Расстреливали и сажали.
           – Теперь не сажают.
           – Сажают. Не так открыто, да. Так что, кончай. И теперь, и на будущее. Замнем. Надеюсь, ни ты, ни друзья твои в стукачи не записывались. Хотя у нас доносительство пороком не считается.
           – Ладно, – Федорову надоела дискуссия. Будет – что будет. С работы уволят – другую найду, нет проблем. Посадят – на здоровье, жизнь и так как в лагере: работа – семья, семья – работа, сплошные заботы, долги да оправдания. Хуже не будет. Надо же, настроение пропало. Добьем последнюю бутылку, может, поправим чего.
           Пятую бутылку одолели с трудом, хотя что за доза для здорового мужика – три стакана за вечер. Геннадий выпил машинально, сквозь сон, и постель помогал ему стелить Алексей, неожиданно пробудившийся от последнего стакана, который выпил без всякого желания. А для него вообще не особенно важно, есть желание пить или нет. И без желания он может выпить сколько угодно, отказываться от выпивки не в его правилах, а заканчивается процедура тогда, когда кончается горючее. И пока есть что пить, Леха не уснет и, слабо соображая, в состоянии двигаться. Геннадию он постелил внизу, толкнул товарища на подготовленное ложе в одежде, поверх одеяла, и тот, не размыкая век, тут же мерно засопел.
           Остальные посидели, лениво закусывая, потом по очереди разложили на полках матрасы, один Тимофей Кузьмич расстелил простыни, скинул рубашку и лег под одеяло; Федор с Алексеем с трудом забрались наверх и не раздеваясь завалились непосредственно на матрасы. Свет выключил, скорее всего, Иванов, хотя утром такую версию начисто отрицал. И он, оказывается, не все запомнил, хотя, казалось, весь вечер находился в сознании.
           Разбудила проводница в восемь утра. Предлагала чай. Можно было еще минимум часа полтора поспать, но нарушили сон, возвращаться не получится. Поднимались трудно и неохотно. Во рту отвратительная вонь, голова чугунная, ломоть в суставах и отчаянная жажда.
           – Чай заказываем, – отозвался Геннадий на вопрос проводницы, по два стакана. А можно попозже?
           – Когда скажете, принесу.
           – Сами придем, – пообещал Геннадий.
           Он поднялся первым, очумело поглядел на одеяло, на стол с оставленной с вечера едой на газете, откуда исчезли банки с капустой квашеной и рыбными консервами и селедка с луком: хорошо вчера приложились. Но и осталось еще достаточно. Хлеб, колбаса, бутерброды с яйцами и просто яйца вареные, котлеты какие-то, кажется, его Зина специально в дорогу жарила. На верхних полках возились друзья.
           – Ну, что, – спросил Геннадий, – просыпаться будем или как?
           Никто не отозвался.
           – Тогда только себе чай беру. Попью, потом бриться – умываться стану.
           – Пивка бы, – протянул Федор.
           – Ресторан еще не работает.
           – Сегодня вообще не откроют, – сказал Алексей.
           – Остановок порядочных тоже больше не будет.
           – Эх, пивка бы, – мечтательно повторил Федор.
           – Слезайте, – предложил Тимофей, – бутылка коньяка ждет. Забыли?
           – Я, вообще-то, не похмеляюсь, – заколебался Геннадий. – Нам еще добираться не знаем куда, надо бы на трезвую голову.
           – Бутылка на четверых не навредит, давайте. Подлечимся, позавтракаем, чаю горячего глотнем, потом себя в порядок приводить начнем. Это хорошо, что за два часа разбудили. Давайте, подгребайте к столу.
           Тяжело и неторопливо свалили друзья с верхних полок. Спускались у самой двери, там, у двери, поначалу и сели, словно не имея сил двигаться вдоль сиденья. Пока сосед вскрывал бутылку, сидели отрешенно, ни на кого не глядя.
           – Готово, – сообщил Кузьмич. – Двигайтесь. Продолжим вчерашнее, на столе все как было.
           Выпили, сразу оживились. Постепенно отходили от болезненного состояния, организм возвращался в норму. Даже появилось желание что-то пожевать. Холодные котлеты оказались неожиданно вкусными, с удовольствием их уничтожили.
           – А ничего, – сказал Леха, – после вчерашнего жить можно.
           – Господи, – удивился Геннадий, – бутылка на вечер для мужика – норма, что ли?
           – То-то ты задремал чуть не с первого стакана, – заметил Леха.
           – Потому что пришел хороший. До того выпили.
           – Ну и все так. Считай, не считай. А набрались прилично.
           – Я, кажется, лишнего наболтал, – хмуро проговорил Федор.
           – Я лично спал. Во сне ничего не слыхал.
           – Не знаю, – пожал плечами Леха, – я тоже не слышал ничего.
           – Не помню, что вчера было, – с досадой проговорил Кузьмич. – Это мой недостаток. Друзья знают: со мной после выпивки про вчерашнее говорить бесполезно. Не помню.
           – Ладно, – Федор повеселел, – вчера было и прошло, сегодня началось и двинулось. Пошел за чаем.
           – Погоди, – остановил Геннадий, – еще не курили. Выпили маленько, закусили слегка, перекурить – потом уже чай и другие дела.
           – Можно, – согласился Тимофей Кузьмич, – даже хорошо. Только, по-моему, стало холоднее, наверно, мороз на улице да и разогреты мы не как вчера, так что накину-ка я пиджак.
           Неловко скидывать пиджак с вешалки, просто – не получается, понадобилось извлекать плечико из-за полки, приподнимать пальто, вытаскивать пиджак, пальто с плечика поползло, пришлось пиджак бросить на постель, поправить пальто, вернуть вешалку на крючок. Небрежно кинутый пиджак распахнулся, показал внутреннюю сторону. И на черной подкладке неожиданно сверкнуло золото.
           – Ого, – заметил Федор, – натурально золотая вещь.
           – Должно быть, натурально, – с досадой ответил Кузьмич.- Ладно, приехали. Пора переносить.
           Он открепил от внутреннего кармана, поднял и показал друзьям золотую медаль. Потом надел пиджак и прикрепил медаль снаружи. Ребята глядели во все глаза, потеряв способность говорить. Первым опомнился Леха.
           – Золотая звезда? – спросил.
           – Ну.
           – Так ты – герой?
           – Ну, да.
           – Ни хрена себе, – сказал Федор.
           – Ни хрена, – согласился Кузьмич.
           – А чего молчал?
           – А что – хвастать прикажешь?
           – Зачем же спрятал звезду? – спросил Геннадий. – Внутрь перевинтить – труд лишний.
           – Не лишний, – Иванов подобрел и объяснял терпеливо, спокойно. – Перед дорогой – да, прячу всегда. Очень просто. Я, понимаете, человек выпивающий. В дорогу беру бутылку, люблю принять немного, для настроения. И мне стыдно, если при этом увидят мою звезду. С вами компанией – ничего. А когда рядом женщина? Или еще дети. Стыдно.
           Друзья потрясенно молчали. Герой улыбнулся.
           – Ладно, разобрались, поехали. Курить-то идем?
           – Вы нас извините, Тимофей Кузьмич, – попросил Федор, – мы не имели понятия, с вами так запросто.
           – Это ты брось, – рассердился Иванов, – зовите меня как хотите, только на вы – не годится. Мы уже сутки на ты. А извиняться – вообще. Я радовался: простой народ, а вы куда-то в другую сторону поехали. Я не начальство чтобы меня бояться или просить прощения.
           – А кто же?
           – То же, что вы. Электриком работаю.
           – Рабочим?
           – Ну, а кем? На заводе.
           – А как же Звезда? На работе – знают?
           – Знают, ясно. Но я ее нацепляю только когда к пионерам иду или в президиум куда направляют, предупреждают заранее. А так, каждый день не ношу.
           – И что, Героя никуда не выдвигали? Не предлагали в начальство перебраться?
           – Не гожусь в руководители, я знаю. Мне нравится моя работа, я специалист и доволен, и рад. И люди уважают.
           – Могу поверить, – с одобрением сказал Геннадий. – Ты, конечно, член партии?
           – Нет, – Иванов выразил сожаление, – даже в партию не вступил. Героем, понимаешь, в партию вступать – надо идеальным человеком быть, меня в этот рай грехи не пустили. Не заслужил и не созрел до этого, как я понимаю. Заставить не смогли.
           – Ну, ты человек, Кузьмич, – восхитился Леха. – А за что Героя-то дали?
           – За Днепр.
           – Ясно, – сказал Федор, – за то, что не погиб.
           – За то, что не погиб в числе первых.
           – А мог?
           – Что значит, мог? Я четырежды погибал, но вытащили, видите. С того света. Мы, фронтовики, встречаемся, вспоминаем погибших друзей и всегда удивляемся до сих пор, как живы остались. Этого не могло быть, но вот ведь случилось. Не дай бог вам, молодежи, пройти через то, что пришлось нам. Я говорю пионерам и комсомольцам, меня часто привлекают: радуйтесь жизни, трудитесь достойно и живите честно. А вам что говорить, вы сами все знаете и достойные люди, раз доверяют самостоятельное дело в командировке. Все, кончили разговоры. Перекур, потом чай, потом побриться и готовиться к прибытию. Так?
           Иванов улыбнулся, хлопнул ладонью по ручке и дверь покорно откатила, выпуская пассажиров в коридор.
           Наступило утро.
          
          
           --- ГЛАВА 5 ---
          
          
           Как меняется психология человека, отчего переворачивается человеческая душа – трудно сказать. Не было в жизни Степана Кузьмича Лобана никаких потрясений, ни особо впечатлительных событий. Жили они с женой на частном -поселке в собственном доме – и сейчас живут. Сад при доме, огород; куры, поросенок – чего еще надо?
           Кузьмич мужик хозяйственный. Дом хороший, совсем не старый; огород разросся, маловат стал – картошку начали сажать за поселком, на пустыре. Много ли им на двоих с хозяйкой надо? Спросит сам себя иногда и усмехнется: да ничего почти. Оба работают; худо-бедно, сотни полторы в месяц имеют – куда еще! А хозяйство разрастается – не остановишь. И хочется расширять, увеличивать, и чтобы все больше отдачи было. Продавать картошку и овощи он не продает, но в магазин сдает помногу – принимают и неплохо платят. А вот яблоки и огурцы с помидорами – те на базар: сначала свежие, потом, к зиме – соленые. Бочками солит Кузьмич огурцы да красные помидоры и всегда они у него исключительные – даже местные, чащинские с удовольствием покупают и не ворчат, хотя цена им выше базарной.
           По местным понятиям Лобан – мужчина почти непьющий. Он, может, и всегда бы непрочь выпить, да денег жалко. Так его и понимают на поселке, так и он сам свою натуру понимает. Но натура – натурой, а все дело в том, как себя эта натура проявляет. По праздникам он, конечно, гуляет по улицам навеселе, но с получки далеко не с каждой. Он не толкается с мужчинами, выпившими или собирающимися выпить и даже не стоит в столовой в очередях за пивом. Больше того: Кузьмич никогда не покупает водку. Нет, самогон не гонит, здесь как-то не принято. Свое вино ставит – красное из смородины или крыжовника, но речь не о нем: слабое, оно так, для женщин, забава. Водку Кузьмичу покупает жена. Причина одна: Лобан не может расставаться с деньгами. Физически не может. Для него отдать деньги – то же, что оторвать палец, если не хуже. Когда получает зарплату, он сдержан и несуетлив. Следит за кассиром, но никогда не пересчитывает. Берет деньги с достоинством и только прячет глаза, чтобы их сухой блеск не выдал ликования, которым переполнено все его существо.
           При этом не имеет значения, сколько получает он – лишь бы не меньше, чем полагается, чем ожидалось. Три рубля премии по соревнованию и сорок рублей – получка принимаются его организмом с одинаковым восторгом: взяв деньги, он тут же представляет себе, как положит их в шкатулку и точно осязает пальцами, насколько толще станет пачка трехрублевок или червонцев. От таких ощущений он был по-настоящему счастлив.
           Торгуя на базаре, Лобан рассчитывался неторопливо, тщательно по два, а то и по три раза пересчитывая деньги: в частных делах он всегда предполагал возможность обмана. Получая удовольствие, он, тем не менее, не испытывал того счастья, потому что был озабочен мыслью как бы не просчитаться. И только дома наслаждался вместе с хозяйкой, перевязывая, пополняя и пересчитывая заветные пачки.
           Степан Кузьмич получал деньги только за свой труд. Летом он вставал в четыре часа утра – в рабочий ли день, в выходной ли -все равно: привычка. Пока жена даст корму птицам и поросятам, пока возится с приготовлениями завтрака да обеда, он успеет переделать массу работы. Подметет двор, выстругает и приколотит новую вертушку к калитке, выдернет из стены в сенях гвозди и на их место приколотит, наконец, вешалку, прикинет, как завтра поправить наклоненную ветром телевизионную антенну – да мало ли дел найдется по хозяйству,
           Через день надо ездить на подсобное с тележкой за кормом поросятам – километра четыре в оба конца, только – только успеешь обернуться.
           Когда неотложных дел по дому не было, Лобан отправлялся на карьеры за рыбой. На удочку он не ловит – ставит плетенные из железной проволоки корзинки, по-местному норота. Браконьерство, конечно, а все понимают: мнимое. Ловит скромно, для себя. На удочку не меньше поймаешь, тут лишь экономия времени. Однако все лето-рыба своя.
           После работы строго: день – на огороде, день – в саду. Дел хватает там и тут: поливка, прополка, подвязка, словом, уход как полагается. Каждый вечер – до темноты.
           Хозяйство у Лобана образцовое: везде чистота, порядок, аккуратность. Чем шире разрастается, тем больше труда требует на себя. Степану Кузьмичу нравится сельскохозяйственная работа. Он любит труд -собственно, в нем вся его жизнь. Летом он не признает никакого специального отдыха. Чтобы придти домой с работы и лечь или, допустим, сесть на скамейку, книжку, скажем, почитать, помечтать, что ли, часок – другой – этого не бывает. Хозяйство – тут тебе труд, тут и отдых. Кончишь одно дело – поглядишь, прикинешь, как вышло, представишь, для чего сделано и какая чему польза, сядешь, перекуришь – вот и отдыхаешь, прежде чем к другому делу приступить.
           Жадность его отталкивала от него людей да и сам он не стремился к близости с ними, но все уважали в нем специалиста и честного работника. На работе Кузьмич не задерживался, не перерабатывал, однако в урочное время дело свое исполнял отлично. Слесарь – инструментальщик высокой квалификации, он в механической мастерской занимался изготовлением, ремонтом, словом – обеспечением инструментом всех механизаторов. Он умел все. И на предприятии, и дома, в хозяйстве своем, он не допускал что-то делать плохо или хотя бы не лучшим образом. Его помидоры должны быть самыми крупными, яблоки – самыми сочными и сладкими, а инструмент – не только точным, но и красивым, должен блестеть в руках, насколько это возможно в условиях мастерских. Короче, предмет труда обязан радовать – и его и других, и Лобан добивался, чтобы он действительна радовал, вкладывал для достижения этого свои силы, способности, умение – с этой точки зрения труд, конечно, приносил ему удовлетворение. Он был трудящимся человеком, как трудящийся человек должен работать честно и работал хорошо, и знал, что на предприятии занимает достойное место.
           А главной целью всей его жизни были деньги. И никогда у него не появлялось мысли, что деньги он получает за свой труд. Он занимался накоплением денег – это было совершенно самостоятельное, ни с чем не совместимое, ни от чего не зависящее занятие – важен только результат. Будь Лобан философом и занимайся самоанализом, он непременно обнаружил бы в себе раздвоение личности. Увлекаясь работой, он забывал о том, что за нее получит, работа из средства для достижения цели сама превращалась в цель его существования. Получая деньги, он забывал об усилиях и заботах, которые обеспечили этот заработок: видел только свое богатство, заботился только об его увеличении, выполнял одну операцию накопления, не оглядываясь и не глядя вперед – это было его настоящим, он им жил, счастливый, до следующего получения. Для чего ему деньги? Знал ли он им цену? Едва ли. Он не мог бы определить стоимость товаров своими деньгами. Вообще стоимость вещей для него, конечно, существовала – он человек практический, идеализмом никогда не страдал. Но чтобы свои, накопленные обменять на что-нибудь? У него даже мысли такой не могло появиться. Ни на какое золото, ни на какие драгоценности он бы не променял свои бумажки. Корову? Ее даром не надо: забота одна, а доход и без скотины – слава богу. Дом какой-нибудь каменный – зачем? Своим доволен, исправен пока. Мебель новую приобрести? Не понимает он ничего в этой новой мебели на хилых ножках. У него мебель – крепкая, добротная. Плюхнется на диван, тот даже не скрипнет. Да и вид у его мебели вполне приличный, ему по душе. И потом: все, что захочет, он может приобрести на новые деньги, которые получит или выручит завтра, послезавтра, не расходуя запаса. Но ему ничего не нужно. Он обеспечен всем, у него есть все, что можно пожелать.
           Так все-таки: для чего ему деньги? Может, на черный день? Тьфу! Какой черный день у сорокалетнего здорового мужика, работящего, умного и всем обеспеченного. На двадцать лет его еще наверняка хватит, а там – пенсия да у жены пенсия – хватит поди!
           Лобан, по существу, коллекционировал деньги. Не разнообразие их, конечно, а количество. Впрочем, разнообразие их ему тоже нравилось. Крупных денег у него, само собой, было мало, но даже имелось несколько пятидесятирублевок, составлявших предмет его особой гордости. Так гордится филателист самыми ценными марками. Так счастлив нумизмат, обладающий древнейшими монетами. Почему-то мы относимся с почтением к чудакам, собирающим дряхлую старину, и лишаем уважения своих современников, увлекающихся накоплением действующих денежных знаков. Да, накапливающих богатство. Такие люди на Руси традиционно получают презрение окружающих. Сколько бы ни собирали. Сама страсть вызывает осуждение. Независимо от внешнего ее проявления. На Чащине от всех других жителей Лобан с женой абсолютно ничем не отличались, вели себя скромно, роскошеством не занимались, никогда ничего лишнего не приобретали, деньги тратили бережно, как все, но каждому известно: Лобаны – богачи, владельцы богатств, денег куры не клюют, а жадны и скупы до невозможности. И потому заслуживают всяческой ругани, какая способна прийти в голову. Людям невдомек, что деньги можно коллекционировать. Просто собирать. Скажем, на потом. Если понадобится. Хотя и вряд ли. Накопительство ради накопительства. Увлечение. Власть идеи.
           Ненормально это. Заработал – правильно. Сколько угодно. Получилось – молодец. Так – трать! На глазах. Широко. Чтобы завидовали. Равнялись. Стремились. Подражали. Хотя, кто знает, как бы тогда относились. Нынче языки так молотят, тогда могли чесать иначе. Но скупому и жадному поощрения общества не дождаться.
           А на работе Кузьмича уважали. И начальство, и товарищи по мастерским. Премии он получал регулярно и все понимали: за дело. А теперь, в связи с образованием нового производства, заботой главного механика стало помешать переводу Лобана в сборочный цех. Архипов понимал, что главный инженер постарается сразу забрать у него Лобана и Козлова, на них должна быть надежда еще до решения вопроса о новом производстве. Козлова не удержать, ясно, тот сам рвется туда, бывший заводской работник. Пусть идет. Но Кузьмич равнодушен, не стремится, не горит желанием. Оставить во что бы то ни стало. Инструментальщик нужен здесь. Там еще неизвестно как пойдет, прибавить зарплату. Во всяком случае, проследить. Если там пообещают, немедленно повысить тут. Решить вопрос с директором. Захаров поймет. Поддержит. Нельзя же разваливать основное производство с постановкой нового. Все! Лобана держать любой ценой. И еще надо поглядеть, отстаивать – кого. Больше, вроде, никого не намереваются. С одним – справимся. Должны. Обязаны. С богом.
          
          
           --- ГЛАВА 6 ---
          
          
           Ларин дал Степанову два дня на изучение обстановки. Поставил задачу проверить состояние оборудования и оснастки на участке сборки агрегатов и узлов контейнера и назвать возможные даты начала работ на первых сборочных операциях. Он сознательно избегал встречи с Геннадием, подчеркивая свое к нему доверие и полную самостоятельность бригадира здесь. Знал: Геннадий – парень самолюбивый, обидчивый, но чрезвычайно ответственный. Постоянной опеки над собой не терпит, уважительное отношение к себе оценит. Благодарности не жди, так и должно быть, все в порядке вещей, однако взаимному пониманию и нормальному общению ничто не помешает. И это – главное.
           В четверг Ларин специально вернулся в дом приезжих раньше обычного. Сразу после ужина. Ребята пришли из столовой довольные, в хорошем расположении духа. Хвалили гуляш и особенно жареную картошку.
           – Потолкуем? – предложил Илья Семенович.
           – Да, конечно, – согласился Геннадий.
           – Пошли ко мне?
           – Эй, пока без меня, – предупредил бригадир. Друзья понимающе кивнули.
           – Тесновато у вас, – почему-то с одобрением сказал Степанов.
           – Ничего, нормально. Лобанов приезжает, уезжает, постоянно не будет, одному здесь вообще просторно.
           – Не очень, – возразил Геннадий. – У нас и то свободнее.
           – Пока. Втроем заняли номер для четверых. Идем электриков. Бригада Васюкова собирается выезжать. Кто из них первыми, появятся, поселим сюда. Так что будьте готовы перебраться в заднюю комнату. Думаю, проходная нас не так устроит, как та, поменьше.
           Пожалуй. Поспокойнее будет. В центральной организуем кают-компанию. Самая просторная.
           – За стол страшновато: вроде не плох еще, но своим домино быстро расколотите.
           – Нашли доску подходящую, завтра притащим, положим сверху. Будет порядок.
           – Тогда ладно. Присядем?
           Закурили.
           – Ты знаешь, что именно тебя персонально сюда затребовал?
           – Одного? Или всех троих?
           – Одного. Но попросил Петрушова отправить с тобой двух-трех человек по твоему выбору.
           – Борис Николаевич подробностей не объяснял.
           – Наверно, не обязательно. Меня беспокоит одно: тебя не обидело, что заранее с тобой не посоветовался, не получил согласия?
           – Не подумал даже, что теперь говорить. Были бы возражения, отказался – хоть раньше, хоть сейчас.
           Честно признаться, слегка этого побаивался. С начальником-то цеха мы решили, но в твоем согласии уверен не был. Мне казалось, ты и цех – единое целое, и тебе без нашего цеха даже временно покажется неуютно. И потому добровольно сменить обстановку желания не проявишь.
           – Приехал с желанием, – коротко пояснил Степанов.
           – Значит, я ошибался?
           Геннадий покачал головой.
           – Люблю свою профессию, нравится мне слесарное дело, и цех хороший, но иногда хочется бросить все и уйти куда-нибудь, все равно куда. Ну кому нужна моя квалификация? Ведь что дают – мне в ФЗО не давали таких работ, какие нынче. У меня шестой разряд, а прошлый месяц – весь – делал тележки в малярный цех. Тележки тоже надо, ничего не говорю. Но если рядом Петя Баранов, третьего разряда, агрегатный станок собирает, как это назвать? Думаешь, почему так получается. Телеги эти очень срочно нужны, потому мне сунули, что быстрее сделаю. Конечно, сделал, что там не сделать. А Петя со станком два месяца провозился и теперь еще возится и не справиться ему никогда: не по зубам. Приеду, мне передадут. Счастье! Получается, не делаю, а доделываю, и не мой станок – все равно Петин, хоть он и не собрал. Уж лучше месяц телеги варить, чем чьи-то грехи исправлять да работу доканчивать. Ты говоришь, не мое дело организация труда, мастера дело, говоришь, что там не говоришь, как это забудь, не забуду, еще не раз припомню, обижайся – не обижайся, как хочешь. Правильно; я задание выполнил, хорошо выполнил – и все довольны. А что получается. Петя со своим станком сколько месяцев провозится. Сделал, не сделал – зарплату выдай. Он работал. Старался – разве не старался? Не его вина, что умения не хватило и деньги на ветер выкинули. Бригады у меня два месяца как нет, так уж получилось, поэтому крупные сложные работы не дают, а мелочь – не по мне.
           – Постой, вы же бригадой вели монтаж испытательных стендов на КИСе.
           – Да, еще в том году. С тех пор вот и маюсь.
           – Сюда, значит, с удовольствием поехал.
           – С такой обстановкой – хоть куда.
           – Здесь хоть устраивает?
           – Тут настоящее дело.
           – Тележки тоже есть.
           – Все есть. И стапели под монтаж идут. Не будем Делить. Работать будем.
           – Ты бригадир. Главный.
           – Да хоть какой. Не привыкать. Давайте только задание.
           – Плотникова взял – понимаю. Специалист, и никакой работы не гнушается. А Федорова – зачем? Он же вообще – токарь.
           – Не только. Вы, начальство, людей знаете вприглядку. Федоров – золотые руки. Он еще и фрезеровщик, и шлифовщик. А школу ФЗО закончил как раз по специальности слесарь. Федор, что надо, все сможет. Мне лучшего помощника не найти. И самостоятельно сделает. Хоть на сборке, хоть на станке – тоже важно. Федор – на месте.
           – Убедил. Как, разобрался в обстановке?
           – Более – менее.
           – Состояние оснастки рассмотрел?
           – Видел.
           – Определился, что нужно вновь делать, что ремонтировать?
           – Выяснили с Константином Александровичем.
           – С каким?
           – Паршивиковым. Технологом.
           – А, он толковый парень.
           – Показал мне список, что вновь заказано и где какой ремонт. Полная ясность.
           – Молодец Костя. До вашего приезда справился. Только все, что. написал, требуется проверить. Прощупать руками.
           – Делаем. Расписали, кто какое приспособление взял.
           – Паршивиков участвовал?
           – Нет, зачем. Наше дело. У него свои заботы.
           – Определились, есть операции полностью обеспеченные оборудованием, оснасткой и инструментом? Которые можно начинать выполнять?
           – Приблизительно выделили. Кажется, такие найдутся. Или почти готовые. Окончательно выясним когда займемся комплектованием. Еще три дня на это нужно. Будет верно.
           – Хорошо. Наша задача – не ремонтировать оснастку, не вести монтаж стапелей и не оборудовать рабочие места на сборке – это все частности. Наша цель – организовать и обеспечить изготовление тары номер один на торфопредприятии. За два месяца. Изготовление и выпуск изделий.
           – Это ясно, – сказал Степанов.
           – Хочу, чтобы ты и твои друзья сознательно все понимали вместе со мной.
           – Само собой, – согласился Геннадий.
           – И вся наша работа должна быть подчинена главной задаче.
           – О чем речь.
           – О том, что не только будете заниматься оснасткой. И подготовкой и организацией производства. И еще всем, что потребуется, для дела.
           Общие слова. Степанов не совсем понял их смысл. Выжидательно посмотрел на Ларина, уточнять не стал. Работа есть работа, время покажет, на что намекает начальство. Задание, в принципе, ясно и объем понятен.
           – На ремонт вызвал бригаду Васюкова. Уточните список Паршивикова, составляем график, даем сроки. За вами – монтаж стапельной оснастки и полное внедрение оборудования и приспособлений в производство. Короче, освоение технологического процесса с самого начала до конца.
           Снова что-то не уловил бригадир. Монтаж стапелей.- дело привычное. Технология – задача инженеров. Их работа – внедрять и осваивать. Потребуется – поможем, кое-что соображаем тоже.
           – Мы не подведем, – заявил уверенно.
           – Надеюсь на вас. Только на вас.
           – Сделаем. Не сомневайся, Семеныч.
          
          
           --- ГЛАВА 7 ---
          
          
           Рановато приходится уходить на обед. Так тут завалено. Таков режим. Устроено непропорционально. Завтрак – в восемь. В двенадцать – обед. Ужин – в семь. От завтрака до обеда – четыре часа, от обеда до ужина – почти вдвое дольше. Надо сказать Ларину, обед хотя бы на час передвинуть. Пускай нам тогда оставляют приличные блюда. Или вообще днем столовую переведут на час вперед. Правильнее будет. Хотя, неизвестно, как местным удобнее. В общем, пусть решают. Нам навстречу пойти обязаны. Еще неделя – две, и нас в столовой может стать большинство. В смысле – посетителей.
           За пару дней научились на обед в столовую не торопиться. Толкаться там, стоять в очереди на раздаче, когда вперед, на нервы действуя, протискиваются всякие чьи-то друзья и знакомые, на которых занимали, о которых предупреждали, которые имеют право – хватит, насмотрелись.
           Прийти спустя двадцать минут после открытия – никого у раздачи без помех взяли, спокойно пообедали. И никаких лишних эмоций. А еще через полчаса подъезжают откуда-то на автобусах, снова толкучка. Вот в этот промежуток нужно успевать. Разобрались и приняли к исполнению.
           Ларин не знал про уточненный график обеда бригады и не надеялся застать ребят в цехе. Срочно понадобилась помощь, рабочие ушли на перерыв, однако кто-то мог остаться, вероятность встретить местного механизатора все-таки была. В ситуациях, требующих срочного решения, Илья Семенович не умел бездействовать. Своим друзьям обрадовался.
           – Вы все владеете краном? Хотя, всем не обязательно. Задержу на полчасика, помогите. Пришла машина из Ленинграда, привезла станки, четыре штуки всего. Надо разгрузить. Водитель рвется назад, срочно в Москву нужно. Не может ждать окончания перерыва, умоляет отправить без задержки. Обедать не идет, торопит с разгрузкой. Здесь, перед воротами стоит. Поможете?
           – Заводской шофер?
           – Сын Богданова нашего.
           – Пошли, – скомандовал бригадир, – открывай ворота.
           Дружно навалились, раздвинули створы ворот. Заработал мотор, грузовик осторожно попытался вкатить внутрь помещения. Не получилось, помешал трактор, стоящий в мастерской перед воротами на самом проходе. Не посреди прохода, чуть сбоку, водитель подъехал, примерился – нет, не протиснуться. Чуть-чуть, совсем немного пространства не хватает. Миллиметры. Несколько сантиметров. Но – никак.
           – Да, жалко, – посочувствовал Степанов.
           – Трактор некому отогнать? – расстроенный шофер, кажется, готов был заплакать.
           – Мы – приезжие, – объяснил растерянно Федоров.
           Сбоку подошел местный работник. Маленький, щуплый, уже немолодой. С виду совсем невзрачный.
           – Вы что, мужики?
           – Да вот.
           – О чем задумались-то?
           – Не видишь, что ли?
           – Заехать надо?
           – Надо бы.
           – Так заезжайте.
           – Да вот, трактор.
           – А вы не можете отогнать? – с надеждой спросил Ларин.
           – Чего отгонять. Подвинуть можно.
           Мужичок прошел в мастерские, вынес оттуда небольшой ломик. Ловким движением подсунул его под гусеницу трактора, сделал рывок. Толкнул глубже ломик, снова поддел гусеницу, еще раз сдвинул трактор к стене.
           – Хватит, поди?
           На глазах изумленных зрителей проезд оказался достаточным.
           – Вот это да, – сказал Геннадий. – А мы тут приехали, герои, все можем, все умеем, всем покажем. Вот – наука.
           – Нет слов, – поддержал Федоров.
           – Да ладно, – успокоил спаситель, – дело житейское. У нас поживете, всему научитесь.
           – Как фамилия? – заинтересовался Ларин.
           – Моя? Чингаев.
           – К нам работать пойдете?
           – На завод, что ли?
           – На сборку изделий. Вон тех, что лежат.
           – Можно. Я вообще-то слесарь.
           – Гена, возьмешь к себе в бригаду?
           – Возьму. Такой помощник не помешает.
           – Я с Петушковым поговорю?
           – Так я, это, не возражаю.
           – Договорились.
           Пятница, тринадцатое. Роковое сочетание. Хуже не придумаешь. Погода отвратительная. На обед задержались, что там в столовой осталось – котлеты хлебные с кашей. Хорошо бы этим ограничились неудачи сегодняшние. Хотелось бы, конечно. Хотя, мы не суеверные, и работы хватает, не до всяких оглядок. Время пошло, поехало, помчалось. Ларин торопит. Сам торопится. Зашивается, не поспевает, видать. Свой человек, нужно выручать. Не впервые выбираться из провала. За отпущенные дни разобрались, получили ясность, определились. Завтра готов дать полный перечень доработки сборочной оснастки. Со всеми подробностями. Федору с Лехой осталось проверить по три приспособления. Самых серьезных, оставленных напоследок, до конца смены, похоже, не закончить. Как пойдет, а то и еще день понадобится. Сам начал комплектование узлов стапеля окончательной сборки. Сложное и довольно капризное дело. Плиты поступят, немедленно взяться за монтаж. Его работа, никому не отдаст, сам выполнит. Его престиж.
           Если бригада Васюкова даже в понедельник приедет, им будет подготовлен фронт работ. За месяц справятся. Нужно только четко установить порядок выполнения.
           Там, где недостает одного-двух приспособлений, – в первую очередь восстановить. Операции, где вся оснастка требует ремонта, подождут, будут внедряться позднее. Ларин дал свободу выбора, молодец, нужно воспользоваться с умом. Месяц – жесткий срок на такой объем, но для бригады Васюкова – выполнимый. Он, Степанов, прикинул по себе. Втроем – едва ли, еще одного добавить – вполне. У Сереги – все четверо, в самый раз. При плотной, конечно, работе. И хорошей организации. Ничего, для начала все подготовим. Ларин пару ребят им даст в помощь на всякие подсобные дела. Васюков возьмется – сделает. Надежный народ. Завтра, значит, с Ильей пишем график ремонта оснастки. Кстати, нам тоже по стапелям официальный документ не помешает. Организующий момент и для нас. Что ж, предварительную обстановку можно обсудить с Лариным сегодня вечером. И режим столовой, и подготовку к приезду бригады, да, с Васюковым дела иметь только Ларину. От равного по служебному положению коллеги Серега задания получать не станет. Та еще заноза, не хуже меня. Каждый из нас экземпляр в своем роде. Индивидуального подхода требуем. И уважения, естественно. Правильно делаем.
           Сегодня, значит, пятница. И – тринадцатое. Лезет в голову такая дребедень. Число уж точно не причем. Все идет, вроде, как надо. Обязательно ждать неприятностей? Неудач? Беды какой-нибудь? Народные приметы. Поглядим, вообще-то, проверим их справедливость на себе, подопытных грешниках. Несуеверные, безбожники, храбрые – а коленки дрожат. Время от времени. И откуда такие мысли? Ладно, хватит. Нам уж точно опасаться нечего, даже тринадцатого, пусть и в пятницу.
           Фактически на разборку оснастки остается день. Придется в субботу потрудиться. Закончить предварительный этап работы на неделе. Завтра же с Лариным составить полный график восстановления оснастки, расписать по исполнителям, дать на неделю задание себе и на полный месяц Васюкову. Пусть сразу сориентируется, разделит ребятам весь комплект, о чем-то может поспорить, уточнить заранее, чтобы закончить наверняка. На первую неделю определить ему обязательную номенклатуру для обеспечения начала сборочных работ. Чудеса! Вчера ничего не было ясно, сегодня, суток не прошло, созрели до принятия решений. На радость Ларину. Такой темп получился, не будем сбавлять. Естественно, рассматривается единственный экземпляр каждого наименования оснастки. Некоторых попадается по две, три штуки, есть и больше. Не смотрим, отбрасываем. Дублеры понадобятся, на каждой позиции, обязательно, но – позже. Там – работы не на месяц, сейчас трудно даже представить. С первой задачей справимся, подведем итог, задумаемся о дальнейшем. В общем, здесь мы всерьез и надолго.
           Но для нормальной работы взятый темп нужно сохранить. Выдержать. Хотя бы первое время. Для пуска производства. Начала сборки. Обеспечения выполнения доступных операций. Поддержим Семеныча.
           – Все, Петрович. Послезавтра утверждаем график освоения первой очереди. Ты обеспечиваешь полную готовность рабочих мест – сколько получится, пусть даже одно.
           – Нет, не одно. Скажу завтра, в субботу.
           – В воскресенье начинаем сборку. Так?
           – Воскресенье – выходной.
           – Просьба: пока без выходных. Я здесь две недели, третья пойдет – про отдых мысли нет. Местные ребята тоже не заикаются, тот же Костя Паршивиков. Предлагаю на месяц настроиться.
           – Не по закону, – задумался Степанов.
           – Это точно, по необходимости.
           – На весь месяц?
           – Пока не раскрутим. Каждый день дорог. И каждый час. Хочу попросить трудиться без оглядки на время. Сколько потребуется. Полторы смены – так полторы. Две – так две. Сами себе хозяева, никто не понуждает, но регламент – время, а его зверски мало, и чем дальше, тем меньше. Вот и все.
           – Да-а, – сказал Геннадий, – да-а.
           – Что?
           – Я – ничего, я согласен. Вот ребята.
           – Ты – бригадир. Твоя бригада.
           – Да-а, – сказал Геннадий.
           – Рассчитываю только на тебя, – Ларин смотрел устало и требовательно, – только на вас. На кого же еще?
           – Попробуем, – неуверенно пообещал бригадир.
           – Тогда, Геннадий Петрович, давай посоветуемся.
           – Слушаю, Илья Семенович.
           – Сборочная оснастка, значит, проверена?
           – Завтра обязаны закончить.
           – Можно будет работать?
           – У меня полный перечень доработок.
           – Понимаю. Будем делать. Не пока – начинать сборку можно?
           – Начинать можно.
           – На многих местах? Ты сказал, не одно. Примерно?
           – На пяти – шести. Завтра уточним к вечеру.
           – Тогда тебе придется временно отвлечься. Возглавишь бригаду на основном изделии.
           – Я – инструментальщик, Илья Семенович.
           – У нас нет другого выхода.
           – Меня сюда прислали для монтажа, ремонта и доработки оснастки. В задании прямо так написано.
           – Пойми, Гена, ничего иного не придумать. Сам видишь, без квалифицированной помощи здешним ребятам не справиться.
           – Я посмотрел технологию. Вы хотите, чтобы взял молоток, кувалду и занялся сборкой корпуса?
           – Хорошо. Подскажи, что делать? Ты видишь, с каким желанием народ берется за работу. Никто не выбирает, ставь на любое место. Но мало кто из них раньше держал напильник. И молоток. Молотком тоже надо уметь ударять. Не получится у них сразу. Чертежей почти никто в жизни не видал. Так? Ведь так? и ты отказываешься им помочь, чуть-чуть подучить.
           – Вы предлагаете работать, а не учить.
           – Только так и научишь. Попробовал сам, освоил операцию, а тебе на любую потребуется день-два, не больше, показал, как надо, убедился, что получается – все, больше ничего не требуется. Но для начала придется самому, конечно, с помощью твоих подручных, пройти по всем операциям и выпустить первую партию корпусов.
           – А оснастка? Приспособления кто будет доводить до ума? Стапель сборки. Васюков?
           – Ты говоришь, есть полностью готовые.
           – Разговор не о них. А готовые нужно выставить, закрепить, подготовить к работе.
           – Устанавливаешь только ты. Все. Ремонт? Завтра посмотрим вместе. Разделите с Васюковым. Часть придется ему передать.
           – Тогда ни о каком месяце речи не будет.
           – Значит, вызовем еще бригаду.
           – Да?
           – Придется. Что же делать. Федорову стапель не дашь.
           – Мои ребята со мной. На сборке работы хватит всем. Если возьмемся. Да, Семеныч, озадачил. Не готовы мы к такому повороту. В нелучший день затеял с тобой разговор. Приметы, говорят, приметы, а вот надо же, сбываются. Хочешь верь, хочешь нет. Что ж, потолкую со своими, утро вечера мудренее, завтра отвечу. Ориентировочно после обеда. Дай время очухаться, переварить твою новость. Обдумать надо как следует.
           – Учти, хотели сначала осваивать сборку тары в нашем цехе на заводе. Я почему сюда попал – меня начальником участка ставили на период освоения, ездил с производством знакомиться в Таллин. Да ты знаешь. Так тебе и там пришлось бы стать бригадиром сборщиков, Борис Николаевич сразу решил.
           – Знаю. Так то на пару месяцев и притом у себя в цехе.
           – Здесь – то же самое.
           – Там – дома. Не отходя от кассы. И со своими людьми. Все – свое.
           – Здесь – ты хозяин. И люди твои. Мало – скажешь, еще вызовем. Но времени – месяц-полтора, двух уже нет. И местных работников на обучение дадим сколько надо. Освоили операцию – все, ты в сторону. Овладели полностью технологическим процессом – мы ушли, свое задание выполнили. С благодарностью начальства и материальным поощрением. И с чувством глубокого удовлетворения. Ну?
           – До завтра, – попрощался бригадир. – Завтра подумаем, что к чему. Одно только: нынешнее воскресенье сделать выходным. Мы с тобой засядем за планы и графики, ребята пусть отдохнут. Надо настроиться, морально себя подготовить. Ничего пока нет. Сначала, главное решим. Согласен?
           – Не спорю. Хотя, честно говоря, надеялся на бесперебойную работу.
           – Не все зависит от нас. От меня – в частности. Как – народ. Ну, поговорю, посмотрим. В общем, все – завтра.
           – Надеюсь. Очень надеюсь.
           – Не без того, конечно. Еще раз – до завтра. Пошел.
           – Будь здоров.
           Отчего-то Ларина вовсе не обеспокоил разговор со Степановым. Был настолько уверен в бригадире и его помощниках, что не сомневался в них нисколько. И ни с кем не собирался обсуждать кажущуюся неуверенность Геннадия. А – с кем? Лобанова – нет, задержался где-то допоздна, то ли в городе, то ли здесь, на поселке. Не предупредил, видимо, неожиданно застрял в гостях. Женщина? Категорически отпадает. Примерный семьянин, дома все в порядке. Служебное положение тоже обязывает. Не позволит себе легкомыслия, тем более в деревне, где мигом все становится известно всем. Вообще, человек морально и нравственно выдержанный. Чего, чего – этого от него не отнимешь: высокая порядочность в личном плане. Твердая устойчивость взглядов. Еще в Таллине надзирал за нами, как бы не сорвались по молодости, дисциплину не нарушили.
           Кроме Лобанова, за советом обратиться не к кому. Петушков? Не наш. По-своему воспримет. И не так близко пока знакомы, чтобы попросту накоротке с ним общаться. На первый взгляд вроде мужик ничего, но приглядеться нужно внимательнее. Все-таки главный инженер, большой начальник.
           Есть, конечно, Павел Константинович Хавроничев – к нему по любому поводу, с любым вопросом, тут мелочей не существует вообще. Но далеко, тысяча верст, по телефону когда уж точно необходимо. Сегодня – не тот случай. Пока – не тот. И потом. Не верится чтобы Геннадии с бригадой не согласились. Тогда – грош цена ему, Ларину, и его разборчивости в людях. Нет, к Степанову доверие не зря. И думать тут не о чем. Разговор? Поговорить мы любим. Но дело – прежде всего. Ребята – свои, опора и надежда. Появились ведь только что, а уже завтра смотрим первые результаты. Все верно, все правильно, движемся по плану и в хорошем темпе. Так и будем держать.
           Времени – особое внимание. Каждый день – на строгом учете. Но, попав в водоворот событий, теряешь ориентировку во времени. Темп работы непрерывен, даже ночной сон постоянную тревожную озабоченность не снимает, только притупляет на короткое время. Раскрываются глаза, и первая мысль – о работе, сразу забота о производстве. Проснулся, поднялся, привел себя в порядок, сбегал на завтрак, добрался до гаража, потом – до цеха, втянулся в процесс – и уже не всегда понятно, новое у тебя занятие или продолжение прежнего, вчерашнее, сегодняшнее, а может быть, завтрашнее дело и вообще, какой у нас день, какое число сегодня, в каком измерении живем. Требуется тогда оглядеться, разобраться, вникнуть. Это не беспокоит, не настораживает – и не радует, естественно. Так, видимо, должно быть. К такому ритму приходится приспосабливаться. Ненадолго. Полтора – два месяца – столько отпущено на организацию производства. Судя по всему, два с половиной месяца точно имеются Если первое полугодие обеспечено, до июля заводу тары хватит. Что бы Лобанов ни говорил. Никто на заводе особенно не торопит. Тесленко звонит, спрашивает, интересуется, уточняет, когда пришел загон, какой получен металл, скоро ли разгрузили машины. Хвалит, благодарит, о сроках пока – ни слова. Понимает: люди трудятся, нагрузка предельная, спрашивать – рано, подгонять – бессмысленно. Хавроничева интересует лишь техника, следит за подготовкой производства, требует заявки на изготовление оснастки, обещает помочь немедленно по любому поводу. Петрушов звонит через день, предлагает прислать по выбору работников цеха. Все на заводе готовы оказать помощь при необходимости и никто не торопит. Надеются, рассчитывают, уверены: производство пустим в срок. Обеспечим завод полностью и своевременно. Поддерживают и доверяют. Только один человек требует ускорения. Лобанов Алексей Никифорович. Оно и понятно. Помочь реально ничем не может. Он же – здесь. Но – главный. Самый главный, самый уполномоченный и самый ответственный. С этим не поспоришь. У него свои цифры, свои планы и свои сроки. Ему нужно отправить готовую продукцию вообще в апреле. Первый вагон. Май мы у него выклянчим. Но с июня серия должна пойти, для этого с половины мая выпуск начать обязательно. Сегодня у нас что? Суббота, четырнадцатое. Середина марта, елки-палки. Плохо работаю, никуда не годно. Два месяца максимум, это по обстановке. По требованию Лобанова – полтора. Позволил завтра день потерять, пошел у Степанова на поводу. Работать надо, без перерывов и без выходных. Ладно, пусть, первый и последний раз. Надо – сам побеседую с каждым. Впрочем, после обеда сядем с Геннадием за графики ремонта оснастки, быстро все прояснится. Лобанова снова не будет, можно у меня в комнате. Хотя, люди работают, лучше рядом с ними в цехе, в их мастерской устроиться. Заодно, если появятся вопросы, на месте разрешать. Значит, после обеда – на производство.
           В субботу – никакой потерянности. Не то напряжение. Не приходят машины, никто не звонит с завода. Некуда бежать, торопиться, опаздывать. Хотя свободного времени все равно нет. И не надо.
           Позавтракали с Лобановым, потом вместе пошли к Петушкову. Застряли у главного инженера. Получился спор. Ларин не участвовал, молчал. Свое дело знает, свои задачи решает, обязанности выполняет, о чем говорить. Петушков доволен работой людей. Своих и приезжих. Пока занят ограниченный круги специалистов. Неделя, две – начнем производство, поставим народ, начнем разворачиваться в полную силу.
           – Какие две недели! – Лобанова возмутила беспечность местного руководителя. – Через две недели – конец марта. Что остается - ничего. Месяц! Когда разворачиваться прикажете? В мае?
           – Не поздно и в мае, – благодушно согласился собеседник.
           – Шутить изволите? В мае – серию запустить. Первые изделия нам надо выпустить в апреле. До праздников.
           – Ничего, успеем, – Петушков был уверенно спокоен. – Май тоже наш. Июнь, в конце концов, тоже.
           – Июня нет вообще. Забыть про него. Май – наш, да, но только для серии. В мае уже нужен план. Первые изделия – до первого мая.
           – Мне, Алексей Никифорович, задание дал директор завода. Николай Прокофьевич Яночкин. Лично.
           – Правильно. Он не рассматривал детали. В июне должны обеспечить плановое количество. Для этого в серию надо пустить в мае. Для этого до мая опробовать все и дать первые образцы изделий. Неизвестно еще, как сварка пойдет, возможно, придется доработку вести на заводе. Военную приемку здесь пока не вводим. Сколько на сдачу заказчику понадобится времени? Нет, мы уже в цейтноте, даже в жутком.
           – Вы в цейтноте с прошлого года еще, – улыбнулся Петушков.
           – Вот именно. Согласен.
           – Так мы и появились вытащить вас из болота. Давайте только спокойно, без паники.
           – Никакой паники. Организованно и уверенно быстро.
           – Планы должны быть реальными. В тупик себя загонять негоже. Время позволяет, сроки сокращать ни к чему.
           – Вы недопонимаете. Нужно исключить всякие случайности. Предусмотреть возможные недоразумения. Неизбежные при освоении нового. На это все потребуется время. А у нас его по простому счету нет.
           – Ладно, – миролюбиво согласился главный инженер, – пока упрекать себя не в чем. Делаем что можем. И будем делать все, что скажете. На мой взгляд, все идет отлично. Глядите, за две недели завод фактически стоит.
           – Вот именно, стоит, – подтвердил Лобанов.
           – А что вы хотите?
           Ленинградец промолчал. Петушков улыбнулся и перевел разговор на другую тему. Руководители торфопредприятия ожидают визита областного начальства, управляющий трестом пообещал приехать с кем-то из обкома, посмотреть, что делается в Машине по размещению производства машиностроения. Директор уговорил отложить приезд на неделю – а зачем? Уже сегодня есть что показать, пусть смотрят на здоровье. Неужели Захаров до приезда гостей сам захотел вникнуть, оказаться хоть как-то в курсе? Может быть, это заставит его повернуть лицом к новому производству? Если так, только польза для всех.
           Лобанову важно познакомиться с областными руководителями. Наладить с ними контакт. Заинтересовался подробностями, проявил нетерпение. Петушков не смог полностью удовлетворить его любопытство. Тогда Лобанов изъявил желание немедленно встретиться с Захаровым. Но директор по выходным не работает, домой к нему идти без приглашения кажется не совсем удобным, крайней нужды именно сейчас тревожить директора, пожалуй, нет, одного желания заместителя главного инженера завода тут явно не хватает. И Лобанову это понятно и неприятно. Он рассердился, помрачнел. С испорченным настроением встал из-за стола. Закурил, молча подошел к окну.
           Ларин понял: от Петушксва, при всей его солидарности, поддержки по-серьезному ждать бесполезно. Хавроничев – далеко, и как-то постепенно отдаляется от дела. Организовал – и отстранился. Правильно: ему, Ларину, передал, успокоился. Непосредственный его руководитель – Лобанов. Единственный начальник. Командующий парадом. Никто спорить с ним не станет и возражать ему не будет. Значит, себе самому приказать перед этим человеком на рожон не лезть. Есть у него замашки самодура, не без того – большая фигура, как же. Но и ответственность его велика, никуда не денешь. Как говорят французы – да что французы, сами не хуже: с начальством спорить – что против ветра плевать, как раз про мое положение. Уяснил: прислушиваться, приглядываться, принюхиваться – к одному-единственному. Приказ начальника – закон для подчиненного. Легко на сердце от песни веселой. В конце концов, если потребует Лобанов невыполнимого, можно просто отказаться, и все дела. Пока – общие разговоры. Правда, конкретные сроки называет, но в мои проблемы не вникает и работать не мешает. Живем вместе, а как-то врозь, с утра разбегаемся и общения практически никакого. Вот и теперь: я – на завод, он – в город. Для меня – хорошо, хотя молчаливое его давление чувствительно. Честно-то говоря, на обоих нас одинаково давит время. По-разному только воспринимаем и оцениваем, придется корректировать свои намерения. В пределах разумного. В рамках возможного. В границах чувства собственного достоинства. Для пользы дела.
          
           В механических мастерских распоряжался Костя Паршивиков. Трактор подогнали под кран, на сани грузили вчерашние станки.
           – Куда повезете? – Ларин сам еще не определил для них место.
           – Под навес, где остальные.
           – Там, кажется, уже некуда.
           – Проверил. Поместятся, в аккурат.
           Ларин кивнул.
           – Антон вас хотел видеть. На втором корпусе он.
           Корпусом номер два Илья Семенович пока совсем не занимается. Заставил себя не интересоваться стройкой. Решил не разбрасываться, не отвлекаться от главного: организации производства на имеющихся площадях. С корпусом два полно неясностей. Хотя сам корпус стоит, под крышей, с теплом и светом, и как помещение годен к эксплуатации. Больше того, пару лет назад в нем пробовали производить осевые вентиляторы. Клепали, собирали. Только, видимо, несерьезно, по-деревенски, вручную, дело на пошло, идею оставили, стоял готовый к эксплуатации производственный корпус без применения. Тару номер один проектируется изготовлять именно в нем, разместить тут всю основную сборку, испытания, возможно даже покраску, есть несколько вариантов технологической планировки. Но – не сегодня и не завтра. В будущем. К осени. Хотя желательно возможно скорее. Предварительную сборку и сварку отсеков в корпусе номер один можно начинать хоть сегодня, там задержка только из-за отсутствия крыши. Обещают закончить в марте, пусть в начале апреля, это реально, тогда же должны прийти две кран-балки, главный механик комплектует. Не, в принципе, работу там начинать можно немедленно: есть стены, есть пол, крышу гонят. Оборудование на месте. Второй корпус к эксплуатации нужно подготовить. Мероприятия еще не написали, но ясность полная у всех, что и когда там делать. Земляной пол – покрыть бетоном. Толщину бетонного пола определили с таким расчетом чтобы под стапели не создавать индивидуальных фундаментов. Бетономешалка есть, песок – рядом, цемент обещает прислать Тесленко в апреле. И металлический профиль на колонны и подкрановые пути. А самих мостовых кранов нет. Требуются две штуки, и без них работа в корпусе невозможна. Начальник отдела оборудования сидит в Москве, не вылезает из министерства, но пока результата никакого. Обещания есть и даже уверенность в том, что краны будут, зет когда – еще никто сказать не может. И Ларину во втором корпусе на нынешнем этапе делать нечего.
           Правда, вдоль всего корпуса со стороны леса решили соорудить невысокую пристройку шестиметровой ширины под станочный парк и участок холодной штамповки. Помещения в механических мастерских, которые собирались использовать на эти цели, освободить не получилось. Здесь Петушков переборщил, в азарте переоценил имеющиеся возможности. Главный механик торфопредприятия, узнав, что намерены в будущем отобрать для нового производства часть мастерских, взял у Панчехина технологическую планировку будущих участков, отнес директору. Объяснил: эти помещения для ремонта тракторов необходимы, их отдать никак нельзя. Захаров согласился. Пригласили Петушкова. В спокойном деловом разговоре главный инженер признал свою ошибку, поблагодарил скрепя сердце за внимательность главного механика. Немедленно постарался допущенную ошибку исправить. Собрал технический совет, подумали, обсудили. Готового помещения найти не смогли. Тогда Василий Петрович принял решение сделать пристройку к второму корпусу. Еще даже и лучше будет. В механических мастерских выделялись ограниченные площади, размещалось оборудование с трудом, только – только, на перспективу никакого расчета. Пристройка – иное дело. Все в наших руках. Сами рисуем, размеры устанавливаем по производственной потребности. Дал указание Паршивикову с Панчехиным разработать планы участков, сделать проект пристройки, согласовать с Лариным и принести ему, главному инженеру, на утверждение. А после утверждения проекта поручил Антону контролировать строительные работы, оказывать при необходимости помощь строителям, а в случае задержки немедленно докладывать. Ларину понравилась идея, расширение производственных площадей сама по себе штука привлекательная, только неясно зачем главный инженер торопит работы по устройству механических участков. Станки приходят, да, но изготовление всех деталей взято заводом на себя до конца года как минимум. Пристройку можно начинать после окончания работ на корпусе номер один. Впрочем, здешнему начальству виднее. Значит, есть возможность вести строительство на двух объектах одновременно. Правда, пока только разговоры. На днях Ларин согласовал технологические планировки участков, но движения на месте их будущего размещения еще не заметил. Видимо, руки все-таки не дошли.
           Во втором корпусе Илья Семенович Панчехина не застал, нашел его в конструкторском отделе. Антон сидел на столе возле кульмана, жевал пирожок. Приветливо улыбнулся вошедшему технологу, предложил:
           – Хотите?
           – Можно попробовать.
           – Домашний.
           – Угу, вкусно. Специально для этого искал?
           – А что, угощайтесь.
           – Еще один. Можно?
           – Нужно. Очень рад. Если нравится.
           – Хороши. Достаточно. Спасибо, Антон. Слушаю тебя.
           – Хотел посоветоваться. Василий Петрович требует пролет под механические участки во втором корпусе построить в быстром темпе.
           – Это мне непонятно. Зачем?
           – Не знаю. Так ему надо. Приказал.
           – Он – хозяин.
           – Но у нас затор с кирпичной кладкой. Думаю, раньше конца следующей недели не сможем приступить. И ждать не годится. Площадку мы выровняли, можно было бы залить бетонный пол.
           – Как – пол? Пол делается внутри, после возведения стен.
           – Ну, можно было. Но пол будут прокладывать по всему корпусу, включая новый пролет, отдельно делать бессмысленно. А вот фундаменты под пресса изготовить, мне кажется, имеет смысл. И работы на пристройке начать именно с подготовки фундаментов, лак считаете?
           Ларин улыбнулся.
           – Внедрить опыт корпуса номер один? Установить оборудование до строительства крыши?
           – В данном случае – и стен. Про установку оборудования думать рано. Речь пока о фундаментах. Удобно их сделать на свободе, когда нет стен.
           – Какие удобства. Внутри помещения тоже свободная работа.
           – Не сравню, – сказал Антон, – завтра прислал экскаватор, все ямы выкопал. Опалубку сколотили, раствор залили – готово, без помех, до кладки стен фундаменты есть.
           – В принципе, считаю, можно. Тем более, у вас простей.
           – Тогда нужна ваша, помощь,
           – В чем?
           – Вы проектировали участки исходя из имеющихся площадей. Втискивали станки в готовые помещения. Теперь можно поступить наоборот. Разделить пролет по длине с учетом полного потребного количества станков. Там, я знаю, получалось только – только, без всякого резерва, да? Здесь в полтора раза свободнее получится. Не поздно пересмотреть оборудование по участкам. Если есть смысл, конечно.
           – Молодец, Антон, просто молодец. У меня полный расчет оборудования. Обязательно пересмотрим. Великолепно!
           – Расчет еще не все. Главное, сколько дадите станков. И каких. Заказали, поди, на тот проект.
           – Неважно. Дозакажем. Участки нужно делать под реальную потребность если появилась возможность. Постой, ведь я подписал планировку. Вы же сделали проект участка.
           – Да, но там оборудование взято из вашего предложения. Насчет уточнения мне в голову пришло только теперь.
           – Все! Садимся и перепланируем участки. Надо же, могли прозевать. Пришлось бы потом станки перетаскивать.
           – Станки – ладно. Пресса нужно сразу ставить на место. А фундаменты делать немедленно. Поэтому план участка штамповки требуется сегодня.
           – За горло берешь, – похвалил Ларин. – Правильно делаешь. Я пошел за расчетами, Костю по дороге позову, пусть подходит как освободится. Ты готовь фигурки станков, вырезай со старей планировки, через полчаса займемся. Побежал.
           До обеда не успели. С участком холодной штамповки ясно, количество прессов и типы их остаются неизменными, вместе с имеющимися на предприятии полностью удовлетворят производство. И расстановка их споров не вызвала. Вопросы возникли при определении длины самого участка. Токарно-револьверные станки Петушков распорядился отправить на Коптево, там в бывшей механической мастерской организовать отделение цеха. Все с таким решением согласились. Ларин сделал план участка, помещения там хватало на два таких. Перспектива, определил технолог, но Петушков покачал головой: народу не хватит, поселок мал. На эти станки наберем, на большее надеяться трудно.
           Вопрос был решен и тема закрыта.
           Количество токарных и фрезерных станков уточнили быстро, увеличили прилично, поскольку обстановка позволяла теперь учитывать потребность развития цеха. Планы выпуска растут, через два-три года поднимут раза в полтора – ведь реальная, есть возможность предусмотреть – нужно использовать. Необходимо. Площадей достаточно, вес помещается, вписалось как по заказу. Полное удовлетворение.
           Неожиданно засомневался Паршивиков. На Коптево отделение – хорошо. Правильно. А у себя пару токарно-револьверных станков не мешает поставить. Чтобы пол руками были. Мало ли что. Срочно понадобилось – за двадцать километров гонять? А если у них что-то заест, ждать придется. Здесь все-таки основной цех, капитальное производство. На два станка наладчика держать нецелесообразно, лучше поставить все четыре или пять, назначить определенную номенклатуру деталей, а при необходимости станут делать все, что срочно понадобится.
           Антон Панчехин категорически возразил. Если в Коптево производство деталей затеять, так ответственно и надежно, иначе – незачем. А при нужде на дрезине туда и обратно за сорок минут можно сгонять. Четыре револьверных станка, легко и просто в планируемый участок не поместить. Придется потесниться, опять что-то сократить. А так хорошо получилось.
           Пришлось перенести разговор к Петушкову. Созвонились, договорились на половину второго. Со Степановым сразу после обеда заняться не вышло. И сам бригадир оказался еще не совсем готов, у ребят возникли неожиданные проблемы, оказались потерянными целые узлы двух приспособлении, вместе занялись поисками, пришлось все утро потратить на дурацкую работу. Кажется, настроились, в основном потерянное отыскалось, с остальным справятся без него. За час-полтора должен привести в порядок свои записи, потом можно сесть за составление плана ремонта оснастки.
           Ларин вернулся в цех спустя два часа. Около половины третьего. На улице еще не темнело, но было пасмурно, серо. Лампочка в мастерской подвешена высоко под самым потолком, горит, возможно, и не слабо, но для просторного помещения света явно недостаточно. Впрочем, работать можно. Люди молодые, зрение пока не подводит, жаловаться не приходится. В комнате тишина, Леха с Федором трудятся за стеной, в цехе, их не слышно совсем, все условия для творческого настроения.
           – Как ребята отнеслись? – спросил сразу Ларин.
           – А им все равно. Что прикажут, будут делать. Куда поставят, туда станут. Оказывается, лишь бы подальше от дома.
           – Вот как!
           – Сам не ожидал. Вроде, серьезные люди. В общем, так.
           – Что ж, ты бригадир, командуй. Уверен а бригаде, это хорошо. Думаю, бригада уверена в тебе, потому такая покорность.
           – Посмотрим, ладно. Пока давай займемся планом.
           – Костю Паршивикова позовем? Он тоже в курсе.
           – Зачем? Дело наше, ясность полная, его участие ни с какой стороны. Чем смог, он помог. Сами давай.
           – Поехали!
           С Геннадием работать – удовольствие. Хоть сборкой стапеля заниматься, хоть планировать подготовку производства. Грамотный парень, деловой, соображает быстро, поступает решительно. Техникум бы ему закончить, отличный технолог получится. Уже сейчас готовый технолог, дать немного теории – можно ставить начальником техбюро. Не пойдет, нет стимула. Заработок бригадира слесарей вдвое, считай, выше зарплаты старшего технолога, шаль, конечно, труд технолога не менее творческий и, наверно, не менее ценный. Но – так, вот.
           Справились до ужина. Ребята закончили быстро, ушли отдыхать. Степанов сдался сразу, оставил мысли о постоянных занятиях ремонтом приспособлений. Согласились, дали добро внедрять основное производство, ни к чему теперь оглядываться на лакомые куски, как бы интересны они не казались. Однако совсем отойти от восстановления оснастки Геннадий не мог. Установка, закрепление стационарных приспособлений – само собой. Монтаж основных стапелей сборки отсеков бригадир также записал своей бригаде. И, разумеется, главный сборочный стапель контейнера – тут без разговора. В этом случае нет необходимости вызывать еще бригаду слесарей. Достаточно получить на месяц Виктора Скворцова с помощником. Им записали то, что Геннадий раньше планировал себе, за исключением отобранных стапелей. Скворец – абсолютная гарантия выполнения задания в назначенный срок.
           Пришлось Ларину согласиться с предложением Степанова. Технолога не все устраивало в планах бригадира, но забота Геннадия с бригадой в первые дни заслуживала полной поддержки, спорить по мелочам просто не годилось. Возражения вызывало количество стапелей, взятых бригадиром в работу себе. С переходом на основное производство ими просто некогда будет заниматься.
           Найдем возможности, – заверил Геннадий. – Все обдумано. Для нормальной подготовки к началу работы по сборке нужна еще неделя. Завтра сядем, спланируем. Получится уложиться в срок с освоением, начинаем в понедельник. Через неделю. До того времени – за понедельник, вторник – установим приспособления, подготовим рабочие места на шесть первых сборочных операций. За следующие три дня восстановим и смонтируем еще три стапеля – там доработки невеликие, Федор на станке отфрезерует несколько деталей, дело ясное, справимся, договорились, поработаем в субботу и воскресенье, не успеем закончить, доделаем за выходные. Успеем – займемся следующими объектами. Там есть два сложных стапеля – в том смысле, что повреждены узлы и восстановить все не удастся, кое-что придется изготовить вновь. Возможно, даже заказать в Ленинград, здесь не сделать. Их оставим на потом, подготовим первые рабочие места на сборку, в следующие субботу – воскресенье в них покопаемся обязательно. Тогда все и решим. И распишем доработку оснастки, какую не осилим за эту неделю. Останется, конечно, но не слишком. Не страшно. Сверхурочно после смены на сборке задержимся, по графику справимся. Должны успеть, уверенность есть.
           – Понимаю тебя. И Скворцова вызываю немедленно. Только, наверно, всю его бригаду. Вам столько не потянуть. И недели дать тебе не могу. Лобанов требует начать сборку немедленно, деваться некуда.
           – Раньше среды сборку не начнешь. Даже пару рабочих мест полностью подготовить сможем только к среде. Ну, где среда – там и пятница.
           – Нам не позволят.
           – Это твоя проблема, Семеныч. Лобанова бери на себя. Остальное начальство – тоже. Им – требовать, нам – выполнять, им – заставлять, нам – отбиваться. Отбиваться – тебе. Завтра напишем план, составим график выпуска, по операциям, дадим гарантию выполнения – что еще начальству нужно? Запуск назначаем после полной подготовки, без всякой возможной халтуры. Что касается вызова бригады – твое дело. Только ту оснастку, что себе оставил, никому не отдам. Это – наш хлеб. И мое условие. Иначе ни на какое производство не иду. Себе забрал приспособления, какие по силам сделать.
           – Ультиматум ставишь?
           – Предлагаю единственно правильное решение. На мой взгляд. Но ведь мне предлагаешь заняться. Значит, обязан считаться с моим мнением. А я стою на своем. И ты меня знаешь.
           – Тебе считаться с моим мнением не обязательно?
           – Разве я тебя в чем-то подвел? И разве это мнение твое? Нас обоих заставляют, так давай отбиваться. Неделя на подготовку – настолько смертельно? Зато подготовим так, как задумали, и легко начнем сборку. Поддержать обязан, как хочешь.
           – Попробую. Ох, нелегко все это. Ладно, упремся. Завтра с утра составляем план и график сборки.
           – Сварка будет обеспечена?
           – Три дипломированных сварщика. Хвалят, хорошие специалисты, для начала устроит. На той неделе приедет кто-то от главного сварщика, специально сваркой займется. Не наше дело, их проблемы.
           – Тогда – в столовую. На сегодня – хватит. Поужинаем, постучим в домино, основательно выспимся перед завтрашним кумеканьем. Есть над чем подумать, как я понимаю.
           – Да уж, – подтвердил Илья, – там промахнуться нельзя. Что напишем, за то ответим.
           – А, – беспечно махнул рукой Геннадий, – утро вечера мудренее. Не так страшен черт. Не бойся, Семеныч. Беремся – сделаем. Будь уверен. Будь здоров и не кашляй. Лишь бы нам не мешали – это главное.
           – Ты тоже, смотрю, неспокоен. Серьезно задумался.
           – А как же!
           Друзья улыбнулись. Когда удачно кончается спор и все довольны достигнутым результатом, обязательно поднимается настроение. Особенно – у молодых людей. Впрочем, молодость – не главное. Главное – взаимоотношение между людьми. У них отношения нормальные. Полное понимание. Абсолютное доверие. Отсюда – принципиальнее согласие по основным проблемам. А это – не только деловое сотрудничество. Тут образуется и вырастает основательная и крепкая дружба. Что же еще?
          
           Не было бы счастья, да несчастье помогло. Ларин, безусловно, надеялся одолеть Лобанова, однако готовился приложить к тому немало усилий. Так просто уверенное в своей правоте начальство не уступит. Хотя должно же видеть результаты труда других и уважать их отношение к работе. Если бы они валяли дурака. Вот и сегодня, в воскресенье. Степанов с Лариным сразу после завтрака разложили операционные карты техпроцесса, достали план ремонта оснастки, приготовились основательно поработать за просторным столом в большой комнате.
           Лобанов свободен и от этого чувствует себя не совсем уютно. Ищет, чем бы заняться, делает вид, что у него масса дел, хочет показать как трудно под натиском десятка проблем выбрать одну самую неотложную и взяться за ее решение. Уйти бы с утра, убраться куда подальше от любопытных глаз, побродить по окрестностям – так погода скверная, ненастье, особо не разгуляешься. С Петушковым договорились встретиться после обеда, у него пообедать категорически отказался. Посидеть до вечера, поужинать вместе – иное дело, допустимо, само собой получится, не специально поесть явился.
           – Вам хорошо, – позавидовал занятым обитателям дома приезжих заместитель главного инженера завода, – в тепле да в уюте, никуда идти не надо. Одно удовольствие.
           – Можете с нами его разделить, – предложил Ларин.
           – Мешать не собираюсь. И день распланирован от погоды независимо. Сперва нужно проехать в город, познакомиться с междугородной телефонной станцией. Что-то у них барахлит, часто со связью ничего не получается, пора разобраться. Оттуда, позвоню в Ленинград, куча вопросов. Надеюсь, тут без меня справитесь.
           – Кому в Ленинград звонить в воскресенье? – удивился Геннадий, когда Лобанов покинул дом приезжих.
           – Да это он так, – объяснил Илья.
           – Неужели лапшу вешает?
           – Сам себе. Позвонит, наверно. Домой. Тесленко, другу своему. Только по выходным не обязательно. В понедельник лучше.
           На этом разговор закончили, перешли к делу.
           Алексей Никифорович в Октябрьске задержался, один автобус пропустил. Специально, сознательно, по собственному желанию. На телефонной станции оказались милые молодые женщины. И бригадир их, постарше, но тоже очень симпатичная, красавица, можно сказать. В юности была ох как хороша, и сейчас видно. Разговорились, чудесно пообщались, женщинам интересно послушать ленинградца, мужчина в таком окружении чувствует прилив энергии и подъем настроения. Он заказал разговор, пообещали соединить через полчаса, хватило времени сходить в магазин, купить коробку конфет, угостить шоколадом операторов станции. Для него – удовольствие, к тому же – нестандартное оформление знакомства и особых, исключительных отношений с чрезвычайно нужными людьми. Интеллигентно и культурно, главное – результативно. Теперь можно надеяться на внеочередное обслуживание. К удивлению местного руководства. Недоразвитого в некоторых отношениях.
           Разговор с Тесленко не обрадовал, наоборот, огорчил, но расстройство лучше отложить до вечера, все равно теперь ничего не исправишь и ничем не поможешь. На день портить настроение не годится, тем более что дома все в порядке, дети здоровы, пожелали ему радости и удачи, пусть так и будет.
           Успел вернуться в Чащино на обед, из столовой прямо прошел к Петушковым, избегая до вечера встречи с Лариным. В гостиницу вернулся после ужина. Электрики забивали домино. С ними за столом сидел Федоров. Больше никого в большой комнате не было. Неужели Степанов с Лариным все еще возятся с планом, появилась беспокойная мысль, но тут же пропала. Какая ему разница, сколько им потребуется времени, единственное условие: задание выполнить сегодня. Подозрение оказалось лишним. Справились. Наверно, давно закончили. Ларин лежал на кровати поверх одеяла, одетый, читал газету.
           – Читай, читай, – остановил соседа Алексей Никифорович, видя, что тот собирается вставать.
           – Ребята притащили прессу, – объяснил Илья.
           – Вот и смотри. Потом дашь мне познакомиться.
           – Пожалуйста. Хотел вам план показать. Подписывать будете?
           – Обязательно. Я должен утвердить. Главный инженер предприятия – согласовать. Такая атрибутика.
           – Хорошо. Пока у меня черновик. После ваших замечаний перепишу со всеми заголовками.
           – Поглядим. Дай только переодеться да очки найти, не помню, куда их вчера положил, на месте не вижу. А, они у меня в портфеле, не доставал сегодня, еще надобности не было. Да, – сообщил подчеркнуто равнодушно, как дежурную информацию, между прочим, для сведения – плиты на стапель не жди, не будет их. Тесленко передал.
           – Как! Совсем?
           – В этом году отказали. Взяли заявку на будущий год.
           – Тара нужна сейчас?
           – Ну?
           – Так плиты нужны не сегодня. Вчера. Опаздываем со стапелем уже. А теперь что делать?
           – Думай. Решай. С Хавроничевьм связывайся, он в курсе.
           – Это не работа, Алексей Никифорович. Если еще нам со снабжением такие штуки станут подкидывать, никакой уверенности быть не может.
           – От наших снабженцев не все зависит.
           – От нас вы требуете невозможного и заставляете выполнять, потребуйте от них. Пусть тоже героизм проявят.
           – Давай план. Будешь завтра думать о стапеле. Вместе посмотрим, найдем выход. Дам тебе на это день, два, справишься. Когда выпуск первых контейнеров? Двадцатого? Мая? Какого? Ты в уме?
           – Так получается.
           – Получается тридцатого апреля, переделать!
           – Теперь вообще не знаю. Дайте плиты, без стапеля сборка невозможна. Как планировать производство, не представляя, на чем вести сборку. Может, вообще все сорвется.
           – Ты, технолог, специально здесь для того, чтобы ничего не сорвалось. Не справишься сам, помогу. Хорошо, соглашусь на восьмое мая. Восьмого – выпуск, десятого – отправка. Даже соглашусь на отправку двенадцатого. Но чтобы до девятого мая могли доложить в Ленинград о готовности первых четырех штук. Все!
           – Нокаут, – сказал технолог, – ничего теперь не ясно. Может быть, всю сборку пока передать на завод. Здесь обязательно нужен целый эталон изделия, не две половинки, какие имеются. А мы его изготовление отложили, на плитах без него обходились. Не знали, что для монтажа стапеля понадобится. А его отложили тоже не так просто. Спроектирован на большой жесткой трубе, которую тоже еще не нашли. Кругом двадцать пять, куда ни сунься.
           – Довольно болтать. Надо подумать и делом заняться.
           – Не знаю. Ну не знаю, как быть. Без плит. Без основы.
           – Когда по плану начинаешь сборку? Завтра? Нет? Через неделю? Ладно, этого времени на выяснение всех вопросов по стапелю хватит, с избытком. На подготовку, скажешь? На все хватит, больше тебе не дам. Выпуск на неделю сдвинь, как сказал, и утром план отнеси к Тосе, пусть напечатает. Следующий понедельник – крайний срок запуска. И освоение всех операций – строго по графику, который утвердим.
           Так просто! Ларин не мог поверить. Чтобы Лобанов уступил без возражений там, где вчера слышать ничего не хотел, слова против сказать не позволил. Значит, сам понял сложность ситуации, струсил, потерял уверенность. Лишился апломба, решил не давить, дать возможность людям более-менее спокойно разобраться, сориентироваться в обстановке, предоставил время, какое они просят. Пусть хоть так. Используем обстоятельства. Завтра позвонить Хавроничеву, Петрушову, поднять шум, потребовать хоть примитивное приспособление для монтажа стапеля. Полмесяца можно подождать, еще успеем, дальше – срыв. Хоть десять графиков пиши, хоть двадцать планов составляй. Но сначала посоветоваться с Геннадием. И немедленно. Что бригадир скажет.
           – Не зря, значит, я лично стапелем занялся, – обрадовался Степанов. – Как чувствовал, что плиты не дадут, можешь не верить, но думал об этом. Такая ситуация у нас была, когда вертолет начинали делать. Там еще хуже было, тут хоть две половины эталона есть. И целый можно ждать, пусть с опозданием, но придет. Где чуть не угадаем, быстро поправим. Тогда никаких эталонов не было, без плит совсем худо было, ничего, по нивелиру взяли горизонталь, подготовили базу, все получилось отлично. Конечно, потрудились на совесть, долго возились, но там стапель был – с этим не сравнишь. Тебя еще в цехе не было, потому ты не в курсе. Никакой растерянности, сделаем, не сомневайся. Вместо плит сварим раму, на ней выставим пластины под узлы, поймаем плоскость и поведем монтаж, а уж потом проверим и скорректируем эталонами. Сложно, конечно, но выполнимо. Две недели, не меньше, понадобится, в лучшем случае. Срочно нужен чертеж рамы, и чтобы ее собрали, сварили, подготовили, в общем. От силы за три дня. А про начало сборки тары забудем пока, ладно?
           – Да я со всем согласен, – сказал Ларин, – ты только стапель сделай. А то – как узнал про плиты, честно, не представлял, что придумать.
           – Нормально, – успокоил Степанов.
           – Рама за мной. Антон завтра нарисует, попрошу Петушкова дать задание механику изготовить в два дня. Сам прослежу и все обеспечу.
           Подумал и добавил:
           – Только Лобанову про стапель ничего не говорим.
           Степанов молча кивнул. Его не касается. Ему безразличны игры начальства. Он работает открыто и честно, без секретов, ничего ни от кого не скрывая. Спросят – скажет. Сам с разговорами не полезет, в том числе к Лобанову, тот – едва ли поинтересуется, пока такого не случалось никогда. Бог даст, не случится и теперь. Так что Ларину нашему беспокоиться не о чем. Так и посоветуем: спи спокойно, дорогой друг. Утро вечера мудренее. А вот завтра – все бегом. Без игры в догонялки ничего не успеть. Кому-кому, нам-то не привыкать к штурмовщине. Самое время других учить, в первую голову – на собственном примере.
          
          
           --- ГЛАВА 8 ---
          
          
           Все четверо впервые в жизни летали на самолете. Страшно довольные, ребята вышли на улицу минуя аэровокзал, небольшое одноэтажное здание. Там им делать нечего: багаж с ними, а кроме багажного отделения и билетной кассы ничего внутри нет, так объяснили попутчики на пути к выходу с летного поля. Улица как улица, обычная городская, асфальт, хотя домов больших нет, до города еще нужно доехать. Сразу за вокзалом закручено автобусное кольцо. И остановка автобуса. С небольшим открытым навесом и тяжелой скамейкой под ним. И указателем номера маршрута на металлическом столбе.
           Ребята подошли к остановке. Дружно глянули на скамейку. Критически. С подозрением.
           – Не садиться же? – то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал Женя Рассадников.
           – Да ну, – отозвался Петя Радченко, – два часа сидели.
           – Постоим, – поддержал Володя Ялымов и заинтересовался: – А долго?
           Сергей Васюков молчал, не втягивался в разговор. Бригадир любил поговорить, особенно позубоскалить, именно он заводил ребят, умел когда хотел. Пока желания не было. Еще не отошли ощущения первого полета, переживал эти ощущения молча, индивидуально.
           – Кто его знает, – Рассадников посмотрел на табличку с номером автобуса. – Тут никакого расписания. Подождем. Идти все равно некуда.
           Холодно, сыро. Затоптались на месте безрадостно и бесперспективно. Эх ты, провинция. Областной центр еще. Авиация, передовой вид транспорта. Дальше – что, на земле?
           Мимо шел явно местный житель, видимо, работник аэропорта.
           – Ходит автобус в город? – поинтересовался Володя.
           – Раз в час, – сообщил прохожий. – Ушел минут десять как. Вон, сразу за поворотом столовая есть. Сходите пообедайте, хоть чаю попьете или кофе, успеете все ни то.
           – Пообедать можно, – оживился Васюков. – Сколько еще добираться, и пора уж почти. Точно, пошли обедать.
           Повеселели, подняли чемоданы. У Ялымова – рюкзак. Самый запасливый. С ним в голом поле с голоду не помрешь. Его в командировку брать почти обязательно. Для страховки. Да и вообще парень отличный. Квалификация – тоже вполне. Не ниже средней по их уровню.
           Действительно, за поворотом. Рядом. Пяти минут не шли.
           В столовой тепло и густой аппетитный аромат. Есть совсем свободные столики. У раздачи никого.
           – Обалденный запах, – сказал Женя.
           – Гуляш из говядины, – заявил Ялымов. – Берем не глядя.
           – Садимся здесь, что далеко ходить. Двигай еще стул, раздеваемся, сюда кидаем одежду. И вещи приткнем. Теснее, так, порядок.
           – Серега, прочитай-ка, – показал Петя Радченко.
           В центре столика на проволочной рамке красуется картонка с объявлением. Васюков громко прочитал:
           – Граждане! Соль из солонок руками и яйцами не брать.
           Ребята грохнули. Посетители столовой посмотрели неодобрительно. Что за дикари тут появились? В голос ржут.
           – Слушайте, я не могу, – простонал Меня. – У них же на каждом столе такое...
           – Предупреждение, – подсказал Володя.
           – Ну.
           – Другие-то чего не хохочут? Поглядите, как смотрят.
           – Привыкли. Не замечают ничего.
           – Такое – как не заметить?
           – Очень просто. Элементарно.
           – А вот скажи, – со значением спросил Петя Радченко, – какая разница между курицей и блохой?
           – Ну...
           – Ну?
           – Какая?
           – Вот, спрашиваю.
           – Не знаю. Скажи.
           – Курица сидит на своих яйцах, а блоха – на твоих.
           Рассадников засмеялся над товарищем, и Петя обратился теперь к нему:
           – А какая разница между блохой и змеей?
           – Так...
           – Так?
           – Тоже покупка какая.
           – Отгадай.
           – Не могу. Объясняй давай.
           – Пожалуйста. Змея ползает на своем животе, а блоха – на твоем.
           На сей раз расхохотался Володя. Сергей улыбнулся.
           – А вот скажи, – обратился бригадир к Петру, – какая разница между триппером и воробьем?
           – Не знаю, – растерялся юноша.
           – Поймай, узнаешь.
           Смех был общим. Петя смеялся громче всех. Евгений признался:
           – Я собирался сказать: воробей летает.
           – Триппер тоже летает.
           Настроение поднялось окончательно и упасть теперь никак не могло. Да и причин к тому не было.
           Пообедали действительно великолепно. К тому же, быстро. Не то слово: моментально. Мгновенно обслужили сами себя. Выпивать не стали, праздник отложили до вечера. Успели везде и всюду, с транспорта на транспорт пересели почти без перерыва. В конторе торфопредприятия появились еще до конца рабочего дня. Утренняя смена на заводе, правда, закончилась, однако первый человек, которого они спросили, тут же позвонил на завод, потребовал у телефонистки:
           – Дайте мне второй цех.
           Это был Валера Кривогузов, начальник отдела снабжения. Новый отдел, новая должность, новый начальник. Он завел приезжих к себе в отдел, связал их с Лариным, задержал у себя до его появления.
           Ларин пришел со Степановым. Встретились радостно, не обнимались, но были близки к тому.
           – Так, первым делом разместить ребят.
           – Пошли к Петушкову, – предложил Геннадий.
           – Да, конечно.
           – Это к кому? – поинтересовался Васюков.
           – Главному инженеру.
           – Этого предприятия?
           – Ну, да.
           – Так запросто? Из-за нас только?
           – Нормальный мужик, – сказал Степанов. – Всем командует. К нему пойдем, все устроит.
           – Знает, что вы едете. В курсе. Пошли, познакомим, узнаем, что решил, куда вас помещает.
           – Идем, – радушно встретил Петушков. – Быстро добрались, молодцы. Присядьте. Поселитесь в городской гостинице, подальше от глаз начальства, тоже неплохо, наверно. По возможности за вами будем посылать машину. Но иногда, особенно в выходной, придется ездить на рейсовом автобусе. В гостинице вам заказан четырехместный номер, не знаю, правда, с какими удобствами. Надеюсь, не хуже, чем в нашем доме приезжих. Не печное отопление уж точно – все ближе к городской цивилизации. Я вызову машину и технолога Константина Александровича Паршивикова, он живет в городе, по дороге домой проводит вас к месту жительства, поможет устроиться.
           – Сами разберемся, – Васюкову было неудобно, они ничем не заслужили такого внимания к их персонам.
           – Мало ли что может не сработать, – объяснил главный инженер. – Костя местный, знает, куда обратиться, кому позвонить. Страховка не помешает. Посидите, погуляйте, если хотите, десять минут, не больше, через четверть часа поедете. Я вас оставлю, извините, директор вызвал. Илья Семенович распорядится. До свиданья, счастливо устроиться.
           – Я тоже на пять минут выскочу, – поднялся Ларин.
           – Погоди, Илья Семенович, – попросил Васюков. – Мы ведь только что приехали. Отметить такое дело требуется. Вы оба с нами. Технолога этого прихватим. А может, откажемся от него, сами, поди, справимся. Но в город только с вами, иначе как же.
           – Не пойдет, – отрезал сразу Ларин. – У нас по будням сухой закон. В выходной отметим.
           – Как? – удивился бригадир и посмотрел на Степанова. Тот утвердительно кивнул.
           – Нам – не подходит, – заявил Васюков. – Мы приехали жить и трудиться. Без жизни – какой труд.
           – Жизнь по-твоему – один алкоголь?
           – Причем алкоголь. Мы что, похожи на алкоголиков? Ты кого из нас на работе пьяным видел? Вечером по капельке выпить – бог велел. Тем более, приезд отметить.
           – У нас – режим.
           – У вас – пусть. Если вам так нравится.
           – Такой режим для всех приезжих.
           – Ты, Семеныч, режимное заведение тут не устраивай. Не имеешь права. Без общего согласия.
           – Я прошу. И требую.
           – Прошение отклоняется. На работе нами командуй. Приехали в твое распоряжение. После работы сами себе хозяева. И вмешиваться не позволим. Даже тебе. Извини, конечно.
           – Сергей, так не годится. Ломаешь установленный порядок.
           – А что спорим, – вмешался Петя Радченко. – Тут у вас свой порядок. Мы далеко. Вам после работы нас вообще не достать.
           – Тоже верно, – рассмеялся Васюков.
           – Достану, – возразил серьезно Ларин. – Вас там не бросим.
           – Ладно, – весело предложил Сергей, – вы как пожелаете. Хотите – с нами, хотите – нет. Мы прибытие отмечаем сегодня. И ежедневно. Просьба только не мешать. Участвовать – милости просим.
           – Спаивать молодежь собираешься?
           – Боже сохрани! Говорю только за себя. Петька, думаю, поддерживает. Женька – тоже. Разговор ведь про по чуть-чуть. Вовка будет через раз. Не так?
           – Да, я не сильно любитель.
           – Видал? Полная свобода. И – не мешать свободе!
           – Посмотрим, – Илья не отступал. – Мое дело – предупредить.
           – Наше дело – отказаться. Работа – работой, отдых – отдыхом. Жить надо весело. Бригада моя – веселая. Здесь – не хуже, чем дома. Настроение – залог успеха. Чем настрой создавать? Известно. Постоянно. Всего только нужно в меру, тут спорить не о чем.
           – Считаешь, отдыхать – непременно выпивать?
           – Обязательно! Я, например, люблю в компании попеть. Как перед тем не принять пары рюмок? Нам песня жить и любить помогает.
           – Любить – на здоровье, – улыбнулся Геннадий. – Невесту мигом тебе подберем. Здесь девчонки – класс! На любой вкус.
           – Нет, – Сергей посерьезнел. – Я, может быть, пьяница, но не бабник. Не такой вроде слабак, да одной моей Валентины достаточно вполне и больше никого не нужно.
           – Валентина – дома.
           – Не нужно. Месяц потерплю. Давайте на эту тему завяжем.
           – Можно со мной, – заявил Петя. – У меня дома никого.
           – Молодой еще. Подрасти маленько.
           – Ага, – согласился юноша, – для поллитры созрел, для женщины – нет. Та еще логика.
           – Молодые нынче сильно грамотные, – одобрил Васюков, – с ними спорить трудно. Им комплекс организуй. Ставишь стакан – подавай женщину.
           – Кончай базарить, – недовольно попросил Ялымов. – Заговорились. Куда-то не туда поехали.
           – Ты со мной не согласен?
           – С тобой согласен. У меня дома Тамара, и тоже никого не надо.
           – Тебе и пригубить не обязательно, – упрекнул Петр.
           – Почему, помаленьку выпьем. С удовольствием. За компанию.
           – Все, поехали! – Васюков поднялся, взял шапку, шагнул к двери. – Машина стоит, поди. Нет, так на улице дождемся. Вперед, герои!
           Ребята подхватили вещи, потянулись за бригадиром.
           – Вообще-то, можешь поехать с ними, – сказал товарищу Ларин.
           – Не настроен, – отказался Геннадий без колебаний. – Уговор дороже денег. Каждый день теперь, может, будут приезжать – всех отмечать? Перебьемся.
           – Смотри. Не возражаю. Друзья ведь.
           – Мы все друзья. Один – не могу. Леха с Федором работают и отвлекать их до времени не дело. Схожу лучше помогу, встречу организуем в выходной. Все вместе. Ага?
           – Знаешь, Гена, – сказал Илья, – ты – лучше меня.
           – Вот те на! Всю жизнь слышу, что хуже кого-то, а то и всех.
           – Лучше, и намного.
           – Лучше – это хорошо, – добродушно согласился Геннадий. – Ты что же, едешь?
           – Нет, но почти надумал. Еще бы чуть-чуть, и точно.
           – Ладно, – весело закончил Степанов, – разбежались. Сегодня придется без нас. В субботу, а может, в пятницу еще, устроим общий прием на всю катушку. И не у нас, в доме приезжих, а у них, в городской гостинице. Заодно обмоем их жилье, все по полной программе.
           – Только свои. Никого приглашать не станем.
           – Само собой.
           – Отлично.
          
          
           --- ГЛАВА 9 ---
          
          
           Если с утра день не заладился, до самого вечера ничего хорошего не жди. На удачу зря не надейся. Поехал устраивать дела, не получилось – по глупой ли причине, случайно, намеренно – неважно. Возвращайся сразу, займись рядовой домашней текучкой, нужной, но не самой важной работой, потому что важная, особая, чрезвычайная сегодня не выйдет, сорвется. Не услышишь голос разума, станешь продолжать раскручивать свои грандиозные планы – все испортишь, себе навредишь хуже некуда. Не заладился день – значит, от начала до конца.
           Лобанов привык добиваться своего при любых самых неблагоприятных обстоятельствах. Его не могла смутить первая осечка. Он умел спотыкаться на ровном месте и не падать, а спокойно следовать дальше по намеченному пути. И не подумал изменить свои намерения, тем более вернуться домой прежде времени. О чем горько пожалел в тот же вечер.
           Алексей Никифорович целую неделю просил Захарова познакомить его с первым секретарем горкома партии.
           – Зачем? – хитро улыбался директор. – Он знает все довольно подробно. И вашу фамилию знает. Сам намерен к нам приехать. Приедет, и не раз. Но сейчас просто рано: что увидишь? Придет время, познакомитесь.
           – Мне нужно знать его мнение о нашем деле. Необходимо.
           – Могу я рассказать его мнение. У нас оно похожее.
           – Ваше мне известно. Партийное руководство на все имеет свою точку зрения. Надо познакомиться.
           – Я, между прочим, член бюро горкома.
           – Значит, вам нетрудно свозить меня к первому секретарю.
           – Свозить? А что, можно, пожалуй. Без предварительной заявки. В рабочем порядке, да? Во вторник – бюро горкома. В одиннадцать утра. Секретарь приходит раньше. Нас, думаю, примет. Приедем за полчаса, успеем поговорить.
           – Десяти минут хватит для первого раза.
           – Значит, во вторник. Ровно в десять выезжаем.
           – Спасибо, Григорий Петрович.
           – Ладно, я обещал помогать чем могу.
          
           Во вторник с утра потеплело, собирался дождь, на улице было неуютно, но Лобанов не обращал внимания на внешние раздражители, хотя машинально прошел внутрь управления, не оставаясь на крыльце в ожидании Захарова, что непременно делал бы при хорошей погоде. Каждую свободную минуту Алексей Никифорович заставлял себя проводить на свежем воздухе. На природе. Для здоровья. Для профилактики долголетия. В его годы пора и об этом задумываться. Мозг подсказывает.
           Сейчас его голова была целиком занята предстоящей встречей с первым секретарем. Весь район – с гулькин нос, но партийное руководство недооценить никак нельзя. Случайный человек первым быть не может. Ему полное доверие и полная самостоятельность. И ответственность, однако. В его поддержке идеи создания на торфопрецприятии производства машиностроения Лобанов не сомневался, но понимал, что отношение руководителя района конкретно к начатому Петушковым делу целиком зависит от доводимой до него информации. Как настраивает секретаря осторожный член бюро, нетрудно догадаться. Впрочем, уверенности у Лобанова ни в чем не было: Захаров для него пока непредсказуем. Одно дело – его личное мнение, другое – попытка повлиять на директора завода и совсем иное – доклады о состоянии дел партийному руководителю. Постоянные доклады, надо думать. Тут важно ничего не перепутать, ни в чем не переборщить.
           Захаров администратор опытный, вести себя умеет и свое отношение открыто вряд ли покажет. Потому Алексей Никифорович, во многом сомневаясь, в целом надеялся правильно настроить первого секретаря. И сразу же собрался пригласить его в Ленинград, на завод, для знакомства и в гости. Быка – за рога. Основной принцип Лобанова.
           В приемной никого не было. Хороший знак, подумал ленинградец, но тут же разочарованно вздохнул.
           – Юлия Павловича нет, – объяснила референт, – звонил, может даже задержаться на бюро, просил начинать без него.
           Григорий Петрович весело развел руками:
           – Придется перенести.
           – На завтра?
           – Поглядим. Удастся, поговорю. Может, назначит.
           Мелькнула мысль: знал, мерзавец, специально привез когда его нет. Но, пожалуй, это уж чересчур. Такое предугадать едва ли. Хотя, все может быть. Да бог с ними, не станем голову ломать. Ничего, в принципе, не случилось.
           Лобанов вышел на улицу. На центральную площадь. Направо от площади начинался широкий бульвар. Редкие деревья, высокие, крепкие, еще голые стоят в два ряда. Летом под ними трава, сами густые, зеленые – должно быть красиво. Аллея посередине дороги. Поставят скамейки – почти парк в центре города. Говорят, парк городской здесь прекрасный, чуть подальше. Автобус ходит. Зачем здесь автобус, полчаса ходьбы от одного конца города до другого. Ну, не полчаса, пускай даже час. Дольше прождешь транспорт. Ага, через десять минут рейсовый автобус до Чащина. Можно, конечно. Только незачем. Вон стоит газик, Володя ждет. Меня, не директора же. За ним, скорее всего, к вечеру. По телефону Захаров позовет. Спросим.
           – Володя, домой собираешься?
           – Вас жду.
           – Григория Петровича не хочешь?
           – Он – не скоро. Позвонит.
           Угадал, значит. Сообразил. Вычислил. Тоже неплохо.
           Дождь пока так и не собрался. Густое серое небо плотной массой повисло над головой, над самыми домами, над плоскими крышами – все дома в центре трех-, редко четырехэтажные. Город Октябрьск. Районный центр. Местная столица. Тоже.
           И что теперь прикажете?
           Не стоит менять настрой, после знакомства с первым секретарем намеревался побродить по городу, прогуляться по берегу речки, пройтись по центральным хотя бы улицам, а возможно и по одноэтажному заречью. На машине Петушков провез его, показал город, он представлял себе Октябрьск в целом, было необходимо протопать пешком для детального рассмотрения. Выяснить для начала, где здесь можно перекусить или по возможности развлечься, на всякий случай узнать, есть ли тут общественные туалеты – тоже не лишняя осведомленность.
           Не годится менять намеченные планы. Сорвалось первое мероприятие? Пусть главное. Проехали. Впереди день. В Чащине все настроено, идет как надо. Вопросов куча, но могут подождать, ничего не случится. Пару часов пошатаюсь. Пообедаю, пожалуй, в ресторане – приличный, говорят. После обеда подъеду, будет как раз. Дождь? Может и не пойти, может еще двое суток собираться. Хмурое утро. Уже хмурый день. А и пусть, какая разница. И снега почти нет, и грязи еще нет. В конце концов, нам ли, ленинградцам, дождя бояться. Наша погода. Хотя, у себя всегда ходим с зонтиком. И здесь в шкафу лежит. В такой хмурый день – не взял. Потому что не дома. Другой климатический пояс. Резко континентальный. Сухие субтропики. Сухое нечерноземье. Обычное нечерноземье, какое там сухое, откуда взял. Болото, торф кругом, сырости должно быть не меньше нашего. Все равно, не привыкать. По любой погоде прогулка полезна. Тем более, целенаправленная и запланированная. Я, кажется, искал причины изменить намеченную программу на сегодня, удивился Лобанов. Не годится. Вычеркнули то, что не состоялось, и – вперед, по выбранному маршруту. К делу!
           Он отпустил машину, отошел от здания горкома, остановился перед кинотеатром, беспечно сунул руки в карманы, с удовольствием принялся разглядывать площадь. Кинотеатр «Родина». Естественно, какой же еще? Дворец культуры «Текстильщик». Дворец, пожалуй, правильно: трехэтажный, с колоннами, белый. Памятник Владимиру Ильичу стандартный, с кепкой и протянутой рукой, почему-то перед дворцом культуры – не по центру площади и не возле здания горкома, Лобанову показалось не совсем политически выдержанным. Но памятник и там выглядит солидно: монументальный, на высоком постаменте, единственный на площади, сразу бросается в глаза.
           Площадь Ленина. И улица Ленина, все правильно. Главная улица от главной площади, центр города, по имени вождя. Идеологически точно и любому приезжему понятно. Все, что нужно для обитания в городе, – тут, в центре. Гостиница, правда, справа, на бульваре, получается чуть сбоку, но ничего, для проживающих спокойнее и все равно рядом. Интересно: бульвар тоже тут, идет от площади, а не вписывается в центр, отходит как бы от него, в сторону, к вокзалу, на край города. Тоже объяснимо: город маленький, а центр – просторный, большой, открытый, вместительный. На площади по праздникам трибуна перед горкомом – здесь, где же еще. По гладкому асфальту улицы Ленина на демонстрации свободно уместится и неторопливо прошагает весь город. А в будни тут – да, все, что надо – как местным жителям, так и – особенно – приезжим. Магазины, парикмахерская, ресторан, кафе, обыкновенная столовая, наконец – Лобанов уверен. То ли запомнил из поездки с Петушковым, то ли не сомневается по собственному опыту командировок в другие города. Да, вспомнил. Нужно найти дом быта, там обязательно мастерская по ремонту часов. На днях заметил: забарахлили, нужно проверить. Вот этот дом где угодно бывает, не только в центре, как-то у вокзала, помнится, располагался. Можно, разумеется, у Захарова с Петушковым спросить, еще проще – машину взять и проехать с Володей хоть когда. Но лучше всего по его, по-Лобанову. Самому отыскать, часы сдать, а им небрежно так поручить: вот, ребята, квитанция, там часы мои в ремонте, организуйте получение, сделайте одолжение.
           С удовольствием представил себе их озадаченные физиономии. Пусть удивляются лишний раз вслух: не успел приехать человек, уже все знает и всем пользуется, как у себя дома.
           Улицу Ленина Алексей Никифорович отодвинул на самый конец прогулки. От площади спустился по переулку к речке, пошел не сворачивая по широкому мосту, где-то у середины моста остановился, полюбовался растянутым до самого леса поселком деревянных маленьких домиков с огородами и множеством высоких деревьев. Все – под снегом, как в сказке. Лес – темный, словно стряхнул с себя зимнюю белизну, да скорее всего, он всегда темный, в любое время года. И не очень далек, летом сбегать до опушки да обратно – раз плюнуть. Теперь – не до того. За мост забираться нет времени. На поселок полдня потратить чтобы как следует обойти. Слов нет, привлекательный, деревенского типа. Сельского, помягче, сельского. Деревянные домики, низкие заборы. Что-то сугубо русское, типично российское. Вот только в самой середине этого пейзажа – серый длинный плоский четырехэтажный дом. Как инородное тело. Как злокачественная опухоль. Зачем? Ну, да. Город. Все-таки. Могут со временем весь одноэтажный район снести. Построить настоящие городские дома. В деревнях уже начинают. Цивилизация наступает. Этот четырехэтажный – первая ласточка? Неприятная ласточка. Для глаз. Не вписывается. Мы все – за цивилизацию. За прогресс. За развитие. Без вопросов. Без сомнений. А вот бывает – жаль. Хотел бы жить в деревянном? С уборной на дворе? С печным отоплением? Нет, конечно. С другой стороны, огород под окном. Сад фруктовый. Держи хоть поросенка, хоть козу. Не считая куриц с петухами.
           Все равно – нет.
           Но другим бы не мешал. Которым так удобнее. И любовался бы видом доцивилизованной старины. Долго на сей раз не налюбуешься. Не шибко интересно. В ожидании дождя. Да и не жарко, честно признаться, на месте стоять. Без движения в такую погоду простыть не проблема. Снег лежит и речка подо льдом, хотя дороги серые и асфальт уже голый. Весна идет. Пока медленно, неуверенно пока. Ждет дождя. Хороший дождь мигом смоет снег. А еще, дождь приползает с теплом, зимней стуже придется окончательно отступить перед требовательным влажным потеплением.
           Философия. Чуть потеплело, размечтался. Дождь, весна. Ничего такого толком нет. Одни предчувствия. Похолодает к вечеру – снова снег получим. Не торопить природу, пусть потопчется на месте. Остановить время. Задержать на пару месяцев. Все бы спокойно успели, без тревог и волнений. Шиш! Некого просить. Бога нет. Человек не бог, ничего не может. Март кончится, останется апрель Май – условно, в крайнем случае. Выпуск необходимо начать до праздников. Девятое мая – последняя дата. День победы. Крайний срок.
           Да ладно, к месту, не к месту. Ясно, не к месту. Запретить себе до возвращения в Чащино мечтать о производстве. Не для того в городе остался чтобы думать о запуске и выпуске, гарантиях и сроках. А как не думать. От мыслей не уйти, где бы ни был и чем ни занимался. Ну, достаточно, вспомнил, обеспокоился в очередной раз – все, больше не отвлекаться, перейдем к делу, вернемся к действительности, поехали вперед.
           Вперед – значит, назад. Хотя потянуло за речку. Поглядел – и потянуло. Город маленький, а интересный. Впрочем, что интересного? Пока – ничего. Ровным счетом. А вот что-то привлекло, необъяснимо и чувствительно. Лес? Да, лес притягивает всегда и неотвратимо. Близкий лес – главная привлекательность города? Возможно, вполне, только не совсем объяснимо, как-то с логикой расходится. Лес – не город, и город все-таки не лес, отделим одно от другого и пойдем выбранным путем по тихим необитаемым улицам. Машины мелькают вдали. Через мост, пока стоял, ни одна не проскочила. Пешеходы тоже в центре, здесь редкие прохожие совсем не мешают, не отвлекают от мыслей. Вон женщина идет с корзиной. Молодая женщина. Почти полдень, почему не на работе? Может быть, в вечернюю смену? Или в ночную, существует на комбинате ночная? Вполне возможно. Идет, наверно, на базар. Есть здесь базар? Работает? Летом – точно. А зимой? Весной, конечно весной. Да и зимой, пожалуй. Базар есть базар. В любое время года. Где он? Тоже предстоит узнать. Искать – нет, но можно наткнуться, особенно если пойти за этой женщиной.
           За женщиной не последую за никакой, мы пойдем другим путем, без проводников, по своей индивидуальной программе.
           От мысли, что его не соблазнит никакая женщина, Лобанову стало весело. Даже улыбнулся. Он вернулся с моста и пошел по набережной направо. Какая набережная, с ленинградскими никакого сравнения. Ни гранитных берегов, ни другого камня, ни дерева или еще какого материала. Просто – улица вдоль естественного песчаного берега речки. Асфальт, даже высокий тротуар перед домами. Машин не видать, но глупо идти посреди дороги, надо либо к домам, либо к самому берегу речки свернуть. Там еще местами сугробы снега навалены. А вот у домов чисто. И таблички с номерами. Интересно, просто набережная или имеет название? Вовсе и не набережная, с чего взял. Это в Ленинграде – набережная Карповки, Свердловская, Кутузова. Здесь – улица. Социалистическая. На том берегу – Коммунистическая, по логике вещей. Точнее было бы наоборот. От социализма к коммунизму, все-таки. При случае проверим, не забыть бы. Ерунда, конечно, больше думать не о чем. Но – интересно.
           Набережная идет параллельно улице Ленина. То есть можно идти сколько угодно по Социалистической, и от главной, центральной, все равно будет ровно один квартал. Или два? Когда шел от площади к мосту, не обратил внимания, пересекала ли переулок какая улица. Неважно, все равно здесь рядом и, главное, параллельно. Логика простая: город строился вдоль речки. И это мудро. Исторически верно. Как всегда и везде. Во всей России. В целом мире. Во вселенной. Убедимся, когда доберемся. На Марсе – каналы. На Юпитере каком-нибудь – реки, как у нас. И города типа Октябрьска. Невеликие, не шибко красивые, зато удобные и, безусловно, уместные, именно там, где необходимы, поставлены и функционируют.
           Сам с собой про себя рассуждая, Алексей Никифорович двигался прибрежной улицей довольно долго. Мог бы еще пройти, речка не кончалась, не изгибалась, и дорога соблазнительно влекла вдаль. Но решил, что ушел достаточно далеко, пора поворачивать. Свернул на поперечную улицу. Партизанская. Едва ли здесь кто когда партизанил. Немцы не доходили, в гражданскую этот центр России тоже не упоминался. Но название – вполне, не плохое, хорошее название. Улица Партизанская. В Ленинграде, кажется, нет. Не слышал. Но название – свое, родное. Очень даже приятно. Прошел по поперечной не торопясь, оглядывая другую сторону улицы, равнодушно косясь на выстроенные в ряд кирпичные двухэтажные дома, вполне городские, но и вполне сельские, в зависимости от того, где стоят: в городе или на селе. Прошел медленно, прогулочным шагом, но, как и на Социалистической, без остановки. Не было повода для задержек, ничто не отвлекало внимания, некуда было заходить, даже почтового отделения не попадалось. Нет – так нет. Иного трудно ожидать. Скромный провинциальный городок. Пожалуй, город. Центр – без небоскребов, но довольно современного вида. Улица Ленина – самая что ни на есть центральная и даже здесь, далеко все-таки от площади, наполнена именно городским содержанием. По асфальту туда – сюда проносятся машины, в основном грузовые. Не одна за другой, но не так уж и редко, нормальное дорожное движение. На тротуаре довольно многолюдно. Дома и здесь до четырех этажей, вся перспектива улицы основательно масштабна, привлекательна стройностью и простором. Пожалуй, единственная улица такого уровня в городе. Что ж, для районного центра и это, наверно, достижение. Лиха беда начало. Будут развивать промышленность, вырастет город.
           Весь первый этаж углового дома занят государственными учреждениями. Надписи: почта, телеграф, телефон. Сберкасса. Трикотажное ателье.
           Что и требовалось доказать, удовлетворенно подумал Лобанов. А собственно, что доказывать? Что вся жизнь этого города в центре? Не трудно было догадаться. Впрочем, что главная улица даже вдали от площади так оживлена, вовсе не было очевидным. Что ж, один – ноль в пользу Октябрьска.
           А вот что сразу за угловым домом оказался универмаг, для Алексея Никифоровича явилось полной неожиданностью. Отдельное здание. Двухэтажное, достаточно вместительное, с одним, правда, входом. Центральный универмаг, явно, а так далеко от центра. Обычно большие магазины располагают возле главной городской площади. Или прямо на ней. Для престижа. И для удобства. Всего населения. Чтобы с любого конца города люди добирались до магазина в равных условиях. Здесь потока покупателей не наблюдается. Лобанов тоже не собирался заходить. Что может быть там интересного? Он и дома не слишком увлекается магазинами. Промтовары – интерес жены. Не мужское это дело. Хотя, признаться, иногда приходится. По необходимости, только.
           Он все-таки подошел поближе, поглядеть таблички у входа, уточнить время работы, авось, пригодится. И вдруг прочитал: ремонт часов. То, что надо! Лобанов поднялся на крыльцо, хотел толкнуть массивную дверь, но дверь резко раскрылась ему навстречу, совсем не в ту сторону, куда он ожидал. Из магазина стремительно вышел молодой человек, сбежал с крыльца, не обращая внимания на встречных. Еще чуть-чуть, и мне бы досталось, подумал Алексей Никифорович. Здесь надо поосторожнее. Не знаешь, где на что нарвешься.
           В магазине – просторно. Половина первого этажа – мебель. Наверняка, по записи. Год, два – сколько здесь ждут. Может, и пять. Или все десять. Образцов много, вряд ли на все записывают. Бутафория.
           Другая половина – ткани. Не для него. Мену привезу – если привезу – выберет, точно. Выбор есть, это очевидно. Единственное, что заинтересовало – накидки на кресла. Еще в Чащине заметил. Там всего два вида. Два вида расцветок. Здесь выбор куда больше. Перед отъездом надо будет заехать, взять пару штук, удивить домашних. В Ленинграде таких точно нет, иначе давно бы на них сидел, Вера не прозевает.
           Ничто больше не могло заинтересовать Лобанова. Даже если бы могло, он не допустит. Унизительно для представительного мужчины, не из деревни приехал. Нечего и не на что смотреть. Он не поднялся на второй этаж, почти даже забыл, зачем пришел в универмаг, озабоченно двинул к выходу. И перед выходной дверью слева увидел окошко. Там сидел немолодой человек, без пальто, но почему-то в кепке. За ним на стеллаже стояли разные часы, в большинстве своем стандартные будильники. Алексей Никифорович подошел к окошку, расстегнул ремешок.
           – Посмотрите?
           – Пожалуйста.
           – Наручные.
           – Любые.
           – Я гляжу, в основном у вас будильники.
           – На стеллаже – да. В шкафу – наручные, карманные, какие хотите.
           Мастер взял часы, ловко вскрыл крышку, низко склонился над столом, включил настольную лампу, покрутил заводное колесико, внимательно рассмотрел механизм.
           – Ну что ж, – сказал, – часы в порядке. Требуется только почистить. Давно не чистили?
           – Не помню, – признался Лобанов.
           – Надо хотя бы раз в год чистить, надежно будут ходить. Часы хорошие. Оставьте до вечера. После пяти приходите, заберете в лучшем виде, с гарантией.
           – Завтра – можно?
           – Когда угодно после семнадцати сегодня, в любой день.
           Алексей Никифорович заплатил, получил квитанцию. Подумал: в
           Ленинграде содрали бы вдвое больше. От такой мысли стало уютнее и город показался привлекательнее. Ресторан располагался на той же стороне улицы и совсем недалеко от магазина. Что это они, рассудил ленинградец, основные, действительно необходимые в центре заведения оттеснили в сторону. Хотя, на главной улице, если задуматься. Какой-то смысл, возможно, есть.
           Ресторан занял почти целиком первый этаж трехэтажного дома. Без названия. Просто: ресторан, крупными буквами. Неоновых надписей в городе не видать. У входа в ресторан два фонаря с круглыми белыми плафонами. Лампочки в полдень зачем-то горят. На солнце этого можно было не заметить, в серый пасмурный день бросилось в глаза. Впрочем, ни о чем не говорит. Случайно включили? Лишь бы по вечерам горели, звали посетителей, освещали подъезд, совсем неплохо. Днем включенные фонари никого в ресторан не завлекли. В слабо освещенном зале было пусто и тихо. Не говорило радио, не играла музыка. Алексей Никифорович выбрал место у окна, расстегнул пиджак, устроился удобнее, основательно, надолго. Официантки, конечно, женщины, провинция. Не торопятся, не бегут, уже хорошо. Не в заводскую столовую попал.
           Подошел мужчина. Молодой человек. Воспитанный, внимательный. Поздоровался. Положил на стол меню. Предложил познакомиться, выбрать. Лобанов отмахнулся.
           – Дайте пообедать. Первое и второе. Чтобы было вкусно и сытно. На ваше усмотрение.
           Молодой человек склонил голову: понял.
           – Что будете пить?
           – А что предложите? Кофе, чай, компот? – Алексей Никифорович ожидал рекомендации имеющихся напитков.
           – Водка, коньяк, – объяснил официант, – ликер, вина.
           – Обязательно брать спиртное? – спросил ленинградец.
           – Не обязательно. Просто подсказываю.
           – Принято, да? В ресторане – выпить положено?
           – Такая тенденция просматривается. Особенно у интеллигенции.
           Образованный, видать. Красиво говорит.
           – Что ж, поддержим тенденцию. Коньяк у вас армянский?
           – Есть.
           – Пятьдесят грамм.
           – Сколько? – официант искренне удивился.
           – У вас по пятьдесят грамм не принято? – догадался Лобанов.
           – Да, как-то, – замялся молодой человек. – К плотному обеду легкая выпивка не помешает.
           – Легкая – это сколько?
           – Нет, я могу только рекомендовать. Вы заказываете сколько желаете.
           – Ладно, – Чтобы вас не смущать, давайте сто грамм. Но тогда к коньяку непременно лимончик.
           Официант согласно кивнул.
           Пообедал действительно великолепно. Выпил рюмку коньяка перед первым блюдом, следующую – перед вторым, и еще осталась почти целая рюмка на десерт, после обеда. Красота! Маленькие коньячные рюмки, к тому же неполные наливал. Напоследок оставил специально, хотя где-то читал, после обеда положено заказывать ликер. Это где-то, у нас коньяк – высший класс.
           В превосходном настроении Алексей Никифорович покинул ресторан и направился к центру. Показалось, потеплело на улице пока сидел за столом. И небо выглядело не таким сплошным и плотным, местами обнаружились просветы, хотя никаких намеков на солнечные лучи не было в помине. Ожидание дождя, однако, пропало, исчезло, улетучилось, перестало тревожить и действовать на нервы. Пришло ощущение сытого удовольствия. Наступило состояние полного удовлетворения жизнью. И окрепла уверенность в том, что все и всегда у него, Алексея Никифоровича Лобанова безусловно получится. Им овладела жажда деятельности. Никуда больше не заходить, ни на что не глядеть, не отвлекаться. В Чащино, домой, на предприятие, на производство. Автобус через двадцать минут, до остановки точно не знает сколько, но определенно успевает. Для верности прибавим шаг. Слишком далеко не мог уйти, не должен, однако кто знает, минут десять уже по улице топает, столько, может, еще осталось. Ориентиров пока не видать, но ведь город-то – город. Здесь куда-то не успеть надо суметь. А главная достопримечательность – ресторан, точно. Главное достоинство. Украшение. Можно гордиться. Хвастать без всякой скромности. Почти столичный уровень. Да что там, вполне успешно можно сравнивать с известными крупными заведениями. Не размерами и красотой помещения, конечно. И не музыкой, оркестром, исполнителями, танцевальной площадкой. Все это безусловно существует вечером, не знает, возможно, не хуже, чем везде, хотя не заметил вовсе места для танцев. Это его не интересует в принципе. И в молодости-то не ходил в ресторан танцевать. Имеется в виду кухня. Только. Основное в ресторане. То, за чем туда ходят: еда. В простоте – гениальность. Солянка – великолепна. В глиняном горшочке. Полчаса – горячая. Отбивная котлета – мало того, что прекрасно приготовлена, еще и по размерам гигантская, во всю тарелку. Гарнир – отдельно, жареная картошка и соленые огурчики. Не помнится, чтобы в Питере на гарнир подавали соленые огурцы. Постоянным клиентом ресторанов его, понятно, не назовешь, однако раз в месяц-два приходится, а то за месяц и пару раз бывает. И не обязательно что-нибудь отмечать, иногда с друзьями после работы просто так под настроение или с неожиданной премии. Вечер в компании провести. Не часто, но случается. Часто на зарплату не больно позволишь. Здесь – совсем иное дело. Во-первых, оклад прибавили. Потом – командировочные, тоже добавка. А главное – стоимость обеда. Если не вдвое, так уж в полтора-то раза точно дешевле наших, так сказать, столичных. Да тут как-то все дешевле. Хотя цены на продукты что у нас, что здесь – одинаковы, интересовался в магазинах. Накладные расходы разные, это точно. Что говорить, раз в неделю пообедать в ресторане свободно могу себе позволить. Больше того: взять себе за правило. Вменить в обязанность. Назначить день. Нечего выдумывать. Сегодня – вторник? Значит, каждый вторник теперь – обед в ресторане. Только – нет, не в двенадцать. В два. В четырнадцать. Решено. Записано и утверждено. Местному руководству объявим и закажем транспорт. Нет, не будем связываться с их транспортом, не станем зависеть от них в личных делах. Расписание автобусов известно и устраивает. Кстати, вот и площадь, и остановка, и рано пришел, и зря торопился. И ждать придется, но не беда, десять-пятнадцать минут – не повод для беспокойства. Смотри-ка, остановка, оказывается, на боковой улице, не на самой площади, а мне почему-то казалось, на самой. Да тут десяток шагов, не больше. Погуляем в ожидании.
           Бочка, как у нас, в Ленинграде. Молоко. У нас теперь тоже всю зиму почти торгуют. В сильные морозы только прекращают, оно понятно. У нас только чаще всего очереди, много любителей покупать совхозное молоко на улице. Здесь – никого. Никто не подходит. Заелись. Много, значит, других источников снабжения. Есть, стало быть, выбор. Наверно, можно даже персональную корову подобрать при желании. Интересно, сколько стоит молоко в Октябрьске? Вот те раз! Вовсе не молоко. Никогда бы не подумал. Квас! В металлической бочке. На улице. В марте! Симпатичная девчушка сидит, розовощекая, веселая. В белом переднике поверх полушубка. Видать, не собирается замерзать, рукавицы даже сняла. На подошедшего мужчину глядит вопросительно.
           – Издали думал, молоком торгуете, – объяснил Алексей Никифорович.
           – Вам молоко нужно?
           – Нет, просто у нас зимой только молоко в бочках на улице. Квас исключительно летом.
           – Где это у нас?
           – В Ленинграде.
           – О! У нас, в общем, тоже. Нынче с наступлением весны решили в порядке эксперимента попробовать с первого марта.
           – Холодно же!
           – Сегодня уже ничего. А квас и летом, знать, холодный.
           – Так ведь в жару.
           – А прикиньте и не в жару, может, понравится.
           – Какой квас у вас?
           – Хлебный. Истинный русский напиток.
           Действительно, подумал Лобанов, после обеда ведь ничего не выпил, коньяк не в счет. Местное производство. Почему бы не попробовать. Заполняя паузу перед автобусом.
           – Давайте, – согласился снисходительно, сделав решительный жест рукой.
           – Вам кружку или стакан?
           – Квас, пожалуй, лучше из кружки?
           – Пожалуйста.
           Нормальный напиток. Кисленький, как должно быть. Теплый, показалось. Потому что вокруг около нуля. В жару, наверно, покажется холодным. Но – не обязательно. Совсем не обязательно. Впрочем, что теперь не ледяной – это хорошо, горло не заболит, лишнего повода для простуды избежим. Пить на улице зимой – авантюра, непозволительная роскошь для немолодого человека, еще из Ленинграда. Но у каждого мужчины случается шальное настроение. У него – сегодня. Расшалился – с чего? Неизвестно, но – хорошо! Можно разрешить себе то, что недопустимо в другое время, недопустимо в принципе? Даже не задумываясь и с удовольствием.
           Ему досталось место в автобусе, сел и вернулся к мыслям о ресторане. Произвел впечатление, ничего не скажешь. И отказываться от соблазнительной перспективы – ни в коем случае. Жаль, не в Питере. Там мигом сколотилась компания. Тесленко, Петровский, Сомов. Вот и столик. Эх, красота! Может быть, здесь кого организовать? Местным – ни к чему, у них жизнь другая и настрой не тот. Домашнее общение. Сельский, все-таки, уклад. Не сказать – плохо, но свое, не нашенское. Ресторанным обедом их не соблазнишь.
           Ларина завлечь? Не годится. Не тот уровень. Ему не потянуть. Жена не работает, маленький ребенок. На одну его зарплату не знаю как обходятся. Никогда словом не обмолвится, что тяжело, молодец. Пока здесь, и ему должно быть полегче: командировочные, премии регулярно – тоже пока. Но дополнительные расходы предлагать – кощунство, похоже на издевательство над человеком. Отставим, не вариант.
           Стало быть, больше некого. Что ж, один стану ездить. Тоже неплохо. Чем-то должен выделяться руководитель работ, представитель ленинградского предприятия, заместитель главного инженера такого завода. На том остановимся. А другого решения быть не может. Ни лучше, ни хуже. Без вариантов.
           До ужина было все нормально. Поговорил с Ленинградом. Правда, долго пришлось ждать пока соединят, дольше обычного. Зато разговор с Тесленко получился хороший, отличный даже. Обрадовал заместитель директора. Продиктовал номер вагона, которым утром отправили материалы – практически все, что просил и заказал. В конце недели можно встречать. Задание – Ларину.
           Вдвоем поужинали. Ужином, пожалуй, трудно назвать. Есть не хотелось. Взял стакан чая с булочкой, и только. Ларин не настаивал, не предлагал даже, хотя себе но отказал в удовольствии справиться с полным ужином. Догадался, должно быть, о том, что чувствовал сам Алексей Никифорович: после такого обеда аппетит не скоро нагуляешь. Разве что ближе к ночи, как раз когда соответственную публику снова влечет в рестораны. Да, это уже иной образ жизни. Свой режим. Нет, он не завидует. Но в этом что-то есть. И есть чем заинтересоваться правоохранительным органам.
           Разобрало заместителя главного инженера поздно вечером. В десять ребята легли спать. Обычный день, ни на чем не завелись, мирно посидели после ужина, каждый занимался своим делом, тихо, спокойно переговаривались, потом умолкли, погасили свет. Полный покой в доме приезжих.
           Лобанова прихватило после одиннадцати. Близко к полуночи. Рвануло мгновенно, сразу, без подготовки. Без предварительных намеков, подсказок или симптомов. Ничто не предвещало беды. Нормальное настроение. Несколько приподнятое даже. Не было в помине плохих ожиданий. Организм решительно проворонил. Что-то внутри скверно сработало. Не предупредило. Не просигнализировало. Позволило получить внезапный удар. Еще какой!
           Понесло разом со всех сторон, спереди и сзади, сверху и снизу, практически одновременно. Вдруг потянуло в уборную, резко, моментально, и тут же затошнило. С трудом большим усилием воли погасил острый позыв рвоты. В туалет буквально добежал – без носков, без тапок, не успел надеть, доли секунды не мог выкроить отвлечься на обувь, не подумал, что бежит босиком, до того ли! Успел. Как – совершенно непонятно, немыслимо, удивительно. Трудно сказать, что случилось бы не успей он добежать, как выглядели последствия. Только теперь от регистрации результата, сознания того, что успел, легче не стало. Не могло стать. Было плохо. Тяжко. Скверно. Хуже некуда. Пропоносило водой, одной водой, сплошным потоком вначале. Казалось, опорожнило желудок, кишечник, все внутри. Но потом пошло нести порциями, частями, неравными непредсказуемыми отвратными дозами через короткие паузы – долго, нескончаемым извержением всего внутреннего содержимого.
           Не всего. Лишь той его части, что смогла вылететь только снизу. Пока сидел, вся энергия тела, напряжение мышц, усилия воли и натянутость нервов были направлены на сдерживание тошноты, погашение приступов рвоты, снятие спазм в глубине горла. Деятельность на унитазе не требовала абсолютно никаких усилий – ни в помощи выходу испражнений, ни в попытках их задержать. И когда понял, что натиск вдруг ослабел, что извержение неожиданно совсем прекратилось, а нижний источник опорожнения системы перекрыт или перестал функционировать по иной причине, Алексей Никифорович не испытал ни чувства облегчения, ни ощущения свободы, ни радости избавления. Избавления! Если бы оно было. Хотя бы намечалось. Никакого намека. О желаемом облегчении лучше не мечтать, бесполезно. Болит голова. Удержал рвоту и продолжает сдерживать, но тошнота одолевает, забралась внутрь и пытается извлечь наружу все, что стремится вырваться из горла и, наверно, из пищевода или чего там сзади, за гортанью.
           Вдруг почувствовал, что дрожат руки. На плечи, грудь и спину навалилась тяжесть. Груз нажимал не только сверху, не только снаружи, тело ощущало давление изнутри тоже, со всех сторон, отовсюду. Тошнота теперь стала казаться идущей из груди, из живота, из самой глубины организма, теснимая непрестанным сильным давлением. Алексей Никифорович растерялся.
           Все-таки необходимо вернуться в комнату, хотя бы тапки обуть, а может быть, лечь если удастся. Насиделся, сил нет.
           Через большую комнату, где спали электрики, Лобанов прошел к себе в двухместный номер. Он упорно называл дом приезжих гостиницей, а свою комнату – номером. Только свою. Остальные две были комнатами, хотя тоже в гостинице. С ним не спорили. Не считали нужным. Хочет человек – пусть называет как ему нравится. Несущественно.
           Прошел тихонько, чтобы никого не разбудить. Глубокая ночь. Полная темнота. В окнах – никакого света: ни луны, ни фонарей. Через сплошной мрак проследовал уверенно, не задумываясь о возможности на что-то наткнуться – двигался механически, на автопилоте. С закрытыми глазами может без помех пройти центральную комнату этим маршрутом: от туалета до двери в свой номер. Не обратил внимания на то, что темнота. В номере горел слабый свет. Лобанов сел на кровать, сунул ноги в тапки. Нутром чуял: нужно быть готовым снова рвануть туда, в туалет. Или умывальник. Куда сильнее или раньше потянет. То, что потянет, не сомневается. Такое состояние, может быть все-таки лечь, ослабнет давление, уменьшится тошнота. Больные – лежат, так легче переносить перегрузки. Пока позволить себе невозможно. Готовность номер один. Если чуть отпустит – тогда. Когда так, тяжело, все силы на ослабление тошноты, удержание рвоты. Руки дрожат – что за показатель. На что реакция. Какой-то симптом. Ничего хорошего. Плохо. Главное, все хуже. Тяжелее. Хорошо, все спят. Не видят. Не слышат. Не мешают. Нечего бояться. Некого стесняться. Без лишних глаз.
           Ларин – спит! Век не разомкнул. Не повернулся, так на правом боку и лежит. Сопит равномерно как ни в чем не бывало. Ничего не заметил. Не обратил внимания. Не почувствовал, что товарищу плохо. Самый близкий здесь человек. Ладно, другие. Электрики – посторонние вовсе, едва знакомы, только приехали да и уровень другой. Степанов с компанией вообще в дальней комнате, изолированы, совсем в стороне и не обязаны реагировать. Но – Илья! Должен почуять. Обязан. Вместе живем, рядом спим. Человеку плохо – товарищу, соседу, коллеге, непосредственному руководителю. Как не ощутить опасности для человека рядом с тобой! Оказывается, элементарно. На бога надейся и сам не плошай. На соседа – вообще никакой надежды. Человек человеку – друг, товарищ, брат. Еще кто? Какой человек какому человеку. Все – декларации. Сильны мы на такие фокусы. Сказано хорошо, красиво. На деле – все не так. В действительности – наоборот. Умрешь – никто не заметит, не поможет, не отреагирует. До лампочки. Мне бы сладко спалось и никто не мешал.
           Я и стараюсь не мешать. Берегу сон. Как дурак.
           Не дома. Не в семье. Чужие люди. Не родные.
           Трудно представить себе, чтобы Вера проворонила такое состояние мужа. Исключено. Только встал, только пошел, немедленно отозвалась, поднялась, озаботилась. В первую очередь – проснулась. Какой сон в такой момент. И дети – тоже. Борис – ладно, где-то у себя, отдельно живет, но – тоже без сомнения. А дочка, Рая – ну о чем разговор! Ее чуткость к отцу вне всяких сравнений. Пусть жена не обижается. Дочь его – чудо, он для нее – все! В момент уловила бы состояние и немедленно отозвалась, нашла возможность помочь, что-то сделать, посочувствовать. Успокоить, в конце концов. Близкие люди – родные. Только. Здесь он один. Один на один с бедой.
           В тяжелой голове тяжелые мысли проползают грузно, невесело. Однако сам факт их появления принес душевное облегчение. Неосознанно, почти неощутимо. Но ведь только что, совсем вот-вот не было никакой возможности думать, только муки и попытки с ними справиться, без отвлечений. Стиснуты зубы, сжаты кулаки, все силы на борьбу с подступающей рвотой, но при этом, оказывается, можно что-то скверное замечать и рождать еще какие-то мысли в терзаемой болью голове.
           Прилечь? Легче станет? Не хочется ложиться. Боязнь изменить положение, страх нарушить равновесие, удерживаемое с таким напряжением. Попробовать заставить себя склонить голову к подушке и ноги закинуть поверх одеяла в тапках, не разуваясь, в готовности спрыгнуть если что.
           Зря подумал. Не нужно было. Чистый бред.
           Одна мысль столкнула с точки. Спровоцировала взрыв. Катастрофу. Крах. Мгновенно, гложет ли так тряхнуть от голой мысли, пустой, нереализованной?
           Эх, может.
           Рвотный порыв оказался такой силы, что понял: не удержать. Никакими силами, никакой волей. Добежать бы только до ванной. До умывальника. Не размыкая губ. Не разжимая зубов. Громко шуршат тапки по полу, но Лобанова не смущал и не расстраивал этот шум, ему безразлично, разбудит он кого-то или нет. Странно, что сумел даже равнодушно подумать об этом на ходу. Впрочем, на этой мысли не задержался, мелькнула – исчезла.
           И он снова успел добежать, машинально нажал кнопку, включил свет. Склонился над раковиной, уперся обеими руками на ее боковые ребра и к облегчению своему впервые с начала ночи перестал сдерживаться.
           Его вырвало пищей, и он обрадовался, что на сей раз отделается легким испугом. Похвалил себя за то, что на ужин со стаканом чая сжевал только одну булочку. Действительно, из горла вылетело совсем немного белой кашеобразной массы. Интересно, подумал Алексей Никифорович, ведь непереваренная пища. Сколько теперь – около часа ночи? Не посмотрел. Счастливые часов не наблюдают. Да уж. А ужинал когда – до семи? До восьми – точно. Прошло пять-шесть часов. И за такое время не переварилась единственная булочка. Сколько же нужно? А, ну да. Не работала система. Нарушилось нормальное пищеварение, прервалось движение. Остановка. Застой. Полный стопор. Задержалось всего ничего. Вес булочки – сто граммов, не больше. Вся и вышла. Тошнота держится, не проходит, спазмы продолжаются, рвотные позывы все сильнее, мучительнее.
           Кажется. Выглядит в первом приближении. Объяснимо.
           Что-то задержалось. Там, в глубине. Какие-нибудь остатки. Капля способна вызвать рвоту. Сколько капель непереваренной пищи осталось, столько порывов рвоты придется перетерпеть. Десять? Двадцать? Ерунда. Готов. Главное: ясность и настрой.
           Как бы не так!
           Заместитель главного инженера завода соображает в организации производства. Способен оценить ситуацию и дать прогноз на перспективу: ближнюю и дальнюю. Может иногда ошибиться, но редко, и всегда уверен в правоте.
           В себе Алексей Никифорович Лобанов разобраться не в состоянии. В собственном организме. Выяснилось. В чрезвычайных обстоятельствах особенно. Когда ясность ох как необходима. Надежда оказалась ложной, ожидание – напрасным, а уверенность – липовой.
           Облегчения не наступило. Тошнота засела глубоко, прочно, безжалостно. Рвота неукротимая, сильная, конца – края ей не предвидится. Хотя пища вышла вся. Ну и что? Он не может разжать руки Поднять голову. Закрыть рот. Остановить процесс, хотя бы задержать на какое-то время. И зачем? Идет, продолжается, должен сам прекратиться. Когда? Неизвестно. Возможно, никогда.
           После извержения пищи пошла слюна. Рвота не прекратилась и не притормозилась. Слюна изрыгалась с трудом, долго и мучительно. На скорое избавление надеяться стало бессмысленно.
           Нудное однообразие положения над раковиной утомило тело. Затекли руки. Нетерпимо болит голова. Давит нагрузка на грудь и плечи. И продолжает теснить внутри.
           Однако постепенно, медленно, нехотя настал предел образованию скользкой влаги. Приступы рвоты уже несло из пересохшего горла. И тогда слюну сменила пена. Сухая рыхлая белая пена. Откуда, как, почему – кто знает. Образовалась и выходит. Правильно: чем-то нужно рыгать. Рвоты без ничего не бывает.
           Потом снова пошла слюна. Потом – опять пена. Смешались пена со слюной. Стало совсем непонятно, чем же его рвет. Это и неважно. Неинтересно. Безразлично. Не имеет значения. Истязание продолжается, и нет сил на что-то повлиять, как-то ослабить или придержать эту стихию. Исчез окончательно контроль над ситуацией. Лобанов сдался. Он не плакал, но из глаз потекли слезы – не от бессилия, не от боли или страдания, но по болезненному состоянию, сами собой, по органической потребности. Иx перестали сдерживать, и они потекли естественно и свободно. Кажется, от этого стало легче. И нет смущения, неловкости или стыда. Все, абсолютно все в эту ночь было противно, тяжело и безобразно. Грязно и мерзко.
           Время остановилось. Истязаемый бесконечными муками человек существует вне времени. Долго, отвратительно, безумно, немыслимо долго продолжается ночная пытка. Но как долго – конкретно, объективно – сообразить невозможно. Даже приблизительно представить себе слишком трудно. И не требуется, пока торчишь динозавром над умывальником и не хозяин своему состоянию и не и не противник могучим силам, владеющим твоими внутренностями, бросивший всякие попытки сопротивления.
           Рвота прекратилась не сразу, не вдруг. Постепенно. Слабели порывы, уменьшалась глубина проникновения, освобождалась от внутреннего тиснения грудь, легче, кажется, становилось всему телу. Но Лобанов не хотел замечать этого, не давал себя обмануть в очередной раз, не позволял поверить в улучшение своего состояния. Умудренный теперь собственным опытом, ожидал после временного ослабления новой вспышки, следующего приступа чего-то где-нибудь. Обессиленный, уничтоженный, беспомощный, ожидал обреченно, покорно и униженно, без желания и способности сопротивляться. Но мучительные схватки зримо отпускали, уходили, заканчивались реально, в действительности, без обмана. И когда совсем замолкло кряканье над раковиной и остановилось конвульсивное дерганье головы и впервые за долгую глухую равнодушно застылую ночь начало успокаиваться, а потом совсем выровнялось дыхание, Алексей Никифорович поверил, что выжил. Не развалился, уцелел, остался жив. А что! Ведь отравился, очевидно, бесспорно, точно. Отравляются насмерть. Сколько угодно. Далеко не всех откачивают, его не откачивали вообще. Никто даже не догадывается о его катастрофе. Никто в мире. Один на один с напастью. Выстоял, выдержал, вытерпел. В конце концов, победил. Нет, ощущения гибели, обреченности, смерти, конечно, не появлялось, до такой стадии не доходило, но чувство безнадежности охватывало, особенно под конец. Все! Отпустило. Состояние больного человека остается, и тяжесть, и тошнота. Но это терпимо, после такой ночи нормально, а все извержения закончились, определенно. Сколько времени продолжалось издевательство? Ночь за стенами дома или уже утро? В ванной комнате нет окна, нельзя увидеть, что на улице.
           Тишина в гостинице, общий сон, ночь, значит, на работу уйти не могли. Люди не заходили, подъема не было, так что рассвета еще нет. По ощущениям, по впечатлениям, по реакции организма ночь на исходе, на самом пределе, вот-вот кончится, и пора отсюда смываться. Светиться в таком виде теперь, после победы над чудовищным зверем, вовсе ни к чему.
           Алексей Никифорович сполоснул раковину, умылся холодной водой, тихонько прошел в номер. Немного не угадал. Оказалась половина шестого. Утра или ночи? Как угодно. По сути, всю ночь провел на унитазе и над умывальником. Отсидел и отстоял. Приобрел бесценный опыт борьбы с приступами болезни в одиночку. Без посторонней помощи. И укрепил уверенность в себе и в своих силах. Наше здоровье – в наших руках. Завтра, вернее – сегодня стану весело вспоминать о том, чего никто не знает. Хотя и с внутренним содроганием.
           Измученный напряженной ночью, он тяжело свалился на кровать, накрылся одеялом с головой, но быстро задохнулся, откинул одеяло, несколько раз глубоко набрал воздух широко разинутым ртом, а почмокал губами и окончательно закрыл рот уже во сне, незаметно и быстро перенесшем больного человека в состояние легкости, покоя и безмятежности. Улетучились неприятные ощущения, тошнота и боль, беспокойные мысли, страх и сомнения, перестали доходить до сознания тихое дыхание спящего соседа и мягкая тишина в доме, тусклый свет маленькой лампочки и холодная темнота, мрачно глядящая в окно из безлунного заснеженного черного пространства. Человек перестал существовать, чувствовать и переживать, нырнул в пустоту или, наоборот, в чересчур плотную среду, оградившую от всего постороннего, перенесся в невесомость, впал в бессознание, в бесчувственность, в апатию, в полную отрешенность от всего материального. Организм получил то, что надо: необходимую передышку. Природа заботится о своем создании.
           Счастье – это избавление от горя. В чем счастье? В излечении от кошмарной болезни. Прекращении телесных мук. Уходе от смертельной опасности. Возврате к жизни. Истинное счастье – избавление от непереносимого горя. Только.
           Обладание любимой женщиной – наслаждение. Общение с друзьями, обильное застолье, хорошая компания, веселая жизнь – удовольствие.
           Интересная работа, хорошая зарплата, регулярные премии, досрочное выполнение плана – радость.
           Прекрасные дети, надежная жена, отдельная квартира с видом на Неву – нормальное семейное благополучие.
           Все, что угодно, называешь счастьем, пока на собственной шкуре не испытаешь. Сначала – убийственного горя. И – от него избавления.
           Болит голова. Тяжесть на голову навалилась, прижимает к подушке. Звон в ушах. То ли тревожный, то ли, скорее всего, победный. Ни тошноты, ни других неприятных позывов. Человек счастлив вновь ощущением силы, бодрости, жизни. Никуда не тянет, ни к чему не влечет. Лежи себе и лежи. Не все в порядке, желание лежать. Вялость мышц, тяжесть головы. Неполное счастье. Бывает ли полное? Вряд ли. Полностью может быть только у дурака, идиота или болвана. Естественно. Для нормального человека абсолютное счастье недосягаемо. Невозможно. И ненужно. Пусть частичное. Временное. Недолгое. Пусть. Но это счастье – настоящее, большое, личное.
           Алексей Никифорович проснулся счастливым человеком. С улицы в окно пробивался рассвет. А может быть, день пасмурно серый, темный, оттого в помещении недостает света. А к чему он? Совсем не нужен.
           Проспал все на свете. Общий подъем. Уход на работу всех обитателей гостиницы. Илья ушел. Не заметил больного соседа. Не удивился продолжительности сна своего начальника. Вместе ложились. Как не поинтересоваться причиной задержки. Хотя, пусть. Работать пошел. Срочные дела, наверняка. Нужно и необходимо. Здесь обид быть не может. Самому ему не подняться, вот это плохо. Ни помощи, ни поддержки. Есть телефон, если что. Не дождутся. Переживем. Уже не сравнить с тем, что ночью было. Отлежаться, и все дела. Сутки отсчитать, и все закончится. Забудешь про отравление. Где-то сам читал. Всего-то ничего поспал, а вроде, выспался. Нет, на сон тянет, но не можется. Как раз вот именно уснуть бы еще, никаких лекарств не нужно, такое чувство: больным уснешь, здоровым проснешься. Никто не мешает. И – никак. Не дает головная боль и эта тяжесть – откуда-то на все тело. Достается его шкуре сегодня.
           Ларин забежал после завтрака не на минуту даже, на миг. Можно сказать, случайно. За документами. Оставил специально, не хотел тащиться в столовую с папкой. Собирался забрать в течение дня когда мимо пойдет. А тут передали просьбу Петушкова срочно зайти к нему в кабинет. В самый раз заскочить в дом приезжих. Секундное дело.
           Небрежно глянул на лежащего руководителя, близко не подошел, взял со своей тумбочки папку, повернулся выйти. Но что-то заставило задержаться, обернуться к Лобанову, подойти к его кровати. Сам не понял. Вдруг появилось желание что-то выяснить. Ни тревоги, ни беспокойства. Один интерес. Потребность разобраться в обстановке. Уточнить необычное обстоятельство. Нежит человек. Лишнее время. Перебор. Уважительная причина? Большой начальник, не обязан докладывать. Захочет, скажет. Болезнь исключается. Здоров, как бык. Хотя и в возрасте.
           Но если присмотреться внимательнее, не такой Лобанов. Какой-то надутый, розовый. Глаза мутные. Не выспался?
           – Вы что, Алексей Никифорович?
           – А что?
           – Как-то ваш вид не нравится.
           – Заметил?
           – Не знаю как сказать.
           Лобанов коротко объяснил, что случилось.
           – Да-а, дела. После такой ночи конечно. А все-таки выглядите нехорошо. Температуру смеряем?
           – Причем температура. При отравлении не бывает.
           – Кто знает. Мне кажется, у вас именно. Такое впечатление.
           – Брось ты.
           – Давайте попробуем. У Марии возьму градусник, поставим, убедимся в главном.
           – Неизвестно, в чем главное.
           – Первый показатель. Не повышена – считай, здоров.
           – Неси. Хотя уверен, никакой температуры. А болезнь держится, никак не отпускает.
           – Что ж меня не разбудили, Алексей Никифорович. Чем-то, может, помог. Вообще, рядом человек был.
           – Я, значит, виноват?
           – Сплю как убитый. Особенно когда за день набегаешься. Вы со мной не церемоньтесь, а? Будите когда надо. Теперь не по себе мне, что так получилось. Не услышал, не помог. Стыдно.
           – Брось. Обошлось, и забудется. Хотя, не в себе пока. Тащи термометр, действительно.
           Ларин принес градусник, и Лобанов немедленно распорядился:
           – Ну, все. Дальше сам разберусь. Ты беги. Тебя, поди, не дождутся везде.
           – Подождут. Пока не разберемся, я – тут. Ставьте. Алексей Никифорович, не будем спорить. Больного человека без помощи оставлять нельзя. Убедимся в том, что порядок, удеру сразу.
           – Не совсем без помощи. Телефон под рукой. Мария рядом, есть кого позвать. Да не надо. Сколько держать?
           – Наверно, хватит. Есть температура – сразу подскочит. Нет – хоть сколько держи, не поднимется.
           Лобанов поднес стеклянную трубку к глазам, отставил подальше, не мог разглядеть.
           – Дай-ка очки. Вон, на столе.
           – Отпустите, сам скорее погляжу. Ого!
           – Чего там?
           – Тридцать девять и две! Так видно же. Надо еще подержать.
           – Давай. Для верности.
           – Ну. Я подожду уходить. Посоветуемся, что делать.
           – Не думал, не гадал. Не то вообще. Элементарное отравление. Откуда, причем жар? Доставать?
           – Можно. Хватит держать. Да, тридцать девять и две. Выше не поднимается.
           – Ерунда какая-то. Куда еще выше. Не простуда, не инфекция, кажется. Что – аспирин принять? Есть у кого? Найдется?
           – Найти – найдем. Аптека – рядом. Только я бы не торопился. Слышал, аспирин на голодный желудок нельзя, категорически. Навредит. Вы ж не завтракали еще.
           – И не собираюсь. Сутки пропускаю. Основное лечение, ладно, не нужно таблеток.
           – Елки, – возмутился Ларин, – ну что рассуждаем. Как будто в тундре или в тайге где-нибудь, больница – рядом. Вызываем врача. Екатерина Павловна отличный специалист и приятная женщина. Звоню.
           – Я тебе позвоню. Врача мне не хватает. Обойдусь.
           – Температура же, Алексей Никифорович. И состояние.
           – Пройдет. Хватит суетиться. Состояние улучшается. Я тебе объяснял, как ночью было. Все наладится. Дай полежать спокойно.
           – Лежите. А я вызываю врача. Для консультации, профессионала. Лучше раньше, чем позже.
           – Запрещаю. Не дергайся. Без тебя тошно. Никаких консультаций. Нашли кролика. Запрещаю как руководитель. Непосредственно твой.
           – Протест отклонен. Тридцать девять же! Вы – на больничном и слушайте того, кто здоров. Хорошо, позвоню Захарову или Петушкову. Через полчаса-час вас все равно хватятся. Они позовут врача уже с великой паникой – лучше будет? А так – скромно, по-тихому, попросим не афишировать. Придет, осмотрит, даст совет – конкретно.
           – Видно, плохо дело, коли с одним тобой не справиться. Добил, все-таки. Звони врачу. Только погоди, дай хоть умыться. И побриться бы надо.
           Лобанов сделал попытку подняться, но не смог.
           – Ого! – сказал удивленно и с раздражением.
           – Ничего, – успокоил Илья, – после такой ночи нужен полный покой. Отлежаться, и все. Температура только. С этим шутить опасно. Сейчас вызовем, придут, разберутся.
           Екатерина Павловна пришла сразу. Веселая, чрезвычайно довольная тем, что пригласили к такому важному пациенту. С Лариным поздоровалась как со старым знакомым, спокойно и приветливо. Бледный вид лежащего мужчины вовсе не озаботил. Не снимая пальто, врач прошла до кровати больного, придвинула стул, села. Весело заговорила.
           Столько разговоров про товарища Лобанова. Красавца-мужчину. Все хотела познакомиться. Собиралась попросить об этом Григория Петровича. Не ждала от вас звонка. Счастливый случай. Итак, что случилось?
           Товарищ Лобанов молчал. Объяснил Ларин. Рассказал про тридцать девять и две. Если бы не температура, врача беспокоить не стали. Это как-то нетипично для отравления, кажется.
           – Бывает, – возразила Екатерина Павловна, – еще как бывает. В принципе, типичная картина сильного отравления. Хотя, возможно, не только. Нужно бы обследовать. Взять анализы. Хотите, положу немедленно к себе в больницу?
           – Шутите, доктор? – заволновался больной. – Я здоровый человек. Отравился только. Случается?
           – Не возражаю. Без вашего согласия никто вас госпитализировать не станет. Так поправитесь. Пока лежать. Обратились бы сразу, можно было промыть желудок, назначить лечение. Теперь – что. До вечера ничего не есть. Только пить. Кипяченую воду. Можно чай. Вечером попробуйте куриный бульон. С белым сухариком. Завтра – бульон уже с курочкой. Утром зайду, посмотрим снова. Станет хуже, звоните, будем принимать меры. Не думаю. Пройдет. Не сразу, не надейтесь. Постепенно. Но – скоро. Так что повода для паники нет.
           – А кроме куриного бульона что можно? – поинтересовался Ларин.
           – Зачем? – удивилась врач.
           – Где его взять, бульон?
           – Куриный бульон – в Чащине? Если это считаете проблемой, как завод строить будете? Даже не тема для разговора. До свиданья. Поправляйтесь.
           – Спасибо, доктор, – пробормотал Лобанов. – Надеюсь, завтра встану.
           – Должны. И тоже надеюсь.
           Екатерина Павловна поднялась со стула, посмотрела, прощаясь, на пациента, участливо спросила.
           – Где вас угораздило?
           – Думаю, – Алексей Никифорович провел языком по верхней десне. – Кроме ресторана в Октябрьске нигде не питался. В нашей столовой вечером – булочка с чаем. Одна штука.
           – Да, это не в счет. Но ресторан – место, считаем, надежное. Рядом – санэпидстанция. Строгий надзор. Не слышно ничего подобного. Никогда. Наоборот.
           – Наоборот – это как? – зацепился Ларин.
           – Когда ставят в пример соблюдение санитарных норм.
           – Все было чисто и вкусно. Такой едой отравиться нельзя. Вот коньяк.
           – А что коньяк?
           – Выпил ерунду. Тоже, вроде, нормальный. Но ведь в спиртное что угодно можно насыпать. Разбавить всякой дрянью или отравой. Разговоров на этот счет хватает.
           – Нет, – подумала доктор, – едва ли. Сигнал в город, конечно, дам. Обязана. Ну, что ж. Отдыхайте.
           Она шагнула к выходу из гостиничного номера, и в это время Лобанова вдруг осенило.
           – Да, – крикнул он ей вслед неожиданно окрепшим голосом, – я после ресторана выпил кружку кваса на автобусной остановке.
           – Где?
           Екатерина Павловна резко повернула от двери.
           – На улице. В городе. Из бочки.
           – Вы, – сказала женщина, – интеллигентный человек. Культурный представитель большого города. Здесь все зам в рот глядят. И вы пьете квас из бочки на улице. Квас из бочки на улице пить нельзя. Категорически. Образованный взрослый мужчина – не знали?
           – Нельзя – у нас. И не берем.
           – У нас – тем более. С вами теперь полная ясность.
           – Так что, в бочке – отрава?
           – Как видите.
           – Зачем же продавать?
           – Отрава – для нас, интеллигенции, избалованных цивилизацией чувствительных неженок. Местные аборигены переварят, не заметят. Как и любой самогон. Вам еще не предлагали выпить? Вам, возможно, и не предложат. Но если кто-то по доброте угостит, отказывайтесь. Им – ничего, привыкли, выработали реакцию, иммунитет ко всему плохому, хоть бы что. Вам – прямая дорога, ко мне в больницу по срочному вызову. Имейте в виду. Нынешний случай для вас – прямой сигнал. Надеюсь, сигнал принят?
           Доктор покачала головой и не дожидаясь ответа вышла. Друзья остались вдвоем. Лобанов устало прикрыл глаза.
           Болван. Вот болван. Клюнул на дешевый сомнительный соблазн. Не догадался даже спросить, с какого числа дежурит здесь эта бочка. Хотя, девушка сказала: с первого марта. Не обратил внимания. Пропустил мимо ушей. Не связал с тем, что творю. Вот и понял спустя сутки, и то не сразу. Остолоп.
           – Вам бы поспать, – посоветовал сочувственно Ларин.
           Веки больного чуть заметно дрогнули.
           – Мне, пожалуй, можно и уйти?
           – Валяй.
           – Прислать, может, кого, посидеть с вами?
           – Кончай придуриваться. Иди работай. Попробую вздремнуть.
           – Поставлю вам на стул стакан воды, чтобы вставать не было нужды.
           – Встану, когда понадобится. Полежу, полегчает. Нечего кудахтать надо мной. Пора на поправку двигать. Все эти градусы, бог с ними. Дай поспать. А потом взять себя в руки. Хватит раскисать. Иди, работай. После доложишь, что за день сделано.
           Там доложишь, тут доложишь. Илья подумал рассердиться, но решил забыть распоряжение руководителя. Действительно, Лобанов никаких отчетов от него не требует, сам все видит. Этим же распоряжением подчеркнул свою начальническую суть. Всего-навсего. Больной. Пусть резвится. Простим ему. Хотя, в здравии на деликатность заместителя главного инженера тоже рассчитывать не приходится. Лестница. Ранжир. Субординация.
           Пару раз Ларин забегал в дом приезжих. Лобанов спал. Или притворялся. Как угодно, Илья выяснять не станет. С работы вернулся рано, до ужина. Сразу поставили градусник. Снова тридцать девять и две.
           – Нормально, – сообщил с деланным одобрением Ларин. – К вечеру обычно повышается. Держится – плохо, а что не растет – хорошо. Все равно что падает. Нормально.
           – Не могу сказать, что стало лучше, – отозвался Лобанов. – Но не хуже – точно.
           – Чего мы хотим, – рассудил Илья, – суток не прошло. Завтра встанете здоровым, как наметили. Лежать продолжать, единственное лечение. Схожу в столовую, с вашего позволения. На ужин – рано. Пойду, закажу вам куриный бульон. На вечер – с сухарями, на утро – с птицей.
           – Где они ее найдут?
           – Все у них есть. Сказали: как закажете, через час будет готово. Действительно, без проблем.
           – Посмотрим завтра. Сегодня у меня диета. Без еды.
           – Врач посоветовала.
           – Она посоветовала. Я постановил. Сутки голода.
           – Так сутки кончились. Как раз.
           – Мои сутки – нынешний день. С утра до утра.
           – Как скажете.
           – Именно так. Да и не хочется. Аппетита нет.
           – Ну, это. Может еще сколько угодно не хотеться.
           – Значит, организм не требует. Потребует, даст знать. Бросим спорить. Вон, слышно, электрики пришли. И твои слесаря тоже? Иди, пообщайся, занимайся чем надо. Сходите на ужин. За меня не волнуйся. И о болезни моей – ни слова.
           – Хотя все знают.
           – Пусть. Не тема для разговора.
           – Принято. Так значит, я вас оставляю. Пока.
           – Давай, давай, не оглядывайся. Дело – прежде всего.
           После ужина в доме приезжих была тишина. О заболевшем соседе молодежь не судачила, но все ощущали его присутствие за стенкой, понимали состояние и старались не шуметь. Ларин склонился над столом, разложил бумаги, собрался составлять операционные карты технологического процесса. Соображал, что выбрать для проектирования сегодня.
           Неожиданно в дверь постучали и в комнату вошла Нина Петушкова.
           – Можно?
           – Нина Яковлевна?
           – Так можно зайти?
           – Что за вопрос!
           Ларин выпрямился, шагнул к двери.
           – Проходите. Только у нас лежачий больной.
           – Знаю. С утра известно. Поэтому пришла.
           – Да все в порядке, Нина Яковлевна. Утром врач была.
           – Здесь все про всех все знают. У нас не город Ленинград.
           – Пожалуй, тут не скроешься, – согласился Илья Семенович.
           – Нечего скрываться. Все на виду, и очень правильно. Заболел Алексей Никифорович – ничего страшного. Нужно только принимать что врач велела. Я вот бульон куриный принесла. С белыми сухарями. Покушаете, мигом поправитесь. Екатерина Павловна сказала. Она знает, мы ей все верим.
           Лобанов молчал. С досадой, с раздражением, с обидой. С отвращением к своему состоянию и своему беспомощному положению. Не шевельнулся. Казалось, старался не дышать, не выдать малейшего звука. Замер демонстративно тяжело.
           – Сегодня – не получится, – объяснил Илья. – Голодная диета. Решили выдержать до утра.
           – Ну, так утром поедите, – согласилась женщина. – бульон самый свежий, за ночь ничего не сделается, разогреете, я Машу попрошу.
           – Сам согрею, плитка есть, – сказал Ларин.
           – Унесите, – капризно приказал Алексей Никифорович. – Не годится, чтобы за мной ухаживала еще жена главного инженера.
           – А и ничего особенного, – возразила Нина. – Только в этот раз ухаживать не собираюсь. Нет нужды. Бульон сварила по необходимости, как врач сказала, потому что вы не дома, кому-то надо заботиться. От души принесла, от души берите.
           Лобанов молчал. Продолжать разговор бесполезно.
           – В общем, оставляю, – заключила Петушкова, – поправляйтесь.
           Женщина ушла, мужчины не обмолвились словом. Говорить не о чем. Ясность полная. Каждый понимает по-своему. Лобанова бесит. Возмущает. Кидает в нервную дрожь.
           Ну и пусть. Ларин видит. Сочувствует. Только не в силах понять, почему такая реакция на поддержку чутких людей. Неприятие доброты. Отторжение душевной щедрости. Отталкивание дружеского участия, едва ли Нина сама придумала. Конечно, Василий Петрович, его затея. С подачи врача, Екатерины Павловны. Действительно, полпоселка. Ну и что?
           Весь вечер провели без разговоров. Ни просьб с одной стороны, ни запросов с другой. Тишина была за стеной. Температуру больше не измеряли. Заснули рано, в полной тишине получилось естественно и просто.
          
           Проснулись в половине восьмого. Поздно? Рано? Не задумались. Так вышло. Ларин выспался, а как Лобанов спал, понятия не имел, потому что ни разу не просыпался и ничего подозрительного не слышал. Наверное, мог бы: приказал себе ночью быть настороже и чутко прислушиваться к подозрительным звукам. Встал, сразу подошел к больному. Тот лежал с раскрытыми глазами.
           – Не спите?
           – Проснулся.
           – Как, Алексей Никифорович?
           – Практически здоров.
           – Померяем?
           – Давай для убедительности.
           Ларин стряхнул градусник, передал больному. Отошел, сел на свою постель. Хорошо, попросил электриков, как приехали, устроить индивидуальные розетки над обеими кроватями. Теперь жизнь с удобствами, красота, достал бритву, включил, занялся бритьем. Минутное дело.
           – Посмотрим?
           – Нормальная. Посмотри.
           – Тридцать семь и четыре. Все-таки.
           – Нормальная. Почти.
           – Не совсем. Полежать еще. Хотя бы до обеда.
           – Хватит. Чувствую себя здоровым. Вполне.
           – Наверно, врач утром зайдет. Хотела. Что скажет.
           – Зайдет, сказала, если позвоним. Позовем если. Так, когда порядок, что ей зря ходить.
           – Тогда есть смысл позвонить, сказать, что уже лучше. Поблагодарить хотя бы.
           – Ну, не сейчас, позднее. После завтрака.
           – Хорошо. Пойду у ребят плитку возьму, завтрак вам подогреть.
           – Брось, в столовую пойдем. Я все, отошел, можно есть любую пищу.
           – Нет, так нельзя. В первый день – что врач сказала?
           – Мало ли. Она моего состояния не знает. А я – чувствую. Не бульон мне нужен, а мясная котлета.
           – Тут не согласен с вами, как хотите.
           – Э, дорогой, сегодня мне твоего согласия уже не требуется. Как-нибудь сам разберусь.
           – У меня теща врач, Алексей Никифорович. Не раз слышал. После перерыва в еде начинать надо именно как вам прописано.
           – Надоел ты мне, Ларин, честное слово! Не убедил, но спорить больше не буду. Плитку добывай и пойдешь на завтрак в столовую, я здесь уж сам справлюсь. Давай пока бриться да умываться.
           В дверь постучали. Неожиданно. Решительно, властно. Как вчера вечером. Ребята так не стучат. Соседи – осторожно, неуверенно, робко: к начальству, все-таки.
           Опять Нина Яковлевна?
           – Заходите, – сурово распорядился Лобанов.
           – Доброе утро.
           – Евгения Ивановна!
           – Не ждали? Собственной персоной.
           – В такую рань? Восьми еще нет.
           – Мне на работу. И до вашего завтрака чтобы желала поспеть. Курицу принесла с бульоном.
           – И вы?
           – Нину имеете в виду? Она – вчера.
           – Вчера ничего не ели. Перенесли на сегодня.
           – И нечего есть вчерашнее. Отдайте вон ребятам. У меня свежее. Только-только приготовила.
           – Назад, значит, не унесете? – Лобанов спрашивал подозрительно спокойно.
           – Ни за что.
           – Я ведь полностью здоров.
           – Замечательно. Чтобы окончательно закрепить здоровье, требуется диетическая еда. Хотя бы два дня. Екатерина Павловна сказала.
           – И вы зарядились на двое суток?
           – С Ниной по очереди. Поглядим. Может, и дольше понадобится. Как настроение у вас будет. Желудок подскажет.
           – Ну, ну, – согласился больной, – бери, Илья Семенович.
           – Здесь же полная кастрюля, – возмутился Ларин, – куда столько!
           – Всего одна курица, – объяснила Захарова. – Делить ее – ни то, ни се. Съедите, свежая пища.
           – Бери, – сказал сердито Лобанов, – не спорь.
           – Кастрюлю вернем, как освободится, – уточнил Илья.
           – Не торопитесь, будьте здоровы.
           – Однако, – проговорил озадаченно Ларин, закрыв дверь за посетительницей. Ему было совершенно непонятно спокойствие Лобанова. Загадка в изменении поведения начальника оказывалась слишком сложна для него, сразу не решишь, не ответишь, не отгадаешь. Сам объяснит. Илья смотрел на сидящего на кровати соседа и ждал.
           – Сейчас умоемся, оденемся, позавтракаем на месте, – распорядился Лобанов. – Незачем добру пропадать.
           Вот те раз, подумал Ларин. Новый день, новые песни.
           Но не возразил. Начальству виднее, непредсказуемый гусь. Хрен моржовый.
           Лобанов побрился тщательно, умылся, оделся капитально. Сложил все свои вещи в чемодан. Накрыл одеялом постель. Удовлетворенно кивнул сам себе, подошел к столу.
           – Чего ждешь? – дружелюбно обратился к Ларину. – Тарелки доставай. Наливай суп.
           – Бульон.
           – И курицу раздели. Нам обоим по половине.
           – Не буду. Вам на обед оставим. И ужин.
           – За один раз все уничтожим. Больше не понадобится. Учти, что не осилим, можешь потом хоть выбросить. Вот и соображай.
           – Точно не будете?
           – Слушай, Илья Семенович, не порть настроение. Ты мне казался умнее, честное слово. Надо все съесть за раз. Ну, сколько сможем. Другого раза не будет.
           – Есть вчерашний бульон.
           – Вчерашний забудь. Этот – теплый, может, горячий еще. Давай, накладывай что там: курицу, хлеб. Мне сухари достань, что Нина принесла. Бульон можно в кружки налить, прихлебывать будем, из них удобнее.
           Соседи за стеной ушли в столовую. До полудня не вернутся, сразу отправятся на работу. Инженеры завтракали без помех. Ларин подумал предостеречь своего руководителя от чрезмерного увлечения едой, впервые после голода, еще не совсем здоров, температура держится, рано начинает резвиться, полкурицы – здоровому человеку сверх нормы. Не стал. Увидел: на словах Лобанов разошелся, лихо выдает, весело заводит – на деле осторожничает, боится перебрать, делает вид, что ест много, а сам куриный кусочек жует старательно и долго без хлеба и без сухаря. Бульон, правда, пьет, но тоже понемногу. Убивает время. Составил компанию своему технологу, подстраивается под него. Илья терпеливо ждет объяснения. Какая задача стоит перед ним нерешенной? Куда клонит заместитель главного инженера? Задумал – что?
           – Все? – Лобанов оторвал кусок газеты, вытер жирные губы. – Гляди, сколько осталось. Плохие мы едоки. Чай будем пить? Какие работники, такие едоки. Все верно.
           – До обеда не испортится, – отозвался Ларин. – И до вечера.
           – Это уж без меня. Степанова вон угостишь.
           – Да нет, – сказал Илья.
           – Да да, – сказал уверенно Лобанов. Достал пачку, вытряхнул сигарету, с удовольствием закурил.
           – Вы что, Алексей Никифорович?
           – Есть вопросы?
           – Вы же не курите. Только в редком случае.
           – Вот именно. Поели, перекурили, все. Забыли про болезнь. Разрядили ситуацию. Закрыли тему.
           – Отлично. Но на обед и ужин придем?
           – Придете. Без меня. Уехал я. Немедленно.
           – Как! Не собирались ведь. Полная неожиданность. Есть причина?
           – Причина, – рассердился Лобанов. – Наша деревня – причина. Обед, ужин, еда, пища – слушать уже не могу. Понесли диетическое питание, думаешь, эти дамы меня оставят в покое? За ними их мужья заботливые. Сегодня и завтра и еще неделю будут пичкать. Чувствую, знаю, и ничего не поделаешь. Не собираюсь ни у кого находиться на иждивении. И личный блатной врач ни к чему. Пошел у тебя на поводу. Довольно. В опеке не нуждаюсь. Здоров. Почти.
           До полной кондиции дойду дома. Сегодня – четверг. Завтра и в выходные побуду в Питере, во вторник-среду вернусь. Все поставим на место.
           Ларин присвистнул.
           – Правильно понял. У меня все готово, одеваюсь – и к директору. В двенадцать самолет, через полчаса самое время отправляться. Машину даст, надеюсь.
           – Я с вами.
           – Пошли. Хотя, лучше сразу тебе в цех.
           – Провожу.
           – Ну, не возражаю.
           С директором проблем не возникло. Захаров отнесся с пониманием. Распорядился, машина подошла через двадцать минут. Вмешался Ларин.
           – Тридцать семь и четыре. Не все в порядке. Нужно проводить и посадить в самолет. Я поеду.
           – Категорически, – возмутился Лобанов, – я в норме. Не нагнетай. Запрещаю. Иди, работай.
           – Не волнуйтесь, – успокоил Захаров, – поручим водителю. Володя парень обязательный, будет ждать, пока Алексей Никифорович не улетит.
           Петушков был на производстве, его не вызвали, ни к чему. Ларин нашел главного инженера в механической мастерской, рассказал об отъезде руководителя. Василий Петрович хитро улыбнулся.
           – Так тебе что: баба с возу, кобыле легче?
           – Он не мешал мне.
           – Само собой. Пожелаем здоровья и скорейшего возвращения. Так ли?
           – Так, конечно, – сказал Илья Семенович, и оба улыбнулись.
          
          
           --- ГЛАВА 10 ---
          
          
           За что боролись! Копья ломали. Землю носом рыли. Доказывали, настаивали, беспокоились, переживали, сражаясь за каждый день в графике выпуска изделий. Ларин перенес обиду, отчаяние, обреченность от своей слабости, неумения надавить на начальство, невозможности доказать абсурдность его требований, вынужден был принимать к исполнению назначаемые сроки, еще и ставить под ними свою подпись как разработчик плана и составитель графика. К чему? Зачем? Вмиг все тревоги лопнули, как проколотый надувной шар. Как мыльный пузырь. Растаяли, как дым над горизонтом. Исчезли, как мираж в пустыне. Не о чем говорить.
           Все случилось сразу после отъезда Лобанова. В тот же день. Как будто только и ждали момента, когда его здесь не будет. Стечение обстоятельств. При нем, однако, ничего такого не ожидалось. Полдня назад мысли не было. Жаль, конечно, что без него. А что – он? Солидности мог прибавить. Всем все ясно, чему быть, того не миновать. Разобрались быстро, вопрос поставили, со всеми согласовали, решение принято, наступило вынужденное спокойствие, пауза. Передышка. Без радости и удовлетворения, но с явным облегченном.
           Разумеется, происшествие связано не с отъездом Лобанова. С появлением Игоря Николаевича Мельникова, инженера по сварке, представителя отдела главного сварщика. То ли чистая случайность, то ли роковое совпадение, может быть, рука судьбы – так уж вышло, что Мельников прибыл на предприятие спустя четыре часа после отправки Лобанова. Веселый, энергичный, деятельный, Игорь Николаевич не захотел сразу ехать в город селиться в гостиницу, отложил устройство личных дел на вечер, попросил познакомить с местными сварщиками и условиями работы в цехе. Петушкова с Лариным обрадовала такая оперативность специалиста, с этой стороны, значит, никаких задержек ожидать не придется. Радость их оказалась недолгой. Не прошло двух часов, еще продолжался рабочий день и все были на своих местах, когда в кабинет Петушкова прошли оба ленинградских инженера. Ларин был сосредоточен. Молчал. Мельников имел вид уверенный и решительный. Василий Петрович показал вошедшим на. стулья у стены, пригласил жестом сесть. Быстро закончил разговор с главным механиком Архиповым, подошел к друзьям, присел рядом.
           – Что-то случилось?
           – Нет, – сказал Мельников, – ничего не случилось. Ясность полная и план очевиден.
           – Кошмар, – подтвердил Ларин.
           – Кошмарная ясность, – улыбнулся Петушков. – Ну-ну.
           – Просто не готовы к сварке, – объяснил Игорь Николаевич, – не имеете права приступать к работе.
           – Вот тебе раз, – удивился главный инженер, – как будто все сделано. Даже баллоны с углекислотой привезли, поставили по планировке, сам проверил. Разводки еще нет, так рабочие места не подготовлены, но есть время, к сроку все закончим, не сомневайтесь.
           – С полуавтоматической сваркой полный порядок. Даже не ожидал. Оборудование на месте, баллоны для начала поднесем, рядом поставим. Проволока на электроды имеется и личный состав ждет обучения. Прекрасные женщины!
           – У нас все женщины прекрасные, – усмехнулся Петушков.
           – Я не в том смысле.
           – А в любом смысле. В горящую избу войдет. Это – про наших.
           – Завтра же начнем занятия. И теорию, и практически. Илья Семенович дал срок: месяц. Уложимся. Справимся.
           – Раньше на сварку наружного набора не выйдем, – подтвердил технолог.
           – В чем тогда сложность?
           – Нельзя начинать ручную дуговую сварку. Ваши сварщики не имеют права.
           – У каждого из них диплом.
           – Не аттестованы на право сварки сосудов под давлением.
           – Это обязательно?
           – Необходимо. Силовые швы. Особая ответственность. Не аттестованным доверять нельзя. По всем инструкциям.
           – Что нужно сделать?
           – Аттестовать. Только это совсем не просто. Нарубим пластины, дадим сварить образцы, отправим в Ленинград на рентгеновский контроль. По собственному опыту знаю: сразу положительного результата не бывает. Требуется навык, нужна практика выполнения именно герметичных швов. Ваши сварщики капризные, самонадеянные. Нечего нас учить, мы все умеем, все можем, у нас дипломы. Таких труднее всего просвещать, повозиться придется, пока дойдет, что от них требуется. Даже не знаю, сколько времени.
           – Приехали, – произнес Ларин, – в понедельник по плану начинаем сварку. Лобанов голову оторвет.
           – Он обещал, – подтвердил Петушков. – Я тоже не в стороне. Что ж, мне с вами решать.
           – И немедленно, – согласился Ларин.
           – Я вам картину нарисовал, – Игорь Мельников был категоричен. – Больше ничего добавить не могу. Здесь сегодня варить тару некому. Либо наших сварщиков сюда, либо сварку на завод. Иных вариантов не вижу. Пока, на какое-то время.
           – На какое?
           – Думаю, месяца на три. Квартал. За это время наладим здесь. Надеюсь, хотя и не уверен. Попробуем.
           – Звоним Хавроничеву? – предложил Василий Петрович.
           – Сначала мне необходимо поговорить с Замятиным, – попросил Мельников. – Что скажет главный сварщик? Одобрит мое решение или предложит что-то свое? Соедините с ним?
           Такое дело нельзя откладывать. Организовали немедленно, не выходя из кабинета. Связались с главным сварщиком, получили полное согласие с выводами его представителя. Главный технолог до их звонка оказался подготовленным к разговору: Замятин сразу сообщил ему полученную информацию. И свое мнение на сей счет. Хавроничев без раздумий принял решение на весь квартал адресовать сварку отсеков и в целом корпуса на завод. Потребовал от Ларина связаться с Петрушовым, определить, какая оснастка имеется в цехе двадцать семь, какую необходимо будет отправить срочно из Октябрьского торфопредприятия. Желательно, естественно, дублеры, пусть требующие ремонта или доработки. Первые номера должны занимать место по планировке и быть готовыми к эксплуатации в любой момент.
           Стало грустно от неожиданной разрядки напряжения, вместо приятного расслабления образовалась тревожная неудовлетворенность. Как будто они, Петушков и Ларин, виновны в срыве запланированного начала работ. Естественная реакция. Они здесь главные действующие лица. Еще некстати захворавшего Лобанова принять в компанию. Мельников только констатировал факт, дал заключение как специалист. Им следовало задуматься раньше. Хотя бы вызвать сюда сварщика своевременно. Что теперь переживать, время упущено, надо исправлять.
           Бригаду Степанова можно никуда не отвлекать, счастливая возможность спокойно, не торопясь, заниматься изготовлением стапеля. Скворцова вызывать не обязательно, теперь он больше пригодится в цехе. Хорошо, не успел позвонить, там реакция мгновенная. Здесь опускать руки не годится. Ничего не изменилось, просто перенесли сроки начала работ на первых операциях. Все остальное в силе. Подготовка полным ходом. Освоение технологического процесса отложим на неделю. Операции остались громоздкие, трудоемкие, самые сложные, но их немного, конечные, заключительные. К первой же требуется стапель Геннадия. Ничего не меняем, дату сдачи стапеля не откладываем, не уточняем, не корректируем. План запуска производства разрабатываем снова с учетом изменения обстановки. Только теперь, когда пропала спешка и все успокоится и войдет в нормальное течение, Ларину не понадобится ничья консультация и ничья помощь. Справится самостоятельно, никого не станет отвлекать, пусть каждый занимается своим делом. За новый план освоения технологического процесса сборки и сварки он решил взяться завтра с самого утра. Благо не видел сейчас для себя иного занятия.
           Когда успел узнать подробности, познакомиться с мужиками и бабами, влезть в самую глубину, ведь только приехал. Что значит специалист! Все-таки инженеры завода – высокие профессионалы. С такими, пожалуй, исключим всякие случайности. Знают, куда смотреть, где копать и как поступить. Споткнулись, упали – не беда. С такими людьми не пропадем. Без паники, без слез. Быстро и точно Этих ребят нужно удержать здесь возможно дольше. На все время освоения производства.
           Петушков не подумал о том, что ему пора назначать в новый цех своих руководителей. Местных специалистов. Пока сборку не толкнули и сварку не наладили, занимаются ленинградцы, и его задала удержать здесь тех, кто заслуживает уважения своей заботой, отношением к делу, культурой общения с людьми, в конце концов. Мельников понравился своей принципиальностью.
           Сокращение объема производства – это хорошо. Больше времени на подготовку. Спокойнее и организованнее сможем провести даже строительные работы, не говоря о механике. А выпуск все равно по графику. Теперь можно даже согласиться с Лобановым, назначить изготовление первых контейнеров хоть на конец апреля. Оставшиеся у нас операции осилим и раньше. Теперь вопрос – когда завод отправит первые сваренные корпуса. Нужен Алексей Никифорович. С ним обсудить обстановку, определиться до конца. Но теперь его место скорее на заводе, дай бог ему здоровья.
          
          
           --- ГЛАВА 11 ---
          
          
           – Василий Петрович, телевизор у нас испортился.
           – Что ж, приходите ко мне смотреть.
           – Каждый вечер? Неудобно.
           – Отчего, приходите. Не выгоню. Обоим веселее.
           – А ребята? Геннадий, электрики.
           – Не знаю. Тоже найдут. Думаешь, им некуда пойти?
           – Плохо. Ателье у вас, конечно, нет?
           – Какое у нас ателье.
           – Как же ремонтируете?
           – В Октябрьск возим. Там тоже не ахти. Целая проблема с этим.
           – Главное, телевизор-то – телевизор, елки-палки.
           – Денег нет новый купить. На будущий год, что-нибудь.
           – Запьют ребята. Так хоть телевизор смотреть по вечерам. А так что делать?
           – Да-а.
           – Обычно среди электриков попадаются такие, которые телевизорами увлекаются. Со своими говорил – как назло, ни один не соображает.
           – Тут интересоваться надо.
           – Обязательно.
           – Обязательно.
           – Вам – шутки?
           – Что вы! Трагедия.
           – Трагедии нет. Но смеяться тоже нечего.
           – Трагедия! Вдруг городские люди – и без телевизора. Это как же?
           – Если хотите знать, в городе телевизор как раз не нужен. Можно вечером в кино сходить и в театр и в спортивный зал, даже в лекторий, если хочешь.
           – В кино и у нас пожалуйста. Через день. В театр, сам говорил, не каждый и месяц ходите. А в «Юбилейном» своем за все время раза три хоть бывали?
           – Ну и что?
           – Так о чем говорить?
           – Я – теоретически. Все это можно!
           – Вы лучше практически глядите, теоретик. Да в городе у вас за телевизором в десять раз больше сидят, чем у нас.
           – Правильно. В привычку вошло. Потом, и передач хороших много, которые нельзя не смотреть. Телевидение – не развлечение и даже не средство информации – это средство воспитания и социального развития. Однажды в нашем цехе начальник районного отдела милиции делал доклад о преступности и всем таком. Знаете, что сказал? В дни мирового хоккейного чемпионата по району не зарегистрировано ни одного нарушения общественного порядка. Все нарушители сидели у телевизоров. А вы говорите.
           – Развивай хоккей и сокращай милицию?
           – Чем плохо?
           – Ну, ну.
           – В общем, меня лишили средства воспитания.
           – На телевизоре свет клином сошелся?
           – Политинформации с ними проводить не будешь? Хотя, газеты читаем. Домино и карты надоели. В шахматы не все играют. Чем занять? Договорились: в рабочие дни – вина ни грамма. Только по выходным. Вы бывали в длительных командировках? Гиблое дело когда люди запивают. А все условия: жены нет, общественность далеко, деньги на руках.
           – Почему обязательно вино? Про женщин забыл: молодых кругом навалом.
           – Мне, например, не до смеха.
           – Это если соблазны перечислять.
           – Соблазны!
           – По-моему, Илья Семенович, вы недооцениваете своих ребят.
           – Дооцениваю. Думаете, мне легко дисциплину держать? Вы не знаете, а я уже троих вернул домой раньше времени. Вечером выпили, утром не удержались. Велел проспаться и чтобы завтра быть в форме. Назавтра – снова. Не успели проснуться, тут же накачались. Отправил, какой еще выход. А что делать? Пьянства не допущу. Иначе все пропало. Вы не знаете.
           – Знаю, – Петушков обнял технолога за плечи. – Все знаю. Плачете только больно тоскливо.
           – Знаете, – вскипел Ларин, – не надо! Все! Ничего не надо. И что я, дурак, сунулся сюда? Нашел к кому обращаться.
           – Давайте, давайте, – Петушков улыбался.
           – Пришел, идиот, как к другу. Тоже. Как будто директора нет на предприятии. Вить меня мало. Время потерял.
           – Валяйте. Директор вам сразу ремонт организует.
           – А, все вы!
           Ларин пытался вскочить, но Петушков удержал.
           – Сиди.
           – Пусти.
           – Дай подумать.
           – Не надо.
           – Ты все говорил – я же думал. Что сделать.
           – Ничего! Обойдемся без ваших телевизоров.
           – Ладно, хватит обижаться.
           – Не хватит! Никто не обижается. А только – все.
           – Есть у нас один мастер.
           – Не нужно! Никакого мастера.
           – Вы послушайте.
           – И слушать не хочу. Наслушался.
           – Только так, сразу, не пойдет.
           – Не надо!
           – Не согласится он.
           – Да ну вас всех!
           – Колонцева Юру знаете?
           – Настройщик полуавтоматов? Знаю.
           – Не знаете. Он толковейший парень.
           – При чем тут...
           – Только обидчивый, вроде тебя.
           – Ладно.
           – Так вот, расскажу вам историю Колонцева. Хотите?
           – Не хочу. Отвлекать меня нечего. Развлекать – тоже.
           – Как угодно. Хотел разъяснить ситуацию. Можно проще, согласен. Юра Колонцев понимает в телевизорах. Может починить. Если, конечно, возможно. С некоторых пор на предприятии исправлять отказался наотрез. Сами виноваты, руководство. Потому сомневался его рекомендовать.
           – Виноваты – в чем?
           – Так вот и говорю. Где-то в начале зимы попросили Юру поглядеть телевизор – дома, тут недалеко. Не друг, не приятель, просто знакомый, тоже в мастерской работает. У нас все знакомые на предприятии, товарищи, в общем. Пошел, никому не отказывает. Провозился часа два. За это время понадобился в мастерской, а его нет. Главный механик Архивов разозлился, приготовил приказ
           с наказанием за самовольный уход в рабочее время. Не сезон, еще ремонт не наладили, сплошные простои на работе. Захаров приказ не думая подписал. Захарову самому Колонцев телевизор тоже чинил. И в рабочее, кстати, время. Все тогда пришлось бросить, по распоряжению того же Архипова, срочное, не срочное, не знаю. Пошел, как же, по просьбе директора, не по приказу, естественно, а от работы отвлекли с одобрения главного механика. Директор – ясно. Как наказали – все! Юрий рассердился и обиделся. На все руководство. Вообще теперь отказывает в ремонте. А начальству – тем более.
           – Правильно делает. Молодец.
           – Как сказать.
           – Надеюсь, бесплатно делал?
           – Само собой.
           – Так за добро добром платить надобно.
           – Ну, погорячились. Архипов, он к людям не больно разборчив.
           – А Захаров?
           – Захаров поддерживает главного механика. Считает, обязан. Хоть тот бывает неправ. Мы с Архиповым конфликтуем, и директор часто как раз на его стороне.
           – С Колонцевым ясно. Есть мастер, и нет его.
           – Ясно – с нами. Если вы подойдете, попросите, думаю, вам не откажет. К вам у нас особое уважение.
           – Пользоваться особым положением не намерен. Ваше бездушие поправлять не собираюсь. Дров наломали, расхлебывайте сами. После того, что от вас услышал, неприлично даже к человеку обращаться.
           – Тогда я обращусь, – Петушков улыбнулся. – Это ведь все равно. Попрошу для вас постараться.
           – Не все равно. Вы – пожалуйста, как хотите. Я себе не позволю. К директору обратиться могу. Не просить – требовать.
           – Погодите с директором. Попробуем сами. Три дня даете? Думаю, за такое время решим наши проблемы.
           – Три рубля – не деньги, три дня – не время. Подождем.
           – Вот и хорошо. Надеюсь, Юрий не откажет. Сможет, сделает. Не сможет, увезем в город, он посоветует. Завтра будем решать. А из Ленинграда нельзя что-нибудь хорошее привезти?
           – Не думал. Руки не доходят. Мебелью ведь вы предложили не заниматься, сами обеспечиваете, думал, это все на себя возьмете. Мелочь, в общем.
           – Согласен, спросил – не подумал. Будем приобретать, как возможность появится. Нынче – не получится. С ремонтом – как объяснил. Гарантии полной дать не могу.
           – Не густо.
           – Можете к директору обращаться, запретить не могу и обижаться не стану.
           – Подожду к директору, – объявил технолог, а Петушков хитро улыбнулся: не тема для разногласий, тем более для спора двух серьезных мужиков, занятых государственным делом, вынужденных отвлекаться на второстепенные вещи, отнимающие время от главного. Решим все мелочи, о чем речь, пусть возникают, не завтра – послезавтра, по мере возможностей, нам бы ваши проблемы, братцы-ленинградцы. Будет вам и белка, будет и свисток. Главное дело двигаем вместе и дружно, и это здорово. А в мелочах – не утонем. Ставьте вопросы, будем решать. Только заранее ставьте, не тяните до последнего, тогда будет время решать, и не о чем спорить.
          
          
           --- ГЛАВА 12 ---
          
          
           Как будто не уезжал, подумал раздраженно Лобанов, вылезая из машины. Неудобный газик. Дверца узкая, ступени высокие, продувает насквозь. Не может директор предприятия что-то приличнее для себя приобрести. Встретили, называется. Автобус есть, могли прислать, все бы не так продрог. Езды всего двадцать минут, а вот, пожалуйста. Тот же промозглый холод. Мороз – не мороз, а ветер, сырость, мокрый снег и серая мгла. И тишина. Рано. Начало восьмого. Не гудит мотор, не стучит компрессор, ни голосов людей, ни хлопанья дверей. Спит поселок. Не город. И не завод. На заводе механические цехи работают с семи утра. До полуночи. Есть участки с круглосуточным режимом. Завод работает. Торфопредприятие – спит. Ларинцы тоже, похоже, спят. Не раскачались. Не проснулись еще, чего доброго. Интересное слово нашлось – ларинцы. Нежданно выскочило. И ведь – точно. Что сделано за неделю его отсутствия? Скверное предчувствие, что – ничего. Слишком тесная компания. Друзья – приятели. Отдохнуть приехали. В санаторий. Прогулку себе устроили. Дома проанализировал: да ничего пока не сделано. Не начато. Получили все из Таллина, из Москвы, с завода. И без нас бы пришло. Растащили по участкам, расставили по планировке. Петушков сам со своими инженерами справился бы не хуже. Так зачем приехали, специалисты? Что сделали? Где продукция? Скоро половина срока минует, производства близко не видно. Позавчера звонил, с Лариным говорил, ничего не понял. Одно ясно: к сборке тары не приступали. Неделю моего отсутствия на отдых употребили. Делают вид, что работают. Что ж. Захотят – наверстают, нет – заменю. Отказываться поздно, решение принято. Вроде бы лучшие работники здесь. Значит, заставить. Не организовать, не условия создать, не мобилизовать – просто заставить. И немедленно.
           В управлении никого. Закрыто. Еще в машине спросил водителя, ему сегодня или вчера вечером поручили к поезду на станцию поехать. Оказалось, вчера. Разумеется. Кто же рано утром станет беспокоиться. Сегодня, скорее всего, не вспомнили о его приезде.
           Значит, в гостиницу. Придержать Ларина. Успеет на завтрак. Первым делом пусть расскажет, когда производством займется. Как намерен вести сборку. Предварительные операции – с кем осваивать. Выпуск готовых контейнеров на какое число планирует. График сборки и выпуска проверить, уточнить, подписать немедленно. Конец марта, своими глазами пора увидеть хоть какой-то вещественный результат. Материальный. Товарную продукцию. Хотя бы на промежуточном этапе. Пусть покажет, продемонстрирует, герой-труженик.
           Ошибся: в гостинице не спят. Ребята выкатились с крыльца ему навстречу шумной гурьбой. Веселые, смеются, шутят, с утра радуются. Чему? На обозримом горизонте ничего, что может так сильно радовать. Не работа, легкая прогулка. Впрочем, не в них дело. К ним у него непосредственных претензий нет. Так организован их труд. Без элементарной отдачи. Без видимой пользы. Без толку. С ним дружно поздоровались. Обрадованно. Понятно: приветствуют каждого приезжего из Ленинграда. Свой человек, с завода. Милости просим.
           Ларин встретил с улыбкой, шагнул навстречу, протянул руку.
           – Здравствуйте, Алексей Никифорович. С приездом.
           – Спасибо.
           – Про здоровье не спрашиваю, все давно забыто. Прав?
           – Прав.
           – Пойдемте в столовую, позавтракаем?
           – Позавтракаем. Сначала только расскажи состояние дел на сегодня.
           – Нормальное состояние, считаю. Подготовка производства идет полным ходом. По порядку, ничего не срывается. В основном.
           – Про подготовку слышу весь месяц. С понедельника договорились осваивать производство. Начать сборку тары.
           – Хотели. Я не обещал.
           – Мне твои обещания не нужны. Я распоряжение отдавал?
           – Вы – да, советовали, рекомендовали. Говорили.
           – Я здесь не советую, а приказываю. Тебе – в первую очередь. Как руководителю. Чтобы организовал и выполнил. Был приказ?
           – Мы собирались как вы сказали. Не все получается, Алексей Никифорович. Многое изменилось за эту неделю.
           – Потом послушаю. Сейчас говори, на какую операцию ставишь кого. И сколько людей сегодня будет занято на сборке.
           – Сегодня еще не получится.
           – Получится. Сам не способен, я лично организую. Сборку начинаем сегодня.
           – Это невозможно.
           – Так ты отказываешься?
           – От чего?
           – Начинать сборку контейнера.
           – Как отказываюсь? Только подготовкой этих работ и занимаюсь. Сегодня – не могу. Не готов.
           – Ты – не готов?
           – Да.
           – Тогда я – готов. С твоими людьми сегодня начнем. Поставлю куда надо кого следует и пущу наш конвейер. Ты мне не мешай, твои возражения ни к чему, разберусь без тебя, можешь не сомневаться. Посложнее с делами справлялись.
           – Я не сомневаюсь. Только сегодня – никак. Поверьте. Даже все остальное если бросить.
           – Конечно, бросить. Пуск производства – вопрос номер один. Все остальное пойдет параллельно.
           – Алексей Никифорович, ну вы же не в курсе.
           – Прекрати торговлю. Не собираюсь ничего обсуждать. Сегодня начинаем сборку. Пусть одну операцию. Есть рабочие места готовые полностью?
           – Я вам докладывал. Еще до болезни.
           – Значит, вопросов нет.
           – Есть. Появились. Решаются. Постепенно.
           – Торговаться не будем. Сказал? Услышал?
           – Не собираюсь. Только так, с наскока тоже нельзя.
           – С наскока? Месяц – с наскока? По-твоему?
           – Каждую неделю обстановка меняется. Наше общее желание – пустить сборку. Подступаем. Вот-вот. Остается чуть-чуть. Изменение обстановки задержало, это рабочий момент. Вы поймете. Для этого должны меня выслушать. Давайте сядем.
           – Когда собрался начать сборку? Конкретно. Сегодня среда.
           – Вместе обсудим. После моей вам информации.
           – Я не позволю заболтать живое дело. Когда? Сегодня – пусть после обеда. Завтра – с утра.
           – Дайте подумать.
           – Но план-то хоть какой – есть?
           – Вам планы мои неинтересны. Вижу.
           – Правильно видишь. Разговор окончен. Ты мне дай технологический процесс на подготовленные операции, сам людей расставлю, покажу тебе для начала как организуют производство, потом спрошу за все остальное.
           – Может быть, позавтракаем? Не хочется прозевать.
           – Ты иди, я обойдусь. Никакого аппетита. С вами только на трапезы и торопиться. Сюда вернешься.
           Но через несколько минут Лобанов остыл. Решил все-таки сходить в столовую. Вез еды много не наработаешь. Ларин уже допивал свой кофе с молоком. Получил команду не ждать здесь начальника, идти в гостиницу. Столовая была пуста. Представитель завода позавтракал в одиночестве. Хорошо, плотно. Настроение, однако, не улучшилось. Не нашлось причины. Ничего ясного на горизонте не обозначилось. При его уверенности никакой определенности не появилось. Технолог Ларин не испугался и не собирается помогать. Саботаж? Заместитель главного инженера про себя грязно выругался. Нехарактерно для него. В крайних случаях. Неужели? Ерунда, не будем преувеличивать. Все – в собственных руках. Плюнуть, может быть, на Ларина, пойти к Петушкову? При чем здешний главный инженер. С ним пока каши не сваришь. До него очередь дойдет. Постановка производства – сугубо наше дело. Мы, командированные, здесь для этого. Только для этого. Пустить – и передать Петушкову. Тогда – с него спрос. Пока весь спрос с меня. Меня с такой работой долго не потерпят. И я не потерплю. Главное: завод под ударом. По чьей милости? Ларина? Хавроничева?
           По моей, мое бездействие тоже налицо.
           Алексей Никифорович раскручивал и заводил себя намеренно перед продолжением разговора с Лариным, поддерживая непримиримое настроение и укрепляя железобетонный барьер перед любыми возможными доводами противника. Атаку он начал и продолжит и закончит без оглядки и задержки. Заставит всех быть послушными при исполнении. Дисциплина – прежде всего. Всегда, а сегодня – особенно. Технолог почувствует это сейчас. Хватит!
           Илья нервно курил в ожидании начальства. Понимал осложнение обстановки и обострение отношений с непосредственным руководителем, хотя не видел причины такого обострения. Дурное настроение Лобанова? Плохое самочувствие? Неприятности в семье? Что-то произошло на заводе? Все это может отразиться на его поведении. Косвенно. Прямого отношения к настрою иметь но может. Хочет начать сборку. Все хотим. Есть объективные причины. Все же идет как надо. Движется капитально, подходит вплотную. Главное, время есть, достаточно, никаких причин для паники – к чему такой взрыв? Не дома же, нужно понимать, делать скидку на расстояния. Далеко от Москвы, так сказать. Алексей Никифорович не производит впечатления самодура. Невольника собственного настроения. Мало ли что о нем говорят. Вместе были в Таллине, там все было нормально. Позавтракал, отойдет, объясню подробно, покажу на месте, войдет в курс. Хотя, такое начало дня кого угодно выбьет из колеи. Я тоже, в конце концов, не железный. Вот черт возьми. Как будто не одно дело делаем. Как будто заботы разные. Обидно. Бывает, наверно. Что ж.
           – Итак? – потребовал сразу Лобанов, зайдя в комнату. Не разделся, не присел. Суровость не пропала, лицо не смягчилось. Глаза смотрят жестко и холодно. Ничего больше не спрашивал, ждал ответа. Молча ждал. Ни слова.
           Молчал и Ларин. Не складывается обстановка для разговора. В таком тоне диалог не получится. Что толковать, если беседа идет на разных языках.
           – Ну?
           – Хочу вам объяснить...
           – Нет! – прервал строго Лобанов.- Объяснения готов после работы выслушать. В свободное время. Теперь – организация производства. Начало сборки. Есть операции, которые можно начать?
           – Есть.
           – Номер!
           – Сто двадцатая. Сто тридцатая.
           – Стоп! На сегодня хватит. На какую ставим Степанова?
           – Невозможно. Степанов занят стапелем.
           – Меня не интересует, чем занят. Я спрашиваю, на какую операцию ставим?
           – Ну не согласен. Категорически, выслушайте.
           – Так. Вижу, ты не хочешь ничего понимать. Отстраняю тебя от работы сегодня. Сиди здесь. Вечером приду, доложу, что сделано за день. Дай мне только технологический процесс на какую… На сто двадцатую операцию.
           – На сто двадцатую технологической карты нет.
           – На сто тридцатую давай.
           – Тоже нет.
           – Где же они?
           – Не готовы.
           – Ты же в Таллине взял весь процесс.
           – По нему нельзя работать. Там просто перечень переходов. Чисто формальный документ.
           – Они по нему работали?
           – У них была бригада слесарей высокой квалификации. Им не нужна технология. Чертежей достаточно.
           – Степанов – что, хуже слесарь, чем там?
           – Они стояли только на сборке тары. Годами. С закрытыми глазами могли работать.
           – Ничего, Степанов разберется. Тоже мне сложное дело. Где таллинская технология?
           – По ней работать нельзя. Говорю как технолог. Не дам.
           – Хорошо, давай свою.
           – Сегодня сяду за эти операции. Нужно время.
           – Чем же занимался технолог весь месяц? Какие технологические процессы разработал?
           – Начал с первых операций. Дошел как раз до сто десятой. Как нарочно.
           – Давай сто десятую качнем.
           – Можете меня расстрелять, но именно по сто десятую операцию передали на завод. Здесь пока делать не в состоянии. Знал бы, начал писать технологию со сто двадцатой. Моя, конечно, ошибка, но не сознательная же. Разрешите, объясни вам, что изменилось и какие меры теперь принимаются.
           – Так, – возмутился Лобанов, – садись, пиши технологический процесс на сто двадцатую операцию. Пойду, возьму Степанова, поставлю на рабочее место. Чтобы к обеду документация была у него в руках.
           – Не будет, – сказал Илья.
           – Шутишь?
           Ларин пожал плечами.
           – Значит так, – Лобанов смотрел на него почти с ненавистью. – Мне не нужен помощник, который отказывается мне помогать. Мне не нужен технолог, который не в состоянии обеспечить сборку технологическим процессом. Можешь убираться на все четыре стороны.
           – Это как понимать?
           – Неясно выражаюсь? Закрывай командировку, оформляй выбытие, забирай манатки и чтобы духу твоего здесь не оставалось.
           – Прямо сейчас?
           – Немедленно!
           – С удовольствием, – произнес Ларин. – И так тут задержался. Кому передать всю документацию?
           – Оставляй в тумбочке. Разберемся.
           – Хорошо.- Ларин спешно надевал пальто. Схватил шапку, направился к двери, не дошел, вернулся к тумбочке, выдвинул верхний ящик, достал перчатки – зачем? Последнюю неделю уже без рукавиц ходили. На всякий случай? Рефлекс? Импульс? Себе объяснить не мог, но потребность взять перчатки появилась, и он ее удовлетворил. Машинально. Не думая и не замечая вовсе, что делает. Сунул перчатки в карманы пальто, толкнул дверь, миновал среднюю комнату, коридор, спустился с крыльца и пошел прочь от дома приезжих.
          
           Василий Петрович понимал: Степанов работает красиво. Спокойно, без спешки, солидно, а получается быстро. Главное, работа приносит Геннадию удовлетворение. А сложная работа, трудная по исполнению, требующая особой смекалки, неожиданной сообразительности и чуткости рук, доставляет видимое удовольствие и открытую радость. Главному инженеру торфопредприятия, собственно, дела нет до того, как монтируют стапель сборки тары. Оснастку ставит завод, обслуживать и ремонтировать, во всяком случае, первые годы тоже будет Ленинград, а возможно, всегда, время покажет. Ему важно освоить производство, начать изготовление контейнеров и обеспечить выпуск необходимого заводу их количества. Какого количества – пока не знает. И оно его совсем не интересует. Будет план, будет график. Сколько надо, столько сделаем. Ясно: не мало. Получим задание, подробно рассмотрим. Проверим возможности. По тому, как ведет подготовку Ларин, главный инженер видит: условия для надежного выполнения плана создаются нормальные. Об этом нечего задумываться. Думать – о запуске. Освоении технологического процесса. Обучении людей. Начале сборки. Все это – дело ленинградцев. И его тоже. Пока не начали сборку, на завод можно не ходить. Что от него потребуется, придут и скажут. Не раз и не два за день. Можно пока спокойно сидеть в кабинете и заниматься текущими делами. Но каждое утро Петушков считает обязанностью начинать с цехов нового производства. Быть полностью в курсе всего, что происходит, с подробностями, в деталях. Необходимо, полезно, да просто интересно. А в последние три дня его тянет на участок окончательной сборки, без этого не может. Он не специалист, мало что понимает и не собирается вникать в секреты изготовления сборочного стапеля. Но привлекает сюда жадная увлеченность людей. Петушкова хлебом не корми, дай только пообщаться с творческими личностями. Это его слабость. Истинное наслаждение наблюдать, с каким вопросительным недоумением шагает Геннадии Степанов, отрываясь от работы в поиске решения возникшей проблемы, словно привлекая всех, как будто вытягивая ответ на поставленный вопрос из пустоты, из открытого пространства, из встающей перед ним стены, озабоченно глядя в стороны, и вперед, и вверх, но не вниз, не в пол, не под ноги, и ничего не видя, не замечая, уйдя в себя и сосредоточив свои мысли на разрешении одной-единственной задачи. Все остальное – по боку, прочь, в сторону. Запнулись, остановка, задержка – препятствие, преграда, барьер, которые необходимо устранить. Но прежде всего найти причину, определить свою ошибку или, может быть, вину в том, что перестало получаться. Не стыкуется. Нет смысла продолжать монтаж.
           Алексей Плотников сидит на раме стапеля. Деталь, которую собирался устанавливать, задержалась в руке. Смотрит на друга с молчаливой надеждой. Со стороны видно, в какой напряженной озабоченности шагает Геннадий взад-вперед по участку. Похоже, утро началось у него с этой ходьбы. Видимо, не простая задача. Василий Петрович ему не помощник. Потому лучше не подходить, не мешать специалисту, наблюдать со стороны. Для него – большое удовольствие. Интересно и любопытно узнать, чем же кончится затяжная нервная ходьба. Скоро ли? У Степанова, достает терпения рассуждая мысленно вышагивать по участку. Хватит выдержки и у Петушкова. Потому что его интерес теперь увеличился. Он болельщик, энтузиаст, не меньше ребят озадачен остановкой в работе, так же заинтересован в ее продолжении. Впрочем, задержка монтажа вовсе не значит прекращения работы: творческий поиск разве не часть рабочего процесса? К чему приведет поиск? Все непонятно, но очень интересно. Очень.
           Есть вопрос – будет ответ. Особенно когда терпеливо ждешь.
           Геннадий остановился, повернул назад, подошел к сидящему Алексею, пристроился рядом. Помедлил. Задумчиво кивнул. Решительно встал, повернулся к стапелю, глянул на узлы, вчера установленные. Мельком, вскользь, без всякой задержки. Чуть подумал и обратился к товарищу.
           – Значит, так. Все, что делали вчера, наплевать и забыть. Так нельзя. Неверно. Даже если получится наконец, как потом контролировать? От чего плясать? Не годится.
           Вопросительные взгляды Степанова всего правильнее забыть. Можно было их не заметить. Скорее всего, просто их не было. Быть не могло. Минуту назад? Показалось.
           Геннадий смотрел уверенно и твердо. Сердито принялся объяснять подошедшему Петушкову. Алексей слушал сбоку, будто бы в стороне, понимал: кому бы ни толковал бригадир, относится все только к нему, одному: ему выполнять то, что тот придумал. Петушкову рассказывает – хочет получить одобрение начальства. Вдруг задержка выйдет серьезнее предполагаемой, приобщение главного инженера может оказаться полезным. Если захочет разделить ответственность. Геннадий – бригадир грамотный и опытный. На этот раз, правда, можно и ошибиться. Не исключено, что Степанов ищет поддержки своему решению со стороны образованного человека. Нет, говорит с начальником уверенным тоном. Сам решил окончательно.
           – Неправильно выбрана база. Танцуем от воздуха. Нужно идти от балки. От правого торца стапеля. Закрепим линейку и будем прыгать от нее. Так, как вчера, от условной оси хотели, размер не всегда поймаешь, не зря они разбегаются. От жесткой базы пойдем, все будет правильно. И последующий контроль обеспечим.
           Василий Петрович согласно кивнул. Забыл, что совсем не разбирается в изготовлении оснастки. Действительно, понятно и убедительно. Неясно, почему сразу пошли по другому пути. Конечно, безграмотно начали.
           Вмешался Плотников. Неожиданно возразил.
           – Ты что-то не то говоришь. Мы всегда от середины ведем монтаж узлов. От центральной оси. Ты подумай, может, не в том дело.
           – От центра – верно. Когда монтируем на плитах. Там – от оси, только. Там – плита, металл, основа. Здесь – пустота. Искусственно городить что-то нет смысла. Посмотрим. Может, не вся причина в этом. Но в основном – точно. Согласны? – Степанов обратился к Петушкову.
           – Вполне.
           Теперь главному инженеру понятно появление ошибки: стандартное мышление исполнителей. Специалисты, корифеи, а от стандартных ошибок не застрахованы. И он способен уразуметь в том деле, которое считал пока для себя сложным и недоступным. Осилим, радостно подумал Петушков. Нужно только без боязни вникать в любую работу, что совершается у нас, имеет она прямое отношение ко мне или нет.
           – Так что, – спросил Плотников, – что вчера поставили, снимаем?
           – В принципе, да. Но пока ничего не трогаем. Готовим базу и от нее ведем весь монтаж. Средние узлы стоят хорошо, может, их только немного придется двигать. До них дойдет, видно будет.
           – Ну, ну, – сказал Алексей, – значит, полтора дня работы – в трубу.
           – Срок сдачи стапеля, стало быть, отодвигается, – догадался Василий Петрович.
           – Не думаю, – возразил Геннадий. – Если новых задержек не будет, должны уложиться. Не люблю нарушать свои обещания. По две смены отмолотим, доберемся к сроку. В субботу наметили. Не поспеем, выходной прихватим. В общем, приступаем, благословясь.
           – С богом, – согласился, вставая, Леха.
           – Удачи, – пожелал главный инженер. В управление направился в приподнятом настроении. Не зря его влечет к этим ребятам. Принимать участие в решении вопросов по монтажу главного стапеля – не истинная ли радость для него? Красота! Так не заметит, как станешь специалистом по монтажу оснастки. На свои руки не обижается – руки на месте. Главное – соображать. Научимся. Вникать надо, необходимо, везде и всюду. Жизнь прекрасна и удивительна.
           Так. Но есть же технолог. Именно в этой области. По изготовлению оснастки. Инженер. Где Ларин? Куда делся? Он бы сразу догадался, что к чему. Хотя, тоже, наверно, не избавлен от стандартного мышления. Интересно увидеть его реакцию. Наверно, догадался бы раньше всех. Когда необходимо вмешательство как специалиста, его нет в нужном месте. Почему? Да, Лобанов приехал. Разговоры, то, се. Непосредственное начальство появилось, заинтересовано в информации, отвлекает. Но Ларин должен знать, где с утра его место. Объяснить приезжему, бежать туда, где самая срочная сегодня работа. Проверить чтобы не случилось задержки. Вмешаться если потребуется немедленно и продуктивно. Где тонко, там рвется. Всегда. Пропустил технолог утро – все встало. Степанов – молодец. Но час потерян. Ларин мог сообразить лучше и быстрее. А, нет худа без добра. Так бы он самостоятельно все решил. А так – мы с бригадиром разобрались и нашли выход. В творческом содружестве. Простой и верный. В простоте – гениальность. Отлично!
           Вот и Ларин. Видать, только идет из дома приезжих. Недалеко впереди перешел дорогу, движется в сторону конторы. Ко мне? Не стану догонять. Подожду. Поднимусь, проинформирую его как дела на его участке.
           Главный инженер завернул на минуту к Валере Кривогузову, подбросил ему срочное задание по снабжению. Поднялся по лестнице, толкнул дверь в приемную, широко по-хозяйски шагнул в намерении мигом пройти мимо секретаря в кабинет к ожидающему ленинградскому технологу. Было боевое веселое настроение предъявить справедливые претензии. Ларин оказался перед столом секретаря. Стоял один в комнате.
           – Заходи, – пригласил Петушков, – чего здесь стоишь.
           – Сейчас, Тося пошла к директору за печатью, на ночь там в сейфе оставляет.
           – Ну и принесет, без нас обойдется.
           – Мне нужно печать поставить.
           – Это еще куда?
           – Командировочное удостоверение закрываю.
           – Успеешь с командировочным. Заходи.
           – Я уезжаю, Василий Петрович.
           – Когда?
           – Сегодня. Сейчас.
           – Что случилось?
           – В принципе, ничего. Пора. Время пришло.
           – Что произошло?
           – А – все. Конец моей командировке. Хватит.
           – Так. Пойдем ко мне, объяснишь, в чем дело. Тося, – скомандовал появившейся секретарю, – без моего разрешения никому из ленинградцев командировочные не закрывать. Включая Лобанова и Ларина. Без моего лично. Григорий Петрович не станет возражать, с ним договорюсь. Все, пошли.
           Главный инженер легко толкнул товарища в кабинет.
           – Садись. Рассказывай. Что стряслось.
           – Зря не дали оформить документ, – пожаловался Ларин. – К поезду бы успел. Уезжаю, сказал же.
           – Надолго?
           – Насовсем. До свиданья. Успехов вам.
           – Хорошо, – Петушков поражался собственному терпению, – со мной не желаешь говорить, позовем Лобанова. Своему непосредственному руководителю объяснишь?
           – Зачем. Он в курсе. По его распоряжению уезжаю.
           – Что, так распорядился? Не пробовал задержать?
           – Он меня выгнал.
           – То есть как?
           – Просто. Скомандовал, чтобы духу моего здесь не было.
           – Это он сгоряча. Вы поспорили с ним? Поругались?
           – Нет, даже разговора не было. Совсем.
           – Он что, с этим приехал? Заранее решил?
           – Не знаю. Да он прав, пора мне домой. Хоть как.
           – Но сам-то сегодня не собирался?
           – Сегодня – нет. На месяц еще как-то завелся. Хотел тут что-то закончить. Лобанов поставил на место. Правильно сделал. Пора уезжать. Дома заждались.
           – Ничего не пойму. Говоришь, выгнал. За что – сказал?
           – За безделье. Что ничего не делаю. За месяц к работе не приступили.
           – Это – ты?
           – Да все. Я – главный бездельник.
           – А что ему надо – сказал?
           – Потребовал немедленно начать сборку тары. Сегодня.
           – Ты объяснил ситуацию?
           – Слушать не хочет. Говорить не дает. Ставь на сборку Степанова, и конец.
           – Про стапель хоть доложил?
           – От стапеля озверел совсем. Добил он его окончательно. Ему не стапель нужен, а тара.
           – Без стапеля тары не соберешь.
           – Степанова – на сборку, а на стапель кого угодно.
           – Так кто угодно не сделает. Я сегодня там был.
           – Ладно, – Ларин устало поднялся со стула, – поплакался в жилетку. Что теперь говорить. Каждый работает как умеет. Может, и заслуженно по морде получил. Наверно. Но, как говорится, все, что делается, все к лучшему.
           – Погоди, – остановил главный инженер, – не торопись.
           – Да все кончено. Скажите, пусть печать поставят. Я ни за что не останусь.
           – Даже если я попрошу? Не жаль все бросить?
           – Жаль. Так вышло. Но вы не волнуйтесь. Пришлют другого технолога, получше, опытнее. Лобанов решит быстро, уже, наверно, решил. У нас все настроено, подготовка почти закончена. Еще чуть-чуть, дело пойдет. Приедет грамотный человек, в темпе освоит, времени потеряется немного. Технологический процесс написать не успел. Ничего, в Ленинграде сразу напишу и сюда отправлю. Это – за мной.
           – А ты, вроде, писал технологию?
           – Начинал. Сдуру пошел с первых операций, успел по сто десятую. А мы как раз до сто двадцатой передали изготовление на завод. Оказалось здесь ни на одну операцию нет техпроцесса. Лобанов спросил, я ответил. Все одно к одному.
           – Да, попал ты, – посочувствовал Петушков. – На первый взгляд.
           – Жалко, автобус пропустил, – Ларин вздохнул, – хотел прямым поездом рвануть. Или самолетом. Теперь – все. Вы же машину не дадите до областного центра добраться.
           – Не дадим. И командировочное подожди закрывать. Дай мне малость сообразить. Разрешаешь?
           – Теперь уж что. Бежать некуда.
           – Вот и хорошо. Посиди здесь. Никуда – ладно? Сколько не будет меня – дождись. И ни с кем не болтай. Понятно?
           – Я, вообще-то, не ваш подчиненный.
           – А я – не ваш начальник. Но мы – друзья? Прошу по-дружески.
           – Что ж.
           – Значит, договорились.
           Главный инженер плотно прикрыл за собой дверь.
          
           Василий Петрович не сомневался, что застанет ответственного ленинградского представителя в доме приезжих. Застал. Озабоченный Лобанов сидел возле стола. Ничего не делал. Не похоже, чтобы о чем-то думал. Сидел и ждал. Точно – не Петушкова. Но точно – ждал. Хмуро и терпеливо.
           – С приездом, Алексей Никифорович, – поздоровался Петушков.
           Ленинградец молча кивнул.
           – Как дома, все в порядке?
           – Дома – в порядке, – ответил через паузу Лобанов. Ответил без желания, недовольно.
           – Что же плохо? – поинтересовался главный инженер.
           – Все хорошо, – со злостью отозвался приезжий.
           – Так прекрасно, – Петушков ощущал себя артистом, играющим на сцене. Коли так пошло, нужно доиграть до конца. – Мне кажется, вы маленько расстроены. Устали с дороги?
           – Причем дорога.
           – Погодите. А вы завтракали?
           – Завтракал, сходил.
           – Тогда прошу ко мне. Надо поговорить.
           – Надо. Заказал Ленинград. Дадут, переговорю, сразу пойдем.
           – У меня много новостей.
           – У меня тоже есть.
           – Может, сначала пообщаемся, потом в Ленинград позвоните?
           – Уже позвонил. Жду. Сейчас дадут.
           – Можно перенести на полчаса. Вернее будет.
           – У меня срочное дело.
           – Полчаса – не время. Зато дополните, если понадобится.
           – Ну, ладно, – подумав, согласился Лобанов.
           – Одевайтесь. Вперед, на производство, – прозвучала боевая команда.
           До конторы шли молча. Близко, скоро, можно иногда помолчать. Погрузиться в свои мысли, благо у обоих достаточно – собственных, индивидуальных, нелегких. Поднялись наверх. В приемной главный инженер предложил:
           – Зайдем в кабинет к директору?
           – Он здесь?
           – В Октябрьске. До обеда не будет.
           – Так почему не к вам?
           – Директорский – больше. Свободнее. Есть возможность принять высокого представителя на высшем уровне – как не воспользоваться?
           – Да ладно, – поморщился Лобанов, – не время для шуток. Серьезных дел вагон.
           – Серьезно и предлагаю. Директорский кабинет – есть что-нибудь на предприятии серьезнее?
           – Пошли, какая разница.
           Василий Петрович задержался в приемной.
           – Тося, к нам никого. Никого.
           В кабинете плотно прикрыл за собой дверь.
           Представитель завода устроился за длинным столом на стуле. Ждал, что главный инженер присядет рядом или, в крайнем случае, напротив, с той стороны, визави, так сказать. Но Петушков прошел к директорскому столу, сел в кресло. Стал подчеркнуто официальный, неприступный. На Лобанова, впрочем, впечатления не произвел, мало он действительно директоров видел. Однако слегка удивился. Чуть-чуть. Не затруднил себя поисками ответа, зачем местному руководителю такое отстранение. Деревня. Все рядовые хотят быть генералами. Говорят, это даже хорошо. Ну и пусть стараются. Раньше времени только забираться в директорское кресло – не безобразие? А демонстрировать безобразие мне, приезжему человеку, многое знающему и все понимающему – не смех? Смех и слезы. Как бы директор готовится со мной говорить. Вот именно – как бы.
           Петушков сознательно не захотел садиться рядом с Лобановым. Понимал: дружеская беседа вряд ли получится. Готовился к серьезному спору. Если понадобится, надавить на гостя с позиции силы. А это удобнее из директорского кресла. Приосанился. Строго спросил:
           – Что за срочный вопрос к Ленинграду, Алексей Никифорович? Не успели приехать. Забыли что на заводе?
           – Мой вопрос, Василий Петрович. Не будем об этом.
           – Хорошо, не будем. Вижу, вы расстроены. Чем? Что не так?
           – Хотел бы у вас об этом спросить. От вас услышать.
           – От меня? Мне вас разочаровать нечем. У нас все идет нормально. Почти, так скажем. Вопросы решаются оперативно. Люди работают. Подготовка идет полным ходом.
           – Подготовка к добыче торфа?
           – К добыче торфа. Скоро сезон. А как же. Но мы с вами занимаемся общим делом, и моя главная забота сегодня – производство тары номер один. Говорю про подготовку к сборке тары.
           – Ну, ну, – согласился Лобанов. – Не пора перейти от возни к делу? Начать сборку, в конце концов.
           – Все по плану, – возразил Петушков.
           – Но плану крайний срок начала сборки – прошедший понедельник.
           – Знаю. Пришлось на неделю сдвинуть. По объективным причинам. Согласовано со мной. Я распорядился.
           – При чем – ты? – удивился ленинградец. – Я отвечаю за внедрение, я командую производством, я даю сроки.
           – И я.
           – С меня спрос за постановку производства.
           – И с меня. Не с меня разве спрашивает Николай Прокофьевич при каждом разговоре?
           – Это – так. Но вся ответственность – на мне. За организацию работы. И за выпуск продукции.
           – Кто спорит. Только вы все отправлены сюда в помощь нам. Временно. Для обучения нас и совместного освоения нового дела. Меня отстранить не выйдет.
           – Да ради бога! Только рад. Вникайте, учитесь. Но сорвать поставку тары на завод никто нам не позволит. И менять мои планы здесь никому не дам. Уж извини, дорогой.
           – Я – не дорогой, я – главный инженер предприятия.
           – Извини. Тем более.
           – Тем более – что? Цель у нас одна. Идем к ней вместе. Директор нового предприятия – я. Не Захаров и не Яночкин. Я! Имей в виду, будь любезен. Нравится тебе или нет.
           – Да все верно. Только мы приехали сюда поставить производство. Сделать то, что вы пока не умеете.
           – Совместно.
           – Конечно. Используем ваших людей. Параллельно учим. О чем спор? В чем дело?
           – Не знаю. Я полностью в курсе. У меня причин для тревоги нет. Что вас не устраивает, не понял. Только приехали.
           – Приехал, вижу: дело стоит. Работа не организована. Конец марта. С огнем играем. Короче: сегодня начинаем сборку. В крайнем случае, завтра. Больше времени нет.
           – Кто займется сборкой?
           – Я сам. Лично. Пойду в цех, поставлю людей, дам задание. Степанова – бригадиром.
           – Он стапель делает.
           – Ничего, прервется. Других на стапель передвинем.
           – Без стапеля основную сборку не начнешь.
           – До основной сборки полно операций. Отсеки надо собирать, комплектация полная, ничто не держит.
           – Сварка отсеков пока передана на завод.
           – Когда?
           – На прошлой неделе. В пятницу, по-моему.
           – Зачем?
           – Вы не в курсе? Здесь пока нельзя вести сварку.
           – Почему?
           – Оказывается, наши сварщики не аттестованы на изготовление сосудов под давление.
           – Кто сказал?
           – Вы, завод. Приехал специалист по сварке Мельников Игорь Николаевич. Первое, что сделал – проверил документы сварщиков. Посмотрел, как варят. Распорядился подготовить пластины для сварки образцов. Сделали. Малость потренировались, завтра хотят образцы сварить и отправим первой машиной в Ленинград на проверку. Должны рентген пройти. Игорь Николаевич сомневается, что сразу получится. Считает, нужно руку набить на такую работу.
           – Ты знаешь, кто такой Мельников? – возмутился Алексей Никифорович. – Начальник лаборатории сварки. Никто. Пятое колесо в телеге. Есть главный сварщик на заводе. С ним связаться надо было.
           – Связались. Он подтвердил решение своего работника.
           – И что?
           – Ничего. Ларин ждать не стал. Позвонил Хавроничеву, договорились от греха подальше до сто двадцатой операции сборку и сварку на первые три месяца передать заводу.
           – Он мне что-то такое лепетал. Я не стал слушать, потому что не ожидал ничего похожего, и не понял поэтому, не обратил даже внимания. Что же остается?
           – Вот, общая сборка. И дальше: наружный набор, опорный пояс, стыковочные узлы, что не связано со сваркой под давление. Изготовление крышки. Ложементы. Испытание тары.
           – Одним словом, ничего не остается. Проще уж все передать заводу и там делать от начала до конца.
           – Временно? – хитро спросил Петушков.
           – Временно, постоянно. Приехали, мне не сказали.
           – Вы же на заводе были. Или нет?
           – Был. У Яночкина. У Сигаева. К главному технологу не заходил. Вопросов не возникало. Не знал ничего.
           – Ничего страшного, – успокоил главный инженер. – Получили возможность лучше подготовиться. Используем.
           – Значит, так, – Лобанов неожиданно успокоился, заговорил без надрыва, веско, убедительно. – Я приехал проверить сборку тары. Всю сборку, не только ее окончание. У нас минимальная комплектация на все операции, можем начинать хоть с начала, хоть с конца. Что касается сварки – у вас ведь сварщики дипломированные?
           – Конечно.
           – Значит, будут варить.
           – Пока им запретили.
           – Запрет снят. У людей дипломы. Этого достаточно.
           – Специалисты запретили. Знают, поди.
           – Запрет снят. Я – разрешаю. Сегодня ставим сварщиков на рабочие места.
           – Специалисты – ответственные люди. Одним занимаются – сваркой.
           – Вам нужно согласие специалиста? Мельников здесь?
           – Должен быть. Подъехал из города на автобусе. Там, в гостинице поселили.
           – Давайте сюда его. Прикажу, даст добро и он.
           Петушков позвонил в цех, попросил найти и направить к нему инженера. Нажал кнопку, приказал вошедшей секретарю пропустить к нему Игоря Мельникова.
           – Так, – обратился снова к ленинградскому представителю, – с этим разберемся. Вы, значит, лично начинаете сборку. Ларин, стало быть, продолжит подготовку производства?
           – Ларина – нет. Отстранен. Отправил его домой.
           – За что?
           – За безделье. За то, что не хочет работать. Выполнять мои распоряжения. За срыв сроков.
           – Ларин – бездельник?
           – Фактически – да. Болтаться сутками на заводе совсем не значит – работать.
           – Все, что на сегодня имеем – его рук дело, его ума. И его болтания сутками.
           – Что имеем – результат вашей работы. Ты организовал приемку и транспортировку полученных грузов. Твои люди расставили оборудование и оснастку. Мог без нас успешно справиться. Мы только помогали.
           – Все это – Ларин. Он. Не только это. Проверил, доделал, вновь изготовил оснастку. Полысеть подготовил производство к запуску и началу работы. Последний стапель будет готов на этой неделе. Что еще от парня нужно?
           – Работа нужна. Это – предисловие. Оснастка. Сборочный стапель должен был быть готов неделю назад.
           – Ты же сам не дал плиты для его основания. Посмотрел бы, что они творят при монтаже.
           – Скажем так: Ларин справился с подготовкой производства. С грехом пополам, не будем преувеличивать. Само производство не начал и не собрался пока приступать. Достаточно с него. И мне хватит. Терпение лопнуло. Все.
           – Что дальше? Сам решил его заменить?
           – Я пока здесь, да. Вынужден. У меня, как понимаешь, другие задачи. До рядового технолога опускаться не собираюсь. Но какое-то время стану тянуть. Пару дней. Вместо Ларина пришлем другого человека. Опытнее и надежнее. Грамотного инженера, можешь не сомневаться. Дело пойдет.
           – Дело идет.
           – Дело стоит. С Ленинградом поговорю, пойду двигать.
           – Кого же вместо Ларина? Есть фамилия?
           – Еще нет. Позвоню Хавроничеву. Найдет. Не найдет – сам приедет сюда руководить.
           – Хавроничев Ларина не заменит.
           – Главный технолог – рядового?
           – Не совсем рядового. Знающего. Способного.
           – Да ладно тебе, – рассердился заместитель главного инженера завода. – Характеризуй своих работников, с моими как-нибудь сам разберусь.
           – Со всеми вами работать мне. И все вы работаете на меня, имей в виду. Я работаю – на завод.
           – Мы все работаем на государство. На державу. Не просто работаем – обеспечиваем ее безопасность. Сорвать работу нам не позволят. Давай помогать друг другу, а не мешать. Я своих людей подбираю, спрашиваю с них и меняю когда это необходимо.
           – Необходимо кому?
           – Для дела.
           – Разберись сначала, елки. Приехал, сразу – снимать, мне – с кем дальше работать? Покажи.
           – Покажем. Потерпи день-два. Не мешай только.
           – Интересно будет поглядеть на ваше начало сборки.
           – Пожалуйста. Сколько угодно. Другой разговор.
           – Все в руках Ларина, как я понимаю.
           – Все в моих руках. Где Ленинград? Час, наверно, прошел, почему не дают?
           – Бывает. Линия занята. Иногда сутки ждешь.
           – По срочному давайте.
           – На срочный у нас денег нет.
           – Переведем.
           – Переведете, тогда закажем.
           – Давай спросим, какие сейчас перспективы.
           В дверь заглянула Тося.
           – Василий Петрович, к вам инженер Мельников.
           – Пусть зайдет.
           – Здравствуйте, – молодой человек шагнул в кабинет. Увидел представителя Ленинграда, громко обрадовался.
           – Здравствуйте, Алексей Никифорович! Никто и не сказал, что вы приехали.
           – Здравствуй, Игорь. Объясни, как ты догадался полностью остановить здесь производство?
           – Остановить? – удивился инженер. – По-моему, его еще не начинали.
           – Собрались начать. А ты парализовал на корню.
           – К сварке здесь не готовы, да.
           – Сварщики – дипломированы?
           – Не аттестованы для сварки сосудов под давление.
           – Так аттестуй!
           – Занимаемся.
           – Чей еще занимаешься?
           – Начал обучение женщин сварке на полуавтоматах.
           – Для наружного набора?
           – Ну, да.
           – Нам нужно начинать сварку отсеков. С нуля.
           – Придется немного подождать.
           – Кто так решил?
           – Я решил. Согласовал с главным сварщиком.
           – А еще с кем согласовал?
           – С Лариным.
           Лобанов покосился на Петушкова.
           – И вы с Лариным решили прекратить работы по сборке тары?
           – Я объяснил Илье невозможность начинать дуговую электросварку. Он принял меры.
           – Ты зачем сюда приехал?
           – Я действую по инструкции.
           – Какой инструкции?
           – Действующей на заводе. Здесь все должно быть организовано по заводским инструкциям и правилам.
           – Где твоя инструкция?
           – Вот, – Мельников достал документ из папки. Лобанов взял бумагу, не глядя передал Петушкову.
           – Спрячь. Пусть у тебя в столе полежит до востребования. Кому она сейчас нужна?
           – У меня единственный экземпляр, Алексей Никифорович.
           – Получишь у главного инженера предприятия, когда созреешь. А теперь дашь команду начинать сварку по технологическому процессу.
           – Не могу в нарушение инструкции.
           – Это мое распоряжение. Приказ. Надеюсь, ты понимаешь, что мне подчинен? Исполняй.
           – Лучше я уеду домой, Алексей Никифорович. Мне ведь тоже отвечать за свою работу. За такие дела на заводе не простят.
           – Черт возьми, – искренне расстроился Лобанов, – в Таллине казалось, хороших людей мне дали, активных помощников, грамотных инженеров. До дела пошло – все наоборот. Главное, все – вот что обидно.
           Мельников молчал.
           – Хочешь аттестовать сварщиков? Аттестуй. Оформи бумаги как полагается. С первой попытки, со второй, с десятой. Протащишь, знаю, как это делается. А что изменится? Он как не способен под рентген варить, таким и останется. Ты в своей лаборатории экспериментами увлекаешься, а я в цехах работал, знаю: кто способен – под давление, под вакуум, под что угодно – сварит без единого дефекта. Неспособному – десять аттестатов организуй, толку не будет: раз хорошо сварит, два – плохо. Кому-то – да, руку набивать – месяц, может, год нужно, так что ты свое дело делай, а работу к формальностям не сворачивай. Еще раз повторяю: сделаешь им допуск, не сделаешь, надежности от их работы в этом году я не жду. И ты не жди. И завод обманывать нечего.
           – Тогда вообще ни о каком производстве речи быть не может, – растерянно проговорил Игорь.
           – Может, – отрезал Алексей Никифорович.
           Потрясенный Петушков разинул рот. Сидел в кресле за степом с раскрытым ртом. Совершенно не замечал этого. И никто не замечал. В центре общего внимания был заместитель главного инженера завода. Представитель Ленинграда в Чащине. На Октябрьском торфопредприятии. Взявший бразды правления в свои руки, честно говоря, сам еще до конца не знающий, что дальше будет делать и как поступать. Но принципиально уверенный в своей правоте.
           Резко и долго зазвонил телефон.
           Главный инженер снял трубку.
           – Ленинград.
           Лобанов поднялся, шагнул к телефону.
           – Павел Константинович? Здравствуй. Да, я уже здесь. Да, сегодня приехал. Дела? Хвастать нечем. Давай мы с тобой по порядку. Ты решил сборку тары забрать на завод? Да почти всю. Что значит временно? Кому помочь? Предприятию? Тебя Петушков просил? Технологи? Замятин? Скажи, расцеховка уже сделана? Приказ вышел? Подготовлены? Притормози немедленно. У нас все условия для сборки и сварки начиная с первых операций. Наша молодежь резвится. Проще всего тут ничем не заниматься. Через три месяца здесь что, качественная сварка появится? Аттестуем сварщиков, у них сразу опыт наберется? Думаю, на освоение силовой сварки год понадобится. Будем варить с нуля. Испытание – снимем. Как сварили, так сварили. Петрушов организует участок испытания и доработки. С ним вопрос давно согласован. Ничего не меняем. Работаем в полном объеме. Да, такое мое распоряжение. Ты – согласен? Тогда все в порядке. Хорошо, не на год, на три месяца переноси. Только испытание и доработку. С Лариным? Его здесь нет. Отправил домой. Мне помощник, останавливающий работу вместо того чтобы двигать, не нужен. Подумай, кого пришлешь взамен. Крайний срок – послезавтра. Производственника подбери, желательно заместителя начальника цеха. Да подготовка закончена, сегодня-завтра приступаем к сборке. Надо было еще позавчера. Твой Ларин затянул. Ты, Павел Константинович, можешь думать как угодно, а я тут решение принял, твоего подопечного уже отправил.
           Все! Василий Петрович трубку рвет, хочет с тобой поговорить.
           – Здравствуйте, Павел Константинович! – Петушков поднялся с кресла, отчего-то внезапно почувствовал себя на этом месте неуютно. – Алексей Никифорович принял просто гениальное решение. Да, конечно, имею в виду -сборку и сварку. Нет, по Ларину с ним не согласен. Он меряет по себе. Не всем же быть гениями. Ларин крутится, вертится, старается как может. Молодой еще, учится. Ошибся, так поправить надо, зачем сразу гнать. Надеюсь, разберемся. Нет, еще не уехал. К концу дня мы с вами свяжемся опять.
           Лобанов дернулся.
           – Все! – отрубил Петушков и положил трубку. – Мы не договорили. Закончим разговор, можем снова связаться с Ленинградом. Ну сядь пока, выслушай, наберись терпения. Я в восторге от твоего решения. Поднимаю обе руки. Сдаюсь на милость победителя. Ты прав, и я спорил с тобой совсем некомпетентно. В смысле организации производства отдаю себя полностью в твое распоряжение.
           – Хватит? – Лобанов нахмурился, – не вижу причины для восторгов. Еще чего.
           – Я – в восторге.
           – Да все просто. Думать надо чуть-чуть.
           – В простоте – гениальность.
           – Брось ты эти песни, – попросил с досадой Лобанов. – Ничего еще не сделано. Я сам ничего не сделал. Не начал даже. А ты распелся.
           Он повернулся к стоявшему молча Мельникову.
           – Ну, что стоишь? Работать будем или и тебя тоже домой отправить?
           – Работать будем.
           – Все понял?
           – Понял.
           – Тогда зайди в гостиницу, в мои номер, достань из тумбочки технологический процесс, выбери операцию, какую будешь внедрять, и займись.
           – А какую операцию?
           – Любую. Какую посчитаешь подготовленной. Иди, что стоишь.
           – Я понял, вы Ларина отстранили?
           – Выгнал. Домой отправил.
           – Тогда лучше – меня. Илья работает здорово. Во всем виноват я. Лично. Меня нужно гнать.
           – Надо будет, выгоним. Иди, работай.
           – Я насчет Ларина.
           – Разберусь как-нибудь без адвокатов. Все вы хороши. Пока до дела не дошло. Посмотрим, как мы с тобой сработаем. Языками молоть умеем не думая, убедился. Давай, двигай.
           Мельников еще чуть постоял, неуверенно глядя на своего руководителя, медленно повернулся и направился к выходу.
           – Все, – сказал Алексей Никифорович. – мне, похоже, тоже пора.
           – Не все, – возразил Петушков, – присядем.
           Он подошел к Лобанову, выдвинул из-за рабочего стола стул, подсел к. ленинградцу.
           – Разговор нам нужно закончить спокойно.
           – Вроде, все разрешили. Хватит для начала.
           – Об одном прошу: оставляем Ларина.
           – Ну что ты все про Ларина. Свет клином сошелся. Привык просто к нему. Ничего не видишь.
           – Нельзя так. Человек старается. Действительно старается. Ошибся раз, срок сорвал на два дня – что, немедленно выгонять? Поправить, подсказать. Он же отличный работник и работать с ним легко.
           – Зачем возвращаться к вопросу, который решен?
           – Я – не согласен.
           – Можете жаловаться.
           – Хорошо, – сказал главный инженер, – тогда извини, поступаю так. Звоню Николаю Прокофьевичу и прошу срочно к нам приехать. Пусть на месте директор завода увидит результаты работы за месяц и решит, кто из нас прав. Как скажет Яночкин, так и будет. Выше бога заступника не найти.
           – Не вижу необходимости дергать директора. Ему что, больше делать нечего?
           – А как иначе?
           – Я его полномочный представитель. Я – здесь. Решаю все как надо. Этого достаточно.
           – Мое уважение к вам выросло и растет. Но у нас возник спор, требующий разрешения наверху. Поэтому обратимся к нашему общему руководству.
           – У нас не должно быть никаких споров.
           – Не должно. Но вот, возник. Кадровый спор, не какой-нибудь. Кадры решают все.
           – Хорошо, звоните. Зачем директору? Обратитесь к своему коллеге.
           – С главным инженером У меня ведь непосредственного контакта нет. Работаю прямо с директором.
           – Такой вопрос может и Сигаев решить. Что касается Яночкина, у меня требование: с ним связываться только через меня. Поскольку я здесь его представляю.
           Петушков улыбнулся. Понял слабость Лобанова. Ощутил свою силу, в которой и до того не сомневался. А как же! Он здесь единственный руководитель нового производства, иначе просто ничего не получится, и главная его поддержка, спора, зашита – директор завода Яночкин.
           – Николай Прокофьевич настоятельно просил меня в случае необходимости обращаться лично к нему. Без переводчика.
           – В случае необходимости – это я понимаю.
           – Так вот.
           – Ларин – случай необходимости? Технолог, его так и так придется менять.
           – Пока возможно, пусть работает. До сегодня мы оба были довольны его работой. Не меняют коней на переправе. В общем, звоню Николаю Прокофьевичу. Задержись, хочу при тебе поговорить.
           Полномочный представитель ленинградского завода задумался. После первого приезда в Ленинград главного инженера Октябрьского торфопредприятия директор завода пригласил к себе Лобанова на беседу о планах размещения производства тары номер один в поселке Чащино. Специально предупредил: главное – между руководителями торфопредприятия и нашими работниками не должно быть конфликтов. Споры могут возникать, их нужно разбирать, но до конфликта отношения доводить категорически нельзя. Заместителей настрою сам, всех остальных возьмите под свой контроль вы. Надеюсь, справитесь. Уверен.
           Здесь явно запахло конфликтом. У кого? У него! С кем? С самим Петушковым! Из-за чего? Из-за чепухи! Самое важное – скрыть свою растерянность.
           – Все-таки из-за такой ерунды в Ленинград звонить не стоит, – предложил он миролюбиво, без прежней настойчивости, мягко, просительно уговаривая собеседника добровольно согласиться.
           – А что делать? – невинно спросил главный инженер.
           – Обязаны на месте решить.
           – Разве я против? Это – самое правильное.
           – Я не меняю своих решений.
           – А я – меняю. Когда неправильные. И меня в этом убедят.
           – Ты хочешь сказать...
           – Хочу.
           – Так что, по новой разговор начнем?
           – Зачем. Звоню в Ленинград.
           – Так вроде решили разобраться.
           – Ты же не хочешь.
           – Я принял решение.
           – И все? Точка? А нам надо принять общее.
           – Не могу я, – сердито и беспомощно признался Лобанов.- Не могу.
           – Мама родная, – удивился Петушков. – Было бы из-за чего. Сам говоришь: ерунда. Тем более сам понял: не прав. Что Ларин бездельник – неправ. Тут другое. Давай разберемся. С подготовкой производства он справился и успешно – за месяц столько сделано. То есть технолог он классный. А вот производственник еще, возможно, и неопытный. Я подумал. Тут два варианта. Либо Ларин занимается производством, но тогда ты должен его учить и пока опекать плотно, либо производством руководить вызываешь действительно другого человека. Но Ларин остается как технолог, потому что масса, как я понимаю, технологических вопросов возникает и будет возникать каждый день еще долго, пока не освоим все производство.
           Лобанов задумался. Петушков ждал. Машинально постукивал пальцами по телефонному аппарату. Радовался наступившей паузе, понимал сложное положение самолюбивого начальника. Что ж, если дело только в самолюбии, трудности позади. Однако, дорогой представитель, храбрости твоей хватает лишь да определенного предела. Боишься ты своего директора, и это хорошо. Для меня, в первую голову.
           – Где-то ты, возможно, прав, – признался Лобанов.
           – Где-то? Ага, значит, вызываем производственника?
           – Да нет, не собираюсь раздувать штат начальников. Согласен: Ларин – администратор никакой. И производственник, видимо, тоже. Не учел сразу. Учить, говоришь? Не всякого инженера научишь, способности нужны.
           – Способностей Илье Семеновичу хватает, да он готовый производственник, опыта только недостает. Знает, что и как нужно делать. Ну, вот, может ошибиться. Тут ваш контроль требуется и помощь. И ваш опыт. Собственно, ваш опыт всем нам необходим.
           – Значит, настаиваете на задержке Ларина?
           – Он потянет и производство, и технологию. Уверен. Под вашим руководством. Если не хотите еще одного руководителя привлечь.
           – Руководителей хватит. С нашей стороны. Вы своих ставьте, пора вам начать комплектование руководства цеха.
           – Да, мы с Лариным вопрос обсудили. Не только руководство, полностью штатное расписание планируем составить к десятому апреля.
           – Поздно. Надо раньше.
           – Быстрее не получится. По каждой кандидатуре придется с директором говорить, большинство людей с торфа отрываем. Не просто.
           – Ну что ж. Значит, по Ларину. Никогда этого не делаю, но единственный раз вынужден уступить. Из уважения к вам. Но – до первого срыва. Второй раз своеволия ему не прощу. Не хочешь меня слушать – прощай. Не можешь организовать – уезжай.
           – Не умеешь – научу. Не получается – подскажу.
           – Само собой. Хотя мы сюда приехали не учиться, а работать. Других учить.
           – И учиться. Никогда не поздно. Кто сказал?
           – Не знаю.
           – И я не помню. Возможно, Владимир Ильич.
           – Возможно. А как с Лариным поступить? Допустим, соглашаюсь с твоим предложением. Но я же его выгнал! Без всяких церемоний. Откровенно. Самым жестким способом. Уважающий себя человек такой обиды не простит.
           – Уважающий себя человек не рубит сук, на котором сидит.
           – Что, он мне такая уж соломина?
           – Надо ценить своих работников, Алексей Никифорович. Ты извини меня, дурака. Ну не прав ты в отношении к нему.
           – Ладно, мы договорились. Но не думаю, что сам он останется. Я бы на его месте разговаривать не стал.
           – Все зависит от отношения к производству. Если дело, которым занимаемся, если судьба завода, который строим, дороже собственного самолюбия, найдем общий язык и плюнем на все неприятности личного характера. Уверен: Илья Семенович не бросит дело из-за минутной обиды. Пусть даже незаслуженной.
           – Хватит дразнить-то.
           – Я к тому, что пригласим сюда – извинишься за горячность?
           – Ну уж нет! Это – нет. Не дождетесь.
           – Ладно, сам извинюсь. От имени руководства завода – тоже. Не возражаешь? Или опять директору звонить?
           – Делай что хочешь. А я должен предупредить, что нарушений производственной дисциплины не допущу. Оставляю до следующего прокола. Пусть знает и на безнаказанность не надеется.
           – Дамоклов меч зачем вешать. Зачем пугать человека заранее. Не будет у вас взаимопонимания.
           – Мне работа нужна, не личные отношения. Распустил подчиненных своей нетребовательностью и сам распустился, сознаю. Укрепить исполнительскую дисциплину не поздно, вот и займусь. В общем, так. мы все решили, занимайся своим Лариным, уговаривай, коли хочешь. Я – в цех, у меня время уходит. Сколько потерял!
           – Нет, – сказал Петушков, – давай вместе до конца. Один не справлюсь. Можешь не встревать, но беседа должна быть при тебе. Время теряем не зря. Сейчас его найду. Посиди тут пять минут.
           Он вышел в приемную, сказал Тосе, что теперь уже скоро освободится, прошагал к себе в кабинет. Ларин стоял у окна, смотрел на улицу. При появлении главного инженера повернул голову.
           – Ну, все обдумал? – спросил Василий Петрович.
           – Вообще не думается, – ответил технолог. – Да и о чем? Все и так ясно.
           – Обидно?
           – Не совсем понятно. Такое впечатление, что чем-то кому-то не угодил. Пускай. Все, как говорится, к лучшему.
           – За собой никакой вины не чувствуешь?
           – Абсолютно. То, что Лобанов требует, формально верно, а по существу – издевательство. Мы все делали последовательно и правильно.
           – Не жалко бросать?
           – Жалко. Стапель закончим, начинаем сборку. Интересно увидеть, как работа пойдет. Хотя бы какое-то время. Надеялся выпустить первые изделия. Потом передать производство – еще не вам. Думаю, на полгода как минимум нам здесь работы хватит. Всех ребят надо подержать. Начнется сборка, сварка – вопросы посыпятся, потребуется на ходу решать, жизнь есть жизнь. Ну – не судьба.
           – А если попрошу тебя остаться?
           – У меня свое начальство, Василий Петрович. Оно меня не просто освободило – выгнало.
           – С Алексеем Никифоровичем я вопрос решу.
           – Не нужно. Мне так и так уезжать. Он ускорил этот процесс – пускай.
           – Сам говоришь: жалко. Раньше времени.
           – Теперь – что. Начальство распорядилось. Причем сделало это, считаю, так по-хамски, что нам вместе дальше не работать. И на заводе к Лобанову близко не подойду.
           – На заводе – как хочешь. Здесь у нас – общее дело. Ты его начал. Очень многое сделал. Мне нужны преданные нашему делу люди. Которые не могут его предать. Ни при каких обстоятельствах.
           – Обстоятельства сильнее наших желаний. Бывает.
           – Мы ведь за этот месяц сдружились. Не согласен?
           – Согласен.
           – Во имя дружбы прошу: останься. Не бросай.
           – Что зависит от меня, Василий Петрович?
           – Все!
           – Не смогу теперь под Лобановым работать.
           – И не надо. Своим делом занимайся как можешь. Будет получаться, он касаться не станет. До сих пор ведь не вмешивался. Под его сроки подстраиваться придется. Так это же – общий интерес. Ну?
           – Он-то со мной намерен разговаривать?
           – Пошли. Поговорим втроем. Только так, без эмоций. Ладно?
           – Никакого желания, честное слово.
           – Попробуем?
           Ларин молча последовал за Петушковым. Главный инженер шагал впереди, однако, толкнув дверь в кабинет директора, задержался, подчеркнуто вежливо пропуская товарища.
           – Теперь мы все в сборе, – объявил без улыбки, строго и коротко, приглашая начать разговор.
           – Не успел уехать, – объяснил Илья. То ли извинялся, то ли выразил досаду. Понимай как хочешь.
           – Зато успел остановить производство, – отозвался Лобанов.
           – Как это? – ощетинился Ларин.
           – Ладно, Алексей Никифорович, – попросил Петушков. – Не будем сразу об этом.
           – Нет, минуту, – Ларин возбудился, настороженно смотрел на Лобанова, приготовился отразить необоснованные обвинения, – Что имеете в виду?
           – То имею, что в натуре имеем. Спихнули всю сборку на завод и рады полученному безделью.
           – Объективная необходимость, – разъяснил технолог.
           – Он еще доказывать будет, – Лобанов укоризненно посмотрел на Петушкова в полной готовности вновь рассвирепеть.
           – Действительно так, – уверял молодой инженер.
           – Алексей Никифорович ничего не знал, – вмешался Петушков.
           – Ты почему не позвонил мне?
           – Больному человеку? И потом, перецеховка – вопрос главного технолога. С ним решили.
           – Да, вы тут коллективное творчество проявили дружно.
           – А что не так?
           – Ему тоже толковать? – возмутился заместитель главного инженера.
           – Придется, – улыбнулся Василий Петрович, – остальным ведь объяснили. Он один без понятия.
           – Ты скажи, – Лобанов старался сдерживать себя и, как ни странно, у него теперь это получалось. Гнев пропал и озлобленность постепенно уходила. Принятое им решение успокаивало и звало к нормальной работе. – Ты скажи, у вас в двадцать седьмом все сварщики аттестованы на изготовление сосудов высокого давления?
           – Да, конечно.
           – Сколько их всего?
           – Пятеро.
           – У вас ведь много сосудов идет?
           – Ну, достаточно.
           – И все пятеро занимаются этой сваркой?
           – Н-нет.
           – Почему?
           – Не у всех надежно получается. Двоих отобрали, остальные побаиваются.
           – То есть, не доверяете?
           – Н-ну да. Когда совсем необходимо, ставим, но ненадежно, по нескольку раз дорабатывать приходится.
           – Хотя и аттестованные, да?
           – Да.
           – Так что же здесь вы, мать вашу так, придумали аттестовать работников и после полностью доверить ответственное дело. Что изменится после сдачи образцов? Станут абсолютно надежно варить?
           – Вы правы. Действительно. Вы правы. Как же.
           – Вот так же. Здесь будем вести всю сварку. Испытание передаем на завод. Полную доработку и сдачу. Аттестовать людей не проблема. Пока не наладим надежную сварку, окончательное испытание и сдачу заказчику оставим на заводе. Пока – на три месяца. Дальше – будет видно.
           – Как же я-то, – совершенно потерянно проговорил Илья. – Все ведь это знаю. И разговоры про испытание на заводе были при мне. Имел полную ясность. Мельников приехал, поглядел: люди не готовы, не аттестованы, варить не имеют права. Я – как болван, как под гипнозом. Как должное принял, как догму: нельзя, значит, нельзя. Отменить здесь сварку до аттестации исполнителей. Мигом, главное, раскрутил, использовал доверие Павла Константиновича. Замятин там еще поддержал.
           – Мельников с Замятиным, значит, виноваты.
           – Причем они, они предложение дают. Решил я. Все знал. И забыл. Не думая принимал решение. Алексей Никифорович, вы правильно меня погнали. За такую работу наказывать надо. А если бы вы не приехали? Так бы все и осталось? Нет, вам такой помощник не нужен. Нужен работник надежный. Я показал свою полную безграмотность. Главное, знал как надо, а поступил как последняя дрянь. В тридцать седьмом расстреляли бы не думая, и по делу. Теперь не те времена. На вас обиды никакой. Хотя и жаль, что так бесславно у меня все закончилось.
           – Уезжаешь, стало быть, – сурово спросил Лобанов, – удираешь, стало быть?
           – Так – выгнали, – растерялся Ларин, – правильно сделали.
           – Правильно, не спорю. Хоть и сгоряча. Остыл, передумал. Да и грехов твоих навалилось побольше. Ты тут натворил, а меня оставляешь расхлебывать? Расписался в собственном бессилии. Расхвастался своим слабоумием. Сам напортачил – сам исправляй. Немедленно.
           – Вы что же, мне еще доверяете?
           – Думаю, твои ошибки вовсе не последние. Главное – вовремя исправлять. То, что не прячешься, осознал, позволяет надеяться на исключение впредь хотя бы подобных.
           – На всю жизнь запомню.
           – И сделай выводы. А теперь иди, работай. Своих требований не снимаю: немедленно начинаем сборку.
           – Теперь – легче. С первых операций начнем.
           – Мельников отправился заниматься сваркой. Ему тоже нужно выделить одного-двух слесарей на зачистку, подготовку поверхностей.
           – Скажет, выделим. А как же Ленинград? Там же все закрутилось, завертелось с моей подачи.
           – Не успели. Это здесь ты мигом останавливаешь. Там – пока раскачаются. Документы еще не выпустили, успели задержать, нигде ничего не меняли.
           – Вы распорядились?
           – Нет, вы с Хавроничевым.
           – Все, понял. Пошел.
           – Ну вот, – сказал разочарованно Лобанов. – С утра вроде разобрался, отдал распоряжения, больше и делать нечего. Весь день свободен.
           – Ого! – возразил Петушков. – Столько сделал сегодня, что можно взять передышку до самого вечера.
           – Что-то делать нужно. Чем-то заняться. В цеха идти не хочу, пусть без меня, самостоятельно раскачиваются. Завтра проверю.
           – Есть предложение отметить твой приезд. И благополучное начало сборки. Пошли ко мне домой?
           – С утра – пить?
           – Во-первых, уже не утро. Почти обед. Во-вторых, заслужили. Бросим все второстепенное, отметим первые заслуги в главном. Позволь угостить тебя по-нашему, по-деревенски.
           – Нет возражений, – согласился ленинградец и впервые в это утро улыбнулся. Повеселел и Петушков.
           – Тося, – сказал в приемной, – мы с Алексеем Никифоровичем – ко мне домой. Будем заняты до конца дня. Без крайней нужды меня не искать. Григорию Петровичу скачешь, где я и с кем. Будь здорова.
           Рабочий день для двоих руководителей досрочно закончился. На предприятии этого никто не заметил. Оказалось, сегодня никому они не нужны. Директор приехал из города поздно, в управление не зашел. Никто приятелей не побеспокоил, и они этого не заметили. Не думали ни о чем важном. Отдыхали, радовались общению, отмечали первые успехи, праздновали начало сборки и поднимали стаканы за здоровье хозяйки дома.
           Тридцать первое марта. Последний день долгого месяца везде: в конторе предприятия и в производственных цехах, на заснеженных карьерах и продуваемых весенним ветром улицах, и в просторной гостиной, где заседают руководители. Неважно: дружная весна или затяжная, холодная или теплая, солнечная ли, пасмурная, веселая, скучная – тридцать первое марта – последний день длинного месяца. Все что было – прошло. То что будет – впереди. Первый месяц весны кончается на оптимистической ноте. Определенной. Оптимальной. Пусть будет закончен веселым приятельским застольем. Новый день, новый месяц, новые задачи. Утро вечера мудренее. Не мудрствуя лукаво, будущее – на апрель. Следующее – в очередь. Будет день, будет пища, жизнь есть жизнь.
          
           Уезжать – необходимо. Обязательно. Безусловно. Вопрос лишь – когда. Так работать нельзя. Невозможно так жить. Семья – там, я – тут. Ненормально это. Много работать привык. Готов трудиться день и ночь, когда требуется. Только – дома. Дома ночевать. Выходные проводить в семье. Короче, быть рядом с родными, не за тысячу верст. Дело даже не в сыне, хотя малое дитя, грудной ребенок – дополнительная причина ускорения отъезда. Все -так. Только начатое дело бросать на полдороге – не годится никуда. Подлость. Преступление. Так вышло, что досталось оказаться на самом острие атаки. Случайность, стечение обстоятельств, никто не виноват. Но ведь – взялся! Имелась возможность отказаться сразу – не стал. Теперь то, за что взялся, необходимо выполнить. Довести до логического конца. Пройти тот этап, после которого не стыдно будет сказать: свое дело закончил, технологический процесс внедрил, обеспечил нормальную работу предприятия, передаю производство на ходу. Дойти до рубежа, который сам себе поставил. Выполнить взятую на себя миссию. Вынужден, должен, обязан. Вернуться достойно, с чистой совестью. Мог – досрочно, пинком в зад. Казалось, обидно, незаслуженно – оказалось, справедливо, даже очень. Кроме всего прочего, что значит передать на завод предварительную сборку? Значит – отодвинуть освоение. Спустя квартал вновь начинать большущую работу по внедрению сборочных и сварочных операций. Сейчас – полная готовность. И то надо еще раз проверить детально. Через три месяца все может оказаться гораздо сложнее, не пришлось бы снова заняться подготовкой рабочих мест. Да и оснастки.
           Все-таки Лобанов молодец. Со всем его хамством. Не позволил сорвать работу. Не допустил потери времени. Дал возможность самому исправить ошибку. Спасибо. Задача: уложиться в оставшиеся месяц-полтора. Интересно: хорошим руководителем необходимо родиться или можно стать в процессе учебы и работы? Впрочем лично меня не касается: из меня начальник не получится никогда. Однако домой хочется вернуться со щитом, никак иначе. Хотя главное – выполнить работу. Пустить производство. Но и себя показать. Прежде как-то не думал. Не до того было. Сегодня вдруг понадобилось. Для чего? Не устраивает порицание? Захотелось похвалы? Измельчал за месяц в провинции? Вот – потребовалось. Нет, нужно думать о деле, не о себе. Всех нас оценят по результату. Правда, я смываюсь первым. Скорее всего, в единственном числе. Но – с достигнутым результатом. Предварительным. Промежуточным. Запланированным и выполненным.
           Ни минуты простоя. Лобанов прав. Теперь он во всем прав, согласен с ним или нет. Свою состоятельность шеф доказал, возражать или ослушаться не могу вообще. Что же – стапель? Мелочь в сравнении с общей задачей? Нет, не мелочь. Без него – тоже никуда. Снимать людей со стапеля невозможно. И оставлять нельзя. Ясно одно: чем ближе к цеху, тем ближе к стапелю, и от решительности и определенности через несколько шагов может следа не остаться. Сколько еще точно времени потребуется на монтаж? Где верное решение? Одна справедливость в кабинете начальника, другая – на рабочем месте в производственном цехе. Обе давят с одинаковой силой. Исключить любую немыслимо. Совместить – как? На сборку никого кроме Степанова не поставить. Нужно с ним посоветоваться. Что-то придумать. Кстати, о справедливости. Тоже не все стыкуется. Начальство выгнало за провинность, которой точно не было. Вернуло за действительный промах, заслуживающий крепкого наказания. Верно говорят: у каждого своя правда. Повезло, что у Лобанова – такая. Могло быть значительно хуже. Хуже, не хуже, но – неприятнее.
           Его ждали. Не работали. Бригада – в сборе. Два местных помощника, Бражкин с Чингаевым. И Мельников Игорь с ними. Все в курсе. Взгляды сочувствующие и растерянные.
           – Мы знали, что придете попрощаться, – сказал Степанов.
           Промелькнуло чувство вины. Никаких прощаний, попади он на ближайший автобус, куда искренне торопился. На волне эмоций забыл о друзьях-товарищах, только за себя переживал. Тоже хорош гусь, если разобраться. Ладно, все прошло.
           – Прощание отменяется.
           – Оставил? – ахнул Мельников.
           – Я напорол, наломал дров. Предложили самому исправить.
           – Правильно сделали, – обрадовался Игорь. – Петушков?
           – И Петушков тоже.
           – Значит, будем работать. Сборку пускаем?
           – Немедленно.
           – Пошел сварщиков собирать. Все равно образцы надо варить. С этого начнем. У кого лучше получится, сразу ставим на операцию. Пару слесарей выделите в помощь?
           – Прямо сейчас?
           – Желательно.
           – Через час?
           – Устроит.
           – Получишь. Придут, разыщут тебя.
           – Прекрасно. Удачи вам.
           – Валяй.
           – Мы без вас уехали бы тоже, – сказал Алексей.
           – Что за глупости. Не имеете права.
           – Это почему? – прищурился Федор.
           – Обязаны работать. Есть я, нет ли.
           – Через неделю кончается командировка. Месяц в аккурат.
           – Еще на месяц продлят. Какие проблемы.
           – Но-но, – сказал Федор, – не впервые замужем. Бывали в командировках, законы знаем. Месяц – обязаны, дальше – по желанию. Желание – оно либо есть, либо нет.
           – Так что – нет?
           – Ехали к тебе. С тобой – одно, с другим – другое.
           – Неумно как-то. Глупость выдаешь.
           – Уж что есть. Работать – так всем. Ехать – тоже. Посоветовались, постановили.
           – Походило бы на саботаж.
           – Все по закону.
           – Вам – что. Меня бы обвинили точно.
           – Ничего, и мы отвечать умеем. В кусты прятаться не в наших правилах.
           – Вижу, на вас надежда не полная.
           – Как хочешь.
           – Ладно, мужики, давайте серьезно. Побалагурили, теперь к делу. Когда стапель будет готов?
           – В субботу, – Степанов ответил, подумал немного, уточнил: – В воскресенье.
           – Так в субботу или воскресенье?
           – В выходной. В один из них. Как намечали.
           – Ясно, – Теперь задумался Ларин. Всерьез.
           – Раньше никак, – подтвердил Плотников.
           – Понимаю.
           – Не устраивает начальство? – догадался Федоров.
           – Стапель начальство не волнует, – объяснил Илья. – Требуют начать сборку. Я обещал пустить первую операцию сегодня. Геннадий, тебе слово.
           – Так мы готовы, – сразу отозвался бригадир. – Надо, значит надо. Тебе виднее. Как скажешь.
           – У меня нет выхода. Обещал тебя поставить.
           – Что ж, – невесело рассудил Степанов, – займемся сборкой. – Помолчав, добавил: – Нехорошо это. Стапель на полпути оставлять. Трудно идет, условий никаких, наощупь приходится. Вроде настроились, должны теперь быстро двинуть, так вот.
           – Что предлагаешь?
           – Не знаю.
           – Пусть Леха займется сборкой, – вмешался Федор. – Мы тут со стапелем справимся без него.
           – Не справимся, – возразил: Геннадий, – затянем.
           – Обещал бригадира поставить, – проворчал виновато Ларин.
           – Лобанов потребовал, пообещал. И с вами вроде обсудили заранее. Вообще, правильно, начинать сборку нужно наверняка. На высшем уровне.
           – Если говорить о сборке отсеков, там ничего сложного, особенно на первых операциях.
           Степанов говорил задумчиво, опустив голову.
           – Ну да, – сбоку подал голос Бражкин, – кроме нашего бригадира эту ерунду доверить некому.
           – Ерунду? – Ларин удивился. Посмотрел недоверчиво.
           – Ну, а что? – в голосе Бражкина звучали уверенность и вызов.
           – Бражкин – сможет, – Геннадий с надеждой глядел на Илью. Ларин молчал. Не скрывал сомнения.
           – Ага, – сказал Бражкин, – нигде кроме этой дыры не бывал. Кроме как землю копать, ничем в жизни не занимался.
           – Он же на заводе работал, – поддержал Федор.
           – На сборке стоял?
           – Слесарил. Все делал.
           Можно поверить. Уже не молод, за сорок явно. Глядит спокойно, нахально. Говорит небрежно, без намека на просьбу или предложение дать ему самостоятельную работу. Но видом своим показывает, что смешно не доверить готовому специалисту такую малость.
           – И прихватывать можешь?
           – Не знаю. Не пробовал.
           – Как не пробовал? Ты же при нас тут тренировался, – удивился Алексей.
           – Это так, из любопытства.
           – Освоит! У него получится, – Плотников ходатайствовал за нового товарища. – Неделя, две – не хуже нас будет.
           – День, два, – уточнил Бражкин.
           – О! – с уважением произнес Леха.
           – А что, – сказал Геннадий, – ведь это выход. И по идее подходит. С самого начала сборку осваивают местные кадры. Самостоятельно.
           – Верно. Только под нашим руководством. В смысле – под твоим. Конкретно.
           – Ясно. Буду присматривать.
           – Не пройдет. Лобанова так не устроит.
           – Можно перейти на двухсменную работу, – сообразил Федоров.
           – Утром – сборка тары, вечером – монтаж стапеля. Нужна только двойная оплата. За сверхурочные – вдвойне. Со всем бы и справились.
           – Да ладно, – сказал Степанов.
           – А что – ладно?
           – После смены кувыркания на сборке не больно со стапелем получится разбираться. Там свежая голова требуется.
           – Тогда наоборот. С утра – стапель, во вторую смену – тара. Простое дело сборка отсеков на приспособлениях. Все хором и займемся. Вон и Виктор с Юрием. Они вообще без нас могут, только что при нас. Погоним широким фронтом, быстро справимся с освоением. В серию запустить – тут людей надо, пару бригад скомплектовать для начала.
           – Виктор Бражкин – готовый бригадир, – подтвердил Геннадий. Еще одного-двоих таких бы.
           – Не найдете, – сказал Виктор, – бригадиры на улице не валяются.
           – Подготовим. Научим. Подскажешь, кого.
           – Подумать надо. Непростая задача.
           – Только вопрос оплаты. Как, Семеныч? – Федоров гнул свою линию. – Можно решить?
           – Могут оплатить только за два сверхурочных часа в день. За выходные попробую договориться. Премию, думаю, согласятся выписать, попрошу. Сколько – не знаю. Обещать твердо не могу. Не в моей это власти. Других возможностей не вижу.
           – Ну, так это вообще ничего, – разочарованно протянул Федор.
           – На новое дело следовало бы денег-то подбросить. Если по-хорошему.
           – Нам с тобой – едва ли, – успокоил товарища Ларин. – Хотя премию, надеюсь, дадут. Если заслужим, конечно.
           – Какая там премия, – уточнил Плотников, – двадцать рублей.
           – Нам за сезон прилично подбрасывает, – объяснил Бражкин.
           – У нас круглый год сезон, – пробурчал Федоров. – Вернее, весь год – бессезонье. Не за что платить.
           – В общем, так, – распорядился Степанов. – Ты, Семеныч, забираешь Виктора Бражкина и начинаете подготовку первой операции. Должны здесь с тридцатой? Хорошо бы с нее, конечно. Не получается. Все у нас как-то не так. Хотя, с любой можно вести освоение.
           – Почему не получается?
           – Сходи в первый корпус. Там крышу кроют. Если наш цикл иметь в виду, двигаются не с начала, а с конца. Стыковочный стапель уже под крышей, можно стыковать отсеки. Посмотреть надо. Вся оснастка там расставлена. Я утром заходил, кажется, с пятьдесят пятой операции можно трогать. До обеда вам хватит все проверить, подготовить, настроить. После обеда я подойду, вместе начнем. До прихватки дело дойдет, пришлю Алексея. Общими усилиями сегодня одну операцию закроем. Юрия тоже забери. Завтра он останется на этой операции. Дадите пару помощников ему, будут пока продолжать. Мы с Виктором двинем дальше. Он себе подберет бригаду, пойдет дело потихоньку. Со стапелем справимся втроем, тяжелые работы все позади.
           – Вечером тогда спланируем до конца всю сборку и сварку.
           – Всех собрать обязательно. Виктора, Игоря Мельникова, мы будем. Давай, назначай.
           – Принято. Здесь, после работы. Останемся, как сдадим готовую продукцию на пятьдесят пятой операции.
           – Сдадим – кому?
           – Себе. Сами же и проверим. У тебя – личное клеймо.
           – Совсем не тот случай. Нужна служба ОТК. Тот еще контроль.
           – Все будет. Скоро. Пока – все сами. Кончили. Пошли, Виктор. Ребята, времени в обрез. По любой мелочи, если нужно, дергать меня без всякого стеснения. Ладно?
           – И ты нас так же, – поддержал Геннадий.
           – Договорились. Вперед?
           – Вперед.
          
          
           --- ГЛАВА 13 ---
          
          
           Выходной для Юрия Колонцева всегда выглядит сложнее любого рабочего дня. Потому что с утра до вечера приходится находиться дома. Давно уже такое обстоятельство является для него нелегким испытанием. Ладно, летом, осенью: много работы, огород, картошка, грибы, заготовка на зиму, все заняты, трудятся, мало свободного времени, общее удовлетворение от итогов своих трудов. Пока – еще весна, гнилое время, настроение дохлое, никакого просвета. Единственная радость, постоянная и неистребимая – общение с сыном. Не всегда удается. Оттого напряженное ожидание подошедшего выходного, опасение получения незаслуженных упреков, обид, пускай даже заслуженных, но необязательных. В такой день кому нужно доставлять неприятности, можно отнести на будни, дать отдохнуть всей семье. Не убедишь, попробуй только заикнуться.
           Однако надежда всякий раз живет, и в это утро – тоже. Все начиналось даже прекрасно. Альбина весело провозгласила:
           – Сегодня на завтрак варю всем кашу.
           – И Максимке?
           – Максимке – само собой. И – тебе.
           Каша действительно превосходная. Как всегда. Что – что, а готовить Альбина умеет и занимается этим с удовольствием. Любит готовить, не отнимешь от нее. Позавтракали дружно, с аппетитом, на радость хозяйке. Она осталась хлопотать на кухне, мужики перебрались в комнату. Сын скинул тапки, забрался с ногами на диван. Юрий достал ящик с деталями, вынул оттуда пару одинаковых, рассуждал вслух при сыне. Максимка наблюдал и слушал с интересом.
           – Любопытно, с какой целью тут сделан паз? Вот – такая же деталь – без паза. Выходит, необязателен? Резьба, скорее всего, мелкая. Очень похоже.
           – Папа, а что такое паз?
           – Это – продолговатое отверстие.
           – А что такое отверстие?
           – Ну, это – круглый паз.
           – А что такое резьба?
           – Такой вид соединений, когда одну деталь наворачивают на другую. Например, гайку на винт. Пробовал?
           – Пробовал.
           – Тогда знаешь, что такое резьба.
           – Знаю. Не думал только, что так называется. Слышу от тебя: резьба, резьба, а что это змейка внутри гайки или на винте – не знал.
           Змейка? Здорово! Ему так не назвать. Не сообразить.
           Выбрал нужные детали, сложил в пакет. Готов. Повозиться бы с Максимкой, смастерить для него что-то интересное, вернее, вместе собрать простенький механизм – сын любит работать с отцом, уже кое-что кумекает. Выходной. Свободен. Да вот, обещал главному инженеру поглядеть телевизор в доме приезжих, сделать доброе дело для ленинградцев. Как отказать? Неизвестно, возможно и надолго, но часа два, едва ли больше. Все равно времени останется довольно. Пораньше уйти, скорее вернешься. Необходимость его ухода все, похоже, понимают, никто не задерживает. Сын спрыгнул с дивана.
           – Я тоже пойду, гулять. Провожу тебя.
           – Спроси у мамы.
           – Мам, я погуляю?
           – Сходи.
           – Пап, подождешь, оденусь?
           – Так я тоже не одет. Собираемся.
           Максимка повозился. Отчего-то долго натягивал штаны. Сначала пробовал стоя. Неловко попрыгал, подскочил к табуретке, сел, только тогда удалось выполнить процедуру. Маленький еще, сын-то, нежно подумал отец. Растет, однако. По одежде видать.
           Юрий прошел на кухню.
           – Брюки мальчишке совсем коротки стали. Покупать надо прямо сегодня, завтра не полезут.
           – Вижу, – Альбина вздохнула. – Ничего нет в магазине. Есть знаешь какие, правда, не тот размер, простые трикотажные и черные. Поискать, можно, наверно, где-нибудь найти подходящий размер, но уж больно не хочется брать такие единственному ребенку.
           – Надо в область ехать глядеть.
           – Слушай, – Альбина испытующе смотрела на мужа, – ты вот идешь ленинградцам телевизор чинить. Не можешь попросить, чтобы оттуда привезли? Там, поди, всякие хорошие имеются. Не откажут, добрые все люди. Попроси?
           Колонцев молчал.
           – Не себе, родному сыну, – настаивала женщина.
           – Подумают, назначаю плату. Не возьмут денег. Не хочу никаких вознаграждений. Не беру.
           – Так заранее дай им деньги. Авансом. Договорись. Заплати. Сколько, двадцать рублей дай.
           – Двадцать рублей за детские штаны?
           – Ну, пятнадцать. Десять. Двенадцать – да, в самый раз.
           – Попробую, – неуверенно произнес Юрий. Помешкав, добавил: – Попрошу.
           Все оказалось проще простого. Александр Иванович Минин понял его с полуслова. И работал Юрий как бы не один, а совместно с ребятами, все принимали участие, со стороны, правда. Предлагали услуги, балагурили, спрашивали, но не вмешивались, а выходило как бы коллективное творчество. Пришлось повозиться, телевизор изношенный, пора менять, но сколько-то еще продержится. Возможно, даже до будущего года дотянет, пару раз, видно, придется чинить, такая перспектива. Как бы между прочим, спросил про детскую одежду, есть ли возможность достать в Ленинграде.
           – Вон, – показали на Минина, – в среду домой едет.
           – Туда и обратно, – подтвердил Александр Иванович, – в понедельник уже здесь. Давай размер, жену напрягу, то, что надо возьмет. Не в детском мире, так в ДЛТ, там все найдешь самое лучшее. В какую цену, неважно?
           – Неважно. Но чтобы получше выбрать. Деньги сразу дать?
           – Деньги? – Минин задумался.
           – Я плачу.
           Минин с сомнением смотрел на Колонцева.
           – Это – обязательно.
           – Хорошо, – сказал ленинградец, – решил, пусть будет так. Не дело ставить товарища в неловкое положение. Согласен с тобой. Сейчас – без суеты. Нормально. Привезу, заплатишь. По чеку, без подвоха и без поблажек.
           – И с благодарностью.
           – Пока – благодарность тебе. Хотя телевизором не сильно балуемся. Но все-таки теперь лучше, захочешь – смотри.
           Помаленьку выпили. Четверть стакана, не больше себе налил, никто не заставлял, не настаивал. Ребята готовились пойти в столовую обедать, ранний обед у них, все-таки. Юрий вернулся домой в чудесном настроении.
          
           – Папа, папа пришел! – закричал сын и запрыгал на обеих ногах, как воробей, ему навстречу. Юрия обдало теплой волной нежности и он улыбнулся.
           – Сходи за водой! – крикнула из кухни Альбина.
           – Я – с папой, – обрадовался сын.
           – Сиди дома! – резко приказала мать.
           Юрий молча взял ведра и покорно вышел. Опять жена не в духе. Впрочем, я привык к этому, с горечью подумал Колонцев, и гнетущее чувство обреченности снова сдавило сердце. Что могло случиться? Отчего испортилось ее настроение? Что произошло за два с половиной – три часа? Чтобы рассердиться, ей никакой причины не требуется. На него? Без повода. Без всяких оснований. Просто так. Результат ожидания его. Ну да, отсутствие показалось слишком долгим. Знает ведь, куда и зачем ходил. А – неважно. Не эта – будет другая причина. Никто не мешал, не отвлекал, не беспокоил – времени было с избытком, накрутила себя, завела, намагнитила. Вот тебе и все: и радость, и отдых, и настрой.
           В квартире водопровод есть, но питьевую воду берут из колодца в соседнем дворе. Юрий вернулся быстро, поставил ведра посреди кухни, у обеденного стола.
           – Ты что, не знаешь, где им место? – зло спросила Альбина.
           – Ты же в том углу сейчас занимаешься.
           – Я ему помешала…
           Жена отошла, и он перенес ведра. Сын прыгал в коридоре, ожидая, когда освободится отец. Неожиданно оттуда донесся грохот падения, наступила короткая тишина, затем на всю квартиру разлетелся отчаянный детский рев.
           Юрий бросился из кухни, но жена опередила его. Она кинулась к лежащему на полу сыну, подняв на руки, прижала его к себе и понесла в комнату.
           – Ты ушибся?
           – Не-ет!
           – Как же ты упал? – в голосе матери, ласковом и заботливом, были тревога за сына и надежда на то, что ничего серьезного не случилось.- Поскользнулся?
           – Да-а-а!
           – Что же ты ушиб?
           – Ничего-о-о!
           Сидя на диване и держа сына на коленях, она, качая и успокаивая его, принялась осторожно ощупывать ему голову.
           Так и есть! И чутье матери здесь не при чем. Она знала, она давно ждала, что это произойдет. Горе ей, несчастная она! Что, что она должна делать, чтобы не быть так несчастной?
           Падая, сын стукнулся затылком об острый выступ тумбочки и рассек голову. Она нащупала место, которое он рассек, на этом месте росла опухоль.
           – У-у-у, – застонала она и слезы отчаяния и ярости заполнили ее глаза.
           Напуганный ее стоном, сын закричал сильнее.
           Юрий молча стоял возле, растерянный и неуклюжий, точно посторонний, точно случайно оказавшийся здесь свидетель. В первое мгновение, войдя в комнату следом за женой, он сделал порывистое движение к сыну в безотчетном стремлении потрогать его, может быть погладить или взять на руки, чем-нибудь помочь ему и Альбине, но, успев сообразить, что этим порывом только вызовет приступ гнева жены и что она ни за что не позволит ему потрогать сына, тут же отдернул руки – неловко и униженно.
           – Воды! – попросила она, – тряпочку, смоченную в холодной воде!
           Юрий кинулся на кухню.
           – Не надо мочить! – завопил сын. – Не надо трогать! А-а-а!
           – Потерпи, лапушка, – стиснув сына и насильно прикладывая к ушибленному месту влажную тряпку, уговаривала Альбина. – Не плачь, золотко! Не больно! Не будет больно. Потерпи немножко...
           Она отбросила тряпку и, целуя кричащего мальчика, залилась слезами.
           – Дождался, – заговорила она плача, – радуйся: ребенок разбил голову, дождешься, совсем убьется. И все мы погибнем с таким отцом. С таким мужем. Сто раз просила: убери острые края тумбочки, сделай что-нибудь. Ты же вытащил ее в коридор. Полгода обещаешь: сделаю. Принесу резину, закрою углы. Предупреждала: наткнется ребенок. Где твоя резина? Где твои обещания?
           Она встала с притихшим сыном на руках и смотрела на мужа в упор с яростью матери, защищающей своего ребенка от врага.
           – Обещания! – крикнула она в гневе, моментально осушившем ее слезы. – Вся жизнь – одни обещания. Что ты сделал для меня? Как поженились, обещал квартиру – где она? Это моя квартира. Мне ее дали. Знаешь, чего мне стоило ее добиться? Ты ни разу даже не сходил, не потребовал. Стесняешься! Люди живут как люди, в новых домах газ и паровое отопление – разве бы тебе отказали? Для себя просить – неудобно! А о семье хоть раз думал? Чужим людям ты не откажешь. Всем все сделаешь. Только свистни, тут же бежишь телевизор налаживать. Только несчастной жене можно сорок раз обещать и не делать. Кран на кухне вторую неделю протекает – где обещанный ремонт? Мыши одолели – ведь пока сама дырки в полу не заделаю, ты не подумаешь: у себя дома, все забывается. Сколько можно! Это – жизнь? Это – мучение. Мука. Так без конца продолжаться не может. Когда-то кончится. Ребенка не жаль – мыслимо ли! Как, полегче, сыночек? Посидишь без меня? Я готова все бросить. Полегче? Ну посиди, у меня там все сгорит на плите, пойду погляжу. Не плачь, лапушка.
           Юрия не замечали. Как будто его здесь нет. Он тоже отвернулся, стоял перед окном, молчал – привычная, отработанная реакция на психическую атаку жены. В любом случае, права она или нет. Сегодня случай особый. Тяжелый случай. Очень малую часть претензий припомнила – расстроена, серьезно переживает за сына. Как только вышла, подсел к Максимке на диван, осторожно погладил по голове.
           – Где долбанулся?
           – Вот здесь.
           Никакой ссадины или опухоли, или шишки, гладкая голова. Густые нестриженные волосы, через них что угодно нащупаешь.
           – Пройдет, – сказал твердо, по-мужски, – и нечего орать. Кончай, – хотя сын успокоился и не собирался возвращаться к плачу.
           Вот – ушел. Показалось ей, надолго. А если бы не уходил? Дома надоел бы еще скорее. Причина для расстройства находится всегда. Судьба. Грехи наши тяжкие. Называется: жизнь.
           Заказал брюки сыну. Шел домой поделиться радостью. Поделился.
          
          
           --- ГЛАВА 14 ---
          
          
           – Две операции сборки, можно сказать, освоены, – сказал с удовлетворением Ларин и для убедительности кивнул.
           – Две первых? – уточнил Петушков.
           – Не по порядку. Выбрали какие удобнее. Можно сказать, по мере готовности. Получилось отлично. Теперь начнем с первой и пойдем последовательно.
           Они сидели в кабинете главного инженера. Был вечер. За окнами сгустилась темнота и свистел ветер. В кабинете было тепло и уютно, скромно светила одна люстра над письменным столом. Инженеры сидели рядом на стульях у боковой стены под самым окном. Уличный холод через окно не проникал.
           – Французы говорят, начало – половина дела. Отметить надо. Ко мне пойдем?
           – Нельзя, – Ларин печально развел руками. – Договорились с ребятами в будни – ни капли. Только по выходным.
           – Объявите праздник на один вечер.
           – Нет, не тот случай. Будут, конечно, исключения из правил. Сегодня – поздно. Завтра нужно развивать успех, не останавливаться. Кстати, все мои еще в цехе. Готовят рабочие места на завтра.
           – Молодцы ребята.
           – Ваши тоже молодцы.
           – Наши для себя стараются. Твои – для нас.
           – Общее дело, – сказал Илья. – Главное, получается.
           – Теперь определимся по времени. Справимся до июня? Появилась ясность?
           – Прикинули. Не уверен, что мои трое сумеют. Хочу еще минимум троих на сборку вызвать.
           – Таких же?
           – Эти лучшие. Точно таких едва ли.
           – Я своих поставлю. Скажите, сколько.
           – Ваших учить нужно. Самому разобраться, товарищу передать – время требуется. С вашими пока вообще полная неясность.
           – Геннадий с ребятами у вас идеальные кадры. Вот у них получится все, полная уверенность. Разбавлять такую команду менее надежными людьми мне представляется нежелательным. Без крайней необходимости.
           – Тоже боюсь напортить, знаю как бывает, – Ларин закурил, встал, бросил спичку в пепельницу на столе, вернулся на прежнее место. Мои согласны этот месяц в две смены поработать, да мне оплату не обеспечить. Могу за два часа в день сверхурочных, только.
           – Премию какую ни то.
           – Премию они за работу и так заслужили.
           – Тоже верно.
           Петушков взял соседний стул, повернул, поставил перед собой, облокотился на его спинку, казалось, увлекся этим занятием. Ларин молчал.
           – Если дело в оплате, то его надо решать.
           – Надо. Но я не могу. А вы не поможете?
           – Каким образом?
           – Доплатить как-то. Взять на себя.
           – Они у меня не работают. Копейки выписать не могу.
           – А вы не хотели бы оформить ребят к себе на предприятие? По совместительству.
           – Это незаконно, – Петушков нахмурился. – Не имею права. Они у нас в командировке.
           Надолго задумался, молчал, потом решительно поднял голову.
           – Но меня не посадят, если заплачу рабочим. Но не тебе.
           – Разумеется.
           – Я бы лично – с удовольствием.
           – Даже если вы с удовольствием, все равно не соглашусь.
           – Знаю. И правильно. Об этом не судачим.
           – Закончили, ладно. Завтра – оформляем?
           – Утром – в отдел кадров. Дам команду.
           – Насколько?
           – Будет видно. Примем на работу постоянно.
           Расстались: Илья Семенович – воодушевленный, Василий Петрович – озабоченный принятым решением, но оба удовлетворенные итогами дня и своими действиями по организации дальнейшей работы.
          
           Вечером в дом приезжих Ларин принес новость.
           – Договорились, мужики. Завтра утром до работы всем троим в отдел кадров, оформляться. Напишете заявление на имя директора, Петушков подпишет, и – вперед.
           – Ну, Семеныч! Спасибо тебе.
           – Не мне, Петушкову. Я – что.
           – Василию Петровичу тоже спасибо. Ай, вы и люди. Человеки.
           – Это ж сколько, рублей по сотни полторы будем получать? Дополнительно. А? Придется пересмотреть график работы. За такие деньги следует трудиться по все двадцать четыре часа в сутки.
           – Успокойся, – остановил Геннадий. – Пересматривать нечего. От нас полная отдача, хоть будут платить здесь, хоть нет. Под плату дополнительную или хоть какую нам подстраиваться нечего, мы по-честному и так. От поощрения не откажемся, ясно. И за отработанное время платить требуется, все правильно. Будем работать. Только с кем? Люди – где? Обещали сорок человек на сборку. Сорок пока не надо. Но каждый день нужно добавлять хотя бы по четыре человека. Ставить на операцию, на освоение, на обучение, чтобы нам потом не возвращаться. Бригадиров бы отобрали, готовили. Один Бражкин пока, на кого можно полагаться. Ну, он вместе с нами идет, весь процесс осваивает. Еще бы таких человек трех для начала. На двух операциях людей оставляем, завтра тоже, Константин Александрович сказал, троих дадут, хотя бы, но лучше бы выделяли пораньше на день, их же надо учить подготовке к операции, комплектации, входному контролю, а сегодня их нет, мы сами. А толку? Дальше сам Костя не знает, дадут – не дадут. И, главное, не уверен, что тех, кого учим, не заберут на сезон. Про некоторых – гарантирует: заберут. Так у нас никакой надежды нет. Ну, освоим, пустим, а потом все раз – и рассыпется. Мы делаем все, а ты с организацией не справился. Короче, нам нужна определенность и уверенность.
           – Ты прав, – согласился Ларин,- все верно. Этим занимаюсь. Да, затянули слегка. Главный инженер здешний заверил: буквально еще несколько дней. Решим. Просил чуть подождать.
           – Не беспокойся, Семеныч, – вмешался Федоров, – все будет как надо. Генка тебе наговорит. Сделаем. Выдадим вовремя. С ними, без них, все равно. Надо, круглые сутки будем работать. Задача ясна, и нечего обсуждать. Выполнить вовремя, только и всего. Будут люди, куда им деваться. Для них же все делается. А мы свою задачу знаем.
           – Я надеюсь на вас. Решил никого больше с завода не вызывать.
           – Правильно, – одобрил Федоров.
           – Как сказать, – не согласился Степанов.
           – Считаешь, помощь не помешает?
           – Справимся, – сказал Плотников.
           – Организацию только обеспечь, – потребовал Геннадий.
           Интересно, подумал Илья, решил вопрос с оплатой, принес хорошее известие, а радости нет. Одни заботы. Чем дальше, тем больше. Действительно, не в деньгах счастье, – пришло на ум совсем уж некстати.
          
          
           --- ГЛАВА 15 ---
          
          
           Володя Ялымов зацепился с кем-то языком, отстал от ребят, опоздал на автобус. Друзья ждать не стали, укатили. Теперь почти час до следующего рейса. Расписание, елки-палки. Куда деваться? В управление – неинтересно, никого не знает. На завод возвращаться – далеко и бессмысленно. Единственное место, где можно убить время – дом приезжих. Все свои, а к тому же – близко, тут, пятьдесят метров. Или сто. Никак не больше.
           Степанов с компанией не пришли еще, задержались на производстве.
           – И часто они так? – спросил Володя.
           – А постоянно, – разъяснил Игорек, – каждый день.
           – Ну и дела, – удивился Володя.
           На этот раз никто не откликнулся. Объяснили, дали полный ответ, что еще обсуждать. Их не касается, не их дело.
           Электрики приходят с работы дружно, организованно, всегда без задержек. Быстро помылись, переоделись, свободное время. Не решили, чем пока заняться. Возятся: кто на кровати, кто у тумбочки. Что-то нужно достать, что-то положить. Хозяйственная суета.
           Володя Ялымов присел к столу, бездумно принялся передвигать костяшки домино. Не костяшки – деревяшки. Так не называют. Деревянные костяшки? Полная ерунда. Пластмассовые и то больше подходят. Нет, иначе нельзя. В домино только кости. Кости – и все.
           – Вы долго еще будете собираться? – одиночество Володе надоело.
           – Вот-те раз, – изумился Сергеи Кавокин, – мы чем тебе мешаем?
           – Видите, человек за столом. Перебирает косточки. Играть жду. Что еще неясно?
           – До ужина, считай, два часа. Торопиться особо некуда. Так что лучше не гони.
           – А тебя никто не гонит. Ты вообще можешь побыть в стороне. Зову троих. Кто готов и хочет. Я для вас игрок новый, а с новым потягаться интересно. Не так?
           – Принимается, – весело согласился Саша Минин.
           – Давайте, отставляйте свои дела, подгребайте к столу и вперед, к победе коммунизма.
           – Кончай ты со своим коммунизмом, – поморщился Кавокин. – И встречаемся редко, а уже надоел.
           – Зря ты, – возразил Володя. – Я же не с потолка взял. Самый популярный лозунг. Прокатай поездом по Союзу – на каждой крупной станции огромными буквами.
           – Не на каждой.
           – На каждой. Без исключения. Хошь, не хошь, к коммунизму идем. К победе.
           Серега Кавокин усмехнулся:
           – Армянскому радио задали вопрос: можно ли в Ереване построить коммунизм?
           – Ну?
           – Отвечаем: нельзя. Хрущев сказал, что коммунизм – не за горами.
           – Это версия, – Валера Никитин подошел к столу, сразу не сел, улыбнулся. – Я слышал другой вариант.
           – Ну?
           – Можно ли в Ереване построить коммунизм? Можно, но лучше – в Тбилиси.
           – Остроумно, – Володя Ялымов оживился, – а какие вопросы еще задают армянскому радио?
           – Уйму, – подключился Саша Минин, – миллион.
           – Ну, хотя бы один. Еще.
           – Вопрос: будет ли война? Отвечаем: войны не будет, но будет борьба за мир, которая камня на камне от человечества не оставит.
           – Ни фига себе, – восхитился Володя. – Вот это точность!
           – Это – армянское радио.
           – Интересно, действительно сочиняется в Армении?
           – Вряд ли.
           – Почему же – армянское? Только. Не грузинское, не азербайджанское, например?
           – Не ты первый задумался, – похвалил Кавокин.
           – Да?
           – В Ташкенте тоже возмутились. Что за дела: армянское радио есть, а узбекского нет. Давайте откроем узбекское. Собрали группу энтузиастов, послали в Ереван на консультацию. Приезжают: вот, решили создать у себя, поделитесь опытом. Пожалуйста, говорят. Для начала дадим вам загадку. Что можно сделать из шести дамских лифчиков? Увезли загадку в Ташкент, неделю там соображали, приехали снова. Что скажете? – Ничего. Ничего сделать нельзя. – Неверно. Из шести дамских лифчиков можно сделать двенадцать тюбетеек на ваши дурные головы.
           – Армянское радио – что, загадки или анекдоты? – спросил Володя, когда кончился смех.
           – Какая разница.
           – Наверно, все-таки, анекдоты. В форме загадок.
           – Анекдотические загадки.
           – Ладно, с названием. Поехали дальше, давайте следующую.
           – Да можно, – лениво согласился Кавокин. Задумался.
           – Армянское радио закрыли, – объявил Минин.
           – За что?
           – Они не смогли ответить на три вопроса. Первый: почему крупный рогатый скот считают на головы, а академиков – на члены. Второй: почему квас пишется вместе, а к вам – отдельно. Третий – забыл. Тоже интересный. Вылетел из памяти. Да кто-то, наверно, знает.
           Никто не знал. Не та публика.
           – Жаль, – огорчился Володя.
           – Кстати, про загадки, – сказал Валера. – Точно, бывают до дурости простые, а звучат как анекдот, вернее, в анекдот превращаются. Сами по себе. Месяца три назад, в начале зимы еще, ездил я в Москву. Помнишь, Саша, ты не смог, тогда меня в командировку отправили. На пару дней всего-то. Ну, ладно, это не к делу. Возвращался дневным поездом, самым быстрым, шесть часов идет, меньше даже. Все места там сидячие, тепло в вагоне. Разморило. Кто читает. Кто дремлет. Кто как. Впереди меня едут молодая женщина с дочкой. А дочка шустрая, непоседливая. Ребенок, одним словом. Надоело ей сидеть на месте. Мать все уговаривала, но бесполезно. Девчонка крутилась, вертелась на месте, потом пошла бегать по вагону. Взад, вперед. Видит, сидит молодой человек, не читает, не дремлет, за ней наблюдает. Причем благожелательно. Она к нему привязалась: давайте поиграем. Как? А вы загадки знаете? Когда-то знал. Вот загадывайте мне. Ну, попробуем. Кто над нами вверх ногами? Муха. Правильно? Правильно. Еще. Летит – пищит, сядет – молчит, кто его убьет, тот свою кровь прольет. Это – комар. Вот видишь, ты все загадки знаешь, с тобой неинтересно играть. А вы только про насекомых знаете? Действительно, он рассмеялся, забавно получается. Можно, значит, и про млекопитающих? Конечно, подтвердил ребенок, и даже не обязательно про живое, да про что угодно. А ты грамотная девочка. И читать умеешь? Умею, мне уже шесть лет, скоро в школу записываться.
           У девчонки голосок звонкий, говорит с задором и вообще явно работает на публику, хочет, чтобы ее слышали. Делать нечего, скука, людей привлечет любое представление, самое примитивное. Начали прислушиваться к их громкому, хотя и не особо интересному разговору. Кто, может, даже и с раздражением, кому-то, наверно, и спать помешали. В общем, молодой человек пару загадок еще придумал, потом ему, видать, надоело и продолжать отказался. Все, сказал, больше не знаю. Забыл. Тогда я вам загадаю, объявил ребенок. Можно? Твоя очередь, согласился взрослый собеседник. Мать девочки улыбнулась. Соседи-пассажиры поощрительно слушали, открыто посматривали на играющих, показывая, что тоже участвуют, пускай пассивно, в их занятии.
           Вот вам первая загадка: у кого под попкой гладко?
           Девочка продекламировала громко, даже торжественно. Будто знала, что дает трудное задание.
           Как, как? – растерялся парень.
           У кого под попкой гладко?
           Мать девочки улыбалась. Улыбались пассажиры, кто услышал вопрос. Передавали конвейером тем, кто сидел дальше. Заинтересовался весь вагон. Очухались которые дремали. Самое забавное было в том, что столько взрослых людей не могли дать ответ на загадку ребенка. И я в том числе. О чем только не подумал. Под попкой. Какое-то подразумевалось неприличие. Сквернословие. Нецензурное что-нибудь. Хулиганство, которого ребенок может полностью не сознать, короче, вагон улыбался и не находил ответа.
           А девочка подпрыгивала от удовольствия. Сказать? Погоди. Дай подумать. Сказать? Погоди. Еще немного. Поезд шел. Время шло. Больше пройдет, меньше останется, и это тоже способствовало долгому раздумью. Вагон весело размышлял и растерянно улыбался. Все пассажиры безуспешно мыслили в одном направлении.
           Сказать?
           Ну, скажи. Сколько можно думать. Дальше – смысла нет.
           Общее внимание. Хитрое любопытство. Кульминация.
           У кого под попкой гладко? Это – утюг.
           Хохотали до самого Ленинграда. То вместе, то по отдельности. Поодиночке и группами. Уже другие веселые истории рассказали, а нет-нет и возвращались к утюгу, чтобы снова посмеяться. Загадка, в общем, превратилась в анекдот и развеселила десятки людей. Создала хорошее настроение.
           – Я бы тоже не отгадал, – признался Ларин. Он вошел недавно, всего разговора не слышал, но к началу рассказа Валеры успел. Заслушался, не проследовал к себе в комнату, стоял одетый в стороне, у стены, только снял шапку.
           – Мы рассуждаем, может ли загадка быть анекдотом, – объяснил Валера.
           – Армянская загадка, – уточнил Саша Минин.
           – По-моему, это одно и то же.
           – Вот! – торжествующе посмотрел Володя.
           – Не совсем, – возразил Саша, – вернее, совсем не.
           – Мой любимый анекдот тоже связан с загадками, – Ларин подошел к столу, кинул на стул шапку. – Не загадка, но связан.
           – Слушаем, – сказал Минин.
           – Один толстый известный журнал объявил конкурс на тему: знаете ли вы женщин? Первое место и главный приз присудили Васе Иванову, одиннадцати лет, ученику третьего класса. Так как в конкурсе участвовали серьезные мужчины, действительно, по их мнению, знатоки, они явились к главному редактору и потребовали объяснений. Редактор ответил так:
           Уважаемые товарищи участники. Всем вам были даны три вопроса. Первый вопрос: где у женщин самые кудрявые волосы? Вася Иванов ответил: в Африке! А вы что ответили, товарищи мужчины? Второй вопрос был задан в конкурсе: какой женский орган самый популярный, самый интересный и самый привлекательный? Вася Иванов ответил: Международная федерация женщин. А вы что ответили, товарищи мужчины? И третий вопрос был вам задан, товарищи участники: что женщины любят больше всего, за что держатся обеими руками, какое слово из трех букв пишут на заборах? Вася Иванов ответил: мир! А вы что ответили, товарищи мужчины?
           – Здорово, – сказал Володя, – впервые слышу.
           – Самое забавное, я тоже недавно услышал в хорошей компании и рассказывала довольно молодая интеллигентная женщина. Представляете впечатление?
           – А что, согласился Кавокин, – вполне даже интеллигентно, если разобраться. Я – точно надолго не запомню. У меня попроще анекдоты в рукаве.
           – Давай попроще.
           – А пожалуйста. Звонит секретарь райкома председателю колхоза. Отвечают: его нет. А где он? Сеет. Через неделю снова звонит. Опять – нет. Где? Сеет. Приезжает председатель в район на совещание. Подходит к нему секретарь райкома. Слушай, до тебя не дозвониться. Ты что там в январе сеешь? Кто вам сказал? Твоя девица, секретарь. А, так она эр не выговаривает.
           Посмеялись дружно.
           – Теперь ты, – предложил Сергей Минину. Саша задумался.
           – Трудно так сразу.
           – Как это сразу. Ты – не первый. Любимый есть, наверно?
           – Все любимые. Забываются только. Услыхал – вспомнил. А, вот. Охотники на привале оставили бутылку водки. Бывает, почему не может быть. Оставили. Первым наткнулся заяц. Ага, есть выпить! Хлебнул глоток, окосел и свалился. Следом подошла лиса. Угу, есть выпить и закусить! Отпила малость и тут же опьянела. Третьим оказался волк. Эге, ость выпить, закусить и женщина! Выпил, и тоже свалился. Последним набрел медведь. Ого, есть выпить, закусить, женщина и с кем подраться. Допил бутылку и на месте уснул. С непривычки, видать.
           Первым проснулся заяц. Все помню. Как пил – помню. Как лису использовал. Как с волком дрался. Вот как медведя уложил – забыл.
           Каждый анекдот – порция веселья. Улыбались. Требовали продолжения.
           – Теперь – ты, – сказал Володе Сергей Кавокин.
           – Не помню, честно. Слышу много, запомнить не могу. Так башка устроена, что поделать. Вон, Игорек еще не рассказывал. Юноша скромно сидел в стороне, в разговоры не вступал, только молча улыбался.
           – Игорек молодой еще, – защитил парня Саша Минин.
           – Молодые, они как раз новые анекдоты знают. В отличие от нас.
           – Стариков, да?
           – Ну, которые постарше. Мы уже другое поколение.
           – Да ладно, – не согласился Саша. – Давай, Игорек, раз так.
           – Новые? – задумался Игорек. – Трудный вопрос. Новые сейчас про Василия Иваныча, например.
           – Нет, про Василь Иваныча мне не нравятся.
           – Мне тоже не очень. Вот, вспомнил. Хороший, только старый. Вы все знаете.
           – Неважно. Напомнишь. Хороший – рассказывай.
           – Летит воробей в сильный мороз. На лету заледенел, упал на дорогу, совсем замерзает. Шла мимо корова, плюхнула на него лепешку. Согрелся под ней воробей, ожил, стал трепыхаться, а вылезти не может. Зачирикал: помогите! Услышала кошка, подскочила, выдернула его из кучи и съела. Отсюда следуют три морали.
           Не всяк твой враг, кто серет на тебя.
           Не всяк твой друг, кто вытаскивает тебя из говна.
           И – уж коль попал в говно, так не чирикай.
           – Да, – сказал Саша, – умнейший анекдот. Хотя, конечно, знаем.
           – А ты вспомнил, потому что председатель сеет, – догадался Кавокин.
           – Может быть, – охотно согласился Игорек.
           – Ты как сюда, попал, – спросил Ялымова Ларин, – Специально?
           – А что?
           – Как раз сегодня захотел поговорить с вашим бригадиром. Можно и с тобой посоветоваться.
           – На автобус не успел, задержался маленько. Черт, и на следующий опаздываю, тоже. Хотя, не жалею. Весело у вас и вообще хорошо.
           – У вас хуже? Скучно?
           – Нет, тоже ничего, но иначе. Не так совсем. Дружно, у нас бригада.
           – У нас тоже. Так, погоди, – Ларин вопросительно смотрел на Ялымова. – Мы можем поговорить или ты куда собираешься?
           – Куда? Очередной автобус проболтал, теперь что торопиться. На весь вечер с вами. В домино постучим, потом вместе сходим в столовую, может и после ужина чем займемся. Хоть в шахматы. Или еще что интересное окажется. В общем, сегодня вечер здесь.
           – Можешь и переночевать, – предложил Саша. – Место найдется.
           – Место у меня есть, – поддержал Илья Семенович, – кровать свободна.
           – Нет, уеду. Хорошего помаленьку. Там – свои, беспокоиться станут, чего доброго.
           – Позвоним, скажут им.
           – Не надо. Ни к чему. На новом месте плохо спится. Тем более, не на своем.
           – Господи, в командировке-то.
           – Все равно.
           – Тогда так, – Ларин забрал шапку, предложил: – Нас в аккурат шестеро. Вы садитесь к столу, начинайте играть, мы с Володей – на мусор. Кто вылетит, нас зовет. Мы пока у меня потолкуем. Не возражаешь, Володя? Пошли.
           – В принципе, устроились нормально, – оценил Ялымов, рассматривая комнату, пока Ларин раздевался. – Хотя не могу сказать, что наша гостиница хуже вашей. Пожалуй что наоборот.
           – Рад за вас.
           – Да, у нас в смысле жилья неплохо.
           – Вообще безобразие, – признал Илья Семенович. – Столько времени не могу выбраться съездить, посмотреть, как живете. По сути рядом, а не выбраться. Лень человеческая. И неорганизованность.
           – Было бы желание, – сказал Володя. – Без желания ездить ни к чему.
           – Есть обязанность.
           – Обязанность – поселить. Поселили без проблем. Какие еще беспокойства. Жалоб нет. Все, значит, в порядке. У нас в самом деле полный порядок. Контролировать не обязательно.
           – Хорошо, ладно. Это так, кстати. У меня другой разговор. Хотел предложить Сергею поработать в выходные дни. Всей бригадой. Ускорить выполнение задания. Есть для вас новое задание, подходящее.
           – Нет, – Ялымов даже не задумался, – бесполезно. Сергей на такое дело не согласится.
           – Ну, хотя бы на неделе сверхурочно поработать.
           – Вы же сразу решили: без сверхурочных.
           – Сразу – решили. Решение никто не отменяет. Теперь – можно иначе. Дело сугубо добровольное. Я заплачу. В полном объеме. Есть желание дополнительно заработать?
           – Да нет, – сказал Володя, – не думаю.
           – Степанов с ребятами мое предложение приняли. Видишь?
           – Что нет их? Вижу.
           – Работают. До ужина уж точно.
           – Сергей с Геннадием очень часто не соглашаются. Они в цехе постоянно спорят. Как раз в подходе к работе.
           – Знаю, Сергей в принципе против сверхурочных.
           – В принципе, да.
           – Так бережет свое здоровье?
           – При чем свое? О нас беспокоится. Забота о молодых. Вообще, он считает, нужно выкладываться за восемь часов. Требует от нас. И – хватит.
           – Знаю, вас оставить сверхурочно – проблема. Петрушов не раз жаловался.
           – Не всегда. Сутками, бывало, не уходили. Когда действительно надо. Чаще ведь оставляют так, для балды. Когда начальству выслужиться надо, прыть показать. Такие номера с Серегой редко проходят. Капризный на этот счет. Подыгрывать никогда не хочет.
           – Спорный вопрос. Иногда бывает действительно надо.
           – Никогда не надо.
           – Серега научил?
           – Конечно. И сам так считаю. И мы все.
           – Так, ясно. С тобой, гляжу, трудно разговаривать. Придется с бригадиром. Я понимаю так: дома – одно, здесь – другое. Дома – семья, заботы. Здесь – что? Кроме работы. Неужели, чем в выходной сидеть дома, тянуть время, изнывать от скуки, не лучше приехать, позаниматься полезным делом, заодно деньги заработать? Надоест сутками стучать в домино.
           – А почему ты так считаешь? – удивился Володя. – Мы в выходные как раз дома не сидим. Как раз работаем. Не полный день, без напряга. Халтурим, как говорится.
           – Где?
           – На спиртзаводе.
           – Где?
           – На спиртзаводе. Километров двенадцать от Октябрьска. На машине отвозят и привозят. Там оборудование, оснастка всякая, вплоть до лестниц-стремянок. Все старое, ремонта требует. Попросили, делаем.
           – У них что, своих ремонтников нет?
           – Не очень, раз к нам обратились.
           – На вас-то как вышли?
           – Думаю, гостиничные работники подсказали. Мы не скрываем, что бригада слесарей высокой квалификации. Они, видать, тем посоветовали, чтобы нас привлекли на серьезную работу,
           – И каждый выходной – там?
           – Каждый. Всей бригадой. Дело для нас несложное, особо не выматываемся. Можно сказать, в свое удовольствие используем свободное время. А людям – польза.
           – Почему – вы? Ремонтная база у них есть? Собственная.
           – Система у них какая. По графику – капитальный ремонт, тогда присылают бригаду, завод останавливают. А постоянно – текущее обслуживание. Два слесаря. С нами вместе тоже выходят, помогают, стараются. То, что мы делаем, им самим не осилить. Нужны детали на замену. Втулки, валики, корпуса, бывает. Станочного парка нет, сделать негде.
           – У вас есть станочный парк?
           – Нам Федька Федоров все точит и фрезерует. Между делом.
           – Когда!
           – А хоть сейчас, – предположил Володя.
           – Не замечал. Не думал даже о чем-то похожем.
           – Не афиширует, значит. Да там немного, ему всего-то ничего, на пять часов в неделю, может.
           – Степанов с Плотниковым не участвуют?
           – Еще чего. Вообще в стороне.
           – Но – знают?
           – Само собой. Никто ни от кого не скрывает.
           Все в курсе, подумал с тоской Ларин, кроме меня. Никто не скрывает, и рассказать некому.
           – И сколько вам платят? – спросил.
           – В смысле денег – нисколько.
           – За спасибо трудитесь?
           – За спирт. Расплачиваются спиртом.
           – Каким образом? Сдельно?
           – Повременно. В смысле, сколько угодно. Неограниченно.
           – Так не бывает.
           – Так получается. Там система. У них кладовая. Замдиректора пишет записку: выдать три, запятая, ноль. Кладовщик выдает, а записку возвращает, забрать или разорвать не имеет права. Эта записка на нас работает, пока мы тут. Сколько хотим, столько раз заходим. Хоть каждый день. Хоть по пять раз. Никто не проверяет.
           – Сколько же берете?
           – А сколько можем. У каждого по фляжке. С собой привезли, на дорогу взяли. В цехе, помнишь, из нержавейки массовым производством делали на всех. Легкие, из тонкого листа, аргоном сварили. По семьсот грамм они, то ли по семьсот пятьдесят, точно никто не измерял. Удобные, чуть гнутые по ноге, по ляжке – в карман положишь, незаметно. Дважды в неделю ходим, каждый по фляге выносит. Вот, считай. На выходе нас не обыскивают, но в бутылки брать опасаемся, оттопырятся – могут отнять, официального разрешения на вынос нам не давали. Да хватит, получается шесть литров спирта в неделю, вполне.
           – Это двенадцать литров водки?
           – Как разводить. Побольше может быть.
           – Получается почти по два литра на день?
           – Что-то вроде.
           – Куда столько?
           – А в самый раз выходит. Хватает. И не остается.
           – Столько сами выпиваете?
           – В основном. Угощаем, бывает. Дежурную по этажу угощаем и с нижнего этажа ее приятельницу. Иногда, и по чуть-чуть. А так – сами. По вечерам. Ты спросил, у нас хуже или лучше. Я сказал: иначе. Так вот, в основном: вы играете и смеетесь на сухую, а мы – после пары глотков, с подогревом. На ужин не ходим. Вообще. В буфете берем по котлетке, по винегретику. Банку консервов откроем. Яйца лежат, луковицы есть, масло растительное в холодильнике. Сковородку дала дежурная и электроплитку. Яичницу когда хотим, готовим. Приходим с работы, помылись, переоделись, Серега первым делом командует: готовы? Садимся. Доставай. По капельке. Вчера в домино начинали? Сегодня – в карты. Домино – потом. Надоест – шашки расставим. Мало будет – до шахмат доберемся. В шахматы я с Женькой любители. Серега с Петром умеют, но так, не очень. Немного поиграли, бригадир снова командует: по капельке. Опять приняли помаленьку. Даже без закуски в основном. По желанию. Закуска стоит рядом, готова. Потом уж без команды, кто захотел – плеснул, выпил. Никакого контроля, никакого ограничения.
           В районе восьми – перерыв. Ужин. Закусь приготовили капитально, налили кому как надо по потребности, выпили дружно, поели плотно. Перекурили, отдохнули, потрепались кто про что, кайф закончили, снова за игру. Кому захотелось – опять по капельке. Теперь – до отбоя. Настроение приподнятое. Культурный отдых. Насыщенный, разнообразный и веселый. Никакого пьянства. Выпивка – в меру. Серега Васюков за весь вечер по капле уничтожает пол-литровую бутылку спирта – и ни в одном глазу.
           – Это литр водки!
           – Уж не меньше.
           – И – ни в глазу?
           – Абсолютно. Потому что постепенно и под закусь. А еще – привыкание. Каждый вечер, уже так не берет.
           – А вы остальные за ним тянетесь?
           – Куда остальным до него. Нет, соревнования у нас нет. Каждому по потребности. Перебора не бывает.
           – А ты ведь вообще не пьешь?
           – Так сказать нельзя. Понемногу принимаю. По случаю. Просто так не буду. В принципе, не люблю.
           – С ними, значит, по случаю?
           – Не каждый день, уж точно. По выходным – да, обязательно. В выходной – другая обстановка. Требует расслабиться. Выпивать – сам бог велел.
           – Смотря чей бог.
           – Говорят, бог для всех один. Вера только разная.
           – Ты, рассказывал, в Уфе родился. Значит, башкирец?
           – Я – татарин, – с вызывающей гордостью ответил Ялымов.
           – Говорят, коран запрещает вашему брату принимать спиртное.
           – Причем коран? Я неверующий. Мой отец был коммунист.
           – Поэтому тебе пить разрешается сколько угодно?
           – Теперь, по-моему, никто никаких запретов не придерживается. Потому что настоящих верующих людей совсем нет. Но если о религии говорить, мусульманство мне, конечно, ближе, скажем, веры в Христа. Коран я не читал, ислам не изучал, но знаю, много там чего хорошего и справедливого. Хотя бы отношение к спиртному – разве плохо? Ваша библия или евангелие ведь не против пьянства?
           – Э, дорогой! Если бы жили по библии, знаешь, какая это жизнь была? Истинный рай для людей.
           – Но выпивку библия не ограничивает?
           – Честно: тоже не читал. Неграмотный. В общем, живем мы с тобой в советской социалистической стране. Свобода и равенство. Ты – татарин, я – русский. Выпиваем, но не любим. Можно сказать, непьющие. Да? А можем привести русских и татар – пьяниц и алкоголиков. Верно? Значит, дело не в нации или вере, а в тебе самом. Лично.
           – Все-таки среди русских больше. Больше всех. Так везде считается. Национальная черта – выпивон.
           – Потому что ты среди русских. Да какой ты татарин. Владимир – татарское имя?
           – Так ребята зовут. Им так удобнее. Здесь живем, я не возражаю. В Уфе или Казани звали бы правильно. Я по паспорту – Paвиль Умарович.
           – Равиль – красивое имя.
           – Конечно.
           – Не жаль потерять?
           – Не собираюсь терять. Никогда не откажусь. Здесь так удобнее – пусть. Ребята не со зла, по-товарищески. Хотя выпиваю с ними не так часто.
           – Слушай, может быть тебя сюда, к нам перевести. Здесь закон: по рабочим дням не пить. Все выдерживают.
           – Зачем? Меня там никто не заставляет. Не соблазнит, пока не захочу. Женька Рассадников тоже не больно увлекается. Так, по капле, за компанию. У нас, можно сказать, все нормально. На работу же всегда трезвые являемся. В отличной форме. И дело движется как надо. Со спиртзавсдом получилось – идет лишь на пользу делу. Я бы ничего нарушать не стал. Мое мнение такое. Ты – решай. Можешь, конечно, с Серегой разговаривать. Если мне не доверяешь.
           – Серьезная у нас беседа получилась, – Ларин задумчиво смотрел на товарища. – Открыл мне глаза. Многое узнал. Хотя вряд ли что теперь изменить.
           – Ты действительно не знал про нашу халтуру?
           – Представь себе.
           – Ну вот, в курсе теперь. Просьба: не говори бригадиру, что от меня узнал. Не секрет, просто ни к чему, что от меня. Я – не хочу.
           – Обещаю. На этот счет вообще разговоров не будет. Тему закрыл.
           – Ясно. Тогда пошли к соседям, там пора вылетать. После ужина я тебе еще матильду поставлю.
           – Мне?
           – Знаю, как ты играешь. Но у меня практика богатая. Почти каждый вечер до одурения. Чаще всего я у Женьки выигрываю. Считаю, неплохо насобачился. Настраивайся получить матильду сразу как со столовой придем.
           – Я тебе не Женька, – Ларин нахмурился. – Когда-то второй разряд имел. Теорией занимался.
           – Когда-то все мы были рысаками.
           – Хорошо, поглядим. Пошли, там, кажется, зашумели.
           Да, за столом освобождалось место. Вставали Кавокин с Никитиным. Улыбался Саша Минин.
           – Прошу.
           – Момент! – Володя значительно поднял руку. – За мной анекдот, да? Подцепил. Могу рассказать.
           – Кажется, мы перешли от слов к делу, – возразил Минин.
           – Не люблю оставаться должником. Анекдот старый, но вы точно не знаете.
           – Пусть отдает долг, – благосклонно разрешил Кавокин.
           Ялымов утвердительно кивнул.
           – Идут по дороге два мужика. Видят: лежит яйцо. Как сюда попало? Курица снести не могла: до ближайшего курятника не меньше десятка километров. Если выпало из корзинки – почему не разбилось? Навстречу старушка. Они – к ней. Бабушка, бабушка, объясни, как сюда могло попасть яйцо? Сыночки, сказала старуха, всю жизнь я видела как два яйца вокруг одного хрена болтаются. Но чтобы два хрена вокруг одного яйца – впервые вижу.
           – Все ясно, – сказал Саша, – против нас, значит, два хрена садятся.
           – Некстати рассказал, – расстроился Володя. – Погодите, вспомню еще один.
           – Мы будем играть или что? – спросил Минин.
           – Садись, – распорядился Ларин, – попал в дерьмо, так не чирикай.
           – Шевели доминошки, – потребовал Саша, – ваша очередь.
           Под давлением обстоятельств Ялымов умолк. Размешал домино. Игроки сосредоточились. Пошла игра.
           Валера взялся вести счет. Положил перед собой счеты. Приготовился. Внимательно следил за игрой.
           Сергей Кавокин отвлекся. Проиграл, рассердился. На товарища и на себя тоже. Ошибались оба. Подождем. В следующей встрече надо отыграться. Хорошо бы наши снова выиграли, именно их интересно наказать.
           Отстранился от игры. Отодвинулся от стола. Почему-то ко всему появилось равнодушие. Ненадолго, минутное настроение. Понимал, заинтересованность вернется, и сядет за стол с азартом. Не впервые. Но вот – бывает, находит апатия, подступает безразличие. Отчего, казалось бы, и к чему? Объяснению не подлежит и вопросов не требует. Без комментариев.
           Отстраненно глядел в окно. За окном бродили сумерки. Тонкие стволы молодых деревьев сильно раскачивались на ветру, перебирали голыми ветками. Здесь, в помещении, тепло, спокойно, приятно. Там – стужа и влага. Неуютно и безрадостно. Все бы ничего. Утром на работу идти все равно, столовая – по дороге, завтрак на ходу, даже не раздеваясь. Обед – тоже. Днем. Перерыв на час. Можно – на полтора. Настрой – капитальный. Обед всегда основательный, долгий, с последующим перекуром, возвращением на завод, обязательным отдыхом перед продолжением работы – все по-человечески, достойно и комфортно. Не особо обращаешь внимание на то, какая погода и сколько градусов: в хорошем настроении – неважно. И только вечер выпадает из этого комфорта начисто. Пришли с работы, разделись, остались в тренировках, простых трикотажных футболках, в тапочках – кто в носках, кто на босу ногу. Легко, свободно, славно. В таком бы удобстве на весь вечер. Так оно и есть, да только с перерывом на ужин. Ежедневно. Таков режим. А что делать? Ужинать надо. И подготовка к ужину – процедура не из приятных.
           Снова напяливать на себя брюки, рубашку застегивать на все пуговицы, потом джемпер или пуловер, у кого что, наверх – пальто, шапку, шнуровать ботинки – все в темпе, потому что желательно попасть в столовую до восьми, хотя работает номинально до девяти. А лучше всего оказаться сразу после семи. После восьми станешь есть все холодное, даже чай не подогреют: повара уходят, оставляют одного – единственного дежурного, который обслужит двоих-троих запоздалых посетителей. А мясные блюда заканчиваются скоро после открытия, так что приходится каждый раз торопиться. Из теплого, ставшего совсем родным помещения выкатываешься на сумеречную холодную ветреную улицу, проскрипишь по узкой заснеженной тропе до широкой ледяной дороги. Перевалишь через дорогу, предварительно повернув голову сначала налево, потом направо. Никогда здесь вечером не попадется никакая машина, ни даже лошадь с телегой, но городская привычка дает действие автоматом. С дороги спустился в березовую рощицу или просторный сквер – как хочешь называй. Хорошая лесная площадка перед столовой и магазином. Снова узкая тропа, и через крыльцо – в столовую. В самой столовой – ничего, без претензий, без замечаний. Попросишь, поджарят картошки. Не злоупотребляем, естественно, добротой. Вообще, готовят неплохо.
           Скинули пальто с шапкой, подошли к раздаче, получили что выбрали, все горячее, здесь вопросов нет. Ужин – что: пятнадцать минут. Снова пальто с шапкой, снова на влажный ветер, только теперь уже в холодную мглу, успели сгуститься сумерки и опустилась ночь – без луны и звезд, облачная, плотная. Опять скрипучие тропинки, высокая ухабистая дорога, а потом в доме приезжих до тошноты надоевшее раздевание, переодевание, приведение себя в порядок – не перед сном, до сна далеко, возвращение к прерванным занятиям, коллективному отдыху, бесконечно долгому вечеру. Против самого вечера – никаких возражений. Тишина и покой. Веселая игра и хорошая дружная компания. Никаких конфликтов, никаких споров. Редкий случай. С этой стороны – просто здорово. Но вот ужин с нудным переодеванием и дополнительным выползанием на мерзкий холод не только ему доставляет неприятности.
           Да, сказал Валера Никитин, это – неудобство. Сказал без раздражения, без эмоций, спокойно и просто. Констатировал факт. Обозначил к нему отношение.
           Его, Кавокина, это неудобство достало. Только из-за него нужно уезжать. Месяц пройдет, вернуться домой. Работы здесь на полгода минимум, жаль, компания мировая, да и условия нормальные. Ребята, судя по всему, настроены остаться. Саша поймет. Причина, что поделать. Не поймет – худо, больше никуда с собой не возьмет. А это – интересно, поездить пока молодые. Но если невмоготу – ничего не поделаешь. Сумерки бродят за окном, деревья качаются на ветру. Кажется, пошел снег, мокрый снег, уже весна, но еще зимний холод, а уже весенняя влага и вся природа под хмурым пасмурным небом движется, шевелится, качается, живет, ждет когда люди выйдут из дома, чтобы встретить их волнами упругого ветра и липкого снега, с первого шага создавая препятствия и заставляя применять усилия для их преодоления.
           В общем, радости – вагон, подумал Сергей и заставил себя повернуть голову. Отвел взгляд от окна, посмотрел на кровать. Так и есть, отвлекли к игре, поторопился, оставил пиджак на постели. Не дело. Как они, не кончают? Не похоже пока. Кавокин поднялся, пошел убирать одежду. Задумчивый, серьезный. Угрюмый.
           На него не обращали внимания. Игра шла весело, азартно. Не особенно шумно. Шуметь было некому: Серега Кавокин за столом не сидел.
          
          
           --- ГЛАВА 16 ---
          
          
           Утром в дом приезжих зашел Петушков. Против обыкновения, не присел, не разделся, в комнату даже не прошел – встал в широко раскрытой двери, спросил:
           – Чем, мужики, завтра заниматься собираетесь?
           – От-ды-хать, – по слогам отчеканил Лобанов.
           – Понятно. Тогда у меня будет предложение. Вам, конечно, известно, что сегодня у нас открывается весенняя охота...
           – Когда, когда? – заинтересовался Лобанов.
           – Сегодня. В шестнадцать часов,
           – Ну, вы, разумеется, с утра двинете?
           – Зачем с утра? Мы браконьерством не занимаемся.
           – Да, да, рассказывай!
           Петушков пожал плечами.
           – Как угодно, Алексей Никифорович, сочиняйте, что хотите.
           Он спохватился.
           – Всегда вы меня собьете. Я ведь не за этим пришел, чтобы с вами по таким вещам спорить. Вы вот что. Знаю, что среди вас охотников не густо, – Он усмехнулся. – Но если интересуетесь, могу взять с собой – не помешаете... не очень помешаете, – поправился он, улыбнувшись. – И вам удовольствие.
           – А надолго идти?
           – На ночь. И назавтра останемся, пока не надоест.
           – Нет уж, – решил Лобанов, – пусть медведь на охоту ходит.
           – Какой медведь?
           – Любой. Которому нравится. Удовольствие которому.
           – Я пойду, – вызвался Ларин. – Очень интересно.
           – На охоту – интересно? Ерунда, лучше мы с тобой завтра просто погуляем.
           – Пойду я, Алексей, Никифорович, – отказался Ларин.
           – Куда? Не спать, не есть. На сутки – шутка ли. Измучаешься – а за что? Здесь – поспим в тепле и после завтрака – хоть до Октябрьска пешком. Будет плохая погода – никуда не пойдем. Короче, отдохнем как надо.
           – Вы как хотите, а я на охоту. Ведь не был никогда.
           Лобанов нахмурился.
           – Слушай, мне это упрямство не нравится. Был бы охотник, тогда понятно. Сам не знаешь, чего хочешь. Далась тебе эта охота. Я сказал: гулять будем. В кино сходим.
           Последние слова Лобанов произнес подкупающим тоном, зная сильную любовь товарища к кино.
           Илья встал. Волнуясь, тихо проговорил:
           – Алексей Никифорович, я что, должен вас ублажать? На работе вы мной командуете. Но в выходной день я могу поступать самостоятельно?
           Лобанов растерялся.
           – Мы же вместе живем. В одной комнате. Надо по-товарищески и время проводить. Совместно.
           – То есть, как вы хотите?
           – Тьфу, да иди куда желаешь. Молод ты еще. Как старший советую: подумай, отдохнем по-человечески.
           – Нет.
           – Испортил выходной и себе и людям, – в сердцах сказал Лобанов.
           – Ну, договорились? – нейтрально молчавший Петушков теперь с одобрением смотрел на Ларина. – Значит, Илья Семенович, чтобы к двум часам быть у меня. Там подберем что одеть потеплей, и – в дорогу. Ружья будут, патроны тоже – понемногу, но на всех.
           – Степанова не могли бы взять? – неуверенно спросил Ларин.
           – Уже пригласил. Пойдет. Может, все же, и вас уговорим, Алексей Никифорович? – Петушков иронически прищурился.
           – Идите вы, – махнул рукой Лобанов, – Я гулять буду, – с неожиданным удовольствием сказал он, и все рассмеялись.
           – Ну и упрямая молодежь, – не то с укором, не то с одобрением продолжал Лобанов. – Вот у меня сын, Борис, – то же самое. «Ты, батя, в мои дела не вмешивайся.» И ничего со стервецом не поделаешь. Бороду отрастил. Как мы с матерью против этой бороды боролись – никакого результата. Стыд ведь: у таких порядочных родителей – сын бородатый. Приучил, чертенок. Теперь – нравится. Серьезно, вы не смейтесь. Честное слово, бородка ему идет. Под Чехова работает. Да ты же видел, подтверди, Илья Семенович.
           – Подтверждаю. Я тоже влюблен в бородку Бориса.
           – Вот, – с хвастливым добродушием заключил Лобанов.
          
           На малой террасе Нина собирала друзей на охоту так, будто бы готовила дружину в долгий поход. Командовал Василий Петрович. Но в действительности руководила всем Нина, да сама же большинство дел и выполняла.
           – Ты давай, Нина, готовь мужикам одежду, не стой, – торопил Василий Петрович.
           – Погоди, сначала тебя подготовим.
           – Меня – что, я сам.
           – Сам? Обул сапоги-то? Ну, топни теперь. Топни как следует. Ничего? А ну, пройдись по терраске маленько. Вот видишь. Я знала, что будет мешать, столько навертел, разве можно? Разувайся и выбрось эти портянки, я тебе еще пару шерстяных носков дам – лучше будет.
           Илья Семенович и Геннадий ждали своей очереди. Они не испытывали ни беспокойства, ни возбуждения, ни азарта. Впервые собираясь на охоту, молодые люди совершенно не представляли себе, что их ждет, да, собственно, и охотиться не собирались – просто при сем присутствовать. Поэтому они не проявляли нетерпения и не торопились – с любопытством ждали когда им предложат одеваться.
           Совсем в стороне, забравшись на высокий деревянный ларь, сидел Вася Поросенков – лучший в районе охотник, у них в группе, как поняли Ларин со Степановым, выполняющий роль проводника. Не официально, разумеется – Петушков, например, с таким определением никогда не согласится, скажет: просто, четвертый товарищ в нашей компании, но тем не менее именно так, кажется, получалось на деле. Он заранее выбрал место для охоты, подготовил шалаши, договорился насчет подсадных уток: охота предстояла по всем правилам.
           Среднего роста, худощавый и на вид, можно сказать, довольно щуплый, Вася выглядел светловолосым юношей – лет двадцати четырех – ну, двадцати шести, не старше. Оба – и Степанов, и Ларин – удивились, когда узнали, что Василию уже больше тридцати пяти.
           Охотник был давно готов и сейчас сидел у стены, смотрел на сборы товарищей и мягко улыбался. И ясно было, что улыбается он от радостного настроения, потому что сегодня ему разрешат заниматься любимым делом. И еще ему было немножко смешно наблюдать эту суету и явную неорганизованность при сборах – он смотрел на Петушкова снисходительно, как профессионал на дилетанта-любителя.
           Вася улыбался и молчал.
           Василий Петрович нервничал.
           – Я заказал дрезину на три часа – не поздно? – спросил Поросенкова.
           – В самый раз.
           Через пять минут засомневался снова.
           – Если мы в три выедем – не опоздаем? _'
           – Успеем, – улыбаясь отозвался Вася.
           – Успеете, – подтвердила Нина и обратилась к Геннадию:
           – Каждый год в одно и то же время выезжают и всегда волнуются: успеем? не успеем? Пора бы, однако, привыкнуть.
           – Нина! – крикнул Петушков. – Кончай разглагольствовать! Ничего не готово, время идет, а ты языком чешешь.
           – А ты на меня не кричи. Тоже мне командир. Это на работе ты начальник, а дома кричать нечего.
           – Нина! Ей-богу, мы из-за тебя опоздаем!
           – Из-за меня не опоздаете. Ты свое успевай приготовить. Ружья-то, поди, еще из кладовой не вынуты. На меня покрикиваешь, а свое и не делаешь. Генерал!
           Переговариваясь с мужем, Нина ни на секунду не прекращала работу. Она сняла с вешалки всю одежду, висевшую здесь, на террасе, и, перекладывая, выбирала из кучи то, что, на ее взгляд, могло подойти охотникам. Здесь были пиджаки и спецовки, куртки, плащи и пальто – совсем старые и еще вполне сносные. В доме Петушковых ничего не выбрасывалось: в хозяйстве когда-нибудь да пригодится.
           Василию Петровичу казалось, что Нина работает очень медленно. Сознательно она, что ли, тянет время, сердился он. Знает, что торопимся – и тянет, издевается. Вот вредная баба! Он не ответил на последнюю ее реплику, считая, что разговор отвлекает от дела и понимая: прервать его может лишь он. Разве женщина способна оставить фразу без ответа?
           Но тут же не выдержал.
           – Слушай, ну что ты копаешься, – возмутился он. – Чего тут выбирать: бери любую куртку, плащ вон; не откидывай, Геннадию в самый раз будет, не откидывай, говорю! Так мы к трем ни за что не поспеем, – взмолился Петушков. – А, дай-ка я лучше сам с ними займусь, – сообразил он и сделал решительное движение в сторону жены.
           – Не мешай! – приказала Нина. – Без тебя управлюсь. Говорю: своим бы делом занимался. Ружья, спрашиваю, где?
           – Ружья, ружья. Готовы ружья. Вчера готовы.
           – Когда это вчера готовы, что-то я не заметила?
           – Когда ты спала.
           – Ночью, значит? Приспичило тебе, однако, – Нина начала посмеиваться над мужем; это значило, что ее занятие близится к концу.
           – Да! – спохватился Петушков, надо же продукты уложить, что с собой берем. Вот этим и займусь! Быстренько! Где рюкзак? Целый месяц в том углу лежал, глаза мозолил, а когда надо – не найдешь. Где же он? Извини, Вася, одну минуточку, – Василий Петрович заглянул в ларь. Потом заметался по террасе и вдруг, случайно глянув на жену, увидел, что она едва удерживается от смеха.
           – Где рюкзак? – рявкнул он.
           – В... в кухне.
           Петушков стремительно шагнул к двери.
           – Собрала я продукты, – сообщила Нина.
           Хозяин, сердитый, остановился.
           – Мясо положила?
           – Положила.
           – Много?
           – Килограмма полтора. Хватит? Там, поди, не добавите?
           – Ясно, не добавим. Что добудем, домой принесем.
           – Добудете, как же. Вон погода-то – зима настоящая, снег, ни одна утка не полетит.
           Вася Поросенков добродушно посмеивался. Степанов и Ларин с удовольствием слушали интересный разговор и никак на него не реагировали, потому что во всех этих делах ничего не смыслили.
           Больше всех был возбужден пес Петушковых Чарли, нечистокровный спаниель, очень крупный, толстозадый, мохнатый, бурый с проседью – настоящий медвежонок. Шерсть у Чарли длинная и клочковатая; из-за пышной шерсти он, должно быть, выглядит намного толще, чем есть на самом деле. Самое породистое у пса – уши: плоские, висячие, большущие, как у слона – по ним и определяется его порода, потому что официальных документов собака не имеет. Тем не менее, Чарли отлично ходит на водоплавающую дичь, хотя никто его не обучал: инстинкт породы, как утверждает Василий Петрович.
           Хвост-обрубок собаки вертится, как пропеллер. Не только хвост – зад его ходит ходуном из стороны в сторону. Чарли крутится под ногами, лезет по очереди ко всем на террасе и скулит от возбуждения. Еще бы: хозяин собирается на охоту!
           Пес мешает, и Петушков уже дважды его прогонял во двор. Чарли обижался, уходил недовольный с таким решительно рассерженным видом, что казалось, теперь ни за что не вернется, но очень скоро он вновь появлялся на террасе такой же возбужденный и веселый, забыв о том, что его совсем недавно безжалостно выгоняли.
           Умница-пес.
           Глаза большие и умные.
           Все понимает, как человек.
           Понимает, что хозяин его не берет на охоту.
           Разве так поступают с ним, когда берут?
           Он не заискивает к людям, не заглядывает им в глаза, не умоляет взять с собой – собака держится с достоинством. Чарли даже не выделяет хозяина: понимая, что все идут одной компанией, он поровну делит радость между ними, кидаясь от одного охотника к другому. А не радоваться он просто не может: азарт охотника берет верх над всеми другими чувствами. Он уже ощущает запахи леса и озера и слышит шум кустарника на ветру и хлопанье крыльев пролетающей птицы. И стук выстрела, и запах гари. И он готов к своей работе: бросаться в воду по команде хозяина.
           Чарли возбужден предстоящим делом. Он видит, как одевается хозяин и пришедшие с ним люди, как хозяин принес ружья и раздал всем патроны и вручил каждому ружье, и его возбуждение достигает предела. Он бегает по террасе и стонет. Его не берут. Он не умоляет. Но своим присутствием здесь напоминает хозяину: не забудь, я готов. Я готов и рад пойти с тобой. И в охотничьем азарте Чарли, увлекаясь, забывает о том, что его не берут, а когда спохватывается, неодолимо ждет, что хозяин передумает и позовет с собой.
           Степанов улыбнулся собачьей радости и, потрепав Чарли, спросил Петушкова:
           – Он тоже с нами?
           – Нет.
           – А почему не взять? Смотрите, как он радуется.
           – Весенняя охота с собакой запрещена. Собака может выводок разорить.
           – Какой еще теперь выводок!
           – Нельзя. Ничего, мы с ним осенью поохотимся. А сейчас – пошел, Чарли! Я кому говорю? Во двор!
           Чарли выгнали окончательно.
           – Итак, граждане, – торжественно объявила Нина, – дело за вами. Подобрано вам все. Теперь – быстро, а то Петушков сейчас лопнет от нетерпения. Успеете, – решительно сказала она мужу и властным жестом остановила его, не позволив вступить в разговор.
           – Держи, Геннадий, эту куртку наденешь на свою телогрейку. Налезет, не сомневайся, она Петушкову свободна, а он, чай, в два-то раза тебя потолще.
           – Я не сомневаюсь, – Степанов стеснялся взять куртку главного инженера. – Но мне чего-нибудь бы вниз, под ватник. Этот ватный костюм у меня рабочий, его как раз бы наверх.
           – Костюм совсем почти новый, – удивилась Нина.
           – Выдали его недавно. Но специально для работы. Все равно испорчу быстро.
           – Вот и порть на работе. Зачем здесь-то? Неизвестно, где еще придется валяться. Забирай куртку. И брюки – тоже наверх. Они хоть старые, зато шерстяные.
           – Хоть шерстяные, зато старые, – засмеялся Степанов.
           – И вот тебе еще плащ, – показала Нина, – надевать не обязательно, с собой возьмешь. Только не забудь, – серьезно сказала она.
           – Так, теперь Илья Семенович, – Нина посмотрела на Ларина.
           – Что ж ты, батюшка, в своем обычном костюме пошел? Все, глянь, в ватных.
           – Нет ватного, Нина Яковлевна.
           – Нет? И не надо, – согласилась Нина. – Обойдемся. На-ко, надень вот эти брюки поверх своих да свитер под пиджак. Пальто повесь на гвоздик, а наденешь Васино – оно теплее и хоть старое, да крепкое.
           – Нина!
           – И не говори ничего, одевайся, все будет правильно.
           – Нина Яковлевна!
           Она выжидающе глядела на Ларина.
           – Смотрите. Все люди как люди, одеты легко и хорошо, сразу видно, на охоту едут. Один я в этой длиннополой шубе буду путаться. Она же тяжелая, на меху целиком – там мех бараний.
           – Овчина.
           – Овчина. Смех: человек на охоту собрался, а самого из тулупа не видно. Красота! Где тут бежать за дичью – шага не сделать, запутаешься.
           Петушков не выдержал, засмеялся. Засмеялся действительно забавному положению Ларина, выразительному его протесту и – с одобрением – находчивости жены и точности, с которой она подобрала для каждого необходимую одежду.
           А Нина терпеливо и настойчиво своим мягким певучим голосом не уговаривала – доказывала Ларину:
           – Ты, батюшка, на них не смотри. Геннадий – он тоже хорошо одет, и плащ длинный. А наши мужики привычные, у них вся одежка обкатана да испытана. Ты с непривычки-то и в этом замерзнешь. Погоди, еще корить меня станешь, скажешь, пожалела Нина, не могла потеплее одеть.
           Занимаясь с охотниками, Нина все время посматривала на часы. И теперь, освободившись, взглянула и осталась довольна. Без двадцати три – как раз.
           Интересный народ – мужчины, подумала она. Все торопятся, беспокоятся, сейчас оденутся и побегут. Не напомнишь, забудут поесть. А что там на голодный желудок за охота – долго не просидишь,
           – Одевайтесь поживей – да к столу, – сказала хозяйка.
           – Что-о? – возмутился Петушков.
           – Перед дорогой надо поесть обязательно.
           – На охоту едут – собак не кормят. Нечего говорить, у нас нет времени. И вообще, рано обедать, никто еще не хочет.
           – Ты не хочешь – не надо. А остальных я покормлю. Голодными не пущу, вот хоть как.
           – Ладно, – сдался Петушков. – Пять минут, не больше.
           Быстро молча ели. Нина пыталась организовать спокойную обстановку, уговаривала не торопиться, есть время, почему не посидеть еще три минуты, доесть второе, компот попить. Но никто уже не мог сидеть за столом. К огорчению хозяйки, перекусили наспех и тут же заторопились: дрезина, наверно, ждет.
           С шумом вышли на крыльцо. Вася Поросенков посмотрел наверх, сказал:
           – Да, погода будет не очень. Горючего бы захватить: греться придется.
           – Захватил. Двух бутылок – мало?
           – Маловато, наверно?
           Ларин возмутился:
           – Ведь просил, просил как людей: скажите, что взять, что надо? Ничего не надо, все приготовлено.
           – Вы гости, – объяснил Петушков, – что с вас возьмешь?
           – Разобрались, – сказал Ларин, – идите к станции, мы догоним.
           Он со Степановым зашли в магазин, купили две бутылки водки. Подумав чуть, попросили еще одну.
           – Теперь хватит? – спросил Илья.
           – Теперь, наверно, хватит, – решил Геннадий.
           Когда они подбегали к станции, Петушков с Поросенковым уже сидели в дрезине и, раскрыв дверцу, махали им руками, торопили, хотя видели, что и без того друзья спешат изо всех сил.
          
           На дрезине проехали километров пять, потом прямо полями, без дороги, по оттаявшей, присыпанной снегом земле еще долго шли к лесу. Издали лес выглядел сплошным, густым и высоким, но вблизи выяснилось, что это скорее даже не лес, а кустарник: низкие березки на болотном торфянике, словно протестуя против скверных условий своей жизни, казалось, нарочно искривляли и выгибали тонкие, худые тела и конечности в напрасном старании вызвать к себе жалость и сострадание. Охотникам некогда глазеть на деревья. Раздвигая ветки, запинаясь о кочки, пробирались они по кустарнику вспотевшие, разгоряченные трудной ходьбой. Озеро открылось им сразу – широкой белой равниной, со всех сторон, насколько видели глаза, окаймленной лесом. Еще лежал лед на озере, потому выглядело оно гладким полем, засыпанным снегом, но от берега лед уже отошел, и полоса открытой воды была довольно широкой. На озере пусто: ни души.
           – Кажется, успели, – проговорил Петушков неуверенно.
           – Мы первые, – сказал Степанов.
           – Эге, – возразил Вася Поросенков насмешливо, – первые.
           Петушков остановился, всматриваясь в прибрежную границу леса.
           – Что-то деда не видно.
           – Какого деда? – удивился Ларин.
           – Здесь. Сейчас покажется, – сказал Вася.
           И точно: не то увидев, не то угадав их появление, из леса далеко впереди вышел охотник и берегом направился к ним.
           – Главного инженера – встречают? – иронически сказал Ларин.
           – Встречают, – подтвердил Петушков. – Друзья не подводят.
           – Это дед Слышка, – объяснил гостям Вася Поросенков. – Обещал уток дать – видите, несет?
           – У нас в деревне тоже дед Слышка был, – сказал Геннадий.
           – В каждой деревне – свой, – согласился Вася. – У нас – вот этот.
           Дед Слышка приближался медленно; даже издали в его походке можно было увидеть грузную старческую усталость. Пока дед подходил, молодые люди хорошо рассмотрели его. Трудно было сразу определить его возраст: без бороды, волосы под мохнатой шапкой-ушанкой, но желтовато-серые лицо его и шея были основательно исчерчены морщинами – видно, лет ему много. У старика был крупный нос и светлые глаза под густыми белыми бровями. Ни худым, ни толстым его не назовешь. Он был скорее рыхлым, чем плотным, однако выглядел вполне здоровым и крепким, хотя годы несомненно давили своей тяжестью на его плечи. Высокий старик сильно сутулился; наверно, был сутулым вообще, а сейчас еще больше сгорбился под тяжестью немалого, видать, груза. За спиной дед нес тощий рюкзак. На левом плече висело, на ремне ружье. А в правой руке он нес закрытую крышкой корзину и не размахивал ей, а держал осторожно, как носят груз хрупкий, боясь повредить неосторожным толчком или движением.
           Подойдя, дед Слышка осторожно поставил корзину, снял с плеча ружье. Геннадий подошел помочь ему освободить со спины рюкзак, но старик отодвинулся.
           – Я сам.
           – Богатство в мешке, не трожь, – сказал Вася Поросенков и подмигнул Геннадию.
           Дед опустил мешок на землю, наклонился над ним, неторопливо, с великолепным спокойствием развязал шнурок, запустил в мешок руку и торжественно извлек оттуда мертвую птицу. Все ахнули. Это был изумительный экземпляр. Селезень, крупный и для весны хорошо упитанный, поражал необыкновенной красотой. Крылья его не распустились, а лежали на спине. Длинные перья их матово блестели, точно светились изнутри благородным светом, как самоцветы-камни: казалось, весь он составлен из крупных драгоценных камней.
           Грудь его была белой, а крылья ярко окрашены: пепельно-серые и красные, синие и черные перья лежали плотно вперемешку и составляли изумительный по красоте букет. Наконец, венцом красоты прекрасной птицы являлось широкое оранжевое кольцо на длинной круглой белой шее – галстук, назвал потом Василий Петрович.
           Дед Слышка молча достал селезня из мешка, поднял его на вытянутой руке и высоко держал за голову, гордый добычей, наслаждаясь произведенным на зрителей впечатлением. Те молчали тоже. Ларин впервые в жизни пошел на охоту. Он боялся убийства живого существа и надеялся, что им удастся избежать удачного выстрела и превратить варварское занятие просто в туристский поход. При виде убитой птицы он содрогнулся, но, пораженный ее красотой, не отвел глаз.
           Петушков нахмурился.
           – Жаль селезня, – сказал он. – Такому жить бы да жить.
           – Эх, фотоаппарата нет, – пожалел Вася Поросенков. – На цветную пленку бы.
           – Браконьерством занимаемся? – грозно сказал Петушков, и Ларин молча одобрил его недовольство.
           – Я браконьерством не занимаюсь, – обиделся дед и быстрым точным движением спрятал трофей в мешок.
           – Ты когда его взял?
           – Ровно в три, не раньше. Пришел сюда с утра, это правда, сердце заныло, потянуло на место, а до срока не стрелял, это уж как хочешь.
           – Рассказывай теперь.
           Неожиданно хлопнул выстрел – громко, совсем рядом. Словно откликаясь эхом, далеко отозвались два хлопка. И опять, только теперь сзади, ударило громко, недалеко. Будто поднятая первым сигналом, по всему озеру пошла пальба. То с одного берега, то с другого раздавались выстрелы, раздражающие и непонятные в такой холодный, застывший, безжизненный день. Стрельба не оживила природу: так же неподвижно лежало озеро, уныло падал снег и ни одна утка или другая птица не показывалась в серой туманной дали.
           Петушков озадаченно посмотрел на Васю Поросенкова.
           – Они что, очумели?
           – Понаехали, – проворчал Вася.
           – От радости, что ли?
           – От злобы, – пояснил дед. – От радости птицу ждут, и сердце замирает.
           – Может, спьяна палят?
           – Может.
           – Рано – спьяна, – возразил Вася. – Так озоруют.
           – Ладно, – сказал дед. – Постреляют и кончат. Покуда устраиваетесь, все утихнет. Шалаши готовы. Вот утки, Петрович. Только вы уж с ними поосторожнее, проследи. И, слышь-ка, покормите, там в банке им корм. Обязательно с вечера, не поутру, а к ночи покормите, то есть сегодня. Не забудьте, а?
           – Не забудем, дед. Спасибо.
           – А мне пора. С утра тут. Сегодня, слышь-ка, больше ничего и не предвидится, ишь погода-то. С утра все повеселее было. Да всяко бывает, – спохватился он, – может, как и подвезет. Желаю вам! – дед передал Петушкову лубок с утками, замешкался, хотел, должно быть, еще что-то наказать, да передумал, поправил на плечах рюкзак и, попрощавшись кивком, медленно и грузно пошел в сторону.
           – Значит, так, – сказал Петушков. – Я в этом шалаше буду, а ты, Вася, в тот пойдешь. Так?
           Вася Поросенков пожал плечами: о чем речь!
           – Кто со мной остается?
           – Наверно, я? – вызвался Ларин.
           – И мне – можно? – попросил Степанов.
           – Нормально, – согласился Поросенков. – Мы с Михалычем – туда.
           – Договорились, – Василий Петрович был удовлетворен. – Делим уток, Вася. Хотя, погоди. Давайте мешки к нам в шалаш, чтобы не таскать лишнего. На ночлег собираемся здесь, отсюда пойдем на третий гараж. Так. А теперь бери утку – любую. Другая мне останется. Ну, счастливо. На сколько, метров на двадцать ее отпускать? Много? Десять? Хватит? Понятно. Давайте.
           – Что нам делать? – спросил Геннадий.
           – Ничего, – ответил главный инженер. – Сейчас утку привяжем и будем ждать в шалаше. Ты, Илья Семенович, сложи там наше барахло в сторону, место посвободнее очисти, а Геннадий Петрович поможет мне.
           Они привязали тонкую веревку к ноге утки, другой конец прикрепили к кусту на самом берегу. Птица, легко рассекая воду грудью, поплыла на открытое место, пока ее рывком не остановила натянутая бечева; тогда она стала с отчаянием рваться вперед, хлопая крыльями и громко крича. Скоро к ее резкому крику присоединился такой же нервный крик второй утки: Вася Поросенков с товарищем дошли до места.
           – Они где-то рядом? – поинтересовался Ларин.
           – Метров триста, – сказал Петушков. – Погода такая, чуть посветлее – свободно бы видно было. Все, мужики, кончай базар. Ружья готовы. Заряжены? Садимся так, чтобы каждому было видно. Подбери, Илья Семенович, шубу на ноги, укройся от холода. Тебе нормально, Геннадий Петрович? Теперь замерли. Не шевелись. Будем ждать.
           Снаружи много звуков: шорохи, стук веток, шум ветра. Постепенно слух привык к этим звукам, перестал их замечать. И над холодной тишиной призывом к постоянному вниманию, к неослабевающей бдительности – гортанные, надрывные крики привязанных уток.
           – Отлично работают, – прошептал Петушков.
           – Где этих уток берут? – шепотом попытался спросить Степанов и снова замолк, остановленный выразительным взмахом руки. Геннадий оглянулся на Ларина. Илья сочувственно кивнул, глаза его смеялись.
           Ударил выстрел. Стрельба на озере прекратилась давно, они забыли про нее, и одинокий выстрел прозвучал неожиданно и значительно.
           – Не наши? – возбуждаясь, спросил Геннадий.
           Петушков отрицательно покачал головой: – Далеко.
           И предостерегающе приложил палец ко рту: тихо!
           Справа от шалаша над краем озера появились две птицы. Дойдя до берега, они развернулись и рядом, широко махая крыльями, пошли обратно. Сопровождаемые криком плавающей утки, быстро растворились в плотной серой снежной мгле.
           Геннадию показалось, он первым заметил уток, но Василий Петрович на прикосновение его руки, не меняя напряженного положения своего тела, едва заметно кивнул: вижу! Привязанные утки кричали, замолкали, снова принимались кричать, но безрезультатно: больше ни одно живое существо не показывалось над озером. И не было выстрелов.
           Ларин очень скоро понял, что охотник из него не получится. В тяжелой длинной шубе, он еще поднял воротник, было тепло и уютно. Без малейшего сожаления, убедившись в том, что добычи не предвидится, он потерял всякий интерес к охоте, привалился плечом к рюкзаку и, убаюканный теплом и тишиной, принялся сладко дремать. Временами он начинал видеть сны, но тут же прерывал их, не позволяя себе уснуть основательно. Однако и совсем очнуться не мог. Именно такое состояние легкой дремоты было очень приятным и удовольствие доставляло сознание, что способен поддерживать это состояние. Легкие мысли проносились в голове:
           Активный или пассивный отдых это?
           На пляже, скажем, валяться – считается пассивный.
           А – охота? Вид спорта, или как.
           Петушков – весь в напряжении, возбужден, заботы: не шевельнуться и не проворонить – какой тут отдых, хуже работы. И он, Ларин, рядом. Состояние нервов разное, а положение тел одинаково: неподвижное.
           Так с отдыхом – как: активный, все-таки?
           Ну и черт с ним, с определением, лениво и успокоительно решил Илья: надоело. А впрочем, никто еще во сне активно не отдыхал, нечего эту дремоту активизировать, окончательно понял он, проваливаясь в очередное сладостное бездумье.
           Интересно, думал Степанов, Вася Прросенков так же строг в смысле тишины – или у него можно поговорить? Скажем, спросить, всегда ли такая нудная охота или только сегодня? Понятно, конечно, что охота охоте рознь. Можно зверя и неделю поджидать спрятавшись, и месяц, и гоняться за ним по следу не зная сколько. Но на уток в его представлении – совсем иначе. Думал, так: придут на место, он даже не знал про шалаши и про подсадок, спрячутся в кустах, а утки туда-сюда летают, нет-нет, да и близко подлетят. Раз выстрелил – не попал, второй – не попал, а уж на третий – не промазал. И лучший охотник, думал, тот, кто с первого разу попадает. А тут за два часа только вдали увидели птицу и то почти случайно. Ну понятно, можно подождать, раз такое дело, система если такая, да только настрой другой был, по рассказам, вроде, поживей должно бы быть. Что ж, перестроимся, если надо, но не мешало узнать, всегда ли так или им сегодня просто не повезло – и не спросишь.
           Петушков не шевелился.
           Должно быть, не меньше двух часов уже сидим, подумал Геннадий. Стало быть, скоро семь? Попробуем проверить.
           Он посмотрел на часы, но не смог разглядеть циферблат. И только теперь увидел, что почти стемнело. Когда начало темнеть и туманная мгла бледного дня перешла в густые, вязкие вечерние сумерки, плотные, без теней и светлых пятен, он не заметил. И потому, что стемнело постепенно, не сразу, его глаза приспособились к сумеркам и могли видеть на удивление неплохо. Геннадий нашел щель побольше, поднес к ней руку; сделав усилие, напряг зрение и разглядел стрелки часов.
           – Скоро семь! – вслух сообщил он.
           – Да. Конечно, – горько согласился Петушков. Зашевелился Ларин.
           – Наверно, сегодня больше ничего не будет, – рассудил Геннадий и запоздало подумал, что ничего сегодня и не было, а потому его слова можно принять за насмешку.
           Василий Петрович молчал.
           – Это день такой, – виновато, как будто оправдываясь в чем-то, продолжал Геннадий. – Охота – весенняя, а еще зима. Это – погода.
           – Конечно, погода, – отозвался Илья. – В такую погоду хороший хозяин собаку – знаете!
           Никто ему не ответил. Помолчали. В темноте видны были лишь силуэты охотников.
           – Пора утку отвязывать? – предложил Геннадий.
           Петушков шумно вздохнул.
           – У-у, – возбудился Ларин. – Да вы, Василий Петрович, что? Не осерчали?
           Василий Петрович не ответил.
           – Обиделся? – удивился Ларин. – На кого же? Если на нас – не за что. Мы сидели тише мыши, не шевелясь – а, Геннадий?
           – При чем тут сидели, – проворчал сердито Петушков.
           – Да? А не хотите ли вы сказать, что считаете, мы принесли неудачу, и жалеете, что взяли нас с собой? Слышишь, Гена, он молчит! Знаешь, почему он молчит? Потому что этот охотник не знает примет. Народных! Иначе он бы понял, что это женщина приносит неудачу на охоте. Женщина, а мы – два мужика. При сегодняшнем результате можно, естественно, подозревать, что кто-нибудь из нас переоделся в мужскую одежду, но вчера в бане вместе мылись – не обманешь. Что же касается именно нас – то новички в каждом деле, наоборот, удачу приносят. В картах, знаете, точная примета: новичку – всегда карта идет. Вот и на охоте: собрались…
           – Раз – и мимо, – подсказал Геннадий.
           – Я знаю одно, – молвил Василий Петрович. – Когда бы ни ходил на охоту, пустым не возвращался.
           – Я тоже, – сказал Ларин. – А Геннадий – вообще!
           – Сегодня – точно, погода, – подтвердил Степанов, – что и говорить.
           – Ладно, – Петушков резко встал и, согнувшись, шагнул наружу.
           – Вытаскивайте все отсюда, я – за уткой.
           – Расстроился, – вполголоса посочувствовал Степанов.
           – Ничего, – отозвался Ларин, – пройдет. Погоди, новые заботы навалятся: как ночлег устроить, кому-то думать надо. Ты хоть не заводись, – попросил он, – а то мне с вами двумя что делать?
           – Я – ничего, – миролюбиво согласился Геннадий. – Мне хочется, чтобы всем хорошо было.
           – Хочется – значит, будет. Только для этого не обязательно живую тварь убивать.
           – Зачем же мы сюда забрались? – удивился Геннадий.
           – А черт его знает, – беспечно сказал Илья и засмеялся. Потом спросил, выйдя из шалаша:
           – Весной только на утку разрешена охота?
           Илья знал, ему вчера в цехе Анатолий Носков подробно все объяснил. Но говорить о чем-то надо? А что!
           – И только на селезня, – Петушков отозвался не сразу.
           – Вот тебе на! Издали разве их отличишь?
           – Пришел охотиться – различай.
           – Глупости. В такую погоду? Точно перепутаем.
           – Нам не грозит, мы с подсадной. На ее крик должен селезень.
           – А если утка – не станем бить?
           – Нельзя.
           – Нельзя – понятно. Ну, а если? Не станем? Вы никогда не стреляли утку, если нельзя?
           – Случалось, конечно. Ошибался. Но я, вообще, не браконьер.
          
           – Но – охотник?
           – Вот и говорю: случалось. На охоте бывает всякое. Бывает, ошибаешься, а то и заводишься тоже.
           – За Васей сбегать? – предложил Степанов.
           – Сам придет, – отозвался Василий Петрович, – пора уж.
           – Кто там с ним? Мы вчетвером приехали. Что за Михалыч?
           – Хороший человек, наш друг. Здесь, на третьем живет. Можете домой пойти ночевать, тут недалеко, а не пойдет. Васю не бросит, с нами останется. Отличный мужик, компанейский. Пучков Андрей Михалыч. А вот и они.
           Собрались быстро, почти мгновенно, а от темноты все равно не убежали. Несмотря на лежащий снег, обнявшая со всех сторон мгла оказалась плотной и непроницаемой. Привыканию к темноте мешал беспрерывно падающий снег, делающий серую мглу густой и влажной. Было ниже нуля.
           И что сидели? Надо было раньше уйти, хотел сказать Геннадий, но не сказал и подумал: так недолго нытиком стать. Всем нелегко. Идут, запинаются. Есть ли дорога, нет ли, ничего не видно, а молчат, не жалуются, хотя тоже, конечно, понимают – что тут понимать! – так что без его раздражительных реплик обойдутся. К тому же, он человек общественный. Знает: разговорами такими только настроение портить и себе и людям, молчать – лучше. Хотя, как сказать. Все молчат и, может, так, как он, думают и злятся. Веселое какое слово не помешает. А где оно, веселое – нарочно не найдешь. Все-таки лучше молчать.
           А Ларину было весело. Как только миновали перелесок и вышли на поле, он сильно споткнулся о невидимую кочку, пролетел вперед, чуть не упал, снова оступился на какой-то неровности и с трудом удержал равновесие. Самым естественным теперь было выругаться как следует, и крепкое слово уже собиралось сорваться с языка, но Илья предварительно с ожесточением плюнул и в тот же миг неожиданно представил себе здесь, рядом, Лобанова. И мгновенно развеселился. Этот аристократ в модном демисезонном пальто и шляпе – вряд ли его заставишь переодеться в ватную телогрейку или дырявую шубу – на асфальтовую дорогу в такую погоду гулять не выйдет. А здесь, сырым промозглым темным вечером в компании неразговорчивых, сердитых на неудачу и все на свете, тяжело бредущих по бездорожью через холодный ветер и мокрый снег усталых голодных людей, выглядел бы точно белой вороной. Не раз и не два споткнулся бы он, а и с первого раза вряд ли промолчал.
           «Эй, Сусанин, куда еще ведешь, расстрелять мало!»
           Ляпнуть вслух? Петушков может не сообразить, что это слова Лобанова, он ведь не знает, о чем кто думает. Кого приглашал, главный инженер! Куда приглашал? Что бы сейчас делал с ним? При всех не следует, не в подходящий момент спросим непременно. Испортил бы тебе обедню, как пить дать, испортил. Правда, если дальше так пойдет, нам тоже надоест, интересного мало. Но пока мы с Геннадием ничего, совсем ничего. А Лобанова здесь все-таки не хватает. Для полноты ощущений.
           Впрочем, шли недолго. Минут через двадцать, перебираясь с кочки на кочку, медленно передвигаясь, добрались до третьего гаража. Миновали плетень. За ним прямо на дворе застыли четыре торфоуборочные машины и стоял совсем небольшой серый деревянный домик с трубой и единственным заколоченным доскажи окном. Доска приколочена и поперек двери.
           – Заберемся?
           – Обижаешь, Петрович, – тихо возмутился Пучков. – Все проверено. Дежурство не организовано, а так – подготовка полностью. Кастрюли на месте и дрова в печи.
           Михалыч подошел к входу, слегка, рванул на себя, доска свободно отлетела и дверь гостеприимно отворилась. Охотники ввалились в застывшее помещение. Степанову показалось здесь значительно холоднее, чем снаружи.
           – Нет, – сказал Геннадий, – натяну-ка я снова варежки.
           – Давай, – сварливо поддержал Петушков. – Нет бы взяться за что – варежки сперва натягивать. Печку вон лучше растопляй.
           – Это – с удовольствием, – весело пообещал Степанов и шагнул к печке.
           – Надо распределить обязанности, – распорядился Вася Поросенков. – Гена затопляет – правильно. Ты, Василий Петрович, мясо готовь. Варить будем? Готовь, значит. Мне – картошку чистить. Михалыч, картошка где? Понял, вижу. Семенычу за водой идти. Вон ведра. Шубу скидывай и сбегай, тут рядом. Ты, Михалыч, готовь ночлег. Солому тащи. Досок, поди, маловато, не надеялся на пять человек, чего там оправдываться. Думал тремя обойтись, исправляй давай. Покажи Семенычу сперва, где воду черпать. По местам, мужики.
           Не сразу закипела работа. На холоде не сильно разбежишься. За дело надо бы взяться, однако ждали, чтобы хоть чуть потеплело. Знали, что дождутся, потому не могли торопиться. А и какая торопливость на морозе. Не больно станешь.
           Дождались. В два счета. За пятнадцать минут.
           Геннадию досталось только чиркнуть спичкой. Коробок у него нашелся, а топливо в печи было наготове. В самом низу полно наструганной бересты, поверх нее ряд нащипанных тонких лучин и еще плоские фанерки, только потом легкие сухие мелкие поленья. Основные дрова лежали возле печки. Михалыч, как вошли, зажег свечку. Геннадии все разглядел, кинул рукавицы на груду дров, присел перед топкой, распахнул дверцу, сунул внутрь огонь. Пламя прыгнуло сразу, береста заверещала весело, почти тут же дружно затрещали щепа и фанера, огонь рвался вверх, быстро добрался до поленьев, облизал их. Охотники с тихой радостью глядели в расцветший огонь. Геннадий не прикрыл дверцу, и оттуда выходил свет, хотя пока еще без чувствительного тепла. Но приближение тепла ощущалось. Истопник живо переложил рукавицы на пол в сторону, взялся за дрова, принялся наполнять ими топку. Оттуда повалил густой дым, горький, едучий. Мужики хором закашляли.
           – Ну вот, – сквозь кашель проговорил Петушков, – дверь открывать придется.
           – Не надо, – отозвался Михалыч, – все нормально. Сейчас разгорятся и дым уйдет. Самую малость потерпим.
           Действительно, дым исчез незаметно и скоро, а в печи уже бушевал огонь. За прикрытой теперь дверцей.
           – Так мигом все сгорит, дров на вечер не хватит, а еще ночь ночевать, – занервничал Степанов, но Пучков успокоил:
           – Все рассчитано. До самого утра. Если что, за домом у стены поленница дров. На ночь хватит этих.
           Стало теплее. Совсем даже тепло. Ларин скинул шубу, схватил ведра, выскочил за водой. Петушков достал мясо, подержал в руках, присмотрелся, решил, вслух объявил:
           – Похоже, Нина помыла как следует. Не будем полоскать. Ставим на плиту. Как, отдельно варить или с картошкой вместе?
           – Вместе.
           – Объединяем.
           – Тогда я мелко режу и в самую большую кастрюлю. И ты, Вася, почистишь, порежешь, и пусть картошка лежит. Я воду отолью на мясо, остаток воды в ведре остается, туда картошку. Будет лежать, пока мясо подходит. Тогда картошку всыплем и вместе они доварятся. Будет гуляш по-охотничьи.
           – А лавровый лист есть?
           – Все есть. И лист, и перец.
           – А соль?
           – Кончайте, мужики. Что вы, на самом деле.
           – А что?
           – Всю зиму, считай, готовились к этой охоте. Наверно, все предусмотрели.
           – Все предусмотреть невозможно, – сказал Геннадий. Отвлекся от своей работы. Стоять над печкой теперь не обязательно. Закрыта дверца. Покраснела плита. От печи идет тепло, заполнило помещение, Геннадий подобрал варежки, затолкал в карман куртки.
           – Теперь будем ждать, когда мясо сготовится, – объявил Петушков.
           – Это сколько приблизительно?
           – Ну, может, час, полтора.
           – Ого! – воскликнул Ларин.
           – Это еще немного, – пояснил Петушков. – Бывает и два, и дольше. Наше, вроде, молодое, должно быстрее.
           – Восемь часов всего-то, – вмешался Пучков, – куда торопиться. Спать рано, не уснуть еще.
           – Тебе не уснуть? – засмеялся Вася Поросенков. – Да ты днем в любой момент, только щеку на подушку, сразу отключишься.
           – Я тоже, – признался Илья.
           – Ну да?
           – Точно! Жена удивляется.
           – Нет, все равно рано спать, – настаивал Михалыч.
           – Конечно, рано, – согласился Степанов. – Вода уже греется, скоро закипит. Не заметим, мясо сварится.
           – Заметим, – проворчал Вася. – Два часа не пять минут.
           – Понял тебя, – сказал Василий Петрович. – Не терпится. Все же придется потерпеть. Сейчас начать – до горячего иссякнем. Рано кончать вообще не дело. Подождем пока.
           Ларин решил поддержать главного инженера. Некомпетентен, ясно, но это если иметь в виду охоту как занятие. В разговорах профессионализм необязателен. Не на боевом посту, на привале. Хотя, как сказать. Охотничьи традиции, возможно, есть, и на привале работают. Тогда о чем спорить? А похоже, никаких традиций. Они – гости, ну так что ж. Будем считать, беседа идет на равных.
           – Успеем, – заявил весело Илья. Остальные недовольно молчали, явно не согласные. – Хорошо, тепло совсем стало. Давайте погреемся, посидим возле печки, можно раздеться, а вы расскажете забавные охотничьи истории. По-моему, у нас в Русском музее есть такая картина.
           – Ага, – поддержал Вася, – на сухую в самый раз интересные сказки рассказывать.
           – Лучше про ваш Ленинград расскажите, – предложил Пучков.
           – На сухую? – поинтересовался Геннадий.
           – Ничего у тебя, Петрович, не выйдет, – развеселился Вася Поросенков. – Кончай зажимать. Ставь бутылку. Нам ведь особо много и не надобится. Помаленьку, потихоньку. Сразу, как забрались сюда, надо было. Погреться. Все б радостнее оказалось. Теперь требуется для настроения. И не будем тянуть. Ведь взяли, могли вполне бы не брать. Есть – употребляем. Не будет – не будем.
           – Закусывать – чем? – Петушков пробовал сопротивляться дальше. Зачем, спрашивается? Фактически уже добровольно сдался.
           – Есть хлеб, – отозвался Вася.
           – И луковицы, – присоединился Михалыч.
           – Бычки в томате – мировой закусон, – продекламировал Геннадий, достал и поднял над головой две банки консервов.
           – Взял? – радостно удивился Ларин.
           – А как же! Для порядка, – объяснил Геннадий, – вдруг пригодятся.
           – Еще как!
           – Погодите, погляжу в мешке, что там Нина положила. Вижу сало.
           Начали не рано, за девять уж точно. Налили не по стакану, пол-литровую бутылку поделили на пятерых. Чтобы не сразу достало, постепенно. Перед второй, которая ждать себя не заставляет, привели в порядок хозяйственные дела, проверили мясо в кастрюле.
           – Нет, еще рано, – определил Петушков.
           – Петрович, тогда следить – за тобой. Наблюдай и скомандуешь.
           – Само собой.
           – Не прозевай после третьей-то.
           – Не волнуйся. Третьей еще нет.
           – Будет. Мы – где? В России, слава богу, не в какой-нибудь Америке. Начали – не остановишь, пока есть.
           – Не дам! Основное – горячее. Под хороший разговор.
           – Третья – ладно. Вторую задерживать – великий грех.
           – Поехали, мужики.
           – Один вопрос, – остановил Михалыч. – Давайте, пока трезвые, решим все до конца. А то нагрузимся и рассыплемся. Печь топить будем до утра или вечером закончим?
           – Ну что за вопросы, – разочаровался Петушков, – ясно же. Бросим топить, выдует сразу.
           – Это точно, – подтвердил Поросенков. – До минуса.
           – Значит, до утра, – согласился Пучков. – Верной дорогой идете, товарищи. Тогда требуется установить очередность дежурства у печи. Потому что после принятия да горячей еды всем захочется подремать. Будем дежурить по часу. Час отдневалил, поднимай сменщика и спи, ложись. До одиннадцати, считай, хором посидим, а вахту давайте начнем с одиннадцати. Первым могу я.
           – Я – вторым. Ларин моя фамилия.
           – Поросенков – третий, – вызвался Вася.
           – Я – следующий, – поднял руку Геннадий.
           – Ты будешь последним, – распорядился Петушков.
           – Почему? – не согласился Михалыч. – То, что сейчас работает, не считается. Это дневная смена. Сверхурочная – на общих основаниях. Вася будит Геннадия, он поднимает вас, вы толкаете меня. Семенычу, однако, расталкивать всех, там уж ночевка закончится. Запомним, кто за кем?
           – Ничего, – сказал Геннадий, – другого разбудим, тоже не беда.
           – И это верно, – подтвердил Вася. – Я, может, всю ночь не засну. Никого и будить не стану. К примеру, значит.
           – Единственная задача дневального – огонь в печи поддерживать. Слегка, большого не потребуется. Дров хватит, а не хватит – я говорил, вот за этой стенкой поленница.
           – Кончай торговлю, – нетерпеливо предложил Илья. – Мне долго держать бутылку? Давайте стаканы. Все, вроде, обсудили и решили, сколько можно ждать.
           Главный алкоголик, подумал снисходительно Геннадий. Единственный, кого уговаривать надо выпить, а тут разбежался, вперед всех. Обстановка, ничего не скажешь. Бутылка в руках. И настроение. Бывает.
           Недолго вышло терпеть и не прозевал Петушков, уследил. Вовремя высыпали картошку, потом в самый раз посолили и третью разливали уже под горячее. Гуляш получился мировой, а по количеству для пятерых на сутки, поди, с лихвой. Тарелок нет, а и не надо. Ложки разобрали и таскали ими прямо из кастрюли. Дружно и весело. Главное, тепло. Разогрелись, кажется, на всю оставшуюся жизнь. Перестали следить и за выпивкой, и за закуской. Как хотелось, так употребилось. Душевно посидели. Наговорились досыта. Только что не запели, до того не дошло. Постепенно насытились, отяжелели, почти одновременно склонило на сон. До полуночи не дотянули. Завалились на доски, солому – под голову, накрылись плащом, шубой, курткой – у кого что было.
           Михалыч честно заступил на вахту, закурил, не стал подбрасывать дрова, на его час хватит, если что – угли не остынут, половину срока отсидел, сходил на двор, прогулялся, проветрился, сбил сон, словом, вполне достойно отработал свой неполный час. Остался доволен собственным поведением. Мог бы и еще посидеть, понимал свои возможности, но решил не злоупотреблять способностями организма. Тем более, что уснуть хотелось все время, приходилось превозмогать желание. И спать ему досталось меньше других, вторично поутру вставать на дежурство. Надо, обязан сдавать вахту.
           Вася Поросенков без особого труда отсидел свой срок. Охотнику не привыкать. Да и нагрузились как-то не очень. Больше трепались. Можно бы и еще пожевать. Другие бросили, не захотелось одному продолжать. Не скромность. Бывает, когда хочет, один уплетает в любой компании, наплевать на все, какие там приличия, что хочу, то ворочу. Сегодня не тот случай. Остановился со всеми вместе. И хорошо. Меньше тяжести, легче утра дожидаться.
           Показалось, холоднее сделалось. Огонь ослаб. А может, холод крепчает. Нос высовывать наружу ни к чему, вывод возможен в любом случае единственный: расшевелить пламя. В печи одни угли остались. Полно горящих углей. Раздуть огонь, и немедленно.
           Снова полная топка дров. Только дыма теперь нет. Все горит, греет, укачивает, расслабляет. Час прошел тяжело, но превозмог, не свалился, продержался. Долго, с трудом поднимал Геннадия, тот отказывался понимать, зачем его тревожат, и пытался свалиться обратно на деревянный настил. Дошло, наконец, отряхнулся, извинился. Поглядел на печку. Там без него порядок. Краснеет разогретая железная плита. Хорошо. Геннадий Степанов принял дежурство в полном порядке.
           Вдруг Геннадий почувствовал влагу в ногах. Показалось? Вроде, просторные сапоги целые, не промокают. А носки кажутся влажными.
           Сел на скамью, стянул сапоги. Все в порядке. Но почему-то показалось? Для полной дальнейшей уверенности не помешает подсушить носки. Просто погреть, наконец. У веселого огня. Нет, огонь мы доставать не станем, дверцу не откроем, пристроим возле плиты, прогреются и просохнут с гарантией. На спинку скамьи, все четыре носка разместились аккуратно, скамья металлическая, безопасно если что, пусть у плиты погреются. Мне час не спать, покараулю, через минут десять можно будет снова надеть. В печке горит хорошо, совсем в доме тепло, на десять минут можно приземлиться, слегка подремать, пока тут все в ажуре. Ноги в голых сапогах, а не мерзнут вовсе. Красота. Все-таки охота – отличное занятие. Чисто мужское дело. Где еще развлечешься подобным образом в такой компании. И действительно приятное состояние – отдых с дремотой. Главное, чтобы дремота но перешла в сон. В тепле да на сытый желудок, да на отяжелевшую голову трудно с этим сражаться. А он и не станет. Составил программу. Десять минут, больше не имеет права. А на десять минут – кто запретит? Как угодно. Можно сидя, к спинке стула прислониться. А хоть и прилечь, на голых досках в сапогах на босу ногу не очень разоспишься, десять минут в запасе, а не десять, так пять или восемь или пятнадцать, как получится, не час же. Под плащом уютно. Удобная вообще вещь. Годится под себя подложить, мягче лежать будет. Нет, лучше накрыться. Тепло, приятно и надежно. Хорошо дремать в ночной тишине под мерное посапывание соседей в почти полной темноте: свечу давно погасили, читать никто не собирался, слабый свет идет от разогретой плиты – и этого вполне достаточно охотникам на привале.
           Геннадий проснулся неожиданно, резко, почувствовал будто кто его толкнул. Дрожа от холода, в темноте достал из кармана фонарик, посветил на часы, присвистнул. Свисти, не свисти, половина шестого утра. Печь остыла. Он уснул, разморенный теплом, едой и выпивкой, не додежурив и не разбудив никого себе на смену. Теперь ему затапливать вновь. Он перевалился с самодельного топчана, опираясь на стул, тяжело встал. Нащупал коробок спичек, зажег свечу. И как только в помещении стало светло, зашевелились, подняли головы охотники.
           – Дьявольский холод, – проворчал Ларин.
           – Никакого смысла разжигать печь, – сказал Пучков.
           – Не стоит, скоро пойдем, – согласился Поросенков.
           – Я виноват, – сознался Геннадии.
           – Все равно, – успокоил Петушков, – переночевали, и ладно. Как, осталось что в кастрюле?
           – Холодное все.
           – Сойдет.
           – Больше полбутылки еще сохранилось. Грамм по шестьдесят-семьдесят, – сообщил Илья.
           – Наливай, разбирай ложки. Закусим, и пошли.
           – Рано.
           – В аккурат. Пока дойдем, и рассветет.
           От водки сделалось теплее. Поели с аппетитом. Картошку с мясом доели, вкусно даже в холодном виде. Осталась буханка хлеба, Михалыч положил в мешок, не выбрасывать же, дома съедят.
           – Посуду бы помыть, – размечтался Петушков. – Не годится грязной оставлять, так не делается.
           – Как есть, пусть стоит, – откликнулся Пучков. – Сегодня же вечером приду, заберу домой, там помою в нормальных условиях. Моя забота.
           – Тогда ладно, – согласился Василий Петрович. – что ж, собираемся. Ты чего, Геннадий, что потерял?
           – Понимаете, носки. Сюда повесил сушить, а теперь нет нигде. На полу тоже не видать.
           – Куда, куда повесил?
           Все заинтересовались. В потемках принялись искать.
           – Не они? – поинтересовался Вася, подняв с плиты кусочки шерсти. – Вязаные были?
           – Как на плиту попали? – недоумевал Степанов.
           – Ветром сдуло. Впритык повесил, и притянуло.
           – Как же теперь быть?
           – Как, – мгновенно среагировал Поросенков, – босиком идти, на эксперимент. Сколько человек выдержит без носков при нулевой температуре. Засекаю время.
           – Не человек, а растяпа, – уточнил Петушков. Подумав, сел на скамью, принялся стягивать сапог.
           – У меня две пары носков, обе шерстяных. Поделимся.
           – И у меня две, – обрадовался Михалыч, и я дам.
           – И это правильно, – одобрил Вася. – Сидеть собираемся, не бегать. В одном носке на месте вмиг застынешь. В двух-то никакой гарантии. Одного спасем, двоих угробим. Думать же надо.
           Ларина еще не совсем отпускала дремота, он озяб даже под основательной шубой, как-то чересчур медленно перебирался из ночи в день, не втискивался в общий настрой. Но вдруг внезапным броском врубился, очнулся, влетел в обстановку, и его тут же осенило.
           – Василий Петрович, у вас золотая Нина Яковлевна. Перед самым уходом втиснула мне портянки. Я не брал, зачем мне. Нет, бери, пригодятся. Где? Куда? Вот они, бесценные.
           – Дай-ка, – Петушков взял, пощупал, похвалил: – фланелевые. В них не замерзнешь. Спасибо Нине. Наворачивай, Геннадий. Умеешь? В армии служил ли?
           – А как же!
           – Значит, умеешь.
           – Забыл, наверно, – предположил Михалыч, – когда это было.
           – Не забудешь, – успокоил Геннадий, – это на всю жизнь.
           Он действительно ловко намотал портянки, натянул сапоги и демонстративно потопал на досчатом полу. Гулко и радостно.
           – А вы служили в армии? – спросил Петушкова Ларин.
           – Я долго служил. Воевать не успел, но в самом конце и после войны служил долго.
           – Я тоже долго. В авиации четыре года был срок. После авиационного техникума куда еще меня было призывать. Но службу вспоминаю с благодарностью. Всю страну объездил, мы на месте не стояли. Потом, у нас интересные взаимоотношения были с офицерами. Непосредственно к своему начальству, командиру взвода, даже роты, обращались по имени-отчеству. И они нас звали по именам, иногда – по фамилии. Командира батальона, конечно, – товарищ подполковник. А вот к сержантам – интересно, да? – тоже по званию обращались. Только. Такой порядок был.
           – Всю державу, значит, облетал?
           – Объездил. В авиации служил, а в воздух ни разу не поднимался. На аэродромах стояли, это да. Переезжали на поезде. Иногда очень даже долго.
           – Я – пехота, – объяснил Петушков. – Общевойсковая служба. В армии пешком топал и теперь по полям ползаю.
           – Поползли, пора, – заторопил Вася. – Прозеваем рассвет, охотники-любители.
           – Точно, – поддержал Василий Петрович, – к рассвету полагается быть на месте. Полчаса добираться, давайте в темпе.
           Быстро собрали вещи, заколотили дверь и отправились к озеру. Пришли на место, когда темнота уже не была плотной. Серее озеро лежало безжизненное и холодное. Падал снег. Низкая снежная туча нависла нал головой. Казалось, они не уходили отсюда на всю ночь, можно подумать, отсутствовали мгновение – так все похоже на вчерашнюю обстановку. То же самое.
           – Поменяем уток, – распорядился Петушков. – Давайте сюда вашу.
           – Все равно, – сказал Вася Поросенков.
           – Попробуем.
           Привязали уток, как накануне, спрятались в шалашах. Снова Петушков оказался с Лариным и Степановым. Друзья заняли вчерашние места и надолго замолчали.
           Первым снова не выдержал Ларин.
           – Да, охота требует терпения.
           – И выдержки, – добавил Петушков.
           – И долго нам выдерживать?
           – Пока – до вечера.
           – Да?
           Степанов понимающе улыбнулся Ларину. Помолчали.
           – Нет, это занятие не для меня, – заявил Илья.
           – Что же? – подчеркнуто удивился Петушков.
           – Бездарное занятие. Сиди, не шевелись. И ничего в перспективе.
           – Пошел – сиди! Сам пошел, – упрекнул Петушков.
           – Конечно, сам.
           – Вот и сиди.
           – Хорошо, – смирился Ларин. Впрочем, ненадолго.
           – Знаете, почему так утки здорово кричат? – сказал он. – Потому что их не накормили.
           – А я что говорил? – отозвался Геннадий. – Говорил, кричать лучше будут?
           Петушков молчал.
           – А что вы деду скажете? – не унимался Ларин. – Скажете, что накормили?
           – Зачем, правду скажу.
           – Осерчает старик, – сказал Геннадий.
           – И вообще, нехорошо, – согласился Илья.
           – Больше не даст, – предположил Степанов. Надо так ему объяснить: давали, мол, еду, а они отказались.
           – Правильно! Правда, что не накормлены, ну, а причина – это уже не основное. Дипломатический прием.
           Петушков хмыкнул – не то с сомнением, не то согласно – не поняли.
           Ларин пытался думать. О многом думал. Что в такую промозглую стужу совсем не мерзнет, спасибо Нине. Елене рассказать если, что он почти сутки отсидел без движения и молча, не поверит. Самому тоже не очень верится. Анекдот: Ларин на охоте. И результат анекдотический: на уток пойти и ни разу не выстрелить. Впрочем, что пошел – хорошо. Надо знать все, в том числе и это. Интересно, не интересно – другой разговор. Кстати, чем заменить такое занятие здесь? Кино? Сегодня вечером и пойдем. Телевизор. Хоть сутки отдохнуть от него. О работе Илья старался забыть. Нарочно прогонял мысли, приказывал себе не думать о делах и созерцательно размышлял. О зарастающем озере и сером унылом снеге, падающем на темную воду. О туманном дне – а почему туманном? Тумана нет, просто этот снег и низкое небо действительно точно густым туманом одели землю. Не очень уютно, но и слишком тоскливо тоже не назовешь. Согретый шубой, томимый непривычным бездельем, он был равнодушен и безразличен ко всему – и только.
           К полудню терпение Ларина иссякло.
           – Все понимаю. Теряю все. Больше меня не возьмут. Никуда. Буду жалеть и каяться. Простите, если можете, но я – готов. На первый раз хватит.
           Степанов молчал.
           – Еще немного, – попросил Петушков. – может, прилетят?
           – Не прилетят. Нет.
           – Да, сегодня неудачно, – вынужденно согласился Петушков.
           – Погода, – воодушевился Геннадий, – только погода. Как назло, а?
           – Ладно, – сказал Василий Петрович, – будем собираться.
           И кстати: к шалашу приближался дед. Увидя его, Ларин в сердцах плюнул. Черт меня возьми с моим нетерпением. Что стоило помолчать еще десять минут, не больше. Вечно суюсь со своим языком не вовремя. Всю жизнь портишь себе репутацию таким образом и не научишься ничему. Буквально десять минут, с приходом деда все равно выползли, но я выглядел бы совершенно иначе.
           – Кричат, а? – с гордостью кивнул старик на утку.
           – Молодцы, – похвалил Василий Петрович.
           – Толку-то, – разочаровал Геннадий.
           – Ни у кого нет, – подтвердил старик, – я по берегу прошел, ни у кого ничего. Не погода.
           – Может, дождемся?
           – Сегодня уж не будут. Вон как валит. Покормили уток-то? – вспомнил дед.
           – Нет.
           – Они не стали, – сказал Геннадий.
           – Вот, – обрадовался дед, – так и знал, что не станут. Утка, как собака, хозяина знает. Так и знал, без меня есть не будут.
           – Умные птицы, – похвалил Ларин.
           – У-у! Сейчас я их покормлю. Подождете? Вместе пойдем?
           Подошли Вася Порссенков с товарищем. С любопытством смотрели, как дед, посадив уток в лукошко, насыпал им корм.
           – Кондратьич, – спросил Вася, – а что ты все с котомкой ходишь? Что у тебя в ней?
           – А вот, – старик развязал мешок и вытащил селезня.
           – Вчерашний, что ли?
           – Он.
           – Ты что же, второй день напоказ его таскаешь?
           – Так ведь...
           – Ну и ну, – сказал Вася.
           Старик положил селезня обратно и тщательно завязал мешок.
           – Пошли.
           – Давай, уток понесу.
           – Я сам.
           – До дому пешком или, Петрович, дрезину вызовешь?
           – До дому.
           – Тогда полями пошли, нечего крюк делать.
           Вася вел уверенно и быстро. Ларину показалось, домой они шли гораздо быстрее, чем вчера сюда. Он читал и, кажется, не раз, что лошадь, почуя дом, ускоряет ход. Не только лошадь, значит. Выйдя на твердую дорогу, Вася остановился.
-            – Не дело. Идем с охоты, а не стрельнули. Надо хоть по разу для порядка бы.
           – В кого? – удивился Геннадий.
           – В спичечный коробок, – сказал Василий Петрович. – Давайте. Вон и пенек.
           – Кто первый? – Вася достал патроны.
           – Я!
           – О, дед! Давай. Снимай свою котомку и уток поставь, отнесу их подальше, а ты отмеряй. Сколько, двадцать? Тридцать? Не много? Как знаешь. Отмеряй и целься, а мы поглядим.
           Охотники оживились, и никто не заметил, как Вася Поросенков, пока дед отмерял спиной к нему свои шаги, ловко развязал мешки и, переложив убитого селезня из котомки деда в рюкзак Петушкова, быстро завязал снова и небрежно бросил рядом с лукошком.
           – Ну-к, что? – обернулся старик, – Хватит или еще?
           – Сколько?
           – Тридцать.
           – Ты что, дед, – крикнул Пучков, – куда ушел. Тут в десяти шагах коробок не видать.
           – Видать, пока снег, глянь, утих. По-быстрому пальнем. Можно еще на десяток отдалиться.
           – Куда! – крикнул Геннадий. – Нам по первому разу, пожалуй, двадцати хватит.
           – На месте стоишь, – решил Василий Петрович, – пошел!
           – Может, еще на десяток?
           – Ты отсюда попади, дед!
           Старик поднял ружье к плечу, прицелился и выстрелил. Коробок сдуло с пенька.
           – Попал, гляди-ка, – тихо удивился Пучков. – Дай-ка я теперь.
           Он подошел к деду, тщательно прицелился, выстрелил – и вновь коробок снесло прочь.
           – В самом деле, – Пучков снова удивился. – А целишься – почти не видать коробка. Наугад бьешь.
           Петушков ударил почти не целясь – и промазал, повторять не стал, молча отошел в сторону.
           – Эге, – сказал Вася Поросенков, – дай-ка я. Подальше не отойти?
           – Бей отсюда, – сказал старик. – Дальше всякий сможет.
           – Ой, дед, ой и хитер, – Вася небрежно вскинул ружье, хлопнул выстрел – коробок не шелохнулся.
           Геннадий свистнул.
           Вася посмотрел на Петушкова: – Охотники, а?
           – А ну-ка мы, – Геннадий встал на место, поплевал на ладони.
           – Погрей руки, – посоветовал Илья, – сунь в карманы, а то и не стрельнешь. Не торопись, класс покажи.
           – Покажем.
           Степанов ружье поднял уверенно, целился спокойно и сбил коробок, Ларин тоже попал.
           – Ну как, – спросил Геннадий, – еще?
           – Хватит.
           – Отыграться бы надо, – Вася Поросенков посмеивался.
           – Хватит, – Василий Петрович был не в духе. – Пошли.
           – Ну-к, что ж, – старик поднял котомку, взял корзину с утками, – бывайте здоровы. Вам прямо, а я направо пойду, мне так ближе.
           – Спасибо, дед, – сказал Петушков.
           – Чего уж там.
           – Хороши утки у тебя. Будь здоров.
           – Когда еще-то пойдем? – весело спросил у деда Вася.
           – А хоть когда.
           – Учтем.
           Попрощались, и дед направился по дороге назад.
           – Куда это он обратно? – Геннадий смотрел вслед старику.
           – Он знает, куда идет, – объяснил Михалыч, – может, еще хочет поболтаться, похвастать перед кем-нибудь своим селезнем.
           – Кем?
           – Селезнем, кем.
           Вася Поросенков хмыкнул. Василий Петрович быстро взглянул на него, ничего не сказав, первым двинулся вперед. Вася шагал рядом. Несколько раз он оборачивался, смотрел на удалявшегося старика, наконец перестал оборачиваться, повернулся к Петушкову.
           – Не тяжело, Петрович, нести?
           – Пустой мешок?
           – Как сказать. Пустой не совсем. Одну все-таки взял. Какая-никакая – утка.
           – Приснилось, Вася? – посочувствовал Пучков.
           – Сам проспал, погляди, Петрович, покажи людям добычу. Что смотришь, развязывай.
           Петушков колебался, соображал. Разыгрывает Вася, в дураках бы не оказаться.
           – Да развязывай, не стесняйся, – Вася радостно настаивал.
           – Чудак, – на всякий случай сказал Василий Петрович, – пожалуйста.
           – Ну? – торжествующе воскликнул Поросенков.
           – Ого! Дайте подержать, – попросил Пучков.
           – Красавец, – одобрил Степанов, – селезень.
           Петушков в упор смотрел на Васю.
           – Откуда?
           – Вот те раз! Сам не заметил? Твой.
           – Верни старика, – приказал Петушков.
           – Старика? – удивился Поросенков.
           – Думаете, его? – Пучков внимательно разглядывал селезня.
           – Невелика птица, – Вася поддерживал разговор. И неизвестно, к чему отнести его реплику.
           – Похож, – определил Геннадий, – вон галстук.
           – У них у всех галстук, – Вася засмеялся.
           – Нет, не старика, – сказал Илья, – тот крупнее.
           – Верни старика, – упрямо повторил Петушков.
           – Надо ли? – Вася пробовал тянуть игру.
           – Да быстрее!
           – Сам придет, – Вася сдался, – увидит пропажу, придет.
           Петушков покраснел.
           – Не хватало, чтобы ко мне в управление приходили, требовали вернуть похищенного селезня! У людей на глазах.
           – Может, он ко мне прибежит?
           – Может, не может. Догони старика!
           – Надо ли?
           – Торговаться будем? – Петушков стиснул зубы и маленькие глаза его угрожающе сузились.
           – Я сбегаю, – вызвался Геннадии, – сейчас верну.
           – Стой! Пойдет виновник. Кто кашу заварил, тот и расхлебает. Хватит самодеятельности, я здесь старший.
           А почему ты? – подумал Илья, но только подумал.
           – Ладно, – лениво согласился Вася, – сделаем. Вернем. По просьбе трудящихся.
           Он вскинул ружье и выстрелил. Поколебался и выстрелил снова.
           – Что? – спросил Илья.
           – Все. Теперь будем ждать.
           – Думаешь, придет?
           – Старик? На выстрел? Пять минут – здесь будет.
           – Любопытство?
           – И безделье. Что еще делать ему?
           Кондратьич появился скорее, чем даже ожидали, и вышел не по дороге, куда ухолил, а сбоку, из-за кустов, совсем не запыхавшись, словно не торопился к ним.
           – Ты что, дед? – удивился Вася Поросенков.
           – Так это, стреляли?
           – Ну, стреляли.
           – Так это, в кого?
           – Погляди. Хорош?
           – На-ко, – изумился старик, – с утком не приманули, а тут – так.
           – Хорош? – Вася держал селезня за шею, поднял выше перед стариком. Тот вдруг посмотрел на Васю, потом внимательно на птицу и закричал:
           – Так это – мой!
           – Ты что, дед, считаешь, сегодня все утки – твои? Охотники рассмеялись, даже сердитый Петушков не выдержал, улыбнулся.
           – Мой! На шею погляди.
           – И этот на шею. Одинаковые они, у селезней. Или забыл на радостях?
           – Я помню, куда попал. Мой выстрел. Гляди, где дырка на шее.
           – Другое дело. Тут я преклоняюсь. Выстрел, похоже, твой, да птица чужая. Как у меня оказалась – может, ты дарил?
           – В самом деле, – старик растерялся, – я, вроде, это, не доставал.
           – И я говорю.
           Старик проворно снял со спины мешок и только теперь увидел, что там пусто. От изумления Кондратьич разинул рот. У старика не было слов выразить свои чувства. А Поросенкова тянуло на философию.
           – Могу понять, как Петрович не заметил тяжести в рюкзаке: десяток таких положи, не заметит, такой здоровый, да и ни к чему ему вес прикидывать. Но чтобы кед прозевал пропажу такой ценности, единственной, родной – пустой же мешок на спину затаскивал, руки в лямки продевал и не чувствовал, что пусто – этого не могу, нет, выше сил моих понять такую вещь.
           – Ты когда же, мазурик, вытащил?
           – Когда, когда, – проворчал Вася, – когда ты шаги свои отмерял. Двадцать, тридцать, сорок ему понадобилось. Еще бы на километр умахал и хочешь, чтобы птица все в мешке лежала. Да она там протухнет, и так: что осталось от нее – на, забирай, да тащи домой, видишь, в мешке твоем ей уже не сидится.
           – Знал, – наконец, принялся ругаться дед, – знал, что ты, безобразник, сотворишь какую-ни-то пакость, а это, не доглядел. Ждал, и недоглядел.
           – В следующий раз шагай да оглядывайся.
           – Ну и змей. Это надо!
           – Как, еще уток дашь поохотиться?
           – Дам, – неожиданно согласился дед. – Мало ли, все ж-таки отдали сами. А тебя, прохвоста, я, никак, с пеленок знаю. Ничего, в общем, парень.
           Всем стало весело.
           – Приходи за утками, – старик разговорился, – я что, шуток не понимаю? Ты еще не родился, я тогда еще почище тебя номера откалывал. Что стоим, пошли сядем, расскажу историю лет сорок назад было, куда до войны, до челюскинцев, однако, еще...
           – Тебе хорошо, дед, ты свое получил, теперь до вечера можно радоваться. А нам радоваться нечему, мы свое отдали и ничего не получили. Стало быть, по домам. Вот одинаковая добыча будет, тогда и радость общая, тогда поговорим.
           – Ладно, – сказал старик, – тогда до завтра.
           – До завтра? – спросил Вася Поросенков.
           – До завтра, – согласился главный инженер.
           – К сожалению, без нас, – вставил Илья.
           – При любой погоде?
           – При любой. С нас хватит. Так, Геннадии?
           Степанов неопределенно пожал плечами.
           Возвращались весело и, вспоминая Васину шутку, то и дело принимались хохотать. Но Петушков не улыбался: не хотел простить Васе шутку. И от этого всем было чуть-чуть неловко, хотя никто не показывал своего смущения. Так весело и незаметно дошли до поселка.
          
           Илья с Геннадием после работы зашли в управление к начальнику отдела снабжения. Валера Кривогузов ждал, приготовил для них связку рабочих рукавиц, торжественно вручил Степанову.
           – Куда столько?
           – Не жалко, когда есть. Говорят, ждете своих, еще народ приедет. Пусть у вас будет сколько надо. Еще добавлю. Вы ко мне только? Тогда провожу вас. Одну секунду, сапоги прихвачу.
           Он достал из-за тумбочки болотные резиновые сапоги.
           – На охоту?
           – Как же.
           – Проходили, – сказал Геннадий.
           – Знаем.
           – Откуда?
           – А все знают. Поторопились. Раньше-то времени вроде и ни к чему.
           – Так ты в день открытия не ходил?
           – Ходил, как не ходить. Открытие. Тоже зря. Рано.
           – Ты только на утку ходишь?
           – В основном.
           – А зайцы есть у вас?
           – Попадаются.
           – И можно их стрелять?
           – Пока нельзя.
           – Шкурка еще не годится? – сообразил Илья.
           Валерий неожиданно рассмеялся.
           – Ты что?
           – Вчера. До слез хохотал, не поверишь? Сам над собой. В чистом поле повстречался с зайцем. А шел, тоже, на утку. И ружье, заряжено, в руках. Он выскочил впереди метрах в пятидесяти и летит прямо на меня. Я с ходу – ба-бах! Мимо. А он – на меня.
           – С перепугу, что ли?
           – С перепугу. И я, буквально в двух шагах, снова – ба-бах!
           – Снова мимо. Тогда ружье в него запустил – опять не попал. Чуть, мерзавец, с ног меня не сбил, совсем рядом проскочил, мог ногой ему вдать, честное слово. Все это, конечно, мгновенно произошло, один миг. Мне, дураку, после первого промаха пропустить бы его да вдогонку наверняка ударить, а я вон ружьем раскидался. Поглядел ему вслед, представил себя со стороны и давай хохотать: охотник, да?
           – Интересно, – сказал Степанов.
           – Еще как! – весело согласился Кривогузов.
           – А крупнее что-нибудь водится у вас? – поинтересовался Ларин.
           – Например?
           – Например, кабаны.
           – А! Есть. И лоси ходят.
           – Далеко?
           – Прямо тут и ходят. В любом месте. В любом лесу.
           – Надо же, – удивился Геннадий, – а мы спокойно гуляем в одиночку и не думаем. Лоси – ладно, не опасно. Вот кабаны – это да.
           – Кабан людей боится, уходит. Если только подраненный, тот может, но редко, почти не слыхать. Лоси страшнее. Особенно когда гон у них. Ничего не видят и не понимают, одна звериная ярость. Мне приходилось. Главное, на мотоцикле был. Тоже, на уток собрался. За тем холмом, у самого сидоринского болота, еще даже в лес не свернул. Прямо на дороге. Смотрю, метрах за двести так – лось. И на меня чешет. Что ему двести метров с такими ногами – секунда? Может, две. Жму на мотоцикл, а он не заводится. Во, натерпелся.
           – Все-таки, удрал?
           – Еле-еле.
           – На мотоцикле?
           – Куда, бросил его. В лес успел сигануть. На дерево еще влезать не пришлось. Бывает и так. В позапрошлом году, Вася Поросенков рассказывал, в трубе от лося спасался.
           – Как в трубе?
           – А как! В поле встретились. Бык, здоровый, и тоже на него пошел. Вася говорил, была бы пуля, саданул, не посмотрел, что нельзя. А что делать? Но в обоих стволах дробь, да еще и мелкая. Все-таки выстрелил вверх, может напугается.
           – Бесполезно.
           – Во-от. Даже не отреагировал, несется на него, и все. А – поле, удрать некуда. Тут Вася вспомнил, что рядом совсем трубу видел. Металлическая, ржавая, сантиметров восемьдесят в диаметре будет, залезть можно. Он и залез. Так и спасся.
           – Длинная труба?
           – Метров шесть, не меньше. Неизвестно, как туда попала, зачем. Лет двадцать, поди, лежит, а может, сто. В общем, Васе Поросенкову бог послал.
           – Силен ты охотничьи истории рассказывать.
           – Я – что! Вы с Васей повстречайтесь, он – мастер выдающийся. Но с ним подружиться надо, просто любому говорить не станет. А захочет – полдня, да хоть весь день может без остановки рассказывать – забавно и увлекательно. Мастер, одним словом.