--- ГЛАВА 41 ---
Воробьев прибыл в Октябрьск Московским поездом. Не захотел, отказался ехать машиной. Яночкин исключительно машиной предпочитал, никогда в поезд не садился – быстрее и комфортнее, не говоря о независимости: где захочешь – остановишься, где пожелаешь – выйдешь, куда понравится – свернешь. В министерстве объяснили снисходительно все знающие чиновники. Директор завода с первых шагов проявлял самостоятельность. Поезд: вечером сел, утром слез. Без проблем. И не мягким или каким-нибудь международным – обычным купейным вагоном. Пролетарское воспитание, сказал сам себе. Другим объяснять нечего, пусть видят, наблюдают, соображают на расстоянии. На личную тему распространяться с помощниками даже не годится, приближать к себе никого пока не намерен, пусть соблюдается дистанция в их отношениях. Сказал: поездом – без комментариев. Купейным – без обсуждений. С Лобановым – можно с Лобановым. Это правильно. Алексей Никифорович – надежный мужик. Яночкин посоветовал уходя: Чащино не бросай, Лобанова сохрани. Николай Прокофьевич зря не скажет. Молча ушел, без пожеланий, почти никаких советов. Про Чащино – сказал, не забыл. Особая забота директора. Значит, завода. Принимаем эстафету.
Неожиданности ни к чему. Пока, первое время хотя бы. Приятные, неприятные – неважно. Избегать по возможности. Ему сейчас предсказуемость необходима, везде и во всем. Неожиданность отвлекает от дела, сбивает с ритма, мешает работать. Теряешь время, которое стало немыслимо дорого, начинаешь ценить, как никогда прежде.
Встречать директора завода у трапа самолета – ни к чему. Перебор. Да на взлетно-посадочную полосу и не пустят. Правильно сделают. Не тот случай.
То же самое – на перроне, у подножки вагона. Не по рангу. Откуда номер вагона узнали? Лобанов. Соображающий мужик, на этот раз перестарался. Удивительнее всего – кто встречает. Не директор, никто из предприятия – лично генеральный директор объединения облторф Василий Петрович Петушков. Хорошо знакомы. Давние приятели, можно сказать, к тому же примерно ровесники, поздоровались без церемоний, легко и просто. С Лобановым генеральный обнялся, похлопал одобрительно по спине. Они же приятели, подумал Воробьев, может быть, Петушков прежде друга, не меня встречает? И усмехнулся про себя: как бы не так.
Их о приезде предупредил, меня, своего директора, не счел нужным. Забыл? Специально? Не есть хорошо. Спешил мне сюрприз преподнести? Высокая встреча. Возможно. Яночкину нравилось, не знаю. Со мной такие церемонии не пройдут. Мне всякие парады и почести ни к чему. Надо сразу всем показать. Покажем. Для первого раза спишем на недомыслие. Приедем, предупредим: наперед не заигрываться. Занимаемся серьезным делом, баловством и шутками не нам увлекаться.
В Ленинграде на вокзал он встречать гостей не ездит. То, что директор предприятия на станции не появился, Воробьеву понравилось: независим, уважает себя, не переборщает с оказом внимания. Машину должен был прислать. Не прислал – знает, что Петушков встречает. Молодец, даже в этом случае не приехал. Мог, из ревности хотя бы. Не захотел. Что касается его, Воробьева, для него лишний один встречающий директор, генеральный, простой – безразлично, не собирался на перроне, на вокзале даже увидеть.
Что же, начнем работу с раннего утра.
У Петушкова «Волга». На «Чайку» пока не тянет. Есть ли вообще «Чайка» в области? Интересно, что у Андрианова? По логике, не выше «Москвича». Лобанов, наверно, информировал. Не запомнил.
– Впервые в ваших краях – признался Воробьев.
– Ни разу? – удивился Петушков. – Был уверен, что бывали.
– Ни разу. Но знаю многих, в Ленинграде знакомились.
– Это-то мне известно. Мы с вами сдружились еще в начале организации производства.
– У вас ведь дочери растут? – вспомнил Воробьев.
– Растут. Старшая нынче институт кончает. Хотел с вами поговорить, нельзя ли ее на завод устроить.
Теперь понятно, почему встречает генеральный, с облегчением подумал директор завода и совсем успокоился. Всякая неожиданность требует оправдания. Эта – оправдана хотя бы тем, что можно ее не заметить. Мелочь. Стоило ехать ему навстречу? Тоже мне вопрос. Достаточно было позвонить по телефону. Для здешних, провинциалов, кажется, наверно, трудно решаемой проблемой? Напряженно ждет ответа? И это – генеральный директор? Мне бы ваши проблемы, коллеги дорогие.
– Считаем, вопрос решен. Придет время, Алексей Никифорович мне напомнит. Или сам все оформит, я как приеду, дам команду отделу кадров. Что кончает?
– Политехнический.
– У нас в Ленинграде?
– Нет, в Калинине. Будет инженер-химик.
– В отдел металлургии, у него химики. Найдем дело, молодые кадры нужны. В общежитии условия создадим, Алексей Никифорович позаботится, его друг там хозяйничает. Это мы решим. Да, лучше будет, если сможете взять направление к нам на завод, заявки, если надо, мы отправим. С путевкой молодого специалиста сразу поставим на очередь на жилье, лет через пять может получить. Иначе ждать долго.
– А вот, Алексей Никифорович, – попросил Петушков.
– Разберемся. Все сделаем. Направление – за вами.
– Это сочиним.
– Ну вот, по дороге одно дело сделали, – удовлетворенно сказал Воробьев. – Долго нам ехать?
– С асфальта сворачиваем на бетонку. Плиты видите? Ваша работа. Прежде тут грунтовая дорога шла. Алексей Никифорович с Владимиром Савельевичем позаботились, постарались. Три с половиной километра.
– Из Ленинграда плиты везли?
– Частично. Здесь тоже доставали. Николай Прокофьевич сам сюда приезжал, договаривался.
– Понятно.
– Почему Николай Прокофьевич ушел, – тихо спросил Петушков, – что случилось?
– На пенсию. По возрасту.
– Да вроде не старый еще?
– Молодой пенсионер. Только оформил.
– Он ведь не болел, на здоровье не жаловался? По-моему, не собирался уходить?
– Сняли. На заслуженный отдых отправили.
– Яночкина? Как же так?
– Очень просто. В два счета.
– Да за что?
– А ни за что. Собрались к Герою труда представить, не успели.
– Николай Александрович, объясни, в чем дело?
– Отдельный разговор, давай пока отложим. Тем более, подъезжаем уже.
Молодец директор, осторожничает, одобрил для себя Лобанов. Правильно делает: при посторонних распространяться не годится. Водитель услышит, весь поселок узнает в деталях. Даже Андрианову знать подробности необязательно. Втроем останемся, можно без оглядки откровенничать.
Их ждали. Спустились с крыльца, стояли возле управления у самой дороги, встречали втроем. Директор Андрианов, главный инженер Фролов и Ларин, представитель завода. Подошла машина, местные руководители придвинулись вплотную, помогли распахнуть дверцы. Ларин стоял чуть в стороне, не мешал тесному общению начальства. Воробьев знал обоих, поздоровался за руку, сразу шагнул к Ларину.
– Здорово, Илья Семенович.
– Здравия желаю, Николай Александрович.
Директор завода усмехнулся.
– Знал, что приезжаю?
– Конечно.
– Вопросы подготовили?
– Естественно.
– Много?
– Ноль.
Черт возьми, здесь, однако, веселее, чем на заводе.
– По прежнему рвешься отсюда?
– Мечтаю вернуться домой.
– На любую должность согласен по-прежнему?
– Абсолютно.
– Работай, – сказал директор. Подумал, повторил: – Работай.
Обернулся к ждущим его товарищам.
– Приглашай, директор предприятия.
– Прошу, – Андрианов показал на дверь. – Пройдем в кабинет?
– Я – впервые, – сказал Воробьев, – хотелось бы сразу посмотреть производство, все, что здесь есть. Покажешь?
– С удовольствием. Пошли?
– Я задержусь, – отказался Петушков, – старых друзей навещу. Можно, не возражаете?
– Вы – генеральный директор, самый главный здесь командир, – ответил Андрианов.
– Он где-то генеральный, – уточнил Лобанов, – здесь он основатель вашей империи, директор, и все.
– Генеральный, – упрямо повторил Андрианов, – всем и нам в том числе. Скажет, справимся и сами.
– Давайте, – весело приказал Петушков, – ничего только не упустите. Хотя Илья Семенович с вами, не даст.
– И я тоже пойду, – вызвался Лобанов.
– Так тем более.
– Мы часа на полтора, – определил директор предприятия.
– Я буду тут, вот и встретимся снова.
– Что ж, тогда сразу в восемьдесят первый корпус.
– Зачем, – вмешался Лобанов, – начнем по порядку, со второго.
– Отставить, – сказал Воробьев. – Мы с вами, Алексей Никифорович, приехали на предприятие и попросили директора показать производство. Мешать ему не годится. Пусть покажет, что и как хочет.
– Алексей Никифорович полностью в курсе. По-своему, может, и прав. Я думаю сперва показать главное. Все основное в корпусе восемьдесят первом, во втором теперь второстепенные участки.
– Ничего себе, – возмутился Лобанов, – механические теперь – второстепенные! А оснастка!
– Главное – тара, все равно. Сборка и сварка. Туда идем.
– Туда или не туда? Идем без остановки. Все в одной стороне?
– В одной. Уже подходим. Вон, видите второй? Мимо пройдем, вернемся после того, большого.
– Восемьдесят первый, догадался. Правильно?
– Верно. С него начнем, там основные участки.
Ларин шел чуть в стороне, не старался приблизиться к своему директору, не вмешивался в разговор начальства. Наверно, имел свое мнение, определенно считал нужным и мог бы уточнить кое-что. Не позволял себе вставить слово, сдерживался с видом равнодушным и отрешенным. Воробьев это отметил для себя с удовлетворением. Он бывал доволен, когда человек своим поведением подтверждает созданное о нем мнение.
Николай Александрович общее представление о здешнем производстве имел, при нем на заводе обсуждались вопросы технологии, рассматривались технологические планировки участков. Слышал, видел, в целом картину для себя нарисовал. Теперь со спокойной радостью убеждался в достаточной полноте своей информированности: все, что показывал Андрианов, для него не было сюрпризом или новшеством, он все это видел, пусть на фотоснимках, и знал довольно подробно по существу. Наблюдал с интересом, слушал с вниманием, но вопросов не задавал.
В полтора часа не уложились, каких полтора часа! Полдня ползали по предприятию. Не только производство машиностроения, все служебные помещения торфопредприятия обошли, даже механические мастерские, вплоть до гаража и котельных. На железнодорожную станцию прошли, посмотрели место погрузки тары. Вернулись на завод, прогулялись по двору.
– Где ваша грязь? – спросил Воробьев. – Ожидал увидеть грязь по колено. Так мне обещали.
– Неужели Яночкин?
– Нет, Яночкин не жаловался. Савин мне говорил.
– Он был здесь полтора года назад. Плиты уложили, грязи не стало. Тем более, теперь зима. Но и летом нет, и в цехе следим. С грязью все, покончено.
Воробьев кивнул.
– Нам осталось посмотреть жилищное строительство.
– Предлагаю перенести на вторую половину дня. Вы все хотите увидеть. Покажем вам весь поселок, частный сектор в том числе. И строительство тоже. Считаю, есть смысл вернуться в управление, обсудить чисто производственные вопросы.
– Как скажете, вы – хозяин положения.
– Если не возражаете. Вы – гость.
– Хм, гость, – произнес Воробьев с сомнением. – Не возражаю. Сейчас идем. У меня вопрос к главному инженеру. Виктор Иванович, какую площадь вы могли бы немедленно выделить на развитие производства?
Фролов смутился, покраснел, взглянул на Ларина. Тот чуть улыбнулся, слегка поощрительно кивнул.
– Освободить?
– Выделить свободную площадь, да.
– В одном месте?
– Отдельный участок, желательно.
Фролов снова покосился на Ларина. Тот смотрел в сторону.
– Пятьсот метров.
– Ты что, – воскликнул Андрианов, – ты подумай!
– Пятьсот метров, – повторил Фролов.
– Вы не согласны? – поинтересовался Воробьев.
– У меня есть главный инженер, – объяснил недовольно директор предприятия, – но я не думал, мне не казалось. Надо Илью Семеновича спросить.
– Давайте спросим. Что наш представитель скажет?
– У нас есть главный инженер предприятия, – сказал Ларин.
– Все понятно, – предупредил неловкую паузу директор завода, – здесь разобрались. Идем к вам? По дороге мне бы хотелось пообщаться с тобой, Виктор Андрианович. Отстанем немного, пусть ребята пойдут вперед, пригласят в кабинет кого еще нужно.
– Скажите Василию Петровичу, что мы возвращаемся, – попросил Андрианов, – и позовите Паршивикова с Кузьминой. Мохова тоже найдите. Пожалуй, больше никого.
– Василий Петрович, поди, Мишу Смирнова захочет позвать, – предложил Фролов.
– Захочет, пусть зовет. Вы не лезьте, мне он не нужен.
Ларин с Фроловым заторопились вперед. Лобанов замешкался, ждал персонального приглашения на беседу директоров. Не дождался. Отправился догонять ушедших. Вернее, не догонять, сам по себе пошел, со своими мыслями. Пренебрегает им, своим заместителем, полноправным здесь представителем. Яночкин – не пренебрегал. Хотя позволял себе и тот, тоже. Директора, начальники, белая кость. Пашешь на них, пашешь, а они чуть что – мордой в грязь, не так, так этак. Ставят на место, рангом ниже, нам не ровня, знай свой шесток. Уедет, гад, а после как с директором ровняться, хоть и деревенским.
– Кто такой Смирнов, – спросил Воробьев, – о ком речь?
– Мой заместитель, – ответил Андрианов, и на недоуменный взгляд директора добавил: – Глаза и уши Петушкова. Генеральному известно все, что у нас происходит, и каждый мой шаг.
– Как же работаете?
– Нормально. Уволить его не могу, снять – тоже. Выдвиженец Василия Петровича и личный его близкий друг. Семейный, работает, занимается своим делом, справляется. Не мешаю, не придираюсь, но вызываю только по необходимости. Сегодня такой не вижу.
– Бывает, – сказал директор завода, – мне тоже райком навязал кадр, который вынужден терпеть.
– Знакомо, – кивнул директор предприятия, – меня райком обязывал назначить на руководящую должность бывшего секретаря парткома. Выбирали в партком, начальником участка был, переизбрали – теперь этой должности мало. Удалось пристроить его директором другого предприятия, маленького, в нашем же тресте, теперь – объединении. Ничего, работает, тоже в личных друзьях генерального.
– Как погляжу, ты друзей своего генерального не жалуешь?
– Да мне бы дела не было, только все у них построено на доносительстве. Любит Василий Петрович знать подробности с предприятий – вроде и не сплетни, а не все подряд надо бы докладывать генеральному. А он поощряет и в друзьях держит самых активных доносителей.
– Ты в друзьях Петушкова, значит, не состоишь?
– Я – другое дело. Мы друзья давние, мне положено. Я – на Чащине, родном его предприятии. Кроме того, наше – единственное пока в объединении растущее предприятие. Причем рост организовал и создал лично Петушков. От меня требуется только результат работы, чтобы развитие не остановилось и рост продолжался. Мы семьями дружим, и я не раз говорил свое мнение, об отношениях с прочими друзьями. Некоторыми хотя бы. У него свой взгляд.
– Смирнов – из этих некоторых?
– Тут сложнее. Действительно старые друзья еще, когда здесь работал. Теперь Петушковы уехали, так он каждую неделю к нему заезжает, и все докладывает, абсолютно. Думаю теперь, он и тут ему всегда докладывал, но не знаю.
– И директор не скрывал, кто ему докладывает!
– Фамилии, конечно, не называет, но все абсолютно ясно – Смирнов не скрывает, что заезжал к генеральному домой. Петушков что слышал выкладывает, оба знают, что мне известно. Так поставлено дело, с этим живем. По большому счету мне плевать, хотя не совсем нормально. Бывает надоедает. Думаю от нашего с вами производства Смирнова отодвинуть, пусть занимается снабжением торфоуборки да ремонта техники.
– Каким же образом?
– Назначу помощника ему по машиностроению. С ним по заводу стану дело иметь.
– Есть подходящий человек?
– Еще какой! Захаров Григорий Петрович, директор предприятия до Петушкова. Согласен, уже говорили.
– У них ведь конфликт был. Генеральный возражать не будет?
– Вопрос мой, не его. Не понравиться может, запретить – нет. Я терплю его Смирнова, не жалуюсь. До поры до времени.
– Ты же человек Петушкова.
– Петушкова. И Захарова тоже. Григорий Петрович меня учиться заставил, в институт послал, условия создал. Ему не меньше обязан. Директором, конечно, Василий Петрович сделал. Плохого никому не пожелаю и не позволю.
– Да, везде у нас непросто, – сказал Воробьев.
– Да нет, ничего сложного. Петушков – человек умный и директор опытный. Меня поставил, с меня требует, во внутренние дела не лезет. Работать не мешает, хотя разговоры один на один бывают всякие. Оттого, что много лишнего слышит. Ничего, в последнее время меньше, устоялось, приработалось, доверие укрепилось. Оба убедились, что тяну более-менее самостоятельно, для дела что еще нужно.
– У Петушкова, как понимаю, по производству ко мне вопросов нет?
– По крупному счету он ситуацией не владеет. Если только предложит вам еще одно-два предприятия, там разместить какое производство. Мысль такая есть, знаю.
– В одном объединении?
– Ну да, у него в хозяйстве.
– Угу, – сказал директор завода, – можно подумать.
– Он вам сам скажет. Для того приехал.
– Не только для того, наверно. Давно не виделись.
– Само собой.
– Так. Давай, Виктор Андрианович, по делу. Вижу вашу самостоятельность и организованность. Скажи, наши представители не мешают тебе?
– Помогают во всем.
– Нужны?
– Необходимы. Без них будет худо, не знаю.
– Понял тебя. Спросил не случайно. Ларина от вас забираю, нужен мне на заводе. Что скажешь?
– Ничего хорошего. Для меня и для производства потеря.
– Придется пережить. В наших отношениях ничего не меняется. Во всем помогу без разговоров. Но давай взаимно. С Лариным прощаться.
– Совсем забираете?
– Совсем и безвозвратно.
– Жаль, конечно. Честно говоря, это когда-то должно произойти. Ларину время возвращаться, от семьи ведь оторван, хотя летом все жили здесь, но все равно. Пора, наверно, хотя жалко. Большая потеря.
– Ну, вот видишь, так и так. Тем более.
– Куда наметили, если не секрет?
– Начальником цеха ставлю.
– Это он потянет.
– Сложный цех. Запустили. Начальники меняются, результата нет.
– Ларин справится. Помогать только надо. Осилит, с нашим-то опытом.
– Надеюсь.
– Я уверен.
– С Лариным решили. Лобанов нужен?
– Необходим. И его забираете?
– Если нужен, оставлю. Замену Ларину дать?
– Желательно. Тут не только постоянная нам помощь, еще и живая связь с заводом. То, что создавали годами, не дело рушить. Система работает, зачем трогать.
– Хорошо, пришлю инженера на место Ларина.
– Просьба, Николай Александрович. Пришлите человека по совету Ильи Семеновича. Пусть он подскажет.
– Кадры сюда подбирает Лобанов. Ты что, ему не доверяешь?
– Доверяю полностью. Алексей Никифорович осуществляет общее руководство, в глубину не влезает, ему и не нужно. Может с выбором человека ошибиться. Ларин от нас уходил, считайте на год. На его место прислали двоих грамотных инженеров, посолиднее Ларина, уверенных, Лобанов прислал. Ничего не получилось, не прижились, Петушков тогда назад отправил. Думаю, Ларин посоветует надежнее, он ведь точно знает, кто нужен.
– Хорошо, – сказал Воробьев, – этот вопрос будем все вместе решать, когда приедешь на завод.
– Ларин знает уже, что насовсем уезжает?
– Никто не знает, тебе первому сообщил. Для себя решил не сегодня.
– Сегодня ему скажете?
– Не сразу. Твое мнение узнал, теперь на заводе нужно выяснить ряд вопросов.
– Могу сказать ему, чтобы насовсем собирался?
– Можешь, только куда его мыслю поставить, пока не сообщай.
– Понял.
– У тебя лично ко мне вопросы есть?
– Просьба. Привык, в Ленинграде, когда приезжаю, перед заходом к директору общаюсь обязательно с Лариным, занимаемся подготовкой. Мне очень важно. Прошу, хотя бы первое время, освобождать Ларина для встречи со мной.
– Если сам захочет найти такую возможность, – улыбнулся Воробьев.
– Заставьте найти, – попросил Андрианов, – обяжите.
– Заставлять не буду, но думаю, по дружбе тебе не откажет.
– Я тоже думаю.
– Пошли на совещание?
– Да, конечно. Я рад нашей беседе.
– Я тоже. Будем и дальше общие вопросы решать сообща.
Николаю Александровичу представили главного технолога предприятия и начальника планового отдела.
– Мы с вами познакомились на заводе, – протянул Воробьев руку Мохову. – Здравствуйте, Адольф Иванович.
Невозмутимый начальник цеха растерялся, слова не мог сказать. На директора завода все смотрели с радостным удивлением.
– Прежде чем станете мне задавать вопросы, – сразу начал Воробьев, – желаю получить ответ на мой. С руководством предприятия выяснили, услышать хочу мнение специалистов. Скажите, предприятие заинтересовано в развитии производства?
– Как же! – отозвался Паршивиков.
– Зачем? Какова цель?
– Есть кадры, – пояснила Кузьмина, – каждый год освобождаются, занять нужно. Увеличивать, другого пути нам нет.
– Так, – согласился директор завода, – какое же видите развитие? Какое производство готовы освоить?
– Любое, – сказала Татьяна Васильевна.
– То есть, что это значит?
– Любое, – повторила начальник отдела, – какое дадите.
– Вам так видно с высоты вашего кабинета?
– Татьяна Васильевна – работник цеха, – вступился главный технолог, – осваивала тару с самого начала.
– Костя – тоже, – подтвердила Кузьмина, – все мы на таре выросли. Василий Петрович скажет.
– Мои кадры – сказал Петушков, – золотой фонд.
– Теперь мои, – уточнил Андрианов.
– Наши, – засмеялся генеральный директор.
– Тогда скажите, – директор завода был серьезен и настойчив, – какую площадь готовы сегодня отдать под новое производство?
– Пятьсот метров, – не задумываясь сообщил главный технолог.
– С главным инженером обсудили?
– Обсудили.
– Почему директору не сообщили?
– Готовы сообщить. По первому требованию. Материал подготовлен.
– Ларин Илья Семенович в курсе?
– Полностью.
– Что ж. Будем рассматривать.
– В комплексе, – вмешался Петушков, – у меня целый комплекс предложений по всему объединению.
– Предложения рассмотрим, – согласился Воробьев, – пока вижу конкретную площадь. Есть на что ориентироваться.
– Эта площадь никуда не уйдет, есть и существует. Думаю, к ней добавится еще гораздо больше и перспективнее, требуется только рассмотреть.
– Хорошо, – сказал директор завода, – это отдельный разговор, обсудим позже. Закончим с делами здешними. Наше производство занимает единственный цех?
– Да, цех номер два.
– Термичка, гальваника?
– Участки второго цеха. На каждом участке – мастер.
– Новое производство – тоже в цехе два?
– Пятьсот метров? – Сказал Андрианов. – Да, конечно.
– Каково мнение начальника цеха о развитии производства в цехе?
– Надо развивать, ясно. Желательно не так быстро и не так сразу. А вообще-то вопрос не совсем мой. Освоят, внедрят. Людей дадут – буду делать. Конечно. Внедрением не занимаюсь.
– Начальник цеха не занимается внедрением нового? – удивился Воробьев.
– Исключительно работа ваших представителей.
– Так сложилось исторически – подсказал Петушков.
– И это правильно, – объяснил Андрианов, – начальник цеха не отвлекается от главного: выполнения плана.
– Все, что освоено, беру и выполняю, – подтвердил Мохов.
– Значит, мы зря переводим вашему министерству деньги на премирование за внедрение нового? Мне следует отметить своих работников у себя на заводе. Вы тут вообще не причем?
– Мы не раз говорили об этом, – выступил вперед Лобанов, – я тоже считаю…
– Нет, – вмешался Ларин. Не хотел влезать в разговоры большого начальства, но поехали куда-то не туда, надо остановить. – Нет, все делается правильно. Василий Петрович прав: исторически сложилось. Мы осваиваем, верно. Но с помощью и при участии работников цеха. Выделяем станки, отбираются рабочие, наши только бригадиры и начальники. И технолог, при необходимости. Менять систему не нужно, а премии все заслуживают.
Петушков улыбнулся. Воробьев удовлетворенно кивнул.
– Больше вопросов не имею. Ко мне по производству есть?
– По производству решим с Ильей Семеновичем.
– И с Алексеем Никифоровичем, – добавил Андрианов.
– А не по производству можно?
– Значит, производственные все решили?
– Оперативно решаются.
– Тогда давайте другие.
– Просьбы можно?
– Разумеется.
– Николай Александрович, Ленинград – город-герой. Читаем и по телевизору глядим, как День победы отмечаете, снятие блокады, вообще все праздники. У нас совсем немного участников Отечественной остается, в цехе всего шесть человек. Один даже под Ленинградом воевал. Нельзя ли организовать им поездку к вам в город, может быть, экскурсии устроить, показать что можно. Прекрасно было бы для всех, не им одним. Это ветеранам как бы за хорошую работу.
– Что же вы, уважаемый начальник цеха, не попросили, когда на заводе были в прошлый раз? Кажется, весной встречались? Вот бы к девятому мая организовать.
– Не решился. У вас боязно было.
– У себя, значит, храбрее? Ладно, это так. В любом случае молодец, Адольф Иванович. Сделаем обязательно. Алексей Никифорович, приедете, привезите список людей. Отправьте в командировку на завод на несколько дней, обсудите это. Встретим, устроим, организуем поездки, возьмем билеты на концерт или спектакль. Командировочные расходы оплатим. Завод режимный, показать вряд ли, но в кабинет к себе пригласить смогу и придумаем, какие вручить подарки! Молодец, забота о людях – наша обязанность. Следующие вопросы, слушаю вас.
– Можно мне?
– Начальник планового отдела? По производству вопрос?
– Тоже нет. Тоже просьба.
– Пожалуйста.
– У вас заводской санаторий под Севастополем.
– Санаторием нельзя назвать. Пансионат, скорее.
– Крым, Черное море. Нельзя ли на нашу долю выделить в каждый сезон хотя бы две-четыре путевки?
– Безусловно. Что, никогда не пользовались пансионатом?
– Алексей Никифорович доставал пару раз по просьбе мне, например. Сильно понравилось. Хотелось бы постоянно. Мы ведь работники, так считаем, разве нет?
– Записал, Татьяна Васильевна. Решим немедленно с профсоюзным комитетом. На летний сезон путевки дадим на условиях работников завода. Еще вопросы? Тогда у меня остаются жилье и жизнеобеспечение поселка.
– После обеда. Костя и Татьяна свободны. Спасибо вам, ребята, за активное участие в совещании. Мы идем в столовую, обед заказан. Прошу, Алексей Никифорович.
Лобанов оказался рядом, чуть впереди Андрианова. Кстати, некстати, не разберешь. Виктор Андрианович подхватил его под локоть, увлек вперед. Фролов пошел следом. Петушков задержал Воробьева.
– Что же с Яночкиным, отчего сняли? Если не секрет.
– Смена руководства. Новый секретарь обкома. Не сработались. Старые счеты, новые расчеты.
– Какие счеты у секретаря обкома с директором завода?
– Старые. Когда нынешний первый был еще вторым, Николай Прокофьевич обратился к нему за разрешением чего-то. Кажется, по распределению жилья. Тот отказал, и не просто, а запретил так делать. Тогда пойду к первому. Иди, но я тебе припомню. Яночкин пошел и решил вопрос в свою пользу. Этот запомнил. Стал первым, попался директор ему на глаза, сразу прицепился. Навел справки: директор завода оформил пенсию? Оформил? Туда ему и дорога. Николай Прокофьевич только получил пенсионное удостоверение. Помощники, добрые люди, посоветовали. Надо подать на персональную, затягивать не дело, пусть начисляют, а выплату не производят. Никто не думал, что может повлиять. А секретарь в Москве предупредил министра: у тебя директором завода работает пенсионер. В Ленинграде такое недопустимо. Снимай немедленно, отправляй на отдых. Вот и все.
– И министр послушал?
– С секретарем Ленинградского обкома связываться? Шутишь? Да и бесполезно. Молодой, волевой, самолюбивый, своего все равно добьется. Яночкин на министра обиделся, столько лет вместе отработали, хоть бы попытку сделал отстоять. Не сделал.
– Такого директора! Такого человека! Не посмотрели на заслуги.
– Какие заслуги, кто теперь на это смотрит.
– А теперешняя необходимость? Он же прекрасный руководитель, на месте, полон сил. Ответственная работа, важнейшее дело, умнейший, знающий, уважаемый директор с гигантским опытом. Такие кадры терять.
– Кому все это надо? Главная ценность сейчас – покорность начальству и согласие с ним. Двигаться вдоль, а не поперек. Николай Прокофьевич был слишком самостоятельным.
– Ты самостоятельность проявлять не намерен?
– Директору завода без самостоятельности делать нечего, сам понимаешь. И к настойчивости, и к ответственности готов. Бояться никого и ничего не собираюсь. Но сражаться с хозяевами обкома партии не стану. Ни с первым, ни со вторым, ни с каким. Что непробиваемо, пусть остается, проглочу. Яночкин был авторитетным директором, вел себя независимо всегда, надеялся на поддержку влиятельных людей. До поры до времени была поддержка. Когда особо понадобилась – не дождался. У меня никакой опоры, вообще заступиться некому, если что. У тебя, как понимаю, тоже. Можешь быть уверен, в любой момент, если появится повод, вышвырнут как цыпленка. Даже и без повода, если кому-то понадобится тебя заменить. Оступаться нам с тобой нельзя. Тот, кто на виду, в постоянной опасности, под двойной как минимум угрозой.
– Такое скверное теперь время? – с тревогой спросил Петушков.
– Просто мы с тобой на таком оказались месте. Ты своего директора как-то сможешь защищать. Я – начальника цеха. Нас никто не подумает даже. Вынуждены безропотно подчиняться, при этом руководить предприятием, выполнять планы и двигать технический прогресс.
– В наших условиях на это требуются будь здоров какие сообразительность и смелость.
– Решительность, – добавил Воробьев, – без нее никак. Что касается времени – давно такое время. Во время войны, рассказывают, выдвигали по способностям и таланту, доверяли и поддерживали. Потом стали швыряться руководителями.
– Подвешены, значит?
– Так бы не сказал. Должны знать: что поручено, обязаны сделать, иначе не помилуют и объяснений не примут. Мне планируют постоянный рост производства.
– Мне тоже, несмотря на потерю площади под торф.
– Значит, мы связаны общей задачей?
– Вот именно. Потому привез предложение разместить изготовление вашей продукции еще на одном-двух предприятиях. Имеются производственные площади и люди.
– Рассмотрим. Чащино – вне очереди. На их пятистах метрах разместим товары народного потребления. Есть идея, займемся сразу как приедем. Твои предприятия далеко отсюда?
– Не дальше сорока верст.
– Готовые площади?
– И люди. Все готовое. Могу подробно.
– После обеда. Пошли догонять, нас ждут. Прогуляемся по поселку, потом продолжим разговор. Для меня представляет интерес.
– Если есть интерес, можно поглядеть на месте. Поехали, покажу. Предприятие, перспективное для вас.
– Не возражаю. Все зависит от того, насколько здесь задержимся. Осталось посмотреть жилой комплекс.
– Это недолго.
– Надеюсь. Потом решим. Важно будет успеть на московский поезд.
– Чтобы утром быть в Москве?
– Непременно.
– Так необязательно поездом. Там переночуем или сюда можно вернуться, со своими вечер провести. Утром на моей «Волге» тебя за четыре часа, а то и меньше, довезут. В семь утра выехали, в одиннадцать – в столице. Раньше-то куда?
– А сам как доберешься к себе?
– Директор предприятия на своей отправит. Тут без проблем.
– Посмотрим, – сказал Воробьев. – Найдем время, съездим. Нет – пришлю заместителя посмотреть. Сам с директором ко мне приедешь с планом помещений, данными по оборудованию, по людям. Рассмотрим и решим. У меня новое изделие, площади и люди понадобятся, да и теперь требуются. Приедешь?
– Так ты же здесь, Николай Александрович, на Чащине. Вот я к тебе и приехал.
– Ладно, – рассмеялся директор завода, – пошли пообедаем, потом прогуляемся, затем будем думать. Хотя, говорят, думается лучше на голодный желудок.
– На голодный обдумали, осталось исполнить на сытый.
– Не волнуйся, – заключил Воробьев, – твое предложение в долгий ящик откладывать не будем. Ты – сказал, я – услышал. Уже задумался по существу. Поглядим сегодня, не поглядим, дела не изменит. Опыт освоения на ваших предприятиях нашей продукции у нас есть, на следующей неделе и займемся. Повторяю: мне предложение интересно.
– И все-таки сегодня съездить уговорю, – сказал Петушков.
Воробьев улыбнулся и направился к двери, прекратив разговор.
--- ГЛАВА 42 ---
Самолет разбежался, подпрыгнул, оторвался от бетонной полосы, помчался над густым причесанным лесом, поднялся к облакам – и повис на месте. Медленно-медленно ползут глубоко внизу крошечные дома и белые квадраты заснеженных полей, даже совсем и не ползут, а стоят на месте, и даже солнце, сразу после взлета со скоростью самолета бежавшее по многочисленным прудам и озерам, отражаясь от блестящих льдин, оставалось посреди снежного поля, от которого никак не отражается. Иногда сверкает случайной вспышкой на крошечном кусочке льда, но все почти на одном месте. И хотя моторы гудят взволнованно и внушительно, и хотя не сомневаешься в их силе и в скорости самолета, все равно кажется, что висим на месте, и от этого чувства почему-то никак не удается избавиться. Действительно, зрительные ощущения самые сильные, хотя в данном случае, кажется, совсем не лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, скорее – наоборот. Потом облака – сначала легкие, как дымка, почти прозрачные, сквозь них хорошо видно все внизу, на земле. Ларин задумался, отвлекся от наблюдений, машинально читал в иллюминаторе надписи на обшивке двигателя. Когда вновь посмотрел вниз, под самолетом лежало сплошное бугристое снежное поле. Вдали, на горизонте шла горная снежная гряда, а кругом внизу лежала толща снега, белая снежная пустыня, холодная и застылая, освещаемая равнодушным солнцем. Гладкой поверхности не было и кусочка. Снег громоздился сугробами, иногда ступенчатыми, как будто искусственно кто-то сложил пирамиды из снежных комов. Сугробы попадались значительной величины, а между ними были впадины – широкие и узкие, мелкие и глубокие. Солнце освещало сугробы, и они было ослепительно белые, а впадины синели темными тенями. И, наверно, в них было намного холоднее, чем на освещенных солнцем гребнях сугробов.
Ларин подумал, что если издалека смотреть в такой день на нашу планету, ни просвета не увидишь в этой сплошной облачности и, конечно, сделаешь заключение, что земля представляет собой мертвую снежную пустыню – без жизни и движения на ней.
Вдруг кто-нибудь где-то действительно смотрит на нас? Далеко – далеко. Вдруг ему удалось увидеть землю, может быть, три или четыре раза. И все. Вот – и научная ошибка. И те неземные люди – могут быть? А почему нет, вполне могут. Те люди, конечно, потеряют интерес к мертвой планете, потому что самое интересное для людей – найти жизнь в других мирах. Впрочем, не совсем так. Наука многогранна. Есть ученые, которых интересуют камни, тот же снег. Вообще-то, снег – вода, кислород, стало быть, жизнь. Мы грамотные, тоже кое-что понимаем, но неспециалисту, просто человеку кажется, что главное в научных поисках все-таки поиски жизни и живущих. И Ларину стало жаль, что где-то наши соседи по жизни могут так жестоко ошибиться по отношению к нашей земле.
От философских мыслей он снова вернулся к созерцанию. Снежные холмы медленно проплывают. Значит, они далеко внизу. Выходит, облачность очень низкая, а самолет летит высоко, иначе быть не может. Интересно, как самолет пробивает такую толщу снега? Отсюда кажется, снег такой толстый и плотный, что встань, пойду по нему – нипочем не провалиться. Что-то не заметил, как проходили облака. Может быть, не проходили, а поднялись там, где их не было? Наверно, так и есть. Что же делать, как пробиваться вниз? Смешно, подумал Ларин, какая глупость инженеру, бывалому туристу лезет в голову. И всегда разная. Сколько летал, таких мыслей не помнит. Перед посадкой надо все-таки проследить снижение, над Ленинградом небо наверняка облачное.
Возвращение домой? Конец долгой командировки. Верится с трудом. Хотя сразу, почти сразу после отъезда Воробьева Андрианов обрадовал: собирайтесь, директор завода вас понял, удовлетворяет желание, отзывает на завод. Почему сам не сказал? Решение предварительное. Окончательного – сколько ждать? Николай Александрович человек определенный, решительный. Андрианову сообщил – не так просто, не случайно. Тем более, говорили о замене. Найдется замена, особенно теперь, когда все на мази. Будем надеяться, подождем. И вот, спустя неделю всего директор завода лично вышел на него.
– Андрианов передал тебе мое решение?
– Как предварительное. Говорил.
– Готов приехать немедленно?
– Всегда готов.
– Завтра жду. Там заканчивай все. Сможешь?
– Завтра буду.
– Доброго пути.
– До свиданья, Николай Александрович.
Значит, правда. Не просто разговор, не долгий ящик, не будущее – настоящее время, свершившийся факт. Даже не верится. Почему-то. Так сразу – и насовсем. Возможно, не насовсем, но – постоянно. Скорее всего, иногда и будут посылать с поручениями, даже при другом представителе – слишком многое у них завязано, моментом разорвать может не получиться. Все зависит от того, чем станет заниматься на заводе. Если вернется в цех, дорога сюда не закроется никогда, связь не порвется. Хотелось бы назад в двадцать седьмой. Что изменилось для него и в нем за последние годы? С пользой или во пред они прошли? Для дела – польза, без ложной скромности. Организовали производство продукции авиапромышленности на торфпредприятии. Организовали хорошо, стабильно и надежно. Решили проблему завода – худо ли?
Польза для себя? Как технолог эти годы терял квалификацию. Внедрял готовую технологию, совсем не занимался разработкой новой. Сможет ли сходу написать процесс изготовления стапеля? Или серьезного приспособления. Не уверен. Сможет ли руководить коллективом опытных специалистов? Руководить, пожалуй, сможет. Как руководитель, организатор, наставник – кто еще? – командир производства вырос, естественно. Набрался опыта, получил образование, прошел школу. Для чего только, непонятно. Начальником быть не собирается. Похоже, волевых качеств не хватает, да еще в партии не состоит и не очень стремится. Инженер-технолог – чем плохо? Дело инженерное, профессия всегда нужная, требует не только знаний и опыта, но таланта. До сих пор получалось, будем совершенствоваться дальше, а предела в этом деле нет.
Конечно, отстал за это время, будем надеяться, не слишком намного, быстро нагнать и – вперед.
А опыт – конечно, приобрел опыт внедрения, освоения, организации нового производства, даже руководства людьми – так все закончилось и, будем надеяться, насовсем.
Попрощался, впрочем, совсем не капитально. Друзей за все это время образовалось достаточно, более чем. Сказал, что вызвали на завод. Возможно, там оставят, возвратят домой по его просьбе. Просто пожал руки всем в цехе и управлении, включая Паршивикова, Кузьмину и Мохова. Если останется, сказал им, встретятся в Ленинграде, приезжают же они периодически. Пригласил в дом приезжих только Андрианова и Захарова. По-соседски позвал Коробова. Посидели вчетвером, пожалели о том, что приходится расставаться, порадовались за него, за возвращение домой, конец вынужденным частым разлукам с семьей.
– Один здесь остаетесь, – сказал Коробову, когда проводили гостей.
– Не надолго, – пообещал заместитель главного энергетика – моя миссия тоже кончается. Дальше – они сами. Ребят наших уже не требуют. Барышев – хороший специалист, у него дело идет, а нашу задачу мы выполнили.
– Свою женщину оставляете?
– Забираю с собой. Жена год назад умерла, один теперь.
– Простите, не знал.
– Договорились, будем жить вместе.
– Рад за вас.
– Спасибо.
– Вам проще, – сказал Ларин, – вы свое дело закончили, уедете в полном удовлетворении. Я вроде как оставляю, бросаю – не бросаю, но убегаю, замену искать нужно. Оставлять нехорошо и продолжать невозможно. Благодарен Воробьеву и радость большая, а тревога в душе и беспокойство за будущее имеются. Еще и не знаю точно, куда директор завода направит, скорее всего, думаю, на прежнее место.
– На все воля божья, – уверил Коробов.
– Да? В теории запрограммирования людей разочаровались?
– Наоборот, утвердился в ней. Забыли, как называл всевышний штаб программистов? Можно именовать как угодно: небесные силы, влияние космоса, господь бог. Все, что давит сверху. Правильнее всего, считаю, небесная канцелярия, отдел программирования природы вселенной, возможно, с небольшим бюро проектирования жизни на земле. В наши программы записали работу по созданию завода в поселке Чащино. Задача особая, для нас непростая, по нашим масштабам большая и почетная. Выполнили – возвращаемся на прежнее место, а может быть, на другое, новое, которое дальше записано в программе. Уверен в одном: главное для каждого из нас, живущих на земле, – быть человеком. Это в программе записано должно быть обязательно. Плохо получается? Недостаточно четко сформулировано, дается простор для толкования. Специально позволена свобода поведения, дается самостоятельность, выбор, пища уму-разуму и способность к совершенствованию добра и зла. А что значит быть человеком? Какие основы заложены в программе? Не знаю. Думаю, те, кто пишут нам программу, достигли вершины бытия, удовлетворены всем, положением и состоянием своим, счастливы полностью и зла желать никому не хотят. А добром предлагают пользоваться, записывают в программу-минимум, к большему дают возможность стремиться и двигаться. В чем назначение человека? Быть частью живой природы. Смотреть, слушать, дышать, осязать, обонять, а еще обязательно есть и пить, при этом добывать пищу, для этого выполнять полезную работу, а сначала научиться это делать. Вот тут свобода выбора и стремление к идеалу, и потеря ориентации, и замена добра злом для тех, кому добра недостаточно. Тот, кто рвется наверх, часто перестает быть человеком, теряет основу человеческую.
– И программисты смотрят на это?
– Им интересно. У них эксперимент. Чего способен достичь человек? К чему идет человечество? А к чему идет. Мода развивается, мысль растет. По большому счету, себе во вред. В результате многие тайны строения природы открываются. Летать и мчаться научились, самолеты с танками построили – мировые войны устроили. Атомную энергию получили – ядерная война на носу. Кое-кто захочет попробовать, человека не удержать. Вся эта драка между людьми, пусть массовое убийство, программистам не страшны, хотя, думаю, противоречат из замыслам. Анализируют, на ошибках учатся, чтобы впредь поправить. Однако развитие идет, ждут дальнейших достижений. Вы посмотрите, как взлетела наука, особенно физика с химией. Думаю, скоро, даже очень скоро люди разберутся и в собственном строении и разгадают свои программы. Но люди стремятся овладеть всем. И тем, кто приобретет такие знания, захочется самим стать программистами, самим назначать выгодные для себя программы массе других людей, заменить верховный штаб, занять его место. Сверхумный человек захочет стать богом, не сознавая, что совершает сверхглупость. Потому что им сверху видно все. Они допускают войны между людьми, но посягательств на себя не потерпят. Возможно, так уже бывало. Атлантида, всемирный потоп и еще что-нибудь подобное. Нас тоже ждет катастрофа, при нынешнем уровне сознания, при теперешнем программировании нас дело снова идет к концу света. Какие выводы сделает господь бог, какие коррективы введет небесная канцелярия программистов для будущих поколений людей, не известно. Но мы в этом нашими жизнями тоже участвуем непосредственно.
– Считаете, конец нашей цивилизации неизбежен? Что же, по-вашему, губит людей?
– Жадность. Желание богатства и власти. Задумываемся давно, но мало. Еще Александр Сергеевич Пушкин об этом писал, помните, в «Сказке о рыбаке и рыбке». Великий предсказатель. Не до конца, правда, но по его времени – гениально.
– Если от высокой материи вернуться к нашей прозе жизни, – сказал Ларин, – за работу в Чащине нас упрекнуть не в чем. Свое дело сделали, и неплохо.
– Кто спорит, – поддержал Коробов.
– И уезжаем с чистым сердцем.
– Говорят: горячее сердце. Чистые руки. Покой души.
– Значит, со спокойным сердцем. Можно так?
– Так можно. И вам беспокоиться не за что. Поработали не зря. Все, что мы тут сотворили, живет и будет жить и развиваться. И ничто его теперь не остановит, потому что набраны обороты. И участие завода, и помощь нужны будут не постоянно, а периодически, даже эпизодически. Ведь так?
– В будущем. Возможно, недалеком. Недоработал, наверно, самую малость.
– Я говорю: все от бога. Значит, кончил дело, значит, время уходить. Директор лично вызвал?
– Сам позвонил.
– Не думаю, что на старое место отправит. Для этого директору лично связываться ни к чему. Вызвал к себе?
– Завтра велел быть.
– Ждите назначения. Директор завода по будничным вопросам отвлекаться не станет. Решил уважить просьбу, прикажет помощнику сообщить и вызвать, зачем самому время терять.
– Николай Александрович ко мне хорошо относится.
– Воробьев хорошо относится ко всем, кто честно работает. Но временем своим дорожит, знаю.
– Не убедили, – сказал Ларин, – не убедили ни в чем.
– Староват стал, – пожаловался Коробов. – Лет бы двадцать назад сумел увлечь доказательствами.
– Увлекаете и теперь хорошо, просто – я такой толстокожий. Не берет никакая религия. Нет бога и никаких сверхъестественных сил. Все, что можешь, – ты сам, что не можешь – тоже. Ни на кого не сваливай и ничем не прикрывайся.
– Тоже религия, – сказал Коробов.
– Нет, объективная реальность, только и всего.
– У вас нет ощущения, что мы катимся в тупик, валимся в пропасть, движемся к неизбежному концу?
– Откуда? – изумился Ларин. – Страна на подъеме. Наука на высоте. Практика – в расцвете. Во всех отраслях. Мир на земле. Дружба народов. Если даже ваша гипотеза верна, значит, нас правильно запрограммировали. И мы с вами дисциплинированно, честно и согласно выполняем свою программу.
– За нас-то не беспокоюсь, – подтвердил печально Коробов, – в нас уверен полностью. Но только, признаться, на данный момент.
– Пусть так, – улыбнулся Ларин, – за это выпьем вдвоем на прощанье. И пусть Чащино всегда будет нашей гордостью.
– И нашим добрым другом, – добавил Коробов.
--- ГЛАВА 43 ---
С тех пор как ушел Хавроничев, Ларин не считает необходимым начинать рабочий день на заводе с визита к главному технологу. Больше того, к нему вообще не ходит, не о чем говорить. Единственный непосредственный руководитель – Лобанов. Хорошо или плохо? С одной стороны, безусловно, иметь конкретного шефа – превосходно, о чем еще мечтать, все вопросы с ним решаются. С другой – по должности, все-таки, заместитель главного. Субординация, подчиненность и прочее. Новый главный технолог отмел все формальности сразу. Два года почти работают душа в душу. В первый же приезд Ларин по обыкновению утром прошел в кабинет. Главный был уже на месте. Сухо поздоровался, достал из папки бумаги, кинул на стол.
– Это что?
Ларин взял, посмотрел, удивился. Письмо начальника цеха Мохова главному технологу завода с просьбой пересмотреть график плановой проверки оснастки на Октябрьском торфопредприятии. К нему обращались, он отказал. Полезли выше?
– Так что?
– Письмо тебе. Прочитал, наверно?
– На хрена попу гармонь? Мне на заводе мало дел, еще этим говном заниматься?
– А ты не занимайся, – посоветовал Ларин, – напиши мне разобраться и ответить.
– Хрен тебе, не мое послание. Бери эту хреновину и чтобы я больше таких не видел, а про твой Октябрьск никогда не слыхал.
– Ну, обращаться к тебе людям не запретишь.
– Еще раз получу, уволю к чертовой матери.
– Сделай одолжение. Постоянно прошу: освободите, ради бога.
– Пошел на…
– Пошел и ты туда же.
На недоуменный взгляд начальника добавил:
– Пошел, пошел.
И больше в кабинет по собственному желанию не заходил. Только по вызову, приглашению, просьбе, требованию – как когда, но чрезвычайно редко. Зато Лобанову новый главный технолог нравится. Грамотный, знающий, уверенный и талантливый. При этом до невозможности груб и по-хамски несдержан. Способен решить любой технический вопрос, но без крайней необходимости обращаться к нему просто противно, у Ларина необходимости не возникало. В его силах исключить переписку предприятия с этим главным специалистом.
Приехал в Чащино, попросил директора собрать руководителей всех служб. Поинтересовался, есть ли желание избавиться от него. Нет? Объяснил: лично он желание уехать таскает постоянно, не имеет возможности реализовать, лишен права. Считает, обязан пока трудиться вместе с ними. А если они, его товарищи, считают так же, зачем подставлять самым бессовестным образом.
Объяснил реакцию главного технолога.
– Я не думал, – растерялся Мохов, – я ради общего дела.
– Здесь у нас два представителя завода, – напомнил друзьям. Поставлены специально решать все вопросы и проблемы. Технические вопросы – ко мне. Не согласны, нужно на меня пожаловаться – на здоровье. Только к Лобанову Алексею Никифоровичу, заместителю директора завода. Или к Виктору Андриановичу, он связан напрямую с директором завода, к нему обратится, если надо. Больше для вас в Ленинграде никого не существует. Захотите расширить сферу общения, уничтожите нормально действующую систему, только и всего.
– А если мне нужна связь с энергетиками? – спросил Барышев.
– Организуем. Но сначала – через меня или Лобанова. Связали. Там сколько нужно, хоть постоянно. А письменные обращения – только через нас. Всегда.
– Все поняли? – грозно спросил Андрианов. – Допустили ошибку по незнанию, неумышленно. Обсудили, будем считать, исправили. Повторение недопустимо. Без вопросов и без исключений.
Ни одного письма главный технолог из Чащина больше никогда не получал. Делами предприятия не интересовался и разговора со своими заместителями не заводил. Между ними образовалось нормальное взаимопонимание, полное доверие и, кажется, уважение друг к другу. Во всяком случае, их отношения работе не мешали.
Ларин и к Лобанову не пошел. После вчерашнего разговора с директором позвонил, спросил, зачем так срочно вызывает, Алексей Никифорович удивился, оказался не в курсе, успокоил: должно быть, понадобилась какая-то экстренная информация с места, мало ли что требуется узнать, ты владеешь в полном объеме, не задумывайся. Лобанов часто бывает прав.
Не заезжая домой, помчался на завод. Знает: директор приезжает с обеда в три часа дня, в пятнадцать. Нужно поспеть первым, пока другие раскачиваются, чтобы не ждать в приемной. Однако там уже находилось несколько человек. Воробьев еще не пришел. Мог и не появиться в пятнадцать, часто проезжал прямо на сборку или в цехи. В этот день вернулся вовремя, ни на кого не глядя, стремительно прошел в кабинет, по внутренней связи спросил секретаря.
– Ларин не прибыл?
– Здесь.
– Пригласите, пусть войдет.
Все в приемной переглянулись, участливо посмотрели на Ларина. Ничего хорошего их коллеге не светит, это точно.
– Садитесь, – устало предложил директор. – Молодец, хорошо приехал, именно так тебя ждал. Поездом?
– Самолетом.
– Прямо из аэропорта?
– Прямо.
– Прямо и поговорим. Все там отрубил?
– Полностью.
– Порядок. Намерен предложить тебе должность начальника цеха. Хочу, чтобы взял сороковой. Как смотришь?
Можно было ожидать чего угодно, только не этого. Начальник цеха? За что? Немыслимо!
– Никогда не работал начальником цеха, Николай Александрович. Человека без опыта – на сороковой?
– Опыта хватает, поставил целое производство, от нуля – готов на любую работу – твои слова?
– Не отказываюсь. Боюсь подвести, нет опыта.
– Есть ли желание попробовать?
– Хочу трудиться на любом месте.
– Было бы желание, остальное у тебя есть.
– Не знаю, Николай Александрович. Переоценить человека всегда опасно, ошибка может дорого стоить.
– Хочу, чтобы ты мне помог. Знаю тебя давно и решение принял не сегодня. Менять начальников цеха надоело. Хватит. Чиваров справиться не может. Возьмись, наведи порядок, выведи из вечного провала. Выручай.
– Что сказать. Сделаю что смогу. Как сумею. Постараюсь из всех сил. Единственная просьба, можно?
– Разумеется.
– Если не получится, с завода не гнать. Куда угодно, не за ворота. Будете уверены: старался, что мог – сделал, не смог – значит, не сумел.
– Обещаю. Твой прогноз исключаю. Все?
– Когда приступать?
– Завтра с утра, пожалуй. Попрощайся с Лобановым и предложи ему кандидатуру вместо себя. Сделай, так просил Андрианов, он приедет, обсудим. Полагаю, тебе уже будет не до того. Приказа о назначении пока не будет, до утверждения партийным комитетом не положено.
– Партком может не утвердить?
– Вот уж в чем нет сомнений.
– Я – беспартийный.
– Знаю. В приеме никогда не отказывали?
– В смысле?
– Не просился в партию, не хотел вступить? Не пытался?
– Да что вы!
– Мне приходилось иметь дело. Пробовал рекомендовать начальником цеха, тоже беспартийного. Хорошего работника, между прочим. Оказывается, ему было в приеме в партию отказано по причине морально разложения, кстати, даже не нашим парткомом. Но – узнали и отказали наотрез. Там что-то с семейными делами было связано.
– Я не просил. Еще хуже, возможно.
– Не хуже. Не членом парткома рекомендуем, в провальный цех суем. Пойдешь и вытащишь из провала. Приглядываться некогда, завтра придешь к Ивану Лапенкову, он исполняет обязанности. Позвоню ему, тебе все передаст и всех поставит в известность. Официально представлю после партийного комитета. Все, желаю удачи.
Пообедать бы, подумал Илья Семенович. При всей встряске у директора слабость не позволяла сосредоточиться, сосало под ложечкой, организм требовал отнюдь не моральной поддержки. Сегодня еще ничего не ел, в самолете стакан минералки выпил – все, что во рту побывало. И перекусить негде, на заводе столовые и буфеты закрыты до вечера. Терпи, казак, с горечью усмехнулся Ларин, атаманом будешь. Голову бы не снесли за такое атаманство. Эх, буйная голова-головушка.
К Лобанову пока не зашел, направился на другой конец завода, в пятнадцатый корпус. Там, на втором этаже, в отделе проектирования оснастки, теперь трудится Хавроничев. Павел Константинович обрадовался его приходу, отвлекся от работы, попросил:
– Рассказывай, что нового привез из Чащина.
– Завязал с Октябрьским торфопредприятием. Вернулся на завод.
– Воробьев?
– Только что от него.
– Так неожиданно?
– Понадобился здесь.
– Где? Что предложил?
– Назначил начальником цеха.
– Что же, поздравляю. Он прав, пора, наверно. Какого?
– Сорокового.
– Что?
– Завтра иду туда.
Хавроничев задумался.
– Я тебе не завидую. Согласился на самоубийство?
– Так не считаю.
– Потому что не знаешь, на что идешь. Туда нужен опытный начальник, со стажем. Скольким людям судьбы поломали. Сам взялся?
– Давно просил, чтобы вернули, согласен на любую работу.
– Раз говорил, нужно выполнять. Но тебе не позавидуешь.
– Позавидуешь, Павел Константинович. Где бы ни был, что бы не делал, как ни трудно – дома. День и ночь работал там, день и ночь буду, если понадобится, здесь, дома, рядом – семья, жена, сын. Нет, мне как раз можно позавидовать, как бы туго ни пришлось. Ведь от дома был оторван столько лет. Квартиру получил – да, зато теперь, считай, полностью отработал.
– Заработал, – уточнил Хавроничев.
– Главное для меня – не сам ушел. Не сбежал. Так ведь?
– Молодец. Там доказал все. Здесь тебе доказывать будет не проще и не легче.
– Авось, – легкомысленно изрек Ларин, – с божьей помощью и справимся. Говорят, не боги горшки обжигают.
– Удачи тебе.
– Хочу посоветоваться. Андрианов просил порекомендовать мне замену.
Из двадцать седьмого после ухода Петрушова брать нельзя, у них сложностей хватает. Не можете подсказать?
– Есть хороший парень. Володя Тихомиров, знаешь его? Работал технологом на сборке, перешел в отдел. Конструктор не очень получился, хочет уйти на производство, инженер не женат. Говорил, не возражал бы и в Октябрьск уехать на время. На мой взгляд, кандидатура подходящая.
– Можно с ним не говорить, прямо предлагать?
– Кому предлагать?
– В общем-то – Лобанову.
– Лобанову – можно. Сам с ним поговорит непременно. Он знает о твоем назначении?
– Еще нет. Сейчас к нему пойду. Алексей Никифорович один остается из тех, кто начинал. Все ушли.
– Жалеешь?
– Немного. Жалко, столько труда вложено, оставлять после всего.
– Жалеть нужно, когда не получилось. Это действительно неприятно и жалко. Если все вышло как хотелось и сделано как задумывалось, уходишь с радостью и удовлетворением. Ты ведь ехал туда, зная, что вернешься, верно? Поставишь производство, настроишь, наладишь, оставишь продолжать местному населению. Мы уезжаем, завод работает, дело продолжается. Человек свое дело кончил, задание выполнил – должен уходить. Это – неизбежно. Я своего предела достиг, определил себе срок – ушел с пониманием, удовлетворением и согласием. Ушел с должности, но не с завода. Продолжаю заниматься полезным трудом и радуюсь этому, и никакой досады нет в помине.
Яночкина уйти заставили. Рано, безусловно, очень. Ушел – на заводе не показывается. Порвал разом. В сердце – боль, на душе обида. Разочарование, несогласие, непонимание, протест. Неблагодарность к нему людей власти. Все равно. Но возраст заставляет размышлять и задуматься. И быть готовым к любым сюрпризам. Неизбежность финалов надо понимать и радоваться тому, что сделал и чего достиг своим трудом и жизнью. Мы почему-то желаем для себя одних находок и не готовы к неизбежным потерям. Вот этого жаль.
– Значит, я вовремя уехал?
– Тебе возвращаться пора. Без всякого сожаления. Яночкин мог вернуть раньше, держал сознательно, дал тебе возможность развить лучшие качества. Воробьев решил, пора использовать их на заводе. Сразу сороковой? Может быть, он и прав. Тебе повезло работать с мудрыми директорами. Новое дело – новое испытание. Справишься, пойдешь дальше, это – неизбежность.
– Убедили. Спасибо, Павел Константинович. Пошел к Лобанову, и домой – отмечать возвращение из ссылки.
--- ГЛАВА 44 ---
На заседании партийного комитета завода присутствовал заведующий отделом городского комитета. Не было в повестке дня чрезвычайных вопросов, требующих участия зав. отделом горкома. Однако секретарь парткома именно сегодня пригласил его. Воробьев внутренне поморщился. Не берет на себя ответственность Корсаков утвердить начальником цеха беспартийного человека, пусть решает горком. Не рядовой, ответственный его работник. Смалодушничал партийный секретарь. И меня заранее не предупредил. То и другое – скверно, никуда не годится. А нам ведь работать вместе, дорогой Игорь Александрович. Я лично с тобой согласовал, не было возражений. Осторожностей прежде за тобой не замечал. Может быть, случайно зашел зав. отделом? Так не бывает.
Ларин понимал: утверждение парткома – чистая формальность. Все давно обсуждено с кем надо, согласовано и решено. Он, кажется, не из тех, в ком приходится сомневаться. Доказал отношением к делу. Выбрали, предложили, поручают, надеются. Утверждение – последняя инстанция, закрепляющая принятое решение. И все-таки утверждение на номенклатурную должность беспартийного кандидата – как ни говори, порядочная ответственность каждого из них и всего комитета в целом. Хотя все они за него могут поручиться, как за самих себя. Впрочем, их не рекомендуют.
Все члены партии – свои в доску. Его знают как облупленного, вместе столько лет работали. Он и не знал, что в партийном комитете заседают. Боря Бирюков, конструктор. Сколько его стапелей двадцать седьмой изготовил, сколько вопросов вместе решали, сколько ошибок его исправил в процессе изготовления, нормальная работа, дружное сотрудничество. Слесарь Баруздин, парторг двадцать седьмого, и член заводского комитета, оказывается. Это – самые близкие, с ними постоянно тесно трудились. Да все свои, незнакомой физиономии нет и быть не может – все же заводские, коллеги по работе, друзья по жизни. Только что вот члены партии, в отличие от него. Ну, так на то и партийный комитет, не совсем трудящихся.
Вопрос утверждения поставили первым. С него и начали. Корсаков объявил кандидата на утверждение и представил слово заместителю директора по кадрам.
Филимонов глянул в раскрытую папку, захлопнул, положил на стол. Уверенно доложил:
– Ларин Илья Семенович. Родился, учился, образование высшее техническое. Инженер-механик. На заводе – технолог, старший технолог, заместитель главного технолога. Организатор производства и представитель завода на Октябрьском торфопредприятии. Взысканий нет. К суду не привлекался, в оккупации не был. За границей родственников не имеет. Женат, сын – дошкольник. Подумал и добавил.
– Беспартийный, в партию не вступал.
Взял папку, отошел от стола, сел в стороне.
– Пожалуйста, вопросы – пригласил Корсаков.
Какие вопросы? Человек на виду, вместе работают, столько лет рядом, друзья-товарищи, о чем спрашивать.
Молчание. Молчат члены парткома, ждут. Даже Корсаков не решается продолжать, держит продолжительную паузу. Неловко, но все понимают: просто так, без обсуждения, секретарь парткома завершить процесс не может. Но вопросов нет.
Тогда за дело взялся заведующий отделом горкома партии.
– Почему не вступили в партию? Какова причина?
– Не был готов. Считаю, человек с высшим образованием обязан подготовиться, изучить основы марксизма-ленинизма, получить научную базу коммунистического убеждения. Занимаюсь постоянно.
– Никто не советовал, не рекомендовал? – спросил кто-то.
– Имею рекомендации генерального директора облторфа Петушкова и заместителя директора завода Лобанова. Воспользуюсь, когда стану готов.
Представитель горкома с неудовлетворением посмотрел на активного члена партии. Он еще не кончил, перебивать высшего рангом неприлично и бестактно.
– Так, – сказал строго и веско. Принял объяснение ответчика или отверг – непонятно. И не должно быть понятным. Пока. Это только начало разговора. Давайте разбираться, товарищи партком завода.
– Скажите, у вас есть личный творческий план?
– Нет, – растерянно ответил Ларин.
– Вы взяли на себя личное социалистическое обязательство?
– Нет, личного не брал.
И снова тишина. На сей раз вовсе не легкомысленно-дружеская, благодушная и поощрительная. Тревожная, настороженная и уже совсем не единодушно-утвердительная. Что скажет представитель горкома? Какой вывод сделает? Внесет какое предложение?
Он тоже замолчал. О чем говорить. На все вопросы один ответ: отрицательный. К чему продолжать, в данном вопросе полная ясность, пусть осознают члены заводского партийного комитета.
Не утвердят, возликовал в душе Ларин, правильно делают. Привели мерзавца, отсталого типа, разложившегося субъекта. Дворником его, не начальником цеха ставить. Лучший для меня вариант – не утвердят. Не моя вина будет, что не попал туда, куда не стремился. Но помочь Николаю Александровичу хотел честно. Не судьба.
Корсаков сделал попытку как-то разрядить обстановку. Обратился к сидящему у стены секретарю цехового партийного бюро Емельянову. С наладчиком автоматов Ларин был знаком по работе, не знал только, что тот – партийный секретарь.
– Василий Сергеевич, – сказал Корсаков, – партийный комитет интересует мнение партийной организации цеха. Можете сказать?
– Могу сказать, – Емельянов неторопливо встал, посмотрел сердито на заведующего отделом горкома, ответил солидно, убедительно, авторитетно.
– Мнение одно. Партийная организация считает, что в цехе укрепляется беспартийное руководство.
И сел. Повисла абсолютная тишина. Члены парткома затаили дыхание. Вот это да! Подыграл парторг горкомовцу, сориентировался. Опытный, черт, третий срок трубит секретарем партбюро, собаку съел в этом деле, палец в рот не клади, клеймо ставить негде, этот не промахнется, подпоет где надо кому следует. Ему общественная деятельность – игра. Гляди в рот начальству и угадывай настроение. Не промахнешься – получишь уважение. Тут все ясно, не о чем задумываться, хоть лично против Ларина никто, он в том числе, ничего не имеет. Выше головы не прыгнешь, начальство, еще такое, нужно поддерживать.
От слов Емельянова Ларин пришел в восторг. Умница какой секретарь партбюро. Дурак такого не придумает. В цехе укрепляется беспартийное руководство. Надо же так сформулировать. И ведь прав! Ну все, на этом страдания закончились. Вопрос можно считать решенным.
Воробьев резко отодвинул стул, поднялся во весь рост, встал над сидящими, хлопнул ладонями по столу.
– Ах вы, мать вашу…
Двух женщин, членов парткома, как ветром сдуло. Видимо, им не впервые убегать с заседаний – сидели за столом на самом краю, близко к выходу. Сорвались с места неслышно, как мотыльки, мигом скрылись за дверью.
– Вы мне что тут спектакль устроили, комедию разыгрываете. Я вам хрен собачий, забаву для вас нашел?
Когда директор завода свирепеет, он не выбирает выражений.
– Личный план, личные обязательства. Человек за тысячу километров строил завод. Построил и организовал образцовое производство. Его личные планы – планы завода. Он их выполнил, обеспечил завод всеми видами тары основного изделия. По своей инициативе разместил изготовление нормалей и деталей механических цехов. Не на бумаге, на деле занимается творчеством для общей пользы. Беспартийное руководство? Красиво говорить научился. Так бы работал. Ты со своим партийным начальником довели цех до того, что мне хоть завод закрывай. Сборка неделями стоит из-за ваших деталей. Постоянно сороковой в яме. Кончайте болтовню, займитесь делом. Даем вам лучшего инженера, проверенного работника, надежного человека. Ты со своей партийной организацией и он со своими опытом и умением – впрягитесь в одну телегу и вместе, дружно вытаскивайте мне ее из вечного болота.
Корсаков не дал опомниться:
– Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы утвердить товарища Ларина начальником цеха? Единогласно. Вы свободны, Илья Семенович.
Вот и все. А ведь только что была надежда на провал операции. Какая надежда – уверенность появилась, ощущение полного конца. Николай Александрович – директор завода, хозяин на предприятии, могучий руководитель, могучий и могущий добиться всего. Ему помогать – святая обязанность каждого работника. А что значит, помогать? Работать честно, стараться из всех сил, не жалеть и не ограничиваться временем. Он, Ларин, к такому режиму привык, нужно такой организовать для коллег и помощников в цехе.
Широкий горизонт, как говорится, открывается пред ним. Собственно, пока горизонта не видно совсем. Темные тучи низко висят над придавленным миром в полуденном мраке. Беспросветная хмурая серость. Убедился за три дня. Увидим, увидим просвет в тучах, выглянет солнце, будет и на нашей улице праздник. Если не мы, то кто? На ком стоит держава? Идет большая жизнь, и мы причастны к ней, мы, маленькие люди, рядовые. Нам жаловаться грех на тяжести судьбы. Работать и творить – какие наши годы.
До краха осталось меньше двадцати.
Гораздо меньше.